СЕМИГОРОВ

ОЧЕРКИ ГИРИНСКОЙ ПРОВИНЦИИ

III. Образованность среди чиновников и в народе. Переводчики. Содержание чиновников. Будничный день чиновника. Китайская почта. Отсутствие сословных различий; общность быта. Несколько часов в аппартаментах цзянь-цзюня.

Весь чиновничий класс в Гиринской провинции состоит почти исключительно из манчжуров. Только в последние годы сюда стали попадать китайцы-чиновники в количестве очень ограниченном: во всей провинции их не более пяти-шести человек, и все они занимают самые маленькие должности. Затем обращает на себя внимание то обстоятельство, что тогда как в Срединном Китае для получения мандаринской шишки требуется известный образовательный ценз, — здесь только высшие должности, до фудутунов и равных им начальников включительно, заняты лицами образованными в китайском смысле слова.

Об образовании в массе народа я уже и не говорю. Не более десяти из ста умеют прочитать и написать самое простое письмо или, напр. торговый счет, для чего требуется знание лишь каких-нибудь 800-1000 иероглифов; остальные уже совершенно неграмотны, и хорошо еще, если в семье найдется хоть один человек, который умел бы подписать свою фамилию. Когда же приходится прочитать какую-нибудь трудную грамоту, надо искать грамотея, учителя (сянь-шен), ибо знание огромного количества замысловатых иероглифов составляет удел только очень немногих лиц. Так, когда мне захотелось ознакомиться с содержанием известного манифеста китайского императора о заключении мирного договора с европейскими державами в 1901 году, то в городе со стотысячным населением нашлось только два человека, которые могли прочитать, понять и объяснить мне этот интересный манускрипт. Манифест, впрочем, был расклеен по всему городу, прохожие останавливались и глазели на мудреные письмена.

Всего бы проще, кажется, было пользоваться для таких объявлений языком манчжурским, который, по крайней мере, знаком всему здешнему манчжурскому населению. На [417] этом языке, ближайшем родственнике языка наших гиляков, с которыми манчжуры родные братья, писать чрезвычайно легко и удобно, потому что азбука его состоит всего из 25 букв; но таково уже свойство китайской культуры, что даже письмена победителей — манчжуров — по нашим понятиям, более совершенные, должны были уступить свое место архаическим китайским иероглифам. Мне случалось однако видеть в здешних канцеляриях прошения и жалобы, написанные на манчжурском языке.

Кроме этих двух языков, с началом постройки здесь железной дороги большое значение приобрел язык русский, с которым волей-неволей приходилось знакомиться и китайской администрации. Для удобства сношений с русскими властями были заведены переводчики, которые, вообще говоря, приобрели здесь большое значение и оказывали подчас весьма нежелательное влияние на ход дел, заботясь обыкновенно не об интересах той или другой стороны, а лишь о собственных своих выгодах. Переводчикам платились хорошие деньги, причем их именно старались заинтересовать большим содержанием. Так, переводчик при цзяо-шэ-цзюе (Дипломатическая канцелярия, учреждаемая для сношений с русскими властями при губернских и окружных управлениях. Автор.) получает 50-70 рублей в месяц, фудутунский же уже 100 рублей и более; деньги очень большие, если принять во внимание незначительность содержания, получаемого самими чиновниками.

На этом вопросе, на вопросе о содержании здешнего чиновничьего класса стоит остановиться и рассмотреть его подробнее. Обыкновенно считают китайских чиновников самыми отъявленными взяточниками, облагающими огромными поборами подведомственное им население и обкрадывающими государственную казну. Все это, конечно, довольно справедливо, и, вероятно, среди мандаринов встречались и такие, которые, с чрезвычайным усердием набивая свои карманы, действовали уже чересчур беспощадно, применяли слишком крутые меры и тем доводили народ до крайней степени озлобления, вызывали подчас даже мятежи; но то были исключения, во всяком случае, довольно редкие. Народ прекрасно понимает, что чиновнику никак не обойтись без взяток при его скудном жалованьи, и умеренные поборы составляют, здесь вполне законное, освященное обычаем, совершенна неизбежное и давно привычное явление, которое — раз оно не переходит возможных пределов — не может вызвать ни малейшего неудовольствия или протеста, ибо иначе и быть не может.

Посудите сами, каким образом мог бы существовать, например, хоть китайский исправник при двадцати рублях в месяц жалованья? или судья, получающий в губернском городе рублей 30-35? А ведь низшие чиновники получают еще меньше. Правда, им дается казенная квартира, прислуга [418] и лошади для разъездов; но ведь надо еще завести одежду, надо прокормить себя и семью.

Собственно, более или менее обеспеченное материальное положение достигается лишь с назначением на должность фудутуна; однако, мне рассказывали, что для того, чтобы достигнуть этого места, необходимо и в Пекине, и в Гирине истратить много денег на разные подарки, взятки, иногда просто на подкуп, — и вновь назначенный фудутун является поэтому на свой пост сильно обремененным долгами, которые он, конечно, старается погасить в первые же годы. Если же он честолюбив и это высокое назначение его не удовлетворяет, то он копит деньги для того, чтобы обеспечить себе повышение.

Как же велико, примерно, содержание фудутуна? Прежде всего у него казенная квартира, обширная и, по китайским понятиям, благоустроенная: от шести до восьми фанз в отдельном дворе, отапливаемых теплыми канами, оклеенных чистой бумагой, — ныне уже с русской мебелью в приемных и иногда, кроме канов, с чугунными печами. Все припасы, нужные для приготовления пищи, как и все то, что подается у него к столу, наконец, все вообще, что нужно в домашнем обиходе, будь то посуда, мыло, духи, свечи, табак, папиросы и т. д., — все, что только нужно фудутуну, он имеет от казны. Угощает ли он своих гостей ласточкиными гнездами, трепангами и отвратительным местным вином или же замороженным шампанским и душистым Шабли со свежими устрицами; подаются ли у него к чаю дешевые китайские бисквиты или дорогие русские печенья и конфекты; предлагает ли он гостю ценную гаванскую сигару или просит попробовать вкус манчжурского табаку — это куплено не на его деньги, даже не на ту ограниченную сумму, которая могла бы быть отпущена ему на представительство. Приобретается это на счет казны, и отпуск на это не ограничен, вернее, его совсем нет, но уж, конечно, фудутун не дает никакого отчета в этих расходах; да никто бы с него подобного отчета и не потребовал, ибо таков установившийся обычай, приобревший силу закона. Точно также нет определенного отпуска и на прислугу; тем не менее, все эти бойки, повара, рассыльные, мамки, няньки, весь многочисленный штат прислуги фудутуна, — не считая солдат, которые несут специальную службу, эскортируя его во время выездов, — содержатся, разумеется, на казенный счет.

Собственно жалованья он получает около тысячи двухсот рублей в год; сверх того, ему еще отпускается от казны такая же сумма на содержание семьи, если она живет в другом городе, и немного меньше, если она находится при нем; если же к этому прибавить, что фудутун получает еще какие-то проценты с казенных доходов, собираемых в округе, — вероятно, законные, ибо иначе об этом не говорили бы так открыто, — то содержание этой особы достигнет уже очень приличных размеров. [419]

Однако, эта обеспеченность в материальном отношении не есть единственная и даже, может быть, не главная причина, из-за которой мандарины добиваются назначения на этот пост; ибо к занятию фудутунской должности стремятся и люди очень богатые, иногда жертвующие для этой цели большею частью своего состояния. Фудутун — губернатор, начальник большого округа, пользующийся огромной самостоятельностью и властью. Тогда как все ниже его стоящие чиновники ограничены в своей деятельности, будучи поставлены в необходимость докладывать даже о самых, повидимому, незначительных делах на усмотрение принципала, — фудутун уже решает почти безапелляционно все дела, пользуясь самыми широкими полномочиями не только в судебных делах, но и в деле взимания всяких налогов; ему же подчинены и войска округа, кроме тех команд, что посылаются из Гирина для несения службы в назначенных им местах. Наконец, в то время как какой-нибудь подчиненный ему чиновник выезжает в путь в сопровождении двух-трех, много пяти оборванных полицейских, — фудутун имеет для престижа многочисленный (человек сто, полтораста), нарядно одетый пеший и конный конвой, без которого он никогда не показывается на улицах своего города.

Вы, вероятно, неоднократно видели, с какой торжественностью совершает свои путешествия этот важный сановник. Случалось вам, я думаю, бывать у него и на званых обедах, где подавалось бесконечное количество всевозможных блюд. Быть может, видели вы и ряд различных церемоний, которые так любят устраивать китайские чиновники, а за ними и остальные жители, при всяком удобном случае. Но если вы, на основании всего виденного, попытаетесь составить себе представление о жизни здешнего населения и его служилого класса, то оно будет страдать крайней односторонностью, ибо наблюдали вы только одну показную, внешнюю сторону жизни. Загляните внутрь этих однообразных фанз в обыкновенные будни, зайдите запросто к китайскому чиновнику безо всякой помпы, вне торжественных встреч и парадных приемов, полюбопытствуйте понаблюдать этих чиновников не в то время, когда они облачены в расшитые золотом костюмы и принимают вас с поклонами еще в воротах, торжественно указывая вам путь в прибранное помещение, где уже приготовлен и сервирован не то по-китайски, не то по-русски стол с обильными яствами; нет — понаблюдайте их будничную жизнь и вы вынесете из ваших наблюдений совершенное другое представление.

Вот посмотрите, на грязной, узкой улице города видны ворота, оклеенные различными объявлениями и на белой, и на красной бумаге; по сторонам ворот висят две доски с круглыми отверстиями посредине, для продевания в них голов преступников; тут же висят дощечки для [420] производства экзекуций во время дознаний; а возле стоит сонный полицейский с ружьем за спиной, опрокинутым дулом вниз, и по вашей просьбе отворяет вам ворота, если считает вас того достойным, или же приглашает пройти во двор через калитку, если вы не высокого ранга.

Небольшой двор подметен чисто, ибо здесь живет начальство. Слева к воротам примыкает фанза, обращенная окнами во двор, а глухой стеной выходящая на улицу. Еще рано, чиновники еще спят, но из трубы, стоящей сбоку отой фанзы, уже идет дым: тут кухня, и повара уже начали свою стряпню. Обоняние ваше немного неприятно щекочет непривычным запахом чесноку и разных пряностей, которыми в изобилии приправляют свои кушанья китайцы.

Если вы полюбопытствуете заглянуть на кухню, вас поразит прежде всего замечательная чистота посуды, полотенец, которыми ее обтирают, одежды поваров и их подручных, как равно и столов, на которых разрезают мясо и сбивают тесто для пышек; только закоптелый потолок и покрытая сажей бумага на окнах портят общее впечатление.

Направо от ворот другая фанза, где живут мелкие чиновники-канцеляристы по несколько человек в комнате. Они все на холостом положении; если же кто вздумает выписать семью, — то или нанимает себе в городе квартиру, или хлопочет об отводе казенной, но только не здесь, не в этом дворе, где нет места женскому элементу. Фанза, где живут эти канцеляристы, служит вместе с тем и канцелярией; на маленьких столиках, стоящих на канах, они трапезуют, а покончив с этим делом, вытирают лакированную поверхность стола, ставят на него разведенную тушь и тут же начинают выводить кисточками мудреные письмена.

Прямо против входа, во дворе, увидите вы две фанзы, которые вам покажутся как-то наряднее и чище; у них и оконная резьба гораздо изящнее и бумага лучшего качества, устроен даже навес перед окнами, под которым в жаркий День приятно посидеть на прохладе, в тени; перед левой фанзой даже разбит палисадник с цветочными клумбами; затея исправника, обитающего там. Эта последняя фанза перегорожена тонкой стенкой надвое, и в передней половине помещается прислуга, а в задней исправник и с ним еще два-три чиновника, его помощники по письмоводству; это в одной половине фанзы, а в другой — камера, где производятся судебные расследования.

Главная, наиболее красивая и самая большая фанза, обращенная фасадом к воротам, разделена также надвое большой прихожей, с отгороженным в ней же помещением для прислуги и кое-какого скарба. В этой прихожей с утра до вечера кипит на углях вода в медном чайнике, которую в известных всем китайских чашечках разносят слуги, всегда готовые явиться по первому зову. Направо [421] три комнаты: одна приемная, другие две для двух судей — гражданского и уголовного, которые уже, по положению, пользуются отдельными помещениями. Их камеры в отдельных фанзах на втором обширном дворе, примыкающем к первому. Налево из прихожей дверь ведет в столовую, где трапезуют все здесь живущие чиновники за одним столом, получая провизию хотя не в таком обильном, как фудутун, но все же в достаточном количестве из подлежащих городских лавок. Часть этой комнаты отгорожена перегородкой, за которой сделаны три клетушки: для врача с его небольшой аптечкой, обязанного бесплатно лечить служащий класс, и еще для двух-трех чиновников. Повсюду вас поражает замечательная бедность обстановки: мебели почти никакой.

Пройдя в маленькую калитку в стене, соединяющей главную фанзу с той, что находится по правую сторону ворот, вы вступаете в обширный двор, где находятся казармы и конюшни полицейской стражи, арестный дом, камеры судей и некоторые хозяйственные постройки.

Но вот уже все начинают просыпаться. Шесть-семь часов утра. Теплый летний день. Прислуга суетится на дворе, поднимая решетчатые, бумагой оклеенные рамы окон и подтягивая их наружи к крючкам, свешивающимся с крыши. В образовавшиеся отверстия в окнах свободно проходит воздух, но мухи беспомощно бьются о натянутую здесь легкую, редкую ткань, напрасно стараясь проникнуть внутрь дома. Для защиты от тех же мух на всех дверях, и входных, и внутренних, ведущих из одного аппартамента в другой, повешены занавеси, которые ловко и быстро приподнимает слуга при вашем входе и опускает, когда вы перешагнете порог. Но в комнату, служащую столовой, успело-таки залететь несколько непрошенных назойливый гостей, — и вот, вооружившись махалками, искусно приготовленными из пучка конских волос, прикрепленных к коротенькой палке, трое, четверо слуг выгоняют их через оставленное свободным отверстие в окне или же через дверь; свою работу они производят с таким усердием, старательностью и настойчивостью, что когда они, наконец снова затянут сеткой окно и опустят дверную занавесь, ни одной мухи вы уже не увидите больше в комнате.

Покончив с этим необходимым занятием, одни из слуг начинают убирать комнаты, другие возятся с сервировкой стола для раннего завтрака, третьи то и дело бегают, помогая господам обмывать верхнюю половину тела горячей водой и подавая им то ту, то другую принадлежность одежды. Некоторым из господ пришедший цырюльник бреет бороду или успевшие уже отрости волосы надо лбом; другим слуги заплетают косы, стараясь сделать их как можно длиннее частью при помощи фальшивых волос, частью посредством черных шелковых шнурков с кисточками на конце. [422]

Наконец, туалет совершен, окончен и легкий завтрак. Уже зашмыгали через порог писаря с бумагами, над которыми они вчера трудились до поздней ночи; пришел полицейский с докладом о ночном происшествии; привели каких-то оборванцев, задержанных в подгородней деревне; уже слышится на половине исправника его рассерженный голос: он успел-таки спозаранку отсыпать кому-то порцию ударов дощечками; в прихожей и на дворе толпятся уже просители, жалобщики, свидетели... Деловой день начался. Наряду с приемом всякого рода просителей, жалобщиков, одновременно с разбором всяких дел, и судебных, и несудебных, в промежутках между докладами подчиненных — чиновники успевают переговорить то с приказчиком из своего же магазина, то с знакомым купцом о том или другом интересующем их коммерческом деле, ибо они все без исключения ведут какие-нибудь торговые дела. Хотя это и запрещено законом, но если соблюсти одну лишь формальность, записав магазин или сделав условие о подряде на чужое имя, то никто уже не скажет им ни слова. Мелкие служащие: переводчики, писаря, копиисты, — все заняты коммерцией, иногда участвуя негласно в предприятиях своих начальников, иногда ведя дело от себя; и местные коммерсанты охотно вступают с ними в сделки, зная, что, если у мелкотравчатого приказного не найдется денег для начала дела, за то при его помощи можно кое-что обделать у лиц, власть имеющих, — а это иногда очень и очень важно. За спинами подрядчиков, поставляющих кирпич, дрова, строевой лес, камень, известь, уголь для железной дороги, подводы, фураж для военного ведомства; позади рядчиков, строящих здания, мосты, возводящих земляные насыпи, укладывающих шпалы и рельсы, занимающихся нагрузкой и выгрузкой товаров и железнодорожных материалов и т. д., — стоят обыкновенно все те же чиновники, которые умеют так устраиваться, что, оставаясь совершенно в стороне, получают при окончательном расчет, львиную долю барыша.

Однако уже десять часов утра. Старшим чиновникам пора отправляться к фудутуну с дневным докладом. Там на первом дворе заставят их подождать с полчаса, пока из женской фанзы, где живут его три жены и престарелая мать, проследует принципал и соблаговолит, наконец, приказать своему важного вида слуге — просить ожидающих чиновников.

— Лао-э чин лай (господин вас просит), — скажет им слуга, высунув голову в боковой проход у ворот, ведущих во внутренний двор, которые растворяются только перед особами важными.

Для встречи такой особы фудутун наденет парадную шапку с розовым шариком и подойдет к самым воротам, которые тогда распахиваются настежь перед гостем; весь растворившись в улыбку, фудутун поведет гостя в [423] приемную фанзу, из уважения следуя позади него и, когда гость откланяется, покончив с визитом, для него снова раскроют те же ворота, — и иногда даже фудутун проводит его до вторых, наружных, ворот, если гость очень важный. Чиновники же, являющиеся к нему с докладом, по одиночке должны пролезать сквозь узкий проход, оставленный для этой цели по обе стороны внутренних, размалеванных красками ворот; тут они делают глубокие реверансы перед фудутуном, соблаговолившим надеть головной убор и встречающим подчиненных легкими кивками головы у порога приемной фанзы, на тротуаре, который идет под навесами фанз кругом всего внутреннего дворика, чтобы в дождливую погоду можно было пройти из одного помещения в другое, не замочив обуви. Затем фудутун первым входит в помещение, а за ним уже по рангам следуют один за другим явившиеся чиновники, — если, конечно, начальник не найдет нужным давать аудиенции каждому отдельно; в последнем случае ожидающие очереди снова возвращаются на первый двор и дожидаются в фанзе, где живут и занимаются мелкие чиновники личной канцелярии фудутуна. Кому нужно, тот может воспользоваться свободным временем и зайти на соседний двор, в ямынь, где сосредоточивается переписка по. делам всего округа, подведомственного фудутуну, и куда поступят для переписки, хранения, для пересмотра или для направления в высшую инстанцию и те бумаги и доклады, с которыми явились теперь чиновники.

Местные чиновники ведают только дела города и окрестного населения, непосредственно причисленного к нему; в фудутунстве же есть несколько мелких округов-уездов, где есть свои дифангуани, сносящиеся с фудутуном, как с начальником. Вся эта, так сказать, уездная переписка направляется сюда в ямынь; по усмотрению фудутуна, иные дела затем поступают для пересмотра в местные учреждения. Ямынем заведует особое лицо, которому, в случае отъезда куда-нибудь, фудутун передает временно свою печать, но так как во все остальное время чиновник этот находится уж под очень близким контролем начальника, не имея даже тени самостоятельности, то влияние его на дела, а следовательно и престиж совершенно незначительны. Это не то, что всесильный даотай в Гирине, хотя он как будто и является прямым помощником начальника округа.

Но, наконец, доклады кончены и ворох бумаги отправлен в канцелярию. Уже четыре часа. Настал час обеда. Фудутун соблаговолил пригласить несколько лиц к своему столу. Слуги хлопочут с установкой посреди приемной небольшого квадратного стола, на который по этому случаю накладывается особая круглая, раскрашенная и затем покрытая блестящим лаком, крышка вроде огромного подноса; когда обед будет окончен, слуги унесут эту крышку на кухню, где ее тщательно вымоют и поставят к [424] стороне до другого раза: она заменяет таким образом пашу скатерть. Конечно, если к столу приглашены европейцы, то у фудутуна найдется и белоснежная камчатная скатерть и серебряные ложки, и тарелки, и салфетки, словом, — стол будет сервирован по-европейски. В обыкновенные же будни сервировка уже не та: перед каждым приглашенным положат две палочки вместо вилки, небольшое глубокое блюдце, да маленькую, величиной с наперсток, из дурного фарфора грубо сделанную чашечку для горячей водки и мутного местного вина из изюма, сушеных фруктов или просто из ячменя; несколько небольших металлических чайников или кувшинчиков с напитками поставлены на стол для общего употребления, тут же поданы одновременно обычные блюда, которые вовсе не отличаются таким разнообразием, как это бывает делаемо на показ, для европейцев.

Вот обыкновенное меню обеда:

1) Пресные пышки, сбитые из грубой пшеничной муки и воды, без соли и опущенные на несколько минут в горячую воду. (Если бы в них добавить соли, да вынув из кипятка, положить на пять минут в печь, получилось бы недурное печенье вкуса наших баранок). Эти пышки заменяют наш хлеб.

2) Яйца, с которых предварительно тщательно удалена скорлупа и которые кладутся на сковороду в тонкой внутренней оболочке и затем поджариваются на каком-нибудь растительном масле, иногда в свином сале.

3) Сладкое блюдо из сого, корешков водяных растений, или просто наша рисовая кутья.

4) Мясо свиное, баранье и куриное, нарезанное тончайшими ломтиками и сваренное в общем сосуде-самоваре, с разными кореньями и приправами, до вермишели, приготовленной из бобовой муки, включительно.

5) Суп, где варилось мясо. Его или пьют из блюдца, или едят маленькими фарфоровыми ложечками-совочками.

6) Рис, сваренный в воде, без соли.

7) Соус из сои и разных пряностей, иногда два различных соуса — к вареному мясу и жареной рыбе.

8) Жареная рыба: сазан, карась, лещ или какая-либо другая.

9) Поджаренные семечки дынь, арбузов, тыкв, уложенные в пирамиды (египетская работа!) на блюдечках. В конце обеда, захватив в горсть несколько зерен, хозяин станет играть с гостями в чет и нечет, заставляя проигравшего пить горячее вино. Иногда играют так: хозяин быстро показывает гостю несколько пальцев, и тот должен так же быстро показать с своей стороны то же самое число пальцев; угадал — пьет хозяин, не угадал — пьет гость. Разошедшиеся гости начнут в конце концов играть и друг с другом, соблюдая однако известную меру и не злоупотребляя хмельным напитком; ибо воздержание — [425] природное качество здешних жителей: пьяниц здесь совершенно нет ни в высшем классе, ни среди простого народа.

Вот и весь незатейливый обед, который готовится у фудутуна каждодневно. Меню разнообразится весьма незначительно; так иногда вместо яиц подадут блины, вместо супа с различными сортами мяса — пельмени, очень вкусно, к слову сказать, приготовляемые.

Обед длится довольно долго. Под конец и гости, и хозяин начинают издавать, не стесняясь, звуки, свидетельствующие о переполнении желудков. Идет шутливая беседа.

— Тхуза (заяц), — говорит улыбаясь чиновник своему соседу, изобразив пальцами некоторое подобие зайца.

Следует взрыв хохота.

— Го (собака), — отшучивается гость, указывая на едва заметный пушок волос, пробивающихся на руке задорного шутника.

— Вамба (черепаха), — говорит ему в ответ немного задетый за живое сосед, показывая руками на столе, как ходит черепаха.

— Ю-сы-нюр (имеющий четыре жены), — отшучивается тот, коверкая намеренно фамилию соседа Ю-ши-шунь.

Эта шутка выходит уже слишком забавна, так как известно, что этот господин, имея трех своих жен, в последнее время стал еще волочиться за женой одного чиновника, сидящего тут же за столом и, конечно, не понимающего, в чем дело. Все заливаются неудержимым смехом; сам рогоносец, заразившись общей веселостью, смеется до слез, а это в свою очередь вызывает новые и новые взрывы хохота. Весело! Наконец, понемногу успокаиваются и, так как остроумнее этой выходки трудно уже что-нибудь придумать, разговор умолкает, гости, а за ними и хозяин начинают откровенно зевать. Ясно, что пора кончить трапезу и завалиться спать до вечера. Встает хозяин, за ним все гости. Следуют обычные приседания. Гости уезжают домой.

Дома чиновники сладко соснут на канах, — зимою жарко натопленных, — а с наступлением вечера, если нет спешного служебного дела, затеют устройство какого-нибудь развлечения. Для этой цели обыкновенно приглашается виртуоз-музыкант, который на своем доморощенном инструменте, в роде балалайки, будет наигрывать собравшимся в одну комнату слушателям различные китайские мотивы, иногда сопровождая свою игру пением; в последнем случае он кладет перед собою песенник, где записаны употребительнейшие и особенно любимые песенки из репертуара народного театра. Какой-нибудь чиновник достанет из сундука тщательно сохраняемый симфонион или граммофон американского или английского производства, и собравшаяся публика, тихо разговаривая о новостях [426] однообразно текущей жизни, сонно слушает привычные мотивы, иногда продолжая дремать под звуки музыки, в полумраке комнаты, освещаемой тускло горящей дешевенькой висячей лампой. В зимнее время слуги внесут жаровню с углями, слегка дымящими, для поддержания теплоты в плохо согретом помещении; чад от жаровня, смешиваясь с клубами табачного дыма и дыма курильщиков опиума, которые тут же на канах медленно одуряют себя снотворным зельем, тихо тянется серыми колеблющимися полосами к двери, затянутой зимой все теми же занавесями, но только более плотными, подбитыми ватой, в роде стеганых теплых одеял.

Выпито уже бесконечное число чашек чаю, все накурились до одурения. Наскучила и музыка. Вечер тянется долго, скучно, монотонно. Кто обзавелся семьями, уже уехал домой коротать вечер с женами и, растянувшись на кане, среди кучи всякого скарба, под гомон и писк донельзя грязных ребятишек, даже у богатых людей одетых в какие-то грязные обноски, ожидает, сонливо сопя своей трубкой, пока слуга приготовит ему, на маленьком, ставящемся на кан столике обычный ужин и к нему маленький кувшинчик горячей водки. Бессемейные чиновники в своих канцеляриях совершают вечернюю трапезу. Разговор плохо клеится, всех уже тянет ко сну. Зевая и потягиваясь, встают из-за стола, лениво опускаются на каны и, сняв с себя всю одежду, закутываются в одеяла, забываясь в скучном сне для того, чтобы проснуться завтра, и провести снова такой же день.

На завтра пришла обычная почта из Гирина, которая бывает один, два раза в неделю. Получены оффициальные бумаги, привезли и частную корреспонденцию — вести от жены, родных, знакомых. Все немного оживились и повеселели — есть о чем побеседовать, коротая долгие вечера. Иногда привезут эстафету с каким-нибудь особенным, необычным известием: тут уже разговорам не будет, конца, новость обсуждается целую неделю.

Эти эстафеты доставляются иногда — когда того требуют обстоятельства — с замечательною быстротой. Так, в 1901 году, в четыре часа утра на Духов день большая шайка хунхузов сделала нападение на Баянсусу; в город, отстоящий от этого места на восемьдесят верст, известие было доставлено уже в восемь часов утра. Китайский солдат, посланный с донесением, очевидно гнал во всю прыть своего коня, не давая ему вздохнуть, пока не доскакал до следующего поста, где передал пакет его начальству; отсюда поскакал новый всадник на свежей лошади — и так далее, пока депеша не достигла до фудутуна. Возможно, что последний, в виду важности известия, вставил в конверт три пера — что значит: "доставить с быстротою птицы" — или же, не придав особенного значения содержанию бумаги, ограничился только одним пером, и известие полетело в [427] Гирин к цзянь-цзюню. Но не везде же стоят военные посты; где их нет, обыватели деревень обязаны так же исправно доставлять экстренную почту до ближайшего назначенного пункта, — хотя в этом случае, конечно, депеша не полетит уже так быстро.

Почтальоны-солдаты, как и везущие почту обыватели, обыкновенно знают содержание таких депеш, как, например, той, что извещала о нападении на Баянсусу, и естественно, что тревожное известие распространяется не только по прямому направлению к окружному городу, но и по всем, пересекающим путь почтальонов большим и проселочным дорогам; случается, что и от начальства последует такое приказание с целью быстрого приведения в исполнение какого-нибудь распоряжения, касающегося всего населения округа. Так рассыпаются высочайшие манифесты, приказы об изменении курса денег; таким путем в 1900 году распространялись прокламации боксеров.

В 1902 году осенью, плывя на плотах вниз по Сунгари и остановившись в пути на ночлег у одной прибрежной деревушки, я услыхал, как жители рассказывали моим рабочим о нападении хунхузов на Бодунэ, совершенном всего лишь накануне. Событие передавалось во всех подробностях. Принимая во внимание отдаленность места происшествия от этой деревни (более двухсот верст по реке), которая притом была далеко в стороне от почтового тракта, я с улыбкой недоверия слушал эти рассказы, уверенный в том, что это простой вымысел досужей фантазии; впоследствии однако мне пришлось убедиться, что все подробности, которые я здесь узнал, к сожалению, вполне согласовались с действительностью.

Но ведь такие новости, благодаря Бога, не так уже часты, а за отсутствием их, собравшиеся побеседовать местные обыватели, исчерпав весь репертуар обычных шуток, пересказав друг другу все те же старые сплетни, очень скоро начинают позевывать. И, Господи, какая тоска жить в этой однообразной, тысячелетиями сложившейся обстановке, в этой стране, где даже в среде ученых мандаринов, откуда вышел некогда бессмертный Конфуций с его талантливыми учениками, вы не встретите ныне не только интереса к животрепещущим вопросам общественной жизни, науки, искусства, но даже зародыша способности отвлеченно мыслить! И, ведь, это не дикари. Народ, выработавший уже несколько тысяч лет назад сложный государственный механизм, не может быть назван диким. Если хотите, он даже обладает некоторыми задатками к восприятию всего того, что составляет продукт человеческого мышления, но самую мысль он восприять не способен. Здесь, вероятно, привьются со временем все эти новейшие изобретения научного гения: телеграфы, фонографы, телефоны, электрическое освещение, фабричные и заводские машины и т. д.; могут выйти даже из среды этого народа хорошие ремесленники, усвоившие [428] приемы приложения к жизни добытых научных данных, — но уже никогда не будет он способен к творческой мысли: ибо это народ мертвый.

С содроганием сжимается сердце, когда подумаешь, что и мы, европейцы, близки к подобной смерти, несмотря на. всю шумиху блестящих изобретений, потому что утилитарный дух, заразивший общество, убивает творческий гений, делая его неспособным подняться до высших сфер мышления, где родина не паровозов, не граммофонов, не усовершенствованных электрических аппаратов, — где приподнимается край таинственной завесы, скрывающей от людей мир истинного познания: ибо формула Ньютона — "отдельные частицы материи взаимно притягиваются обратно пропорционально квадратам разделяющих их расстояний", или таблица кратных отношений первичных химических элементов Менделеева стоят десятков тысяч таких изобретений...

Но мы в Китае, господа. Стоит ли здесь тревожить свою голову туманными вопросами? Немного скучно, правда. Со скуки разве напиться до пьяна здешней водки; да только противная она какая-то, да и голова от нее на другой день страшно болит, а запах эфирных масл ужасно как-то неприятен с похмелья, так что и опохмелиться не хочется. Другое дело — накуриться опиума: сладкий сон, чудные, сказочные образы рисует хмельная фантазия; а по утру один, глоток дыма дорогого зелья освежает отяжелевшую голову, погружая курильщика в мир радужных, неземных видений!

Вот жизнь здешнего чиновничьего класса. Как же живет остальное население и в чем его жизнь отличается от только что описанной? Здесь, именно, приходится наблюдать, что только большее или меньшее количество презренного металла разделяет людей на классы; здесь нет подразделения людей на сословия, все население делится только на богатых и бедных; если хотите, нет даже и этого подразделения, потому что в переходе от самого богатого к самому бедному может быть наблюдаем ряд посредствующих ступеней: словом, все здешнее население представляет из себя в сущности одну массу, отдельные члены которой различаются между собой только условиями сложившейся для них, материальной, экономической обстановки, а не особенностями духовных потребностей, не умственным кругозором, не условными историческими традициями, — вообще не тем, что создало сословия у нас, в Европе, что ставит такую резкую грань между интеллигенцией и темной массой простого народа. И чиновник, и крестьянин, и купец, все здесь, одинаково темны, непросвещены, невежественны; умственный кругозор у всех одинаково ограничен; мировоззрение, как результат усвоенных знаний и унаследованной религии, не может быть яснее и Шире у того, кто прошел здешнюю школу и воспринял зрительной памятью ряд условных [429] обозначений понятий, ибо знание здешнее не дает ученому ни новых идей, ни возвышенных мыслей, а религия состоит из одних лишь предрассудков, одинаково общих и грамотному, и неграмотному люду; и, как результат остановившейся эволюции умственной жизни, вы наблюдаете среди здешних обывателей, без различья состояния, полное равнодушие ко всему тому, что выходит за рамки будничной, домашней обстановки и что, именно, и составляет жизнь.

Если же нет разницы в умственном и нравственном отношениях между отдельными членами массы здешнего населения, нет ее в отношении бытового склада жизни, как и в отношении физических потребностей. Вам, вероятно, неоднократно случалось читать и слышать рассказы, сюжетом которых служат внезапно изменившиеся условия в жизни какого-нибудь бедняка, вдруг нежданно-негаданно сделавшегося богатым и важным человеком; эта перемена действует обыкновенно так сильно на неподготовленного к новой жизни счастливца, что он или сходит с ума, или становится глубоко, глубоко несчастным и, не будучи в состоянии приспособиться к новому строю жизни, — при изменившемся общественном положении, которое дает гораздо меньше прав, чем сколько налагает новых, непосильных для нового человека обязанностей, — не будучи в состоянии так же внезапно, как изменилась обстановка жизни, изменить свои понятия и привычки, накопить необходимые для этого приспособления знания, достающиеся путем долгого, кропотливого труда воспитателей и преподавателей, озабоченных этим делом еще с раннего детства, подготовляемого к широкой общественной деятельности лица; не будучи в силах разобраться в вихре нарождающихся в новой обстановке мыслей и вопросов, настоятельно требующих немедленного разрешения, — несчастный счастливец страстно желает лишь одного: поскорее вернуться к прежней, привычной жизни. Но то в Европе, а здесь... здесь, я полагаю, подобный рассказ окончился бы далеко не так плачевно.

Однажды крестьянин И-шев-ды, засыпая, подумал, как было бы хорошо — проснуться завтра не в этой убогой глиняной лачужке, а в хоромах богатого и важного лица. И вот он раскрывает глада и оглядывается вокруг.

Как будто таже комната, где он спал... Тот же теплый кан, покрытый цыновкой, только ложе немного помягче; вместо старого ватного одеяла, под боком ощущалась приятная мягкость меховой шкуры! Скинув с себя подбитое мехом же одеяло, в которое он был закутан, привычным движением И-шен-ды потянулся к знакомому ему столику, стоявшему рядом с ложем на кане, возле красной жесткой подушки, служившей ему изголовьем, и, взяв стоявшую там трубку-кальян, раскрыл в ней отделение для табаку и положил в трубку щепотку этого зелья. Налево, на шкапе, у него всегда лежали тлеющие палочки, род трута; он взял одну из пачки, открыл в шкапе ящик, [430] где были спички, зажег одной из них свой трут и, ловко чмокнув губами, вздул маленькое пламя на конце палочки и спокойно затянулся из своей трубки.

Было еще очень рано, но дневной свет освещал уже всю комнату сквозь серые бумажные окна. И-шен-ды, однако, уже не хотелось спать и он потянулся за лежавшею рядом одеждой. Шелковое белье и прочий наряд его очень мало смущали, ибо он когда-то к свадьбе сшил себе одеяние в этом же роде, только другого цвета, и после того сохранял его для торжественного случая в сундуке; туфли же ему пришлись совершенно по ноге. Только, когда он надел поверх обычного платья меховую куртку, ему показалось как будто жарко: человек он был еще не старый и в ватной одежде ему было как раз; он отбросил в сторону дорогой мех. Одевшись, он спустил ноги на разостланный ковер, вроде того, какой он видел у своего родственника, когда был у него в прошедший праздник.

Теперь, пожалуй, следовало бы умыться, по крайней мере, так понял его слуга, который, услыхав, что господин встал, явился бесшумно в комнату с тазом, кувшином горячей воды и не совсем-то чистой тряпкой, вместо полотенца. Но И-шен-ды ограничился только тем, что, смочив тряпку водой, вытер себе лицо, шею и руки. Утренний туалет был кончен. Слуга передал в дверь другому прислужнику принадлежности умыванья и, взяв в руки тлеющий трут, почтительно стал у двери, подкарауливая тот момент, когда господин протянет руку за трубкой.

Слуга называл И-шен-ды лао-э (господин), что последнему нравилось, ибо так у них, и на деревне звали старших родственников и особ почтенных. Когда И-шен-ды потребовал себе завтрак, ему принесли и, убрав трубку с стола, поставили на нем несколько блюд, которые он ел по праздникам и у себя дома.

"Оно и хорошо, — подумал он: — а то одно пшено, да лепешки уже наскучили".

Чай ему, впрочем, не особенно понравился: не было приятного вкуса, привычной легкой горечи.

Предстояло, однако, разрешить, где именно очутился И-шен-ды, ибо он, конечно, понимал, что, хотя эта комната и очень напоминала ему его фанзу, но дорогая одежда, этот слуга, праздничные лица, — все это говорило, что тут что-то не так. Он решился было спросить слугу; но в это время услышал в соседней комнате тихий разговор, отдельные фразы которого долетали до его чуткого слуха;

— Цзянь-цзюнь встал? Уже позавтракал?

"Вот оно что, — подумал И-шен-ды, — выходит, я теперь цзянь-цзюнь".

Он приказал просить ожидавших его посетителей.

Вошли по рангам даотай, фудутун и разные другие чиновники; каждый принесу с собой ворох бумаг для доклада. Один из чиновников снял со шкапа шкатулку с печатью [431] и, вынув ее оттуда, подал цзянь-цзюню. Последний очень ловко стал было прикладывать свою печать, но так как ставил ее не вполне в подходящих местах, то тот же чиновник выручил его, принявшись исполнять его работу. Работа шла быстро. Доклады были не сложны. На судебных решениях останавливаться не стоило — казнить так казнить: нужно ли задумываться над такою мелочью? Когда же по поводу какого-то гражданского дела, кажется, по поводу жалобы купца из окружного города на дважды взысканную с него пошлину за какой-то товар, И-шен-ды неловко спросил: "как о том написано в законах?" — а даотай с хитрой улыбкой удивился: "в каких законах?" — то И-шен-ды сразу и совершенно ясно уразумел, что он-то, И-шен-ды, и есть закон. После такого умозаключения, дело пошло как по маслу. Быстро покончив с докладами, И-шен-ды отпустил своих подчиненных, внушив им обращаться справедливо с народом, карая жестоко виновных и защищая пострадавших, наипаче же всего печься о взыскании налогов в казну.

Когда те ушли, И-шен-ды задумался о том, какая должна быть теперь у него большая казна. Он приказал слуге провести его в казнохранилище. Оказалось, что тут же, под полом, устланным каменными плитами, хранились в кубышках его деньги. Удостоверясь, что все в порядке, И-шен-ды велел закрыть подземелье. Ему не пришло в голову, что бы сделать с этою кучею денег, он знал, что и его богатый дядя прятал так же деньги под землю, да и он сам скопленную от продажи хлеба и скота копейку точно таким же способом сберегал в кубышках. Суть была в том, что деньги были на лицо, и И-шен-ды при этом подумал, что, слава Богу, и у него там в укромном месте тоже цел, конечно, его небольшой драгоценный кувшинчик, где, кроме кучки серебряных долларов, спрятаны были также, на случай непрошенных гостей-хунхузов, серебряные головные украшения его жены и его, И-шен-ды, два серебряных же браслета. Правда, его поразило было сначала огромное количество сохранившихся под полом слитков; но он не мог оценить величины своего богатства, ибо оно не имело еще приложения, а ему самому вопрос о том, как воспользоваться своим богатством, не пришел даже в голову.

И-шен-ды задумал осмотреть свои владения. Для этого юн приказал открыть окно и выглянул на двор. Там виднелось несколько фанз, совершенно таких же, как и у владельца ханшинного завода в их деревне; даже у его состоятельного дяди были во дворе три подобных фанзы, немного только как будто поменьше. У самого И-шен-ды были две глиняных фанзы, но и он еще в прошлом году подумывал устроить себе кирпичный завод и сделать для себя такую же фанзу: "гораздо прочнее, долговечнее", — подумал он, оглядывая постройки во дворе. Закрыв окно, [432] через ту комнату, где его дожидались чиновники и где теперь за столом играли в домино два дюжих солдата, почтительно вставших при его появлении, — затем через обширные сени, где стражников было человек десять и все с ружьями, он прошел в аппартамент, служивший для приема иностранцев и, очевидно, редко посещаемый. Осмотрев комнату с дешевой заморской мебелью, неумело расставленной, И-шен-ды остался недоволен этим новшеством; однако не высказал даже слуге своего неудовольствия и совершенно спокойно прошел по мощеному двору в другую фанзу, где ему послышались веселый женский смех и пенье.

Когда он вошел в комнату, все стихло и бывшие там две раскрашенные китаянки на маленьких ножках неловко соскочили с капов, на которых они благодушествовали, и остановились в ожидании благоволения повелителя. И-шен-ды показалось, как будто одна из них была его жена: точь-в-точь как та, бывало, разрядится к празднику в свой наряды. Только золотые ногти на пальцах его немного удивили.

— Когда и где она успела их раздобыть? — невольно пришло ему в голову.

Он заговорил с ней и даже в разговоре положительно не мог найти ничего такого, что показывало бы, что это не его прежняя жена, а жена цзянь-цзюня. Увидав, что повелитель обратил свое внимание на ее товарку, другая женщина неторопливо удалилась. И-шен-ды присел на кане, закурил трубку, поданную ему слугой; красивая китаянка закурила другую. И-шен-ды оглядел свою жену поподробнее.

"Ишь ты, — подумал он: и ногти такие же грязные, как у моей Зюй-ши, и прическа та же, и брови так же подведены густою черною краской, и уши небось дня два не мыты; за обедом должно много съела чесноку — немного попахивает. А ничего, славная"...

Он отпустил слугу, решив соснуть часок-другой под болтовню своей благоверной... Но проснулся... уже в своей фанзе, разбуженный криком ребятишек и суетнею Зюй-ши, устанавливавшей на столике миску с вкусными пельменями, сильно начиненными чесноком, запах которого приятно щекотал ноздри. Оглянулся И-шен-ды и видит, что он уже у себя дома... Но, Боже мой, какая маленькая разница в окружающей обстановке! [433]

IV. Об охоте.

(Описывая в нижеследующих строках здешнюю охоту, я хочу, именно, подчеркнуть обилие дичи, населяющей край. Если со временем сюда переселятся русские пионеры — крестьяне-земледельцы, охота будет служить им очень важным подспорьем. Автор.)

В книге Позднеева ("Описание Манчжурии".) приведены данные о здешнем климате на основании метеорологических наблюдений; данные; скудные и отрывочные. С началом постройки дороги была учреждена метеорологическая станция в Старом Харбине, а позднее стали производить метеорологические наблюдения и в некоторых пунктах линии дороги. Когда нынешней осенью (1904 г.) наступили ранние морозы как-то неожиданно и сразу, после стоявших все лето очень жарких дней, — здешняя публика, слышавшая рассказы старожилов о том, что в конце лета здесь бывают дожди до середины сентября, затем наступает тихая, сухая, чудная осень, за которой следует суровая бесснежная зима, — была смущена резкой переменой погоды и, конечно, ожидала разъяснений от присяжного метеоролога. И вот, последний с цифрами в руках стал доказывать, что погода в нынешнем году совершенно такая же, как была в прошлом; разница средней температуры за сентябрь, по новому стилю, всего 2° R. Но я полагаю, что того, кому приходится проводить ночи на открытом воздухе, весьма мало интересует средняя температура, если при довольно высокой средней температуре можно прекрасно отморозить себе руки и ноги и серьезно простудиться.

Самый вывод средней температуры, основанный на наблюдении термометра в 7 час. утра, 1 ч. дня и 9 ч. вечера, грешит против истины, ибо наблюдения, произведенные в эти часы, вовсе не дают правильной средней цифры. Во Франции, например, получают среднюю цыфру другим путем: из высшей и низшей записи самопишущего прибора. Беспорно, что последний способ будет более правильным, но для того, чтобы иметь точное понятие о том влиянии, которое погода при данной температуре может произвести на здоровье человека, как и для того, чтобы представить себе, как человек будет "чувствовать" эту погоду, надо принять во внимание ряд других данных: влажность, ветер, облачность, температуру почвы и т. д. Одним словом, когда непредубежденные люди говорят, что холодно, а метеорологи уверяют, что тепло, — грешный человек, я последним не верю. Что же касается осени 1904 г., то здесь погода как-то особенно капризничает — несомненно, не без связи с [434] артиллерийской стрельбой на юге; я, по крайней мере, наблюдал, что в Харбине всегда шел дождь и становилось холодно, когда на юге шел большой бой, и наоборот, заметив, что горизонт обложен тучами и погода начинает свежеть, я делал отсюда заключение, что на юге идет бой, что и подтверждалось известиями. Будем надеяться, неприятные капризы погоды прекратятся с прекращением военных действий.

Впрочем, едущему в Гиринскую провинцию следует заранее приготовиться к здешним климатическим условиям, к постоянным и неожиданным колебаниям температуры, к переходам от морозной ночи к очень теплому дню. Выйдешь на охоту днем в самой легкой одежде, проходишь часа два-три и, истомленный жарой, ищешь где-нибудь в роще прохлады; а наступает вечерняя заря, засядешь с ружьем у озера караулить пролетных гусей — чувствуешь, что становится все холоднее и холоднее. Вот уже совсем стемнело; зажглись далекие звезды. Гуси летят все ниже, все суживают свои круги, которые они делают, осторожно высматривая то место, где они соблаговолят, наконец, спуститься, чтобы провести ночь на лоне стоячих вод в тихой дремоте. Быстро, как бешеные, мчатся над головой стаи пролетных уток, разнообразные крики которых слышны еще издалека, и по ним определяешь, к какой породе принадлежит летящая стая; иные из них, очевидно, решили провести лето в здешних краях, где они, быть может, уже не первый год выводят птенцов; эти летят уже более медленно и гораздо ниже, иногда пролетают возле самого уха и шлепаются в воду где-нибудь на озере. В это время суток, при спустившемся на землю мраке нет возможности попасть из ружья в летящую утку, потому что различаешь ее силуэт уже тогда, когда она пролетела мимо; судорожно сжимая ружье в руках, инстинктивно прикладываешься, но сейчас же спускаешь его на колени, потому что утка в две-три секунды уже скрылась из виду. А на озере слышен плеск барахтающихся уток, перекликающихся между собой на несколько голосов; иногда прокричит вспугнутый вышедшею на берег уткой заснувший бекас, то заведет свою песню чибис, за ним другой, третий и, долго не успокаиваясь, кружатся и пищат своим пронзительным криком, который я не особенно люблю слушать днем — но в это время он сливается в общих аккордах чудной вечерней симфонии.

Вот уже близко слышно, как стая крупных гусей, величиной больше домашних, фунтов по 15-18 весом, густым басом выводят свое "га-га"; они летят тихо и, чем ближе к озеру, на водах которого они решили переночевать, тем все ниже и ниже стелются они по земле. Вот уже слышно шумное шуршание крыльев и можно [435] различить в темноте крупные пятна: гуси реют над озером, медленно опускаясь на воду; подкладка хлопающих крыльев, мелькает белыми точками в воздухе. Еще несколько мгновений — и вся стая опустится грузно на воду, смешается с серой массой воды и потонет, расплывется во мраке; как ни всматриваешься по тому направлению, где пропала стая, глаз ничего не различает. Досадно, когда пропустишь драгоценный момент... Но вот налетела новая стая, с более нежным голосом: то гуси средней величины, фунтов по 9 весом, с серым брюшком, раскрашенным черными полосками, и с серым же подбоем крыльев; когда они так же, как первая стая, начинают реять в воздухе, медленно спускаясь на воду, уже не видно светлого мерцания крыльев, а на склоне звездного неба видны только только темные расплывчатые пятна. Мушки уже не видно, но по стволу еще можно целиться. Затаив дыхание, прикладываешь щеку к прикладу, напрягаешь всю силу зрения, чтобы найти верную прицельную линию. Выстрел, другой. Боже, какой ужасный гомон поднялся над озером! Десятки, сотни гусей, уже успевших расположиться на ночлег по всем концам небольшого озерца, беспорядочно машут крыльями, вспугнутые выстрелами, и, кое-как построившись в свои колонны, улетают искать ночлега в другом месте; иногда же, покружившись над наполненными пернатыми гостьями соседними озерцами и не найдя там места, они возвращаются спустя полчаса на то же место, откуда их вспугнул охотник. А этот, нагруженный тяжелой добычей, уже не дождался возвращения вспугнутой стаи: стуча зубами от холода, засунув руки подальше в карман, чтобы отогреть замерзающие пальцы, он прибавляет шагу, стремясь поскорее достигнуть фанзы, где можно согреться на кане.

Поутру, когда взойдет солнце и согреет влажный воздух болотистой долины, снова наступит жара. Собака, набегавшись в поле, отбежит от охотника на сотни две шагов и ляжет в траву, спасаясь в тени ее стеблей от жары; ни свист, ни зов не помогают; она лежит, виляя хвостом, в полном изнеможении; приходится намочить ей голову водой и сесть самому где-нибудь по близости — переждать жаркую пору дня. Впрочем, весной собака служит здесь только для отыскивания и подачи убитой дичи, потому что пока охота идет по гусям, уткам и бекасам; последних же так много, что натасканный на эту, вообще не любимую охотничьими собаками дичь, ваш сеттер (Пойнтера для здешнего климата не пригодны. Автор.) будет таращить глаза во все стороны, не зная, как и где сделать стойку, когда кругом за каждой маленькой кочкой, за каждым кустиком болотной травы сидят бекасы и не по одиночке, а большими стайками. Интересно наблюдать, как эти птицы слетаются на болото вечером, за час до захода солнца; [436] час назад вы проходили по этому месту, спугивая лишь одиночных редких крикунов, а теперь идете — бекасы слетают сотнями и, отлетев на сотню шагов, снова прячутся в траве, а новые пролетные стайки все летят и летят с юга и смело падают на землю возле самых ваших ног. Но скоро улетят лишние гости, а оставшиеся примутся за кладку яиц в топких, трудно проходимых болотах.

Дупелей я здесь не встречал, бекасы же двух пород: поменьше — посветлее и побольше — покрупнее; вообще, здешние бекасы немного крупнее, чем российские. Особенно много бекасов в окрестностях Харбина, в долине р. Ашихэ; впрочем, и по всей Сунгари, там, где она течет по низменной равнине, все сырые места кишат этой чудной дичью. Они держатся с ранней весны до глубокой осени, немного увеличиваясь в числе во время самого пролета. Верстах в 6-7 от Харбина есть большое болото, где вы можете охотиться каждый день все теплое время года и всегда будете возвращаться с полным ягдташем; рекомендуется при этом брать сетку побольше, потому что наши российские, в которых не поместить больше двадцати-тридцати штук, здесь совсем не пригодны. Думаю, впрочем, что очень скоро эта птица в окрестностях Харбина станет редкой, потому что ее безжалостно здесь истребляют во время вывода птенцов.

То же проделывают и с остальной болотной дичью, благодаря чему уже теперь гуси не выводятся больше в этих местах; лишь очень немногие пары остаются с этой целью в окрестностях гор. Ашихэ, остальные же летят дальше на север по Сунгари или поворачивают на запад, в долину Нонни, где их неисчислимое множество разных пород. Лебеди тоже теперь встречаются все дальше и дальше от линии дороги; а между тем еще в 1901 году я наблюдал, как пара их жила все лето в окрестностях г. Ашихэ и вывела там потомство. Я не стрелял их, ожидая, что они прилетят на будущий год, но этого не случилось. Уток также в окрестностях Харбина становится все меньше.

Фазаны и куропатки также перекочевывают подальше от безжалостных истребителей — охотников-промышленников. Впрочем, фазанов истребляют и китайцы, ловя их в искусно сделанные силки, куда эта смирная птица попадает массами. Так как цены на фазанов на харбинском рынке все растут и растут, поднявшись с 5 коп, — 10 коп, 15 коп. (в 1900-19 )1 годах) до 1 р. 25 к. (в нынешнем году) за штуку, то возможно, что и в местностях, отдаленных на значительные расстояния от русских поселков, местное китайское население примется за выгодный промысел — ловлю фазанов, благодаря чему вскоре они здесь будут очень редки. Впрочем, не знаю, как и кому, а мне не доставляло особенного удовольствия охотиться по фазанам где-нибудь вблизи Хайлина, Муданцзяна, Шанши, где их уже слишком много; несмотря на то, что их оттуда вагонами отправляли в Россию (в вагон помещали от шести до семи тысяч [437] штук), их и теперь еще такое изобилие, что за день охоты можно набить их штук сотню. Гораздо интереснее отъехать зимою верст 15-20 от Харбина и поохотиться там, где их их еще не так много; ибо меня вполне удовлетворял десяток взятых на охоте фазанов, тем более, что попутно встретишь и куропаток, и зайцев. Последние здесь очень маленькие, но весьма вкусны.

По горным куропаткам особенно интересна охота с середины октября до середины ноября, когда они собираются в большие стаи. Весь день до позднего вечера над вашей головой низко летят эти стаи одна за другой с очень небольшими промежутками. Заряд дроби, разлетевшись при выстреле, вырывает по нескольку штук из стаи. Впрочем, скоро эти милые птицы разобьются на мелкие группы: по 2, 5, 10 штук. Тогда на них придется уже охотиться с собакой.

Серых куропаток обыкновенно встречаешь там же, где водятся и фазаны; но они не с июль многочисленны, как последние, и притом обыкновенно совершенно неожиданно взлетают почти из-под самых ног охотника и очень быстро улетают в сторону, и тот, кто не обзавелся хорошей собакой, едва ли принесет домой в ягдташе даже пару куропаток. В октябре эти куропатки не выдерживают стойки, слетая шагов за 50; за то в остальное время года охота на них с хорошо натасканной собакой будет очень добычлива, — тем более, что стайка, по которой вы уже стреляли, не отлетает особенно далеко, и когда вы разобьете ее на пары, то отдельные пары сидят еще крепче на месте.

Вальдшнепы здесь должны быть, так как однажды весной я встретил их пару в долине реки, недалеко от города Ашихэ; больше однако встречать не приводилось. О тетеревах и глухарях не слыхал. Рябчики есть по лесам, но очень мало.

Турухтанов не встречал. Журавлей очень мало. Кроншнепов очень много, но, как и в России, они летят очень высоко, а когда вы встретите их сидящими, то вам никогда не удастся к ним подойти на выстрел. Гаршнепов тоже очень много, но они кажутся еще меньшего размера, чем в России. Кулики здесь очень многочисленны и много очень крупных, почти с голубя величиной. Нужно ли говорить о лысухах, выпях, болотных курочках, гагарах, бакланах (последние по течению Сунгари) и т. д.?

А дрофы — Боже мой, какое здесь их огромное количество, даже по близости от Харбина! Только, конечно, эта птица и здесь очень осторожна и к ней так просто не подойдешь. Всего проще взять для этого верховую лошадь в повод и подходить к стаду дроф, описывая на ходу постепенно суживающуюся спираль. Меня, впрочем, не особенно прельщала эта охота, потому что дрофы держатся в такой местности, которая только издали кажется равниной; на самом же деле, там холм на холме, овраг на овраге, — вы измучитесь раньше, чем вам удается перехитрить хотя бы одну стаю пернатых. [438]

Охотясь по птицам, вы, конечно, встретите изредка лисиц и волков. Лис здесь я видел двух пород, — так называемых синих и огневок. Так как русские по ним пока еще почти не охотятся, то их очень много не только в глухих местах, но и возле самых русских поселков, даже под самым Харбином.

За козами надо ехать подальше в горы; но, я думаю, нигде нет такого обилия коз, как в окрестностях Гуангая, где мне приводилось охотиться на них с загоном; перед шеренгой загонщиков козы бегут стадами, а когда подойдут к вам шагов на 60 десятка два этих грациозных животных, вы иногда даже воздержитесь от выстрела, залюбовавшись их красивыми движениями. Верный выстрел двухнулевой дробью, направленный в избранный вами экземпляр, валит на землю благородное животное... Но воздержитесь стрелять слишком часто: куда вам столько коз? Возьмите 4-5 штук — и довольно. Впрочем, об обилии коз можно судить по тому, что в Гирине цена их зимой — 1 р. 25 к. — 2 р. за экземпляр пуда в 1 1/2 весом.

В тех же местах я встречал и джайранов, и пегих антилоп. Говорили мне, что там встречаются тигры, и даже рассказывали, что местный дифангуань со старинным, очень длинным фитильным ружьем, у которого вместо приклада неуклюжий крюк и из которого можно стрелять, только положив его на сошку, — будто этот чиновник ходит один на один на тигра с таким допотопным оружием; рассказы эти, я думаю, можно отнести к области вымысла, а относительно тигров можно думать, что их там очень мало. Впрочем, так как этот зверь любит козье мясо, то и естественно, что он водится там, где водятся козы. Хотя я по тиграм специально не охотился, но все таки бродил по неделям по таким местам на юге Гиринской провинции, где их, казалось бы, можно было встретить, а между тем мне не довелось увидеть ни одного из них даже издалека; поэтому я прихожу к заключению, что их здесь очень мало. В северной половине провинции их, вероятно, можно встретить чаще, судя по рассказам тамошних жителей. О встречах с тиграми на линии дороги мне не приводилось слышать, но ранее, до проведения железной дороги, они здесь пошаливали и нападали на людей даже в окрестностях Ашихэ — опять-таки, конечно, судя по рассказам жителей.

Если вы хотите поохотиться на кабанов, не совершая дальней поездки, то всего проще вам будет проехать на разъезд Верахэцзы (прежняя Тудахеза). Здесь, отойдя на юг от вокзала шагов 500, вы подойдете к высокой горе, перевалив через которую — на что понадобится с полчаса — вы вступите в истинное царство кабанов. Но будьте осторожны и не уходите в лес в одиночку, потому что здесь же идут пути в царство хунхузов: то — узкие тропки, вьющиеся нескончаемыми нитями по долинам и перевалам и, в конце [439] концов, выводящие к тем благословенным местам, где в окрестностях Нингуты хищники разрабатывают золото.

Бродя по этим тропам, вы где-нибудь около журчащего ручья встретите хижину, точно избушку на курьих ножках, или искусно сделанный из древесной коры шалаш; тут же, по близости жилья, можно заметить следы работ приискателей, прельщенных золотистым блеском обманки, в изобилии отложенной на дне горного потока: тщетные надежды! Золотоносный слой лежит гораздо дальше, там, в самой глуши тайги. Рассказывали мне, что тут, в окрестностях Верахэцзы, вблизи устроенного там лесопильного завода есть залежи нефти; действительно, на поверхности болотной влаги различаются какие-то плавающие пятна, напоминающие собой нефтяное масло, — но я не знаком с этим делом и потому воздержусь от каких-либо заключений.

Здесь, в тайге, говорят, есть лоси, олени, изюбры — мне встречать здесь не приводилось. Зато, плывя по Хейнахэ, я видел много почти ручных оленей в прибрежных деревнях; там китайцы ловят их маленькими и затем держат до зрелого возраста, чтобы тогда воспользоваться дорогими рогами их (пантами), которые к этому возрасту отрастают. За взрослого оленя там просят очень большую цену, маленького же можно приобрести довольно дешево. Там же, в тайге правого берега Хейнахэ, я встречал очень много медведей, не особенно, впрочем больших — аршина два от головы до хвоста, — которые, право, вовсе не страшны даже на воле и никогда не трогают людей и животных, питаясь медом и муравьями; китайцы ловят их и легко приручают, приводя потом в русские поселки на продажу, где их покупают для забавы рубля по 2 за штуку. Их лохматую, грязную, некрасивую шкуру китайцы не ценят, употребляя для своих одеял-ковров предпочтительно мех домашних собак; а рабочий, отправляясь в дальний путь, обыкновенно приобретает копеек за тридцать-сорок легкую, хотя и не прочную шкуру дикой козы, которую он привязывает сзади, у пояса, мехом к телу, чем предохраняет себя от возможной простуды, когда ему приходится в пути присесть отдохнуть на сырую и холодную землю.

Предосторожность не лишняя, потому что здешняя почва вообще очень медленно прогревается отвесными лучами горячего летнего солнца. Лишенная снега зимой (в равнинах, конечно; в горах же снега бывает много), здешняя почва промерзает на огромную глубину, и, может быть, в иных местах можно встретить даже вечную мерзлоту. Так, когда в 1901 году в конце мая месяца я затеял рыть погреб в городе Ашихэ, который, как известно, стоит на довольно возвышенном месте, я никак не предполагал в эту пору года, когда термометр показывал 25° R. в тени, на глубине двух только аршин встретить мерзлую землю, которую пришлось откалывать кусками при помощи железного лома. [440]

Позднее мне пришлось сделать еще более интересное наблюдение. В окрестностях Харбина, верстах в 8-ми от Старого города, в долине реки Ашихэ, встречаются источники ключевой воды, где вода даже в самую жаркую пору года не теплее 1-2° R; эти ключи собираются в маленькую студеную речушку, которая медленно расползается по широкому лугу, превращая его на пространстве сорока квадратных верст почти в сплошное болото, где застоявшаяся вода, разумеется, уже не так холодна, как в истоках. И вот, в один из страшно жарких июльских дней, когда даже моя собака отказывалась от работы вследствие изнуряющего зноя, я, оставив ее лежать высунув язык в кустах у болота, сам отправился бродить по нем, отыскивая там бекасов. Нога уходила выше колена в грязный ил, но под ногой ощущалось еще твердое дно; оказалось, что под слоем ила лежал толстый слой льда, который так и не растаял до конца лета.

Таким образом, с одной стороны — температура здешней почвы, с другой — ночной холод, наступающий даже после страшно жаркого дня, — вот два важных условия, при которых ночевать летом в поле здесь всегда довольно рискованно. Китаец-крестьянин этого никогда себе не позволит. Здесь вы не увидите пылающего ночью костра, возле которого собрались пастухи, стерегущие табун лошадей; ибо китайцы, сберегая свое здоровье, в ночное не ездят. Оно и понятно, потому что, как бы ни высока была средняя температура летних суток по наблюдениям присяжного метеоролога, — попробуйте провести здесь ночь на сырой и холодной земле, и вы, наверное, серьезно простудитесь.

Семигоров.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки гиринской провинции // Русский вестник, № 6. 1905

© текст - Семигоров ?. 1905
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Иванов А. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1905