ИЗ ПУТЕВОГО ДНЕВНИКА

В Египте.

11 ноября 1890 г.

Сегодня памятный день для Каира, — такой памятный, что еще через много лет старожилы будут вспоминать, как встречен был главным городом и страной Наследник Русского Престола.

Небо слегка облачно. Легко дышется. Толпы народа с каким-то жужжанием теснятся со всех сторон, по направлению от железнодорожного вокзала к площади Эзбекии. Смутный говор все растет и растет, но мере приближения полудня, когда должен придти придворный поезд. Оживление передается электрическим током из улицы в улицу, из дома в дом. Нетерпеливое настроение после двенадцати часов заметно на каждом шагу. Чу! в гулком воздухе с оглушительною сиплой слышится ряд пушечных выстрелов с крепости и с широкого капала Измаилиэ. Это — привет желанным гостям! Скоро, значит, шествие тронется по разукрашенному Каиру, завяжется бессознательно глубокое общение этого народа с Августейшими посетителями, заиграет музыка, загремят радостные крики...

... И вот все это действительно просыпается. Волны недоумевающего говора и сочувственного ропота бегут по скученным толпам. Сейчас должны проехать Высокие путешественники со свитой. Впереди уже видны конвоирующие всадники. [767]

Станция была убрана для приема гирляндами зеленп, русскими, греческими и египетскими национальными цветами, с Императорским орлом и шифром хедива над ними. Потолок прохода обтянули материей. Дебаркадер пестрел многочисленным обществом: пашами, министрами, представителями иностранной дипломатии, депутатами от иностранных колоний Каира.

Любопытные горожане могли убедиться, что играющий здесь огромную политическую роль сэр Эвелин Бэринг, английские генералы Гренфель и Дормер, а также избранная часть английского гарнизона своевременно заняли свой пост перед торжественною встречей.

Вдоль пути следования расположены войска. Слышатся звуки «Боже, Царя храни!» и греческого гимна. Народное море положительно бушует. Давка принимает ужасающие размеры. Придворные экипажи, несмотря на всю распорядительность полиции, едва-едва в состоянии двигаться вперед.

В первом, запряженном четверкой белых лошадей a la Daumont, на почетном месте, в парадной лейб-гусарской форме и ленте ордена Османиэ с алмазами — Наследник Цесаревич. Рядом — хедив Тевфик-паша, в ленте ордена св. Благоверного Вел. Князя Александра Невского, — с задумчивым, но улыбающимся лицом. Туземный правитель страны видимо доволен приветливостью обступающего народа.

Следом едут Его Императорское Высочество Великий Князь Георгий Александрович и Его Королевское Высочество Принц Георг Греческий, — оба в морских мундирах. Затем — именитейшие Египтяне и свита. Конные отряды открывают и замыкают шествие.

Неподалеку от конца излюбленной для прогулок аллеи Шубры, у «Кантарат-эль-Лемуна» (моста через Измайлийский канал) высится двойная арка с надписью «Добро пожаловать». Она воздвигнута Русскими. Оказывается, что в этом деле приняли энергичное участие наши среднеазиятские мусульмане, Бухарцы и Хивинцы, живущие здесь иногда подолгу или в качестве учащихся при знаменитом рассаднике арабского знания — мечети Эль-Адзхар, или же на пути в Мекку, ожидая когда снарядится туда обычный караван. Этот элемент, о котором у нас чрезвычайно мало известно, в данную историческую минуту проявил свои ничем и никем не вызванные верноподданнические чувства, в глазах местных мулл и дервишей [768] неотразимо высказал, как ему понятно и дорого обаяние родного русского имени, чествование Сыновей Белого Царя.

Над нашею аркой, — у самого вступления в Каир, — возносится красиво сделанный двуглавый орел. Она же убрана листвой и разноцветными венецианскими фонарями.

Шествие с трудом прокладывает себе дорогу к центру города...

...Вот и пресловутая Элбекия среди изобилующего магазинами квартала. На месте, где лежал пруд, с киосками мамелюков на берегу, теперь раскидывается общественный сад, устроенный в 1870 г. парижским садовником — артистом Барилэ. Отсюда расходятся многие улицы. Со всех сторон напирает и все растет толпа. Как хорош этот восточный люд, как живописно одеты даже его беднейшие представители! Или белое или синее им так к лицу! Туземцы побогаче щеголяют разноцветными чалмами, длинными шелковыми кафтанами... Знатные Арабы драпируются в свои просторные плащи... Закутанные женщины вглядываются сквозь отверстия покрывала в невиданных приезжих, странно сверкал сильно подведенными глазами. А между гулким многолюдьем (с опасностью жизни под ногами лошадей или у колес), то и дело перебегают полуголые мальчишки с бритыми головами, проталкиваются Копты, одетые в темное, из-за зеркальных стекол элегантных карет смотрят занавешенные белою тканью, ревниво охраняемые евнухами, обитательницы лучших гаремов. Кого-кого только нет в пестрой толпе, приветствующей Августейших путешественников: Нубиец стоит рядом с Турком, Перс с Абиссинцем, авантюрист-Европеец с Сирийцем. Положительно, кажется, что все сотни тысяч городского населения высыпали в торжественный момент на улицу для неслыханного, неподдающегося описанию приема. Смятение действует положительно опьяняющим образом, особенно при сознании «я — Русский». Балконы и окна переполнены зрительницами. Дождь розовых лепестков сыплется на путь. Неумолкающая музыка по временам почти заглушается ликованиями народа. Веселый беспорядок быстро усиливается.

Везде видны фотографы с аппаратами. Тысячи флагов всевозможной величины тихо развеваются вдоль заволакиваемых ими улиц, где едут Их Императорские Высочества. В саду [769] Эзбекии флаги прикреплены в деревьям на высоте трех сажен над землей и составляют целую массу ласкающих взор красок, оттененных густотой зелени.

Близь известной Каирской гостиницы «Shepheard» возвышается арка (в 7 1/2 сажен), с восьмью колоннами, напоминающая по внешности парижскую «Arc de l'Etoile». С одной стороны приветствие начертано по-русски. С другой — простая надпись «Французы Цесаревичу». Возгласы да здравствует Россия! оглашают все кругом.

Аналогичная сцена повторяется дальше на Оперной площади, у греческого консульства, где греческая арка с надписью «Греки Каира». Тут же выстроены солдаты «Devonshire Regiment» и «Irish Rifles», эллинские школы и депутаты от этой нации, насчитывающей в Египте около шестидесяти тысяч душ. Августейшим путешественникам подносятся букеты. Экипажи просто теряются в напирающих толпах. Только по белым коням сопровождающих гвардейцев отдаешь себе отчет, куда направляются Высокие посетители.

Так проходит час, другой. На улицах то же оживление. Давно уже, отвезя гостей в русское консульство, проехал обратно во дворец хедив Тевфик-паша. Ему восточный люд не делает шумных оваций, а по обычаю кланяется молча, прикасаясь к феске и кладя руку на грудь. Не прерывается лишь бесконечное «дзито» (да здравствует!) возбужденного греческого многолюдия, празднующего для себя праздник из праздников.

Затем, опять взрыв приветственных криков. Их Императорские и Его Королевское Высочества втроем направляются, среди почетного конвоя, к Абдинской дворцовой площади, где Великих Князей примет повелитель Египта. При этом туземцы не спускают глаз с казака, сидящего на сидении за экипажем Августейших путешественников. Мощная фигура, в одежде кавказца, видимо интригует мусульман-горожан, в сравнительно недальнем прошлом имевших постоянное общение с черкескою народностью. Половина местных преданий и воспоминаний исторического характера связана именно с этою стариной, и тем рельефнее выделяется в ярких рамках торжествующего Каира по восточному принаряженный телохранитель Сыновей Белого Царя. [770]

Итак, мы наяву в сказочном городе арабской культуры, выросшем на развалинах глубочайшей старины. До чего пестры эти кипрские улицы! Сегодня везде сравнительный порядок, а между тем, только пошире — экипажи, всадники, толпа поминутно спутываются в узел: то и дело видишь вереницу нагруженных верблюдов, мулов, под бархатною попоной и с медными побрякушками на узде, конных полицейских, английских солдат, туристов в шлемах от солнца, Феллахов, Бедуинов, Негров. Кто продает воду, кто цветы, сласти или фрукты, кто просит подаяния. На серебристо-сером ослике, с красным седлом, нет-нет и проедет туземная женщина, вся в темно-синем, неуклюже закутанная от нескромного взора. У высоко подобранных стремян мелькают туфельки. Из-под густого покрывала вспыхивают черные очи. У бородатых мусульман необыкновенным достоинством проникнуты каждое плавное движение, каждая поза: им это как-то само собою дается, зависит, конечно, в сильной мере от нависнувшей над глазами чалмы, от кафтана, красящих и драпирующих восточного человека.

Необыкновенно характерны узаконенные местным обычаем скороходы.

Босоногие сапсы с палками в руках, и расшитых золотом куртках и ярких кушаках, изогнув корпус, откинув назад плечи, легко несутся перед ретивыми лошадьми и покрикивают на прохожих. Рукава колышатся за спиной, точно крылья у бабочек. Кисточки у головных уборов (тарбушей) прыгают на бегу. Грация движений — в полной гармонии с изумительною проворностью этих не знающих усталости людей, обыкновенно кончающих чахоткой.

Говорят, у прадеда хедива Тевфика-паши, у Мохаммеда-Али, был неутомимый саис, никогда не отстававшии и от повелителя. Однажды последний, заслышав о каком-то восстании, устремился на место происшествия верхом на быстром дромадере. Расстояние равнялось десяткам верст. Скороход все бежал, придерживаясь за сбрую животного; когда же достигли цели, он упал бездыханный.

Через сумрачные глубокие ворота въезжаешь в крепость (эль-Калу). Подъем в гору хорошо вымощен и просторен. Вскоре становятся заметны и казармы европейских солдат и [771] пушки иностранцев, направленные на город, небольшая площадь среди довольно скученных зданий, развалины старого мусульманского храма с изразцами художественного персидского характера.

Кажется, так еще недавно на этом отроге Мокаттамского кряжа стоял дворец султана Саладина, прославленного крестоносцами, и вот уже на месте того виднеются красные мундиры английских часовых, стройно тянутся к небесам, точно руки, простертые к молитве, — два минарета достроенной в 1857 году мечети Мохаммеда-Али (основателя нынешней династии), сама же мечеть из желтоватого алебастра ослепительно ярко отсвечивает среди полудня.

У входа в нее на сапоги надо надевать туфли. Внутри господствует сравнительно полумрак, в квадратном пространстве, напоминающем Св. Софию в Константинополе. На полу — ковры, привезенные, как говорят, из Мекки. Видны две, три коленопреклоненные фигуры. По стенам отражается тот же алебастр. Высокие столбы поддерживают смело очерченный купол. Многочисленные медные лампы спускаются под ним, тянутся по сторонам громадных люстр. Дальше, в юго-восточном углу мечети, гробница Мохаммеда-Али, скончавшегося в 1849 году. Она вся в длинных пальмовых листьях и за красивою позолоченною решеткой окружена знаменами. Затем выход на площадку, обнесенную сводчатыми галлереями, с башенными часами на китайском павильончике, подаренными королем Людовиком-Филиппом. Им место где-нибудь на столичной железнодорожной станции, но никак не здесь. Тут же обычный крытый бассейн для религиозных омовений. Под ногами чувствуешь до такой степени гладко отполированный камень, что просто скользишь.

За молитвенным зданием и двором — длинная узкая платформа, около которой, вдоль уступов, зияет обрыв. С нее открывается живописнейший вид на Каир: море домов, с плоскими крышами, сады, неисчислимые воздушные минареты, дворцы, белые куполы, развалины, здания с красными полосами, и за всем этим синяя сверкающая лента реки, широко извивающейся (между зелеными полями и рощами пальм), — порой даже кажущеюся рядом мирно блещущих недвижимых озер, а дальше пирамиды Гизэ, желтеющая Ливийская пустыня, к [772] северу необозримая дельта Нила, к югу между двух сдвигающихся степей культурная полоса, отвоеванная у смерти.

Око расширяется от блеска. Кажется, как будто вдали огненный горизонт заколебался и движется.

Близко на круглой площади Румелии, под крепостью, — пункт, где стягивается осенью обычный караван богомольцев в Мекку (так называемых хаджи), замечательный особенно тем, что еще со времен первоначального мамелюкского владычества принято снаряжать отсюда к арабской святыне носилки на верблюде (махмал) и черный покров для Каабы (кисву), расшитый изречениями из Корана.

Среди песков, недалеко от города, выделяются безмолвные уединенные гробницы здешних средневековых владык. Положительно чудится, что читаешь арабскую сказку Шехеразады, но только она развертывается не ночью, а в горячем почти серебряном дневном сиянии. Впрочем, тут в Каире все постоянно кажется восхительным сном, чарующею небылицей. Как и все путешественники, мы слышим на этом месте быль об истреблении нескольких сот мамелюков в 1811 году. Когда их всех перестреляли, один смельчак, Амин-бей, на испытанном скакуне, завязав ему глаза чалмой, заставил его броситься вниз с крепостной стены. Конь убился. Всадник, полуживой, дополз до ближайшего дома и будто бы спасся. Одна версия предания утверждает, что он после того долго жил (или в Константинополе, или в Верхнем Египте) и даже получал пенсию, другая же гласит, что его нашли и умертвили вскоре после катастрофы.

Верить ли рассказу, что конские копыта выбили здесь в камне предсмертный след пред страшным прыжком с обрыва.

Отъезжая от усыпальницы предка хедивов, невольно любуешься остатками изящных фаянсовых кирпичей с зеленоватым отливом, которые еще светятся на куполах Саладиновой мечети и называются (как и у нас в Средней Азии, на памятниках Бухары, Самарканда) «кашани». Искусство их изготовления занесено сюда беглецами из Ирана в грозную эпоху монгольских нашествий.

Часть дворцовых» построек» в крепости отведена под офицерское собрание, а часть под лазарет» стоящих здесь английских» «Irish Rifles», недавно переведенных из Индии в Египет, где полк уже сражался в начале века против Французов [773] и в намять этого носит на мундире серебряное изображаете сфинкса. Нельзя быть в крепости и не поинтересоваться колодцем Юсуфа или Иосифа, который так назван по имени великого султана, создавшего нынешнюю Калу. Это диковинное сооружение до 1865 года черпало воду на поверхности чуть ли не ниже уровня самой реки. Работали буйволы.

По свидетельству древних, существование колодца, спускающаяся спиралью к бездне, подало мысль Архимеду изобрести винт.

Идешь туда, увязая в мелком песке, по наклонной и извивающейся поверхности. Ход крытый. Свет проникает в него через широкие отверстия внутри колодезных стен. Если посмотреть вниз, голова кружится.

С какою вековою жалобой подымаются из глубины скрипучие отголоски каждого поворота колес! Не говорят ли они о временах местного блеска и могущества, когда мусульманские владыки Каира повелевали над громадным царством, пили из этого именно водохранилища (теперь отличающаяся почему-то солоноватым вкусом), с надеждой глядели вперед, а не на развалины прошедшего?

___________________________

Давно уже взор останавливался на высочайшем (около сорока сажень) из минаретов Каира, увенчивающем массивную, но разрушающуюся мечеть султана Гассана, красу Румелинской площади и средневековой старины. Глядя на это сумрачно-величественное здание, говоришь себе: ислам XIV столетия имел своего Микель-Анджело, проникнутого идеями Корана, в эпоху, когда имя египетских владык внушало содрогание. Но архитектор мог быть и Европеец, потому что опытный взгляд одного художника уловил какую-то второстепенную подробность, свидетельствующую о влиянии готического стиля. Дело не в этом: знаменателен порыв духа.

Постройка занимает около трех четвертей десятины, может вмещать несметное количество правоверных, ищущих тут и прибежища, и утешения.

Мы едем вдоль массивных стен, вдоль длинного и высокого фасада отживающей мечети, вдоль которого прежде сами правоверные благоговейно пробирались пешком. Как она проста! Притом скорее похожа на крепость времен феодализма, чем на дом Божий. Впрочем, тут пролито столько крови, [774] что оно и понятно: стоит вспомнить хотя бы осень 1799 года, когда за его стенами защищались против Французов восставшие туземцы. До сих пор еще на восточной стороне сохраняется след от неприятельских ядер.

Пред огромною дверью ступени. Дальше — крытый темным ход во внутрь сооружения. Он изгибается, идет мимо каких-то углублений по сторонам, где раньше сидели погружавшиеся в созерцание, кончается двором, куда на цветной мрамор пола сверху падает ослепительный свет, и на который смотрят гигантские стены с могучими арками, вделанными в них, и саженными надписями священного характера. Под ними красуются арабески, — узоры, принятые в архитектуру с древних азиятских тканей, ковров. Игра линий имеет здесь своеобразнейшую прелесть.

Два водоема предназначены для Турок и для Египтян. У последнего — голубой купол с полумесяцем и золотою каймой из арабских букв. Дальше — главное место молитвы, некогда считавшееся излюбленным туземною мусульманскою властью, где она собирала народ для объявления ему своей воли. Сам султан, создатель мечети, когда-то говорил здесь в качестве богослова, пред удивленно-внимательною толпой.

Нам открывают дверь, ведущую к обширному и величественному мавзолею. Он крайне прост, и грандиозные размеры приобретают красоту исключительно благодаря художественно сгруппированным сталактивам. Некоторые камни тут почитаются за чудотворные. Их трогают с благоговением. На них молятся. На полу показывают темное пятно, точно от запекшейся крови. По преданию, Гассан надумал строить мечеть вскоре после ужасной чумы, опустошившей 550 лет назад полмира. В Египте не было тогда достаточных материальных средств на это. Повелитель отправился путешествовать инкогнито, временно передав бразды правления мнимо-преданному визирю. Неожиданно вернувшись из-за границы, на правах иноземного непомерно богатого купца, властитель понял, что его забыли и саном его пользуется изменник-вельможа. Незнакомец доставил многие сокровища на сооружение храма, но по окончании потребовал назвать его именем владыки Гассана. Произошло замешательство. Султан тогда явился в полном блеске, и на этом месте, где мы стоим, собственноручно заколол вероломного визиря. Хотя на могилу пред нами [775] чернь и смотрит как на могилу царя, — строителя мети, это ошибочно. Буйная военная знать умертвила его при какой-то смуте. Тела не нашли. Он напрасно приготовлял себе вечное земное жилище. Судьба решила иначе, точно в наказание за то, будто архитектору отрубили руки по завершении работ, чтобы человек этот никогда не мог начертать другого столь же искусного плана. Вскоре затем на школу, основанную султаном для 300 мальчиков, упал минарет того же храма и всех задавил.

Против выхода из мечети Гассана современные власти задумали строить нечто похожее на нее, но затея оказывается невыполнимою при нынешнем убогом составе лиц, которые бы решили взяться за такую артистическую работу.

___________________________

Мы едем узкими улицами. Кое-где темнеют массивные, мрачные ворота, уцелели надписи над живописными арками. Внутри иных зданий наверно есть укромные дворы, куда лет сто тому назад горделиво въезжали мамелюки на бесценных конях. Теперь все это отведено под склады, загромождено бочками и тюками; в качестве желанных гостей видят лишь усталых и пыльных верблюдов с вьюками.

Солнечный свет не ложится палящим зноем на полукрытые проезды. Дома сдвинуты довольно близко для живительной прохлады. Она сама собой рождается от малейшего движения воздуха, потому что этому способствуем мудрая конструкция больших окон, закрытых от внешнего мира, но снабженных массой отверстий и при этом выдвигающихся резною показною стороной над улицей.

Такие же противуположные окна тянутся им навстречу, погружая тем самым предметы внизу в отрадную тень, Туземные кварталы положительно выигрывают от подобного устройства, и хотя, конечно, своевременно было отвести под европейскую часть города (занимаемую министерствами и виллами Измаилию) не мало осужденных на разрушение старомодных домов, однако живописность зданий, в связи с непрактичностью подражания западным улицам и домам, оттого сильно потеряла. Нельзя безнаказанно пересадить чужое на новую почву, не спросясь с ее условиями и требованиями.

Когда по сторонам мелькают обрывки совершенно [776] нетронутого средневекового Каира, сочетание света и тени так удачно, что некрасивое, грязное, запущенное в уголках Востока, невольно поэтизируется, позолоченное прокравшимся лучом яркого солнца. Так было, так не может быть. Ведь и столбики ничтожной мельчайшей пыли преображаются в красивые, златотрепещущие полосы, когда их коснется солнце, когда с ними ласков день.

Великий поэт Ариосто, смутно зная мусульманский Восток, говорит о Каире, как о городе с 18.000 улиц, где в каждом этаже помещается по 15.000 воинов с семействами, то есть, иными словами, разгоряченное воображение Итальянца допускало, что здесь сосредоточивается население чуть ли не целого земного шара. Теперь нам крайне близка и доступна картина настоящего положения вещей, и втайне жаль, что мало подсказывает воображение.

Флорентийский пилигрим Фрескобальди (XIV в.), лично посетивший арабскую столицу Египта, видел на ее улицах много слонов, несметное количество жителей (больше чем в тогдашней Тоскане), роскошь и довольство, наряду с нарастанием пролетариата.

Расточительность женщин вызвала против себя карающий закон. Только этим можно было обуздывать горожан и горожанок, сознававших, что они в центре мировой торговли, охватывавшей три древнейшие материка. Весь Восток находил тут сбыт, нагромождал тут свои естественные сокровища. Где же отблеск этих ярких столетий?

Все-таки древний, строго-языческий Египет пережил сравнительно юную культуру ислама, вершинами бессмертных пирамид по-прежнему говорит о вечности иных сторон человеческого творчества.

Нет-нет и вспомнишь, что в Каире до Турок, хоть и номинально, но имел значение халифат. Толпы приветствовали на улицах военного представителя этой власти. Он ехал обязательно на белой лошади, под черною попоной, в черной золототканной чалме, с черными знаменами вокруг. И всему пришел конец с» того самого Запада, который так был ненавистен мусульманам! Осталась память о лучших днях в причудливо мерцающих сказках Тысячи и одной ночи, на разрушающихся мечетях, среди сухих арабских рукописей, и больше нигде... [777]

Тщетно разукрашивалась причудами арабской архитектуры средневековая столица Египта. Теперь старое искусство в упадке. Недавно оно почти совсем не признавалось, Только благодаря вкусу и влиянию некоторых европейских ценителей пробудилось стремление сохранять или реставрировать остатки достопамятной старины. Даже частные лица стали коллекционировать. Наконец правительство обратило на нее внимание, хотя в меньшей степени чем на века фараонова могущества.

Созрела мысль о необходимости создать музей арабских древностей. Прежний английский консул Роджерс-бей, архитектор покойного хедива Измаила, Немец Франц-паша, знаток этих вещей, просвещенный Армянин Артын-паша способствовали осуществлению подобной идеи.

Мы направляемся теперь, чтоб ознакомиться с таким артистически ценным учреждением.

Не странно ли, что для музея арабских древностей временно избрали именно мечеть Фатимидского халифа эль-Хакима, на Эль-Гурийской улице, основанную в 1003 году, вскоре после возникновения нынешней столицы? Он был какой-то исступленный: то шествовал по городу с необычайною пышностью, то бродил везде чуть ли не в рубище. В его правление совершались величайшие жестокости, и в то же время собрана превосходная библиотека для общественного пользования, разросшаяся вскоре до миллиона шестисот тысяч томов. Саладин ее истребил, как рассадник ересей.

При входе в хранилище средневековых достопримечательностей видишь пред собой корридор с комнатами по бокам. Вдоль стен его расположены образчики узорчатой деревянной резьбы, заслонки гаремных окон, искусные двери мечетей. С потолка спускаются любопытные по форме металлические лампы. В одном отделе находятся редкие куфические надписи, в другом — старинные светильники, два красивые медные стола с серебряными инкрустациями, перенесенные сюда из молитвенного дома Калауна, султана-благотворителя, жившего в XIII столетии.

Кроме того, неподражаемы эмальированные лампы, цветное стекло сирийского изделия, ради береженья взятое у мечети Хассана. Имя его ясно на некоторых из них. Еще более или менее замечательны некоторые мраморные плиты, футляры для коранов, разукрашенные слонового костью, и т. д. [778]

Еще недавно, по направлению к пирамидам Гизэ, широко разливалось наводнение, и среди временного потопа, точно островки, серели пригорки с деревнями. Теперь оно отошло, оставлял сравнительно незначительные следы. Посевы видны вдоль дороги. Певучие жаворонки подымаются с них в залитую солнцем высь. Пирамиды кажутся так близки, что мы уже почти доехали до них, а между тем расстояние еще довольно значительно: это просто обманывает зрение их невероятная величина, отсутствие пред ними чего-нибудь, что разнообразило бы местность, наконец, необыкновенная прозрачность воздуха.

От деревни Гизэ к великим памятникам старины, вознесшимся на высоком плато у порога пустыни, ведет совершенно прямое шоссе, засаженное леббаховыми деревьями (акациями), слегка приподнятое над наводняемого окрестностью. Листва так густа, что не везде даже просвечивает лазурное небо. На его светлом фоне не менее светлы треугольники пирамид, — и, странно сказать, в отдалении они представлялись еще громаднее.

Что они такое были в древности? для чего созданы? Прежде в виде объяснения говорили: для того, чтобы хранить в них зерно, или спасать сокровища знания от наводнений, или служить маяками для заблудившихся в пустыне, или ради удовлетворения тщеславия фараонов, или, наконец, с целью производить астрономические наблюдения. Теперь говорят: они воздвигнуты исключительно как могилы. Но зачем эта неизмеримая вышина, отчего не предпочиталось видеть тела просто в недрах земли?

Издали пирамиды довольно ясно напоминают горы. Историки думают, что Египетский народ, в лице основателей его культуры, явился с Востока. С другой стороны, мы знаем, как в Азии с незапамятных времен чтутся возвышенности: им придается таинственное религиозное значение, в них или на них погребаются иные мертвецы. Может быть, это и через-чур смелая гипотеза, по почему не сказать себе, что раз царство усопших предполагалось на западной стороне, а на этом берегу Нила у древней столицы (близь Каира) не было гор, — таковые искусственно создавались, чуть ли не в силу бессознательно-упорной традиции почитать их, придавать [779] возвышенностям священный характер, особенно желательный для погребения именитых людей. Само название «пирамиды» происходит будто бы от древнеегипетского слова «пи-рама» (гора).

Перед подъемом к этим памятникам тысячелетий близь дороги, смелым изгибом подымающейся к ним, предприимчивый европейский дух уже соорудил гостиницу для скучающих и пресыщенных туристов, которыми ежегодно наводняется Принильская долина. Лошади с трудом тащат экипаж в гору. Море песку надвигается со всех сторон, бессильно замирает только у подножия трех главных пирамид. Остальные надгробные следы одинакового типа, свидетельствующие о погребении здесь лиц близких к древним фараонам, давно стали ничтожны, малозаметны. Чем же характерны трехугольные колоссы, уцелевшие среди окружающего пустыря?

Некогда они были будто бы гладко отполированы, одеты точно мраморными плитами, снабжены надписями, украшены позолотой. Ныне это — неуклюжие глыбы, особенно пирамида царя Хеопса. Навороченные друг на друга словно руками титанов ополчившихся в своем безумии на небеса, они кажутся совершенно нечеловеческим, трудно постижимым созданием. Уходя в страшную высь, сплотившиеся во вторую Вавилонскую башню, камни искушают природу, дразнят позднейшую технику, стоят над пигмеями-людьми вроде стражей вечности.

«Все боится времени, но и оно страшится пирамид», гласить глубокомысленное арабское изречение. Только находясь в непосредственной близости от них, понимаешь его истинное значение.

Нас уверяют, что над построением этих математически точно задуманных и тщательно воздвигнутых масс древнее население работало десятки лет, выставляя сотни тысяч безвестных тружеников. Вожаки толпы, мудрые как языческие боги или как традиционный змий, умели направлять к определенной цели необычайную силу терпения и кротости туземного народа. Фараон прославлялся и делался равен небожителям. Подданные грелись в лучах воплощенного солнца, правившего Египтом. Где человечество жило и мыслило при таком порядке вещей, еще не было разлада внутри государства, и, напротив, царило некоторого рода благополучие.

Перед нами высится небольшой павильйон, приготовленный пышным хедивом Измаилом для встречи императрицы Евгении [780] при открытии Суэлского канала. Надо заметить, что мусульманский владыка принимал ее тогда с неслыханным блеском и роскошью, — точно Соломон Савскую царицу.

Кругом все голо, уныло, слито и однозвучно-желтый цвет. Под плато гарцуют Бедуины на кровных конях. Каждый всадник одет иначе, чем другие, оригинален или оружием, или плащом, или сурово-непокорным выражением лица.

Арабы, свыкшиеся с пирамидами, предлагают свои услуги путешественникам, желающим карабкаться наверх, на пирамиду Хеопса. Ступеней в сущности нет. Надо избираться по уступам, из коих многие наполовину почти в рост человеческий. Чем дальше подымаешься от земли, тем страннее испытываемое ощущение. Это не то, что подыматься на башню или вообще по бесконечной лестнице. Там бывает стеснено извне и мало с чем отдаешь себе ясный отчет. Тут же находишься постоянно под открытым знойным воздухом. Три туземца поддерживают, подталкивают, притягивают, не давая времени опомниться. Мало-помалу дыхание прерывается. Предметы внизу принимают микроскопический вид. Над головой тянется ряд теряющихся в лазури громад, одна другой могучее, одна другой горделивее... Всех их влечет к вершине, имеющей объединить отдельные точки, слить их в гармоническое целое, уподобить сооружение мировому сочетанию сил, которым царь — наивысшее таинственное начало. Кровь стучит в виски. С запекшимися губами, с полуослепленным взором, судорожно дыша, вверяешься помощи проводников Арабов и машинально двигаешься вперед. Они же прыгают, словно дикие кошки, цепляются за неровную поверхность с проворностью обезьян, не проявляют ни малейших признаков утомления и с каким-то любопытством или, быть может, даже иронией всматриваются в иностранцев, совершающих всхождение на пирамиды. Они ведь за это не получают денег, напротив, сами тратятся, да еще, вдобавок, устают!.. Странные чужеземцы!..

Если присядешь отдохнуть, какой-нибудь неотвязный мальчик-туземец соблазняет глотнуть из грязного глиняного кувшина, путешествующего вместе с ним взад и вперед по пирамидам. Затем слышатся сначала робкие предложения (как бы вскользь), а потом уж и убедительные просьбы купить мнимо-древние безделушки. Но видишь близкую верхушку, чувствуешь себя у [781] желанной цели и простодушно относишься к простодушному лукавству этих кормящихся стариной людей. Они, между прочим, выражают охоту взбежать на соседнюю огромную пирамиду Хефрена и столь же быстро сойти, рискуя каждую минуту сломать себе шею. Такими же способностями искони отличались жители этой местности. О том говорят классические писатели.

Кто не находит утехи в подобном зрелище, отклоняет приставанье неутомимого проводника и с удвоенною энергией торопится к площадке, образовавшейся на слегка разрушенной вершине. Издали она казалась только притупленным острием. Теперь убеждаешься в размерах этой надломленности. Площадка занимает около 25 или 30 кв. футов. Иные вывороченные камни дают тень в разгаре дня. Воздух вокруг точно хрустальный.

По направлению к городу полосы зелени сквозят среди следов недавнего наводнения. Муравьиными тропинками где-то мелькают дороги. В голубоватом тумане теряются очертания земных жилищ, храмов, дворцов...

А взглянешь в сторону Ливийской пустыни (с неизмеримой высоты Хеопсова сооружения), везде расстилаются пески, да торчат нагие скалистые возвышения: нет там границ ужасному безлюдью; все бесцветно, беззвучно, не отмечено даже надгробными памятниками. Зато под нашими ногами громоздится необозримый материал для мавзолеев. Его столько, что из него можно бы сложить десятки готических соборов средней величины! Досужие смертные исчислили, будто из этих глыб можно построить стену (выше роста человеческого) длиною вкруг Франции, или через африканский материк, или от Англии до Америки.

Поверхность наверху испещрена никому не нужными именами туристов-эфемеридов. Арабы пренаивно соскабливают ими же незадолго пред тем вырезанные буквы и спрашивают, что писать взамен о своих теперешних благодетелях. И жалко, и смешно!..

Конечно, и тут подолгу с почтением сохраняются иные имена, принадлежащие высоким посетителям; но попытки всех простых путешественников, совершавших восхождение, в свою очередь прославить память о себе на верхушке пирамиды так же бесполезны, как дикий замысел одного средневекового евнуха разрушить ее, разобрать по частям, сравнять с землей. [782] Несколько глыб действительно отпало. Громада осталась, подавляя дерзновенных презрением и несокрушимостью. Что собственно могло бы уничтожить эту твердыню? Разве только космический переворот, исчезновение рода человеческого окрест, карающее дуновение Божества на цветущий Египет...

Отсюда, с венца сооружения понимаешь, что еще до ислама Аравитяне издали приходили к таинственному подножию царской гробницы на богомолье и для жертвоприношений. Тут как бы сказывался бессознательный культ времени: ведь сооружению Хеопса, по меньшей мере, минуло пять тысяч лет!..

До сих пор трудно себе представить скольких усилий стоило свезти на порог Ливийской пустыни весь требовавшийся материал из-за реки и содержать здесь огромнейшее число рабочих. Впоследствии пирамидами стали пользоваться в качестве каменоломен, но причинили им сравнительно мало вреда. Что же тогда думать о напряжении, когда их воздвигали и когда подвозились неисчислимые глыбы? В соседних двух памятниках следовавших за Хеопсом царей клади даже в основу темный гранит, сплавлявшийся через Верхний Египет по Нилу от нынешнего Ассуана (на рубеже древней Эфиопии).

Тела усопших правителей, скрытые внутри созданных ими вечных жилищ, исчезли бесследно. Уже Персы вторгались в них. Мусульмане тщетно искали тут кладов. Халиф Мамун, преемник знаменитого Гарун-эль-Рашида, довел народ до ропота своими тратами на исследование загадочного тайнохранилища с корыстными целями.

Гробницы трех полумистических фараонов пусты. Посещение проложенных в камне ходов и покоев утомительно, удушливо, — а главное, не особенно интересно.

В пирамиде Микерина, сына Хеопса, полковник Вайз нашел красивый базальтовый саркофаг. Его послали в Англию, но судно с ним погибло у португальского берега. Море скрыло посмертную броню фараона.

___________________________

На небольшом расстоянии от трех главнейших сооружений, спиной к ним и лицом» к городу, высится скалистое изваяние, которое, — если ближе подойдешь и вглядишься в его странные очертания, — получеловек, полулев. Верхняя часть [783] его, еще в Средние Века представлявшаяся образцом симметрии, духовной красоты и выразительности, изуродована пушечными выстрелами фанатичных мамелюков. Нижняя глубоко уходит в песок, засыпает одинокого многострадального исполина со слабыми остатками царственного головного убора и краски на левом виске, с мучительно искривленным ртом, поврежденными ноздрями, гримасой безобразного негра.

Туземцы назвали его «Бель-хит» («имеющим сердце в очах», «бдительным») или же «Абуйль-Хол» («отцом страха»). Он будто бы лежит при пустыне с целью оберегать от нее плодородную землю, чародейною силой отгонять злые начала. Древний Египтянин видел в нем олицетворение солнца «Ра» в фазисе восхождения, пробуждающего жизнь среди оцепенелой ночи. Рядом — гробницы, а он — символ бессмертия. Рядом — душная и страшная Ливийская степь, а он смотрит на Восток, где под его пристальным творческим взором радостно струится река, зеленеют пажити и деревья, восхваляют небо за его дары бесчисленные человеческие существа...

Песок издавна понемногу заносить смелую фигуру, точно прилегшую здесь отдохнуть, засыпает ее туловище, крадется к самому лику. Так было, так будет. Сфинкс находится здесь гораздо раньше пирамид. Между гигантскими лапами изваяния с незапамятного периода курился жертвенный алтарь. Вихри наметали на него прах. Служение прерывалось. Набожные правители заботились, как бы отрыть и высвободить державную святыню страны.

Величайший из фараонов Тутмес III, наидалее других воителей Нила проникший в Азию в середине второго тысячелетия до нашей эры, однажды, утомленный охотой на львов, заснул у каменного человека-льва, вблизи которого мы теперь стоим, — и видится монарху во сне, будто исполинская голова оживает, обращается к нему, как к сыну, и предписывает удалить песок, стремящийся ее задушить. Царь просыпается, повелевает произвести необходимые работы, ставит у могучего таинственного тела доску с надписью, как все это случилось.

В XIX веке за такую же раскопку принимались моряк Кавилья, Марьэт, Масперо, Грэбо. Чем больше всматриваешься в него, измеряя его десятисаженную высоту, тем страннее и непонятнее кажется породившая его эпоха. Неужели же люди, [784] существовавшие чуть ли не до библейского потопа, во многом художественнее и глубже нашего умели выражать и воплощать свой идеал?

Текст книжек-путеводителей, упоминал о Сфинксе, отводит ему второе место после пирамид, как будто тут возможно деление на категории по интересу, как будто этот памятник, который еще гораздо древнее их, не выше всего окружающего: во-первых, по своему историческому или точнее доисторическому значению, во-вторых, по характерности этого изуродованного облика, видевшего течение обильнейших событиями тысячелетий и забывшего про такие мелкие подробности, когда перед каменными очами встает сама вечность.

(Продолжение следует.)

Текст воспроизведен по изданию: Из путевого дневника // Русское обозрение, № 2. 1892

© текст - ??. 1892
© сетевая версия - Тhietmar. 2016

© OCR - Андреев-Попович И. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русское обозрение. 1892