№ 105

1912 г. февраля 14. — Донесение вице-консула в Калькутте Л. Ревелиоти заместителю министра иностранных дел А. А. Нератову о посещении в Дарджилинге Далай-ламы и вручении ему письма Николая II от 10 ноября 1911 г.

Милостивый Государь Анатолий Анатольевич,

Получив секретное предписание Императорского Министерства, от 23 января с.г., за № 142, отправиться в Даржилинг и лично вручить Далай-Ламе Высочайшее письмо, я немедленно уведомил секретаря индийского правительства по иностранным делам сэра Генри Мак-Магона о моем намерении посетить Далай-Ламу и сообщить ему содержание присланного мне при письме Государя Императора на имя Его Святейшества aide memoire’a (памятной записки).

Сэр Генри пообещал мне тотчас же осведомить о моем приезде в Даржилинг политического агента Сиккима г-на Белля и, по-видимому, никакого возражения против свидания моего с Далай-Ламой не имел.

Однако за полчаса до моего отъезда в Даржилинг я получил спешное письмо от Товарища секретаря по иностранным делам Г. Вуда, просившего меня отложить мою поездку на несколько дней ввиду неизвестности, где находится Далай-Лама, а также вследствие отсутствия г-на Белля, уехавшего в Гангток, отстоящий от Даржилинга на расстоянии трехдневного переезда на мулах.

Прекрасно зная, что Далай-Лама не покидал своей резиденции, я ответил Г. Вуду, что предпочитаю ожидать возвращения г. Белля в Даржилинге, воспользоваться таким образом этим прохладным горным местом для отдыха от зноя Калькутты.

Мои сведения о месте нахождения Далай-Ламы оказались верными. Прибыв в Даржилинг, я узнал, что Далай-Лама оттуда еще не [173] уехал, но что через три дня Его Святейшество намерено предпринять путешествие в Калимпонг 1, на границу Сиккима, о чем я уже имел честь донести Вашему Превосходительству секретной телеграммой, от минувшего 30 января, за № 8.

Таким образом, если бы я исполнил просьбу г. Вуда и отложил свой отъезд на несколько дней, мне навряд ли удалось бы выполнить данную мне инструкцию и передать Далай-Ламе собственноручно письмо Государя Императора, на что, по-видимому, местное правительство и рассчитывало.

Не считаю себя вправе не упомянуть также и о том, что за мною был учрежден самый бдительный надзор. Когда, желая проверить свое предположение об этом, я предпринял прогулку в 12 часов дня в сопровождении проводника гостиницы по направлению к дому Далай-Ламы, за мной неотступно следовал полицейский, а по пути я, как бы случайно, встретил ехавшего от Далай-Ламы помощника даржилингского комиссара. За полверсты до ворот резиденции Его Святейшества я был остановлен полицейским инспектором-буддистом, любезно представившимся мне и сообщившим, что политический агент Сиккима г. Белль, спешно выехавший из Гангтока, телеграфировал ему о своем прибытии в Даржилинг на следующее утро в 10 часов.

В тот же день я получил от заместителя политического агента Г. Леденла уведомление о том, что свидание мое с Далай-Ламой назначено на субботу утром, то есть на следующий день, и что встреча моя с г-ном Беллем, который будет присутствовать при означенном свидании, произойдет у ворот резиденции Его Святейшества.

Не считая для себя удобным ожидать едущего на мулах и потому легко могущего запоздать к назначенному часу политического агента «на перепутье» у изгороди жилища Далай-Ламы, я отклонил в самой вежливой форме предложение г. Леденла и просил известить меня о времени прибытия г-на Белля к условленному месту, чтобы, в свою очередь, немедленно выехать туда же.

Как и всегда в подобных случаях в Индии, предложение «встречи у ворот» не замедлило оказаться недоразумением. В субботу рано утром г. Белль в сопровождении эскорта прибыл в гостиницу, где я остановился, и, извинившись в самых любезных выражениях, что не мог приехать в Даржилинг раньше, находясь в объезде своего округа, поставил себя в полное мое распоряжение. После такого приветливого вступления вопрос о встрече «у ворот», разумеется, отпал сам собою, и дальнейший наш разговор благодаря предупредительности моего собеседника совершенно рассеял мое первоначальное неприятное впечатление.

Мы тотчас же поехали верхами к Далай-Ламе. Встреченные министрами Его Святейшества, г. Белль и я, после обычных приветствий и обмена хадаков, были введены в покой Далай-Ламы. Я был поражен [174] крайней убогостью отведенного индийским правительством тибетскому Первосвященнику помещения. Небольшой домик, скромная и даже бедная обстановка, полное отсутствие той роскоши, которая является необходимым условием внутреннего убранства восточных жилищ, указывали на незавидное существование привыкшего к величию Поталаского дворца Духовного Владыки тибетского народа.

Я полагал, что такая невзрачная картина окружающей Далай-Ламу обстановки объяснялась близким Его отъездом, но, по наведенным мною справкам, оказалось, что такое же убожество окружало тибетского Первосвященника с первого дня его жизни в Даржилинге.

Далай-Лама принял меня в высшей степени любезно и не мог скрыть овладевшего им волнения при известии о цели моего посещения. После обычного требуемого этикетом обмена нескончаемых приветствий и вопросов я сообщил Его Святейшеству о том, что Государю Императору благоугодно было прислать ему собственноручное письмо и хадак.

Далай-Лама и все присутствовавшие тотчас же встали, и я вручил Его Святейшеству Высочайшее письмо. Так как тибетский Первосвященник не владеет никакими другими языками, кроме тибетского и китайского, разговор наш происходил при посредстве британского политического агента Сиккима, говорящего по-тибетски.

Далай-Лама обратился ко мне с просьбой перевести текст Высочайшего письма на английский язык, что я и исполнил. В самом начале чтения письма оказалось, что к нему приложен тибетский перевод. Несмотря на это обстоятельство, Далай-Лама пожелал, чтобы я продолжал переводить послание Государя Императора на английский язык, а г. Белль — на тибетский. Сам же он с напряженным вниманием следил за тибетским текстом. В конце чтения письма мой перевод разошелся с редакцией на тибетском языке, согласно которой между Россией и Англией ведутся будто бы в настоящее время переговоры по тибетским делам.

Я поспешил вторично и самым тщательным образом перевести дословно текст Высочайшего письма и объяснил причину неточности тибетского перевода Его Святейшеству и г. Беллю тем, что знающих тибетский язык в С. Петербурге почти нет и что, очевидно перевод этот, проверить который в Императорском Министерстве иностранных дел не представлялось возможным, был составлен кем-нибудь из священников буддийского храма, недостаточно знакомых с русским языком. Не знаю, убедил ли я Далай-Ламу в случайности этого недоразумения, но политический агент, по-видимому, поверил моему объяснению, и, таким образом, инцидент был исчерпан.

По окончании чтения письма Далай-Лама обратился с длинною речью к г. Беллю, который перевел ее так: «Его Святейшество выражает почтительнейшие чувства благодарности и глубокой [175] преданности своей и всего тибетского народа Государю Императору, каковые чувства он просит вас повергнуть к стопам Его Императорского Величества, бесконечно тронутый Высочайшим вниманием. Среди превратностей судьбы мысль о том, что русский царь сочувственно относится к его печальной доле, ему крайне отрадна, и он неизменно будет руководствоваться во всех своих действиях Высочайшей волей».

На мой вопрос о том, какие планы у Его Святейшества на ближайшее будущее, Далай-Лама ответил мне, что он решил покинуть Даржилинг и переселиться в Калимпонг, так как сырой даржилингский климат вредно отзывается как на его здоровье, так и на здоровье его министров. Двое из них не вынесли продолжительного пребывания в этой сырой части Гималаев и умерли. Климат Калимпонга значительно суше и отчасти напоминает климат Лхассы. «К тому же, — добавил Далай-Лама, — Калимпонг, находясь у входа в долину Чумби на пути в Тибет, приблизит меня к Лхассе».

Спросив у г. Белля, не имеет ли он каких-либо возражений против моих расспросов, и получив от него ответ, что, напротив, он рад услышать о планах Далай-Ламы, вообще редко о них говорящего, я обратился к тибетскому Первосвященнику с вопросом о том, как скоро может состояться возвращение Его Святейшества в Лхассу.

«Если бы это зависело от меня, — сказал Далай-Лама, — то, конечно, я не замедлил бы тотчас же выехать в мой город. Но к чему говорить об этом, если у моего народа пока нет возможности обеспечить мне неприкосновенность в Лхассе. Хотя в Тибете в настоящее время едва ли наберется и тысяча китайских солдат и владычество Китая над моей страной является лишь номинальным, тем не менее без посторонней помощи мне трудно будет возвратиться в Лхассу. Будь у моего народа оружие, ему не стоило бы больших усилий отстоять свою независимость при поддержке России и Англии».

Видя, что беседа моя с Далай-Ламой вступает в область вопросов политического характера, обсуждать которые я не был уполномочен Вашим Превосходительством, я попросил г. Белля передать Его Святейшеству, что посещение мое отнюдь не носит на себе характера политической миссии и состоит лишь в передаче ему Высочайшего письма и что поэтому мне было бы трудно сказать что-либо определенное относительно нашей совместной с Англией политики в Тибете. Г[-н] Белль, по-видимому, был очень рад тому, что я подчеркнул отсутствие всякого политического характера данного мне поручения, так как хроническая боязнь индийского правительства, как бы иностранный консульский представитель не выступил в роли политического агента своего правительства, и была, смею думать, главной причиной первоначального нежелания местных властей устроить мое свидание с Далай-Ламой. В заключение нашей беседы Его Святейшество сказал мне, что он выразит Его Императорскому Величеству свою глубокую [176] благодарность за участие к его судьбе в собственноручном письме и будет ходатайствовать перед русским правительством об оказании им, совместно с великобританским, давления на пекинское правительство, дабы последнее отказалось от своих притязаний на Тибет и разрешило Его Святейшеству возвратиться в Лхассу.

Откланявшись Далай-Ламе, я вступил, согласно обычаю и по предложению г-на Белля, выказывавшего мне все большее доверие, в беседу с министрами Его Святейшества князьями Шарак и Шаган, с большим интересом осведомившимися о России. Не владея тибетским языком и не будучи поэтому в состоянии изменить тему разговора, если бы он принял нежелательное для меня направление, я поневоле выслушал длинное повествование моих собеседников о китайских несправедливостях и жестокостях в Тибете. По-видимому, г. Белль получил инструкцию дать министрам возможность высказаться, но я, во избежание противоречия между вышеприведенным моим заявлением Далай-Ламе об отсутствии у меня всякой политической миссии и моей дальнейшей тактикой, предоставил г-ну Беллю вести разговор и ограничился лишь обычными фразами, требуемыми вежливостью. При прощании в ответ на расспросы министров о ходе англо-русских переговоров о Тибете я опять сказал, что мне об этом ничего не известно и что все переговоры ведутся обыкновенно непосредственно между Императорским и Королевским правительствами в С. Петербурге и Лондоне.

Резюмируя вышесказанное, я не могу не прийти к выводу, что свидание мое с Далай-Ламой произвело как на Его Святейшество, так и на индийское правительство самое благоприятное впечатление. Если англо-индийские власти сначала отнеслись к моей поездке в Даржилинг с некоторым недоверием и даже были не прочь помешать ей под благовидным предлогом, то совершенно открытая прямая тактика, предписанная мне Императорским министерством, и то обстоятельство, что я подчеркнул отсутствие политического характера возложенного на меня поручения, окончательно рассеяли сомнения местного правительства относительно неуклонного соблюдения нами англо-русского соглашения касательно Тибета. Присутствие при моем свидании с Далай-Ламой британского политического агента в Сиккиме не только в качестве переводчика, но и равноправного участника в беседе моей с тибетским Первосвященником как нельзя более соответствовало идее политической задачи нашего Генерального консульства в Индии.

Как это ни странно, г. Белль, подобно многим англо-индийским чиновникам, не представлял себе, что в состав населения Российской империи входит несколько миллионов ламаистов и что поэтому религиозная связь окраинных племен России с Далай-Ламой является вполне естественной и понятной. Обедая у него накануне моего [177] отъезда из Даржилинга, я подробно объяснил ему сущность наших отношений с тибетским Первосвященником и, смею думать, г. Белль, как и не более его осведомленный об этом вопросе Иностранный департамент Индии, отныне будут с меньшим недоверием относиться к нашим сношениям с Далай-Ламой.

Если посещение мое Даржилинга послужило, как я уже имел честь упомянуть, к упрочению наших добрых отношений с местным правительством, то впечатление, произведенное на Далай-Ламу фактом передачи Его Святейшеству письма Государя Императора через русского консульского представителя в Индии, а не через английского политического агента, было самое выгодное для нас.

За последнее время связь наша с Далай-Ламой, по-видимому, начинала ослабевать. Хотя никогда не симпатизировавший англичанам тибетский Первосвященник принужден был поневоле считаться с ними, будучи, с одной стороны, их субсидируемым гостем, чтобы не сказать пленником, с другой же — под влиянием обещаний оказать Ему поддержку, обещаний однако весьма неопределенных.

Письмо Государя Императора, явившееся для Его Святейшества лучом надежды, несомненно, ободрило его и придало ему мужества для дальнейшей борьбы с превратностями судьбы. Искренность нашей политики в Тибете хорошо известна тибетскому народу, тогда как намерение англичан рано или поздно присоединить Тибет к системе государств-буферов не составляет для него тайны. Сравнительно недавняя экспедиция полковника Юнгэсбенгда в Лхассу, вызвавшая бегство Далай-Ламы оттуда, в достаточной степени открыла глаза тибетскому народу на тактику англичан по отношению к Тибету.

Если Его Святейшеству удастся в ближайшем будущем водвориться в Лхассе, опираясь на единодушную поддержку тибетцев, которым не так уж трудно будет скупить у деморализованных китайских войск оружие и изгнать китайцев из своей страны, то вопрос о дальнейшем международном положении Тибета может быть разрешен только лишь путем воздействия на китайское правительство.

Для нас, смею думать, было бы крайне полезным в предвидении будущего поддерживать надежду далеко не чуждого нам народа на попечение о нем. Престиж наш в Тибете велик, тогда как близость Индии и возможность наглядно убедиться, какими ничтожными средствами располагает Англия для поддержания своего владычества в трехсотмиллионной империи, населенной робкими и беззащитными индийцами, конечно, не могут способствовать представлению об ее величии среди тибетцев.

Сознание того, что русский царь не забывает о судьбе тибетского народа, для народа этого является гораздо большей нравственной поддержкой, чем тысяча рупий в месяц, даваемая индийским правительством низверженному Духовному Владыке Тибета. [178]

В заключение позволю себе упомянуть, что во время моего пребывания в Даржилинге около гостиницы, где я остановился, толпились проживающие в этом городе тибетцы, желавшие увидеть русского консула и поднести ему традиционный хадак.

Не находя причины отказывать им в этой просьбе, я принимал всех их без исключения и в свою очередь вручал им ответные хадаки, что, по тибетским понятиям, считается большой честью.

Далай-Лама выехал в Калимпонг 29/11 января/февраля на рассвете, провожаемый ламами, эскортом и толпой народа, оказывавшего ему царские почести. Англо-индийская печать, ежедневно помещающая на своих столбцах самые мелкие подробности, относящиеся к жизни Далай-Ламы, обошла полным молчанием мое свидание с ним.

О пребывании Его Святейшества в Калимпонге и о дальнейших событиях в Тибете я буду иметь честь донести Вашему Превосходительству дополнительно.

С глубочайшим почтением и таковою же преданностью имею честь быть, Милостивый Государь, Вашего Превосходительства покорнейшим слугою.

Л. Ревелиоти

Сбоку у начала текста стоит знак, свидетельствующий, что документ читал царь Николай И.

АВПРИ, ф. Китайский стол, оп. 491, д. 1458, л. 299-306 и об. Подлинник.


Комментарии

1. Калимпонг — индийский город на границе с Сиккимом.