-

АДАЛЬБЕР ДЕ БОМОН

КАИР И ЕГО ОКРЕСТНОСТИ

(Из путешествия Адалбера де-Бомон).

…Корабль, перевозивший нас из Александрии в Каир, остановился утром, на четвертый день, в небольшой пристани, при Шубрахе, загородном доме Паши, окруженном садами, от которых веет запахом роз, лимонных и померанцовых деревьев. Шубрах соединяется с городом длинными аллеями акаций и рожковых деревьев: чудовищные корни и низменные ветви переплетаются змеями, а густые листья, словно кованные из меди, сростаются сводом, непроницаемым для палящих лучей Египетского солнца. [101]

Какое-то особенное, не вдруг изъяснимое, чувство удовольствия овладело мною, когда в первый раз увидел я Каир с его окрестностью, облитой ярким светом и резко отделявшейся от темной стены дерев, над зубчатой линией их вершин... Мне казалось, что я наконец нашел мою настоящую родину: я узнавал ее... какие-то смутные воспоминания,– воспоминание будто иной жизни, рисовали мне всю эту картину, которую, однако же, я видел впервые. С течением времени, впечатление, произведенное на меня Египтом, усилилось, и, с той поры, как я покинул эту страну, мною овладела непостижимая тоска по Востоку: и теперь с страстною любовью обращаюсь я к нему глазами памяти....

Мы вошли в город в ворота, известные под названием: Эсбекие. При диком крике верблюдов, посреди толпы женщин с опущенными черными покрывалами и закутанных в голубые ялеки, несущих верхом на плече, голых ребятишек бронзового цвета, вас особенно поражает своеобразный вид домов, белых с красными полосами, – с их мушарабиями. Мушарабии – род клеток из кедрового или кипарисового дерева, вырезанных наподобие кружева в заменяющих окна: цель этих мушарабий пропускать воздух без лучей солнечных и скрывать от любопытного взгляда таинственный быть жителей Востока... С каждым шагом вперед, глаза все более разбегаются на пеструю толпу, идущую и едущую верхом на лошадях, ослах или верблюдах, и живописно рассыпающуюся по Каиру и его чудным окрестностям.

В синеватом сумраке, сквозь густой дымчатый пар, обливающей все видимое пространство, – местами, как огоньки в ночной темноте, светятся блестящие наряды разнообразных племен Африки, Европы и Азии. Вот феллахи, – настоящие Египтяне, Копты, тоже Египтяне, но уже христиане от времен Христа; Негры с берегов Голубого и Белого Нила; Арабы Гедъяца или Гаммонского Оазиса, – Могребиллы, – уроженцы из Мекки, – в красных чалмах с яркими желтыми полосами, на подобие головных уборов мумий, которыми украшают надгробные камни; – вот Нубийцы, закутанные в одеяла желтовато-белого цвета, в которые они драпируются как Египтяне назад тому 4,000 лет, – черные Галласы и Каффры, жители Сеннаара, Дарфура, Донголы и [102] Кордофана; – Сирийцы, носящие белые или черные, абаи, прошитые золотыми нитками и пурпуром или широкими полосами из разных материй и ярких цветов; – вот наконец: Абиссинцы, Кавказцы, Варварийцы, Алжирцы, жители Марокко, Турки, Индийцы, Евреи, Персияне, Армяне, Греки и Франки, – все резко отделяющиеся друг от друга племенем, цветом кожи и нарядом...

Вот эффенди, – бога, едущий на белом Абиссинском осле; за ним с трудом следуют четыре или пять молодых девушек, скудно прикрытых одеялами пепельного цвета, из-под которых виднеются формы отличной правильности и красоты. По стеклянным браслетам на руках и на ногах, по медному цвету кожи и прическе, вы узнаете в них несчастных Эфиопянок, оторванных от семейств безжалостными воинами Паши.

Но что это за крики? Куда бежит народ, чего они все испугались? Женщины и дети прячутся в воротах, мужчины уходят в сторону и, не смотра на крик моего маленького погонщика, все эти беглецы, толкая друг друга, толкают нас и мечутся как сумасшедшие. Что ж это такое? Но вот являются скороходы, одетые в светло-голубой цвет и вооруженные кнутами; вслед за ними несется карета, запряженная четвернею лошадей... В ней сидит Аббас-Паша, ныне вице-король Египта, внук Мегемета-Али, и тешится страхом, который наводит проезд его на всех встречающихся. Какое дело ему, если бы случилось его коням раздавить нескольких феллахов? Всех не передавят они, а стоит ли останавливаться из-за безделицы!

Сколько раз, любуясь на эти разнохарактерные племена, рассматривая эти типы, носящие на себе отпечаток разных градусов широты, – эти типы, то белые и бледные, то шеколадного или почти кофейного цвета, – или наконец из красно- или синевато-черные, нередко мужественные и красивые, – я спрашивал себя: отчего не был в Египте Леопольд Робер? При виде этой природы, столько новой и своеобразной, он произвел бы чудеса, которые конечно превзошли бы его «Венецианских рыбаков» и «Римских жнецов». В самом деле, только его карандаш мог бы воспроизвести этих Абиссинских Антиноев, с чертами и формами, ни в чем не уступающими [103] первообразам Греческого искусства, – эти ни с чем не сравнимые руки и ноги, большие глаза, исполненные грусти, – нос и рот гордые и тонко-очерченные, широкий и умный лоб, – черные, шелковистые волосы и кожу, гладкую как атлас и выкрашенную природой под цвет флорентийской бронзы. Чего не сделал бы он – наш славный художник, – чего не извлек бы из этого варварийского племени, еще большего ростом, нежели все прочие, с чертами, иногда слишком темными или не довольно резкими, но вообще проникнутыми в целом выражением очаровательной кротости, совершенно неизвестным в наших холодных странах? И всем этим племенам необходимо палящее солнце, юга: иначе блестящая кожа сделалась бы шероховатою, поблекла бы и даже изменилась бы в цвете. Не трудно удостовериться в том, что негр безукоризненно-черный через и несколько месяцев краснеет и бледнеет, столько же почти, сколько белый. Когда приедешь в Африку, – сначала, все эти типы похожи между собой; но чем более присматриваешься к ним, чем более глаз, так сказать, отстает от предрассудка в пользу своей касты, – тем явственнее становятся оттенки между ними и тем сильнее поражают зрителя все эти красоты, о которых мы не имеем понятия в Европе.

Разнообразие племен и народов, вид улиц, которым несть числа,– все это вместе и чарует иностранца, и сбивает с толку: чтобы не заблудиться в таком лабиринте, нужна большая привычка к Каиру, надо побегать в нем месяца четыре или пять. После Венеции, Каир более всего похож на лабиринт; улицы грязные и до того узкие, что иногда случается в одно время касаться локтями противоположных стен,– груды зданий с плоскими крышами, над которыми высится бесчисленное количеству куполов и минаретов, не представляют ни одной особенно-замечательной точки, которой мои. бы держаться путешественник; уже несколько пообжившись, он приучается находить дорогу по вратам мечетей, базарам и фонтанам, – да и то с трудом.

В этой сети дорог, взаимно пересекающихся по всем направлениям, две улицы, как две главные артерии, прорезывают Каир с юга на север. Одна – большая улица Мористана, другая ведет прямо к крепости. [104]

Взойдемте на утес, на котором она выстроена, чтобы лучше обозреть в целости весь этот чудный город живых, который мы с вами теперь пробежали, и другой, не менее любопытный – город мертвых, прилежащий к нему с одной стороны, – между тем как с другой расстилается едва обозримая простым глазом долина

С террас киоска, резиденции паши (трудно назвать ее дворцом) видна вся окрестность. Налево – печальная степь с курганами и памятниками мамелюков и халифов, – местами, над ними, фарфоровые и резные куполы; прямо против вас, город с его минаретами, грациозно-уходящими в высь; направо – развалины Элиополиса с обелиском, свидетели Французской славы: между них святая чинара, где, по Коптскому преданию, почила однажды Дева Мария. Еще правее, старый Каир, где скрывалось Святое Семейство, во время убийства младенцев; – еще далее, обширная, зеленеющая долина, окаймленная желтыми песками, словно изумруд оправленный в золото. Нил величественно катить по ней свои мутные волны: вдоль берегов; здесь и там – пальмовые рощи; – наконец, на самом последнем плане, в дали, уже убегающей от зрения, пустыня с пирамидами Гизла и Заггары, и Долина Мумий, простирающаяся до последних ветвей Ливийского хребта.

Случалось со мной, что, обошед мечети, – я приходил отдыхать на какую-нибудь террасу или взбирался на вершину минарета, чтобы вдоволь насладиться разнообразием и величием этой картины, но, более, для того еще, чтобы объяснить себе план этого любопытного города, в котором считается 412 мечетей и надгробных памятников, 500 минаретов, 300 водохранилищ, 60 бань, 34 фонтана, 140 публичных школ, 11 или 12 базаров, 1,265 оскенов или каравансараев, 71 главные ворота,– не говоря уже о тех, которыми затворяются небольшие улицы или переулки – и 1,170 кофеен.

Более же всего поразила меня вещь, о которой не упоминается ни в одном путешествии и которой не видно ни на одной картине: я говорю о внутренних водоемах, окаймленных зеленью; с высоты минарета или террасы, откуда я их наблюдал, они блестели на солнце, как капли росы на траве... Соседство мечетей приблизительно свидетельствует о расположении таких бассейнов… Сделав это замечание, я поспешил [105] воспользоваться моей артистической находкой, спустился однажды в Каир и, после долгих расспросов, добрался наконец до одного из этих очаровательных озер. Мне назвали его Бирнет-ель-фин, что значить: озеро бегемота. Оно получило это название в то время, когда, вследствие наводнения, Нил выкинул в нижний Египет нескольких из этих уроженцев Сеннаара, и один из них, опустошив в одну ночь все окрестные сады, был, после долгой и страшной борьбы, убит в этом озере.

Не сравнимо ни с чем зрелище этих озер, окаймленных садами и киосками, куда приходят нежиться и отдыхать богатые владельцы близ-лежащих домов. Не проберетесь вы к ним ни улицей, ни дорогой какой-нибудь; чтобы видеть их, вы проходите непременно жильем; на этом основании, большей части этих бассейнов не знают ни путешественники, ни даже туземцы. Искусный пейжазист наш, Марильят, извлек бы неоцененные сокровища из этой руды, которую и мне открыл случай. Раз, между прочишь, прогуливаясь в одном саду, славившемся цветами, я увидал сквозь решетчатый забор самое очаровательное озеро: оно называется Биркет-эл-Джинах, озеро волшебницы, и окружено домами, садами и киосками, чисто мавританского стиля, совершенно закрытыми густым ковром долихосов, с фиолетовыми цветами: они как мох сростаются непроницаемою тканью, частию свешиваясь в воду нарядными и прихотливыми вязями. На спокойных волнах этого озера резвятся красный ибис, розовый фламинго и фараонова курица, белая как снег, питающаяся водяными плодами и рыбами.

Некоторые из этих биркетов, образовавшиеся вследствие наводнений Нила, скоро высыхают от лучей солнечных и вечного жара,– другие же постоянно держать воду, как и все прочие озера. Главные из них следующие: Биркет-эл-Фин, эл-Фарайн, эл-Дамалкех, эл-Абу-Хамат, эл-Сабер, эл-Саккайн, эл- Фуалех, эл-Гиннах, эл-Мулла, эл-Ротли, эл–Чейк-Гамар – пруд луны.

В Каире считают всего 22 главных сада, которые называются гейт, или генейнех, смотря по величине. В этих садах не ищите ни симметрических аллей, ни искусно расположенных куртин: это не иное что, как густые купы [106] дерев, растущих по воле природы и случая; вы увидите тут лимонное дерево, апельсиновое, душистую мимозу, тонколистный тамариск, гранатное дерево, миртовое, кактусы, напекас и севвеки, над которыми величественно возвышаются чинара и пальма, обвитые разными чужеядными растениями, – первая, округленная в виде купола, вторая, – тонкая и стройная, как минарет, обе совершенно противоположные между собою и формою, и листом, и цветом. В Каире сверх того, с успехом возделываются: банановое дерево, известное огромною величиною листьев и нежностью плода, смородина с мыса Доброй Надежды и пятьдесят родов апельсинов, цедратов и бергамотов.

Нельзя представить себе богатство природы и роскошное ее убранство весною, когда целые сады апельсиновых деревьев, в одно и то же время, покрыты зрелыми плодами и цветами. В тени их густой и темной зелени, сидя на душистом снегу, которым устлана трава, вы смеетесь над палящими лучами солнца, которым ни как не добраться до вас. Свежие ручейки, беспрестанно поддерживаемые сакисами, живописными машинами, подымающими воду иногда до самых террас, увеличивают и еще обогащают эту растительность. Для растительного царства вода и жар – кровь и жизнь: вот почему в этих оасизах природа круглый год убрана как для праздника, и все вкруг вас всегда цветет и благоухает! Местами, глубокие овраги, увенчанные пальмами, лианами с розовыми цветами и фиолетовыми плодами, китайскими розами, смешанными с пурпуровыми ахиллеями и многими еще другими цветами, пересекают эти рощи и живописно разнообразят их; или, из среды этой земли, сквозь редкие ряды финиковых деревьев, виднеется вам пустыня с своею далью, то оранжевой, то розовой, глядя по времени дня. Все эти противоположности исполнены невыразимой прелести, и я никогда не забуду часы сладкого упоение и неги, которые провел я в этих местах, настоящем саду Гесперид, с их золотыми яблоками и неземными благовониями!

Я не включил в число этих диких эдемов великолепные сады Шубраха и острова Родоха, созданные Мегеметом-Али и Ибрагимом-Пашей, первый по образу Италиянских, второй – по образу Английских садов. Достойные любознательного внимания по цветам и редким растениям, они [107] представляют мало пищи для живописца: в них нет тех резких особенностей, которыми так привлекают к себе Европейца все вообще местности этих стран. Последние два сада напоминают сады Версальские, возле Медонских лесов.

Из всего этого видно, что Каир соединил в себе все роды красот: что шаг, то новая картина, полная и несравнимая с другою; понятно, что глаза художника ослеплены этим великолепием, этой роскошью, этим богатством. И я смело говорю, что Каир – самый живописный город в мире: в архитектурном смысле нет города построенного в более чистом вкусе, – нет места на свете, которое бы сосредоточило в себе, как Каир, столько богатства неба и земли, такое разнообразие типов, нарядов, цветов, растительности, животных и всего, чем только в силах щедро наградить природа.

Проклятие же всем этим варварам, всем этим франкам, которые, в своем гордом неведении, в совершенном отсутствии художнического понимания, – настоящее социалисты искусства, хотят выпрямить улицы Каира, ломают для того, чтобы расширить, словом, низвергают чудеса для того, чтобы создать вещи без имени! И сколько уже безбожных свидетельств разрушения видел я в этом прекрасном городе; когда же этот прогресс, как говорят они, остановится в страхе перед святотатством?

Если Каир так необычайно хорош, так величествен на первый взгляд, то каков он должен показаться тому, кто изучил его в подробности? Чтобы иметь о нем полное понятие, нужно прожить в нем год; а для того чтобы рассмотреть эту древнюю столицу исламмизма, с его любопытнейшей стороны, и, если мне позволено будет, выразиться, в его непосредственнейшем олицетворении, необходимо присутствовать при возвращении большого каравана богомольцев из Мекки, видеть празднества в честь пророка, с их блеском, роскошью и своеобразностию, в полной мере соответствующими всему, что рассказывают предания о Востоке и всему, чем исполнена его поэзия...

Текст воспроизведен по изданию: Каир и его окрестности. (Из путешествия Адалбера де-Бомон) // Москвитянин, № 12. 1850