-

КОЗЛОВ П. К.

ПО МОНГОЛИИ ДО ГРАНИЦ ТИБЕТА

Глава VI.

В бассейне Ян-цзы-цзяна.

(См. «Воен. Сб.» 1912 г., № 2.)

Бивак на берегу озера Русского. — Усиление ночных караулов. — Сильная гроза на озере. — Дальнейший путь. — Охота на дикого яка. — Тибетцы «Намцо» с начальником Намцо-Пурзек. — Их восторг от нашей стрельбы. — Тибетская джигитовка. — Переправа через Ян-цзы-цзян. — Женско-мужской монастырь. — Горы Дютрейль-де-Ренса. — Стоянка в Чжэрку.

... Вскоре после того, как последний н’голокский эшелон прошел мимо нашего лагеря, долина озера Орин-нора опустела, временное оживление ее кочевниками сменилось обычной тишиной, царящей над многими частями Тибета. Наш маленький и одинокий бивак среди обширного тибетского нагорья представлялся чем-то сказочным.

Как сейчас помню нашу стоянку на берегу этого высоконагорного озера, темно-голубая или зеленоватая поверхность которого красиво изрезана обрывистыми мысами и заключенными между ними заливами; живо представляю себе также высокие, украшенные барашками, волны Орин-нора с монотонным [136] гулом разбивающиеся о берега, или, порою, совершенно зеркальную гладь его вод, отражавшую прибрежные высоты и кучевые облачка, тихо проносившиеся над озером. Дождется ли когда-нибудь этот бассейн отражения на своей поверхности разросшейся по его берегам культуры?.. Или оно будет и впредь также девственно, как в прошлом и настоящем, и человек будет бывать здесь лишь в качестве временного или случайного посетителя, зорко оберегающего свою безопасность.

Пришлось усилить ночные дежурства, иметь на руках каждому участнику экспедиции полный комплект патронов — сто штук — и спать не раздеваясь, чуть ни с ружьем в объятьях. При пастьбе скота постоянно находилось двое вооруженных казаков или гренадер и монголы, острое зрение которых лучше всякого бинокля открывало по вершинам восточных прибрежных холмов н’голокские разъезды, ежедневно сторожившие нас.

Тем не менее, с известной осмотрительностью мы экскурсировали по окрестностям, стреляли зверей и птиц, а на биваке свободные от очередных служб люди занимались ловлей рыбы на удочку. Рыбы в реке и в озере много; кроме орланов, скоп, бакланов, крохалей и чаек ее здесь никто и никогда не ловит, а потому наши любители-рыболовы постоянно вознаграждались успехом. Счастливее других в этом отношении бывал г. Ладыгин, который в полчаса или час времени излавливал около десятка маринок, весом каждая от трех до пяти и более фунтов. В дивно прозрачной воде я часто видел рыб; чудны они в своей родной стихии. Подобное наблюдение мне лично доставляло большее удовольствие, нежели самая ловля.

Ночью, двадцать шестого июня, разразилась сильнейшая гроза при северо-западном шторме; резкие и тихие раскаты грома страшно потрясали воздух; ночной мрак фантастически прорезывался блеском змееобразных молний, часто освещавших обширную поверхность озера. Высокие, пенистые волны набегали одна за другой, гулко ударяясь о берег. Подобное состояние, продолжавшееся до рассвета, сопровождалось, кроме того, снегом, покрывшим окрестные горы ниже их подошвы. С восходом же солнца все успокоилось, за исключением величественного озера, продолжавшего бушевать.

Продолжая двигаться по безлюдному тибетскому нагорью, мы почти ежедневно наблюдали стада диких яков, уланов, антилоп и других млекопитающих. До прихода в долину [137] Джагын-гола мы однако любовались на диких яков с значительного расстояния и специальной охоты за ними не предпринимали, а между тем всех нас очень занимал вопрос, насколько сильно или велико разрушительное действие пули нового трехлинейного ружья-винтовки именно по самому крупному из зверей Тибета — дикому яку. Долина Джагын-гола, где мы всего больше нуждались в продовольствии и где, на наше счастье, больше других мест наблюдалось диких яков, представила возможность чуть не каждому участнику экспедиции, если не убить, то, во всяком случае, поохотиться за «буху-гурёсу», как монголы называют дикого яка.

Вскоре по вступлении в долину Джагын-гола, в одно раннее утро, когда экспедиция двигалась у подножия высоких холмов, ниспадавших многочисленными выступами или гривами, я, едучи, как всегда, впереди, обнаружил на скате такого выступа небольшую группу диких яков. Зачуяв нас, звери насторожились, и стали потихоньку удаляться, за исключением одного старого быка, который круто повернул в нашу сторону и, сделав несколько напряженных шагов, в нерешительности остановился; в быке не замедлило обнаружиться крайнее раздражение, проявляемое боевой позой головы и поднятым вверх мохнатым хвостом, которым зверь помахивал словно султаном.

Отделившись от лошадей в сторону, я опустился на колено и открыл пальбу по могучему животному. Четвертый выстрел свалил быка, покатившегося было по откосу, но удержавшегося на разрыхленном выступе или карнизе; як приподнялся на передние ноги, задние же бездействовали, так как позвоночный столб был перешиблен. Огромное животное было беспомощно, но вместе с тем озлоблено до крайней степени: глаза налились кровью, передние ноги инстинктивно переступали, голова энергично двигалась — казалось зверь тотчас бросится и раздавит своею большою тушею, но это только казалось; на самом деле як был поражен смертельно и, чтобы прекратить его страдания, пришлось выпустить в упор по сильному зверю еще три пули прежде, нежели дикий як окончательно свалился и стал бездыханным трупом.

Результат стрельбы русского трехлинейного ружья по зверям большой: пуля дробит кости и рвет мускулы и тем с большим осложнением, чем глубже проникает, в особенности же, когда еще срывается оболочка. [138]

Во время нашего пребывания в долине Джагын-гола и днем и ночью шли дожди, изредка лишь перестававшие в утрешне часы, когда нам удавалось продвинуться караваном верст на пятнадцать, чаще же и того меньше. По ночам или к утру температура опускалась ниже нуля до -3,8° и земная поверхность блестела от инея.

Замечательно, что растения в борьбе за существование приспособились переносить без особенного вреда некоторую крайность климата: днем, при повышении температуры, они развиваются, ночью же или вообще в холодное время словно засыпают; трудно верится, что в один и тот же июньский день в одном и том же месте долины в северо-восточном Тибете путешественник может наблюдать — утром зимний пейзаж, а в полдень или немного позже картину настоящего лета.

В период дождя, правильнее было бы назвать — дождя и снега, вьючные принадлежности, палатки, войлоки и многое другое пропитывалось влагой насквозь, почва разминалась в невылазную грязь, обувь быстро изнашивалась. Особенно тяжела была в это время служба конвоя экспедиции, по преимуществу отбывавших очереди пастухов, поваров и ночных дежурных. Пуще всего донимала последних варка утреннего чая; чтобы вскипятить воду в котле или чайнике на сыром аргале (топливе), требовалось усилие обоих очередей дежурных: первоочередной успевал лишь высушить топливо, второй, также, не расставаясь ни на минуту с раздувальным мехом, разжигал огонь.

Оружие сильно ржавело и требовало внимательного ухода.

Один из верхних правых притоков Джагын-гола вывел нас на мягкий, луговой перевал Чжабу-врун, поднятый "над морем на 15.200 футов; это был хребет водораздела Желтой и Голубой рек. Отсюда к северу и западу убегает гигантскими волнами нагорье Тибета, к югу же представляется полный контраст рельефа; в эту сторону открывались глубокие ущелья и. красиво выделяясь на голубом фоне неба, гордо стояли остроконечные вершины, принадлежащие снеговой группе гор Гату-джу.

Вступив в бассейн Голубой реки, мы были словно обласканы природой; прежние климатические невзгоды остались за перевалом. Здесь же, с каждым днем нашего движения вниз по ущелью, становилось теплее, суше и общий вид местности представлял более приятные для глаз пейзажи. Гербарий и энтомологическая коллекция стали быстро пополняться, так как везде [139] кругом пестрели ковры цветов, над которыми порхали бабочки или быстро проносились с цветка на цветок пчелы, осы, шмели и другие насекомые, нарушавшие тишину жужжанием.

Первые встречные обитатели, ютившиеся по речке Хи-чю, были северные тибетцы хошуна Намцо, заранее предуведомленные Синином о нашем движении в их страну. Поэтому, как только узнали сыновья отсутствовавшего старика-начальника, что прибыла русская экспедиция, тотчас же оставили производимый ими смотр боевой готовности своих подчиненных и прискакали в наш лагерь вместе с посланными Бадмажановым и Дадаем и полусотней своих вооруженных с ног до головы воинов.

Знакомство и хорошие отношения с обитателями Намцо’ского хошуна у нас завязались быстро; старший сын начальника, заменявший отца, очень извинялся, что, не зная, когда именно прибудут русские, не встретил нас еще на перевале. Оба сына хошунного начальника, в особенности старший, оказались большими любителями выпить и с радостью отведали предложенных им коньяку и водки. Поздним вечером молодые чиновники уехали в свой стан, отстоявший от нашего бивака в пяти верстах ниже по ущелью, предварительно условившись с нами встретиться на завтра, ранним утром, уже подле своего жилья, где обещали приготовить нам свободное место для бивака и открыть пастбища самого старшины.

Так действительно и случилось; вблизи стойбища начальника хошуна мы были встречены его старшими сыном, выглядевшим не совсем хорошо, вследствие весело проведенной ночи, и тут же неподалеку расположились лагерем.

В тот же день, шестнадцатого июля, по установке бивака, я с А. Казнаковым, имея при себе Бадмажанова и Дадая в качестве переводчиков, отправился с визитом в дом отсутствовавшего начальника, в сопровождении его старшего сына. Войдя в обширную уютную палатку, разделенную на две части, из которой в одной принимались гости, а в другой помещались женщины и домашний скарб, мы расположились в первой, заняв обычные места. Против нас дымился огромный очаг, с уступами, на которых стояло до восьми медных или чугунных посудин, разных величин; повар и хозяйка дома усердно хлопотали подле очага. Тут же, поодаль, ее молодая дочь и слуга в огромных кадках сбивали масло. [140]

После известных приветствий нам был предложен чай и «джюма», то есть корешки гусиной лапчатки, а затем в огромном количестве мясо барана, убитого специально для нас. Мне и товарищу все время прислуживал будущий старшина или бэй- ху, а нашим переводчикам — его советники; хозяйка с дочерью не переставали разглядывать нас до самого ухода. Поблагодарив за угощение, что впрочем здесь не принято, мы собрались уходить и тогда молодой хозяин поднес мне хадак и лисицу, обычный подарок почетным гостям.

По возвращении нашем на бивак, к нам стали стекаться туземцы — мужчины, женщины и дети. Тибетцев привлекали наши европейские вещи или предметы, в особенности электромагнитная батарея, прослывшая вскоре в Тибете за «чудодейственную». Немного позднее прибыли также и хозяйки дома хошунного начальника, причем дородная жена его под зонтом, а миловидная дочь, от излишнего тепла, вместо шубы нарядилась в шерстяной красный халат, не забыв придать матовому загоревшему лицу искусственный румянец. Прочие молоденькие тибетки также принарядились, каждая по своему; все они держали себя непринужденно. Жена начальника часто улыбалась со всеми девушками и довольно прозрачно поощряла их к большему сближению. Женщины и девушки так смело заглядывали и вообще осаждали нашу палатку, что Казнакову не представилось труда снять с них несколько фотографий. Говорят, что здесь нравы слабы и женщины держат себя весьма свободно, в особенности по отношению к проезжим через эти места сининским посольским китайцам, которым родители сами приводят своих дочерей. Когда мои молодцы гренадеры или казаки под звуки гармоники плясали «русскую», туземцы приходили в восторг и старались подражать нашим хохлам; затем, местные красавицы, по желанию дородной жены начальника, начали петь песни. Их напевы и манеры пения носят обще-азиатский характер. В песнях, исполненных тибетками в нашу честь, нельзя было не заметить намека столь же лестного, сколько и прозрачного на нашу щедрость.

Вечером возвратился из поездки по хошуну и сам начальник его Намцо-Пурзек-Намчже — семидесятисемилетний старик. Ровный, последовательный в разговоре и очень сдержанный Пурзек произвел на нас хорошее впечатление. Он принес в подарок также лисицу и хадак, извиняясь, подобно сыну, что не встретил нас па границе своего хошуна. Пурзек [141] пожелал видеть наше новое ружье и боевую стрельбу одновременно всем отрядом, что тотчас было показано на общее удивление и восторг старика и его многих подчиненных. Перед отходом домой, Пурзек получил от нас в подарок револьвер. Бодрой походкой старик направился к дому, прижимая подарок к груди и с блеском в глазах заметив: «такой дар я не променяю ни на что в свете!».

На следующий день я со своими товарищами отправился навестить старика, чтобы иметь лишний случай еще порасспросить его кое-о-чем. Опять повторилось прежнее угощение, за которым бэй-ху обещал показать боевую выправку своих подчиненных. Разговор на эту тему оживил старика: быстро засверкали его темные, умные глаза, старик выпрямился и заговорил энергичнее, вспоминая минувшие лихие походы и тотчас стали появляться на сцену ружье за ружьем, которыми гордился Пурзек.

Под вечер, накануне нашего выступления в дальнейший путь, состоялся обещанный смотр. К назначенному времени из ближайших палаток собрались на ровную береговую площадь долины всадники, расположившиеся против нашего лагеря. Отсюда, еще до отхода на смотр, мы могли видеть, как туземцы упражнялись в предстоящей джигитовке по дороге к выбранному месту. Их привычные лошади то несли всадников ровным спокойным галопом, описывая вольты, то скорым шагом, то, наконец, когда ездоки издавали свое характерное гиканье, пускались в карьер. Подле самого бивака пронеслись старший сын Пурзека, его гордость, помощник и двое двенадцатилетних мальчиков, все в лучших одеждах и на лучших лошадях. Старик-начальник, сидевший все время в нашем лагере, наконец, предложил нам отправиться вместе к смотровой площадке, где собрались все всадники-тибетцы, человек двадцать пять, и время от времени производили одиночные выстрелы, как бы выказывая свое нетерпение. Через десять минут мы были там.

На лицах всадников нельзя было не заметить некоторой возбужденности; лошади их были также неспокойны: то всхрапывали, то взвивались на дыбы, то, наконец, били копытами землю, тревожно оглядываясь по сторонам.

Вначале нам была показана примерная атака на неприятеля одиночками; выехав вперед шагов на тридцать или сорок от линии прочих тибетцев, мальчик-всадник, изображая врага, по сигналу «вперед!» сразу скакал в карьер, преследуемый также [142] быстро одним из тибетцев, снимавшим на всем скаку свое фитильное неуклюжее ружье, довольно красивым приемом и производившим выстрел. Проскакав шагов триста-четыреста, оба всадника повертывали лошадей в нашу сторону и, держась прежнего порядка, мчались на оставленное место, с тою на этот раз разницею, что теперь нападающий уже не стрелял, а увертывался в свою очередь от неприятельских пуль, прикрываясь тем или другим боком лошади, в зависимости от того, с какой стороны грозила большая опасность. Некоторые тибетские воины, в особенности будущий старшина, который и скакал в первую очередь, джигитовали довольно ловко, касаясь шапкой земли.

Последующее выезды состояли в том же. Чаще других показывал свою ловкость сын Пурзека, надевавший иногда по два ружья и успевавший на прежней дистанции выстреливать из обоих, не забывая проделывать предварительно разные приемы каждым ружьем отдельно. Всякая подобная скачка сопровождалась обычным гиканьем, издаваемым тибетцами, стоявшими па месте, и каждый раз, в особенности, если выезжал сын Пурзека, старик своим голосом покрывал все остальные. Потом одновременно поскакали восемь тибетцев, по четыре человека на прежнем интервале; на этот раз зрелище вышло полнее и интереснее, будучи сопровождаемо выстрелами в передний и обратный путь, так как стреляли обе партии.

Широкие одежды, длинные, рассыпанные по плечам волосы и ужасные физиономии усиливали общее впечатление. В миниатюре тибетский военный смотр живо напомнил мне прежние атаки н’голоков-разбойников, дважды нападавших на экспедиции покойного Пржевальского. В заключение была показана одиночная и залпами боевая стрельба тех же воинов; результат получился не важный, несмотря на то, что в дело было пущено огромное и тяжеловесное ружье, требовавшее заряд в три-четыре раза больше обыкновенного.

С самым лучшим впечатлением мы вспоминали всегда Пурзека, который, при дружеском расставании с нами, снабдил нас письмами к своим друзьям старшинам, проживавшим на нашей дальнейшей дороге. Благодаря его же заботам, нам была сильно облегчена переправа через многоводный, быстрый Ян-цзы-цзян и подъем на очень высокий перевал южной цепи гор. [143]

В месте переправы экспедиции через Голубую реку нельзя не упомянуть об одном небольшом и небогатом монастыре Согон-гомба, который ютит в своих стенах одновременно и монахов и монахинь, принадлежащих к последователям желтошапочников. По отзыву туземцев монастырь славится хорошей репутацией вообще и в частности по отношению к чистоте нравов. Настоятель этого монастыря уклонился от знакомства с нами, тогда как его братия не один раз перебывала в нашем лагере.

Река Ян-цзы-цзян или, как ее называют местные тибетцы, Н’ды-чю, в районе переправы имеет направление с северо-запада на юго-восток, согласно направлению горных цепей, сдавливающих ее своими скалистыми подножиями. Ширина реки колеблется от пятидесяти до шестидесяти сажень, при глубине ее мутных вод в три-четыре сажени. Только осенью голубая окраска ее поверхности действительно оправдывает название, данное ей французами.

На всем верхнем течении Голубой реки тибетцы добывают золото, что не вяжется с суеверным представлением народа, поддерживаемого ламами в следующем воззрении: «если выкопать из земли самородок золота, то исчезнет все золото, находимое в речном песке; самородки — это корни золотоносного растения или само растение, золотой же песок — цветы или семена этого растения».

На дальнейшем своем пути экспедиция познакомилась с горами Ниэрчи, составляющими западную оконечность обособленной горной группы, которую я позволил себе назвать заслуженным в географической науке именем известного французского путешественника по Центральной Азии Дютрейль-де-Ренса, погибшего от необузданности тибетцев на восточной окраине этих гор.

Днем мимо нашего бивака, расположенного в этом памятном ущелье гор Дютрейль-де-Ренса, никто из туземцев не проезжал; ночью же мы были разбужены громким топотом лошадей, которых угоняли воры однохошунцы с нашими проводниками. Последние ухитрились переговорить с грабителями и на утро доложили нам, что эта партия их товарищей-богатырей, успешно совершив воровской набег на один из отдаленных хошунов, спешит пробраться домой не замеченными. Мы все удивлялись тому молодечеству, с каким неслись воры-тибетцы, [144] несмотря на страшную темень, в особенности в глубоких каменных ущельях.

Вскоре затем экспедиция вступила на северный берег озера Р’хомбо-мцо, где недалеко от стойбища местного старшины ей отведен был район как для бивака, так и для пастьбы караванных животных. Старшина, подобно своим соседям-подчиненным, выглядел крайне грязным и испуганным. Дрожащими руками он поднес мне хадак и лисицу, произнося приветствие также дрожащим голосом. Причина испуга озерных кочевников таилась в их предположении, что прибыли, наконец, русские отмстить за смерть погибшего товарища — Дютрейль-де-Ренса — убитого тибетцами-однохошунцами.

Следующими четырьмя небольшими переходами, держась юго-восточного направления, экспедиция прибыла в селение Чжэрку, спустившись вновь в культурную зону — 12,000 футов над морем. Здесь мы почувствовали веяние очень теплого и сравнительно сухого воздуха.

Рассчитывая прожить в этом селении порядочное время, с целью обстоятельного выяснения дальнейшего пути, а также имея в виду свидание с сининскими китайцами, мы устроились биваком у самого селения, а караванных животных отправили в соседнее урочище Дарин-до, замечательное своим периодическим водопадом. В этом урочище, между прочим, на наш пастушеский лагерь, охраняемый шестью гренадерами и казаками, однажды, на утренней заре, было произведено шайкой, в 30 человек, тибетцев-воров нападение, выразившееся обычной у тибетцев атакой с гиканьем. По счастью, грабители вовремя были замечены и успешно отражены огнем винтовок.

Чжэрку порядочное селение — около сотни глинобитных домов, удобно расположенных на южном скате восточной оконечности гор Дютрейль-де-Ренса. Со стороны долины оно окаймлено полями, засеваемыми ячменем, который в дни нашего пребывания, с 9-го по 20-е августа, окончательно созрел и его начали понемногу жать.

С восточной стороны Чжэрку, на вершине крутой горы, замечательно красиво приютился местный богатый монастырь, Кегудо, с пятьюстами лам, последователей староверского учения. Чжэркуйский монастырь поддерживается девятью прилежащими хошунами и состоит в непосредственном подчинении лицу, одновременно ведающему и местный хошун — Рада. В роли [145] фактических деятелей по управлению последним, при гэгэне-бэй-ху состоят два ближайших помощника, из которых один заведует кочевым населением, другой же — оседлым. Оба они, по вечерам, втихомолку от народа, являлись в наш лагерь, но в разговоре всегда старались быть очень сдержанными; наша попытка разъяснить этим тибетцам разницу или отличие англичан, владеющих землею на юге, от русских — живущих далеко на севере, по-видимому, ни к чему не привела; кажется они, как и все прочие обитатели восточного Тибета, нас отождествляли с англичанами точно так же, как многие монгольские племена именуют англичан русскими, когда англичане случайно проезжают где-либо в пределах Монголии, восточного Туркестана, Кукунора и Цайдама. Интересно, между прочим, то обстоятельство, что тибетцы не могли равнодушно смотреть на участников экспедиции блондинов со светлыми глазами и волосами, считая таковых за несомненных англичан.

Благодаря положению при большой Сы-чуанско-лхасской дороге, Чжэрку постоянно оживлено проходящими караванами, купцы которых имеют здесь склады товаров, преимущественно чаев. Через этот пункт ежегодно проходит товаров свыше, нежели на сто тысяч лан, причем из Сы-чуани в Лхасу везут, кроме чая, составляющего семьдесят процентов отпускной торговли Китая в Тибет вообще, бязь, далимбу, шелк, красное сукно, сахар, юфть и фарфор; обратно же вывозят: шерсть, меха, мускус, оленьи рога, курительные свечи, статуэтки, золото и немногое другое. Почти ежедневно приходилось наблюдать в долине речки новые биваки путников, привлекавших внимание местного населения; с другой стороны, приезжие тибетцы посещали селение или монастырь: словом, народ двигался постоянно в ту или другую сторону, нередко с целью лишь поделиться новостями; в Тибете, да и вообще в Центральной Азии, караваны играют роль газет.

Наш лагерь также осаждался досужими тибетцами, среди которых однажды был замечен и местный музыкант, игравший на однострунном инструменте. На мое предложение тибетскому музыканту продать его инструмент он решительно отказался, так как, по его словам, он не будет в состоянии найти себе иного рода занятий, а, следовательно, может лишиться и источника пропитания. [146]

Из наших палаток открывался вид на южную горную цепь, которую в юго-западном направлении от Чжэрку часто пересекали бычачьи караваны, направлявшиеся в Лхасу или обратно в Сы-чуань. Это вдали; вблизи же расстилалась довольно широкая долина с приятной зеленью, прорезаемой серебристыми рукавами слившихся речек. Тут паслись ослы, телята, козы, подле которых целыми днями резвились туземные детишки, разделенные на группы мальчиков и девочек. Первые бегали в запуске и возились с ослами, пытаясь устроить джигитовку, но обыкновенно, ничего не добившись от упрямых животных, оставляли их и набрасывались на козлят, которых бесцеремонно погружали несколько раз в воду. Девочки по большей части были только скромными зрительницами проделок мальчиков и предпочитали держаться вблизи матерей, полоскавших белье. Во все время пребывания детей на берегах речки слышались их беззаботные звонкие голоса и смех.

В прозрачных и очень стремительных водах чжэркуской речки мы несколько раз довольно успешно ловили неводом рыбу.

В день прихода в Чжэрку мы получили из склада от Иванова известие, доставленное нам курьерами китайского посольства. В наше отсутствие из Цайдама, первого июля, на людей, несших экспедиционный скот, было произведено разбойниками — тангутами нападение с целью грабежа. К счастью, несмотря на многочисленность разбойников, двое моих юных спутников не растерялись, а молодцами отстреливались. Утром грабители отступили, мои же спутники выгнали животных из гор в равнину, в соседство укрепления, откуда наблюдатель Муравьев мог обстоятельнее помочь малолеткам словом и делом. После неудачи разбойники сочли за лучшее оставить русских в покое. Впоследствии цайдамские монголы передавали нам, что тангуты не возобновляли попыток грабежа русских животных потому только, что в перестрелке с казаками потеряли убитыми трех или даже четырех человек, но зато, озлобленные этим, они беспощадно громили монголов отдаленных хошунов Цайдама.

На третий день пребыванья нашего в Чжэрку приехали китайские чиновники, сборщики дани — ма-гун. Их въезд в селенье, несмотря на дождливую погоду, сопровождался некоторой церемонией: поставленные вдоль дороги и на кровлях домов [147] ламы трубила в трубы и раковины, махали флагами; простой народ глазел и здоровался со знакомыми писцами, переводчиками и солдатами. Устроившись здесь на долгое время, китайские чиновники явились к нам с визитом, но настолько рано, что мы еще были в постели и волей-неволей китайцы вынуждены были ждать несколько минут у входа в палатку, что тибетцы объясняли себе превосходством русских над длинноносыми китайцами.

Через день и мы навестили представителей посольства — чиновников особых поручений, с которыми у нас с первого же дня свидания завязались отличные отношения. Оба чиновника-маньчжуры старались оказать экспедиции посильное содействие, но, к сожалению, по их признанию, они здесь бессильны в чем-либо, выходящем за рамки их специальной миссии. Единственно в чем китайское посольство помогло нам, это в обмене их ямбового серебра, которым экспедиция располагала, на индийские рупии и в предоставлении возможности скорее разрешить вопрос о приобретении продовольствия и опытных проводников на дальнейший путь, во владение хана Нанчин-чжалбо.

Во время двенадцатидневного пребывания экспедиции в Чжэрку мы несколько раз были в гостях у китайцев; последние в свою очередь также нередко навещали нас, постоянно жалуясь на предстоящую скуку и томительное выжидание времени отъезда в Синин. В высшей степени склонные к семейной жизни китайцы обзаводятся и здесь, как везде на окраинах временными женами из местных тибеток, которые иногда сопровождают своих мужей на обратном их пути в Синин, где обыкновенно обманутые тибетки покидаются китайцами на произвол судьбы. Вот почему, в одном из кочевий тибетцев, по дороге экспедиции в Чжэрку, местные туземцы, приняв нас было за посольских китайцев, спрашивали у нас: «не едут ли с нами такие-то и такие-то их женщины или девушки, увезенные такими-то китайцами в предыдущий раз, и если не едут, то, не можем ли мы сказать им, как они поживают на чужбине?» На глазах некоторых из любопытствовавших тибетцев мы видели слезы...

Ни мы, ни китайцы, сведений из своих стран не получали, почему совершенно ничего не знали о китайско-европейской войне, завязавшейся на Дальнем Востоке; иначе крайне неуместны [148] были бы наши скромные обеды с провозглашением тостов, приличествующих представителям дружественных держав.

Тогда же в Чжэрку я сдал китайцам для отправления по назначению небольшой пакет писем, в одном из которых вкратце знакомил Географическое общество с ходом дел экспедиции за время ее пребывания в Каме. Судьба этого пакета мне до сих пор неизвестна.

П. Козлов.

Текст воспроизведен по изданию: По Монголии до границ Тибета // Военный сборник, № 3. 1912