МАТВЕЕВ Н. П.

КИТАЙЦЫ НА КАРИЙСКИХ ПРОМЫСЛАХ

Автор известной книги «Краткий исторический очерк г.Владивостока» (переиздана в 1990 г. изд-вом «Уссури»).

I.

Показались они здесь лет восемь-девять тому назад, сначала лишь по одному, по два – не больше.

Почти все эти пионеры Кары появлялись сюда не прямо из своей Поднебесной Империи, а уже до этого много ли мало ли постранствовали где-то по Амуру или Забайкалью, потерлись среди русских, мало-мало усвоили их язык, приспособились к ним, попривыкли. Прежде всего, как и всюду по Сибири, они стали наниматься для разных домашних услуг, и только некоторые из них попали на специально-приисковую работу, промывальщиками золота у подрядчиков, и сразу же в этом деле оказались искусными, ловкими, проворными не менее, чем давнишние, опытные русские промывальщики.

Встретили здесь китайцев, как и везде по Сибири, полудобродушно, полупрезрительно, с явным сознанием своего превосходства, но в общем терпимо, а в большинстве случаев [30] просто безразлично. Будет ли их много, мало, или вовсе не будет, - от этого ни жарко, ни холодно.

«Ходя», «китаюза», «купеза» - такое, как и везде, обращение к ним, обращение насмешливо-снисходительное, большого с малым, взрослого с подростком… Щелкнуть «ходю» в лоб, дернуть его за косу, дать ему «подножку», хорошего «тумака» - все это было допустимо, сходило совершенно безнаказанно и делалось так просто, любя, шутки ради. На все эти грубые издевательства со стороны русских «китаюза» отвечал своей обычной улыбкой, оскаливая длинные, крепкие, желтые от табака зубы и при этом в его узеньких, черных глазках вспыхивали огоньки скрытого раздражения и бессильной, затаенной злобы.

Эта улыбка сквозь оскаленные зубы была своего рода приемом приспособления к русской среде. От многих тумаков и щелчков спасала она китаюзу, ибо иногда, во время осклабившись, он предупреждал их, настраивая улыбкой любителя щелчков на снисходительно-добродушный лад.

Обобрать, ограбить «ходю» среди бела дня, «укокошить» его считалось делом пустяковым, совсем безгрешным, все равно что зарезать барашка и всякий ответ за него казался сущей бессмыслицей. И если «добрые люди» находили где-нибудь на дороге труп китайца, то просто за ноги стаскивали его в сторону и спускали в шурф; тем все дело и кончалось. Ни разборами, ни протоколами, ни всякими там следствиями никто себя не беспокоил. Есть из-за кого… Один крестьянин рассказывал, как он однажды «укантамил» китайца.

«Я его, образину, нанялся проводить до N-го прииска. Ну, пошли это…Семенит он ножонками, семенит… я его подгоняют. Похлеще, мол, ходя, похлеще…Али штаны мешают!... Где шутил с ним, но больше шел молчком. Этак на полдороге думаю: уж не спроста он нанял меня в проводники. Ишь дорогу не знает? Язык до Киева доведет. Беспременно есть деньжонки, вот и потрухивает идти один… Цоп его за косу…под саму репицу-то! Он было туды, сюды брыкаться, визжать. Стой, говорю, образина! Реви сколь хошь, никто не слышит, место глухое, тайга… На земь его… прижал коленом…нож из-за пояса достаю…А он смирнехонько лежит и бормочет: друга, друга, за что меня кантамишь?...Молчи, говорю, молчи…сейчас…и раз его по шее ножом…Обыскал и всего-навсего пять целкашей…Конечно, маловато»…

Приблизительно через год-два после появления пионеров, этих одиночек и парочек, начали прибывать целые стаи в 10,20 и 100 человек. Повалили часто, с каждым пароходом, сверху и снизу, партия за партией, одна многочисленнее другой, точно утки весной или осенью.

Эти прибывали непосредственно из своей родины, что [31] свидетельствовал весь их тощий, нищий вид, синее, отцветшее, заплатанное, едва прикрывающее тело тряпье, маленькие тючки на спине и – ни звука по-русски.

Оборванные, грязные, голодные, пугливые, озирающиеся, гонимые из своей родины какой-то лихой бедой, они производили удручающее впечатление. Сейчас же по прибытии в Кару они вереницами, гуськом, разбредались по разным приисковым станам. И как-то до удивления просто и быстро нанимались на прииски, словно и дня не были без работы, словно явились на все готовое, по ранее заключенному договору.

Посредниками и переводчиками между работодателями и китайской массой явились пионеры; за свои труды они обложили каждого соотечественника по 1 рублю в месяц. Бывало, что один переводчик служил у 300 китайцев и таким образом он получал ежемесячно по 300 р. Отсюда и началось обогащение китайцев-переводчиков.

Подрядчики кабинетских приисков первыми набросились на китайскую рабочую силу и за самое непродолжительное время почти сплошь заменили русских рабочих китайцами. Это было куда выгоднее им не только в смысле понижения заработной платы, но и во всех других отношениях. По их словам, русский рабочий был для них не рабочим, а каким-то дьявольским наказанием. Попробуй ладить с ним! Дерзок, буян, сорви-голова, безудержный пьяница. Сегодня работает, а завтра поминай как его звали, не удержишь ни задатками, ни контрактами, ни угрозами, ни добрым словом и просьбами. Он изведет тебя с приставаниями дать «старательскую». Он редко ограничится положенным гульным днем: после прогула еще «просветлит» два-три дня, пока не спустит все, что имеет, дочиста. Тебя же будет на каждом шагу обвинять, хаять, поносить, что ты его обмерял в разрезе, обсчитал при расчете, а сам не умеет как следует проверить, разобраться. Он и работает-то на прииске не столько из-за постоянной заработной платы, сколько из-за надежды-мечты – наткнуться на клад матушки-земли, самородку.

Разбивает ли он кайлой куски земли, выворачивает ли ломом каменные глыбы, дробит ли их, колет ли ледяную мерзлоту, черпает ли лопатой студеную глинистую жижу, кидая ее в таратайку, промывает ли «породу» - всюду его глаза жадно, страстно следят, ищут, нащупывают: не блеснет ли где давно желанная «самородка». Он грезит ею во сне и на яву… Ради нее он бросает семью, выгодную работу на одном прииске, на другом, скитается, рыщет по тайге, по самым отбойным трущобам, пробивает там шурфы, хищничает, голодает, холодает и ведет отчаянные, иногда смертельные схватки с кабинетской стражей. [32] Но уж если он нашел «самородку» или просто кучку золота, о, тогда все по боку: работу, трущобы, товарищей, товарищей-хищников! Айда в населенное место, в город!...Там он готов все и всех потопить в вине и разгуле!

Такова натура русского приискателя.

- Лучше с самим сатаной иметь дело, чем с этой бесшабашной головой! – при мне восклицал возмущенно один подрядчик.

«Китаюзы» для работодателей на приисках оказались приятнейшей противоположностью. Не могут нахвалиться ими, столь они пришлись по душе нанимателям. Еще бы! С китайцами нет необходимости галдеть, ругаться, канителиться. Не понравился, - к черту его, в шею, и вся недолга. Нанимать их до чрезвычайности легко: числом, гуртом. И гнать – таким же образом.

«Ходя не сбежит с работы: как нанялся весной, так и будет дюжить до поздней осени, пока не закроется на зиму прииск. Он не напьется до безумия, не надебоширит, не просветлит. И главное: дешев, покладист, тих, смирен и до последней степени не требователен и не прихотлив: ни бараков ему строить не надо – в норе проживет и ту сам выроет – ни бань, ни лазаретов, ни врачебной помощи…Без всего этого он обойдется. Подрядчику ли не радоваться такой неприхотливости работника. Живая выгода, барыш, и спокойно.

«Китаюзы» - настоящая голая рабочая сила, молчаливая, беспрерывно-тяглая, старательная, прибыльная, как лошадиная или воловья, только подкармливай ее и подхлестывай!

II.

Правда, сперва казалось, что китайцам, не знавшим у себя на родине, что такое золотые промыслы, не втянувшимся в такую работу, не изведавшим всей ее тяжести, где же равняться в проворности, быстроте и выносливости с русским приискателем. Но через самое непродолжительное время оказалось, что китайцы не намного уступают русским, а первые артели так положительно конкурируют с соответствующими русскими. Если же иногда китайцы и работают медленнее – зато они берут неотрывностью и продолжительностью.

Примеру подрядчиков вскоре последовала и кабинетская администрация; и там пошли в ход китайцы, вытесняя русских почти из всех отраслей труда. Через какой-нибудь год-полтора китайская масса в 5 с лишком тысяч наводнила все промысловые станы.

Тем временем китайцы-переводчики, получавшие по рублю с каждой головы своих земляков, скапливали некоторые капитальцы [33] и из бывших в начале работниками, поварами и сторожами у местных купцов, поднажившись, сами возмечтали стать подрядчиками. Это удалось им как нельзя лучше, тем более, что большинство из них отличалось энергией, предприимчивостью, пронырливостью; бойко владели они русской речью, знакомы были с кабинетской администрацией. Кроме того, некоторые из них, для пущего расположения к себе кабинетских заправил, крестились, приняли православие, обрезали косы. А это, т.е. принятие православия, обеспечивает у нас, как известно, всяческие успехи и благополучия. Сумели это учесть и «китаюзы».

Правда, говорили, что вновь испеченным подрядчикам-китайцам отводятся самые худшие золотоносные площади; что их все равно никто бы из русских не взял, так как самая детальная разведка, произведенная кабинетскими чинами, указывала, что добыча золота будет тут ничтожна, не оправдает, мол, ни затрат, ни содержания.

Ну, а простофилям-«китаюзам» ладно, пусть себе ковыряют! В зависимости от таких соображений, проникнутых немалой дозой добродушия, определялось и положение, т.е. то количество золота, тот минимум, какой подрядчик должен непременно намыть и сдать в Кабинет, иначе он подвергнется штрафу. И говорить нечего, что это положение по своим размерам было курьезно.

«Простофили» принялись за добычу золота, принялись энергично, бодро, без всяких колебаний и сомнений, всегда тревожащих русского подрядчика: «как бы не влететь, не разориться»…

У китайцев-подрядчиков, обладавших уже основательным капитальцом, сразу же появились бутары, таратайки, лошади, в большом количестве рабочие – китайцы же, конечно, - вообще вся обстановки, необходимая для разработки. Подрядчики же победнее приступили к работе без лошадей и таратаек: то и другое заменили «ходи» с корзинками на коромысле. Торф, песок, камень уволокут куда-угодно! Посыпят песочком дорожки и по ним босиком, один за одним, гуськом, с коромыслом на плечах, к концам которого подвешены низко, почти до земли, наполненные землей корзинки, семенят иноходью с разреза на отвал, бутару и т.д. Хоть целую гору перетаскают с одного места на другое!

Однако, китайцы вполне сознавали, что такие приемы работы на приисках очень тяжелы для рабочих и медлительны, и что лошади крайне необходимы.

В этом подрядчиков победнее выручили их же рабочие: отдали свои сколоченные трудом деньжонки на обзаведение необходимого приискового инвентаря. Некоторые из рабочих стали пайщиками, другим подрядчики стали просто должниками, а впоследствии начали образовываться и артели. [34] Работа кипела. И через самое непродолжительное время русским пришлось лишь разводить руками и охать от удивления. Китайцы-подрядчики богатеют! У них золота хоть лопатой греби! И это на самых-то худших площадях! Русские на лучших, на хваленых летят в трубу, воют волками, а китайцы на бракованных туго набивают карманы. Как они это золото находят, как вынюхивают эти самые золотоносные пласты и жилы, бурхан их ведает!

Технические приемы обработки те же, что у русских, а иногда и куда хуже, примитивнее, вот возьми их: результаты получаются совершенно противоположные.

За подрядчиками китайцами стали плодиться «золотничники», и у этих дела пошли куда лучше, чем у наших таких же предпринимателей. И как опять пришлись по душе кабинетским чиновникам китайцы-подрядчики! С нашего можно сорвать лишь традиционную взятку – 25 коп. за всякий укрытый подрядчиком от кабинета золотник золота (на стороне золото оплачивается дороже, чем в Кабинете, потому у каждого предпринимателя цель – укрыть как можно больше металла), да и то он рядится и артачится… То ли дело «китаюза»: дери с него, можно сказать, без зазрения совести, и не пикнет, а иначе с ним разговоры коротки, - по шеям, по шапке!

Как же встретили китайскую массу русские рабочие, те, единственно кому на приисках они были не выгодны, причинив жестокий вред, донельзя понизив заработную плату и затем, почти совершенно вышибив их?

В начале приискателям не верилось, что эти жалкие, заморенные, как они их называли, «черномазые образины», бессильные, полусонные голыши могут заменить их, сделаться заправскими приискателями.

- Куда им наравне с нами тягаться! – хвастливо говорили они. – Мы всю жизнь не вылазим из разреза, с детства и до смерточки тянем эту лямку… Горбы нажили, руки до земли-матушки вытянули, натужили… Тут нужна удаль, ухватка, силушка!.. А они, образины, гляди, едва шевелятся, как одно, что вши какие! Смехота да и только!

Однако, глядь-поглядь, а образины не только уж проникли в промывальщики, сторожа и погонщики лошадей, но вот уже на отвалах и разрезах, бок-о-бок с русскими, целыми артелями. Будто работают тихонько, сонливо, вяло, а выходит податливо, не отстают от русских, хотя и нет у них широкого размаха.

Дальше больше их; всякий род труда начинает переходить в их цепкие руки.

То там, то тут выжили, выкурили… Наши стали сердиться, глумиться над «китаюзами». «Пачками» полетели щелчки, тумаки и другие грубые издевки. Китаюзы отпор за отпором. [35] Кой-где даже произошли жестокие схватки, стена на стену, с топорами, кайлами, лопатами. Нашим не поздоровилось. Отошли те времена, когда китайцев было мало и с ними можно было делать, что угодно. Теперь их тысячи, могут постоять за себя.

Враждебность со стороны русских рабочих, иногда злобная мстительная, возникшая на почве вопроса дальнейшего их существования на промыслах, однако, не вылилась в сплоченную, организованную, продолжительную или хотя бы упорно-стихийную борьбу. Об этом и думать было нечего: приисковые рабочие положительно неспособны к такой борьбе с кем бы то ни было. Они даже в 1905 г. ничем не проявили себя.

Приближалась первая весна после нашествия китайцев, вскоре должны были начаться работы на приисках, следовательно, производился наем рабочих, вот тут-то приискателей и ожидали печальные разочарования: им отказ – предпочтение китайцам.

Надежнее, спокойнее и выгоднее иметь дело с последними – таков был мотив отказа.

Поругались крепко, смачно золотари – они на этот счет артисты большой руки – и, набросив на горб тощую котомку, с пустыми карманами в своих потертых, широчайших штанах пошли в рассыпную куда глаза глядят или, как они говорят, «против глаз на солнышко».

Плетется хмурая, серая голытьба и вместо разудалых песен хнычет, жалуется:

- Нынче нет ходу нашему брату. Китая сбила, заполонила, дохнуть не дает, ложись да помирай… И подрядчики, и начальство на их стороне…, а мы, значит, в отставку, как бы бракованы.

- Где нам с китайцами тягаться, - говорил мне один «разбитной» приискатель «в отставке», теперь хищническим способом добывающий крохи золота на выработанных уже местах. – Они согласнее нас, дружнее и способнее ко всякой работе. Мы как работаем? раз-два хватил по-волчьи, хапнул и, ежели сорвалось, - плюнул и подался в другое место. И там также. И все мечемся, как оглашенные… А они как приналягут, присосутся к одному пункту, так и не оторвешь их, пока не высосут все золотцо… Сущие клещи, пиявки…

- А возьми их артели? Какое сравнение с нашими! Разве можно на кого-нибудь в нашей артели положиться. Сегодня один запил, завтра другой, третий… и артель к черту-дьяволу полетела! А кому доверишь деньги? Кажный норовит их пропить, проиграть, слямзить… А уних любой будет хранить тысячи, не соблазнится, не объегорит товарищей. Вот где вся загвоздка нашего проигрыша!.. [36]

III.

Когда по Каре было еще мало китайцев, пока они еще состояли в качестве домашней прислуги, промывальщиков и сторожей, то жили они между собой как-то отчужденно, разрозненно, не замечалось среди них земляческого общения и тяготения друг к другу. Естественно поэтому, что они, как китайцы, ничем не проявляли себя – ни культа, ни присущих им своеобразных потребностей. Точно они предали забвению все, что когда-то чтили, чему поклонялись в своей Поднебесной Империи. Это послужило для большинства русских поводом к обвинению пришельцев в том, что они всецело поглощены накоплением денег, в которые они влюблены чисто по-дикарски: плати ему хоть гривенник, и от него он ухитрится что-нибудь отложить, сберечь, доводя свои потребности до невозможного минимума, граничащего с животным существованием. Нет у них положительно, склонности как-нибудь развлечься, отвести душу. Работает, есть и спит. Кажется, ни одна мысль не шевельнется в его голове, а так, какое-то полудремотное, блаженное состояние.

Пусть у нашего приискателя потребность встряхнуться от тяжкого труда выливается больше всего в пьянстве и кутежах, пусть он только в них топит свою горькую долю…Пусть это низко, печально, но еще было бы хуже, печальнее, если бы совершенно не было, как у китайца, желаний встряски. В нашем, значит, есть живая душа. И беда лишь в том, что ей нет лучшего исхода.

Скоро, однако, оказалось, что все эти обвинения и рассуждения насчет отсутствия живой души у китайца были одним близоруким заблуждением.

Дело в том, что когда среди какого-либо народа появляются лишь отдельные представители другого племени, то эти пионеры в силу своей малочисленности как бы затираются чуждой им народностью, и им остается лишь ассимилироваться. Но положение меняется, когда эти пришлые иноплеменники оседают в чуждой им стране в большом количестве, массой. Тогда они, несмотря, может быть, на все неблагоприятные, враждебные обстоятельства, неизбежно, кроме приспособления, в той или иной мере выявят и все то, что присуще только им, что впитано ими из своеобразной культуры их родины.

Так произошло и с китайцами по Каре. Пока они насчитывались десятками, они как бы смущались, не смели быть китайцами, - совершать свои религиозные обряды, открыто молиться, выставлять принадлежности культа, жить своими обычаями, привычками. Словно они опасались, что живя по своему, они будут [37] подвергаться лишь насмешкам и глумлению – что, конечно, у нас вполне могло и случиться. Но как только набралось их тысячи, так сейчас же картина изменилась: теперь они могли защитить и свое святое святых от всякого кощунства.

И по скату гор, небольших, но крутых, и над утесами и под ними, и на старых отвалах вынутой из разрезов земли, среди зеленого, сочного молодняка листвянок и сосенок, вблизи приисковых станов появились миниатюрные, как детские игрушки, крашенные домики, а перед ними по бокам, на чисто подметенной площадке, два высоких шеста, на которые свободно натянуты одна или две широких полосы ярко-красной материи с черными крупными надписями по-китайски. Далеко видны эти флаги… Как они волнуются от ветерка, как кроваво горят на солнце! Какой бы это был соблазн для наших Каульбарсов, если бы они увидели эти флаги! Пушки бы загрохотали по ним непременно… Ведь столько красного, революционного цвета и так дерзко, открыто, на глазах!

В этих игрушечных домиках восседают бурханы.

Проезжая раз мимо такого домика, я загляделся на него с дороги.

- Бога там, наша Бога! – крикнул мне со стороны «ходя», весело улыбаясь. В свои праздники китайцы ходят туда для моления.

Затем открылись своего рода клубы для игры в карты, костяшки, где китайцы часто спускают все, что поднакопили. И им, значит, свойственны страсти и увлечения.

Появились акробаты, фокусники, целые актерские труппы, ставящие пронзительные оперы и страшные драмы. И на всех этих представлениях китайцев отбоя нет, полным-полно. Смотрят и слушают жадно, с азартным и затаенным вниманием, или шумно аплодируют, одобряют, требуют повторения. Женщин в труппах нет, их заменяют мужчины, что создает много комизма и грубости. Женщин и вообще нет на приисках: запрещает обычай.

Появились свои кондитеры, сапожники, портные и всевозможные ремесленники. Обозначилась своя, отличная от русских жизнь, свой уклад. И самая бросающаяся в глаза особенность – это отсутствие поголовного пьянства, драк, безобразий и резни, которыми обыкновенно кончаются попойки русских приискателей. Хотя и китайцы пьют водку и свое зелье – ханшину, но пьют понемногу и особым способом: чашечка с водкой обходит всех присутствующих, каждый отпивает маленький глоток и передает соседу, тот следующему и т.д. Так они пьют и приисковую порцию, ничем не закусывая.

Прежде казалось, что китайцы ничуть не интересуются существованием друг друга, равнодушны ко всякому положению [38] соотечественника, хоть издыхай он от болезни или с голода, в этом уверяет и А. Вережников, автор статьи «Китайская толпа» в апрельской книжке «Современника» за 1911 г.

Между тем я наблюдал совершенно обратное. Я видел, как они помогают друг другу советами, деньгами, поруками перед хозяевами, как дружны их артели, как они заботливо трогательно навещают больного товарища, принося ему гостинцы, разные сласти, подолгу задушевно беседуют с ним. Я видел группы из нескольких человек, спаянных закадычной дружбой, ходящих часто не иначе, как в обнимку. Да сплошь и рядом многие из китайцев – выходцы не только из одной провинции, но и одной деревни, - земляки настоящие.

Время от времени китайцы отправляют на родину деньги и письма. Для этого они выбирают из своей среды одного из честных, уважаемых земляков, снаряжают его, нагружают иногда десятками тысяч рублей и отправляют в свою страну, а он уж там разносит их по принадлежности. И не было случая, чтобы такой почтальон не доставил денег, укрыл их.

Исполнив поручение, он возвращается и приносит из родных мест письма, газеты, новости; этому посланцу есть что за последнее время принести, есть чем поделиться о родине с теми, что по горькой нужде покинул ее. Там все кипит, все идет кровавым водоворотом, решается судьба отчизны.

Может быть потому в нынешнюю осень так много рассчиталось китайцев с приисков, так много отвалило их с последними пароходами, что они, любящие родину, не только не хотят слышать о событиях, но и горячо стремятся участвовать в них.

IV.

Где китайцы, там непременно и хунхузы. Как русских приискателей нельзя представить без спиртоносов, неотступно по пятам следующих за ними в самые опасные и отбойные места, так точно китайцев нельзя представить без хунхузов.

Спиртоносы спаивают приискателей-хищников и безбожно обирают их, но зато и сами иногда платятся головой в стычках со стражей; хунхузы же грабят и убивают соотечественников, и сходит им это безнаказанно, так как их не отличишь от других китайцев, а последние из страха укрывают их. А страх перед ними настолько велик, что достаточно одному плюгавенькому хунхузу явиться к китайцу-подрядчику, у которого сотни рабочих, шепнуть ему кто он, мигнуть коварно глазом, как подрядчик смущенный, растерянный, сию же минуту спешит сунуть ему требуемую сумму денег. Ни «рук вверх», ни направленных револьверов, как – ничего такого, - у нас [39] все обходится проще. Правда, и тут иногда не обходится без пальбы, когда требуемая с подрядчика сумма настолько велика, что он отказывается дать ее. Тогда хунхузы без лишних слов расстреливают его и тех, кто подвернется.

По словам китайцев, карийская шайка хунхузов состояла из 25 человек, с ног до головы вооруженных наганами, браунингами, кинжалами, берданками, большей частью русским оружием и даже военного образца.

Не меньше китайцев грабила эта шайка и русских, на дорогах, в домах, вырезывая целые семьи.

Наша полиция, конечно, пыталась словить хунхузов. И так как она с испокон веков славится неисчерпаемым, бесподобным остроумием и находчивостью по части разных улавливаний, то понятно, что она и здесь не ударила в грязь лицом. Как «пымать»? – А «отчинно просто»! Как известно, хунхузы никакого труда не признают, только разбойничают. Значит все они белоручки, и отличить их от благонамеренных ничего не стоит. Задумано – сделано! Пошел осмотр рук китайцев и в результате – белоручек сотни. Как пить дать, все это хунхузы! Забрали их и под конвоем, этапным порядком в Харбин, а там уж свои ноёны расправятся с ними! А потом китайцы же уверяли, что в числе изгнанных не было ни единого хунхуза… Последние здравствуют и грабят по-прежнему.

В общем существование здесь всякого китайца находится в полной зависимости от местной кабинетской администрации, полиции и сельской власти. Кто их не обирает, не охотится за ними? Особенно отличаются по этой части сельские писари и старосты. Под предлогом разыскивания преступных китайцев, эти господа забирают всех, которые на их глаз (а глаз этот очень верен) имеют денежки и золото. Таких заводят в «присутственное место» и обдирают как липку. Рассказывают, что некоторые из таких китайцев чуть не сходили с ума, метались по улицам, дико выли и куда-то исчезали. А кто за них здесь заступится, кто пожалеет?

«Шибка худо ваша ноён, ой как худо… Собака!» - говорил мне один китаец, удрученно мотая головой.

Вытащив из ворота рубахи свинцовую пломбу на веревочке вокруг шеи, он тыкал в нее пальцем и злобно шипел: «Скоро вашему ноёну, собаке, повесим…Шанго будет!... Ищо вот какую!» - увлекаясь, очертил он во всю грудь и улыбаясь, довольный, добавил: «шанго, шибко шанго будет».

Когда весной нависли осложнения между Китаем и Россией и чуялась война, китайцы на приисках открыто заявляли: «не надо война, худо будет нам и вам. Бей мало-мало наша и ваша ноёна… это шанго».

Г-н А.Вережников, в той же статье «Современника» [40] «Китайская толпа» утверждает, что у нас – что ни Иван, ни Петр, ни Семен, то и своего рода индивид, тип, рисуй, пиши с него, в каждом, мол, свой нрав, манера и шапку носить, и калякать и прочее. А полюбуйтесь-де на китайцев: все как один, все на одну колодку, «как фабричные изделия». А что на языке у них! просто «чиликанье» какое-то. В полчаса можно усвоить интонацию их разговора.

Так о китайском языке может говорить лишь тот, кто не имеет о нем ни малейшего понятия. Что же касается разнокалиберности наших Иванов, Петров, то неужели г.Вережников не знает, что иностранцам, например, наши крестьяне представляются одной безличной сыромятно-лапотной массой. Очевидно, глаз иностранцев так же проницателен при взгляде на русский народ, как глаз г-на А.Вережникова на «китайскую толпу». Было время и очень недавнее, когда все японцы казались нам лишь «макаками». Г-ну Вережникову понадобилось не просто изобразить китайскую толпу, а, так сказать, стилизовать ее, подогнать ее под ту страшную саранчу, о которой пророчит Апокалипсис и Владимир Соловьев. Может быть кстати г-на Вережникова отчасти соблазнила и роль пророка. Не знаю только, почему автор для вящей убедительности не напомнил еще о знаменитой по содержанию и художественному исполнению картине одного из современных просвещенных стражей культуры, императора Вильгельма, с собственноручной подписью: «Народы Европы, охраняйте свои священные блага».

Любить и идеализировать своих Петров и Семенов, конечно, похвально. Не следует только при этом распространять ложные взгляды о людях другой расы. Это, как известно, всегда ведет к печальным заблуждениям и последствиям, и нам еще недавно пришлось в этом убедиться при столкновении в японцами. Довольно поздно мы узнали, что жалкие «макаки» - народ высококультурны…

Я спрашивал китайцев, почему они соглашаются работать всегда за более пониженную плату, чем русские, и они мне отвечали, что курс нашего рубля в некоторых китайских провинциях равняется чуть ли не пяти рублям. Поэтому им есть расчет становится на работу за 40, даже за 30 копеек. Вот при таких рассуждениях попробуй русский приискатель конкурировать с ними.

Если спросишь «ходю», как ему у нас живется – он ни за что не скажет: шанго, хорошо, хотя бы такой ответ иногда и соответствовал его положению. Нет, он непременно схитрит и, лукаво улыбаясь, ответит: «мало-мало, друга, мало-мало»… Эти слова с присущим им понятием, едва ли не первыми из русского языка усваиваются китайцами, и они, кстати и некстати, то и дело в разговоре подсовывают их. [41]

V.

Скопился по Каре желтолицый люд, и местные купцы сейчас же подладились к его спросу: в лавках появилась китайская одежда, рис, буда, маринованные фрукты, соленая кэта и бобовое масло. Последний продукт особенно излюблен и распространен среди китайцев; кажется, нет кушанья, в которое они не подливали бы его; «ходя» с ног до головы и все около него пропитано им, и еще на полверсты не доходя до их стана, уже разит запахом бобового масла.

Китаец очень осторожен при покупке товара, и если ему нужно приобрести что-нибудь значительное, дорогое, то он приходит в лавку не один, а обязательно в сопровождении товарищей. Покупаемый товар долго и старательно ощупывают, тянут, мнут, к свету смотрят, нюхают и советуются. Купцу нужно иметь немалую выдержку, чтобы спокойно относится к подобным покупателям. Плохой товар уж он не возьмет, несколько рядов обойдет, доведет до одурения купцов, но уж выберет то, что ему нравится.

«Ходя» шибко, страстно любит золото. Как он низко, тревожно склоняется над этим металлом, как тонкие, длинные, ловкие пальцы его рук быстро, трепетно пробегают по нему, как при этом на его лице отражается и умиление, и наслаждение, и счастливая улыбка, как горят глазки… Словно не один вид и блеск этого металла волнуют и радуют его… Он как будто еще слышит, улавливает дивный звон золота. Как «ходя» любовно разгребает его, сгребает в кучки, пересыпает с места на место, очищает, сдувает с него всякие посторонние соринки…

А карийское золото так чисто, красиво, лучшей пробы!...

Русского приискателя вид золота, обладание им бросает в жар, в головокружение, и бес, который непременно тут как тут, сию же минуту начинает подзуживать его, соблазнительно нашептывать: «эх, паря, как бы можно кутнуть… разлюли-малина! дуй не стой…чего еще валандаться»…

Китайцу та же нечистая сила нашептывает другое: «не выпускай из рук, держись крепче, прячь подальше»…

VI.

Едешь теперь по узкой, мрачной пади Кары. По сторонам крутые горы с искалеченной тайгой или все в россыпях и скалах. По краям каменистой и ухабистой дороги стоят кресты… Это места убитых и ограбленных из засады. Если бы ставить кресты и памятники всем зарезанным и расстрелянным по [42] этой дороге, то по ее протяжению образовалось бы сплошное кладбище. Тут есть особенно скрытые углы для засад, облюбованные грабителями… до озноба жутко проезжать мимо таких логовищ… Укокошат ни за грош, ни за копейку, а так, по ошибке, вместо кого-нибудь другого или для пробы.

Дно пади во всю двадцати с лишком верстную ее длину, со всеми отпадками и падями, входящими в нее, почти сплошь изрыты, ископаны и переворочены, - глубокие разрезы, выбоины, штурфы, канавы… Груды огромных, обнаженных камней, их обломков, кучи песку и глины, вывороченные с корнями пни, похожие на безобразные волосатые головы каких-то чудовищ… Речка, всегда мутная, потеряла свое первоначальное русло: ее двадцать раз переводили с одного места на другое. И окружающие горы все в язвах, дырах, ямах, шурфах. Точно все это не человеческая сила проделала, а произошел стихийный, геологический переворот, катастрофа…

Здесь когда-то, - впрочем, недавно, всего лишь 15 лет тому назад, - под звон цепей, под свист розог и батогов, под песни, похожие на стон работали каторжане, добывали золото… В нескольких пунктах стояли окруженные острыми высокими палями тюрьмы. В них были замучены десятки польских повстанцев и политических преступников… Но в настоящее время, за переводом каторжан в другие места, от этих тюрем остались лишь ямы, кучи осколков кирпичей, извести, полусгнившего дерева, обломки изъеденного ржавчиной железа и всякий другой мусор.

На этих пепелищах теперь роются, играют ребятишки – поколение бывших каторжан, - да на одно из них приходит высокий, согбенный, с длинной седой бородой суровый старик, инвалид каторги и, бродя по пепелищу в глубокой скорбной задумчивости, корявым, суковатым, отполированным жесткими руками посохом тычет по кучам мусора и постукивает им по железкам и кирпичам. Как будто он что-то драгоценное потерял тут и никак не может найти…

По этой пади «царствовал» Иван, не Иван Васильевич Грозный, - то был царю покорный, Разгильдеев сын». Так говорится в песне, сложенной арестантом Мокеевым, про бывшего в 50-х годах управляющим карийскими промыслами инженера Разгильдеева, - того Разгильдеева, который обещал Кабинету в одно лето по Каре помыть 100 пуд.золота, которому дана была неограниченная власть казнить и миловать каторжан и крестьян; последних сгонял он из Забайкальских деревень на Кару батогами; так как добровольно они не хотели идти. Золота он намыл 75 пуд., а народу уморил до двух тысяч человек. Гибли от побоев, батогов, розог, с голоду и от тифозной горячки. Трупами нагружали телеги, запряженные быками, [43] отвозили по шурфам и разрезам и там сваливали в общие кучи. Могил некогда было рыть…

В памяти забайкальцев Разгильдеев сохранился, как лютый злодей, изверг. Говорят, будто могила его обвалилась на десять сажен вокруг, а гроб вместе с ним провалился куда-то в тар-тарары.

Страшным, мрачным местом была Кара!... И кто, и когда дал ей это название… Кара… Как оно оправдалось…

Но - было это все и, как говорится, быльем поросло… Правда, быльем недавним, давяще-кошмарным…

Теперь иная картина… По всем карийским растекающимся и впадающим друг в друга падям и отпадкам, по всем их таежным углам и закоулкам, по устьям и вершинам, - всюду китайцы. Они, как муравьи, набились в них, глубоко врылись, врезались в прежде нетронутые, не выработанные места, густо облепили их, наизнанку выворачивая недра земли.

Всюду копошатся, гнутся, извиваются, перебегают иноходью и шмыгают их голые по пояс темно-коричневые фигуры. Цвет их тела так подходит к цвету суглинка, словно они одарены покровительственной окраской земли, словно из глины они вылеплены и обожжены солнцем. Есть высокие, стройные, мускулистые фигуры! Выпрямится, обопрется на лом и точно это какое-то бронзовое изваяние с черной с отливом косой вокруг головы. Всюду слышится их протяжная звенящая речь, их песни. Кой-где лишь изредка мелькнет русский бородатый приискатель.

Кажется, находишься где-то в китайской провинции. Всюду «заполонила, все уже сбила китая».