СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

П. К. КОЗЛОВ

МОНГОЛИЯ И АМДО И МЕРТВЫЙ ГОРОД ХАРА-ХОТО

ОТДЕЛ II

КУКУ-НОР И АМДО

1908-1909

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

ЗИМНЯЯ ЭКСКУРСИЯ ВГЛУБЬ АМДОСКОГО НАГОРЬЯ

Изменение дальнейшего плана путешествия: вместо Сычуани – Амдо. – Общая характеристика этой горной страны и её обитателей. – Любовь амдосцев к оружию и страсть к грабежам. – Оставление Гуй-дуя. – Горячие ключи Чи-чю. – Движение по Амдоскому нагорью. – Пески Магэтан. – Встреча с тангутским разъездом. – Княжество Луцца и его вождь Лу-хомбо. – Наше знакомство с этим предводителем разбойников. – Обострение отношений. – Ночное нападение на экспедицию.

С получением предложения Географического общества – «всё внимание сосредоточить на исследовании мертвого города Хара-хото» – экспедиция должна была изменить свой план... Вначале предполагалось провести всю зиму в Гуй-дуе, лишь с развитием полной весны отправиться в Сычуань, манившую к себе богатой, роскошной природой еще моего учителя, в особенности в его «четвертое» центральноазиатское путешествие. Придя тогда на Голубую реку, при устье Бы-чю, Н. М. Пржевальский убедился в невозможности переправиться с верблюдами через Ян-цзы-цзян или следовать вниз по его течению, стесненному дикими угрюмыми скалами подножий прилежащих гор ³¹⁴. Первый исследователь природы Центральной Азии должен был ограничиться посещением долины озёр верхней Хуан-хэ и возвратиться в Цайдам, служивший ему базой при изучении северной окраины Тибетского нагорья. После Н. М. Пржевальского, как известно, в Сычуань стремилась экспедиция его последователя – В. И. Роборовского, тяжело заболевшего в области гор Амнэ-мачин и долженствовавшего отступить к тому [232] же Цайдаму ³¹⁵. Мое Монголо-Камское путешествие, давшее много нового географического естественно-исторического материала и выяснившее еще большие богатства в этом отношении в стране, прилежащей к ее маршруту с востока ³¹⁶, конечно, побуждало меня стремиться также в Сычуань, к ее границе с Камом, чтобы таким образом связать наши работы с работами Г. Н. Потанина и тем самым исполнить ещё один из заветов своего учителя...

Однако никому из нас не удалось туда проникнуть: что-то необъяснимое, властное, сильное не пускало нас в заветную Сычуань... Опять наши мечты: увидеть бамбуковые заросли и встретить в них такина (Budorcas taxicolor) и медведя (Ailuropus melanoleucus) или в соседних им высоких лугах поохотиться за красавцами лофофорами (Lophophorus lhuysii), исчезали или продолжали оставаться мечтами.

Отложив намерение следовать в Сычуань, мы всё же должны были выступить в обратный путь, или в Хара-хото, только весною, имея в своем распоряжении свыше двух месяцев времени, не использовать которое, хотя бы проникновением к югу в Амдо, было бы непростительно, а раз так – откладывать подобную поездку не представлялось возможным, и мы в самое короткое время, как и сказано выше, приготовились к отъезду.

Амдо – горная страна, северо-восточный угол Тибетского нагорья, привольно раскинулась к югу от альпийского бассейна Куку-нора до границ Сычуани с одной стороны и Гань-су – с другой. Общая характеристика Амдоского нагорья может быть приложима к рельефу наиболее мягких частей Тибета, расположенных на востоке или юге этой обширной страны, где абсолютная высота местности от 16 000 футов [4 880 м] спускается до 12 000 или даже 14 000 футов [4 350 м], а в долинах с земледельческой культурой и ещё значительно ниже. Главные цепи гор ориентированы в широтном направлении с неодинаковым уклоном к северу или югу. Снеговая линия поднята около 15 000 футов [4 570 м] над морем. Как и в Тибете, здесь в верховьях долин залегают характерные луга твёрдой тибетской осоки (Kobresia thiberica), по которым из диких животных чаще других можно встретить горную антилопу ада (Gazella picticauda), а из птиц – больших тибетских жаворонков (Melanocorypha maxima), в ясные проблески дня оживляющих мелодичным пением монотонность страны. В низовьях долин, наоборот, произрастают пышные кустарники, прорезаемые бурливыми прозрачными ручьями, в соседстве с которыми держатся мелкие певчие птички... Горы вообще богаты тибетскими формами растений, начиная с карликовых кустарников до альпийских лугов включительно; животная жизнь также однообразна с тибетской: здесь только путешественник не встречает диких яков и антилоп оронго, вытесненных обилием кочевников.

Приблизительная цифра общего населения Амдо, его воинственных тибетских племен, выражается в пятистах тысячах душ обоего пола.

Амдосцы делятся на оседлых, располагающих своими селениями и пашнями в низовьях долин до 8 000–9 000 футов [2 440–2 740 м] над [233] уровнем моря, и кочевников, переносящих свои банаги в области альпийских пастбищ.

Как и восточно-тибетцы, амдосцы в политическом отношении представляют независимые племена, которые подчиняются Китаю лишь номинально. Китайцы совершенно не вмешиваются во внутреннюю жизнь амдосцев и ограничиваются редкой посылкой своих чиновников с военным отрядом для взимания дани, а также и для разрешения тех или иных тяжб между амдосцами или между последними и китайцами...

В своих разбойничьих набегах, которые являются одним из главных занятий кочевых амдосцев, они подчиняются своим предводителям. Не имея никаких писаных законов, они в своей общественной жизни руководствуются обычным правом...

Виденные нами амдосцы по наружности ничем существенным не отличаются от описанных нами на страницах моей книги «Монголия и Кам» восточных тибетцев. Они имеют тот же средний рост, реже большой, то же плотное, коренастое сложение, те же большие чёрные глаза, тот же не приплюснутый, иногда даже орлиный нос и те же средней величины уши.

Одежда и жилище у кочевых амдосцев одинаковы с таковыми восточных тибетцев. Нравы и обычаи также очень близки; разница может быть наблюдаема только при детальном изучении тех и других обитателей.

И у амдосцев мужской элемент при каждом удобном и неудобном случаях норовит составить компанию для праздных разговоров. В лучшем случае амдосцы едут на охоту или, как то и замечено выше, на грабёж. Домашние же работы, как, например, уход за скотом, сбор топлива, водоношение и многое другое, короче – всё ложится на женщину. В то время, как женщина в течение дня трудится, что называется не покладая рук, мужчина скучает от бездействия и идёт к ней на помощь только тогда, когда женщина физически не в состоянии с чем-либо справиться. Верхом на лошади амдоска так же ловка, как и амдосец; поймать из табуна любую лошадь, ухватясь за гриву и быстро вспрыгнув на спину «неоседланного животного, лихо нестись в желаемом направлении – в привычке каждой молодой амдоски. Последние вообще весьма самостоятельны и свободны и могут по своему выбору иметь одного или даже несколько мужей одновременно.

«У окрестных лавранских тангутов, говюрит Б. Б. Барадийн ³¹⁷, – наблюдается факт, что женитьба совершается посредством побега молодого человека навсегда из родительского дома в дом родителей невесты. Если молодому человеку понравилась девушка и он желает жениться на ней, то он оставляет у неё какую-нибудь свою одежду. Если девушка принимает предложение молодого человека, то должна убирать его одежды наравне со своими, а если отвергает предложение, она выносит его одежду на улицу. При этом родители не имеют никакого влияния на решение своей дочери. Таким образом, молодой человек увидит в чём дело – вынесена ли его одежда, которую нужно со срамом унести обратно домой, или же его одежда тщательно убрана в числе одежд девушки. В последнем случае молодой человек убегает от своих родителей, прервав с ними всякую имущественную связь. При этом он может, самое [234] большое, захватить с собой боевого коня, но, в крайнем случае, он должен являться к своей невесте непременно с ружьём и саблей.

Таким образом муж является как постоянный гость для жены и её родителей и основа семейной жизни тангутов и вообще всех тибетских племен та, что муж и жена в имущественном отношении весьма мало связаны друг с другом. Жена должна заведывать всем хозяйством, как исключительно ей принадлежащим, а муж в своём распоряжении имеет лишь своего боевого коня, ружье, саблю и пику, с которыми он может итти на разбой»...

Как женщины гордятся своими бусами и серебром, так одинаково, если не больше, гордятся мужчины своими воинскими доспехами, в особенности ружьём и саблей, на украшение которых серебром и цветными камнями тратится не мало денег. Боевым видом, молодечеством, удалью в Амдо, как и вообще в Центральной Азии, главным образом и оцениваются достоинства людей, способных быть начальниками или предводителями. Резвые кони с хорошим убранством уже издали привлекают внимание придорожного населения или каравана.

Пёстрый, тёмносиний, красный, жёлтый наряд, иногда с леопардовой оторочкой у груди, очень красит гордых амдоских всадников, в особенности чиновников, перед которыми местные простолюдины смиренно и низко склоняют головы.

В позднейшее время нельзя не отметить особенного, резко бросающегося в глаза явления европейского оружия, все больше и больше проникающего в среду амдосцев. Те многие обитатели Амдо, которых мы встречали или в дороге, или у себя на биваке, именно часто бывали вооружены магазинными винтовками, содержащимися в образцовом порядке, с приделанными к ним сошками для более меткой стрельбы, в особенности в долинах по зверям, как это всегда устраивают центрально-азиатцы у своих примитивных фитильных самопалов. Амдосцы с гордостью показывали нам их магазинки, в свою очередь, прося и нас показать им русскую винтовку. Разборку и сборку европейских ружей амдосцы усвоили прекрасно и всякого рода манипуляции с ними они проделывают с замечательною ловкостью и уменьем. Сидя дома, от скуки, амдосец берёт ружье, холит, нежит и ласкает его, словно мать своё любимое детище... Патроны или заряды туземцы берегут с замечательною выдержанностью.

Не трудно допустить, с какою завистью амдосцы посматривали на наш караван, на наши вьюки, на наше однообразное вооружение. Я положительно убеждён, что ничто другое не соблазнило, не толкнуло амдосцев решительно броситься на нас ³¹⁸, как только наши винтовки, прелесть и превосходное качество которых они уже успели оценить по своим ружьям европейских образцов. Не даром же китайцы так сильно протестовали против моего намерения двинуться в Амдо: им хорошо была известна страсть этих кочевых обитателей убивать и грабить; они согласились со мною лишь тогда, когда я выдал им новую подписку, что могущие встретиться в Амдо неприятности и беды я беру на свою ответственность...

Амдо справедливо занимает выдающееся место в истории буддизма: оно дало великих проповедников и учёных. Имя Цзонхавы как реформатора буддизма, основателя господствующей секты «гэлуг-на», [235] известно не одним только буддистам, которые для совершенствования в познаниях из Амдо направляются в Тибет, Лхасу или Таши-люмбо.

Везде в Амдо, где только имеются красивые и приветливые и вместе с тем уютные уголки, устроены кумирни или монастыри, а при этих последних – нередко и управления начальников и дома их приближённых. При монастырях же очень часто имеют квартиры и торговцы-китайцы, которые, впрочем, при таких больших центрах группируются в отдельные колонии.

Главнейшие монастыри в Амдо – Гумбум и Лавран, насчитывающие в своих обширных храмах и многочисленных постройках тысячи лам, исповедывающих, главным образом, учение Цзонхавы, или так называемого жёлтого толка.

После некоторого отступления, перейдём к прерванному рассказу о самом путешествии.

Прежде всего мы поставили себе задачей посетить тангутское княжество Луцца, познакомиться с его воинственным предводителем Лу-хомбо.

...Мой облегчённый караван ³¹⁹ распростился с зимовкою шестого января и ходко направился на пересечение оазиса, прямо к ущелью речки Ранэн-жаццон. Здесь нас обступили знакомые серо-жёлтые высокие горные скаты, сжимавшие узкое ущелье. Горячие ключи Чи-чю были на этот раз безлюдны, хотя температура их попрежнему оставалась очень высокой (+85° С). Первую ночь мы провели под прикрытием летней палатки в приветливом местечке между селением Ранэн-жаццон и кумирней Рнэн-гомба, среди зарослей высокого, достигавшего человеческого роста, дэрэсуна (Lasiagrostis splendens).

Крайне сухой прозрачный воздух делал ночное небо особеннно глубоким, звезды искрились ярко, а красавец Сатурн заметно выделялся на тёмном фоне своим необыкновенным сиянием... Соседний монастырь, казалось, уже погрузился в дремоту, но наш лагерь долго оживлялся голосами русских, китайцев и тангутов-подводчиков; яркий костёр привлекал компанию обогреться [на воздухе было –17° С] и побеседовать об окружающей местности.

С зарёю следующего дня караван снялся и пошёл в прежнем южном направлении с целью выбраться из глубокой впадины общей долины Хуан-хэ на прилежащее плато. Так как верховья речек и ручьев, впадающих в Жёлтую реку справа, образовали много ледяных каскадов, то мы принуждены были итти в обход этих неудобств и цепляться по страшной крутизне глинистых или лёссовых обрывов, прежде нежели поднялись на перевал Нара или «Риала», что значит перевалить. Отсюда ясно обрисовывалась в тумане глубокая горная падь – брешь, сделанная в массиве, ниже Гуй-дуя, могучей Жёлтой рекой. В отдалении виднелся северный альпийский хребет, словно восточное ³²⁰ продолжение Южно-Кукунорских гор, а на юге вздымался величественный Джахар.

Вершины гор белели снежным покровом; кое-где, по террасам прилежащих высот, рядом с жалким подобием хлебных полей темнели банаги кочевых тангутов, а высоко, в увядших, мерзлых альпах паслись табуны лошадей и стада баранов и чёрных домашних яков.

Грязные ветхие палатки тангутов обычно внутри делятся на две [236] половины: правую – мужскую, и левую – женскую; в центре располагается очаг. По краям, вдоль полотняных стен, складываются кожаные мешки с чюрой или сухим творогом, зерном и прочими припасами; там же лежат и вьючные сёдла. Прямо на земляном полу расстилаются засаленные войлоки и овчины, заменяющие туземцам постели. Подле богатых палаток нередко устраивается загородка – загон для баранов, бдительно охраняемых свирепыми собаками...

Следуя постепенно вверх по речке Чин-чю, мы вскоре вступили на луговое плато, носящее характер кукунорских степей. Волны увалов, отливая волнистым оттенком превосходных кормовых трав, тянулись бесконечными грядами с северо-запада на юго-восток. Местами они встречались и переплетались с целой системой песчаных барханов, надвигавшихся с северо-запада, из пустыни Магэтан, начинающейся почти от самого хребта Джупар. Барханы имели преимущественно северовосточное – юго-западное простирание, круто обрываясь рыхлыми склонами к юго-востоку и представляя твердые пологие скаты с наветренной стороны. Соприкасаясь с горами, пески незаметным образом сглаживали холмистый рельеф плато и иногда достигали сотни футов высоты [до 30 м].

Из оазиса Гуй-дуя в княжество Луцца ведут три дороги. Восточная следует по высоким горам, западная тянется через унылые пески Магэтан, а средняя, которую избрала экспедиция, извивается среди мягких холмов и долин, минуя многочисленные речки ³²¹ с ледяными накипями в горах и захватывая лишь незначительный рукав песков, шириною около шестидесяти верст. По словам тантутов, в летнее время этот пустынный переход крайне тяжёл и утомителен, так как присутствие раскалённых песков сильно повышает общую температуру окружающего воздуха.

Чем дальше мы подвигались на юго-юго-запад, тем казалось, что горы теснее обступали наш караван; вершины попутных холмов открывали новые долины, речки и новые горизонты. Оставив позади речку Ца-нага, откуда мы любовались тёмной высотой Чачан-кэ на западе, караван вскоре поднялся на перевал Ртыга-нига. Серебристо-белые вершины Джахар на юго-востоке и грандиозный хребет Джупар на юге обрисовывались всё с большей ясностью... Спускаясь с перевала, мы обогнули щелевые выступы и пошли на пересечение волнистого лугового пространства, к речке Гомын-гзюн, убегавшей в сторону впадины Хуан-хэ по узкой глубокой балке.

Экспедиция держалась юго-западного направления, обычно пристраиваясь на ночлег в соседстве тангутских стойбищ. Во время пути караван сопровождался кавалькадой всадников, подгонявших упрямых яков – наших новых вьючных животных, заменивших усталых лошадей и мулов.

По мере углубления внутрь неведомой дикой страны, туземное население становилось всё более и более своенравным и дерзким. Чувствовалась повышенная атмосфера... Накануне буддийского нового года, подводчики, отправленные с нами по приказанию гуйдуйского тин-гуаня и получившие деньги вперед, заявили мне, что они хотят возвратиться домой и просили отпустить их животных. Не успели мои спутники с помощью китайца-переводчика нанять новых яков у ближайших [237] тангутов, чинивших по этому поводу нам всевозможные препятствия, как подводчики, бросив нас на произвол судьбы, скрылись...

Ночь под Новый год была облачная и тихая; лишь изредка разносился громкий лай свирепых тангутских псов, стороживших покой своих хозяев. Мы спали чутко, не раздеваясь, с оружием в руках, вверяя бивак бдительности двух часовых.

На утро девятого января со стороны стойбищ кочевников слышались звуки раковин и прочих молитвенных атрибутов; подле банагов зажигались костры и совершались молебствия, причём мужчины и женщины делали земные поклоны, обернувшись лицом к востоку, к трём священным девственным вершинам: Амнэ-джагыр, Гига-амнэ-консым и Джахар.

Наш путь за рекою Мдурци-чю пролегал по ущелью, обставленному крутыми склонами; справа густо поросла карагана, будучи основательно засыпана песком, а слева расстилались отличные кормовые луга, орошаемые тремя ручьями. Пески, проникавшие также и на дорогу, нагревались солнцем до 15,2° С, несмотря на полуясное небо и температуру воздуха в тени, не превышавшую –1,6° С. Перевал Дорци-нига, поднятый так же высоко, как Ладин-лин ³²² и увенчанный красивым обо, встретил нас неприветливо – крепким южным ветром, с силою бившим в лицо. Горизонт долгое время оставался закрытым нагроможденными в беспорядке высотами, и, только перейдя на второстепенную по сравнению с Дорци-нига вершину, мы увидели широкую долину Монра ³²³ и вышеописанные пески Магэтан.

В окрестностях перевала экспедиция столкнулась с туземным разъездом, следовавшим куда-то с заводными конями. Тангуты с важным деловым видом осведомились о том, кто мы такие, а затем, ретировавшись в сторону, пропустили наш караван мимо себя, тщательно рассматривая каждое животное...

Становилось уже темно, когда мы разбили палатки, устроившись снова рядом с кочевьем тангутов в урочище Тун-нчи между речкою Лончен-чю, выбегающей из гор Юла, и песками. Обитатели банагов, кажется, все перебывали на биваке под предлогом продажи аргала, молока и проч. Не желая итти против местного обычая, мы принимали без всякого удовольствия угрюмых неопрятных гостей, неизменно угощая их традиционным чаем...

Погода между тем установилась довольно благоприятная; днём было тепло и тихо, воздух оставался прозрачным, а ночью, при морозе в 20° С, наблюдался лишь слабый ветерок, тянувший с гор. Караван подвигался успешно и надеялся в самом скором времени достичь тангутского княжества Луцца, где предполагалась первая от оазиса Гуй-дуя днёвка.

Состоящая приблизительно из сотни банагов, ставка луццаского управителя лежит в урочище Шаныг ³²⁴, в превосходной пастбищной [238] долине [южнее сухого русла речки Мон-чю], поперек которой экспедиция шла целый день, держа направление на известную группу чёрных палаток.

Тангутский князь делит свои владения на четыре хошуна, причём каждый хошун, насчитывающий до двухсот пятидесяти человек населения, управляется бэйсе.

Подъезжая к вышеупомянутому урочищу мы повстречали немногочисленную, но весьма нарядную группу туземцев, одетых в праздничные костюмы и вооружённых саблями и даже винтовками.

Вблизи княжеской ставки нас встретили сначала сын князя – молодой красивый амдосец, выехавший вперед с княжеской дворней и почтительно взявший за повод мою лошадь, и сам Лу-хомбо или «Рачжа», как его называют окрестные обитатели. Он появился в сопровождении нескольких женщин, одетых в цветные, разукрашенные лентами, бирюзою и раковинами шубы. Несмотря на семидесятитрёхлетний возраст, крепкий мускулистый с несколькими глубокими шрамами на голове и теле, которое старик иногда обнажал, спуская шубу с правой руки, Лу-хомбо производил впечатление сильного, закалённого в боях воина, а может быть, и просто разбойника... После обычных приветствий, мы вошли в обширную, сравнительно чистую палатку, где уже было готово обычное угощение – чай со свежим, только что поджаренным на бараньем сале, печеньем. В мужской половине банага, аккуратно застланной ковриками, мы разместились по старшинству: я сел у самой печи vis а vis с главою дома. Хозяин приветливо предложил мне отведать местного напитка, прося не стесняться и закусить как следует. Молодой князь то и дело брал с печи котелок и подливал мне чаю, прибавляя к нему кусочки хлеба.

Приняв угощение, я пожелал выбрать место для лагеря экспедиции; старик вместе с сыном тоже направились со мною и помогли разрешить этот вопрос. Мы остановились на открытой площадке, залегавшей саженях в ста от княжеской ставки и отделявшейся от нее длинным невысоким увалом, протянувшимся поперёк долины. Тем временем подошёл и караван. По окончании первых необходимых работ по развьючке животных и установке бивака оба князя попросили меня отпустить всех моих спутников на чашку чая после дороги. Всё, казалось, шло самым лучшим образом, тем более, что при экспедиции следовал официальный китайский переводчик из Сининского управления, снабженный всякого рода бумагами для оказания нам содействия со стороны амдосцев.

Угостив русских молодцов, сановные тангуты направились в наш лагерь и положительно его осадили. Все наши гости оказались большими любителями выпить и без всякого стеснения заставили меня наполнять ежеминутно опоражнивавшиеся чарки крепчайшим спиртом, взятым для этой цели из запасов экспедиции ³²⁵. Этот напиток очень понравился князьям, и они в знак одобрения поднимали кверху большие пальцы рук... Вначале я было попробовал предложить дикарям-номадам коньяку, – напрасно, коньяк, по их отзывам, «напиток женский»!.. В своих деловых беседах Лу-хомбо оказался, к сожалению, очень несговорчивым. Несмотря на все мои доводы, он требовал от экспедиции одну из лучших винтовок, как дань за право следования каравана через [239] его владения; за вьючных животных и проводников князь просил особую и тоже очень высокую плату... Предложенным мною револьвером он пренебрег и даже назвал оружие «детским».

Наугощавшись спиртом всласть, тангуты стали пьянеть, и я уже предвидел некоторые могущие возникнуть осложнения, неизбежные при всяком нервном возбуждении, как совершенно неожиданно меня выручила старушка-княгиня. Эта маленькая тщедушная женщина пришла как раз во-время и без труда увела захмелевшего супруга, проронившего мне невнятно по дороге – «завтра будем говорить о делах, о вашем дальнейшем пути, а сегодня я жду подарков». Подарки, действительно, князь частью уже получил, а частью они были направлены вслед за ним.

Два дня шли бесплодные переговоры, не приведшие ни к какому положительному результату. Для Лу-хомбо всего предлагаемого нами – и новых подарков, и самой высокой платы за животных и проводников было недостаточно; он стоял на своем: «подарите вашу русскую винтовку и ящик патронов, тогда я выпущу вас из своих владений!» Когда и на эту комбинацию, скрепя сердце, я вынужден был согласиться, тогда старый князь оказал: «сейчас придет к вам мой сын, посмотрит еще раз ваше ружье, а я ухожу домой». Явился сын, гордо и надменно вошедший в казачью палатку, где и принялся за самый внимательный осмотр нашей магазинки. В конце концов, он с прежней надменностью заявил: «ваше ружье скверное, оно ничего не стоит»... и ушел...

Наш лагерь, до той поры оживленный различными зрителями, бесцеремонно забиравшимися даже в палатку, понемногу опустел; на нём остались лишь те немногие луццасцы, которые не могли отличить своей собственности от чужой и которые чуть не на наших глазах стащили все аптечные бинты и марлю...

Старый князь собрал совет старшин – опытных, видавших всякие виды разбойников; на этом совете, как выяснилось впоследствии, и было решено уничтожить нас, чтобы воспользоваться всем нашим оружием и пр. ...Мы не допускали мысли, что на нас готовится предательское нападение и тем более не могли знать, что Лу-хомбо одобрил на совете предложение сына и прочей молодежи напасть на нас глухою ночью, перебить горсточку русских, воспользоваться их самым ценным добром, а китайцу-переводчику, ночевавшему всегда в княжеской палатке, затем заявить, как нам стало ясно на другой день после неуспешной атаки, что нападавшие были не их однохошунцы, а обитатели соседнего аймака, их отъявленные враги, нагрянувшие в Луцца с целью отомстить луццасцам за своих убитых товарищей, но случайно напавшие на русских.

К вечеру одиннадцатого января 1909 года настроение членов экспедиции сделалось крайне нервным; со стороны княжеской ставки слышался подозрительный топот конских ног; по вершинам прилежащих холмов разъезжали лихие всадники, громко перекликавшиеся в ночной тиши высокими вибрирующими голосами... В ожидании чего-то недоброго мы решили не раздеваться и спать в полной боевой готовности, с оружием в руках...

На следующий день наши отношения с тангутами еще более обострились. Столковаться с ними мирным путём, повидимому, не представлялось возможности. Ничто не могло их удовлетворить; стоило нам согласиться на запрашиваемые туземцами несуразные цены, как они тотчас придумывали новые и уже совершенно неприемлемые требования.

От сининского переводчика мы узнали, что князь согласился [240] распорядиться подводами на завтрашний день на условиях самых последних, то-есть по баснословно дорогой цене за каждое отдельное животное и за каждого из пятнадцати проводников, тогда как в сущности мы нуждались только в одном, но нам навязывали их непременно пятнадцать человек, якобы один-два не в состоянии будут возвратиться домой живыми и не ограбленными. О ружье и патронах более не упоминалось.

Сумерки погасли скоро; на землю спустилась темная облачная ночь, особенно памятная всем нам, странникам, ночь на тринадцатое января. Со стороны княжеской ставки было как-то необыкновенно тихо... На этот раз мы не делали никаких приготовлений и, рассчитывая спать с некоторым комфортом – раздевшись и лишь положив винтовки рядом с собою. Мне долго не спалось. Громкий неистовый лай собак не смолкал ни на минуту. Чутко прислушиваясь ко всему, я уносился мыслью к далекой родине, к теплому родному очагу... Не успел я забыться в мечтах, как вдруг внезапный винтовочный выстрел снова поднял всех нас на ноги. Было двенадцать с половиной часов ночи. Бдительный часовой, гренадер Санакоев, тотчас крикнул – «Нападение, вставайте!» и открыл огонь по удалявшимся двум всадникам – туземному разъезду, произведшему первый выстрел...

Прошла всего минута или две, и мы выскочили из палаток, конечно, кто в чём был, с ружьями в руках, но уже никого не видели, слышен был только резкий топот копыт быстро скакавших корней. Едва мы успели одеться, полностью вооружиться и встать в боевую линию, как с той же западной стороны, куда ускакал разъезд, заслышали новый топот копыт, постепенно усиливающийся, и вместе с тем завидели чёрное пятно, выроставшее по мере приближения тангутов к нашему лагерю... Темная, январская ночь была единственная свидетельница всего того, что произошло между маленькою горстью русских и сотенным отрядом диких номадов, мчавшихся в карьер с пиками на перевес на маленький лагерь иностранцев, открывших огонь шагов на 400–500 навстречу атаковавшим. Огонь восьми наших винтовок описывал непрерывную огненную змейку, ярко сверкавшую в темноте ночи. Разбойники не выдержали, не доскакали какой-нибудь сотни шагов, вероятно и того менее, круто повернули в северную сторону и тотчас скрылись в глубокой лощине. Однако гулкий топот копыт по сухой, промёрзшей почве долго слышался в тишине. Всё описанное произошло так быстро, так стремительно, что вначале казалось каким-то таинственным призраком; это был какой-то дикий вихрь или ураган, промчавшийся бот весть откуда и куда... Не стой мы в полной боевой готовности навстречу этому грозному урагану, ничто не спасло бы нас от стремительности разбойников – их пик и сабель. Действительно, если бы разбойники не выслали разъезда снять нашего часового и тем самым не подняли бы нас на ноги, их план наверно удался бы... их атака в темноте ночи сделала бы свое дело! Но рок судил иначе... и как мне не верить в мою путеводную счастливую звездочку!.. Едва мы успели опомниться от всего происшедшего, как со стороны ставки князя услышали выкрики Лу-хомбо и его сына: «что случилось, не перерубили ли русских наши соседи – враги ³²⁶, какой сильный огонь!» и пр. Так потом передавал нам сининский переводчик, от страха потерявший голову. Чтобы скорее удовлетворить любопытство, старик-князь [241] прислал в наш лагерь своего сына, который был крайне удивлён, что мы все целы и невредимы, стоим в полном боевом порядке и ждём новой атаки... Теперь равнина огласилась дикими криками, пальбой вдали и чем-то зловещим, продержавшим всех нас под ружьём порядочное время... Мы уже больше не верили этим негодяям и стали с этой, чуть не роковой ночи спать не раздеваясь, в объятиях с ружьём и патронами, в течение всей зимней экскурсии.

Туземцы как будто избегали нас. Любопытные совсем не посещали экспедиционного бивака и мы, наконец, были избавлены от постоянных зрителей. Только один весьма симпатичный лама, с которым мы уже ранее успели подружиться, прибежал ко мне в большом волнении и не знал, как выразить свое сочувствие и радость по поводу победы русских. В неудержимом порыве, молодой тангут схватил мою руку и крепко прижал её к своему сердцу... Это своеобразное выражение симпатии тронуло меня до глубины души. Утром, тринадцатого января, я поздравил моих молодцов-спутников старшими или младшими унтер-офицерами или урядниками и выяснил им положение, в котором мы неожиданно очутились. Явился Лу-хомбо, также похваливший всех нас за молодецки отбитую атаку... Я в шутливом тоне спросил князя, не его ли подчиненные вздумали сыграть с нами такую злую шутку? На это гордый старик ответил: – «Собственной рукой зарублю, а если окажется раненым, то и заколю того, кто осмелился бы из моих людей принимать участие в набеге!..» Лу-хомбо рассвирепел, гневные глаза властного старика метали искры, он нервно вздрагивал и машинально повертывал на голове свою лисью «атаманскую» шапку; порою даже сбрасывал рукав с правого плеча, обнажая спину, зарубцеванные раны; – старый воин видывал виды! Теперь я стал верить, что Лу-хомбо никогда никому не давал даже обычных подарков, как он мне об этом заявил в первый день нашего знакомства, но сам со всех брал столько, сколько хотел. Кажется, в первый раз князю пришлось сознаться в своем бессилии...

Чтобы не навлечь на себя еще больших подозрений и не дать нам узнать об убитых и раненых, о чем мы узнали только через несколько дней и переходов, луццаский князь поторопился сплавить экспедицию, назначив в начальники проводников своего сына. Перед отъездом Лу-хомбо самым хладнокровным образом пригласил меня и моего спутника Четыркина откушать чаю в дорогу. Мы приняли приглашение с большой неохотой, но всё-таки не сочли удобным отказаться. Сидя в княжеской палатке и беседуя с хозяевами, нам обоим приходилось зорко следить за тангутами, которые в любой момент могли схватить оружие, расставленное всюду вдоль бортов палатки и покончить с двумя неосторожными русскими... Чай и печенье мы также вкушали с большой осмотрительностью, опасаясь обычной здесь предательской отравы. Легко представить себе, как нудно и долго тянулись последние часы, проведенные у коварного вождя разбойничьего хошуна... Старая княгиня, несмотря на вею натянутость отношений с её супругом, рассыпалась передо мною в любезностях, и не постеснялась выпросить у нас несколько кусочков сахару.

От доставки экспедиции в монастырь Рарчжа-гомба, как я этого желал, луццасцы отказались наотрез, мотивируя свое нежелание высоким снеговым хребтом на пути, но вероятнее всего боязнью нголоков, таких же разбойников, как и они сами, которые давно грозят Лу-хомбо набегом «за прежние давние грехи старого волка!..» Князь продиктовал [242] наш длинный, окружный маршрут своему сыну, с наказом передать его зятю старика, обязанному затем доставить экспедицию с тем же наказом в линию кругового пути, залегавшего в районе монастырей Рарчжа-гомба – Лавран.

Подобный удлинённый и круговой маршрут, придуманный князем Луцца в целях доставить заработок родным и знакомым старшинам, был полезен и для нас, так как давал возможность познакомиться с самым интересным, неведомым уголком Амдоского нагорья. Правда, это исследование стоило нам очень дорого в физическом, нравственном и материальном отношениях. До прихода в монастырь Лавран мы ложились спать не раздеваясь и не расставаясь с ружьем; ночные караулы держали самые строгие, самые усиленные; при малочисленности участников зимней экскурсии на часах приходилось стоять всем нам через ночь, в продолжение пяти-шести морозных часов, а на другой день следовать в дороге, со всякого рода наблюдениями и сборами коллекций ³²⁷, на высоте, на три-четыре версты превышающей Петроград... Нервы наши были напряжены до крайности...

Много времени прошло с тех пор, но зимнюю экскурсию в Амдо я помню как сейчас и живо чувствую ее кошмарный ужас, словно переживаю снова самое путешествие в этой угрюмой, неприветливой стране. Вместе с тем Амдоское нагорье всегда будит во мне чувства глубокой благодарности и нежной дружеской привязанности к моим спутникам – избранникам русского народа, с которыми только и можно совершать такие подвиги... Надеюсь, за последнее выражение простит мне читатель, в крайнем случае тот, который сам хоть немного вкусил прелести в странствованиях по диким странам Центральной Азии... [243]

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ЗИМНЯЯ ЭКСКУРСИЯ ВГЛУБЬ АМДОСКОГО НАГОРЬЯ

(Окончание).

Дальнейший путь по нагорью. – Новые хошуны и их управители. – Зимние путевые невзгоды и лишения. – Враждебное отношение амдосцев к экспедиции. – Их стремление вызвать повод к вооружённому столкновению. – Стрельба по разбойникам. – Криводушие ламы – старшего проводника. – Новые зимние невзгоды. – Неожиданная встреча с отрядом амдосцев: счастливое избежание кровопролития. – Кгарма – начальник хошуна Чэма. – Страсть амдосцев к спиртным напиткам. – Характеристика пути и движение каравана. – Прощание с Кгармой. – Во владениях Гуань-сю-Дунчжуба. – Углубление долин и появление кустарников и более пышных луговых трав. – Живая картинка под перевалом Кисэр-ла. Крутые меры, по отношению Дунчжуба. – Приход экспедиции в монастырь Лавран.

Тринадцатое января – день выступления отряда из урочища Шаныг был для нас всех радостным и приятным днём. Приведенные к лагерю с раннего утра вьючные животные скоро были готовы к отправлению и, распрощавшись с князем, мы двинулись в юго-юго-западном направлении в сторону перевала Амнэ-рычон. На вершине, вблизи живописной группы обо, одетой лентами и шерстяными нитями, четверо тангутов благоговейно совершали свои обычные молитвы.

Спускаясь к юго-западу, дорога огибала незначительные седловины гор, шла наперерез болота «бачин» и терялась в обширной кормной долине Ба, обставленной высокими кряжами, с которых (главным образом с полуденной стороны) стремительно сбегали три многоводные речки – Ба-чю, до одной сажени шириною, Чэга-гол, до двух-трех сажен, и Нэсэ-чю, до трех-пяти сажен шириною ³²⁸. На юге, в значительном [244] отдалении, белели снеговые вершины двух горных цепей – Сэрчим-нэга и Лапмын-нэга, вытянутых в широтном направлении. За этой скалистой стеною, в самом диком и неприступном уголке Амдоского нагорья, окружённый разбойничьим племенем нголоков, прячется таинственный монастырь Рарчжа-гомба. Мне говорили, что монастырь расположен на величественном холме, с трёх сторон омываемом змееобразным течением Хуан-хэ. В Рарчжа-гомба нам так и не удалось побывать.

Довольно густое и весьма зажиточное население, с многочисленными стадами баранов, яков и табунами лошадей, группировалось к западу от нашего пути, в ложбинах горных отрогов.

Пышные луговые пространства отписываемой долины сразу напомнили мне кукунорские степи. Здесь так же, как и там, встречались норы тарабаганов и пищух; нередко у дорога показывались зайцы и даже осторожные лисицы иногда позволяли любоваться собою. Крылатые хищники – Buteo и Gennaia – попрежнему преследовали грызунов... Борьба за существование и постоянное стремление сильнейшего одержать верх над более слабым – принципы, господствующие в мире животном, имели широкое применение и в окружавшей нас дикой, своенравной общине людей; почти ежедневно мы имели случай наблюдать двигавшиеся в разных направлениях вооруженные отряды нголоков, спешивших расправиться то с одним, то с другим враждебными племенами. В этот день мы, таким образом, встретили пятнадцать человек, прекрасно вооружённых грабителей, следовавших из княжества Луцца на восток, с целью напасть на подобных им разбойников, учинивших недавно самосуд над их однохошунцем-конокрадом.

В течение всего первого перехода от урочища Шаныг экспедицию сопровождал сильный юго-западный ветер, вздымавший облака пыли и постепенно превратившийся в бурю. Животная жизнь как-то сразу притихла; все обитатели степи скрылись по своим норам; с подветренной стороны одного маленького бугорка я заметил сидящего насупившись светлогрудого Buteo, остроумно спасавшегося таким образом от непогоды. С трудом осилив еще несколько вёрст, мы решили последовать примеру птицы и, остановившись ранее обыкновенного в урочище Батцы-ту ³²⁹, по соседству со стойбищем сына Лу-хомбо – Луань-гоу-женя, прибегнуть к единственной защите путешественников – неизменной палатке....

Более теплые, приветливые дни сменялись почти всегда холодными нудными ночами, не дававшими ни нравственного, ни физического отдыха. Стоишь, бывало, на дежурстве у бивака в самую глухую полночь, сжимаешь винтовку закоченелыми руками, прислушиваешься и чутко ловишь малейший шорох. В спящей природе абсолютная тишина; звёзды и планеты горят ярко, и в течение долгих часов невольно наблюдаешь их правильный и вечный путь по небу... В северо-западной части горизонта пылает алое зарево – это степной пожар то вспыхивает, то потухает, порою причудливо освещая облака, порою поднимаясь на седловины горных кряжей и рисуя воображению действующие вулканы. У ног прыгают грызуны; в соседних холмах кричит заяц, и изредка издает свои глухие ноющие звуки филин... Если невдалеке кочуют тангуты, то до слуха очень отчётливо доносится неистовый лай собак и дикие выкрики туземной стражи, бдительно охраняющей покой своего [245] родного стойбища... Томительно тянется время; отстояв, наконец, положенные пять-шесть часов, торопишься в палатку отдохнуть перед следующим переходом, но лютый двадцатиградусный мороз дает себя чувствовать: постель холодна, как лед, и никакое одеяло не может согреть закоченевшие члены... Так усталый и сонный ёжишься до самого утра и забываешься лишь на один-два часа, после того как дежурный казак немного согреет палатку походной печью...

Южнее долины Ба дорога раздвоилась; с сожалением отказавшись от интересного в естественно-историческом и этнографическом отношениях пути на Рарчжа-гомба, мы избрали юго-восточное (затем восточное и северо-восточное) направление к монастырю Лаврану, надеясь таким образом успешнее освободиться от тяжёлых разбойничьих сетей.

Четырнадцатого января, пользуясь любезным содействием молодого грабителя Луань-гоу-женя, экспедиция благополучно прибыла в хошун зятя Лу-хомбо – Хор-хон-женя. Родственники быстро обменялись несколькими тёплыми словами, и в результате наш новый знакомый потребовал еще более высокую и несуразную плату за животных и проводников, чем стянувший с нас втридорога Луань-гоу-жень... Приходилось покоряться обстоятельствам; пока другого выхода не было. Зять Лу-хомбо охотно навещал нас на биваке, постоянно выпрашивая разные подачки, беседуя о текущих событиях. Но никто из членов экспедиции не допускался в его палатки. Однажды он даже проговорился и рассказал нам о том, как луццаский князь принимал самое деятельное участие в организации предательского нападения на экспедицию и как в этой стычке сильно пострадал самый лучший и храбрейший тангутский отряд. При этом Хор-хон-жень заметил: «хорошо, что русские не были зачинщиками кровавого столкновения, иначе мы все восстали бы против них, – и помолчав добавил, – прошу вас милостиво относиться к тангутам моего хошуна, они вам не сделали ничего дурного. Прежде чем применять вооружённую силу, старайтесь всегда угадать, с кем вы имеете дело, а для этого достаточно окликнуть подозрительного человека словом «аро», то-есть приятель; если он повторит ваше приветствие – вы можете спокойно продолжать ваш путь, если же он промолчит – стреляйте без промедления»... Суровый и краткий, но вместе с тем справедливый наказ, о котором мы не раз потом вспоминали... как вспоминали и некоторых амдоских вождей, отличавшихся известным благородством.

Дни шли за днями, а экспедиция все глубже уходила в дикий, пустынный горный лабиринт, из которого, казалось, нет выхода. С перевала Джэму-лацци, круто сбегавшего к югу, за ближайшими второстепенными высотами снова открылись виденные ранее серебристые, матовые, белоснежные Сэрчим-нэга и Лапмын-нэга. Внизу блестела Ркачюн-чю, стремительно нёсшая свои прозрачные воды по каменистому, круто падающему ложу с юго-востока на северо-запад.

Ркачюн-чю – типичная горная речка, имеющая не более одного фута [0,3 м] глубины, при трёх-пяти саженях ширины, заключена в сравнительно неглубокой долине (не превышающей сто-двести саженей [400 м] ширины), обставленной крутыми берегами, изрезанными приветливыми ущельями и оврагами. Прекрасные альпийские луга спускаются почти до самой воды, где их местами сменяют заросли курильского чая (Роtentilla fruticosa), дающие приют мелким пташкам, вроде рыжебрюхой горихвостки (Ruticilla erythrogastra) [Phoenicurus erythrogastra] и [246] других. При нашем приближении с речки поднялась пара крякв, а бело-грудная оляпка (Cinclus cashmeriensis) продолжала исследовать прозрачную воду, с писком пролетая вниз или вверх по течению...

В урочище Ркачюн-джун ледяные забереги речки были довольно основательных размеров, а еще выше они сомкнулись в одну сплошную массу, оставив нас снова без свежей воды.

Экспедиция исследовала долину Ркачюн-чю на протяжении десяти верст к юго-востоку, а затем, повернув вдоль одного из ее притоков, остановилась в урочище Всилун, поднятом свыше 12 600 футов [3 800 м] над уровнем моря – это в долине. В одном из боковых ущелий мы отметили маленькую походную кумирню, принадлежавшую гэгэну, кочевавшему здесь же по соседству в сопровождении немногочисленного штата лам и богомольцев.

Население, состоявшее преимущественно из тангутов и редких разрозненных групп нголоков, попрежнему проявляло хищнические инстинкты по отношению к европейцам и их богатому вооружению. Вымогая от нас всеми способами серебро и всячески выпрашивая хоть одну винтовку, туземцы ухитрялись плутовать еще иным способом – они скрывали более легкую, прямую дорогу на Лавран и вели усталый караван зигзагами, заставляя иногда проделывать совершенно излишние боковые петли. Китайцы-переводчики – прирожденные трусы – не решались точно передавать моих резких и решительных слов туземцам, и те, приписывая нашу уступчивость слабости, с каждым днем становились более и более дерзкими. Мое терпение приходило к концу, а между тем расстояние до Лаврана, казавшегося нам обетованною землею, сокращалось необыкновенно медленно. Лучшими показателями нашего постепенного движения к югу был вышеупомянутый отдалённый хребет, Сэр-чим и Лапмын-нэга, названный тангутами на этот раз иначе, а именно Цза-сура. С каждого следующего перевала могучая цепь обрисовывалась всё с большей отчетливостью. Наконец, поднявшись к вершине горного прохода Птыг-чори, насчитывающего 13 730 футов [4 184 м] над океаном, члены экспедиции увидели, что их отделяет от альпийското хребта лишь неширокая (одна-две версты) долина. Гребень Цза-сура обнаруживал оголенные, резкие в своих очертаниях, скалы и утесы, кое-где обильно засыпанные снегом; безжизненный однообразный ландшафт верхнего пояса несколько ниже сменялся альпийскими лугами, по которым сбегали быстрые, шумные речки, впадая в более крупную артерию – реку Кда-чю. Долина, с кочковатым дном и пасущимися на ней антилопами ада (Procapra picticauda), очень напоминала нагорные равнины Тибета, где только вместо домашних яков бродят огромные дикие их собратья (Bos grunniens) ³³⁰.

Лишь перевалив мягкое луговое плато Джандэль (собственно платообразный перевал) и выступив на вершину перевала Хамыр нам открылись на далеком востоке-северо-востоке две цепи гор, указывавшие истинное лавранское направление.

Сумерки застали экспедицию в холодном, неуютном урочище Ары-тава, в двух верстах от Хамыра, по соседству с тангутским стойбищем. Присутствие человека, как везде в Центральной Азии, привлекало многочисленных воронов-санитаров, круживших над темными банагами. К вечеру стал падать снег, достигший вскоре трех дюймов [7 см] глубины [247] и сильно изменивший пейзаж. Над биваком с оживленным криком пролетела стайка чечёток; изредка слышался приятный голос Melanocorypha maxima. Но нам не суждено было долго наслаждаться тихим уединением. Каким-то чутьем узнавшие о прибытии русских, туземцы тотчас поспешили к нашим палаткам со своими вечными расспросами и бесцеремонным любопытством. Украшенные по обыкновению длинными лентами, свешивающимися по спине ³³¹, женщины тащили на руках грудных младенцев, а более взрослые дети сами бежали к нам, и вся эта публика без всякого стеснения залезала в палатки, выпрашивала сахар и никогда не упускала случая своровать всё, что попадало под руку. Так, например, у меня украли нагайку, у некоторых из моих спутников отрезали стремена, а у китайцев стащили уздечки. Когда же китайский тунши в досаде замахнулся на одного из воров кнутом, откуда-то немедленно с криком вынырнул вооружённый всадник – отец вора, как оказалось впоследствии, со стягом у седла и стал угрожать саблей. Еле-еле успокоили его благоразумные собратья, а подоспевшая супруга совсем привела озверевшего разбойника в чувство, ударив его несколько раз стягом по голове...

Нахальный вид и задор, светившиеся в глазах каждого взрослого тангута, раздражали участников экспедиции до последней степени, а стремление нарочно толкнуть или задеть вас рождало желание не задумываясь жестоко отомстить разбойникам.

Глава туземцев – довольно важный лама, не отличался высокой нравственностью и так же, как и прочие монахи, уже не говоря про мирян, любил вино и смертоносное оружие больше всего на свете. Считаясь со вкусами и взглядами этих плутов, мы старались расположить их к себе соответствующими подарками, многозначительно показывая им между прочим прекрасный редкий портрет далай-ламы и бумагу цин-цая, служившую нам в виде охранного листа. Но все наши старания не достигали цели: повторяю, и здесь вместо одного-двух проводников экспедиции навязывали целый отряд в пятнадцать человек, с платою каждому по одному лану серебра в день. Подобная нелепость объяснялась самым простым и наивным образом: разбойники доказывали, что они недавно совершили набег на обитателей попутных хошунов, несколько человек убили и угнали табун лошадей. Боясь мести, они якобы не решались путешествовать в одиночку и пускались в путь только группами, не менее десяти всадников...

Утро девятнадцатого января расцвело бледное и туманное. Экспедиционные животные с трудом шагали по высохшим или вернее замерзшим кочкам шириков. Однообразие унылой картины несколько оживлялось изящными антилопами ада, появлявшимися то здесь, то там и развлекавшими нас своими легкими прыжками.

Огибая подножья гор, мы заметили следовавший навстречу каравану тангутский разъезд. Увидев нас, он свернул в сторону, но затем ловко воспользовавшись прикрытием вздымавшегося на пути увала, снова поскакал к нам, думая украдкой пробраться к путникам.

Сопровождавший наш караван лама в страхе торопил нас немедленно открыть стрельбу по разбойникам, что мы, убедившись в их [248] предательском маневре, не замедлили сделать, Четыркин и Полютов тотчас поднялись на ближайший увал – пригорок и на расстоянии восьмисот шагов одновременно выстрелили по три раза, в результате чего убили лошадь и подстрелили двух тангутов.

Не прошло и нескольких минут, как разъезд нагнал нас и, вступив в переговоры, выставил нам жестокое обвинение в ранении ни в чём неповинных товарищей. Предатель-лама целиком отрёкся от своих слов о необходимости стрелять по негодяям, и пришлось употребить все усилия, чтобы исчерпать инцидент мирным путём. В конце концов за убитую лошадь было отдано два лучших коня, а раненым людям подарена порядочная сумма на лечение... Переговоры несколько раз прерывались злобными выступлениями туземцев, которые ежеминутно грозили перейти в рукопашную схватку.

На душе у всех было смутно и тяжело; погода вполне гармонировала с настроением; пронизывающий ветер пробивал одежду насквозь, а упорный густой снег слепил глаза.

Туземцы-проводники всё более и более проявляли свои хищнические наклонности. Двое из них, приблизившись ко мне сзади, несколько раз прицеливались в меня пиками, выбирая для изменнического удара лишь более удобный момент. К счастью, гренадер Демиденко во-время заметил опасность и предупредил роковое несчастье.

В сумерках путешественники остановились в долине Дэг-зачжа, в урочище Нэрык-тон, поблизости прекрасного ключа. Кругом завывала вьюга и мокрый аргал – наше единственное топливо – долгое время не разгорался, лишая нас живительного тепла.

Вдали, на косогоре, показался всадник; он долго неподвижно стоял, глядя на нас, а потом исчез за холмом, мелькнув на фоне бледного неба странным силуэтом. «Да это не человек, а большой волк», промолвил один из нас, будучи вооружён биноклем, и все посмеялись своей ошибке. Нервное возбуждение мешало спокойному сну, да и вся обстановка мало способствовала отдыху... Наши враги – тангуты, не скрывавшие своей ненависти к чужеземцам, устраивались на ночь рядом с экспедиционными палатками, и волей-неволей мы не смыкали глаз. Спали только наиболее усталые, спали тогда, когда от сильного переутомления притуплялись все чувства и страх смерти, призрак которой не раз витал над нами, исчезал сам собою, уступая место полному безразличию... Наша всегдашняя союзница луна не изменила нам и в эту тревожную ночь. С её помощью и благодаря открытой позиции, которая всегда выбиралась для ночлега, трое часовых могли надеяться во-время предупредить всякое нападение.

Долина Дэг-зачжа открылась нам со всею ясностью лишь с рассветом следующего утра; от незамерзающих ключей поднимался густой пар, но в общем воздух был прозрачнее обыкновенного и день обещал быть ясным. Расступившись по сторонам на семь-десять верст, к северу и югу, и дав место кочковатому ширику, возвышались холмы, одетые лишь луговой растительностью, при полном отсутствии не только леса, но даже кустарников.

Речка Вдэ-чю или Рзэ-чю, течению которой мы следовали от самого перевала Хамыр, жмётся к южному краю долины, образуя благодаря своему медленному течению многочисленные и самые неожиданные извилины. Корытообразное русло этой речки, шириною в пятнадцать-двадцать сажен [30–40 м], имеет мягкое черное илистое дно и [249] обставлено возвышенными, до трех-четырех футов [0,9–1,2 м], обрывистыми берегами. В урочище Рзэт мощным движением к востоку Вдэ-чю прорывает гряды холмов и, оставив Дэг-зачжи, устремляется в соседнюю долину Натон, носящую прежний кочковатый характер.

Чем выше поднималось солнце, тем чувствительнее оно жгло лицо. В тени температура не превышала – 9,4° С, но, несмотря на это, горячие лучи оживляли заснувших было насекомых, и вскоре мы увидели мух, бойко летавших около каравана животных. В воздухе царила полная тишина, лишь звонкие приятные голоса больших жаворонков радостно долетали с высоты... К востоку и западу, насколько хватало глаз, тянулась пересечённая местность без признаков человеческого жилья. Впрочем среди отдалённых шириков кое-где пестрели тёмные точки домашнего скота, пасшегося в полном согласии с антилопами ада. Только глядя на эти стада, становилось очевидным недалекое присутствие корчевий номадов.

Сделав крутой поворот, дорога обогнула увал, за которым действительно тотчас обнаружилась стоявшая в прикрытии, в урочище Саголыгэ, группа тангутских банагов.

Не успели мы остановить и связать караван, как от разбойничьего стойбища немедленно отделилось несколько десятков с ног до головы вооружённых всадников, стремительно понёсшихся на нас в атаку. Справа на отличном скакуне выделялся начальник отряда, повидимому ловкий наездник. Нападение было совершенно неожиданным... В следующую минуту с нашей стороны выступило несколько проводников-туземцев, догадливо решившихся встать между тангутами и русскими, дабы предотвратить кровопролитие. Произошло невольное замешательство. Тангуты придержали коней и в ожидании выстроились в ряд, гордо подняв пики частоколом.

Я осведомился, с кем имею дело, и получил ответ, что собравшиеся негодяи представляют из себя эскорт одного из гэгэнов; сейчас они выехали к нам навстречу, якобы для того, чтобы узнать намерение русских. Не доверяя ни одному слову предателей, я предложил им выделить из своей среды двух-трех человек – старших тангутов для беседы со мною. На моё предложение не замедлил откликнуться сам начальник большого, в двести пятьдесят палаток, хошуна Чэма, по имени Кгарма – человек китайского типа, в больших очках, явившийся к нам на белой лошади, в сопровождении своего красавца-сына и приближённого советника. Пригласив гостей в палатку, мы угостили их спиртом, до которого все оказались большими охотниками ³³², и поднесли им подарки. Старший чиновник получил кусок парчи, сын его – охотничий нож, советник – красную флягу «царского пороха», а отсутствовавшей супруге старика я просил передать кирпич чая... Но ни подарки, ни угощение не смягчают разбойничьих нравов. Сказав похвальное слово по поводу подарков и принеся мнимое уверение в дружбе, тангуты кончили тем, что взяли с нас за продовольствие, животных и проводников ещё более недобросовестную плату, чем их предшественники. Выяснилось, что и здесь, как вообще всюду на Амдоском нагорье, отдельные хошуны живут в непримиримой вражде друг с другом из-за постоянных обоюдных грабежей и убийств. Такие «добрососедские» отношения тангутов между собою, [250] конечно, весьма плачевно отражались на нашем маршруте, который, в зависимости от этого, часто претерпевал самые различные изменения...

Всё же я могу сказать, что из всех тангутских вождей наиболее симпатичным до конца оставался именно наш новый знакомый – Кгарма, проведший экспедицию через все свои владения, вплоть до следующего разбойничьего стана – Гуань-ею-Дунчжуб. Не упуская личной выгоды, он все-таки сочувствовал экспедиции и во всём, исключая денег, охотно шёл на уступки. Весьма разумный от природы и бывалый вояка, Кгарма был интереснейшим собеседником, с которым я не раз забывался по вечерам в длинных разговорах. Наше оружие не переставало восхищать влиятельного тангута и, хвастая своей относительно меткой стрельбой, он часто просил членов экспедиции, в свою очередь, показать свое искусство...

Мы всегда охотно исполняли подобные просьбы, так как репутация отличных стрелков наилучшим образом гарантировала нашу безопасность.

Упорно и настойчиво двигалась незначительная горсточка людей, следуя отчасти пешком, отчасти верхом на лошадях или яках вслед за кучкою тёмных быков, издающих свое оригинальное хрюканье и задевающих вьюк за вьюк. В непосредственной близости к каравану гарцуют на отличных конях вооружённые разбойники. Этот эскорт не внушает к себе ни малейшего доверия, но делает вид, что охраняет русских. В сомнительных местах он поднимается на прилежащие вершины, зорко всматривается в даль и предупреждает об опасности, готовя, может быть, в то же самое время сам еще более страшную ловушку. Иногда совершенно неожиданно разъезд пускается в карьер и, проскакав известное расстояние, останавливается для совещания и чаепития. Сначала всё тихо кругом и видны одни силуэты тангутов, раскладывающих костёр; потом вдруг среди общего безмолвия гор сразу раздаются резкие пронзительные крики, приводящие новичков в жуткий ужас. Молодёжь невольно вздрагивает в седле и хватается за оружие. Но это ложная тревога – тангуты сварили чай и, брызгая по сторонам горячей влагой, кричат просительную молитву к богу гор, вымаливая благословение на предстоящий путь... А ночи, действительно, страшные ночи. Сколько, сколько раз, систематически, туземцы готовили нам Варфоломеевскую ночь ³³³. Во время ночных дежурств я сам часто наблюдал большие разъезды разбойников, которые, остановившись в отдалении, часами смотрели на наш бивак, следя за часовыми и как бы не решаясь напасть. Измучив дежурных томительным бесплодным ожиданием, разбойники внезапно вскакивали в сёдла и быстро исчезали, теряясь в глубоком мраке...

Двадцать первого января экспедиция выступила после обеда и направилась вдоль по обширной долине Натон, лежащей также на значительной абсолютной высоте. Вдали, как на северо-востоке, так и на юго-западе вздымались засыпанные снегом внушительные горные массивы, создававшие величественное впечатление. Дно долины попрежнему было испещрено характерными для всех высокогорных долин Тибета болотистыми кочками мотошириков. Пернатый мир вносил мало разнообразия в монотонность окружающего: лишь изредка пролетит, бывало, изящный лунь, промчится быстрым полётом сокол (Gennaia [Falco] или Tinnuneulus [Cerchneis]) и вновь опять кругом всё затихает в чуткой дремоте, прерываемой одними нежными голосами [251] жаворонков – Melanocoryphoides maxima [Zvlelanacorypha maxima] et Otocorys elwesi elwesi [Eremofila alpestris].

В шести-семи верстах к северо-востоку от урочища Саголыгэ караван пересек большую дорогу – из Куку-нора в Сун-пан-тин, южнее Лаврана и, переправившись по льду через прихотливо-извилистую речку, остановился лагерем на берегу Рзэ-чю, подле холма Джясы-лапци, сделав в этот день маленький шестнадцати вёрстный переход.

Путешественники с нескрываемым нетерпением, повторяю, словно обетованной земли, ожидали монастыря Лаврана. Время тянулось бесконечно долго, холмы вырастали за холмами, с вершин перевалов открывались новые горы, долины и речки... Казалось, им не будет конца. Караван следовал более или менее вдоль по течению Рзэ-чю, и только в месте ее слияния с небольшим притоком Чун-чю мы с сожалением расстались с приветливой и интересной в научном отношении речкой, продолжая путь на восток. Только с ближайших холмов мы, наконец, увидели суровые запорошенные снегом складки хребта, отделявшего нас от Лаврана.

Приблизившись к хошуну Гуань-сю-Дунчжуба с юго-западной окраины его, наш «приятель» Кгарма направился для личных предварительных переговоров со своим родственником – хошунным начальником, а караван расположился на ночёвку в урочище Хур-мару.

Теперь до монастыря Лаврана оставалось всего лишь четыре перехода, проходящих частью в области горных цепей Цзэ-ког, и другой – безымянной цепи, с перевалом Кисэр-ла, лежащим также поперек нашего пути, а частью в области междугорных мягких долин рек и речек системы Хуан-хэ.

Давно мы уже не видели солнышка! Дни за днями неизменно расцветали пасмурные, облачные; слегка подёрнутый туманом окрестный воздух не позволял производить наблюдений общегеографического характера в желательных размерах. Наши работы главным образом сосредоточивались на ведении путевого дневника, вычерчивании съёмки и метеорологических и астрономических наблюдениях. Коллекции, за исключением геологической, росли очень медленно, так как природа спала крепким сном. Одни только четвероногие и пернатые хищники прекрасно чувствовали себя среди суровых гор. По ночам к биваку нередко подходили украдкой голодные волки, которых приходилось отпугивать выстрелами. Бородатые ягнятники, белые и бурые грифы и орлы-беркуты наблюдались почти ежедневно над вершинами, убелёнными снегом.

В боковых падях, иногда укрытых низкорослым кустарником и защищенных от холодных ветров, прекрасно зимовала кабарга, а из птиц – земляные вьюрки, сойки (Pseudopodoces humilis) и ушастые жаворонки. Выше – в скалистых частях ущелий находили себе убежище строгие улары (Tetraogallus tibetanus Przewalskii). Холод и довольно обильный в горах снег не мешали, однако, жизни пробиваться понемногу наружу. Так, например, 24 января у обрывистого берега речки, под дерном, мои спутники были обрадованы находкою первых жуков.

По ночам в нашем неприспособленном к климату летнем жилище бывало довольно неуютно; все с сожалением вспоминали удобную теплую юрту, но никто не роптал на судьбу, так как тут же, рядом, туземцы-подводчики, в сущности такие же люди, как и мы, являли удивительный пример стойкости и выносливости, живя просто под [252] открытым небом... Эти закалённые жизнью обитатели Амдоского нагорья даже в самые большие морозы не изменяли своей привычке и в пылу горячего спора сбрасывали с правого плеча стеснявшие их движения одежды.

Установив связь с Гуань-сю-Дунчжубом, наш спутник и, по его собственным заверениям, преданный друг Кгарма стал собираться в обратный путь. На прощанье он выпросил у меня еще подарок в награду за то, что экспедиция благополучно и без лишних уклонений от прямого маршрута прибыла в Хурмару ³³⁴. По удовлетворении хитрого тангута я занялся переговорами с местным хошунным начальником; Гуань-сю держал себя весьма учтиво, при встрече всегда вежливо склонял свою могучую фигуру и выставлял руки с поднятыми кверху большими пальцами, говоря «хомбо, дэму-ина!» Деликатное обращение не помешало ему, однако, отказать путешественникам в их скромной просьбе: доставить экспедицию непосредственно в монастырь Лавран. Дунчжуб сознался, что в этом буддийском центре как раз находится та купеческая фирма, члена которой он недавно зарубил своими руками... В виду этого, разбойник соглашался проводить нас всего лишь до некоего бэйсэ ³³⁵, кочующего в расстоянии одного перехода от Лаврана...

Двадцать пятого января с раннего утра начались работы по вьючке быков; в присутствии целой толпы туземцев наш караван быстро сформировался и бодро зашагал вдоль гор, глубже и глубже проникая в хребет Цзэ-ког и держа строго северо-восточное направление.

Густая кустарниковая растительность караганы на полуденных склонах массива сменялась хорошими кормными лугами, отливавшими красивым золотистым оттенком...

Главная седловина Цзэ-кога, известная под названием Санэга-нэга, не открыла нам широких горизонтов, заслонявшихся системою второстепенных высот. На перевале дул сильный, пронизывающий ветер, где-то в стороне слышались звонкие голоса клушиц; по кустам перелетали щеврицы и Pruriella rubeculoides; тибетские улары порядочным выводком кормились на солнечном пригреве, а высоко в небе плавно носились грифы и бородатый ягнятник.

Спускаться с перевала пришлось по крутому каменистому, засыпанному снегом ущелью. Торная дорога указывала на существование постоянного движения между стойбищами, расположенными к северо-востоку и юго-западу от хребта. Местами наше внимание сосредоточивалось на следах недавнего пребывания номадов. На плоских, свободных от снега лужайках темнели вытоптанные, лишённые травы площадки, где прежде стояли палатки или банаги тангутов; всюду валялся аргал, изредка попадались и кости животных, а однажды я нашел даже каменное орудие – особого рода колотушку с рукояткой для вбивания в землю шеронов...

В течение двух первых дней пути экспедиция следовала среди довольно сложной системы горных гряд и отдельных высот; кочевое население попрежнему оставалось воинственным и приходилось быть настороже.

Двадцать шестого января под перевалом Кисэр-ла, когда путешественники мирно отдыхали за чашкой чая, среди полной тишины вдруг [253] раздались странные вибрирующие звуки... Стоило лишь оглянуться на соседнюю вершину, как нашим глазам представилась группа конных тангутов, стоявших в полной боевой готовности... Наши подводчики тотчас ухватились за свои фитильные ружья, но Гуань-сю предупредил кровопролитие, во-время крикнув: «Стой! это свои»... Столь простой и бесхитростный возглас возымел свое действие: грабители тотчас потеряли воинственный вид, повесили за плечи свои самопалы и вмиг исчезли за косогором...

На следующей стоянке, в урочище Самарин-гдо, где три ущелья, сливаясь в одно, образуют значительное расширение долины, мы вновь имели маленькое столкновенье с туземцами. На этот раз нас потревожили свои же проводники, которые самым дерзким, вызывающим образом стали требовать немедленной уплаты денег за нанятых животных. Только после выдачи мошенникам большого ямба ³³⁶ серебра в отряде экспедиции снова воцарилась обычная тишина.

Вступив на берег речки Чернар-ганды, мы уже не покидали ее течения до самого Лаврана, где она, значительно увеличенная в размерах слиянием с многоводными притоками, известна под именем Сан-чу. По мере продвижения на восток, Чернар-ганды описывала довольно характерную излучину сначала к северу, а потом к югу; окружающие горы становились мягче, речка всё более освобождалась от льда, и шум воды как-то особенно отрадно отдавался в душе каждого из нас. На северо-западе, высоко доминируя над соседними высотами, отчетливо обрисовывались две острые и одна плоская вершины священных гор Рарчжа-лацци, привлекающих в летнее время буддистов-паломников ³³⁷. Справа, ближайшие гряды холмов были объяты пламенем. Пышные прошлогодние травы вспыхивали ярким костром, и огонь, перебегая змейками, разрастался в сплошной пожар...

Среди многочисленных кустарников и высокой древесной растительности замечалось необычайное для зимнего времени оживление. Красные и голубые фазаны (Phasianus decollatus Strauchi [Ph. strauchi], Crossoptilon auritum), чечевицы, горные чечётки, поползни, овсянки, альпийские синицы (Poecile affinis [Parus atricapillus]) и краснохвостки были здесь, повидимому, привычными гостями или вернее постоянными обитателями. Над быстрыми водами Чернарганды с веселым криком проносились серые кулики-серпоклювы и изящная оляпка (Cinclus с. cashmeriensis). Казалось, природа оживала с каждым часом нашего движения. Повернув, согласно изгибу речки к юго-востоку, экспедиция поднялась на высокий обрывистый берег, откуда открылись очаровательные виды на всю долину... Могу представить себе этот уголок летом, в июне месяце, когда Чернар-ганды с её сетью серебристых рукавов тонет в сплошной зелени трав, кустарников и деревьев, откуда льются сотни голосов пернатых... Синее небо, яркое солнце дополняют прелесть Чернарской долины...

Наконец, настало и двадцать восьмое января – день, когда мы должны были увидеть Лавран. По мере приближения к этому монастырю наш Дунчжуб становился всё мрачнее. Утроим означенного дня он совсем раскапризничался и объявил, что дальше нас не поведёт. Никакие уговоры и угрозы не помогали. Я понял, что пришло время [254] действовать энергично, решительно, без всякого стеснения. Потребовав к себе Дунчжуба, я неожиданно схватил его за шиворот и, приставив к его виску дуло револьвера, потребовал немедленного выступления каравана. Хошунный начальник вмиг смирился... Не прошло и одной минуты, как уже послышался его грозный окрик туземцам.-«вьючьте, живо!...» Через полчаса мы уже бодро шли вниз по прихотливо извивающейся к юго-востоку речке, вырвавшейся наконец из сжимавших её горных отрогов, которые расступились, в особенности в восточном направлении; несколько к югу-востоку тянулись отроги массивного хребта Рдюк-ка-гэгэ-нэга, известного под общим названием Джавли-сантут. От подножья этого массива вниз по долине Тана стремительно неслась речка, сливавшаяся впоследствии с Чернар-ганды.

Послав китайского тунши и переводчика экспедиции Полютова налегке в виде авангарда в Лавран и поручив им разыскать там наш транспорт ³³⁸, экспедиция повернула на северо-восток, обогнула каменистый выступ и снова стала углубляться в горы. По правому берегу Сан-чу, в ту и другую сторону, передвигались туземные караваны... Вот показались и селения, окружённые пашнями. В бинокль можно было различить стада рогатого скота и баранов, пасшихся поблизости, а также собак и даже кур. Все эти признаки культуры с величайшею радостью воспринимались сильно утомлёнными путниками.

Не доходя Лаврана, слева над ущельем, высоко прилепившись в скалах красовался миниатюрный монастырь Жамьян-шадбы – летняя резиденция главного местного хутухты. Его окружал хвойный лес, группами стоявший по склонам ущелья, где свободно и безбоязненно держатся кабарга, лисицы, зайцы, горделивые голубые фазаны отдельными выводками спокойно расхаживают, разрывая рыхлую землю и мирно переговариваясь между собою, нисколько не чуждаясь человека. Здесь запрещена всякая охота, жизнь во всех её проявлениях охраняется монахами, которые в этом тихом уединении научаются познавать великие истины буддийской религии.

Несколько поодаль, за выступающим в долину каменистым мысом, начинаются уже постройки монастыря Лаврана. Слева, у подножья обнажённых гор, расположены более древние храмы, а по набережной речки Сан-чу – позднейшие.

Переводчик Полютов и местный старшина торговой колонии – купец дунганин по имени Ма-чан-шань приветствовали вступление экспедиции в монастырь и, передав нам довольно обильную почту из России, проводили усталый караван до торгового подворья, где в отдельном симпатичном домике мы нашли весь наш багаж в самом образцовом порядке. Здесь, среди гостеприимных, радушных дунган, русские путешественники впервые после долгого периода непрестанного нравственного напряжения почувствовали себя уютно и непринужденно...

Прежде всего все принялись за письма. Среди радостных сообщений о большом интересе, вызванном в учёном мире нашим общим детищем Хара-хото, была и грустная весть: умер один из славных представителей Географического общества – Александр Васильевич Григорьев... Этот человек великой душой, глубоким умом, искренней теплой дружбой всегда поддерживал и вдохновлял на новые подвиги всех нас – русских исследователей. Тесно сроднившись с [255] Географическим обществом, он жил всецело его интересами, а потому каждый успех учёной экспедиции радовал и умилял его, доставляя нравственное удовлетворение. Во всём обаятельном величии встал передо мною светлый образ незабвенного Александра Васильевича; к нему одному неслись все мои стремления; словно завороженный его духом, я чувствовал себя в тесном общении с ним – моим несравненным другом, преждевременно отошедшим в вечность. Тяжело было свыкнуться с мыслью о невозвратимой утрате такого благороднейшего человека...

На утро следующего дня мы не без удовольствия простились с своими амдоскими подводчиками и, проводив их, почувствовали даже некоторое облегчение. Суровый богатырь Дунчжуб при расставании неожиданно растрогался и, поднеся мне на память хадак, произнёс: «уважаю тебя, пэмбу ³³⁹, за то, что сумел властно заставить меня вести экспедицию в Лавран; приказание бесстрашного энергичного начальника приятно и исполнить»...

Тихо, безмятежно потекли дни пребывания экспедиции в буддийской обители. Всё интересовало нас, везде мы находили много любопытного для наблюдений. Но больше всего, конечно, нас занимала великая буддийская святыня Лавран, к описанию которой теперь мы и приступим. [256]

Комментарии

314. «Четвёртое путешествие в Центральной Азии», стр. 178.

315. «Труды экспедиции императорского русского Географического общества по Центральной Азии, совершённой в 1893–1895 гг. под начальством В. И. Роборовского», часть 1, стр. 385–390.

316. То-есть в районе, ограниченном на востоке маршрутом экспедиции Г. Н. Потанина, а на западе – маршрутом моего путешествия «Монголия и Кам».

317. «Путешествие в Лавран». Отдельный оттиск из «Известий императорского русского Географического общества», том XLIV, вып. IV, 1908, стр. 19–20.

318. О чём будет сказано ниже.

319. Состоявший из двенадцати вьючных и стольких же верховых лошадей.

320. Западная часть хребта, по словам тангутов, называется «Цорго». Горы, тянувшиеся тёмным валом ближе и западнее Цорго, известны под названием «Амнэ-воен».

321. Правые притоки Хуан-хэ, стоявшие в это время почти без воды.

322. Альпийский хребет, т. е. восточное продолжение гор Южно-Кукунорских с перевалом (на нашем пути от Синина в Гуй-дуй) Ладин-лин, или Лачжи-лин, поднимающимся свыше 12 000 футов [3 600 м] над морем.

323. Замыкавшуюся на юге горами Сергюль или Xapa-гол, как их называют монголы.

324. Интересно отметить, что в данной местности встречается миого монгольских названий, приуроченных к различным холмам, рекам, долинам и пр. Так, на своем пути я встретил холм «Цаган-тологой», горы «Xapa-гол» и урочище «Шаныг». Однако монголы уже лет сто шестьдесят назад были изгнаны из этого края свирепыми нголоками и другими разбойниками Тибетского нагорья.

325. Спирт всегда имеется для коллекционирования рыб, змей, ящериц, а равно и мелких грызунов и даже птичек.

326. Враги Лу-хомбо – кодя-доцонцы – обитатели хошуна, залегавшего к северо-западу от Лувда, по правому берегу Хуан-хэ, за песками Магэтан.

327. Суеверные туземцы в нашем намерении разузнать что-либо о их стране или осмотреть горы и отбить образчик горной породы видели для себя большое несчастье – увоз русскими их «благ природы», поэтому против наших открытых наблюдений страшно протестовали. Пришлось везти их втихомолку.

328. Эти речки впоследствии ниже сливаются в один правый приток Хуан-хэ – Джярва-тон-дон.

329. Батцы-ту – по-китайски; Барцы-ту – по-тангутски.

330. В южнух горах, говорят, летом нередки тибетские медведи.

331. Я заметил, что в данной местности спинные украшения были гораздо темнее, чем обыкновенно; кроме того, ленты вышиты золотом и убраны раковинами, отделанными серебром и синей или голубой эмалью.

332. Любопытно вообще, что среди амдосцев пьют все – не только мужчины и женщины, но даже и дети, которых родители всегда угощают под предлогом «попробовать».

333. Варфоломеевская ночь – избиение католиками протестантов-гугенотов в Париже в ночь на 24 августа 1572 г. под праздник Св. Варфоломея. Избиение сопровождалось страшными жестокостями причём, не щадили ни детей, ни стариков. Погибло около 2 000 человек.

334. По словам Кгарма, Лу-хомбо приказал ему вести экспедицию в Лавран окружным путём – через ставку вян-цзэ-ина, вместо хошуна Гуань-сю, но он в угоду нам ослушался приказания начальника.

335. Бейсэ – тангутский чин.

336. Ямбы – ступкообразные слитки серебра весом в 50 лан (11 лан весят 1 фунт – 409,5 г.). На слитках ставитися казённое клеймо или клеймо фирмы, отлившей ямб. Если стоимость покупаемого предмета ниже стоимости ямба, то от него отрубается для уплаты кусок, соответствующий стоимости предмета.

337. По словам тангутов, для исполнения просимой у бога милости необходимо «обойти по вершинам, к обо, все три горы»...

338. Доставленный капитаном Напалковым.

339. Пэмбу – по-тангутски начальник.