УХТОМСКИЙ Э. Э.

ИЗ ОБЛАСТИ ЛАМАИЗМА

К ПОХОДУ АНГЛИЧАН НА ТИБЕТ

Мы опоздали! Англичане готовятся властно вторгнуться в царство Далай-ламы. Очевидно, назревает необходимость для русского общества ближе познакомиться с известного рода вопросами, стоящими ныне на очереди, благодаря своему научному и политико-экономическому значению. Культура тех дальних и замкнутых краев слишком долго оставалась нам чуждою и малопонятною. Пора рассеять туман и многое выяснить. С расширением же кругозора сами собой определятся наши задачи по отношению к восточно-сибирской окраине и органически с нею связанным землям за русским рубежом..

Мне уже не раз пришлось побывать среди бурят, посетить Пекин и Монголию, где туземный жизненный строй и религиозные воззрения - разгадка всему, что кажется таинственным в ламаизме и в Тибете. Если следить за разросшеюся о том литературой, беспристрастно и критически взглянуть на отзывы нашей печати о миссионерском воздействии на инородцев и об успехах обрусения среди них - немало есть, что высказать: нарушение молчания становится обязательным. В сравнительно кратких набросках я постараюсь сгруппировать главнейшие факты по истории ламаизма (в сфере Забайкальского края), о характере принятой туземцами веры, причинах ее сильного воздействия и т. п. Затем важно указать, почему местные благоприятные условия недостаточно нам служат в назидание, чем надо руководствоваться в будущем: тогда только данные, почерпаемые из новейших путешествий по Центральной Азии, могут приобретать осмысленное освещение. Иначе пересказы о разных дорожных приключениях и наблюдениях представляют слишком поверхностный и бесформенный материал. Когда же к нему отнестись, приурочивая его в чему-нибудь более вескому и принципиальному, - картины сразу изменятся и получат своеобразный колорит.

I.

[Утверждение ламаизма за Байкалом]

Едва успело государство Московское остановить напирающую на Запад вечно беспокойную степь, как наша вольница уже [4] потянулась, подобно кочевникам, искать далеко за Уралом наживы, подвигов и новизны. Если верить самой современной этногении, то Drang nach Osten существовал много веков раньше, причем называемые Геродотом юрксы и исседоны (Кавказского племени) селились на Оби, доходили до Тибета, Китая и там оставались. И в средние века, задолго до Ермака, русские витязи глубоко проникали в пределы Азии...

Казаки шли вперед ощупью, безо всякой ясно сознаваемой цеди, и тем загадочнее для коренных сибиряков было их наступательное движение, тем больше обаяния соединялось с их внезапными появлениями. К несчастию, предприимчивые атаманы руководились исключительно частными интересами, а правительство наше тогда еще и не подозревало, чем вскоре отзовется широко раскинувшееся завоевание. Начало семнадцатого столетия заставало Азию (в особенности внутреннюю и восточную) в таком хаотически волнующемся состоянии, что будь в Сибири хоть один деятель, одаренный выдающимися политическими способностями, быть может, в Пекине правил бы не возвысившийся позже маньчжурский, но русский Императорский дом. Стоило нам хоть сколько-нибудь вникнуть в положение разрозненной Монголии, завязать через лам сношения с Тибетом, искавшим опоры извне для окончания распри, кому там править страной, стоило, наконец, опередить укоренение пришлой северной династии в неприязненном ей Китае, - и весь Восток имел бы теперь другой вид, Россия была бы неоспоримо богатейшей и могущественнейшей державой в мире.

Хронологические данные подтверждают это, на первый взгляд, неправдоподобное мнение. Пока мы двигались по Сибири и врезались в середину инородцев, калмыки-торготы (великаны), считавшие себя гвардией Чингис-хана, из-за войны с единоплеменными джунгарами прикочевывали к реке Яику. Первый хан, принявший русское подданство (Хо-Эрлык), был ламаит. В двадцатых годах XVII века казаки стали уже твердою ногой в Енисейской губернии, через короткое время появляются на тысячи верст дальше, всюду побеждают, хотя на одного смельчака приходится несколько десятков туземцев... Как раз в ту пору Далай-лама (около 1642 года), теснимый внутренними врагами и поддерживаемый лишь монголами, по совету их хана отправил послов к крепнувшим маньчжурам: расстояние [5] к ним было ближе, чем в Сибирь, и тамошние новые завоеватели, по отдаленности своей, могли столь же нравиться тибетскому духовному иерарху, в виду его заботы, главным образом, не иметь вблизи опасных соперников. Завяжи мы в такое решительное мгновение связь с Лхасой через благоговевших к ней кочевников - при их невольном тяготения к нам, при быстроте захвата Амура в 1651 году, Китай не явился бы объединяющим центром древне-языческой цивилизации...

В 1622 г. русские впервые столкнулись с бурятами, которые, спускаясь по Ангаре, еще на памяти сибирских исторических актов доходили до Красноярска и облагали данью живших по Енисею инородцев. Когда казаки покорили тамошних тунгусов, буряты стали отступать. Следом двинулся всего с тридцатью товарищами (!) сотник Бекетов и в 1628 году обложил ясаком это многочисленное племя, в лице его представителей, при слиянии Оки с Ангарой, хотя годом раньше уже казачий отряд из Енисейска открыл Байкал. Присоединенная Якутская область выслала искателей приключений по тому же направлению, вдоль Лены, причем ни в одной экспедиции не бывало, (да и то редко) свыше 100-130 человек и, как ни странно, иркутские инородцы позже признали могущество воздвигаемых нами острогов, чем отдаленный Нерчинский край. Дело в том, что Забайкалье, славившееся богатством своей природы, притягивало казаков, слышавших и по опыту знавших про обилие серебряных украшений и оправ у монголо-бурят. Завоевателям думалось найдти там источник инородческой роскоши и они стремились переплыть священное озеро Байкал.

В 1643 году Василий Курбатов носится уже по бурному Байкалу (по-бурятски «байгал», «вечный или постоянный огонь»: по инородческому преданию в старину вместо обширной глуби тут была неровная местность с огнедышащею горой). Что ни год русские твердо оседаются «за мором», входят в сношение с ближайшими князьями, берут ясак и приводят бурят с тунгусами к присяге великому Белому царю Алексею Михайловичу.

Енисейские воеводы, в ведении которых находилась сперва Забайкальская страна, радели о развитии в ней землепашества и об [6] удержании ее в целости ради Амура. К коренному населению пришельцы относись повидимому, дружелюбнее, чем к ангарским и окинским инородцам, не так зверски с ними обращались и этим способствовали сближению... По крайней мере, забайкальские буряты передают, что последнее совершилось тогда добровольно, без упорного кровопролития, - совершилось, надо добавить, весьма кстати, потому что маньчжуры успели свергнуть миньскую династию в Китае и, словно предчувствуй опасность со стороны России, направляли на нас северные родственные им племена...

Результатом указанной политики явилась для нас утрата Приамурского края, несмотря на геройское мужество его защитников. Пекинское правительство понимало значение своего случайного превосходства над завоевателями Сибири, кичилось этим и подстрекало против них недостаточно еще нам дружественных туземцев. Каждая, хотя и без боя уступаемая, пядь земли роняла русских в глазах окружающего народонаселения. Но в 1667 году важный маньчжур-исполин Гантимур из-за обиды передался нам у Нерчинска с целым тунгусским родом (Кн. Гантимуровы и просто Гантимуровы до сих пор обильно встречаются в Забайкалье.) и, ненавидя покинутый Китай, стал открывать слабые стороны соседнего государства.

Это, в связи с относительною покорностью и даже привязанностью неладивших будто бы с монголами забайкальских бурят, помогло отстоять область, где в восьмидесятых годах XVII века насчитывалось всего 7.000 русских вокруг трех городов и девяти острогов.

Любопытно, что отпор врагам, устремившимся на новооснованный Селенгинск, дал сосланный туда запорожский гетман Демьян Многогрешный. Неуверенный в своей силе китайский император склонился к мысли о необходимости мирного договора и, при помощи находившихся в Пекине иезуитов, последний был заключен в Нерчинске 27 августа 1689 года, а для установления точной границы наших и чужих владений в 1727 году возник новый трактат.

Конец XVII столетия и начало следующего знаменательны по приливу в Забайкалье инородцев из самой Монголии, где постоянные смуты и обеднение страны доводили жителей до [7] отчаяния. Новоприбывшие присягали на верность Престолу и располагались около ранее там обитавших бурят. В это время в чужих кочевьях кипела ожесточенная борьба властного джунгарского князя Галдана с маньчжурами. Пекинское правительство, несмотря на змеиную мудрость богдыхана Канси, не могло сладить с воинственными западными монголами, которые умели держать в страхе противников, далеко от своих степей. Мечтая воскресить чингисханову славу и разгромить Китай, энергичный Галдан (письмами царям Иоанну и Петру, а также через посольство в Москву) безуспешно добивался союза с Россией.

Наплыв инородцев из-за границы не прекратился и после 1727 года. Монголы оттуда неоднократно пытались в количестве нескольких тысяч, с огромными стадами, переходить в русское подданство, но мы всегда честно отказывались их принять. Пекинское правительство, в свою очередь, обратило внимание на пресечение означенных переселений в наши пределы. С этою целью богдыхан распорядился поставить пикетами вдоль рубежа до 1,000 солдат, но подобная поверхностная мера оказывалась непригодною. Перебежчики являлись очень значительными толпами: так, например, в 1732 году на границу сразу пришло 935 юрт с 2,150 способных носить оружие. Очевидно, сторожевые отряды были бессильны, или же за деньги пропускали перекочевывающих. Благоразумие требовало уничтожить причины неудовольствия. Они же коренились в притеснениях и чрезвычайных поборах монгольской знати, коренились в возрастающей ежегодно народной нищете, наконец, в исконной нелюбви в Китаю.

Переселенцы симпатизировали России отчасти потому, что государство Московское относилось к новым подданным с полною веротерпимостью. И раньше вошедшие в состав нашей Империи многочисленные калмыки свободно держались ламаизма, и в Забайкалье беспрепятственно проникали тибетские и другие ламы, и с Ургой пограничные русские области дорожили хорошими отношениями...

* * *

Принимая откочевавшие из Монголии роды, окольничий Головин, в 1689 году ручался им, что принудительного крещения не будет. Новоприбывшие дорожили этим непременным [8] условием, потому что в числе их уже были ширетуи (начальствующие главные ламы), тогда как забайкальские инородцы почти поголовно еще шаманствовали и не радели сознательно о сохранении веры. Но буддизм сразу потребовал неприкосновенности и, заручившись ею, начал успешную проповедь, значение которой довольно поздно стало очевидно. Первоначально русские власти радушно встретили распространение новой религии, как смягчающей нравы суровых туземцев. Нужно было прежде всего упрочить спокойствие в стране, где вскоре после ее присоединения могли еще угрожать восстания инородцев и осады наших острогов, что в нынешней Иркутской губернии по Ангаре, Оке и Лене действительно долго и случалось...

Иллирийский граф Савва Владиславич-Рагузинский, которому в начале XVIII столетия поручалось определение восточносибирской границы, с узкой точки зрения своей счел нужным радеть о прекращения тесной и непрерывной связи с Монголией (как будто это мыслимо и теперь, 160 лет спустя!). 30 июня 1728 года он предписал: «Лам заграничных, чужих подданных, в улусы к себе ясачным инородцам не пропускать и довольствоваться теми ламами, которые остались после разграничения, дабы российских подданных пожитки не чужим, но своим доставались». Рагузинский не удовлетворился желанием оградить инородцев от иноземного влияния: «так как между ламами не без обманщиков бывает», продолжает он ту же инструкцию пограничному начальству, - «то, чтобы шеманством и прочим непорядком простых людей не грабили! Ежели оставшихся лам в российской стороне по нынешнему разграничению не довольно, в таком случае выбирать им между собою из каждого рода по два ламчика благоразумных и к науке охотных, хотя из сирот или кто похочет отдавать тайше Лунсану (Тайшами назывались преемственные и пока еще называются выборные главы обширных инородческих групп.) дабы при нем обретающиеся ламы оных учили мунгальской грамоте и протчему, что таким принадлежит, дабы верноподданным ныне и впредь в чужих ламах не было нужды, а которые выучатся совершенно мунгальской грамоте, в которой российским подданным иноземцам не без нужды, тех обнадеживать милостью Его Императорского Величества в произведении чином в начальники». [9]

Дозволение (равносильное приказанию), чтобы мальчики приобщалась письменным памятникам буддийской религии и в надежде на царскую милость укреплялись в ней, заметно способствовало ее неторопливым успехам. Заботливость Рагузинского (он намечал даже выдающихся среди нашего населения тибетцев в будущие духовные иерархи) дала могучий толчок нарождающемуся движению. Влиятельнейшие из наших монголо-бурят увидели за границей очаг драгоценных верований и стали радеть о распространении порожденной ими культуры. Гостеприимно принимая в свою среду тибетских и единоплеменных монгольских лам (первых по инородческим летописям, в период между 1712 и 1741 гг. пришло до ста, вторых пятьдесят), наши новые подданные отправляли и свою молодежь к источникам буддийского знания. Так, некий Ахалдай с товарищами (Хатагинова рода, из которого происходил относительно недавно умерший старший бурятский лама Гонбоев) присягнул Россия в 1718 г. и уже через 3-4 года послал в Ургу (Город-монастырь Урга находится в трехсотверстном расстоянии от Кяхты и в религиозном отношении представляет один из важнейших центров ланайского мира.) десятилетнего, постриженного в духовное звание сына.

Тот вернулся важным человеком, а впоследствии, около 1752 г., стал с утверждения русского начальства во главе части забайкальских буддистов. Другой тамошний инородец цонгольского рода Даржи Заягийн (ийн соответствует нашему ич) приблизительно тогда же или немного раньше провел немало лет в Монголии и Тибете, путешествовал по Китаю, учился в Лхасе при Далай-ламе, побывал и южнее у другого не менее важного буддийского «святого» в Даши-лхунбо, принял там, главнейшие посвящения, накупил книг. Доехав в 1784 г. домой, бурятский лама показался родной толпе удивительным существом, когда же затем отличать его стало наше правительство, то обаяние предприимчивого цонгольца усугубилось.

Надо заметить, что воспитывались вне России не два-три лица, а гораздо больше. Согласно повествованию самих забайкальских лам, Заягийн ходил учиться за границу «е товарищами». Уже при Ахалдаеве в Урге насчитывалось 89 ламчиков из наших инородцев. [10]

В то время (и после до 1841 г.) дела сибирских ламаитов находились в непосредственною ведении министерства иностранных дел. Сибирь вообще сперва зависела от «Посольского приказа» больше, чем от областного (ради «береженья» от Китая). При этом, вопросы дипломатического характера, понятно, заслоняли собою административные. Только таким путем возможно объяснить, почему тогда особую «привилегию» между прочими забайкальскими ламами позволили иметь даже не туземцу, а тибетцу Агвану Пунцуку. Согласно летописям бурят именные списки 150 пришлых лам представлены были через министра иностранных дел с прошением на Высочайшее имя о признании за ними прав.

Тысяча семьсот сорок первый год знаменателен в истории забайкальского ламаизма по признанию указом императрицы Елизаветы главного буддийского иерарха среди бурят. Относясь к их новой вере без всякой неприязни, правительство не руководилось, к сожалению, никакими определенными взглядами. Ласкать инородцев из-за политических целей и дальновидности по отношению к Китаю не имелось даже в виду... Высших соображений не существовало, - прямым доказательством чему служит с Головина начавшееся строгое напоминание разорвать связь (?!) с китайскими единоверцами. В 1741 г. предписано воздерживаться от взаимоотношений под страхом смертной казни. Ясно, что из бурят вовсе и не предполагалось делать проводников русского влияния в Монголии и в сердце Азии - Тибете. К последнему мы были до крайности равнодушны, хотя в то время он переживал важный кризис, в виду борьбы туземцев против усиления там богдыханского воздействия, а поволжские калмыки, по невероятному противоречию, в туже пору свободно сносились с Лхасой. Так, например, торготский хан Цэрэн Дондук, теснимый честолюбивыми сородичами, в 1735 г. открыто получил далай-ламский патент на свое звание и желтую почетную повязку (при торжественном ламском богослужении, с оглушительною музыкой и при громадном стечении народа). Грамота привезена была из Тибета одним калмыком, принявшим там посвящение: единовременно доставлены разные кумиры, освященные для хана седло, знамя, одежда, оружие. Старший калмыцкий лама Шокур благословлял всех и каждого лхасским посланием. Тут обнаруживалась связь чисто политического характера: в самой [11] Европейской России для утверждения в ханском звании кочевникам казались недостаточными наше правительственное вмешательство и царская санкция; между тем мы дозволяли им обращаться за признанием хана в невообозримо отдаленный Тибет, параллельно грозя кровавою расправой живущим на сибирской окраине, в случае если движимые религиозными чувствами они осмелятся по прежнему переступать границу или же принимать у себя лам из соседнего государства. Угроза эта, конечно, произносилась праздно, никого не пугала, приучала смотреть на подобный закон, как на мертвую букву...

Когда в царствование Екатерины II в Москву вызывались депутаты для составления Уложения, от забайкальских бурят поехал со своим племянником - ламой Хытырхевым - вышеназванный Заягийн, успевший уже тогда добиться громкого и непонятного властям титула «бандида-хамбы» (о чем ниже), дарованного ему в 1764 г. местным начальством по просьбе самих инородцев.

По выражению бурят, в Москве Заягийн сидел в собрании «на сто одном стуле» (то есть среди ста других депутатов), объясняя подробно о своей вере. Затем влиятельный забайкалец был благосклонно принят императрицей и наименован ее величеством главным хамбой (иерархом) сибирских лам. По словам инородческой летописи им тогда же получен «золотой портрет государыни» (депутатская золотая медаль на голубой Андреевской ленте для ношения на шее) и 50 руб. пожизненной пенсии.

Представляясь государыне, хамба поднес сжатое описание совершенного им путешествия за границу и удостоился похвалы. Записка его, несмотря на простоту изложения, крайне любопытна: бурятский лама видимо относился к Тибету с крайним благоговением и особенно поражался количеством духовных в стране, великолепием и численностью храмов, святостью и мудростью наставников народа и т. п. Исторический ход событий и вообще положение дел в Центральной Азии наверно в свою очередь были ясны Заягийну, - и расспроси его кто-нибудь с дипломатической точки зрения, новый кругозор не замедлил бы открыться... В то время Европа уже стучала в замкнутое тайнохранилище внутренней Азии и начинала пристальнее вглядываться в облик загадочного края, называемого чужестранцами Тубод [12] («могущество»). Заягийн несомненно мог бы сообщить многое о деятельности католических миссионеров в Лхасе, о взгляде тибетцев на западный мир, о средствах завязать сношения с главнейшими заграничными ламами. Обласканный монаршими милостями, хамба душой и телом делался преданным России. Этим тогда не воспользовались в столице, с целью ознакомления с Монголией и Тибетом...

* * *

Уже в инструкции гр. Рагузинского ламам запрещалось заниматься «шеманством и прочим непорядком». Первые ревнители буддизма за Байкалом явились среди инородцев в качестве более или менее искусных врачей, лечение же тесно связано было с обрядностью и потому наводило русское начальство на мысль, будто стародавняя (шеманская) и пришлая вера со внешней стороны очень близки друг другу, - что почему-то казалось нежелательным, свидетельствовало о ламской грубости и страсти к обманам (В сущности шаманство, имеющее в основе культ предков и стихийных сил, по духу вовсе не низменно. Оно поддерживалось в народе влиянием отдельных выдающихся личностей, доступных вдохновению, мистическому экстазу, исступленному порыву. Эта психическая особенность передавалась наследственно, заставляя иных против воли посвящать себя служению отцов.). Тогда решили: пусть упражняются в изучении письменных памятников, пусть выступят образованные ламы! И они выступили целою вереницей лиц, глубоко вникнувших в сокровеннейшие тайны северного буддизма.

Одобрение правительства было многим инородцам как нельзя более кстати. Вскоре между ними стали учить такие знатоки веры, что наезжие, заграничные ламы в диалектическом отношении оказывались слабее их при диспутах (Таким красноречивым мудрецом, побеждавшим любого спорящего соперника в прошлом столетии, считался один лама на Джидинского дацана (религиозного центра), в Селенгинском инородческом ведомстве среде западного Забайкалья.), - факт крайне замечательный, ибо около этого времени даже в смежной Монголии еще недостаточно умов созрело для проникновения в высшую буддийскую догматику.

Первоначально лишь войлочные юрты служили бурятам походными кумирнями. Алтари с предметами поклонения, книги, аптеке переносились, по мере надобности. В тридцатых годах XVIII в. [13] ламы создали неподвижный религиозный центр среди довольно пустынной местности Эргэ Бурги (недалеко от Кяхты). Буряты отовсюду стали собираться сюда. Первенствовавший среди них тибетец Агван Пунцук, в 1741 г. с разрешения коллегии иностранных дел перенес главнейшую по значению кумирню на реку Чикой, в урочище Хилгантай, где она вскоре уже окончательно и прочно утвердилась, благодаря усердию сгруппированного вокруг цонгольского рода. Бумага бригадира Якобия Заягийну проливает свет на это последнее обстоятельство: «Сего 8 ноября в канцелярии правления пограничных дел по доношению твоему, поданному 27 февраля 1757 г., коим просил, чтоб за оветшанием некоторых покоев постройкой дозволить на том же месте, где старая имеется, определено к тебе Ламе Даржэю ширетую (Даржи - собственное имя. Ширетуями же называются начальники ламских религиозных центров.) объявить указом, что за объявленным от вас прежней кумирни оветшанием и что вам в оную с протчими ламами для чтения книг по вашему обыкновению собираться можно, постройкой вновь на том же месте, где старая была, дозволяется, и главному Ламе Даржею ширетую о том ведать» (Ноября 9 дня 1758 г.).

В пятидесятых годах прошлого века власти заботились о том, чтобы ламы имели постоянные кумирни для многолюдных сборищ туда «ради чтения книг по закону или обыкновению, в удовольствие». Единственным условием ставилось не быть слишком близко к границе. Храм возникал за храмом.. Вокруг больших группировались маленькие. Прежние заимствовали внешний вид у первых забайкальских церквей (напр. Тугнуйский дацан). Отчасти до сих пор удержали его древнейшие деревянные постройки (с куполами, крестообразные). Новые каменные существенно отличаются от старинных, будучи смесью тибетского стиля с китайским, поражая пестротой и великолепием отделки.

Первые, так сказать основные бурятские капища воздвигались русскими мастерами. Инородцы тогда еще не умели строить. Теперь, наоборот, они сами являются искуснейшими ремесленниками Забайкалья.

Между размножившимися у нас ламами недолго царствовало единогласие. Разлад отчасти обусловливался племенною рознью, отчасти степенью успеха среди шаманствовавших бурят... [14]

Антагонизм сначала оказался по обе стороны реки Селенги, в юго-западной части края. Цонгольцы, с Цзаягийном во главе, стремились повсюду первенствовать. Противодействие гнездилось весьма близко от основного центра, на расстоянии нескольких десятков верст, у Гусиного озера. Там владычествовал вышеназванный Ахалдаев. Когда он кончил учиться в Урге, наставлявший его там Манзушири Номон-Хаган-лама приказал ему, по преданию, пойдти в амбар и наугад взять оттуда книгу и маленького бурхана. Принесенными предметами таинственно определялась судьба уезжавшего ученика: «ты сам будешь иметь до 100,000 учеников!» изрек Манзушири-лама на прощание.

Предсказание по-своему сбылось. Бурятский ламоправитель и его непосредственные преемники наложили благословляющие руки на десятки тысяч пытливых молодых голов, поверивших в Будду. Вернувшись на родину, Ахалдаев стал служить в цонгольском дацане, но вскоре, выдвинувшись из числа сотоварищей, пошел к кочевьям своего Хатагинова рода и смежных родов за р. Селенгой. В 1740 году возник ахалдаевский войлочный дугун (кумирня) в долине р. Темника, преобразованный затем в главный бандида-хамбивский. Севернее и западнее, и южнее также стали появляться буддийские храмы. Авторитет Ахалдаева стягивал их жречество вокруг него. Войлочный дугун около 1750 года заменился деревянною кумирней. Дацан мало-помалу сделался рассадником ургинских религиозных обычаев и воззрений, тогда как цонгольский на все налагал отпечаток Тибета. Незначительная разница в служении и взглядах была и есть, впрочем, везде, - так как веру прививали ламы, приходившие из разных местностей. Основное отличие составляла духовная близость или к Монголии, или к нагорной колыбели ламаизма. Когда около 1752 года иркутская провинциальная канцелярия дала Заягийну знание главного бурятского ламы, Ахалдаев начал интриговать. Сородичи составили приговор (с приложением старшинских подписей) о желании иметь Ахалдаева главой и предъявили его начальству. Селингинский бригадир Якобий указом от 1 июня 1752 года отвечает: «быть Ахалдаеву во всем под ведомством и дирекцией, в послушании у цонгольского главного ламы, отнюдь ничего не чинить без ведома оного ламы, для того, что [15] помянутый лама главный определен над всеми ламами, в которых бы улусах ни были». Но по ургински настроенная часть инородцев оставалась de facto независимою, продолжала непокорствовать. Пять дацанов сгруппировалось под властью Ахалдаева. Борьба с Заягийном была неравна. Гусиноозерцы медленно отстаивали свои права. Но, когда он умер, обстоятельства переменились. Заместивший дядю цонголец Хытырхеев, хотя человек опытный и ездивший с покойным в Москву, все-таки не мог, по значению, заменить Заягийна, посетившего множество буддийских святынь, рукоположенного Далай-ламой, обласканного государыней... Споры о первенстве вспыхнули с новою силой. Престарелый Ахалдаев теперь уже имел надежду на полный успех. И цонгольцы, и гусиноозерцы отрядили поверенных в Иркутск. Первые домогались главенства над всеми прочими дацанами; вторые - звания бандида-хамбы для Ахалдаева. Посланные обеих сторон, при помощи подкупа, достигли своего. И тем, и другим (как это ни кажется невероятным!) единовременно дали желанные свидетельства, с лукавым намеком: «кто раньше доставит их в селенгинскую канцелярию, тот будет считаться утвержденным».

Бурятские сказания картинно говорят о том, как ахалдаевский лама Будаев приехал на берег страшного Байкала и, несмотря на разыгравшуюся непогоду, решил довериться волнам. Чтимая инородцами Цаган-Дара-Эхэ оградила, как они думают, смелых пловцов. Едва спасшись от погибели (перевез же его русский отставной солдат за ничтожное вознаграждение), Будаев предъявил свою бумагу в Селенгинске, и Ахалдаев, указом от 11 июля 1783 года, сделан бандида-хамбой (бандидой он именовался еще с 1776 года) (Бандида - индийское pandita (соответствует европейскому понятию «доктор богословия», означает вообще «ученый человек»); тибетское слово «кханбо» (в просторечии бурят - хамба), так сказать, настоятель большого монастыря, отчасти характеризует в ламайских землях положение духовного лица, пользующегося с нашей точки зрения архиерейскою властью. Хамба иначе называется «эхэ лама» («великий учитель»).). Хытырхеев же получил бандида-хамбинский титул еще в 1778 г.

Вскоре за Ахалдаева начал управлять его молодой племянник Дымчок Ишижамсуев, потом он заменил покойного дядю и, в свою очередь, имел, недолго спустя, преемника в [16] лице брата. Этот последний, Иаван Ишижамсуев, энергичнее предшественников повел борьбу. К 1809 году, за смертью Хытырхеева, он достиг безусловного главенства в глазах правительства.

II.

[В чем сила буддийских начал?]

В чем же победная сила и жизненное значение буддизма, который, как мы видели, властно наложил печать на монголо-бурят? Для ответа приходится несколько отдалиться от предмета.

Глубокая древность вовсе не представляла из себя нескольких цивилизаций, замкнутых друг от друга и отчужденных. Напротив, отдаленнейшие страны, ради торговли и религиозных интересов, поддерживали непрерывные сношения. Восток жил и дышал однородным напряженным стремлением создавать все новые и новые идеалы, обожествлять свои лучшие грезы, уготовлять пришествие Спасителя на землю.

Вавилоняне, финикияне, евреи, персы, египтяне, аравитяне морским путем постоянно, гораздо реже сушей, соприкасаясь с Индией и Китаем, влияли на них, от них брали наиценнейшее. Разные космогонические и астрономические теории делались вслед затем достоянием целого мыслящего мира. Расцвет этой кипучей жизни - период с VIII по VI век до Рождества Христова.

Как раз тогда арийцы простерли свои завоевания до индийских побережий и начинали ощущать потребность в более широком кругозоре, чем мировоззрение Вед. Являлась философия, зарождались религиозные движения, просыпался исторический буддизм. Я подчеркиваю слово «исторический», потому что идея его издревле присуща была не только индийскому духу, но и вообще человечеству. Будд («просветителей, искупителей от зла») признавалось и признается видимо-невидимо, ожидается в будущем такое же несметное количество. Ориенталисты постепенно приходят к убеждению, что основу распространеннейшей веры составляет натуралистический символизм, что наука имеет дело с мифом о солнце, что люди, забыв о [17] происхождении культа, молятся несуществовавшему «святому». Единственное действительно случившееся, так или иначе достоверное, заключается в следующем: кто-нибудь из мудрецов страны, превзошел других по внушаемому уважению, по свойственному исключительно его проповеди обаянию. Последователи могли придать учителю чисто мифические черты, и затем уже сложившаяся легенда не была в состоянии разграничить естественные элементы от сверхъестественных, весьма близких и родственных воображению индусов. Из представления о животворящем источнике света возник и вырос образ неистощимого по милосердию существа, преподающего смертным, как им достигнуть свободы от пороков и найдти полное внутреннее успокоение.

Буддизм явился выразителем народного настроения, вдохновлялся общепризнаваемыми истинами, послужил дальнейшему развитию и совершенствованию местной культуры. Этим только объясняется его необыкновенный успех, его удивительная бодрость и непосредственное отношение к жизни, наконец, его умение покорять себе повсеместно, куда он ни приходил, расположение туземцев какой угодно страны и с каким угодно бытом. Все это делало и делает из буддизма силу, с которою серьезно надо считаться христианским нациям, приводящим понемногу в брожение языческую Азию.

Религия эта носит яркий отпечаток той печальной эпохи, которая ее возвеличила. Индия тогда переживала невыносимый нравственный кривись из-за социально-политических причин. Прошлое не сохранялось историей в памяти индусов; настоящее не представляло цены в виду беспрерывных смут, его наполнявших; будущее не обещало ничего лучшего. Невольно притягивали и очаровывали мечтания о том, что стоит вне времени: о царстве неиссякающего блаженства. Параллельно с тем отчаяние века особенно ярко проявилось в буддизме...

Колыбелью его были земли восточнее Ганга, где браминство далеко не пользовалось незыблемым значением и влиянием, где рядом с понятиями арийских пришельцев открыто уливались воззрения местных автохтонов дравидской темной расы. Сам исторический Будда, если признавать его существование, по всей вероятности, даже не был ариец, а [18] происходил из воинственного темени шакиев («могущественных»), проникнувших с севера и водворившихся около гималайских предгорий нынешнего Нэпаля.

Факт такого происхождения, если бы достоверность его подтвердилась, указывал бы образно, почему религия, выросшая на почве браминского мировоззрения, им же в конце концов и поглотилась, но отзвук раздавшейся в Индия проповеди особенно сочувственно встречен был среди единокровных Будде племен. Что-то неизъяснимое притягивало их в нему, до сих пор делая монголов и тибетцев самыми ревностными последователями «бога-учителя» (бурхан-бакши). Впоследствии он явился посредником и связующим звеном между высоко развитым югом Азии и совершенно невежественным севером.

Из слияния арийской цивилизации с первобытнейшими человеческими верованиями, сохранявшимися в низших слоях населения, должно было выйдти и действительно вышло нечто поразительное, способное и удовлетворить пытливейшие восточные умы, и утолить глубокую духовную жажду темных масс во что-нибудь цельное слепо поверить, пред чем-нибудь благоговейно преклониться. Скептицизм и блаженное неведение заключили между собой в буддизме братский союз. В этом заключается великая тайна и неоспоримое могущество означенной религии.

Окружающее нас на земле видимое бытие, с его тревожными приливами возникновения и уничтожения, в глазах индусов искони есть источник несчастия. Задача и призвание Будды указать лишь на путь избавления от зол, а для этого надежнейшим средством почитается подавление и даже полнейшее усмирение желаний, так как из них исходит и ими же поддерживается не покидающий сердец разлад.

Наперекор усвоенному туземцами аскетизму, Будда учил: «существуют две крайности, избегать которых обязан тот, кто ведет духовный образ жизни. Одна крайность - жизнь среди наслаждений: это бесполезно. Другая - среди самоистязаний: это бесполезно... Средняя благородная стезя, ведущая к просветляющему и освобождающему от бедствий познанию, есть неусыпная работа над укреплением в себе самообладания. Шаг за шагом, час за часом должен тот, кто [19] благоразумен, очищать свое я от всякой скверна, подобно мастеру, очищающему серебро».

Этого требовал догмат о душепереселении, привнесенный, вероятно, в арийское мировоззрение или индийскими автохтонами или с запада и из Египта. Думалось, что каждый поступок отражался в будущем, определял состояние после смерти, созидал, совокупно с прочими совершенными поступками, условия для нового существования (высшего, либо низшего порядка). Бесчисленные миры единовременно населены, исчезают, снова образуются. Какая, сила управляет ими, что порождает впереди их дальнейшее бытие?

Творца буддийский мир не знает, - знает он только один всеуряжающий нравственный закон - закон дел (карма). Пока вина не искуплена, деяния влекут за собой перевоплощение, - и так продолжается до бесконечности. Всякий прошел уже через множество рождений и смертей: пока он не достигнет сверхъестественной почти безмятежности, до тех пор скитания по вселенной не прекратятся. Радея о спасении всего живущего от мучений, надо взять на себя трудный подвиг постепенного, сознательного видоизменения греховных помыслов и чувств, надо на яву грезить царством, где нет борьбы, надо заживо умереть для всего суетного и земного. Это именно и есть так называемая нирвана. Буквальный смысл слова - угасание, то есть угасание огней страсти, угасание всего того, не долженствовавшего быть, что прежде становилось причиной возобновления индивидуума.

«Кто уничтожил в себе», - учит буддизм, - «сто восемь видов злого пожелания, обусловливавших principium individuationis, освободился от рождения, тот подобен человеку, спасшемуся от пресмыкающегося чудовища, которое обвилось вокруг него». Еслиб это состояние после освобождения считать небытием, сравнение не имело бы смысла. Избегнувший чудовища не задушен; свободный от метемпсихозы возвращается к первобытно-нормальному состоянию чистейшей духовности.

Для достижения совершенства, требовалось отречение от соблазнов и приобщение к лучшему существованию. Уже брамины положили начало этому глубоко искреннему движению. Они [20] раздавала имущество, отказывала себе в привычных удобствах и селились во лесам в древесных шалашах. Представители других каст, повидимому, также мало-помалу следовали увлекающему примеру. Но отличительною чертой религиозных настроений древнейшего монашества выступал строго соблюдаемый эзотерический характер веры в искупляющее самоочищение. Обладание этим знанием мыслимо и доступно было лишь небольшому числу избранных. Учение облекалось в какие-то таинственные формы, которые не могли сделаться достоянием всего народа.

Восток Индии принял браминство от умственно опередившего его запада, и, собственно говоря, этот чуждый элемент не вошел в кровь и плоть туземного населения. Тут вся жизнь менее была окована суровыми предначертаниями жречества, больше отводила места значению царя и совокупности подданных. Вопросы, которые на западе обсуждались лишь в стенах школ аристократами по духу, на востоке становились понятными толпе. Метафизические тонкости ее не затрогивали, но за то ею вполне усвоивались представления о страдании, о нравственном возмездии, о самоосвобождении. Стремление уйдти от искушающей жизни сказывалось особенно сильно среди богатых и знатных (простонародье и бедняки менее восприимчивы были по отношению к проповедываемым истинам). При этом в обществе просыпалось неудовольствие: семьи боролись с порывами экзальтированной молодежи пренебречь суетным миром; но влечение осиливало самые дорогие узы. Везде появлялись учители, независимо от браминских преданий указывающие новые пути к спасению, - и учителям этим не приходилось искать учеников. Последние притекали отовсюду. Нарождались многочисленные секты. В отличие от браминов, достоинство которых определялось их рождением, лица, добровольно избиравшие духовное звание, назывались самана (аскеты). Основатель исторического буддизма был лишь один из многих учителей и мироспасителей, которые в монашеском облачении обходили с проповедью страну, и образовывали целые монашеские общины (нечто вроде христианских средневековых орденов). Круг учеников Будды не представлял, даже в древности, свободного товарищества людей, [21] связанных только внутренио; существовало общежитие аскетов с твердо установившимися формами, которая выработались в Индии еще задолго до того. Для религиозного сознания эпохи монашеская жизнь казалась единственною вполне понятною и естественною для каждого, проникнута была общим стремлением познать всеискупляющую истину. Появление Будды не было чем-либо необычайным: он не выступил в качестве новатора, далек был от утопий переиначить социальный строй. Индия не ведала ничего подобного: каста могла утратить всякое значение в глазах истинного монаха, но врагом ее он ми в каком случае не делался. Демократического направления буддизм никогда не держался, - скорее наоборот.

III.

[Ламы и народ]

Быть может, спросят, как с этим согласовать нынешнее существование (на севере от Индии) неисчислимо многочисленного ламства? В Ладаке, провинции Кашмира, приходится по одному духовному на тринадцать мирян. Чем дальше на север, тем значительнее становится номинальное число лам; оно составляет шестую, седьмую долю населения; во всей Монголии - приблизительно треть, а по расчету ездившего по Халхе (северо-восточной Монголии) английского миссионера Гильмоура шестьдесят процентов, в самом же Тибете местами (согласно отзывам путешественников) около двух третей. Несметное множество это порождено своеобразными религиозными потребностями и взглядами народа. Каждая семья алчет иметь, по крайней мере, одного, а то и двух-трех лам из своих сочленов. Еще отцом Будды князем Суддходаной (он был при непорочно зачавшей матери буддийского первоучителя Майе в роде Иосифа) постановлено, чтобы каждая семья подведомственных ему шакиев, единоплеменников Шакья-муни («мудреца из рода шакиев») непременно выставила по буддийскому монаху.

Действуя согласно такому предписанию, ламаиты лишь доказывают, как они последовательны в делах веры. То, что наши инородцы стараются не отставать от прочих, подтверждает лишь их чувства приверженности к буддизму и отсутствие [22] приписываемого им равнодушия к своей святыне (Между прочим, восточно-сибирская миссия неоднократно заявляла в печати, что бурят легко окрестить по приказанию свыше, в виду их поражающего индифферентизма в вопросах веры.). Напротив, всякий отец и всякая мать с самого нежного возраста добровольно и с благоговением посвящают хоть одного сына в ховараки (ламчики), чтоб особенная благодать осенила вследствие этого семью, и кровные узы связали ее с лучшим миром. Не даром завет, сохраняющийся нерушимо со времени смерти «учителя», велит поклоняться трем драгоценностям (по-монгольски гурбан эрдени): 1) Будде (буран эрдени), 2) его учению (ном эрдени), 3) духовенству (хубарагут эрдени).

Триада эта имеет в религиозном отношении такое же мистическое значение, какое вообще присуще было числу три в древности (у браминов, египтян, греков, римлян) и скреплена глубокою внутреннею связью. В «боге-учителе» видят существо, и по днесь присутствующее среди людей, для того чтоб им спастись от зол вечного перерождения. Законоучение считается за своего рода откровение, в котором каждое слово одарено особою таинственною жизнью и, само по себе, способно, при произнесении его, творить чудеса. Наконец, духовные составляют завоевывающее весь мир братство (по-санскритски sangha), призванное служить посредствующим звеном между совокупностью верующих и областью безгрешных божеских сил. Количество монашествующих свидетельствует о степени благочестия каждой буддийской страны. Повествование о земной деятельности Будды (Шакья-муни) или, как его называют буряты, Шакжа-муни, Шиге-муни заключают в себе данные о баснословном количестве духовных. То же было будто бы и вслед затем. Показания, имеющие историческую достоверность, подтверждают это явление. Религиозные центры, вмещавшие тысячи примкнувших к ним лиц, издавна казались в порядке вещей. Монастыри поддерживались царями и народом наравне. Южный буддизм насчитывает теперь значительно меньшее число священнослужителей, чем север; но это объясняется, во-первых, некоторого рода упадком веры, ибо раньше и под полуденным небом все и вся угождало сангхе, а, во вторых, вопреки мнению иных замечательных ориенталистов, [23] приходится склониться к выводу, что Цейлон и государства, оттуда заимствовавшие буддизм (Бирма, Сиам, отчасти Аннам) гораздо отдаленнее от истинного понимания и исповедания этой религии, как таковой, нежели Китай, Тибет и другие земли, стремящиеся непосредственно реализировать заветы «учителя». Ламаизм - термин условный, принятый европейцами и совершенно чуждый краям, где царствует шигемунийское жречество. Лама по-тибетски означает «возвышенный человек, учитель». В Индии слову соответствовало название гуру, равняющееся немецкому Meister, арабскому шейх, латинскому superior. Так, по настоящему, подобает величать лишь главных духовных, но из вежливости и в знак уважения название это дается всем.

Уже древние индийцы верили, что мир - во власти богов, боги - во власти молитвословий, молитвословия - во власти браминов: следовательно последние в сущности-владыки всего. Подобное воззрение перешло к буддистам, получило своеобразное толкование и применение к быту. Ламаиты, например, убеждены, что священные слова сами по себе, только благодаря произнесению их, имеют магическое влияние на существ высшего и низшего порядка, обеспечивают покровительство добрых духов и устраняют зловредность других. Даже начертанию букв, из которых составляются таинственные формулы, приписывается символическое значение, - тем более внятному и плавному чтению, и потрясающим заклинаниям лам. Последние, в силу непоколебимого для толпы верования, выделяются, среди прочих смертных, естественною близостью к Будде, по своему так или иначе проявляемому желанию идти стезей «учителя». Они, действительно, и стараются идти, поскольку немощь человеческая допускает, и для мирян совершенно достаточно одной решимости, остальное их как бы не касается. Духовные, по общему мнению, особенно способны угождать Будде своими молитвословиями, и даже заполонять на время в свою власть гениев неба и ада; к тому же каждый священнодействующий лама служением накопляет неизмеримое количество заслуг, столь великое, что прочие простые смертные, для накопления их, должны иногда проходить нормальным путем через тысячи перерождений. Столь важное преимущество в деле спасения обусловливается, между прочим, тем, что глубже знакомиться с буддийскою письменностью и осмысленно вникать в нее дозволено [24] лишь принявшим известные духовные обеты. Простолюдин, наложивший их на себя и прослушавший часть религиозного учения, уже в праве стать руководителем иного лани, еще несведущего в этом отношении...

При чтении таинственных по содержанию книг все сводится к тому, чтобы прочитать как можно больше. Служба не препятствует смеху и постороннему отрывистому разговору - надо только безошибочно произносить священные слова, хотя бы я не зная их смысла. Звуки и так проявят чудотворное могущество! Начиная читать, ламы делят между собою листы книги (буддийские сочинения состоять из несшитых листов, завертываемых в материю). Предварительно еще готовящимися служить омываются руки и полощется рот, дабы отнюдь не осквернить святыни. Всякий жрец торопливо прочитывает доставшееся ему на долю, затем помогает отставшим дочитывать их листы, выражения сливаются и должны быть непостижимыми даже для знатоков языка. Такое механическое действие есть своего рода колдовство, но верующим это кажется необходимым, и на этом зиждется потребность иметь громадное число лам. Чем многолюднее собрание читающих в кумирне или по юртам, тем благотворнее результат. Светская власть вторгается в область религии, говоря, что нельзя инородцам произвольно размножать лам, нельзя служить вне дацанов, нельзя, наконец, веровать так, как они хотят, как и шаманствующим не возбраняется...

Репрессивные меры, касающиеся ламства, обусловливались заботой властей о том, чтобы монголы-буряты не эксплуатировались жрецами и одна значительная часть населения, в качестве паразитов, не высасывала кровь из единоплеменников. Еще с прошлого столетия местное начальство формально подымало вопрос об этом, - но, раз что в изучение причин добровольного приумножения лам инородцами не находили нужным вникать, рассуждения о пользе и вреде для последних от образа действий жречества оставались беспочвенными и голословными... Вице-канцлер Нессельроде в 1827 г. сообщал иркутскому генерал-губернатору: «предназначаемое исключение многих из сана духовного не портит ли народ, имеющий понятие о лучшем положении лам за границей? Выгоднее было бы склонить бандида-хамбу, дабы он, под различными [25] предлогами, затруднял прием в духовное звание простолюдинов бурятских с тою нечуждою и для него целью, дабы уменьшением лам облегчить единоверцев своих в платеже казенных и общественных сборов и в исполнение других повинностей». Спрашивается, однако: были ли у правительства и существуют ли даже теперь какие-нибудь несомненные данные о том, что лама есть только и только тунеядец, пиявка и ничего более? Если да, то всякие строгости против буддийского жречества основательны и надо поскорее приискать подходящие и верные средства для борьбы с давнишним злом. Но я положительно убежден в умышленной почти преувеличенности слухов и толков о пагубном влиянии ламства и проистекающем отсюда разорении инородческого населения. Картина, рисовавшаяся восточно-сибирскою миссией (в изданных ею «Трудах» за последнюю четверть века), слишком тенденциозно ужасна, чтобы соответствовать действительности. Положение ее представляется следующим: дацаны - ничто иное, как бездонные пропасти, куда алчным жречеством притягивается все инородческое имущество и (надо полагать) безвозвратно, никому не идя в прок, поглощается, потому что иначе, если громадный процент туземцев богатеет, а остальные нищают, то достояние их все-таки же должно сосредоточиваться в чьих-нибудь руках, кто-нибудь да делается местным крезом. Число буддийских духовных (но имени) превышает количество светских людей. Самою жизнью первые поставлены в необходимость работать наряду с мирянами и, где только есть дело, трудятся не менее их. В каждом встречном караване путешественники по внутренней Азии могут увидеть иного лам. На почтовых станциях они отправляют обязанности возниц. Табуны и стада находятся под постоянным присмотром местных духовных.

«Буряты пожираются ламами» - вот как выражались об эксплуатации последних «Труды православных миссий иркутской епархии...» Оставляя пока в стороне вопрос о справедливости подобного обвинения и о том, чем его могут подтвердить, я позволю себе привести несколько авторитетных отзывов противуположного свойства. В начале прошлого века среди волжских калмыков довольно долго прожил русский подданный Бергманн, старательно вгляделся в их верования и обычаи, и напечатал о предмете по-немецки четыре книги, до сих пор [26] составляющие едва ли не лучший по этой части вклад в этнографическую литературу. Третий том Nomadische Sireifereien unter den Kalmucken категорически заявляет: «ламы принимают дары лишь от состоятельных единоплеменников, а у бедных всячески отказываются брать, никогда сами ничего не просят, живут не столько приношениями мирян, сколько наследственно доставшеюся собственностью, скорее станут голодать, чем тронуть чужое добро без приглашения, довольствуются, как и простой народ, обычною молочною и мучною пищей, изредка употребляя мясное. Будь лам меньше, они были бы богаче, вот и все, для населения же это бы выходило безразлично. Буддийских духовных напрасно называют сознательными лжецами и шарлатанами; они сами твердо убеждены в очистительной и вручающей силе священнослужений, а при болезнях тратятся не менее мирян на заказы продолжительных молитвословий».

Данные гражданской власти за последние десятилетия постоянно свидетельствовали о повсеместном благосостоянии среди забайкальских инородцев, об отсутствии крайней бедности, а также о том, что положительно нет никаких доказательств, будто ламы теснят и обирают своих единоверцев. «Во время служения каждый лама - лицо священное, а в частной жизни (если только он не из числа ученейших и влиятельнейших духовных) такой же бурят, как и остальные, занимающийся собственным хозяйством». Здраво рассуждая, иначе и быть не может, раз что для отвращения всевозможных бедствий буддийские семьи желают выставлять по меньшей мере одного ламу, с детства или при рождении посвящают намечаемых мальчиков в духовное звание, а за неимением потомства берут приемышей и их делают священнослужителями... Во всеподданнейшем отчете 1847 г. министр государственных имуществ граф Киселев объяснял эту особенность тем, что такие семьи не подвергаются опустошительному нашествию других лам. Значит, тут tacito consensu признается нелепость уверений, будто произволу и алчности последних нет названия. Если допустить, что правы говорящие: «ламство само по себе есть гибель для населения и величайшее из зол», то все-таки остается совершенно невыясненным, почему это так с экономической точки зрения: ведь все духовные, кроме [27] неизбежного вреда в религиозном отношении, в большей или меньшей мере, приносят долю пользы обществу, как скотоводы или радеющие о земледелии, как промышляющие каким-нибудь ремеслом или торговлей, как проводники грамотности или лекаря, - одним словом, как люди наиболее в своей косной среде развитые, своеобразно деятельные, работящие и энергичные? Недаром миссионер Гюк, проехав через Монголию и Тибет, метко характеризует ламство следующим определением: «это - голова и сердце народонаселения». Я прибавлю еще три слова: «и его воля», то есть достойнейшие ламы не только представляют из себя аристократию ума и родник благороднейших замыслов и чувств, но в то же время являются воплощением смутных стремлений окружающей темной массы, ее порывов приближаться к истине и мистически сливаться с высшим безгрешным миром... На обвинения жречества в нравственной испорченности и в том, что буддизм, благодаря корыстолюбивому настроению многих дурных людей, ложно толкуется и прививается, - нечего, мне кажется, и возражать. На то он и есть антипод христианства, на то он с нашей богословской точки зрения и бесплоден, несмотря на свои благородные этические идеи, раз основа догматики его неверна и конечная цель космической жизни теряется в загадочном тумане. Если даже и допустить без оговоров все, что говорится в обличение ламства, и то ревнителям распространения православия этому не ужасаться надо, а сказать: «слава Богу! значит свет правды Господней скоро воссияет между кочевыми племенами, ищущими, но еще не познавшими Спасителя. У других иноверцев в пределах России религиозные идеалы довольно тесно вяжутся с повседневным бытом и это им мешает убедиться воочию в превосходстве трудно осуществимого православия над их более осязательными верованиями. Раз что буддизм сам совершенно растлевается и умирает, миссионерство найдет твердую почву под ногами, соприкасаясь с его последователями». De facto далеко не все способно поддержать подобную иллюзию. Ламаизм, бесспорно, погрязает (как и некоторые другие вероисповедания) в тине разнороднейших проступков и пороков, но развращенность полудиких сынов внутренней Азии до того несложна, первобытна и естественна с точки зрения Новозаветной, что и преувеличивать размеры их греховности выходило бы чересчур [28] странно. Во-первых, души язычников по тронуты пока животворящим обновлением; во-вторых, если уж мы к отступающимся братьям во Христе обязаны относиться со снисхождением, то тем паче к ламаитам, которые самою верой научаются, что грех надо понимать условно и можно искупать известного рода чисто внешними приемами. Например, переписывание священных книг и чтение их до того почитается важным, что способно заглаживать чувственные увлечения и даже жестокость к тварям. Человек, провинившийся в этом, но в то же время непосредственно близкий к княжной святыне, не возрождается существом низшего порядка, а небожителем. Ламские обеты целомудрия часто произносятся в столь незрелом возрасте, что выполнить намерение впоследствии представляется слишком тяжким, и религиозный закон нарушается. Странный взгляд на весь нравственный строй, согласно индийскому учению о душепереселении, и параллельно с этим глубоко-суеверное воззрение на чародейную силу разных молитв и обрядов мирятся друг с другом. При таком удивительном сплетении понятий нельзя и ждать идеального хода жизни...

По словам путешествовавшего по буддийским странам Потанина, который видел немало лам на своем веку, они - вовсе не такие тунеядцы и лентяи, какими их почему-то считают нужным представить и не питают большого отвращения ко всякому труду, чем остальная часть населения, вообще в силу присущих ему созерцательных наклонностей, неодаренного предприимчивостью на европейский лад. Напротив, инициатива чаще всего исходит именно от лам, а не простых мирян, потому что первые бывают сравнительно образованнее, опытнее, ловчее. Все, так или иначе составляющее культурное достояние родного края, начиная стародавним знанием и кончая удовлетворением эстетических потребностей единоверцев (в виде изготовления предметов культа, художественной отделки вещей и т. п.) сосредоточено в руках братства Будды. У него почерпается то, что дорого и необходимо различным сторонам народного духа. Всюду оно идет впереди соплеменников и, как я уже имел случай сказать, но чуждается новых веяний из совершенно иного цивилизованного мира, хотя и относится к нему с некоторым скептицизмом: английский миссионер Гильмоур, ездивший лет двадцать назад по Монголии [29] и Забайкалью, передает в своей любопытной книге Among the Mongols о следующем весьма правдоподобном суждении какого-то местного ламы: «вы - европейцы по-своему, конечно, умны, потому что имеете много полезного, в роде телеграфных линий, пароходов, железных дорог, гавот и т. д., но вам недостает самого главного - недостает знакомства с нашею религией. Только если вы вчитаетесь в наши книги, разум ваш перестанет быть односторонним и познает тайны неба и земли».

Посетив в 1886 и 1887 годах Ургу и расспрашивая нашего генерального консула Як. Парф. Шишмарева о тамошнем многочисленном ламстве и прочих больших куренях (буддийских монастырях; собственно хуре значит группа здании, расположенных кругом, с сотнями и тысячами духовных), я вкратце так могу резюмировать его отзывы: кумирни с обитающим вокруг жречеством преимущественно воздвигнуты или милостью китайского императора, или благочестием туземных князей; они имеют определенный штат лам, обыкновенно довольно значительный, обеспеченный основными и позднейшими ценными вкладами, подаренным количеством скота (верблюдов, коров, лошадей, овец), а иногда и людей, приписанных к святилищу в качестве постоянных его данников, своего рода крепостных, называемых шабинарами («учениками»). У куреней есть пастбищная, а изредка и пахотная земля. Кроме того, заказываемые служения приносят доход молящимся ламам. Деньги тратятся на ремонт храмов, покупку различных принадлежностей и благоухающих курительных веществ, приобретение кирпичного чаю и съестных припасов для общественной трапезы жрецов во время долгих чтений по кумирням и т. д. Помимо штатного ламства, при религиозных центрах живет на свой счет множество других духовных, некоторые в собственных юртах, а то даже и деревянных домиках, среди отдельных дворов, обнесенных заборами, или же, в случае бедности, у более состоятельных лам. Средства к пропитанию привозятся ими самими и присылаются из дому, или зарабатываются лечением, совершением обрядов и т. п. Обитающие в черте одной ограды стараются не быть друг другу в тягость и всякий проводит дни сам по себе. Когда нет празднично благоговейного оживления, монастыри выглядят сумрачными и [30] безмолвными, потому что населяющие их лица необщительны, мало любят говорить и, по окончании необходимейших занятий, сидят каждый в своем углу. Зимой курени особенно полны жаждущими учиться, в ожидании того, что откроются вакансии на штатные должности. Летом сверхкомплектные духовные чаще всего отправляются обратно в родное кочевье, где у них - хозяйственные хлопоты об имуществе, которым они обыкновенно нераздельно владеют с братьями-мирянами, именуемыми хара (черные) в отличие от желтого или красного цвета ламских одеяний. По словам нашего компетентного монголиста, профессора А. М. Позднеева, в Монголии все духовные, не живущие постоянно при монастырях (так называемые степные ламы), внесены в общий список данников своего князя и отбывают повинности наряду с прочими податными монголами.

У нас принято думать, будто ламы не смеют иметь частной собственности. Это положительно ни на чем не основано и опровергается как историей религии, так и действительностью, не дающею повода придти к такому, вероятно, априорно составленному мнению. Пришедшая из Индии вера вполне безучастно относится к вопросу об имуществе, как и вообще ко всему мирскому: зараз она и допускает обладание отдельным достоянием и даже право передачи ею посредством завещаний, и в тоже время учит: «спасаться правильнее и вернее, отрешаясь от всех земных уз». Поэтому ламы, стоящие на сравнительно низкой ступени духовного совершенства, озабочены (пожалуй, не менее мирян) сохранением и округлением своих доходов, - лица же, поборовшие в себе плотские страсти, равнодушно и сурово смотрят на внешние удобства, нередко жертвуют обильно на монастыри, раздают все свое имущество, до последней копейки, бедным, а себя обрекают на нищету. Но делается это вовсе не в силу каких-либо обязательных правил веры, а просто по добровольному решению. Строгими аскетами выступают даже богатые и властные ламы знатного происхождения...

Лам надо разбить на две категории: меньшинство, состоящее из наиболее даровитых и сильных духом буддистов, которые, благодаря умственному превосходству, царят над преклоняющеюся пред ними толпой и довольно беззаботны насчет материальных условий существования, - и на громадное [31] большинство, серое и невежественное, как и все почти единокровное ему население, а потому гнетов обстоятельств вынуждаемое заботиться о пропитании. Первая категория образуется из людей, родившихся в семье с хорошими средствами и вследствие этого имевших возможность пройдти довольно трудную и продолжительную школу ламского учения, - что находится в тесной связи со способностями начинающих заниматься и с терпением и выдержкой зрелого человека, сознательно дающего Будде обет за обетом. Одушевляемые сравнительно возвышенными помыслами и будучи обыкновенно с детства поставлены благоприятнее многих соплеменников, лучшие духовные положительно лишены бывают мелочно-грязных вожделений, обыкновенно свойственных паразитам, выходящим из ничтожества, и совсем не изображают того беспощадно-алчного типа, который будто бы олицетворяется всеми ламами. Примером может служить хотя бы известный в 80-ые года бандида-хамба Дымпил Гонбоев. Родовитый, семилетним ребенком посвященный в духовное звание, он юношей уже обратил на себя такое внимание, что, по приговору инородцев, признан достойным занять место среди штата Гусиноозерской кумирни. Вся жизнь его поглощена ревностным изучением буддийской письменности. О поведении его никто, даже из обличителей ламства, ничего не говорил предосудительного. Молчаливый, сдержанный, вдумчивый - он, по своему, соответствовал местному идеалу непорочности и мудрости.

Такому живому кумиру народа нет надобности прибегать к гнусному вымогательству и обману, - ибо он и так могуществен влиянием, да к тому же любостяжание только унизило бы его и являлось крайне нецелесообразным. По правде сказать, на что важному ламе деньги? Инородческий быт требует незначительных расходов; для религии всеми отдается наидрагоценнейшее. У путного ламы, - если и есть нужда в чем-нибудь существенном, - движимость исключительно уходит на приобретение редких и не дешевых книг, тибетских достопримечательностей, привозных лекарств для пациентов и т. н.

Обстановка хамбы и ширетуев (я не говорю уже о простых духовных) весьма проста и небогата. То же я должен сказать и о сановных жрецах, которых я навещал в Урге, в 1886, 1887 и 1897 гг.: например, про жилище тамошнего высокочтимого [32] хамбы, воспитателя хутухты (молодого святою перерожденца, обоготворяемого северными буддистами). Деревянный домик с двумя-тремя комнатками (или юрта), несложная утварь, алтарь с литыми и живописными богами, сундук со священными книгами, аптечка, подчас пышное облачение - вот и весь незатейливый обиход, - а ведь подобных счастливцев, трудами купивших себе такое положение, вряд ли найдется много! Штатные ламы, которых я видел, путешествуя по Забайкалью, везде при моем приезде одевались парадно, чтобы поторжественнее встретить гостя, но и между ними я видел иных в поразительно худом и потертом платье. Миссионер Гюк беспристрастно свидетельствует, что разбогатевших лам почти не бывает, что духовные, по характеру, расточительны и, за неимением наличных денег, готовы за бесценок закладывать вещи китайцам.

Я вовсе не отрицаю, что среди лам есть немало хищников, которые, в силу своего умственного превосходства, наживаются от суеверия ближних - напротив, это явление довольно естественно и понятно, - особенно в виду присущего инородцам стремления жертвовать, по мере сил, на благолепие родной святыни и на охраняющих ее жрецов. Мне желательно только указать, насколько преувеличивают степень существующего зла и почему оно не может быть так страшно гибельно, как уверяют. Сонмы духовных (по имени, а не образу жизни) растворены в море родного народонаселения, чужды и глубокого знания веры, и выполнения монашеских предписаний, совершенно тождественны с окружающею средой и, при всем желании, неспособны разорять ее своими шарлатанскими проделками. В сравнении с учеными и нравственно устойчивыми ламами «ламишки» (как инородцы сами полунасмешливо-полупрезрительно называют недоразвившихся и безобидно-жалких духовных) не имеют никакого серьезного значения, а потому думать, что они в конец разоряют единоверцев, лишено основания. Это - просто люди, в младенческом возрасте пожертвованные Будде, и по бедности, или глупости, или лености не выделившиеся из толпы...

Им поневоле приходится хозяйничать, работать, изощряться в каком-нибудь ремесле или торговом предприятии, и т. д. Если тут некоторым и везет больше других, то не оттого же, что они - ламы? [33]

Буддийские духовные усердно занимаются выделкой бурханов (кумиров различной величины); их особенно искусно делают из папье-машэ и из глины. Кроме того, ламами приготовляются своего рода киоты для этих «богов» и для священных книг, отливаются жертвенные чашечки и лампады, рисуются изображения религиозного характера, вытачиваются весьма употребительные четки, сшиваются амулеты (в роде наших ладанок), украшаются домашние алтари и т. д.

Все это направлено к удовлетворению потребностей народа. Именно в среде лам всегда найдутся лучшие столяры, портные, ткачи, красильщики. Юрты (необходимейшая вещь для кочевников) мастерятся в дацанах. Бедность, в связи с некоторым умственным развитием, на каждом шагу способствует трудолюбию примыкающих к братству Будды. Так как тщательная переписка фолиантов в 300-400 листов, с содержанием богоугодного и таинственного свойства, ламаитами почитается за нечто крайне душеспасительное, то заказывать ее духовенству каждый домохозяин мнит своею обязанностью. Рукописи должны быть весьма совершенными по форме и потому требуется много терпения, чтобы целый год иногда просидеть над копиями с какого-нибудь одного сочинения. Достоинство последних обусловливается вдобавок тем, какими они чернилами начертаны (красный цвет в 108 раз благодетельнее темного, серебряный в 108 раз благодетельнее красного, золотой - серебряного, радужный - золотого).

Раньше чем произносить вообще какое бы то ни было суждение, а тем паче приговор относительно того, что из себя являет ламайская культура, прежде всего казалось бы нужно о ней что-нибудь определенное знать и думать. Обыкновенно же (как видно по книжным и журнально-газетным отзывам) замечается прямо обратное и вследствие того крайне печальное явление.

Приношения кумиренным ламам бывают двоякого рода: или отдельным лицам за так называемые «требы» и лечение, или служащему собранию духовных - кирпичным чаем и деньгами. Угощение приносится в храм учащеюся молодежью, во время перерыва после долгих и громких молитвословий. Оно состоит из упомянутого напитка, более или менее обильного примесью молока (смотря по щедрости дающего), иногда еще из масла и [34] пирожков. Ламы подставляют свои деревянная чашки разносящим сосуды и, отдыхая, молча пьют.. По окончании трапезы, ширетуй провозглашает имя ревнителя, который, если присутствует, то падает ниц, и за него читаются молитвы. Деньги вносятся в дацанскую казну и оттуда распределяются поровну. Так как еще Будда учил, что чем чаще и чем в большем количестве духовные собираются, тем лучше, - то мирянам, стремящимся подобным образом чтить лам, очевидно, приходится тратить довольно много. Взносы эти делаются, правда, добровольно, но, повторяясь усердно, должны бы тяжело ложиться на верующих и отрезвлять их при чрезмерном рвении. Однако, это нигде среди ламаитов не замечается. Буддисты благоговеют и жертвуют святыне без колебания - до того вся жизнь проникнута религиозными чувствами и так ничтожны кажутся окружающие условия (Сами ламы вообще жертвуют на устройство храмов и снабжение их необходимым столь же ревностно, как и миряне, а кроме того, при всяких важных обстоятельствах, приглашают к себе других жрецов для отправления положенных служений.). Умеренные в личных потребностях, ламаиты почти расточительны, чуть дело коснется сооружения новых кумирен, ремонта старых, покупки предметов культа и т. п. Особенно чутки и щедры в этом отношении монгольские племена... Безмолвие и угрюмость обитаемых ими степей невольно воздействуют на мечтательность народа. По образному выражению знаменитого монаха Иакинфа, они похожи на храм задумчивости, воздвигнутый самою природой. На гранях Тибета местность гористее и еще величественнее. Забайкалье также отличается дикою красотой. Фантазия инородцев очарована таинственною прелестью края, а раздолье и пустынная тишина тесно сближают их помыслы с мистицизмом. Знойно-южный колорит индийских сказаний, недосягаемая высь догматической премудрости язычества, ключ от сокровеннейшего во вселенной, будто бы хранящийся ею, однозвучность и скромность повседневного быта - все словно сговорилось опутать бурят сетями ламаизма и преграждать пока успех христианской проповеди.

Помешать инородцам, чтоб они давали, радея пред Буддой и об очищении души, никакая власть не может. Напротив, стеснение только озлобляет ревнителей и обогащает наиболее хитрых жрецов, хотя бы ради дружественного сношения [36] последних с местною полицией. Вместо ослабления эксплуатации, по временам власть сама как бы поощряет и поддерживает со ложными мероприятиями.

Вопрос о постепенном разорении наших восточно-сибирских буддистов ламами сводится, по моему, к очень простому решению. Какие данные имеются утверждать, будто обеднение инородческих ведомств, преданных буддизму, усиливается, тогда как у соседнего русского населения и у шаманствующих единоплеменников все обстоит благополучнее, если сравнить и взвесить совокупность внешних отличительных признаков? Ничто на это по указывает. Повсюду и там, и тут случаются временные невзгоды, и снова хозяйства поправляются...

По словам восточно-сибирской миссии, не имеющей сведении о положении ламайской веры в собственном Китае и в Тибете, наши бурятские религиозные центры до того будто бы замечательны по внешности, что внутри Азии о таком богатстве и красоте даже не помышляют, а издалека приходящие ламы в себя не приходят от удивления при виде бурятских храмов. Для восстановления истины, не могу не заявить, что, во-первых, посещенные мною некоторые ургинские кумирни по убранству нисколько не уступают забайкальским, а скорее наоборот; во-вторых, пекинские буддийские храмы гораздо роскошнее монгольских (боги величественнее и лучшей работы, изображений видимо-невидимо, на полу - ковры и т. д. (Из этих храмов наиболее замечательны: и) Юн-хо-гун (с 70-футовым кумиром Будды), 2) Бай-та-сы (с его мощами), 3) Чжан-дан-сы (с его изображением из сандального дерева, считающимся современным самому учителю, 4) Хуан-сы, в северу от столицы (с громадным мраморным памятником в честь одного сравнительно недавно умершего буддийского иерарха), и т. д.)); по отзыву же путешествовавших в Тибет, там еще больше блеска, великолепия и драгоценностей. Поэтому считать бурят перворазрядными ревнителями и проводниками ламаизма слишком преувеличено. По словам такого замечательного знатока Монголии и ее быта как Д. А. Клеменц ни один забайкальский дацан не может сравниться по роскоши даже с второстепенными постройками в Эрдени-цзо, а также беднее любой монгольской кумирни при ставках богатых князей. Да и вообще-то за Байкалом лишь 5-6 религиозных центров отличаются внушительной внешностью и достатком... [36]

IV.

[Связь буддийского населения с духовным миром]

Давно пора заняться вопросом о внутреннем сродстве ламства с народом и о том, не опасная ли это была игра со стороны осуждающих буддизм на восточно-сибирской окраине, когда они хотели вернуть лам к мнимо-первобытной чистоте аскетической жизни и разобщению с миром, совершенно не зная тех условий, в которые была поставлена древняя монашеская община ее основателем, и что за связь у нее существовала с окружающею местностью...

Первые люди, уверовавшие в Будду, было два купца, оставшиеся затем по-прежнему простыми последователями «вещего учителя», не принявшие никаких особых обетов, только поднесшие ему пищу и заявившие: «ты - наше прибежище». Вот довод против говорящих, будто исключительно членам секты отшельников подобает именовать себя буддистами. Достигают нирваны не одни монашествующие, а также и те сравнительно немногочисленные миряне, которые прониклись всецело буддийскими теориями. Когда-то всех, признававших спасительную силу последних, величали архатами («святыми», собственно «имеющими право на благочестивые дары и благоговение») или ариями (достопочтенными). Это не препятствовало столь совершенным существам жить семейно. Буддизм всегда с уважением относился к светскому труду и терпению. Сам Будда учил: «между мирянином, коего душа достигла искупления, и монахом, коего душа свободна от всякой скверны, нет никакой разницы». Шакья-муни явился в мир, чтобы спасать человечество, а не отдельных лиц. Аскетам говорилось: «живите в горах и лесах открытых, то есть не бегите в полное уединение, не забывайте главной задачи - проповеди». Сосредоточивая свое внимание главнейшим образом на созидаемом им братстве аскетов, Будда понимал, что оно не может оторваться от почвы и должно быть отдано на попечение народа, - иначе погибнет. Верующие в «бога учителя» (бурхан-бакши, как инородцы величают Шиге-муни) и в проповедываемые им истины естественно распались на две категории - милостынедавателей (по-санскритски - данапати, по-монгольски - углигэин-эдзен) и принимающих добровольный дар. Когда Будда, в сопровождении сотен учеников, обходил Индию, толпы [37] народа с повозками тянулись за шествием: люди состоятельные доставляли все нужное (начиная от пищи и кончая одеждами, ночлежными убежищами), нуждающиеся же подбирали остатки трапез. Ориенталисты для точнейшего различия прямо даже воспользовались терминами «клир» и «миряне». Первый составляет так сказать ядро, вокруг которого сгруппированы последние. Знаменитый миссионер Спенс-Харди, много лет изучавший буддизм на Цейлоне и оставивший о нем весьма важные исследования, приводит сравнения между строем римско-католическим и буддийским, отожествляет их существеннейшие черты. Оба, правда, отрешились от мира, но тем не менее руководят толпой и, при совершении обрядов, вменяют их в заслугу тем, во имя кого они совершаются. По отношению к своей личной жизни члены братства Шакья-муни суть монахи (К северному буддизму это определение не вполне применимо, ибо часть лам имеет право жениться.), по отношению ко всему остальному - священнослужители (clerici rcgulares).

Предписание обходить светские жилища и собирать подаяния, не пренебрегая ничтожнейшими, неизбежно вынуждало каждого духовного селиться как можно ближе к мирянам. Будучи поставлен в материальную зависимость от них, он постепенно стремился увеличивать свое значение среди народа и убеждать его, что спасение обусловливается не в малой мере нравственными подвигами и молитвами последовательнейших учеников Будды. Одни, живя (по определению Пифагора ???? ????? (согласно с природой), ощущают постоянную потребность в посредничестве живущих ???? ????? (выше природы); они же, для искупления чужих грехов и предосудительных поступков, читают за них священнейшие тексты из книг, кормятся на средства кающихся или просто склонных благотворить... Все это вполне соответствует намерениям «учителя» обеспечить удел своего «драгоценного» братства аскетов: «вот ваше поле», указывалось на них мирянам: «сейте на нем избытки ваши - семя не пропадет и в будущем перерождении принесет вам пользу. Духовный пусть печется о душе светского ревнителя, а он обязан заботиться о теле монаха». Хотя община Будды и предписывала милостынедателям известные правила [38] воздержания и чистоты, но никогда не следила за исполнением предписаний. Обряды не стесняли мирян, ложась всею тяжестью лишь на жрецов, служащих в кумирне. Кто хотел соблюдать посты, мог соблюдать, - и наоборот: обязательного тут не было... Люди дурного поведения (если стояли вне братства, но помогали ему) не подвергались преследованию со стороны духовных, ибо буддизм не знает ничего, похожего на наше отлучение от Церкви. В уставах есть лишь нечто аналогичное. Когда по вине простого буддиста священнослужители потерпят в чем-нибудь ущерб, или оскорблены будут маловерующим, или он доведет их до ссоры, или же, наконец, вздумает кощунствовать над родною святыней, - община налагает на такого страшного грешника величайшую кару: не принимает от него подаяния, и, в свою очередь, не платит ему за него назиданиями и моленьями. Тибетцы и монголы до сих пор на коленях заклинают лам не отказываться от приносимого им в дар! По словам наблюдавших за бытом бурят и калмыков, они отлично понимают смысл такого обычая. Никто из них не заботится о том, доставит ли лама приношение в дацан или утаит. Это - дело совести.

Шакья-муни совмещал созерцание в тиши и уединении с ревностным проповедничеством. Когда имя «учителя» давно уже причислено было к разряду первых имен Индии, когда он стоял на высоте почета и пред ним склонялись цари, Будда продолжал ходить от дома к дому по улицам городов и деревень с чашей в руке, с опушенным взором и в молчаливом ожидании, когда ему подадут пищу. Выпрашивать ее безусловно воспрещалось. Жилищ угнетенного бедностью люда также не дозволено было посещать, чтобы не подвергать его искушению дарить последние крохи. Когда в чашу опускается приношение, монах должен произнести благопожелание: если ничего не дадут, он не имеет права настаивать. Взаимоотношения между ламами и верующими в «бога-учителя» везде неразрывно тесные и совершенно непринужденные.

Ламаизм признает существование отдельных отшельников и замкнувшихся в своей ограде маленьких монастырей, но и те не оторваны до такой степени от единоверцев, как это желательно с точки зрения много о том писавшей восточносибирской миссии. Более строгие и экзальтированные аскеты [39] монголо-бурятами называются дианчи (от санскритского dhyana - глубокое размышление), или искаженнее даянчи, даянджи. Капуцины, жившие в прошлом веке среди тибетцев, подыскали им своеобразное определение: ascetae contemplatores. Иные группируются в небольшие общины, с верховным ламой-правителем, и сообща молятся о благоденствии всего живущего. Таков, например, хит (слово, соответствующее нашему «скит») в 7 верстах к северу от Урги, где, удаляясь от всякого треволнения, живет 25 монахов. Четыре раза в год они пускают к себе народ и открыто совершают служение. Миссионер Гюк рассказывает, что среди горько-соленой водной пустыни Хуху-нора (громадного «Синего озера» между собственным Тибетом и Гоби) есть островок, на котором сооружена кумирня и вокруг нее домики, вмещающие человек двадцать дианчи. Лодок нет, так что только зимой по льду, при сильнейших морозах, туда пробираются богомольцы... Но это - исключение из общего правила. Большинство лам смешано с населением. Строго обособившиеся братства немногочисленны. Даже отдельные отшельники и те стараются селиться недалеко от жилища мирян, поучают посещающих их уединение светских ревнителей или к ним по временам сами приходят... Обитают дианчи в кельях на горах и внутри оных. У Лхасы над одним из знаменитейших ламайских монастырей Сэром, на недосягаемой почти крутизне, живут «святейшие» созерцатели. Католические миссионеры, среди ламаитов, и наш преосвященный Нил Иркутский свидетельствуют, что буддийские аскеты способны на великие подвиги воли и духа, но отнюдь не подвергают себя изуверным самоистязаниям факиров. Задача лам-отшельников состоит в том, дабы погружаться все глубже и глубже в тайну слияния с невидимым высшим миром, на яву испытывать, будто вокруг оживает безграничное царство блаженства, звучат райские звуки, блещут неземные краски, и т. д. Словом, душевное состояние созерцающего, по нашему, должно рассматриваться как патологическое. Зрение и слух тут просто галлюцинируют. Поднявшиеся на подобную высоту монахи считаются победившими в себе зло, начинают походить на Будду, приобретают, по мнению единоверцев, способность творить чудеса, что еще усиливает их значение в глазах народа. [40]

В сравнительно недавних «Известиях Императорского географического общества» Потанин упоминает о выдержке лам-созерцателей, питающихся только толокном, довольствующихся куском бумажной материи для прикрытия наготы и неуклонно спасающихся. Пржевальский и его спутники при охотах встречали в пустыне буддийских аскетов. Гюк передает о лично ему известных случаях следующее: «иные отшельники замуровываются почти в скалах, не показываются никому в течение нескольких лет, из келий своих спускают лишь, по необходимости, мешки на длиннейших веревках, чтобы прохожие и соседи накладывали туда что-нибудь съестное, но за то, когда срок кратковременного или продолжительного искуса кончится, дианчи соприкасается с другими смертными, в качестве преображенного человека сверхъестественного порядка, в качестве всепостигающего, всеведущего прорицателя: бескорыстие такого ламы доходит до того, что он положительно каждое получаемое приношение отдает неимущим». Преосвященный Нил Иркутский также отзывается о стремлениях дианчи с беспристрастною похвалой: «они спят на голой земле, камень имеют изголовьем, усердно постятся, вообще воздержны, стараются злейших врагов считать друзьями, не прерывают начатых молитвословий, какая бы опасность ни грозила... С одним знакомым епископу забайкальским ламой-аскетом (впоследствии священником Даржеевым) произошла однажды такая вещь: он сидел, поджав ноги, в созерцающей позе «бога-учителя», вдруг змея появилась вблизи, поползла на него. Он смутился, но взял верх над собой. Гадина коснулась его колена и руки, словно изумилась, ощутив теплоту неподвижного тела, подняла голову с раскрытою пастью, посмотрела на близкую жертву и ушла!» Если у наших ламаитов толпа выделит побольше подобных энергично-убежденных деятелей (Еще в прошлом столетии академик Даллас замечал, что «даянджи» наших кочевников стараются принимать посвящение за границей (даже у Далай-ламы).), успех православия неминуемо встретит новые препоны.

* * *

Внутреннее сродство между ламами и народонаселением гораздо глубже и прочнее, чем это хотят представить. Прежде [41] всего надо сказать, что они, по своему, положительно являются требоисполнителями и обойтись без них не может ни одна инородческая семья. Религиозные элемент вообще царит над монголо-бурятскою жизнью. Кто в необходимых обрядах видит лукавое нововведение лам, будто бы подделывающихся под христианские понятия, с целью обманывать начальство, вероятно, не знает, как близки друг другу по духу и строю буддийское мировоззрение за Байкалом с тибетским и даже древнеиндийским. Случайного и беспочвенного тут нет ничего. Наоборот, все дышет стариной, переносит воображение к временам самого «бога-учителя». Преосвященный Нил Иркутский в своей книге о сибирском ламаизме свидетельствует о том, что обряды, нужные инородцам в их повседневном быту, могут быть совершаемы всегда и везде, только не в капищах. Начну хоть с появления ребенка на свет.

Пред родами, около готовящейся стать матерью кладутся священное изображение и зажженная пред ним лампада. Душа, скитающаяся от перерождения в перерождению, вновь, за содеянные ею раньше грехи, должна вступить в мир. Ламаитам этот страшный и роковой миг кажется и великим, и торжественным. Любовно вспоминая чтимое ими предание о появлении на свет Шакья-муни, инородцы окружают родильницу пожеланиями так же легко, безболезненно и благополучно разрешиться от бремени, как родила «непорочно зачатого» Будду добродетельная «девственница» Майя. На пороге земной жизни человек уже бывает окружен различными злыми силами, толкающими его к постепенной погибели, то есть дальнейшим возрождениям в существах низшего порядка. Для очищения и ободрения души, снова вступающей в мир, надо прибегнуть к издревле принятому обряду, напоминающему крещение. (Сибирские миссионеры ошибочно пишут, будто лукавые языческие жрецы только недавно придумали заимствовать его у христиан). Новорожденного Будду светлый гений (тенгрий) Хормузда омыл небесною влагой. Ламаиты, поручая это своим священнослужителям, рады, когда обряд совершается важными ламами. В течение первого месяца после родов (по возможности в счастливый день) призывается требоисполнитель, который, в присутствии только родственников (чужих, а тем более иноверцев, не желают при этом видеть в юрте), прочитав [42] установленные молитвы о долголетии и заклинания, трижды омывает ротик, правую руку, лицо и голову младенца из сосуда, наполненного освященною водой-молоком (у калмыков водой, разбавляемою солью) и затем, по своему собственному желанию, нарекает имя. Минута рождения семьей до мельчайших подробностей точно запоминается, ибо вся будущность ребенка находится астрологически в зависимости от года, месяца, дня в часа вступления в жизнь, служить к дальнейшим определениям, чего ожидать и искать, чего избегать и бояться, с кем можно связать себя брачными узами и т. д. Прежде при дацанах велись метрические книги, где записывалось, когда именно кто родился, как его назвали, имя ламы, совершавшего обряд, и даже тех, кто при этом присутствовал.

Каждый месяц в течение первого года со дня омовения младенца, - омовения, имеющего для ламаитов, помимо его физической пользы, и значение религиозно-врачующее - родители стараются зазвать к себе ламу для чтения над новорожденным. Чуть только дети начинают ходить, снова нужны благословение ламы и произнесение особых молитв, с обрезанием нескольких волос. На шею маленьким верующим надевается талисман (мешочек с различными священными формулами, по-санскритски или тибетски, и соответствующими изображениями) (Богатые носят небольшие золотые и серебряные складни, в которые вставляется священное изображение.), Его в просторечии называют «хранителем» (сахьюсу, сокращенное из сахигулсун, от монгольского сахиху, сопутствовать). Ламаизм знает немало таких талисманов, а поэтому всякий религиозный инородец, желая оградить себя против всевозможнейших напастей, заводит у себя целую коллекцию подобных предметов и (так как со временем они теряют силу) подвергают их вторичному освящению.

Перехожу к свадебным обрядам. Ламы строго следят, чтобы астрологические приметы, касающиеся каждого человека, подходили и не были враждебны таковым же у лица, с которым он желает основать новую семью.

Иногда неблагоприятность условий считается возможным устранить при помощи ламских служений. Последние (так называемые [43] гурумы) должны предотвращать бесплодие, смертность детей, рождение одних только девочек, главенство жены над мужем, болезни, бедность, падеж скота, и т. п. Во всяком случае согласие и молитвенное напутствование жреца необходимы для закрепления браков. И жених, и невеста сначала поочередно приглашают ламу или лам почитать по книгам и помолиться пред домашним алтарем с кумирами. Присутствующие кладут при этом земные поклоны.

Русские власти уже давно (не позже 1812 г.), возбуждали вопрос о регулировании инородческих браков, согласно буддийским постановлениям. Поэтому дацаны привыкли считать себя правоуряженными надзирать за этим. Развод может совершаться и чаще всего совершается без всякого постороннего вмешательства, исключительно по обоюдному согласию мужа и жены. Во всех спорных случаях, касавшихся инородческих семейных обычаев, начальство в прошлом столетии упорно обращалось за разъяснениями к ламам.

«Калым» не имеет никакой связи с вероисповеданием. «Сговорные дары» почитаются не ценой невесты, а залогом договора, и соразмеряются с количеством приданого. Жених, выплачивая калым, доказывает, что обладает достаточными средствами, дабы обзавестись отдельным хозяйством. Бурятки из-за этого вовсе не становятся рабынями, пользуются значительною долей самостоятельности. По словам восточно-сибирской миссии и новокрещенные берут дары за дочерей...

Предсмертный час в свою очередь требует присутствия ламы, который бы дал последние наставления, как избегнуть злых перерождений. Над умирающими читается своего рода «отходная». Когда человек испустит последний вздох, по внешнему виду покойника определяют, может ли он рассчитывать на благополучное перевоплощение, зажигают курительные свечи на домашнем алтаре и начинают молитвословия. Лам приглашается несколько, смотря по средствам усопшего.

Кончина представляется инородцам вдвойне ужасною: во-первых, от неведения, куда душе суждено направиться, а во-вторых, от уверенности в том, что мертвецы иногда, став заодно со злыми духами, зловредно влияют на живых. Замолить хоть отчасти чужие прегрешения и оградить себя - вот цель [44] остающихся вблизи трупа. Существует четыре коренных способа погребения, зависящие от того, при каких условиях родился человек с астрологической точки зрения.

1) Сжигание (это - удел святейших, ибо дым от такого костра не осквернит неба; пепел и кости их сохраняются, как объекты культа).

.2) Бросание в воду (иногда просто в яму, которую сверху, поливают).

3) Предание земле (редко).

4) Увоз в степь на возвышенные места, с целью оставить хищным птицам и зверям на съеденье (это считается актом милосердия по отношению к животным).

Последний обычай наиболее распространен, и происхождение его теряется в дали веков. Раньше, чем расстаться с покойником, инородцы присутствуют при ламском «отпевании». После этого от покойника совершенно отрешаются. Только шесты с развевающимися на них, вроде знамен, начертанными на тканях священными формулами указывают, где оставлен труп. Даже кочевье стараются переместить и только о душе продолжают заботиться, делая вклады в дацаны, заказывая заупокойные служения. Усопшие в буддийских писаниях названы «сущими через дары».

Для отвращения различных напастей, для ворожбы (в случае каких-либо пропаж), для придания религиозного характера обычным народным празднествам и т. д., ламы также необходимы населению. Чего только ни коснись в жизни инородцев-буддистов, все оказывается органически связанным с их верой.

Текст воспроизведен по изданию: Из области ламаизма. К походу англичан на Тибет. СПб. 1904

© текст - Ухтомский Э. Э. 1904
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001