За обедом я заметил

ТЕРНЕР Ф. Г.

ВОСПОМИНАНИЯ ЖИЗНИ Ф. Г. ТЕРНЕРА

(См. "Русская Старина" апрель 1910 г.)

Вслед за отъездом вице-короля, я отправился на берег, чтобы присутствовать при религиозной церемонии освящения канала, которая должна была совершиться в этот день. На песчаном берегу была устроена деревянная пристань, около которой толпились сотни лодок, яликов и ботов всех размеров и форм; египетские лодочники, французские, английские, прусские и русские матросы переклинивались между собою, с трудом пролагая себе путь. Весь берег на значительном протяжении был украшен мачтами, на которых развевались разноцветные флаги. Немедленно за пристанью возвышались деревянные довольно пестро украшенные триумфальные ворота, за которыми другой ряд флагов указывал путь, по которому должна была шествовать процессия к трибунам, предназначенным для богослужения. Вдоль всей этой дороги были выстроены шпалерами египетские войска. Шествие всей процессии происходило в довольно живописном беспорядке по узким деревянным мосткам, проложенным по глубокому песку, на которому местами стояли больная лужи морской воды. Вслед за вице-королем, императрицей Евгенией и иностранными принцами, хлынула толпа зрителей и совершенно перемешалась с лицами свиты; все толпились и спешили, как бы только добраться первым, чтобы занять выгодные места. Разнообразные дипломатические и военные мундиры смешивались с сюртуками и пиджаками местных жителей и бурнусами арабов; кое-где пробивались дамы в нарядных [454] туалетах, — все это текло живою, пестрою струею, между войсками, вдоль ряда деревянных домов, окна коих были наполнены любопытными лицами, смотревшими на эту пеструю картину, освещенную яркими лучами солнца. После десятиминутного шествия мы прибыли к месту, где должна была происходить религиозная церемония. Здесь, по песчаной площадке между двумя пространствами: воды, озером Мензалэ и морем были выстроены три трибуны, весьма красиво разукрашенные флагами и пальмовыми ветками. В большой средней трибуне были устроены места для хедива и прочих высочайших особ; левая трибуна была назначена для магометанского духовенства, а правая для католического. Говорили, что первоначальная мысль была совершить богослужение по обряду всех главнейших религий, в виде символа братства всех народов, экономические интересы которых должны были соединиться: во вновь проложенном пути. Это однако не вполне удалось, потому что из представителей христианских религий никто, кроме, католического духовенства, не согласился в этом участвовать. По окончании богослужения, оглушительные залпы артиллерии возвестили, что освящение канала совершилось.

Следующий день было то 5/17 ноября, которое уже за шесть, месяцев перед тем было провозглашено днем открытия канала. Вход судов в канал был назначен рано утром, так как предстоял довольно продолжительный путь в Измаилию, куда первые суда должны были придти к вечеру. Нам объявили, что пароход "Эль-Мазр” едва ли пойдет в этот день, так как вследствие его больших размеров, он мог засесть где-либо в канале и преградить путь другим судам; потому пассажиры "Эль-Мазра” должны были перебраться рано утром на другой пароход, "Эль-Габиэ”, который должен был везти их по каналу. Едва начало светать, как уже все пассажиры поднялись на ноги, толпясь около трапа, чтобы поскорее пробраться на лодки, которые должны были перевезти их на новый пароход, опасаясь, что в случае запоздания придется оставаться в Порте— Саиде. "Эль-Габиэ” стоял во внутреннем бассейне, близ входа в канал, и мы причалили к нему в 6 часов утра. Пароход этот был несколько меньше "Эль-Мазра”, но тоже довольно значительных размеров. Он отличался особенно роскошным убранством общего пассажирского салона. Золоченая мебель, бронза и хрусталь, флорентинская мозаика столов, богатые атласные драпировки над дверьми и окнами, драгоценные ковры, весьма артистическая живопись, которою были украшены стены, — все это придавало салону парохода сказочно-роскошный восточный характер, а [455] мягкие, низкие, атласные диваны, окружавшие все стены, как бы напоминали, что пароход "Эль-Габиэ”, — прежде любимое судно хедива, пока он не приобрел парохода "Махруся", — был отделан для приема гарема вице-короля, а совершенно не для той весьма разнохарактерной и разнообразной толпы, которая в то время в нем ютилась. Тут были и медиатизированный немецкий принц и австрийский ученый, и английский турист, и американский журналиста, и голландский мичман с военного судна, и кого тут не было. Некоторые весьма бесцеремонно разваливались в сапогах на роскошные диваны, другие расположились с записными книжками около столов, — но все оставив "Эль-Мазр” натощак, с особенным вниманием посматривали, не подадут ли завтрак. По-видимому, однако, кухня не торопилась так же рано перебраться на наш пароход, как нетерпеливые пассажиры, потому что не делалось никаких приготовлений для питания голодающих; но опасения умереть с голода скоро рассеялись, когда около восьми часов утра к пароходу пристали лодки с провизией и французским кухмистером. Еще не успели перенести все ящики и корзины на пароход и накрыть столы, как уже часть хлеба, вина и фруктов, привезенных в открытых корзинах, разошлась по рукам пассажиров, которые весьма бесцеремонно спешили утолить первый голод. Пароход между тем преспокойно стоял на якоре и не делал еще никаких приготовлений к отплытию. Стали даже поговаривать, что мы в тот день совсем не отправимся, что какой-то пароход, пошедший вперед, чтобы осмотреть, все ли в порядке в канале, засел на отмели, и что затем прочим судам невозможно войти в канал. Мы уже начинали сожалеть, что понапрасно рано поднялись с нашего парохода, так как в порте все равно, стоять ли на "Эль-Мазре” или на "Эль-Габиэ”, — а войти в канал оставалось мало надежды, но к счастию мы скоро убедились, что все эти слухи неосновательны. Окружавшая нас суда вдруг пришли в движение, и ровно в восемь часов утра я увидел, как пароход "Эгль” с императрицею Евгенией вошел в канал. За ним потянулись все другие по очереди, которая вперед была назначена; у каждого судна на мачте висел четыреугольный синий флаг с номером, по которому оно должно было вступить в ряды других судов, отправлявшихся в канал. Суда шли медленно и на расстоянии 500 метров одно от другого, так как в противном случае, при почти одновременном входе 40 больших судов в канал, береговое волнение могло бы сделаться весьма значительным и размыть местами песчаный берег канала. Дальнейшее течение канала было [456] скрыто от взоров лиц, находившихся еще в бассейне, невысокою береговою насыпью, а потому идущие по каналу суда казались как бы плывущими по песку пустыни, представляя таким образом весьма оригинальное и своеобразное зрелище. Очередь дошла до нас довольно поздно. Около 2 часов и у нас стали; поднимать якорь, и ровно в 3 часа по полудни мы прошли между двумя деревянными, выкрашенными под цвет красного песчаника, обелисками, украшенными пальмовыми ветвями, которые стояли при входе в Суэзский канал. После долгого ожидания, энтузиазм пассажиров возрос значительно; многие бросились на самый нос парохода, чтобы первым войти в канал. Перед моими глазами открылось обширное низменное озеро "Мензалэ”, прорезываемое каналом почти по прямой линии и отделенное от канала широкою не высокою насыпью. Перед нами вдали виднелось до десяти пароходов, которые, как черные точки, двигались вперед по каналу в равном расстоянии. За нами лежал Порт-Саид.

Первые пятьдесят верст за Порт-Саидом канал был проложен по совершенно прямому направлению, имея на всем этом протяжении полную ширину в сто метров.

Пароход наш подвигался медленно, около пяти верст в час. Волна, гонимая пароходом, едва доходила до берега, нисколько не размывая песчаного берегового откоса. Все пространство, обнимаемое глазом, представляло пустынную равнину, без всяких признаков обитаемых местностей. Переносясь мысленно во времена древности, трудно верится, что в этой пустыне некогда теснилось значительное народонаселение, что здесь стояли богатые города в несколько сот тысяч жителей, как например, Пелузий, под стенами которых проходили войска Рамзэса, Камбиза, Дария, Александра Македонского, — сюда же пристал Помпей после фарсальской битвы и был здесь убит по приказанию Птоломея. Ныне взор путешественника тщетно ищет в этих местах каких-либо остатков наполнявшей их в древности горячей жизни, признаков, которые бы свидетельствовали о прежнем историческом значении всего этого края. Время стерло неумолимой рукой всякое вещественное воспоминание его прошлого.

По левую сторону канала расстилалась однообразная песчаная волнистая степь — это был так называемый азиатский берег канала. С правой стороны, по африканскому берегу расстилалось озеро Мензалэ. Поверхность стоячей, болотистой воды отражала, как зеркало, солнечные лучи. Местами эта блестящая поверхность прерывалась пустынными песчаными островами. Вдали за ними виднелся Порт-Саид, из-за которого выглядывал маяк, и [457] показывались мачты стоящих в порте судов. От времени до времени нам попадались навстречу лодки, которые тянулись бичевою вдоль берега. Их тянули бурлаки-арабы, медленно ступая босыми ногами местами по песку и местами по воде.

На пятнадцатой версте от Порт-Саида мы встретили на берегу канала первое поселение Раз-эл-эх. Несколько одноэтажных деревянных домиков служили помещением инженерам, смотрителям и рабочим на этой части канала. Кроме того здесь был устроен запасный магазин, госпиталь, почтовое и телеграфное отделение. Около некоторых домов уже начинали разводить сады; в стороне возвышалось чугунное цилиндрическое строение — резервуар пресной воды, проведенной из Нила вдоль всего берега морского канала. Пресноводный канал, шедший из Гасасина, доходил только до Измаилии и затем направлялся вправо к Суэзу. Влево же пресная вода пила по чугунным водопроводным трубам, проложенным по береговой насыпи, прерываемым от времени до времени чугунными же резервуарами.

Не имев возможности дойти раньше позднего вечера до следующей стоянки Эль-Кантара и опасаясь плыть в темноте, мы бросили якорь у Раз-эл-эх, решившись переночевать в этом месте. Вечер был чудный, теплота воздуха напоминала наши июльские вечера — а это было в ноябре. Обеденный стол накрыли на палубе, потому что никто из пассажиров не решался идти в каюту, все желали насладиться чудным зрелищем заката солнца, которое спускалось на горизонте в воды озера Мензалэ, освещая всю местность красным заревом. Перед нами слетели на воду два пеликана, которых около этой местности должно было водиться много, если судить по тому, что один из близлежащих песчаных островов назывался "островом пеликанов". Население Раз-эл-эха высыпало на берег посмотреть на проезжающих; по береговой насыпи прошел отряд кавалерии по направлению к Измаилии; некоторый лошади рвались и бесились, едва сдерживаемый седоками, ловко ими управлявшими; одна лошадь скатилась с песчаной насыпи, не причинив никакого вреда ни себе, ни своему седоку. Вскоре после обеда совершенно стемнело, — но вот вышла луна и осветила серебристыми лучами всю окружающую местность. Так как на палубе между пассажирами было много дам, то начались оживленные танцы; около 9 часов музыка смолкла, но долго еще пассажиры оставались на палубе в веселой беседе, любуясь теплою чудною ночью. Я отправился в каюту писать письма и здесь уже застал за большим столом в кают-компании корреспондентов английских, американских и немецких [458] газет, трудившихся над составлением отчетов о Суэзском канале и его открытии.

Проложение канала по болотистой местности озера Мензалэ представляло не мало затруднений. Употребление машин ни к чему не вело, потому что прокопанное пространство вскоре опять заносилось илом, при том и число самых машин в распоряжении строителей было в начале крайне ограничено. Затруднение удалось преодолеть только благодаря трудам местного населения, разбросанного по озеру Мензалэ и привыкшего работать в воде и иле, растягивая рыболовные сети. Они голыми руками выкопали первое углубление канала, по которому впоследствии, когда барщина была прекращена, были проведены на ботах те машины, которыми была докончена копка. Говорили, что администрация, соображаясь со способом копки европейских рабочих, устроила над водою деревянные помостки, с которых рабочим предоставлялось выгребать лопатами землю из-под воды; но арабы, не привыкшие к употреблению этих орудий, никак не могли с ними совладать: работа не шла, пока им не разрешили обратиться к своему собственному, весьма элементарному способу копки: они становились ногами в воду, выгребали руками ил, выжимали из него воду и полученные таким образом глыбы твердой липкой массы раскладывали по краям канала, образуя искусственную ручную плотину, достаточно крепкую для противодействия на некоторое время приливу жидкого ила в только что выкопанное пространство. Этим первобытным способом было вырыто первое углубление канала на протяжении 44 верст, т. е. вдоль всего озера Мензалэ.

Дальнейшее наше плавание до озера Белла было довольно однообразно; канал тянулся по пустынным равнинам, отчасти песчаным, отчасти болотистым. На всем этом пространстве после Раз-эл-эха встретились только два более значительные поселения: Эль-Кантара и Эль-Фердан. Кантара или Касне-Кантара значит по-арабски мост сокровищ, вероятно потому, что через это место пролегал караванный путь из Египта в Сирию. Арабское поселение, в котором останавливались караваны, находилось на азиатском берегу в двух верстах от канала. На самом берегу было расположено европейское поселение, в котором жили инженеры и рабочие канала; характер построек и вся обстановка в Кантаре и Эль-Фердане походили на поселение Раз-эл-эх, только несколько больших размеров. Все эти местности были украшены зеленью и флагами. За Эль-Кантара начинают появляться первые признаки растительности. Тощие тамариксовые кусты были изредка [459] разбросаны по песчаной почве. Легкостью, с которою принимаются тамариксы при малейшем орошении, даже на голом песку, намеревались воспользоваться, чтобы засадить ими береговые откосы и таким образом утвердить песок, легко подверженный действию ветра и могший производить заносы и засорение канала. Берега канала впрочем далеко не на всем протяжении состояли из зыбучего песку. Пески преобладали только на средине канала между Эль-Кантары и Горькими Озерами, хотя и тут местами, как, напр., около Эль-Гитра встречались известковые и глиняные слои, дававшие довольно твердый грунт. По всему протяжению первых пятидесяти верст, проложенных по озеру Мензалэ, береговые дамбы и откосы, состоявшие из высохшего ила с песком, уже тогда совершенно отвердели и не представляли более никакой опасности размыва берегов.

Доказательством твердости и солидности береговой насыпи вдоль Мензалэ могло служить то обстоятельство, что проложенный по ней водопровод, существовавший уже нисколько лет, оставался цел и невредим.

За Эль-Кантары песчаный берег образует значительные холмы высотою от 8 до 10 саженей. Эти холмы достигали наибольшей высоты около Эль-Фердана, так что в этой местности пришлось не только сузить местами ширину канала до 80 и даже до 60 метров, но кроме того допустить довольно сильный изгиб канала, чтобы воспользоваться естественной ложбиной между двумя холмами. Вот почему проход этого пространства представлял некоторую трудность, что нам и пришлось испытать на собственном опыте. Несколько не доходя до Эль-Фергана наш пароход коснулся берега и должен был остановиться. Благодаря ловким распоряжениям капитана, он однако скоро снялся с мели, но при этом был выведен из нормального положения, не мог немедленно стать по фарватеру и несколько далее опять врезался в берег уже гораздо глубже прежнего. После первых попыток сняться с мели, оказалось, что на это потребуется нисколько часов работы. Пассажирам предложили пересесть на два небольших речных парохода, которые оказались под рукою; все наскоро перебрались на них с своим багажем, который занял большую часть палубы, так что с трудом можно было отыскать место присесть где-либо на чемодане или ящике. Странствование на этих пароходах продолжалось впрочем не долго; часа полтора после выхода из озера, Белла, мы вошли в обширный бассейн озера Тимза, который был наполнен судами, шедшими впереди нас, и перед нашими взорами открылся город Измаилия. [460]

Город лежит в нескольких тысячах шагов от берега озера, от которого он отделен пресноводным каналом. Широкая песчаная равнина между озером и городом представляла удивительное зрелище; казалось, что все племена востока сошлись на этом пространстве с представителями всех европейских стран. Трудно было представить себе более пестрое смешение костюмов и лиц... Вся равнина, лежащая перед городом, была преобразована в импровизированный лагерь; на ней были раскинуты сотни палаток для приюта прибывших гостей. В каждой палатке помещались по две постели и самая необходимая мебель; перед палатками валялись чемоданы, картонки, ящики; несколько в стороне были раскинуты арабские палатки, в которых приютились представители местного населения, приглашенные хедивом на праздник открытия канала. На дороге от пристани до города и по главной улице были выстроены египетская. войска; повсюду двигалась густая пестрая толпа, в которой с трудом пробивали себе дорогу ослы с погонщиками, всадники на кровных арабских лошадях и экипажи всех возможных форм и самой разнообразной упряжи: тут были обыкновенные коляски, похожие на любой фиакр в Вене или Париже, коляски, запряженные верблюдами, и изящные фаэтоны a la Daumont, шестериком с жокеями верхами.

Измаилия, названная так в честь тогдашнего вице-короля, Измаила-паши, был уже тогда довольно значительный город, расположенный по правильно разбитому плану, перерезанный прямоугольно довольно широкими улицами, из которых некоторые были даже и с тротуаром по краям. Главная улица, Qaai Mehmet Аli, шедшая вдоль пресноводного канала, обращенная лицом к озеру Тимза, была обстроена красивыми каменными и деревянными одноэтажными домами, украшенными по фасаду деревянной резьбой, в роде швейцарских шалэ. Перед каждым домом был разведен красивый садик, в котором акации перемежались с бананами, а между деревьями билли раскинуты клумбы с яркими цветами. На этой улице жили главнейшие деятели Суэзского канала — Лессепс, Лаваллэ, Гишар и другие. Отыскивая знакомит, я вошел в один из этих домов; внутри дома, на четырехугольном дворе был разведен в восточном вкусе второй сад, несколько меньших размеров, в котором прогуливались ручные серны, пугливо посматривая на пришельца; кругом сада была обведена четыреугольная галерея, по углам которой были выставлены глиняные арабские сосуды с водою, которой приходящий мог утолять жажду, возбужденную палящими лучами солнца. На конце улицы возвышался дворец Измаила-паши, тогда еще не [461] совершенно оконченный, в котором вечером должен был происходить блестящий бал. На этом балу оказалась такая масса приглашенных, что несмотря на присутствие разных Высочайших особ едва можно было двигаться, так как дворец вообще не очень велик; о танцах не могло быть и речи. Таким образом, несмотря на блестящую обстановку, бал оказался далеко не удавшимся; при высокой температуре, в залах царствовала тропическая жара, — можно было только о том помышлять, как бы скорее выбраться из этих роскошных покоев.

За набережной Мехмет-Али, считавшейся аристократическим кварталом, расположены четырехугольниками группы каменных домов, чисто и хорошо построенных; в одной из внутренних улиц расположены в виде базара лавки, магазины, кофейни, трактиры и разные увеселительные заведения; ими же наполнен так называемый греческий квартал. По значительному числу увеселительных заведений, можно было заключить, что запрос на них не маловажен. В Измаилию стекалось рабочее население со всего канала, чтобы запастись нужными вещами, а вместе и повеселиться. Компании Суэзского канала упрекали в том, что она слишком покровительствовала увеселительным заведениям, из которых многие были устроены на ее счет. В этих винных погребах, пивных лавках, рулетках и т. п. притонах, рабочие спускали заработанные деньги, так что многие из них после продолжительной тяжкой работы возвращались домой почти нищими.

Посреди города на большом сквере, обстроенном каменными домами, был разведен городской сад, богато убранный цветами и красивыми вьющимися растениями. Тут же в саду, при всех, какой-то араб совершал молитву; сняв верхнее платье и положив его на траву, он стал на колени и, обратившись лицом к солнцу, по правилам корана, погрузился в молитву, не обращая никакого внимания на проходящих. При выходе из сада мне попался навстречу большой четырехугольный ящик, везомый на двухколесной тележке; на нем была надпись "Compagnie d'usage publique, точь-точь, как в Париже, но в тележку был запряжен верблюд, которого вел араб в дырявом бурнусе.

На углу одной из улиц был помещен в стене памятник графу Сала из белого мрамора. Граф Сала, один из первых строителей канала, умер за нисколько лет до окончания этого громадного предприятия. Вообще многим из главных деятелей не суждено было видеть осуществления дела, которому они посвятили все свои труды и заботы. Так, например, Боррель, [462] производивший вместе с Лаваллэ машинную копку большей части канала, умер за несколько месяцев до его открытая.

Впоследствии мне удалось еще раз побывать в Измаилии. Видев Суэзский канал в праздничном наряде, мне хотелось посмотреть на него в обыкновенное время. Несколько дней после окончания всех празднеств, мы отправились в обществе некоторых соотечественников из Каира обратно в Измаилию, снабженные рекомендацией к Лессепсу от нашего генерального консула. Благодаря этой рекомендации мы получили возможность несколько ближе познакомиться с этим замечательным деятелем и провести почти целый день в его обществе. Лессепс принял нас просто, но любезно, и сейчас же объявил нам, что, приехав к нему в Измаилию, мы должны отобедать и переночевать у него, — так как он нас не отпустить раньше следующего утра.

Лессепс тогда уже был не молод; ему было за шестьдесят лет, но, несмотря на то, все в нем дышало еще необыкновенной энергией и даже относительною моложавостью, хотя умные черты лица его и были уже окаймлены густыми седыми волосами. Во всех его движениях высказывалась некоторая живость и даже, отрывочность; по всему было видно, что это человек способный на неутомимую деятельность и привыкший не терять ни минуты дорогого для него времени. Замечательна была во всем проявлявшаяся у него простота; до какой степени он мало заботился о комфорте для себя, я мог лично убедиться на другое утро, когда застал его при купанье в канале. Для него не было устроено ни купальни, ни каких-либо особенных приспособлений, он купался, просто раздевшись на маленьком плотике, на котором даже не было скамеек, и при том обходился без всякой прислуги.

Мы случайно приехали в Измаилию несколько дней после свадьбы Лессепса. Он женился на молодой и красивой девушке, креолке, дочери богатого судостроителя в Марсели. Я познакомился с его женою, которая обращалась с посетителями ее знаменитого мужа нестесненно и очень любезно. Самый дом, находившийся на набережной Мехмет-Али, был не велик; по размерам и устройству комнат он напоминал наши дачи средней величины. Комнаты были меблированы просто, но со вкусом и украшены цветами. Большой букет в красивой вазе, стоявший на столе в гостиной, напоминал, что это жилище новобрачных. Около дома, в боковом флигеле был расположен целый ряд маленьких комнат для приезжих гостей, чисто, уютно, но тоже весьма просто убранных. Лессепс был отличным верховым ездоком и большой любитель арабских лошадей. После обеда, [463] каждый день все общество, он, его жена и гости отправлялись кавалькадой гулять по степи. М-м Лессепс, разговаривая со мною, рассказала мне, что несколько дней тому назад она была в большой опасности. Она выезжала также верхом, вдруг ее лошадь чего-то испугалась и понесла, не было никакой возможности остановить ее, и она бросилась бы с своею наездницею в канал, если бы в последнюю минуту проходящий араб не набросил ей на голову свой бурнус. Лишенная возможности смотреть, лошадь остановилась как вкопанная, и м-м Лессепс была спасена.

В этот день после обеда была тоже устроена кавалькада. Когда мы сели на лошадей, и я подъехал к м-м Лессепс, она сказала мне: "Vous avez justement le cheval, qui m’a emporte avant hier”. Сознаюсь, что это сообщение подействовало на меня не очень приятно, однако прогулка обошлась благополучно. По городу мы все проехали шагом, и только что выехали в пустыню, вся кавалькада пустила лошадей в карьер. На ровной песчаной местности эта езда оказалась очень приятною, так как арабские лошади скачут мягким ровным шагом, без всякого движения в сторону. Проехавшись этим аллюром часа два, наши лошади несколько устали, и мы совершенно спокойно доехали до дома. Однообразная песчаная степь, которая окружает Измаилию, служила для Измаильских жителей, хорошо знакомых с нею по всем направлениям, местностью весьма разнообразных прогулок. Как мне рассказывала м-м Лессепс, они окрестили в воспоминание Парижа, различные местности их прогулок, более или менее свойственными названиями, напоминавшими парижские окрестности. Так напр. местность, обросшая низким можжевельным кустарником, по дороге в Туссуми, называлась у них Bois de Boulogne, находившееся посреди ее болото — les lacs и т. п.

Лессепс на постройке канала не обогатился; несмотря на то, что он ворочал сотнями миллионов, он не позаботился составить себе большое состояние. Зная, с какою нецеремонною легкостию французские антрепренеры и учредители разных обществ наживают миллионы, нельзя было не преклониться с почтением перед бескорыстием Лессепса, который в то время служил только делу ни своей идее, не заботясь о всем остальном и высказывая равное пренебрежете как к деньгам, так и орденам, которыми его осыпали со всех сторон.

Грустно подумать, как печально закончилась судьба этого знаменитого деятеля, стоявшего после окончания постройки Суэзского канала в зените своего величия.

Известно, что несколько лет спустя, группа капиталистов с [464] Лессепсом во главе предприняли прорытие Панамского перешейка. Результаты этого нового предприятия обрушились тяжелою бедою на бедного Лессепса. На это предприятие были потрачены сотни миллионов, до миллиарда франков, и дело оказалось неудачным; пришлось все бросить, затраченные капиталы обратились в ничто. Оказалось, что почвенные, климатические и санитарные условия той местности, по которой должен был пролегать канал, были до того неблагоприятными, что казалось невозможным продолжать дело. В настоящее время Америка взяла в свои руки сооружение Панамского канала, но достигнет ли она лучших результатов, еще вопрос.

Очевидно, в начала изыскания были сделаны слишком поверхностно, так что строители не предвидели тех трудностей, с которыми им пришлось встретиться. Сотни миллионов расходовались, и дело не подвигалось; первая смета, оказалась превзойденною уже в самом начале работ; предприниматели, однако, не хотели бросать дело, приходилось добывать все новые и новые сотни миллионов, и для того описывать дело, уже погибшее, в самом розовом свете; под конец, для финансирования дела правление стало прибегать к таким биржевым уловкам, которые подходили близко под категорию мошенничества: кончилось дело все же полнейшим разорением, и главные деятели и сам Лессепс попали на скамью подсудимых. Крах панамского дела раззорил массу мелких рантьеров, которые верили блестящим обещаниям, распространявшимся в журналах, и беззаветно бросали свои капиталы в эту бочку Данаидов. Панамский крах сделался на долгое время нарицательным прозванием всяких мошеннических биржевых спекуляций. — Как же Лессепс, так умно и бескорыстно действовавший при постройке Суэзского канала, мог увлечься на такие сделки? По всей вероятности действовал но он, а окружавшие его люди, которые его увлекали и пользовались его именем. В момент краха ему было уже за 80 лета; очевидно, такой старик не мог энергически вести повое трудное предприятие и находился в руках второстепенных деятелей. Его старость и болезнь избавили его самого от печальной необходимости сесть на скамью подсудимых и избавили Фракцию от такой же печальной необходимости преследовать уголовным порядком человека, на которого она привыкла смотреть как олицетворяющего гений Франции. В момент, когда панамское дело перешло в суд, Лосеепс был уже в таком старческом и умственном упадке, что он, кажется, не мог отдавать себе отчета в том, что происходило; семейство же его, вероятно, скрывало перед ним весь трагизм [465] положения. При таких условиях, хотя приговор суда коснулся и его, но его оставляли в покое, — он доживал свои дни в зогородной даче и скоро после того скончался.

Окончательная удача Суэзского предприятия, которое, во время постройки, тоже испытывало критические минуты, вероятно заставляла предпринимателей Панамского канала рассчитывать, что и тут дело оправдается, лишь бы привести канал к окончании. Сооружение Суэзского канала ко времени его открытия обошлось около 420 мил. франков. Из них 200 миллионов были внесены акционерами (Замечательно, что из всего количества акций в России было подписано 24.000, так что после Франции и Австрии Росия являлась третьего из Европейских стран по участию в Суэзском предприятии. К сожалению, эти акции вероятно не остались в наших руках), сто миллионов получены выпуском облигации, реализация которых, при низкой их биржевой цене, обошлась компании по 10%, остальные сто двадцать миллионов составились из 80 миллионов, полученных от египетского правительства, и 20 миллионов от вице-короля, который при том отказался от дивиденда, причитавшегося на его акции. А затем требовались еще капиталы на достройку канала, средства на его содержание, ежегодный расход на платеж процентов и расходы по содержаний канала, всего 30 милл. франков. Высказывались потому, по-видимому, основательные сомнения в том — окупится ли когда-либо это предприятие — и все же оно окупилось. Замечательно, что даже Англия вначале смотрела с недоверием на все это дело и сторонилась от него, — а впоследствии она приобрела почти все акции, так что теперь Суэзский канал из рук Франции перешел в руки Англии.

И так как суэзское дело выгорало только благодаря помощи, оказанной египетским правительством, поэтому можно было ожидать, что и Панамское дело как-нибудь, a la longue, выгорит, нужно было только не бросить дело, а чтобы не бросить его, требовались все новые и новые сотни миллионов, которые добывались уже крайне неразборчивыми средствами; став раз на эту наклонную плоскость, трудно было остановиться, дело должно было дойти до полного раззорения и до скамьи подсудимых для деятелей.

Но возвращаюсь, после этого отступления, к продолжению описания моего путешествия и к первому пребыванию в Измаилии.

В Измаилии все поражало удивительным смешением востока с европейской цивилизацией. Восточный отсталый консерватизм и последнее слово европейского комфорта, — так например поразительно была красивая коляска, запряженная верблюдами. [466]

Самым рельефным контрастом в этом отношении служили с одной стороны красивые европейские постройки, дворец хедива, масса европейцев на улицах, и с другой стороны арабский лагерь. Для участия в торжестве открытая канала из разных местностей Египта стеклись к этому дню в Измаилию до 30.000 арабов со своими шейхами; они разместились в палатках, на большом свободном пространстве между городом и каналом. Особенно эффектный вид арабский лагерь представлял вечером. Каждая палатка была освещена внутри, кроме того повсюду между палатками были развешаны фонарики и лампионы, — в разных местах пускали фейерверк. Все это в темноте ночи представляло особенно оживленную картину.

Шейхи принимали гостей в своих палатках, в которых они сидели с восточною важностью, курили, а некоторые из них занимались игрою в шахматы; в других палатках молились, визжали и вертелись дервиши, в разных местах сирийцы выделывали с детьми акробатические фокусы, плясали алмеи, за перегородками слышно было пение арабских певиц. И посреди всего этого двигалась густая толпа арабов в богатых восточных костюмах, в белых и полосатых бурнусах и т. п.

Трудно передать впечатление, производимое на зрителя этим восточным праздничным стечением местных жителей — оно напоминало картину из сказок тысячи и одной ночи.

На другой день международный флот, собравшийся в озере Тимза, отправился в дальнейший путь. При входе в канал из озера на этот раз не было соблюдено того строгого очередного порядка, как в Порт-Саиде. Одно судно старалось перебить путь у другого и опередить его; так как поднялся небольшой ветер, то не раз случалось, что судно, идущее впереди, вытеснялось ветром из фарватера, ибо при медленном ходе трудно было действовать рулем. Такою неудачею немедленно старались воспользоваться другие суда, чтобы занять очистившиеся нерядовое место. Несмотря на происходивший некоторый бозпорядок, все суда к вечеру благополучно вопили в канал. Русский Черноморский пароход "Адмирал Коцебу”, на котором мне удалось поместиться в Измаилии и на котором я застал наше русское общество — С. А. Мордвинова, Киреева с женой, Сущова и др., — вошел в канал около трех часов и благополучно продолжал плавание до вечера. Канал пролегает на этом пространстве между высокими песчаными берегами. К вечеру мы подошли к самому опасному месту "Серапеум”, у которого каменный кряж прорезываете канал поперек; в этом месте ко дню открытия [467] удалось углубить канал только до 19 футов (нормальная глубина всего канала считалась в 27 футов). Мы шли медленно, следуя усиленным вниманием за движением предшествующих нам судов. Еще не совершенно стемнело, как шедший перед нами громадный пароход Messageries Imperiales "Пелузий" стал на мель; пришлось и нам бросить якорь.

В числе некоторых других пассажиров я отправился на лодке осмотреть то место, где останавливался пароход. Объехав "Пелузий", мы вышли на азиатский берег и взобрались по высокой насыпи — ноги тонули в песке почти по колени. С вершины насыпи взор блуждал по бесконечной волнистой песчаной степи, освещенной беловатым лунным светом.

Утром "Пелузий” лежал все еще на прежнем месте. Мы решились обойти его, хотя наш пароход, как колесный, занимал довольно много места. Послали промерить глубину части канала, оставшейся свободною, и оказалось, что она достаточна. Очевидно было, что "Пелузий" сел на мель не вследствие недостатка глубины, а вследствие затруднительности управлять рулем при медленном ходе столь громадного судна, недостаточно нагруженного и потому в значительной мере подвергавшегося действию ветра; — оно на ходу отклонилось от средины канала и село на мель, упершись в берег. Тихо и осторожно наш пароход подошел к "Пелузию”; поровнявшись с ним, перебросили на него канаты, чтобы сдерживаться во время прохода и не уклониться в другую сторону. Все пассажиры с напряженным вниманием следили за движением судна; через несколько минут восторженные крики "ура” возвестили, что мы благополучно прошли, — с "Пелузия” экипаж и пассажиры махали шапками и кричали: bravo!

После непродолжительного плавания между теми же однообразными песчаными берегами, мы вошли в Горькие озера. Здесь видь местности совершенно изменился; пароход плыл по обширному водному пространству, небольшой ветер волновал поверхность воды, берег виднелся только издали; — Горькие озера это не болотистая и иловая лужа, как Мензалэ, а настоящее озеро. В некотором расстоянии от берега уступами возвышались три хребта гор: Джеболь, Гонефе, Авебель и Джебель-Атака, подходящей к Чермному морю, около самого Суэза. Скалистые хребты гор, освещенные весенним солнцем, представляли все оттенки цветов, от бурого до светло-желтого и ярко-красного. Растительности на них не было заметно.

Горькие озера — остатки прежнего древнейшего углубления в материк Суэзского залива — представляли до начатия работ [468] совершенно высохший бассейн, местами покрытый слоем морской соли. Для наполнения его потребовалось впустить до 1.720 миллионов кубических метров воды (для наполнения озера Тимза потребовалось всего четыре миллиона), из которых до 300 миллионов были поглощены почвой и испарением во время процесса наполнения озер. Вследствие своей величины Горькие озера служат уравнителем прилива и отлива воды в канале. Прилив и отлив, не существующие в Средиземном море, проявляются в Чермном море в довольно значительном размере, потому что последнее имеет характер открытого бассейна, находящегося в непосредственном сношении с океаном. Прилив и отлив бываете на берегах Чермного моря от 1 до 2 1/2 футов; в исключительных случаях он доходит даже до 6 футов, между тем в Горьких озерах уровень воды никогда не изменяется более, чем на полфута, а за ними всякое влияние прилива и отлива в канале исчезает.

Мы плыли по Горьким озерам (их два, большое и малое, соединенный проливом) часа три, по пути, проложенному по средине озера между рядом маяков и вех. Чугунные плавучие маяки на якорях устроены по новой системе и вечером освещаются электрическим огнем. Существовало предположение осветить электричеством все протяжение канала.

От Горьких озер до Суэза всего 20 или 25 верст; эта последняя часть канала проходит по глинисто-каменистой местности. Окружающие горы все более возвышаются, выступая яснее и приближаясь к морю.

В четвертом часу по полудни пред нами открылся широкий бассейн Суэзского залива, за ним Чермное море и позади, как бы прислоняясь к горному хребту Атака — самый город Сузз, который однако в действительности лежит па некотором расстоянии от горного хребта, не доходящего в этом месте до морского берега.

Таким образом мы употребили на проход канала от Порт-Саида до Суэза ровно три дня. Но в числе этих трех суток заключались: целый день, проведенный в Измаилии, и две ночевки в Раз-эл-эхе и в Сарапеуме. При нормальном, хотя и медленном ходе пароходов, полагалось допустить скорость до 10 верст в час — при чем на проход всего канала потребовалось бы только 16 часов, если бы впоследствии оказалось возможным обходиться без ночевки на озере Тимза.

Суэзский порт отделялся от старого города мелководными лагунами, но временам высыхавшими, поперек этих лагун проходила, на расстоянии от 2 до 3 верст, песчаная насыпь [469] саженей 10 ширины, соединявшая порт с городом, по которой были проложены рельсы для железной дороги. Вплоть у самого порта начинал уже возникать новый город, который, можно было ожидать, превзойдет значением Старый Суэз. У порта уже был сооружен громадный сухой док, в который могли входить для исправления величайшие пароходы английской компании (Peninsular-Oriental), содержавшей периодические сообщения между Суэзом и Индиею. Возле дока был построен большой каменный дом, принадлежавший той же компании; несколько правде был уже расположен на берегу целый ряд других построек. Можно было ожидать, что примеру английской компании последует большая часть других пароходных компаний, а за ними переселятся из Старого Суэза в новый город купцы, комиссионеры, агенты, маклера. В то время уже приступлено было к осушению мелководных лагун, лежавших между портом и городом, и большая часть вновь созидаемой местности уже была роздана египетским правительством разным компаниям для постройки пристаней, доков, агентур и подобных учреждений. Французская компания Messageries Imperiales, австрийский лойд, русское Черноморское Общество находились в числе первых обществ, получивших такие наделы. Старый Суэз был тогда преимущественно арабский город, тесный, грязный, с немощеными пыльными улицами, проходившими между мазанками, окруженными грудами разного сора. В европейской части города дома, большею частью с плоскими крышами, были построены из желтого необожженного кирпича. Почти во всех домах нижний этаж был занят лавками, трактирами, кофейными, перед дверями которых сидели разодетые женщины... По всему было видно, что это город, в котором главную роль играли матросы и офицеры, съезжавшие на берег отдохнуть после продолжительного морского путешествия, повеселиться, покутить и запастись в магазинах необходимыми предметами жизненного обихода и разными изделиями восточной роскоши. В Суэзе лежащем на перепутьи из Китая и Японии в Европу, находился в то время между прочим известный магазин китайских и японских фарфоровых вещей, принадлежавши торговому дому Бурдон и К°. Но кроме того, целые улицы наполнены лавчонками, в которых продаются исключительно изделия японские, индийские и малайские. Между ними попадаются впрочем и поддельные евроцейские изделия. Так в одной такой лавке я стал рассматривать небольшой складной наргилэ и хотел уже купить его, как повернув его, я увидел на дне штемпель немецкой фабрики; на память я приобрел в Суэзе две небольшие красивые [470] японские фарфоровый вазочки краклэ, которые до сих пор стоять в моем кабинете и напоминают мне об интересном путешествии, совершенном более чем тридцать лет тому назад.

Близ дебаркадера железной дороги возвышались большие, красивые каменные дома, в том числе две громадные гостиницы Hotel d’Orient и Hotel de Suez, устроенные на английский лад. Вся прислуга в них состояла из китайцев. Со времени постройки канала, к его открытию народонаселение Суэза возросло с 4 до 10 тысяч жителей. До проведения пресноводного канала, жители Суэза много страдали от недостатка воды, которая подвозилась издали на верблюдах, а впоследствии по железной дороге в особенных вагонах цистернах. Расход на доставку воды доходил ежегодно до 120.000 фр. Вот по чему, когда был открыть пресноводный канал (соединяющейся с морем шлюзами), радость местных жителей была беспредельна; арабы бегали по берегу канала, погружали в воду голову и руки и никак не хотели верить, что эта драгоценная вода не утечет вся в море, а навсегда сделается достоянием всех жителей Суэза.

На другой день рано утром мы отправились с экстренным поездом железной дороги, предоставленным в распоряжение русского посла, из Суэза в Каир. Дорога пролегает несколько часов по голой песчаной степи, почти параллельно с пресноводным каналом, берега которого едва начинали покрываться растительностью: мелкий кустарник и трава окаймляли его узкой зеленоватой лентой. Местами однообразие степи прерывалось небольшими каменными станциями, между которыми от времени до времени попадались убогия мазанки, в которых помещались сторожа дороги — арабы, как и вся прислуга поезда. Странно было смотреть, как из этих полукруглых кучек глины выходили арабы в лохмотьях и совершенно по-европейски отдавали честь проходившему поезду, поднимая рукою небольшой четыреугольный зеленый флаг. Поровнявшись с Измаилией у станции Нефиш, поезд поворачивает почти под прямым углом налево, продолжая путь по песчаной степи еще с полчаса до станции Максима. Отсюда он выходит из стенного пространства в полосу растительности, которая, по мере приближения к Загазигу и Каиру, становится все роскошнее. Местность эта, называемая долиною Гессен, издавна славилась плодородием. Слово "Гессен" значить по-арабски земли пастбищ; о плодородии этой местности упоминается уже в Ветхом Завете. Поля маисовый, рисовые, хлопковые чередовались по обеим сторонам дороги; далее попадали поля сорго и сахарного тростника, между полями были разбросаны [471] группы тенистых дерев: акаций, платан и финиковых пальм; повсюду были проведены канавы для орошения нолей, на которых были поставлены для этой цели ручные черпальные проводы. Орудия обработки полей были самого первобытного устройства, плуг заменялся срубленным деревом с заостренным суком, которое влекли два верблюда, сопровождаемые арабом-погонщиком. Местами верблюды заменялись в упряже буйволами; на некоторых полях жали хлеб или молотили его под открытым небом волами, медленно двигавшимися около круговых приводов. Стаи голубей летали над поверхностно земли, нередко попадались ибисы. Вся эта местность дышала какою-то древнею библейскою поэзиею; воспоминания о временах фараонов и о судьбах еврейского народа невольно возникали в памяти, даже если бы древние библейские имена, как напр. Источники Моисея, и не напоминали здесь почти на каждом шагу путешественнику, что он находится на почве самых древних и самых богатых исторических преданий. В Суэзе нам показывали то место, где по преданию евреи перешли по суше Чермное море и где затем потонул гонявшийся за ними фараон со всею своею ратью. Это род отмели, соединяющей оба берега; во время прилива эта отмель покрывается водою, а во время сильного отлива, особенно при большом восточном ветре, почва отмели временно почти совершенно оголяется. Вот таким моментом, по объяснению местных ученых, евреи и воспользовались для перехода через море, устремляясь из Египта в Аравийскую пустыню.

Но только что путешественник, забыв, что он летит на поезде железной дороги, успевал погрузиться мысленно в глубокую древность священных времен, как взоры его внезапно поражались представителями новейшей промышленной цивилизации в виде локомобиля или парового плуга, стоявшего на средине поля. Большая часть плодородных и богатых полей, лежавших по обеим сторонам дороги, принадлежали вице-королю или частным капиталистам; феллахские земли были расположены вверх по Нилу. Впрочем, около Загазига начинали появляться изредка и арабские деревни; это были груды грязных землянок, мазанок с плоскими крышами, тесно скученных на одном месте, свободное пространство между двумя землянками было обыкновенно наполнено навозом; легко себе представить, какая в этих жилищах, — в коих люди часто помещались вместе со скотом, — должна была господствовать нечистота, и до какой степени они должны были изобиловать разными насекомыми. Если несмотря на то в среде этого населения редко развивались [472] повальные болезни, то это только благодаря благотворному, здоровому и сухому климату; впрочем, почти все арабы страдали разными глазными болезнями.

Отчасти вследствие низкой степени умственного и промышленного развития, отчасти вследствие обременения разными налогами, египетский народ, отличающийся необыкновенною добротою, представлял картину крайней бедности, несмотря на то, что он живет посреди плодородной местности, богато наделенной всеми дарами природы. Одною из главных причин его бедности следовало считать существовавшую долгое время в Египте систему монополий. Эта система была введена или по крайней мере развита до крайности при Мехмет-Али. Земледелец и вообще всякий сельский производитель был принужден, под опасением строгого взыскания, сдавать хлеб и все свои произведения, за исключением небольшого количества, необходимого для собственного потребления, в казенные магазины, где они принимались по известной таксе. Если собственных запасов однако не хватало для продовольствия семейства земледельца на весь год, то производитель принужден был, для покупки недостающего ему количества хлеба, обращаться в те же казенные магазины, где ему приходилось платить за него гораздо дороже, чем сколько он сам получил при сдаче в казенный магазин. Результатом подобной системы была страшная бедность народа; голод и болезни господствовали в деревнях, здоровое население которых истощалось кроме того войнами, которые постоянно велись при Мехмет-Али. Смертность развилась ужасающая; целые деревни совершенно пустели, поля превращались в пустынные земли, которые, под названием Гифлик (покинутые селения), присоединялись к имуществу вице-короля, раздававшего их членам своего семейства.

Эта убийственная монополия была отменена, когда вступила, на престол Саид-паша. Феллахам была дарована возможность продавать и покупать произведения своей культуре по вольным ценам и право произвольно менять место жительства; эта реформа была нечто вроде освобождения крестьян. Лучший земли остались однако в руках вице-короля и его семейства, которым принадлежала в то время восьмая часть годных для обработки земель. Самое выгодное производство, возделывание хлопка было преимущественно сосредоточено на землях хедива. Обработка хлопка получила уже в то время такое развитие в Египте, что эта культура стала вытеснять даже местами возделку зерновых хлебов до того, что Египет, всегда считавшийся житницею Европы, сам стал нуждаться в привозе хлеба. Из всех земель, которые [473] возделывались феллахами, около одной пятой принадлежало им в собственность, остальные же четыре пятых составляли собственность казны; за пользование ими они платили оброк или отбывали барщину. С собственных земель они платили 10-процентную подоходную подать. Как те, так и другие земли состояли у них в личном владении, общинное владение было неизвестно в Египте. Значительную часть дохода селянина составляли финиковые пальмы — каждая, пальма давала ежегодно средним числом около 6 таларисов (т. е. до 30 франков) дохода, но зато они и были обложены специальным налогом по одному таларису (5 франков) с дерева.

После получасовой остановки в Загазиге, довольно большом арабском городе, в котором производилась значительная торговля хлебом и разными сельскими произведениями, поезд железной дороги тронулся в дальнейший путь; нам оставалось только около двух часов езды до Каира.

Все с нетерпением ожидали приезда в этот волшебный город. До сих пор мы видели только берега канала и степную часть Египта. Александрия не могла дать понятия о восточном городе — это Петербург Египта. Но столица Египта, священный город Мазр-Эль-Каир, город пальм, мечетей, арабских базаров и дворцов, представлялся нашему воображению чем то сказочным, как бы явлением из тысячи и одной ночи. Наконец, в семь часов вечера поезд остановился у станции Каир. Уже совершенно стемнело и потому при въезде нельзя было составить себе понятия о виде города. У станции толпилось множество людей и экипажей. В то время, как мы возились с нашим багажем, к нам подошел египетский комиссар и объяснил нам по-французски, что мы можем ехать прямо в Shepherds-Hotel, в котором для гостей хедива были приготовлены комнаты. Пользуясь указанием любезного комиссара, мы сели в коляску и отправились в Shepherds-Hotel по улицам, обстроенным европейскими домами, освещенными газом и представлявшими совершенно вид европейского города, к немалому нашему разочарованию. В гостинице, помещавшейся в большом каменном доме на Эзбекиэ и устроенной на английский лад, мы действительно немедленно нашли приготовленное для нас помещение.

Гостеприимство хедива (т. е. вице-короля) было по истине баснословное. Все приглашенные к открытию канала считались его гостями и были размещены на его счет. У меня была красивая комната, каждый день превосходный кофе, завтрак и обед с шампанским, и за все это не приходилось платить. Не желая жить все время на счет хедива, я на третий день после приезда в [474] Каир объявил, что я теперь желаю поместиться и жить на собственный счет, так как я еще некоторое время думаю пробыть в Каире. Мне действительно отвели другую комнату, но когда в день отъезда, после десятидневного пребывания, я потребовал счет, мне объявили, что я, как гость хедива, ничего платить не должен, и несмотря на все мои протесты, взыскали с меня только несколько франков за сельтерскую воду, которую я требовал вне обычных часов еды. По всей вероятности содержателям гостиниц было выгоднее иметь живших у них лиц на счет хедива, — которому пришлось платить несомненно более того, что можно было поставить на счет частным лицам. Впрочем, мне говорили, что цены в то время были довольно определенные и умеренные, платилось по наполеондору, т. е. 20 фр. в главных гостиницах за комнату с пансионом, при чем кормили очень хорошо, следовало платить особо только за вина, а так как нам за каждым обедом кроме других вин подавалось еще шампанское, то наше содержание обходилось вероятно хедиву гораздо дороже.

Едва мы разместились в гостинице, как пришлось собираться на бал, который вице-король давал в этот вечер во дворце Казр-Эль-Нил. Экипажи по этому случаю были вне всякой цены; за коляску, которых в Каире было немного, платили по сто франков за вечер и даже за эту цену трудно было получить экипаж. При таком положении дела я решился последовать примеру большинства приезжих и отправиться на бал верхом на осле. Подобное путешествие во фраке и белом галстухе имело довольно комичный вид. Дорога в Казр-Эль-Нил, версты три, шла по хорошему шоссе, окаймленному каменными тротуарами, между садами и неоконченными постройками, из-за которых местами выглядывали пальмы. Дорога эта, тогда только что отделанная, напоминала некоторым из боковых аллей (Avenues) в Champs Elysees в Париже. На конце улице горел весь в разноцветных огнях дворец Казр-Эль-Нил. Так как приглашенных была масса, все прибывшие европейцы с дамами, то при теплой ночи, жара в залах, роскошно убранных, была тропическая. Пробыв часа два в этой толпе, я отправился обратно тем же способом, т. е. верхом на моем ослике. После пребывания в жарких залах, совершенно в испарине, пришлось проехать таким образом ночью обратные три версты, всего в легком пальто — и несмотря на то, никто из нас не простудился, до того восхитительны египетские ночи; вот почему Каир считается одним из лучших климатических пунктов для легочных больных; говорили, что специальность каирского воздуха [475] вызывать быстрое заживление (cicatrisation) всяких ран как внешних, так и внутренних.

Казр-Эль-Нильский дворец, казавшийся ночью, при блестящем освещении, волшебным зданием, представлялся днем в совершенно другом виде. Это длинный ряд строений, окружающий с трех сторон два больших четыреугольных сквера, прилегающих четвертой стороной непосредственно к берегу Нила. Правая половина этих построек составляла собственно дворец, а левая половина — казармы, непосредственно граничившая с дворцом. Несмотря на то, что здание было построено очень недавно, оно находилось уже в полном разрушении; стекла в окнах были разбиты, рамы переломаны, на дворе груды мусора и обломков, посреди которых растянулись палатки, в которых жили солдаты, так как самое строение было уже почти необитаемо. Это один из самых ярких примеров египетской системы экономии. Каждый год почти строились новые дворцы и казенние здания, но ничего не расходовалось на поддержание их; когда здание приходило в ветхость, его покидали и строили новое. Тот же халатный порядок я заметил нисколько лет спустя и в Константинополе. Это, кажется, общее правило на востоке.

В Каире я познакомился с нашим знаменитым маринистом Н. К. Айвазовским, так как нас поместили с ним в одной комнате. Я с ним с самого начала очень сблизился, и мы оставались с ним в дружеских отношениях до самой его смерти.

На следующий день, когда я проснулся, теплое каирское солнце освещало небольшой, но красивый сад гостиницы, который был разбит на дворе перед моими окнами. Этот сад был наполнен тенистыми акациями, огромными пенданеа (деревья, пускающая корни из ветвей, находящихся на расстоянии двух, трех саженей от земли), разнообразными кустарниками, между которыми отличалось индейское растете с большими красными цветами (polincotia pulcherrima), розами и другими цветами; посреди сада возвышался фонтан из белого мрамора. Я поспешил одеться и отправиться на подъезд гостиницы, устроенный в виде балкона. Отсюда можно было обнять взором почти всю европейскую часть города.

Перед гостиницею находился обширный сквер и сад Эзбекиэ, обнесенный красивою железною решеткой. Эзбекиэ был окружен красивыми каменными постройками, большею частью гостиницами, Shepherds Hotel и Oriental Hotel в углу сквера, окруженный группою пальм, наконец, New-Hotel, громаднейшее здание из серого камня, похожее на старинный дворец и устроенное со всеми удобствами утонченного европейского комфорта. Перед New-Hotel [476] были расположены три большие здания: опера, французский театр и цирк. Эта часть города напоминала отчасти Брюссель, отчасти итальянские города. Париж Гаусмана напоминали только новые неоконченные постройки, которые встречались на каждом шагу; везде строили, ломали, подвозили кирпич и известку, обдававшую пылью проходящих при малейшем ветре.

В нескольких шагах от Oriental-Hotel начинается арабский город с улицею Муски. Небольшой, мало заметный переулок соединяете эти две части города, от чего получается удивительное впечатление. Из центра европейского города вдруг переносишься в самую глубину арабского города, где все дышет востоком, где ничего не напоминаете Европу, как будто в Каире и не существуете европейской части города. Ощущаешь такое чувство, как будто в миг человек перелетел на ковре-самолете из одной части света в другую.

Улица Муски это Невский проспект арабского Каира; это самая широкая из арабских улиц Каира, не шире, однако, любого из наших переулков, — она была окаймлена высокими домами, иностранными в восточном стиле Местами через всю улицу, с одной крыши на другую были переброшены зеленые и красные ковры, для защиты от лучей солнца. Эти покрывала, в обыкновенное, не праздничное время заменялись просто досками, которые раскладывались с крыши на крышу и оттеняли улицу. По всей длине Муски нижние этажи домов были заняты магазинами и лавками, которые придавали этой улице чрезвычайно пестрый вид; сначала шли разные европейские магазины: модные, галантерейные, книжные лавки, аптеки; затем магазины начинают перемежаться арабскими лавками, число которых постоянно увеличивается, по мере того, как подвигаешься далее по улице. Перед каждой лавкой стояли стулья и скамьи, на которых сидели покупатели, разговаривая с хозяином лавки и рассматривая товары, часто сам лавочник-ремесленник, тут же на улице, занимался выделкою предметов своей торговли. Около средины улицы возвышалась мечеть, которая издали казалась сложенною из белого и красного мрамора, но при ближайшем рассмотрении оказывалось, что она была отштукатурена известкой и раскрашена белым и красным цветом. Муски всегда была наполнена массой народа; тут толпились и европейцы и арабы в полосатых бурнусах и нубийские негры, черные как смоль, одетые в лохмотья, и армяне в полуевропейском, полуазиатском костюме, наконец, евреи. То же разнообразие представлялось и в женских типах; тут можно было видеть и арабскую женщину-работницу, в синем или черном [477] бумажном балахоне, перетянутом через голову и соединенном с нижнею частию одежды металлическим украшением, которое приходилось у них против носа, так что видны были только одни глаза, и турчанку в пестром одеянии из той же бумажной ткани, и левантинку, никогда не выходящую пешком, а разъезжающую всегда на осле, завернутою в широкое, черное, тафтяное одеяние, которое она поддерживала с обеих сторон растопыренными руками, так что издали походила на какой-то черный пузырь; ж представительниц восточного demi-monde, в голубых и розовых атласных одеяниях, и, наконец, европейских дам в роскошных парижских модных костюмах, — все это образовало одну густую пеструю толпу.

Посреди этой толпы можно было видеть бегущего и кричавшего на посторонних человека, в красивом белом одеянии, опоясанном широкою пестрою шалью, с босыми ногами, длинные белые рукава которого развевались на воздухе как крылья — это саисы; перед ними толпа расходилась в сторону, давая дорогу экипажу, который несся за саисом. В Каире ни один экипаж не проезжал по городу без саиса или скорохода; даже часто всадники вместо жокеев сопровождались саисами; при узких, невымощенных, постоянно наполненных народом улицах, без саиса трудно было бы и ездить, так как экипаж катится по мягкой дороге без шума; приходилось бы или ехать шагом или постоянно подвергаться опасности задавить кого-либо из проходящих; вот почему даже простые извозчики имели перед экипажем саиса, хотя и в лохмотьях и грязно одетого. По Муски проходили постоянно религиозные процессии; тут можно было встретить почти ежедневно или свадебную процессию, ведущую невесту, закутанную с головы до ног в красное кумачевое покрывало, обвешанную разными золотыми монетами и украшениями, тихо и мерно шествующую под балдахином, поддерживаемым четырьмя копьями, при оглушительных звуках более или менее значительного оркестра музыки, в сопровождении всего семейства, родственников и мусульманского духовенства, — тут же можно было встретить погребальную процессию, так называемых арабских святых, гроб которых несут на плечах, окруженный разными знаменами, и разные другие процессии. Пробравшись с трудом через всю эту пеструю толпу до средины улицы и поворотив налево, посетитель входил в бесконечный ряд самых узких переулков, исключительно наполненных лавками — это знаменитый базар Хан-Халиф. Тут продавались арабские, сирийская и другие восточный ткани, шитые золотом и шелком готовые костюмы, ковры, [478] туфли и разные кожанные изделия, драгоценные чубуки, древнее оружие, бирюза, золотые и серебряные изделия — и все это в маленьких, грязных лавчонках. Продавец, обыкновенно араб, не понимавший ни слова ни на одном европейском языке; ему покупатель-европеец показывал какую-либо вещь в его лавке и знаками спрашивал цену; на это он молча, пальцами начинал отсчитывать число франков или золотых, смотря по достоинству товара, составляющих его цену. Покупателя и продавца немедленно обступала толпа зевак, которые с интересом следили за результатом торга; из толпы отделялся обыкновенно армянин, предлагавший служить переводчиком; наконец, после долгих переговоров покупка совершалась по цене значительно пониженной. Посетитель отправлялся дальше, но услужливый переводчик, если раз обратиться к его посредничеству, уже не отставал от посетителя и продолжал все время служить ему переводчиком, довольствуясь весьма умеренным вознаграждением двух-трех франков за несколько часов, проведенных с ним.

Против базара Хан-Халифа, направо из Муски вела улица к Каирской цитадели, окруженной гробницами халифов. Цитадель вместе с мечетью Мехмет-Али лежит на высоком скалистом холме, господствуя над всем городом. Необыкновенно высокие и стройные минареты мечети, как два исполинские копья, возвышаются на переднем фасаде строения. В этой мечети погребен Мехмет-Али, его великолепную гробницу, высеченную из камня с разными арабскими надписями и золотыми украшениями, показывали путешественникам, при чем обыкновенно проводник рассказывал разные факты из жизни этого замечательного лица, так высоко поднявшего в свое время значение Египта. Все подобные рассказы были интересны тем, что они рисовали несколькими рельефными чертами, легко врезывавшимися в намять слушателя весьма удачную характеристику той смеси жестокости, энергии и грандиозности, которыми отличались все действия Мехмет-Али. Так, напр., как мне рассказывал проводник, находясь на пути в Верхний Египет, Мехмет-Али получил известие о вспыхнувшем в Каире бунте; с быстротою молнии возвратился в столицу для подавления восстания и наказания виновных; его несчастный саис пал мертвым от изнеможения, в тот самый момент, как он въезжал в Каирские ворота.

В этой же цитадели происходила 1-го марта 1811 года резня мамелюков. Мамелюки, как известно, составляли в Египте род преторианской гвардии, пользовавшейся необычайным влиянием и накопившей несметный богатства. Желая избавить страну от [479] пагубного влияния этого всемогущего войска, Мехмет-Али пригласил начальников мамелюков на пир в цитадель. Они явились в праздничных одеяниях, без орудия; но едва только они вошли в цитадель, как в узком проходе бросились на них албанцы, которые для этой цели предварительно были помещены в засаде по приказанию Мехмет-Али, и всех их перерезали. Из приглашенных на лиры мамелюков спасся только один, Ганан-Бей, соскочивший на коне с высоты восьми-саженной скалы. Место это все еще показывалось путешественникам; оно так и называлось Прыжок Мамелюка (Le Sant du Mameluk). Конь его пал мертвым, — всадник же отделался несколькими ушибами и ему удалось спастись, но ощущения, испытанные им во время этой катастрофы, подействовали на несчастного так сильно, что вслед за тем он сошел с ума. Все громадное имущество мамелюков было конфисковано в пользу хедива. За мечетью находится небольшой двор, на котором похоронены все вместе мамелюки, умерщвленные 1 марта 1811 года. Находясь в мечети возле гробницы Мехмет-Али, я видел из окна у самой стены мечети кладбище мамелюков. Таким образом и виновник этой резни и его жертвы покоились мирно вечным сном в близком расстоянии друг от друга.

У подошвы холма, на котором стоить цитадель, по обширному пустынному каменисто-песчаному месту были разбросаны в беспорядке гробницы прежних халифов. Это были полуразрушенные четвероугольные постройки из желтого песчаника, в древнем арабском стиле, накрытые куполом, разукрашенным самыми затейливыми арабесками и арабскими письменами, высеченными в камне. К сожалению, почти ничего не делалось для сохранения этих драгоценных памятников древней арабской архитектуры.

С террасы цитадели взорам посетителя представлялась чудная панорама. Почти необозримая масса домов, между которыми были разбросаны группы роскошных тенистых дерев и пальм, местами возвышались куполы мечетей и шпицы легких минаретов; на втором плане виднелась широкая серая полоса Нила, окаймлявшая город, за ним столь, а на горизонте пирамиды Гизе. Вдоль самого Нила была расположена загородная часть Каира — форштадты. Здесь многое напоминало Италии, напр., высот стены, окаймлявшие по обеим сторонам улицы, из-за которых выглядывала темная зелень апельсинных дерев. В архитектуре Каирских домов проявлялась какая-то смесь восточного стиля с греческим и итальянским. Очевидно, что греки, как в южной Италии, так и здесь оставили свой отпечаток. Даже утварь, [480] которая попадалась на глаза путешественнику, часто представляла необычайное сходство с утварью, открытой в древней Помпее. В Помпее вино хранилось в больших, глиняных остроконечных к низу сосудах, которые устанавливались в несколько рядов вдоль стены дома и засыпались по горло землей, для сохранения прохлады. Те же сосуды и совершенно в том же виде расположенные я видел и в Каире. Замечательно, что такие же большие глиняные сосуды встречаются и у нас в Крыму.

Таким образом в Египте сохранились в первообразном своем виде формы и обычаи, которые господствовали в южной Италии около 2.000 лет тому назад. Вообще можно было заметить, что самый способ народной производительности оставался в Египте на той же самой степени развития, на которой он находился сотни лет тому назад, весьма мало затронутый тем внешним напуском цивилизации, которую уже более тридцати лет египетское правительство стремилось укоренить в стране.

Осмотрев самый город, оставалось еще ознакомиться с окрестностями Каира. Дорога, параллельная с Нилом, ведущая в Шубру, — роскошный сад, в котором помещался гарем Галим— паши, дяди вице-короля, жившего в Константинополе, представляла любимую прогулку каирских жителей. Ряды величественных сикомор и акаций, окаймляя дорогу, придавали ей вид бесконечной тенистой аллеи. Зелень этих дерев была до того густа, что лучи солнца почти не могли проникать на дорогу. По обеим ее сторонам были расположены дворцы и виллы родственников и приближенных вице-короля. Все это были здания большею частию в новейшем итальянском стиле, окруженные небольшими, но очень красиво устроенными садами. На второй или третьей версте от Каира строения прекращались и перед глазами гуляющего открывался широкий кругозор: с левой стороны Нил, а за ним беспредельная степь; на берегах Нила мелькали вдали пальмы и группы лиственных дерев; с правой стороны расстилались богатые поля, прорезываемые пресноводным каналом. Каждый день около трех часов по полудни весь каирский beau mondo прогуливался и разъезжал по шубрской аллее. На конце аллея за железной решеткой, в боскете кустов и тенистых деревьев, возвышался, окаймленный самыми яркими цветами востока, дворец, в котором помещался гарем Галим-паши. Редко приходилось видеть такую массу мандариновых деревьев, ветки коих изгибались под тяжестью спелых плодов, обдававших всю местность душистым ароматом, — как в шубрском саду. Для посетителей, снабженных входными билетами, сад был ежедневно [481] открыт до трех часов, после чего предоставленный в исключительное распоряжение обитательниц дворца, он закрывался для нескромных взоров посетителей.

Кроме шубрской аллеи по обоим берегам Нила было разбросано еще несколько дворцов Измаил-паши, из которых несомненно самым красивым был дворец Эль-Джезир, лежавший по ту сторону Нила и отличавшийся особенною роскошью убранства; мраморные колоннады, фонтаны, золотые и другие богатые украшения останавливали взоры посетителя на каждом шагу (Ныне этот дворец превращен в гостиницу).

Напротив Эль-Джезира, по левой стороне Нила, находился знаменитый Булакский музей египетских древностей, открытых большею частью в гробницах и древних храмах, находившихся вблизи пирамид. Музей этот был устроен египетским правительством по указаниям знаменитого археолога Мариэтта и состоял под его управлением.

В некотором расстоянии от Шубры, вниз по Нилу было расположено поперек реки громадное каменное сооружение, шлюзы, известные под названием barrage du Nil. Эта постройка из красного кирпича, сооруженная в готическом стиле, представляла ряд каменных шлюзов поперек всего Нила, на том месте, где он разветвляется на Розетский и Дамиетский рукава. Главная задача этих шлюзов — регулирование воды Нила после его разлития. Когда разлив бывает сильный, то шлюзы открываются и лишняя вода стекает беспрепятственно в Средиземное море. Если же весенний разлив, вследствие недостатка дождей, невелик, то шлюзы закрываются и вода, сдержанной в своем течении реки, возвышается в уровне и распределяется почти на то же пространство, как и в года сильных разливов. Около этого же места было устроено значительное укрепление для защиты Каира от неприятеля, который вздумал бы подняться вверх по Нилу — это Каирский Кронштадта.

Поездка на знаменитая пирамиды Гизе представляет несколько более дальную экскурсию. Пирамиды эти находятся верстах в десяти от берега Нила, на рубеже возделываемой плодоносной земли от голой степи, резкая линия отделяете зеленый цвета первой от желтой степи. Против пирамид, полупогрузившийся в степной песок, лежит громадный каменный сфинкс, несколько тысячелетии уже смотрящий на пирамиды. Осмотрев пирамиды, я отправился на осле еще дальше в степь, до развалин храма Сераписа, лежащего близ древнего Мемфиса.

В некотором расстоянии от Каира, близ Аббассиэ был устроен ипподром для скачек. [482]

После десятидневного пребывания в Каире и вторичного посещения Измаилии, о котором я упоминал выше, пришлось собраться в обратный путь.

Остается только упомянуть еще о двух курьезных эпизодах последних дней моего пребывания в Каире.

Какой-то аферист явился к нашему обществу с предложением устроить для нас представление известного арабского танца алмей, "муха", La mouche. Он таинственно сообщил нам, что так как при этом танце происходит раздевание танцующих алмей, то в настоящее время эти танцы воспрещены в Египте, но что у хедива исходатайствовали разрешение устроить такое представление для европейских посетителей и что потому это надо было сохранять в тайне. Представление это должно было обойтись в 2.000 франков, так как, по его словам, надо было для того нанять большое роскошное помещение, устроить угощение шаманским и довольно дорого заплатить алмеям.

Как это ни странно, но большинство нашего общества увлеклось этим нелепым предложением, нашлось около двадцати человек, согласившихся внести по 100 франков. Меня обещанное зрелище совершенно не прельщало, тем более, что несколько дней тому назад, гуляя вечером с одним из моих спутников по улицам Каира, наш проводник предложил нам войти в один дом, чтобы посмотреть на танец "муха”. Мы последовали за ним и вошли в какую-то конуру, в которой довольно пожилая и грязная женщина стала выделывать перед нами это довольно отвратительное представление, за которое мы заплатили ей 20 франков.

Не желая однако выделяться из нашего общества, я согласился также внести сто франков. На этот раз нам обещали чудеса красоты и изящества. В назначенный день все наше общество отправилось на место представления, лежавшее в одном из дальних закоулков города. И что же — оказалось довольно грязное, хотя пространное помещение, убранное разными тряпками, и в нем две или три немолодые и некрасивые женщины кривлялись, представляя танец "мухи", — к тому же в одной из них я узнал ту же женщину, которая несколько дней тому назад, за 20 франков, угощала нас тем же отвратительным зрелищем. Таким образом мы заплатили 2.000 франков за мало изящное представление, которое можно было видеть за каких-нибудь двадцать франков. Хорошо же посмеялись над нами местные аферисты.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания жизни Ф. Г. Тернера // Русская старина, № 5. 1910