КОРСАКОВ В. В.

ПЕКИНСКИЕ СОБЫТИЯ

ЛИЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ УЧАСТНИКА ОБ ОСАДЕ В ПЕКИНЕ

МАЙ-АВГУСТ 1900 ГОДА

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

III.

Осаждены. —  Добровольцы на постах. —  Семейные члены русской колонии переходят в английское посольство. —  Первое нападение китайцев и отступление десантов в английское посольство. —  Недогадливость китайцев. —  Первые жертвы войны: убитый Антонов и тяжело раненый Ляднов. —  Указы богдыхана. —  Наши мечты о прибытии войск. —   Указ об охране на мосту.

Все члены русской колонии в Пекине и семьи служащих в Русско-китайском банке переселились 30-го мая под защиту русского посольства, в котором и оставались до 7-го июня, когда перешли в английское посольство  —  самое обширное, самое благоустроенное. Для русской колонии в нем отведено было отдельное одноэтажное здание, в котором было пять комнат, отданных для жилья, одна большая комната, служившая общей столовой, и [258] отдельная кухня. Из китайцев-христиан распределена была для всех европейцев и прислуга для уборки комнат, и повар для приготовления кушаний. Все холостые люди оставались вплоть до 7-го июня в своих домах для защиты зданий от толпы поджигателей и грабителей. Служащие в Русско-китайском банке молодые люди составили отряд добровольцев, который нес караульную службу днем и ночью, занимая караулы вокруг банка по улице и во дворе, оказывая тем помощь американцам. Начиная с 4-го июня пули стали все чаще и чаще посвистывать, пролетая по направленно Посольской улицы, а китайцы стали делать по ночам попытки пробираться мимо стоявших на часах добровольцев. Попытки их, однако, не удавались, и часовые тотчас же открывали стрельбу. Только ночью 6-го июня удалось одному китайцу пробраться мимо первого часового, принявшего китайца за слугу, но второй часовой по улице, г. Барбье, заметил ошибку и дал выстрел по китайцу. Китаец бежал в темноте, напутствуемый вдогон выстрелами. На другой день по утру, осматривая улицу, нашли на ней следы крови, рассыпанные медные китайские монеты и кусок оторванной полы от мундира дун-фу-сянского солдата. Позже найдена была и винтовка, которою, несомненно, быль вооружен ночной соглядатай. Столь чуждая [259] мирному духу военная и притом ночная обстановка караульной службы настолько взвинтила нервное настроение добровольцев, что малейший шум, самый ничтожный шорох заставлял их настораживаться, подозревать крадущегося врага и открывать в темноте вдоль улицы пальбу. Оказывалось иногда при осмотре на другой день утром, что на улице находили убитую собаку, которая своим шатаньем ночью поднимала такой переполох. Американцы после нескольких случаев таких нервозных, напрасных тревог стали просить снять добровольцев с караулов по Застенной улице и сами предложили занимать караулы по улице своими солдатами. Слыша тревожную стрельбу, американцы тотчас же становились в ружье, но... неприятеля не было, а была только фальшивая тревога. К четырем часам 7-го июня в русском посольстве сделалось жутко и пусто: все семьи ушли; некоторые из дам оставляли свои дома со слезами на глазах, все были грустно настроены. Остались в русском посольстве только люди холостые.

С утра 8-го июня пули стали изобильно падать в русское посольство, разбивая черепицу на крышах, ударяясь в стены, разбивая стекла в окнах, срывая листья и ветви с деревьев. Так как пуль особенно много падало на площадке перед домом посланника и попадало в стены [260] дома, то надо было ожидать, что при усиленной стрельбе пули могут попадать через окна и в комнаты. Дабы сохранить целыми портреты Государя Императора и Государыни Императрицы, висевшие на стене главной залы, посланник М. Н. Гирс, г. Бельченко и я сняли портреты Их Величеств со стены и перенесли в церковь, находящуюся против дома посланника. С утра 8-го июня стреляли не долго, но с ночи стала доноситься издалека сильная ружейная пальба залпами; пули едва долетали до нас. Пальба продолжалась не более часа и к трем часам утра совершенно стихла. Мы терялись в догадках, стараясь понять и объяснить эту отдаленную пальбу, и допускали только одно из двух: или это шел отряд адмирала Сеймура, или это было проявление междоусобицы между войсками китайских генералов, враждебных друг другу и движению боксеров.

В течение дня была начата сильная пальба только с Монгольской площади по английскому посольству. Выяснилось, что в домах на Монгольской площади засели солдаты  —  дун-фу-сяне; в своих красных мундирах то и дело появлялись они на крышах и прятались вниз после сделанного выстрела. Дун-фу-сяне не подозревали, что, выходя на крышу и будучи прикрыты со стороны англичан, они были на виду у русских. Такой несообразительностью [261] воспользовались наши матросы, пробили в стене выходившей на Монгольскую площадь дыры и, как только дун-фу-сяне вылезали на крышу, в них летели пули с русской стороны и китайцы кувыркались с крыш на землю. Так как матросы стреляли бездымным порохом, то китайцы, не видя дыма, долго не могли понять, откуда их бьют, и только после пяти-шести человек убитых увидали дыры в нашей стене и перестали вылезать на крыши, а переняли нашу систему, т. е. в стенах своих домов и под крышами проделали также дыры и стреляли через них и по английскому, и по русскому посольствам. С восьми часов 9-го июня китайцы сделали первое жестокое нападение на Русско-китайский банк, американскую и русскую миссии. С городской стены, с крыш домов, с деревьев и из переулков они посыпали градом пуль. Пальба началась вдруг, словно по команде. Все добровольцы из Русско-китайского банка перешли в английское посольство, чего не знал г. Браунс, бывший в это время на улице. Возвращаясь с улицы во двор банка, он и был ранен.

Все мы собрались с началом пальбы в безопасном месте, на веранде помещения г. Крупенского, куда не долетали пули, так как помещение это было закрыто другими постройками. В это время бежит ко мне казак [262] Жигалин и докладывает, что во дворе ранен в голову казак-урядник Батурин. Тотчас же я с Жигалиным побежали к раненому; пробежать пришлось через весь двор под градом сыпавшихся пуль, жужжавших и свистевших над головой и около ушей и стукавшихся в стены домов. Пробежали мы в помещение, где лежал раненый Батурин, благополучно. Я сделал ему перевязку, успокоил его, что рана неопасна, так как пуля пробила верхний край ушной раковины и прошла по мягким частям головы, вырвав по пути куски тканей. Распорядившись раненого положить на матрац, поставив в ряд казаков-носильщиков, я, при себе и сам помогая нести раненого, не спеша, не дергая его торопливыми движениями, прошел весь обратный путь также под пулями благополучно. Никто из нас пятерых не был даже оцарапан. Мне в первый раз в жизни пришлось испытать ощущение быть под пулями и скажу, что когда я с казаком бежал к раненому, то свист и жужжание носившихся пуль настолько притупили мое самочувствие, что я помню только одну мысль, неотступно во мне говорившую: “убьет   —  не убьет”. Я не ощущал чувства страха, я не боялся смерти, во мне не было даже чувства сожаления о семье, оставшейся одиноко: я был как бы вне окружающей меня жизни, вне [263] всего, что меня до сего волновало и тревожило. Увидав окровавленное лицо Батурина, бледного, ослабевшего, ощутив на своих руках при перевязке его кровь, услыхав его робкий голос, спрашивавший, “опасна ли рана”, я вполне пришел в себя. Возвращаясь обратно мимо веранды, на которой по-прежнему все толпились в безопасном, закрытом углу, я ощутил в себе глубокое чувство нравственного удовлетворения. Я был счастлив в эту минуту: в уме и сердце моем промелькнули пять лет моего пребывания в Пекине; много наболело за это время на душе, пережито много невзгод и вытерпено много несправедливости. Сознание смертельной опасности, которой я только что подвергался, сознание исполненной обязанности под пулями неприятеля за все меня удовлетворили... Раненого Батурина я доставил в международный госпиталь, в котором Браунс и он были первыми ранеными из европейцев.

День девятого июня мог быть решающим наше бренное существование, но остается только опять сказать: враги наши были китайцы. Сделав такое же отчаянное одновременно с нашим нападение и на австрийское посольство, китайцы заставили австрийцев поспешно оставить свое посольство. При той поспешности, с которой отступили перед китайцами австрийцы, и при тех преувеличенных слухах об опасности и силе [264] китайцев, которые быстро передались всем посольствам, произошла какая-то неурядица. Кто-то передал десантам приказание о необходимости оставлять посольства и собираться всем в английское. Первыми пришли австрийцы, вслед за австрийцами пришли итальянцы, за ними шли французы, немцы и русские. Все оставили свои посольства, кроме японцев, которые не двинулись с места от своих позиций, да американцев, которые не могли пройти через ворота русского посольства, так как, уходя к англичанам, наши заперли на замки все ворота. Когда десанты собрались все во дворе английского посольства, то сразу завеса спала с глаз и представилась с ясностью вся опасность и несообразность оставления посольств беззащитными на произвол китайцев. Замешательство, по счастью, было очень краткое, тотчас же было приказано русскому десанту возвратиться обратно в посольство и не покидать его. Китайцы не воспользовались и даже, вероятно, не подозревали, какое смятение и переполох произвели они своим нападением на австрийцев в среде десантов. Если бы китайцы, пользуясь происшедшей неурядицей, забрали оставленные французское и немецкое посольства и укрепились в них, то исход осады был бы для нас едва ли благоприятный. Но это были китайцы. Они удовлетворились оставленными австрийцами и [265] итальянцами зданиями, предали их грабежу и поджогу. Русские вернулись в свое посольство как раз вовремя: китайцы уже высматривали с Монгольской площади нашу стену и пробовали лезть через нее, но были прогнаны.

С 9-го июня мы очутились таким образом не только в осаде, но и в западне: ни выйти нельзя самим, ни к нам никто пройти не смеет. Жизнь наша вошла в определенные рамки, в которых она и тянулась до окончания осады. Первые две недели были для нас особенно тяжелы: день и ночь все были под выстрелами и висели на волосок от смерти. Не один раз переживались мучительные ожидания, которые высказывались в словах: “сегодня нам будет конец”. Жизнь наша приняла всецело бивачный, сторожевой, с постоянной готовностью к бою, характер. Размещались мы кто в своих помещениях, кто во дворе на лонг-шезах; Бельченко, я и первое время, мичман ф.-Ден  —  в помещении близ главных ворот посольства, на голых деревянных нарах, приготовленных для ожидавшегося русского отряда, шедшего с адмиралом Сеймуром. Первые две недели спали мы не раздеваясь, не снимая даже обуви, так как каждую ночь китайцы возобновляли свои ужасные атаки с криками “ша” (убей) и сыпали пулями. Да и спать-то приходилось лишь [266] урывками, по нескольку часов. Стрельба и пожары не утихали. День был для нас все-таки спокойнее, так как мы могли видеть все, что происходило вокруг и что предпринимали китайцы, но с наступлением ночи, особенно когда зарево пожара поднималось вблизи посольства, мы не смыкали глаз. А. Т. Бельченко, А. В. Бородавкин и я прилагали все старания, исполняя тяжелую работу  —  таскать воду, тушить огонь, наблюдать поджоги, обходя стены посольства, выворачивать каменные плиты из мостовых во дворе посольства, подготовляя их для рабочих-китайцев, сносивших на постройку баррикад, наблюдать за работами. Сколько раз пламя пожара, вырывавшееся ночью смежно со стеною нашей, заставляло меня и Бельченко, не смыкая глаз, быть настороже.

Июня 11-го китайцы опять сделали большое нападение на нас с Монгольской площади и старались разломать участок стены, наиболее слабый, вблизи конюшни. Они влезли даже на стену и выстрелом убили проходившего в это время по двору матроса Антонова. Пуля попала ему в голову, и смерть была мгновенная. Нападение китайцев было отбито. Июня 12-го был ранен и очень опасно молодой еще матрос Ляднов. Он стоял с другим матросом в секрете на посту. Заметили они, [267] что крадутся трое китайцев-солдат к русской баррикаде. Дав подойти ближе, матросы выстрелили и двух китайцев убили, а третий убежал. На одном из убитых, который лежал ближе к Ляднову, было новенькое ружье Маузера, пояс на китайце был полон патронами, а у нас в патронах ощущался большой недостаток. Ляднов соблазнился новым ружьем и патронами, вышел к убитому, чтобы снять с него оружие. Как только Ляднов наклонился, грянул выстрел. Пуля ударила в затвор винтовки, которая была надета на Ляднове, сбила затвор, расплющилась сама и осколками ранила Ляднова в правый бок. Осколки пули раздробили три ребра. Раненого Ляднова я сопровождал сам в международный госпиталь. Состояние его казалось безнадежным. Во время осмотра и первой перевязки вынуто было три больших осколка пули, вынуты обломки ребер, разрез пришлось сделать от спины до груди, захватив и плевру. Рана получилась громадных размеров, при дыхании воздух клокотал; проникая через рану. Ляднов переносил все мучения со стойкостью героя и с покорностью русского человека воле Божьей. Посреди тихих стонов во время мучительного вынимания осколков он шептал: “Ну, что ж? Умереть надо. Мы на это и пришли сюда. Ничего. Мы защищали христиан, так Богу угодно! Можно и [268] умереть!” С Лядновым перед этим я несколько раз беседовал, стоя по ночам у ворот нашего посольства, когда еще он был здоров. Меня поражала в нем простота, ясность и искренность души русского крестьянина. Слушая его отрывочно высказываемые мнения, думалось: крепка Русь своим народным чувством, своей народной силой, своей простой незлобивой душой!.. Пожары вокруг русского посольства временно затихли по 12-е июня, так как голландское посольство, Русско-китайский банк, русская почтовая контора представляли из себя дымящиеся развалины, от которых несся удушливый дым пожарища. Мы загородились отовсюду баррикадами и были разобщены со всем внешним миром. Только англичанам, американцам и японцам удавалось еще через христиан-китайцев посылать известия в Тянь-цзин о нашем тяжелом положении. Удавалось англичанам получать иногда сведения и о том, что делалось в самом Пекине. Удалось даже англичанам получить несколько нумеров китайского “Столичного Вестника”, в котором были обнародованы распоряжения китайского правительства. Распоряжения эти немедленно были с китайского переведены на английский и объявлены во всеобщее сведение. Вот что гласил, например, правительственный указ, изданный 8-го июня: “С утверждением нашей династии на [269] престоле с иностранцами обходились всегда милостиво. В царствование Тао-Гуаня и Сянь-фына им позволили торговать и они просили тогда разрешения проповедовать и свою религию, —  просьба, на которую китайцы согласились неохотно. Европейцы вначале подчинялись китайскому надзору, но за последние тридцать лет они воспользовались терпением китайцев и стали забирать китайские земли, притесняли народ и требовали богатств Китая. Каждая уступка, сделанная Китаем, увеличивала уверенность в их могуществе. Европейцы притесняли мирных граждан, оскорбляли богов и святых людей и разжигали сильнейшее негодование среди народа. Поэтому были сожжены патриотами их церкви и перерезаны обращенные (христиане). Правительство желало предупредить войну, почему издавало указы о защите посольств и о милосердии к обращенным. Эти указы, объявлявшие ихэтуанцев и обращенных одинаково детьми государства, изданы были в надежде восстановить старые отношения между народом и обращенными; указы оказывали чрезвычайную милость иностранцам. Но этот народ не знает благодарности и только увеличил свои притеснения. Вчера была прислана Дюшаларом (Старшина консулов в Тянь-цзине, французский генеральный консул.) бумага, в которой [270] требовалась от нас сдача фортов Таку в их ведомство, в противном случае угрожали взять форты силою. Во всех обстоятельствах, касающихся международных отношений, мы были всегда вежливы, но европейцы, несмотря на то, что называют себя цивилизованными, действуют, не обращая внимания на справедливость, полагаясь только на свою военную силу. Мы управляем государством уже около тридцати лет и обращались с народом, как с нашими детьми; народ уважал и почитал нас как божество, а в средине нашего правления мы пользовались милостивым расположением императрицы. Кроме того, предки наши пришли помочь нам, и боги ответили на наши моления: нигде еще не было такого выражения преданности и патриотизма. Мы объявили войну со слезами на глазах в гробницах предков. Лучше сделаем все, что можем, и вступим в борьбу, нежели будем искать средств самосохранения, которые вовлекут нас в вечную немилость. Все наши чиновники, высокопоставленные и низкие, держатся одного мнения; собралось без воззвания несколько тысяч солдат-патриотов. Даже дети носят копья в защиту государства. Европейцы полагаются на глубокомысленные планы, мы надеемся на небесное правосудие. Нечего и говорить о правоте нашего дела, но и число наших провинций более [271] двадцати, в них больше 400 миллионов жителей. Нам нетрудно будет защитить честь нашего государства”. Указ оканчивался обещанием крупных наград отличившимся в бою, а также и для тех, кто внесет подписку на фонд в пользу ведения войны. Трусам и предателям указ грозил тяжким наказанием. Первое время мы довольно часто получали еще сведения из Тянь-цзина, доставлявшиеся посланными оттуда от консулов китайцами. Чаще всех сведения доставлялись англичанам, японцам и американцам. Из доставляемых сведений мы знали уже о бомбардировке и взятии фортов Таку, знали о высадке войск и считали дни, когда могут войска из Тянь-цзина придти, чтобы освободить нас. Так как все наши мысли направлены были на приход войск, то некоторые из нас, пользуясь где-то добытым оракулом, составили даже табличку, в которой указывали на три срока прихода освобождающего нас соединенного европейского отряда. Первым сроком назначено было 16-е июня, вторым  —  26-е июня и третьим  —  30-е июня; все три срока вместе с оракулом нас, конечно, обманули. Уверенность наша в скором освобождении из западни, в которую мы попали, быстро пропадала и сменялась все большим и большим сознанием тяжелого положения, которое легко могло стать безвыходным, так [272] как в провизии стал уже ощущаться недостаток и с 12-го июня стали выдавать первую уменьшенную порцию хлеба и мяса. Тщетно мы обсуждали все возможности, почему нас не идут выручать войска. Для нас было очевидно, что 10 — 12-титысячный европейский корпус сможет легко пройти путь от Тянь-цзина до Пекина, разбросав все китайские войска, которые, в чем мы уже достаточно убедились, нисколько не отличались военною доблестью и мужеством и уж если не осмеливались вступить в открытый бой с нашею горстью десантов, то вступить в бой с целым корпусом подавно они не осмелятся. Вся надежда наша была на русских и японцев, как ближайших к нам, которые всегда могут выставить корпус войск и большей численности. Как ни судили и ни рядили мы, пришлось помириться с мыслью, что вся Европа придет нас освобождать, а пока придут англичане, немцы и французы,  —  от нас могут остаться только обглоданные кости. Пришлось покориться своей участи и терпеливо ждать.

Полдень 12-го июня принес новый сюрприз. На мосту, близ английского посольства, появилось несколько китайцев, которые укрепили на шест какую-то доску с наклеенною на ней бумагой. Китайцы имели белый флаг и что-то кричали по направлению англичан, чего разобрать нельзя [273] было. В бинокли можно было рассмотреть, что на мосту выставлена была какая-то писанная китайскими иероглифами бумага. Собрались немедленно все драгоманы и, вооружившись биноклями, стали разбирать выставленную бумагу. Текст ее скоро был разобран, и оказалось, что это был выставлен будто бы от имени правительства указ, в коем сообщалось, что правительство принимает все меры к охранению посольств и европейцев. Когда было сообщено содержание бумаги всем находившимся в посольстве, то многие возликовали и считали, что пришел конец тяжелым нашим дням и что является надежда на скорое наше освобождение. Мечты, однако, не сбылись. Пули свистели по-прежнему и выстрелы грохотали со всех сторон.

За выставленною бумагою наблюдали из английского посольства все время и увидали, что подъехали к ней несколько верховых китайцев, прочли, ударили по бумаге кулаком, сорвали ее и уехали. Предложенное охранение китайским указом не состоялось, и вызванные им надежды так же быстро исчезли, как быстро исчез и самый лист бумаги. С 13-го июня опять начались пожары, опять бешеная стрельба, опять раненые и убитые. Вечером, когда мы все сидели на веранде, прибежал матрос и сказал мне, что на третьем посту, с Монгольской площади, [274] ранили матроса Ильина. Тотчас же побежал я к раненому, который лежал уже без движения, разбросав свои сильные мускулистые руки. Было темно; принесенный фонарь бросал мрачный свет на каменные стены и на убитого. Пуля попала в левый глаз и пробила череп через затылок. Густая струя крови заливала лицо покойника. Тяжелое чувство охватило меня при виде этого мощного, сильного, несколько минут тому назад еще жившего полною жизнью человека, а теперь лежащего на земле “безгласна, недвижима, бездыханна!” Болью в сердце отозвалась эта смерть. Жалко мне стало убитого Ильина до слез, теснило сознание той неправды, из-за которой гибнут жизни, гибнут люди... Пули продолжали жужжать, словно пчелы, пролетая мимо уха и над головами. Подошел еще матрос, бывший вместе на посту с убитым, и рассказал, что дун-фу-сянские солдаты начали пальбу с Монгольской площади по постам. Ильин ответил на огонь, —  тотчас же раздался ответный выстрел, роковой для матроса. “Даже не охнул”, —  закончил свой рассказ его товарищ. На другой день с утра была по-прежнему горячая стрельба; люди были заняты все на постах, надо было рыть могилу Ильину. Решили похоронить его в посольстве, вблизи церкви, где имеется свободный участочек земли, на [275] котором много высоких, старых кипарисов, сосен и туй. Я и А. Т. Бельченко при помощи иеромонаха о. Авраамия начали готовить вечное жилище отшедшему от нас собрату и нашему защитнику. Подошли еще несколько человек матросов  —   и могила скоро была готова. Принесли тело Ильина, одетое в чистую матросскую рубаху. Пришел о. архимандрит, собрались свободные от службы товарищи-матросы, и впервые в стенах русского посольства совершено отпевание и погребение “убиенного раба Божия воина Иоанна”. А пули так и жужжали, выстрелы грохотали, настроение духа вполне отвечало тому печальному событию, причастными которому мы были. Отпевание кончилось, труп Ильина завернули в циновку, опустили в могилу, углы циновки на груди и ногах прикрепили камнями, —  и через несколько минуть возвысился могильный курган, свидетель молчаливый над тем, что было человек!

IV.

Ожесточение китайской стрельбы. —   Недостаток мяса и начало питания кониной. —   Голод в Пекине и указ богдыхана в ответ на доклад цензора. —  Неудачная экспедиция в китайскую кумирню. —  Начало сношений с китайским правительством. —  Заключено перемирие. —  Пелио в цзум-ли-ямыне. —   Появление китайских солдат. —  Продолжаем укрепляться. —  Дальнейшие события.

Обещание охранять европейцев, выставленное письменно 12-го июня на мосту, не только не уменьшило перестрелки, но, словно нарочно, нападения китайцев стали жарче, а пушечная пальба деятельнее.

Когда китайцы делали передышку от стрельбы, то повсюду в посольствах земля была усыпана свинцом, словно снегом. Так как патронов у нас было мало, а конца осады не предвиделось, то в английском посольстве американцы устроили собственноручное литье пуль из собираемого на земле свинца. У нас, в [277] русском посольстве, о. Авраамий и диакон о. Скрижалин набирали китайских пуль полные цветочные горшки.

Ожесточение нападений со стороны китайцев мы объясняли тем обстоятельством, что им доставляли сведения из Тянцзина об успешной борьбе с европейцами, а также обещаниями наград со стороны китайского правительства. В “Пекинском Вестнике” обнародован был указ, в котором выражалось удовольствие со стороны китайского правительства по поводу рапорта генерала Чжун-лу, доносившего об удачных сражениях китайцев с европейцами у Тянь-цзина 4-го, 5-го и 6-го июня. В этом указе воздавалась также похвала и боксерам, которые “без всякой поддержки со стороны правительства деньгами или людьми оказали в этих делах много услуг”. Боксерам в указе обещана впоследствии большая милость, лишь бы они продолжали доказывать свою преданность.

Гнетущее действие осады стало проявляться и вокруг нас: бежавшие мирные китайцы оставляли и животных на произвол судьбы, а некоторые животные, каковы собаки и кошки, оказались даже запертыми в пустых домах. Мучимые голодом мулы, ослы, свиньи стали подходить к нам по Посольской улице. Особенно настойчиво, несмотря на то, что прогоняли [278] их, шли к нам в ворота три мула, рослые, красивые, молодые. Среди матросов был некий Бектемиров, из татар Казанской губернии, высокий брюнет, живой и словоохотливый. Он первый подал мысль поймать мулов, заколоть их и пополнить мясную порцию, которая стала отпускаться в уменьшенном уже количестве. Предложение Бектемирова было принято, ему разрешено было загнать трех мулов. Надо было видеть ту искреннюю, детскую почти радость, которою сияло подвижное лицо Бектемирова, когда он загонял во двор мулов и привязывал их к дереву. Надо было видеть ту заботливость, с которой он носил мулам воду для питья, разыскивал им корм, любовно гладил им шею, хлопал по спине. Бектемиров весь горел нетерпением, когда позволят ему заколоть животных, он только и мечтал об этом удовольствии. Наглядный пример, как стойко и прочно хранятся наследственно передаваемые племенные особенности, склад характера, привычки бытовых обычаев. В каждом движении Бектемирова, в каждой складке его лица сквозил кочевник, степняк.

Ждать пришлось недолго: уже предупреждал нас г. Шамо, продовольствовавший все десанты мясом, что мясо скоро прекратится и придется перейти на конину. Вечером 16-го [279] июня было объявлено, что скот у г. Шамо кончился, и выдано было разрешение Бектемирову заколоть одного мула. Таким образом с 17-го июня мы начали есть мулину. Мясо мулиное оказалось очень вкусным, все мы ели сваренный Бектемировым суп с большим удовольствием. С 20-го июня мы перешли на конину, которая далеко не была так вкусна, как мулина, и многие из нас и из команды первые дни не хотели заставить себя есть конину, но, так как ничего другого не было, а голод “не свой брат”, то мало-помалу все стали питаться кониной. Попробовали убивать и свиней, подходивших близко к нашим стенам, убивали и подтягивали их туши к себе, но так как свиньи эти несомненно питались уже трупами убитых китайцев, то мясо их казалось настолько отвратительно на вкус, что никто не мог его есть. Начиналась для нас новая забота и новые опасения, —  а что если не хватить запасов, что если идущие к нам на выручку войска придут месяца через четыре?

Такое грустное настроение особенно сильно поддерживалось начавшимся раздаваться из соседних китайских домов воем умиравших с голоду и запертых собак и мяуканьем кошек. Особенно тягостно действовал на нервы протяжный, унылый вой собак, раздававшийся подряд несколько ночей и постепенно затихавший. [280]

Из конины, самым видом своим, темным и жилистым, действовавшей неприятно на воображение, варили суп, который засыпали рисом или иной какой крупой, из конины делали котлеты или подавали ее под соусом. Из риса, запасов которого было сделано достаточно, варили кашу. Частенько мы и роскошествовали, так как удавалось добывать консервы из ветчины, солонины или коробки сардин или фруктов. По сделанному расчету имевшихся запасов мы могли при таком продовольствии просуществовать более трех месяцев. Запасы риса, круп, муки и лошади выручали нас в течение всего тяжелого времени осады. Лошадей в Пекине было много: у каждого почти европейца было не менее одной, а в посольствах и у миссионеров было иногда более чем по десятку. В Пекине единственное развлечение и удовольствие для всех доступное, —  это верховая езда и конские скачки, устраиваемые весною и осенью. Для скачек составлялись компании, заводившие свои конюшни, в которых тренировались по несколько скаковых лошадей, бравших нередко на скачках ценные призы. Почти все эти лошади и сохранили нас, так как пошли нам в пищу.

Положение китайского населения, которое оставалось в Пекине, было также очень бедственное и даже более бедственное, чем наше. По слухам, [281] доставлявшимся китайцами-христианами, среди населения нередко были случаи смерти от голода. Бедствия населения, впрочем, подтверждал и обнародованный богдыханский указ от 15-го июня, который гласил следующее: “Один из цензоров внутреннего города подал просьбу относительно раздачи риса. Он замечает, что патриоты-боксеры часто жгли имущество обращенных христиан, которых самих убивали, и что рынки от этого весьма пострадали, так что не только низшие классы населения не имеют средств к жизни, но и некоторые из среднего класса терпят нужду. Поэтому он предлагает лучше раздать рис, чем допустить увеличение числа преступников. Цензор просит две тысячи лан на этот предмет. Он заявляет также, что 16-го (так в тексте  — Ingvar.) июня был пожар, сопровождавшийся грабежом в окрестностях Цянь-мынь, что произвело сильное возбуждение среди народа. Чиновники все разбежались, магазины закрыты. Было крайне необходимо принять меры, что и было сделано, особенно у трех ворот: Шунь-чжи-мынь, Цянь-мынь и Хода-мынь. Июня 8-го была разграблена гостиница в китайском городе, при чем девять человек грабителей пойманы и казнены на месте. Цензор говорит, что, получив императорский указ от 11-го июня, предписывающий хватать и казнить мятежников, он надеется, что эти [282] строгие меры подействуют, хотя того же числа бродяги, выдававшие себя за солдат, окружили жилище чиновника на Таможенной улице и совершенно его разграбили, убив трех слуг. Это вселило ужас в население внешнего города и новые затруднения на рынке”. Проситель заявляет, что “он и его товарищи сделают все возможное, чтобы поддержать порядок”. Вместе с тем цензор намекает, “чтобы трон приказал князьям и сановникам, а также начальникам боксеров дать предписание хватать грабителей и чтобы офицеры делали строгое дознание в тех случаях, когда грабители выдают себя за солдат”. В том же нумере следует и резолюция на докладе цензора, которая гласила следующее: “Так как была жалоба от одного из цензоров на грабежи в столице, то мы приказываем князьям, министрам, начальникам над боксерами и над войсками предписать своим подчиненным задерживать и казнить виновных на месте преступления”. Помощь голодающим также обещана.

В таких, далеко не блестящих условиях находились и мы, и китайцы, а время все шло, да шло. Китайские солдаты и боксеры громили нас не только из ружей, но и из пушек, при чем особенно усиленно делали нападение на сад Фу. Особенно сильное нападение на Фу [283] было сделано 14-го июня, когда потребована была туда англичанами помощь и со стороны русских. Послано было в сад Фу матросов десять человек. Китайцы засели в небольшой кумирне около стен Фу и под прикрытием этой кумирни разрушали стену сада. Решено было взять кумирню приступом и выбить из нее китайцев. Англичане, японцы и русские пошли на приступ, но встречены были таким адским огнем и градом пуль, что должны были отказаться от своего намерения и отступить. Из-за стен кумирни сыпались не только пули, но летели массами кирпичи и камни, которые китайцы всегда бросают с поразительною ловкостью. У наших матросов убитых, по счастью, не было, но было двое раненых. Матрос Горячих ранен в горло; пуля разбила гортанные хрящи, и ему сделана была потом в госпитале ляринготомия, и матрос Лобахов, которому пуля разбила кисть руки. Матросу Бектемирову пуля пробила фуражку. Изо дня в день до 30-го июня мы находились под огнем китайцев, мало надеясь на спасение извне и стараясь всеми силами отдалить от себя роковую развязку. Из английского посольства посылали как только было возможно вестников китайцев-христиан с письмами в Тянь-цзин, сообщая о нашем тяжелом положении, которое не может долго продолжаться [284] и по недостатку продовольствия и потому еще, что силы наши с каждым днем уменьшались, —   каждый день из строя наших защитников выбывали и убитые и раненые. Но 1-го июля в нашей сумрачной жизни проглянуло солнышко, мы ободрились и нас осветила надежда. В этот день возвратился китаец, который был послан с письмом в Тянь-цзин. Китаец до Тянь-цзина не дошел, но принес письмо от китайских министров и китайского главнокомандующего. О своих приключениях китаец этот рассказал в английском посольстве следующее. Когда он выбрался за городские стены, то был схвачен солдатами Чжун-лу и отведен к этому генералу для допроса. Здесь прежде всего отняли у него посланное письмо, затем сильно избили, затем посадили под арест, где и продержали его несколько дней. Затем призвали его, приставили к нему проводника-солдата, вручили другое письмо и велели отправиться обратно в Пекин в посольство и вручить это письмо английскому посланнику. Содержание письма, посланного будто бы от имени князя Цина и всех китайских министров, обнародованное в английском посольстве, заключало в себе обвинение европейцев в том, что они первые начали войну с китайцами, первые начали убивать китайцев на улицах и что народ, возмущенный этими [285] событиями, восстал. Что китайцы готовы вступить в переговоры и прекратить стрельбу, если европейцы согласятся также не стрелять. Ответ китайцы просили дать через сутки с посланным солдатом, которому предписано было ожидать ответа в указанном за стеной месте.

Через сутки, т. е. 3-го июля, ответ был дан посланниками в смысле желательности перемирия для обеих сторон. Стрельба, начавшая стихать с 1-го июля, к двум часам 4-го июля совершенно прекратилась, и наступило полное затишье. Заключено было перемирие. Китайские солдаты вышли из-за своих баррикад, начали убирать трупы убитых своих собратий, а затем с громадным любопытством стали вплотную подходить к нашим баррикадам, вступать в разговоры с матросами, предлагая им арбузов, яиц, огурцов и отказываясь брать деньги и что-либо продавать из продовольствия или живности. Со стороны французов также вышли несколько человек любопытных к китайским баррикадам. Один из французов, атташе посольства, г. Пелио, хорошо знающий китайский язык, вступил в разговор с китайцами и был приглашен ими перейти к ним за баррикаду. Пелио принял приглашение, перелез, несмотря на протест своих спутников, к китайцам за баррикаду и исчез на несколько часов. Известие об [286] уходе к китайцам г. Пелио доставило всем много опасений за его судьбу. Но каково же было общее изумление, когда к французской баррикаде стал подходить с белым флагом в руках китайский солдат, который доставил записку от Пелио. В этой записке г. Пелио сообщал, что он находится в цзум-ли-ямыне, где китайские министры угощают его шампанским и фруктами, и что он скоро возвратится обратно. Это известие вместе с наступившей тишиной еще более нас всех обрадовало и успокоило.

Понятно то нетерпение, с каким мы ожидали возвращения г. Пелио, имя которого было теперь у всех на устах. Вернулся он часа через три и рассказал следующее. Перебравшись при помощи китайцев через баррикаду, он, в сопровождении нескольких китайских чиновников, прошел пешком всю Посольскую улицу, а затем откуда-то явилась телега, и он поехал по направлению цзум-ли-ямыня. Обращались с ним все по пути очень вежливо, вдоль всех улиц он заметил в большом количестве располагавшихся солдат. Чем ближе подъезжал он к цзум-ли-ямыню, тем солдат было больше, все они были вооружены европейскими ружьями. В цзум-ли-ямыне его встретили очень вежливо китайские министры, посадили за стол, угощали и [287] расспрашивали подробно о всем, что происходит в английском посольстве. Интересовались особенно знать о здоровье посланников и всех европейцев, о здоровье отрядов, о численности солдат, о количестве убитых и раненых, о продовольствии, о количестве его и продолжительности времени, на которое хватит этого продовольствия, о движении войск к нам на выручку, о сведениях, которые мы получаем из Тянь-цзина и проч. Г. Пелио удовлетворял китайских министров, говоря, что мы все здоровы, продовольствия у нас очень много и мы в состоянии держаться до прихода европейских войск, как бы долго они ни шли, что солдаты наши чувствуют себя прекрасно и что убитых и раненых у нас очень мало, что общий дух европейцев самый бодрый и спокойный.

Насколько удовлетворились китайские министры свиданием и разговорами с г. Пелио, сказать, конечно, нельзя, но мы были довольны уже тем, что настала возможность обмена между нами и тишина, давшая отдых нашим нервам. Как-то даже не верилось, что нет более стука и шума от выстрелов и полета пуль, нет грохота и ужаса от звуков пушечной пальбы и падающих повсюду осколков разрывавшейся шрапнели. Весь день 5-го июля прошел тихо; китайские солдаты и [288] боксеры по-прежнему лезли повсюду, все хотели смотреть, на все глазели. Не хватало у нас возможности гнать китайцев от баррикад. Слов они не слушали, а стрелять в безоружных не приказано, о чем было вывешено распоряжение от сэра Клода Макдональда. Выйти из этого затруднения удалось благодаря тому, что нашли одного китайца православного и говорящего по-русски, который оставался в качестве прислуги и уцелел от избиения. Позвали этого Якова, велели ему влезть на крышу и кричать, пока хватало голоса, что не приказано китайцам подходить близко к стенам, что разговаривать можно издали, иначе солдаты будут стрелять.

Жизнь наша с 4-го июля изменила резко свой характер: она перестала быть определенно-опасной, замкнутой лишь в круг нападений и отражений, наоборот, она стала чрезвычайно разнообразной и интересной по своим явлениям и событиям. Каждый день приносил что-нибудь не только новое, но совершенно неожиданное и притом такое, что свойственно только китайскому характеру, но никакому иному. Более чем где-либо о течении нашей жизни можно было сказать “довлеет дневи злоба его” и самую жизнь по событиям можно назвать пестрой жизнью.

Начать с того, что в самый день перемирия [289] в английское посольство пришел китайский солдат из отряда генерала Чжун-лу, одетый в очень опрятную и новую форму, и заявил, что он желает поступить на службу к англичанам, так как не хочет служить в китайском войске, где начальники бьют солдат. Солдат жаловался, что офицер саблей ударил его и ранил ухо, почему он и пришел просить также лекарства у английского доктора. Китайский солдат заинтересовал своим появлением; ему завязали платком глаза и провели из английского посольства через русское в американское, где глаза развязали и в собеседники к солдату предложили американца г. Песика, личного секретаря Ли-хун-чанга и воспитателя одного из его сыновей. Г. Песик оставался в Пекине, и во время осады дал много полезных практических советов. Предложив китайскому солдату сигару и сам закурив, оба собеседника сидели, развалясь, в креслах и представляли интересное зрелище. Китаец-солдат безусловно блаженствовал и рассказал следующую о себе историю. Он был горнистом и играл сигналы на раковине, которая принята в войсках Чжун-лу, но офицер его отряда, желая показать европейцам, что вошли в Пекин дун-фу-сянские солдаты, приказал ему начать играть сигналы на медной дун-фу-сянской трубе. Солдат отказался, [290] так как он никогда не играл на трубе и не знал дун-фу-сянских сигналов. За это офицер ударил его саблей и поранил ухо, а солдат обиделся и ушел. На вопросы г. Песика солдат, как передавали потом, сообщил, что по войскам действительно отдан приказ о перемирии и что у солдат отбирают винтовки Маузера, которыми они вооружены. Сообщил, что общего числа китайского войска он не знает, но что убитых и раненых за все время войны у них более трех тысяч, что последняя атака французского и немецкого посольства им стоила более 300 человек. Сообщил также, что китайские солдаты не питают никакой вражды к европейцам и очень рады перемирию; что если они стреляют в европейцев, то, как солдаты, обязаны повиноваться начальству, но что сами по себе они не будут стрелять. Китайца-солдата на службу, конечно, не приняли, сделали ему перевязку легкой царапины и отвели обратно с завязанными глазами. Несомненно, что это был подосланный шпион рассмотреть и разузнать, что делается у нас в посольстве. Самый предлог был придуман чрезвычайно характерно для китайского изворотливого мышления. Вслед за этим китайцем стал являться к полковнику Шиба другой солдат, дун-фу-сянец, который уже доставлял сведения о движении европейских войск на Пекин, о различных [291] событиях в самом Пекине, имевших для нас в то время большой интерес и отвечавших нашей злобе дня.

Первая ночь за все время осады прошла спокойно в посольствах, но вне Пекина по-прежнему слышалась пушечная пальба, виделись по-прежнему европейские ракеты. Теперь уже мы не пускались в догадки, ожидая адмирала Сеймура, а прямо не знали, что все это значит.

С утра 6-го июля получили первые подробные известия письмами, адресованными англичанам, американцам и японцам о взятии Тянь-цзина и потерях среди европейских войск. В письмах этих сообщалось, что китайские войска генералов Ма, Не-ши-чэна, Чжана, Суна разбиты и бежали к юго-западу от Тянь-цзина; что из рядов европейцев также выбыло из строя убитыми и ранеными более 700 человек и что более всего потерь выпало на долю японцев. В письмах этих блеснул и для нас яркий свет надежды на спасение. Войска стали действительным фактом, надо только вооружиться терпением и возможно лучше упрочить наше продовольствие. Китайцы становились менее назойливы, перестали налезать, но по-прежнему отказывались что-либо продавать из съестных припасов. Высказываемое всеми желание об открытии китайского рынка, на котором могли бы мы покупать припасы, все еще не осуществлялось, хотя и [292] подавались на это надежды. В этот же день получились в английском посольстве от китайских правителей письма, противоречивые одно другому, при чем, как говорили среди англичан, одно письмо от князя Цина носило действительную подпись князя. В этом письме высказывалось желание китайского правительства употребить все меры, чтобы сдержать охватившее весь народ враждебное европейцам движение и сделать все возможное к охране посольств. Заканчивалось письмо просьбой, обращенной ко всем представителям держав, помочь и поддержать китайское правительство мудрым советом. Во втором письме от китайских министров, которому многие придавали, однако, сомнительное происхождение, говорилось, что правительство китайское защищает посольства от боксеров и старается дать европейцам спокойствие, но европейские адмиралы взяли Таку и Тянь-цзин, возбудили боксеров, которые очень многочисленны и хотят непременно сжечь все миссии. Правительство китайское защищать более европейцев не может и снимает с себя за их безопасность всякую ответственность, при чем предлагает в течение 24 часов выехать из Пекина, обещая дать от себя для безопасности в пути надежный конвой. Такие разноречивые письма, полученные в один день, показали нам ясно, что борьба [293] среди китайских правителей идет по-прежнему и что верить в прочность того или иного направления среди правителей невозможно. Ясно было, что, пользуясь тишиной, непременно должно еще более укрепить свою оборону и держаться постоянно настороже. Ночь 6-го июля и день 7-го июля прошли спокойно и тихо. Во всех посольствах, в саду Фу и на стене русские и американцы укрепляли баррикады, а японцы, как кроты, рыли у себя траншеи и насыпали земляные высокие валы. Англичане начали стеснять нас в присылке рабочих-китайцев, находя, что на стене нет уже такой необходимости в укреплении, каковая является в английском посольстве, составляющем теперь самое опасное место.

Китайцы со своей стороны, глядя на европейцев, также начали возвышать и укреплять свои баррикады, а в ночь на 8-е июля воздвигли высокую башню, на которой и поставили пять больших знамен, красиво развевавшихся по ветру своими яркими цветами. Были здесь и черные знамена с красными каймами и красными иероглифами по середине, были белые с синими полосами, белые с красными. В то же время стали доноситься со стороны китайцев и подземные стуки; несомненно, они начали рыть траншею, имея целью, быть может, подвести ее под нашу баррикаду на стене, заложить мину и взорвать. Опять стали наши [294] требовать рабочих-китайцев от англичан и получили: просили тридцать человек на ночные работы 8-го июля, а пришло только три китайца, из которых один был мальчуган лет 15-ти, другой средних лет рабочий, а третий  —  старик лет 60-ти. Последний, как поднялся на стену, закашлялся, сел на землю, да и остался так сидеть, прося только об одном, чтобы дали ему умереть спокойно.

Не получив рабочих-китайцев, за работу принялись сами наши матросы. Опять оказалась и проявилась великая русская сила, —  сила русской народной души. “А и в горе жить  —   некручинну быть!” Взяли матросы лопаты и ломы, засучили рукава, весело, спокойно, в тишине, взялись за кирпичи и каменные плиты, да и выложили сами еще новую баррикаду, да возвысили старую на уровень с китайской башней. Ловко и прочно работали мускулистые, сильные руки, приводя в изумление друзей наших американцев, жаловавшихся, что их баррикада становится хуже нашей.

—  А вы возьмите да и начинайте ее возвышать, —  советовали наши матросы.

—  У нас рабочих нет, —  отвечали американцы.

—  А зачем вам рабочие, вот мы сами работаем, —  отвечали наши.

—  У нас времени нет, —  возражали американцы. [295]

На этом закончился краткий разговор между американцами и русскими. Краток он, но много содержит, много говорит. Говорит он, что нет предела русской, духовной силе, которая живет в народной душе. Как бы ни был истомлен русский человек, но всегда в нем живет та сила, которая животворить и душу и тело, которая без всяких толкований и размышлений указывает и направляет его на путь правды...

На письма китайцев с предложением выехать из Пекина ответили коротко: имея жен и детей и не имея никаких перевозочных средств, выехать не можем. Китайское правительство доказало, что оно может защищать европейцев в тех четырех миссиях, в которых они находятся.

В ответ на это письмо получился со стороны китайцев неожиданный сюрприз: присланы были четыре телеги арбузов, предназначенные для посланников и их супруг, а 9-го июля получилось из цзум-ли-ямыня сообщение, что ввиду жаркого времени был послан для посланников лед, но что по пути на подводу напали боксеры и лед отняли. День 10-го июля и ночь прошли тихо. Среди общества все настойчивее стали передаваться из уст в уста поддерживающие бодрость духа слухи о движении японских войск, идущих освобождать нас, а [296] китайцы начали энергично укреплять свои баррикады на стене и строить новые, при чем работали по ночам, освещая ракетами всю стену. Вечером стала слышна, сильная стрельба в стороне императорского города. Ночь прошла тихо, но с утра 11-го июля снова стали пощелкивать кое-где одиночные китайские выстрелы. К вечеру выстрелы стали учащаться, китайцы стали пускать с 11-ти часов вечера ракеты. По поводу бывшей перестрелки, начатой китайцами, был послан от англичан запрос к генералу Чжун-лу о причине нарушения перемирия. Ответа не было получено, но все стало опять тихо. Получили 12-го июля от цзум-ли-ямыня четыре письма, содержание трех из них было обнародовано и заключало следующее. В первом письме снова китайцы предлагали нам выехать из Пекина и обещали дать перевозочные средства по реке, как-то: лодки, для женщин носилки, обещали дать для охраны военные отряды и указывали путь от Пекина по каналу до Тунчжоу, а от Тунчжоу по реке Пейхо в Тянь-цзин. Во втором письме сообщалось, что получено на имя европейцев много телеграмм с запросами о здоровье. В третьем письме предлагалось отвечать также телеграммами на вопросы о здоровье, но не внося в ответы никаких указаний на политическое положение дел. [297]

Весь день прошел тихо, вечером было сделано несколько одиночных китайских выстрелов. На стене китайцы снова в определенный час, а именно около 11-ти часов вечера, стали пускать ракеты, освещая всю стену и наши баррикады.

Все-таки, благодаря состоявшемуся перемирию, общественная жизнь стала развертываться; русское посольство стало постоянно посещаться европейцами, проходившими в свои посольства. Ежедневно стали появляться дамы, посещающие свои квартиры. Появились миссионеры и миссионерки, занявшиеся устройством общежитий для китайских девушек и больницы для китайцев. В английской миссии для развлечения раненых миссионерки стали приходить на веранду госпиталя и распевать хоралы и песни. Жизнь, одним словом, приняла переходный характер к мирному положению. Любопытные, мужчины и женщины, стали посещать стену и осматривать наши и американские баррикады и укрепления.

В русскую миссию 11-го июля возвратился с супругой М. Н. Гирс и поселился снова в своем доме. Желания всех теперь были единодушны: как можно долее продолжалось бы перемирие и как можно скорее пришли бы на освобождение нас европейские войска. Стремление найти верного человека, который отнес бы [298] письмо к адмиралу Алексееву, заставило Д. Д. Покотилова предложить громадную сумму в десять тысяч лан, но охотника не нашлось на исполнение поставленного условия, состоявшего в том, чтобы не только доставить письмо, но и принести ответ. Охотников трое находилось, но только на исполнение одной части поручения, т. е. доставления письма, но обратно принести ответ никто не соглашался.

Миссионеры также принимали деятельное участие в посылках вестников, и им это удавалось гораздо успешнее. Среди миссионеров было несколько очень энергичных и деятельных людей, но были и прямо невозможные субъекты, и прямо душевно больные. Таковым был швед-миссионер Nastigard. Еще с самого начала осады он чудил настолько, что приходилось его уединять, а затем он воспользовался наступившим перемирием и успел бежать. Пропадал он дня четыре, и все думали, что он убит, но каково же было общее удивление, когда 16-го июля подошел к англичанам китайский солдат и привел Nastigard при письме от генерала Чжун-лу, в котором сообщалось, что иностранец этот бродил по улицам и взят был солдатами, с трудом спасшими его от боксеров. Генерал просил таких людей не выпускать.

Самочувствие наше становилось все лучше и [299] спокойнее, но начали тревожить появившиеся заболевания среди солдат всех десантов дизентерией. У нас заболело сразу тяжелой формой пятеро, были заболевания у англичан, итальянцев, французов, так что в английском госпитале устроено было отделение и для заразных, в которое и были отправлены мною двое из русских больных. Оба они погибли. Остальные больные были мною оставлены у себя и размещены, насколько позволяло место; всех больных оказалось девять человек, но никто из них не умер; многие поправились, другие же, по освобождении нашем, отправлены были из Пекина. За больными дизентериками опять-таки самоотверженно ухаживал в английском госпитале о. Авраамий. Вскоре, однако, и о. Авраамий свалился с ног от истощения и малярии. Поместил я его уже в нашем посольстве, в домике, который занимал о. архимандрит и о. диакон, начавшие также прихварывать. Хотя настроение наше и стало лучше, хотя враждебное отношение китайцев заметно уменьшилось, но все-таки доверия к китайскому временному правительству мы иметь не могли, тем более, что оно проявляло в отношении нас какую-то странную неустойчивость, не имея, видимо, смелости направить на нас все свои силы и не имея в то же время твердости открыто стать на нашу защиту. [300] Против посольств несомненно нападения почти прекратились, но в стороне католического храма Бей-тан каждую ночь мы слышали пальбу, а иногда доносились как будто и звуки взрывов. В английское посольство снова прислали для нужд посланников несколько подвод с мукой, арбузами, овощами и льдом и в то же время, видимо, не желали дать нам возможность получать необходимое продовольствие, а в продовольствии мы сильно нуждались, истощение уже сказывалось на многих, однообразие и недостаток питания подрывали здоровье. Лица всех осунулись, пожелтили, нервы расшатались. Как дорого было в это время хоть какое-нибудь новое, свежее блюдо! Случай помог русским, хоть один раз за время осады, поесть с удовольствием. Д. Д. Покотилов за дорогую цену купил целое свиное семейство, состоявшее из большой свиньи и пятерых двухнедельных поросят. Купил он это семейство у англичанина Peter Turner, который в Пекине проживал в качестве архитектора и подрядчика и не плошал, наживая на всем бешеные деньги. Не упустил Peter Turner и здесь пустить в оборот сохранившуюся у него живность, за которую взял с Д. Д. Покотилова 150 лан, т.е. 210 рублей! Д. Д. Покотилов устроил пир для всей русской колонии, пригласив на жареных поросят, чем оказал громадную услугу. Так [301] как в числе приглашенных была и моя жена с дочерью, то я прошу принять г. Покотилова от меня глубокую признательность за выказанное им участие и внимание.

Большую услугу русской колонии за все время осады оказывал также и г. Александров, практикант китайского языка, вместе со всеми членами русско-китайского банка находившийся в английском посольстве. Все время осады г. Александров не только был наблюдающим на кухне, но и сам помогал повару-китайцу готовить кушанья. Всегда веселый, всегда общительный и неутомимый г. Александров в своем костюме добровольца отправлялся от кухонной плиты, закинув винтовку через плечо, отстаивать свое время на часах, после чего снова возвращался к плите.

Доставать продовольствие так и не удалось от китайцев, которые все только обнадеживали возможностью организовать присылку провизии. Еще японцам удалось как-то приручить одного китайца, который приносил продавать к ним в Фу яйца и кое-какие припасы, но и это скоро прекратилось, так как бывшие в Фу французы, заметя, что пробирается к баррикаде китаец, застрелили несчастного совершенно напрасно.

Удалось как-то раз слугам американцев достать несколько кур через застенных [302] китайцев. Опять явились надежды завязать торговые сношения, опять строились разные планы привлечь китайцев к доставке нам припасов. Вызвались даже оба православных китайца, бывших при о. архимандрите, попытать счастья и пошли к китайцам, но ничего из этого не вышло, и вернулись они обратно ни с чем. Особенно тяжело было положение осажденных в Бейтане, у которых прекращались совсем уже запасы риса. В виду этого в ночь на 18-е июля осажденные сделали вылазку с целью добыть съестных припасов в ближайших китайских домах или лавках. Но и это им не удалось, так как китайцы подняли по охотникам страшную пальбу и заставили их удалиться обратно.

V.

Русская колония во время осады. —   Бомбардировка китайцами посольств. —   Жертвы бомбардировки. —  Счастливые случаи. —  Неудачная экспедиция за пушкой. —   Капитан д'Арси и взрыв стены французского посольства. —  Положение раненых китайцев-христиан. —  Русские раненые и русские женщины-сестры милосердия. —  Китайцы принимают определенный план военных действий.

Жизнь русской колонии в Пекине во время осады разделилась надвое: одни остались в русском посольстве, чтобы защищать его до последней крайности, а другие вместе с женщинами и детьми ушли под защиту английского посольства. В русском посольстве остались: 79 человек матросов и казаков при двух офицерах и члены посольства: секретари гг. Крупенский и Евреинов, второй драгоман миссии Колесов, студент миссии Бельченко и я, врач миссии. Из посторонних миссии лиц [304] остались г. Бородавкин и шт. кап. Врублевский. В английскую миссию ушли: посланник М. Н. Гирс с супругой и семейством, первый драгоман П. С. Попов с семейством, А. П. Корсакова с дочерью, студент миссии Вульф и перешли все служащие русско-китайского банка с семействами: Д. Д. Покотилов с супругой, Д. М. Позднеев с супругой и дочерью, Р. И. Барбье с супругой и дочерью и гг. Александров, Вильфарт, Браунс, Брахман, Васильев, Келер, Ксавье, Мирный и Хитрово. Члены Духовной Православной миссии: архимандрит о. Иннокентий, иеромонах о. Авраамий, диакон о. Скрижалин и два стипендиата Паргачевского гг. Пискунов и Осипов. При о. архимандрите двое православных китайцев. Перешел начальник почтовой конторы в Пекине Н. И. Гомбоев и с ним практикант китайского языка из Ургинской школы г. Полуянов. Архимандрит Иннокентий с китайцами и Н. И. Гомбоев в скором времени вернулись обратно в русскую миссию, остальные же члены русской колонии оставались у англичан до конца осады. Таким образом общее количество русских во время осады в Пекине было: в русской миссии 88 человек и у англичан 26 человек взрослых и 8 человек детей, 34 человека, а всего 122.

Время от девятого июня и по четвертое июля [305] было для осажденных самое тяжелое. Не было дня, чтобы не было убитых и раненых, не было дня, чтобы то или иное явление внутренней жизни не вызывало гнетущего в сознании чувства... Китайцы вели деятельную бомбардировку всех посольств. Гулко неслись выстрелы из орудий, снаряды пролетали с плавным, тихим свистом над головами и или разрывались над каким-либо посольством, или совершали перелет далеко в китайский или императорский город, смотря по тому, откуда был сделан выстрел, с городской ли стены, от башен, или из императорского города. Чрезвычайно томительное и гнетущее чувство переживалось в тот момент, когда пролетал в воздухе над головой орудийный снаряд. Звук полета снаряда в воздухе совсем особенный: это не веселый и возбуждающий нервы звук полета пуль и ружейной трескотни, это звук плавный, спокойный, унылый и в то же время настойчиво как бы говорящий: “никуда не уйдешь, разрушу все и все уничтожу”. Напряженно впивался я слухом в движение этого звука и ожидал, где он окончится. Если снаряд делал перелет, то словно гора сваливалась с плеч, из груди вырывался вздох облегчения. “Слава Богу, говорилось невольно, пронесло мимо, не разорвало”. Если же раздавался короткий треск как бы [306] от разбиваемого камня, то тотчас же бежал узнавать, где разорвало снаряд и какие оставил он последствия.

Более всего снарядов китайцы выпускали по английскому посольству, по французскому, немецкому и японским укреплениям в саду Фу.

Несколько раз шрапнели разрывались в английском посольстве, на площадке вблизи помещения русской колонии и вблизи международного госпиталя. Осколки снарядов и пули летели по всем направлениям, разрушая здания, но не трогая людей. Было несколько поразительных случаев, когда люди оставались невредимы, а осколки и пули пролетали в двери и окна. Один снаряд разорвался совсем близко около крыльца русского помещения. Один из осколков пролетел в дверь комнаты, которую занимала А. П. Корсакова с дочерью и госпожа Покотилова. Осколок пролетел около уха моей дочери и вонзился в стену. В другой раз осколок шрапнели пробил раму и ставню окна и влетел в помещение, которое занимали со своими детьми г-жи Барбье и Позднеева; в третий раз несколько пуль влетало в комнату которую занимал П. С. Попов с семейством. Пули и осколки попали в потолок комнаты, в шкаф, в котором висело платье, и в стул, на котором лежала детская одежда. Осколками [307] снарядов перед русским помещением были убиты только две жертвы: на площадке перед зданием русской колонии ходил на веревке, привязанный к дереву мул, да рылись в земле куры, взятые из дому и хранимые, как зеница ока, для детей на случай болезни. Во время разрыва снаряда одним осколком убит был мул, а другой осколок попал в средину кур, разлетевшихся тотчас же с ужасным криком во все стороны. Но одна из кур пала жертвой, т. е. от курицы остались только разлетевшиеся во все стороны перья, так была растерзана она вся осколками. Один раз снаряд разорвался не далеко от А. П. Корсаковой, которая хотела сойти с крыльца на площадку, направляясь в госпиталь, в русскую палату на свое дежурство. При свидании она передала мне испытанные ощущения во время взрыва в следующих словах. “Прежде всего у меня блеснула перед глазами струя огня, как будто бегущая по земле мне под ноги; затем раздался оглушительный треск. Не отдавая себе отчета, я закрыла руками голову и плотно зажмурила глаза. Сколько времени прошло в таком положении, не знаю, но когда я решилась открыть глаза и сознание мне сказало, что я жива и не ранена, то я увидала, что в нескольких шагах от госпитального крыльца люди суетятся, таская мешки, наполненные землей, и заграждая воздвигаемой из них баррикадой веранду [308] госпиталя. Оказалось, что один осколок снаряда влетел в коридор госпиталя, по счастью, никого не задев”.

Орудийная пальба со стороны китайцев была какая-то странная: то они не переставая сыпали снарядами, выпуская в день более сотни, то пропускали несколько дней совсем без выстрела или посылали три, четыре. Самые снаряды были чрезвычайно разнообразны, то попадались новенькие стальные малого калибра, но таковых было ничтожное количество, то большие чугунные, конусообразные, начиненные чугунными шариками старой картечи, были нередко снаряды, начиненные песком, глиной и даже медными китайскими деньгами  —  чохами. Надо, впрочем, сказать, что и вся китайская осада вообще, а бомбардировка в частности, производила такое впечатление, что где-то есть некто, руководящий всеми действиями китайцев; этот некто не дает в руки китайцев новых хороших орудий и снарядов, которые, как оказалось впоследствии, были у китайцев в изобилии, а выдает только старые, негодные, да и то в неопределенном, но, во всяком случае, малом количестве. Казалось, что промежутки в несколько дней употреблялись именно на то, чтобы доставать откуда-то эти старые снаряды. Пушки, взятые впоследствии по приходе войск на городской стене, и оказались именно [309] старыми, никуда негодными, чугунными орудиями. Старались некоторые объяснить сравнительную ничтожность орудийной пальбы еще и тем обстоятельством, что большая часть снарядов попадала не в европейские посольства, а в императорский и китайский город, где и производила разрушения среди людей и дворцов. Тем не менее выдавались дни особенно тяжелые; такими днями были 23, 24 и 25 июня. В эти дни бомбы, шрапнели и гранаты были направляемы, видимо, рукою более опытною, нежели обычно. В эти дни и жертв, убитых осколками, было много, и самочувствие наше значительно понижалось. В день 23 июня, начавшийся с утра очень тихо, канонада вдруг разгорелась с двух часов дня. Снаряды усиленно полетели по направлению английского посольства. В этот день с утра пришел в посольство к нам М. Н. Гирс, который, как началась бомбардировка, отправился навестить русских дам и успокоить их. М. Н. Гирса сопровождали в английское посольство я и А. Т. Бельченко. Войдя в русское помещение, мы нашли все комнаты пустыми и были обеспокоены, не видя нигде нашего населения. Пройдя через весь дом, мы нашли всех наших дам с детьми в большой тревоге, укрывшимися в одной маленькой комнате, в самом дальнем углу здания. Разрывавшиеся снаряды приносили [310] осажденным много вреда. Не говоря уже о китайцах, женщинах и мужчинах, которые погибли, убит был во французском посольстве осколком гранаты в грудь командир австрийского военного судна “Zeuta”. Командир приехал в Пекин вместе с десантом, чтобы посмотреть китайскую столицу и через два-три дня вернуться обратно к себе на судно. Но возвратиться ему не удалось: убит он был во время обхода укреплений. Сопровождал его начальник французского десанта капитан д'Арси, о котором создалась целая легенда, как о человеке, которого смерть не берет.

Старое верование о судьбе находить здесь еще раз подтверждение. Рассказывали, что еще в самом начале бомбардировки капитан д'Арси и один из добровольцев проходили вместе. Разорвавшимся снарядом у спутника д'Арси снесло полголовы, а сам капитан остался без царапины. Во время взрыва китайцами стены французского посольства 30 июня капитан д'Арси находился в здании, которое было разрушено взрывом, и он был засыпан обломками и камнями вместе с четырьмя матросами. При раскопке нашли двух матросов ушибленными, двух матросов не могли найти, а капитана д'Арси освободили, как ни в чем не бывало.

Взрыв стены французского посольства [311] обошелся китайцам очень дорого. В четыре часа пополудни я услыхал оглушительный треск и грохот в стороне французов. Выбежав на улицу, я увидал огромный столб земли и пыли, скрывавший из глаз часть улицы. Одновременно за французским посольством стали выбрасываться клубы дыма и показался огонь. Весь этот день китайцы со стены усиленно бомбардировали французов, немцев и гостиницу г. Шамо. Увидав столб земли, я и предположил, что один или даже несколько снарядов попали в крышу зданий и разрушили их, произведя в то же время и пожар. Оказалось, что китайцы подвели подкоп под посольство и взорвали мину, а значительный отряд приготовлен был, чтобы ворваться в брешь в самое посольство. Вышло, однако, так, что китайский отряд во время взрыва находился вблизи мины и был взорван и засыпан. Как рассказывали потом китайцы, во время этого взрыва погибло у них более 300 человек солдат. Последний несчастный случай, участником которого был и капитан д'Арси, произошел с французским офицером Лабруссом; случилось это накануне нашего освобождения, 31 июля. Офицер Лабрусс также прибыл в Пекин, чтобы посмотреть китайскую столицу и также случайно застрял в осаде. Все время он нес во французском десанте обязанности [312] строевого офицера и вечером 31-го июля, по окончании обеда, вышел вместе с капитаном д'Арси во двор. Было совершенно тихо. Весело разговаривая о скором освобождении, Лабрусс, стоя около д'Арси, был убит наповал пулей в лоб, пущенной китайцем из-за ближайшей баррикады: Вот эти четыре случая и создали д'Арси славу неуязвимого.

Одновременно со взрывом мины, подведенной под стену французского посольства, китайцы сделали отчаянное нападение и со стороны городской стены, и со стороны международного клуба, стоявшего в обгорелых развалинах, на немецкое посольство. План у китайцев несомненно был таков, чтобы, воспользовавшись замешательством, которое произведет взрыв среди французов и отвлечет внимание немцев, выбить немцев и завладеть их посольством. Нападение китайцев на нескольких часовых, стоявших в развалинах клуба, было настолько стремительное, что китайцы действительно ворвались в клуб и поставили даже свое знамя на площадке, служившей в обычное время для игры в лаун-теннис. Другая же толпа китайцев стремительно понеслась по Застенной улице и добежала до моста, где встречена была огнем американской баррикады. Между тем немцы, видя громадный численный перевес китайцев, прислали просить помощи у [313] русских, и им тотчас же послано было десять человек матросов, которых повел г. Бородавкин. Матросы заняли караулы у немцев, а немцы, обойдя через переулок, зашли в тыл китайцам на Застенную улицу и залпами заставили их бежать обратно. Китайцы занялись уже поджогами зданий и, не ожидая такого нападения, бежали в паническом страхе, бросая свои винтовки и досками прикрывая свои головы. Нападение было отбито с успехом, захвачено было и китайское знамя. Единственно, что удалось китайцам, это поджог зданий вокруг немецкого посольства, но пожар никакого вреда не причинил.

Возвратясь от немцев, г. Бородавкин сообщил некоторые интересные подробности о немецком посольстве. Оказывается, что немцы не возводили у себя никаких баррикад, не строили совершенно прикрытий и были всегда на виду у китайцев. Немудрено, что убитых из немцев было более, нежели у других.

И все-таки, несмотря на отдельные несчастные случаи, должно признать, что судьба нас хранила. Июня 25-го китайский снаряд попал в русском посольстве в крышу кухни, в которой готовили пищу наши матросы. В кухне в это время был матрос-повар, или “кук”, как именуют на Востоке, подражая англичанам, который варил кашу и усердно [314] размешивал ее в котле. Раздался страшный треск, снаряд разрушил крышу, разорвавшись в ней, и вся масса земли, черепицы, осколков шрапнели посыпалась на плиту, заполнив весь котел до краев и осыпав остолбеневшего повара. Придя в себя, он принес нам показать целые пригоршни мусора, сам же остался без царапины, без ушиба; только десант в этот день каши не ел. В русском посольстве здания пострадали менее всех остальных посольств. Ни одно разрушено не было; только была разбита половина крыши колокольни, да пробита ее стена. Пострадала немного крыша помещения посланника, скоро, однако, поправленная новыми черепицами. Кроме того, ядром, пущенным со стены и пролетевшим по крыше американского посольства, на которой был сбит флагшток, разрушена часть крыши, был пробит конек и в крыше нашей сторожки при воротах и выбит кусок конька на крыше дома, стоявшего по направлению полета снаряда. Осколки гранат и пули попадали лишь в некоторые здания в русском посольстве, да и то в малом количестве.

Пушечная пальба приносила вообще много вреда, но особенно была зловредна одна пушка, поставленная на китайской баррикаде против сада Фу. Снарядами из этой пушки была уже пробита громадная брешь в стене сада, снаряды [315] постоянно мешали японцам работать и разрушали нередко все труды, разбивая сооружаемую баррикаду. Дабы обеспечить себе безопасность, японцы решили совершить экспедицию, чтобы напасть на китайцев и отнять у них пушку. В экспедиции участвовали японцы, итальянцы и австрийцы. Предводимый проводником-китайцем из христиан вышел маленький отряд, но предприятие окончилось очень грустно. Китаец-проводник запутался в узеньких переулочках и  —  вместо того, чтобы провести отряд в тыл китайцам, навел солдат прямо на китайскую баррикаду. Китайцы подпустили отряд близко, а затем открыли по нему огонь. В результате получилось восемь человек убитых и двадцать раненых. Событие это повергло всех нас в глубокое уныние: жаль было напрасных жертв. Высказывалось даже обвинение против китайца в умышленности его ошибки... Но пушка продолжала наносить вред, и все-таки отправлена была вторая экспедиция, чтобы захватить пушку, но также безуспешно: китайцы убрали пушку на другое место.

Среди христиан-китайцев было также много убитых и раненых во время работ на баррикадах и за время бомбардировки. Положение раненых китайцев было первые дни довольно грустное: в английском госпитале не было [316] места для устройства помещения для китайцев раненых, не было даже перевязочного материала. Нередко можно было видеть умиравших от ран китайцев, лежавших прямо на земле. Одна такая тяжелая картина глубоко запечатлелась в моей памяти. Возвращаясь из сада Фу, я увидал умиравшего китайца. Кровь струилась из раны на голове и покрывала всю половину лица. Лежал он на земле, положенный на бок, а перед потухающим уже взором, закрываемым завесой смерти, поставлен был в землю самодельный небольшой деревянный крест. Умирающего окружали лишь близкие родные, молча прощаясь с ним и не отрывая от него своих грустных глаз. Раненых китайцев было настолько много, что миссионеры-католики, на попечении которых китайцы находились, обратились с просьбой к русскому посланнику о разрешении поместить раненых, хотя бы только в количестве шести человек, в русском посольстве. Разрешение им было дано, и для шести раненых отведено было во втором дворе русского посольства три комнаты, в которых в обычное время помещались слуги-китайцы. Так как у миссионеров, приведших раненых, не было ни лекарств, ни перевязочных средств, то я, с разрешения посланника, снабдил ухаживавшую за ранеными сестру милосердия, француженку, всем необходимым. В течение [317] нескольких дней, пока не был организован уход за ранеными от миссионеров доктором-французом г. Талейраком, я заботился о раненых. Из этого времени остается также свеж в моей памяти и следующий случай. В первый же день водворения у нас раненых китайцев доставлен был из сада Фу тяжело раненый на работе осколком гранаты в грудь, с разбитой грудной клеткой, молодой китаец-рабочий. Раненый дышал прерывисто; воздух, вдыхаемый и через рану, клокотал в легких, пеня скопившуюся в ране кровь. Доставивший раненого миссионер-католик, узнав от меня, что рана безусловно смертельна, тотчас же приступил к напутствию. Умирающий юноша воспаленными, встревоженными взглядами все искал кого-то и, не находя, через сухие, запекшиеся губы, прошептал: “мама, фу-цин”. Убитые горем старики, отец и мать, пришли к умирающему. Радостная улыбка скользнула у него по лицу, а глаза с выражением предсмертного покоя остановились на лицах дорогих людей, уста нежно прошептали какие-то слова и  —  погасла жизнь, отлетел дух в ту страну, где нет лжи, где не совершаются убийства человеческой души и тела, но где живет истинная правда...

Тяжело было видеть также некоторых раненых и из европейцев. Одним из первых [318] таких несчастливцев был американский военный врач Лепид, раненый во дворе американского посольства. Я находился на своем обычном посту, когда быстро вошел к нам американский посланник г. Конгер и попросил меня к раненому. Под пулями перебежали мы с г. Конгером улицу. Доктор Лепид лежал бледный, с закрытыми глазами. Пуля, рикошетом от стены, ударила ему в верхнюю треть бедра и засела в глубине, раздробив кость. Страдания и боли раненого были при движении нестерпимы. Наложив временную повязку, я вместе с американцами помог перенести раненого через улицу, при чем пришлось всем нам, ради предосторожности от летевших вдоль улицы пуль, идти пригнувшись. Д-р Лепид все время осады пролежал в госпитале и едва ли остался жив. Из русских раненых поистине был великим страдальцем матрос Ляднов, о котором я уже говорил раньше. Это был совсем еще молодой, по первому году службы, но один из тех русских людей из народа, в которых живет твердый дух. Ранен он был осколками пули через легкое сзади, при чем осколки пули прошли по ребрам, раздробили три из них и застряли, поранив также и плевру. Для отыскания осколков пули и вынутия отломков ребер пришлось сделать разрез через весь пулевой ход, занявший половину грудной [319] клетки. Страдания Ляднова во время перевязки были жестоки, зияющая рана была ужасна своим видом. Более месяца пролежал он в госпитале между жизнью и смертью, окруженный общим вниманием и заботами русских женщин, взявших на себя обязанности сестер милосердия по ухаживанию за ранеными и честно выполнивших этот тяжелый подвиг. Тяжело раненых в русской палате лежало за все время осады шестеро, но в этой же палате помещали и немцев, и некоторых американцев, так как были из русских женщин, которые говорили по-немецки, а миссионерки, ухаживавшие за ранеными, кроме как по-английски, не знали никакого другого языка. Русские женщины, г-жи Барбье, Клопова, Корсакова, Позднеева, Титова и иеромонах о. Авраамий выказали себя достойными радетелями наших раненых. Особенно самоотверженно ухаживал за раненым Лядновым о. Авраамий, проводивший около постели страдальца дни и ночи и бывший для всех раненых не только братом милосердия, но и другом. Ухаживали за русскими и иностранцами ранеными, выказывали заботу о них и оказывали поддержку своим влиянием русским женщинам, когда одно время миссионерки-американки хотели вытеснить из госпиталя наших тружениц, супруга и дочь посланника М. Н. и Т. М. Гирс. В свою [320] очередь и раненые высоко также ценили заботы о них русских женщин, ободрявших и успокаивавших тревожное душевное их состояние звуками родной им речи. Даже на неподвижных лицах японцев появлялась радостная улыбка, когда заходила к ним в соседнюю палату г-жа Корсакова и приветствовала их несколькими фразами японской речи. Русские женщины исполнили самоотверженно свой долг. Да послужит сознание исполненной обязанности нравственным для них удовлетворением...

Остальные русские раненые  —  Горячих в горло, Лобахов в ногу, Кисляков тоже, Небайкин в руку и Верхоглядов в голову  —  оставались в госпитале недолго и все выздоровели. С Верхоглядовым вышло довольно интересное явление. Ранен он был на стене в голову осколками пули, застрявшими в кожных покровах головы и в надкостнице. Когда он из госпиталя выписался и пришел в посольство, то, делая ему перевязки, я заметил, что один глаз у него красный, слезоточит, веко постоянно подергивает. На мой вопрос о давности заболевания Верхоглядов отвечал, что это началось со времени ранения. Снаружи веко глазное было совершенно нормально, когда же я его вывернул, то на внутренней его стороне, в глубине, плотно [321] внедрившись, лежал кусочек свинца от пули. Как мог попасть под веко через глазную щель кусок свинца и не повредить глазное яблоко? Случай этот еще раз указывает на то, что всегда могут быть счастливые или несчастные случайности. Я вынул осколок пули, и глаз оправился совершенно.

Кроме тяжело раненых, которые отправлялись в международный госпиталь, были и легко раненые, которых я оставлял под своим наблюдением в посольстве. Таковых за все время осады было 15 человек. Из них один, Герасимов, о котором я говорил ранее, выделился особенностями своего состояния. Ранен он был на стене. Все лицо его было покрыто маленькими ссадинами от осколков камней, которые разлетелись, выбитые пулей; оба глаза его были зашиблены и запухли, так что не открывались. Положив ему повязку на оба глаза, я оставил его на койке в помещении и сам переселился к нему в соседнюю комнату. Время было ужасное; каждую минуту мы были готовы к отчаянной битве, и так пришло от 19 по 26 июня, Герасимов, ничего не видя, что делается вокруг, страшно волновался, опасаясь, что во время отступления ночью, его могут забыть и, как только начиналась ночная стрельба, вскакивал с кровати. Чтобы успокоить его, я все ночи просиживал с ним, обещая, что он мной [322] оставлен не будет. Но и самому мне было жутко ожидание каждый раз, когда сыпались на нас пули. А что если ворвутся китайцы? Мы оба попадем к ним на расправу. Для самочувствия гораздо было спокойнее, когда я и А. Т. Бельченко, с которым мы вместе не мало потрудились за время осады и по наблюдению за пожарами, и за тушением их, и по работе в поте лица, выворачивая каменные плиты из мостовых для постройки баррикад, не мало времени проводили и под пулями, обходя посольство и прислушиваясь к полету снарядов, и урывками, в спокойное время, вооруженные, бок о бок помещались на голых деревянных нарах. Во всех этих случаях была личная свобода, была возможность в случае опасности быть со всеми вместе в бою и вместе погибнуть, а на людях, говорят не даром, и смерть красна. Просиживая же ночи у кровати Герасимова, я понимал его чувство и сам сознавал, что мы с ним одиноки... Вскоре, однако, переселился ко мне в соседство Н. И. Гомбоев, ушедший было раньше со всеми в английское посольство. Как только начиналась стрельба, он зажигал свечку и ожидал вместе со мной окончания перестрелки. Н. И. Гомбоев прекрасный знаток Китая; в Пекине он прожил более 30 лет и известен, как собиратель коллекций буддистского [323] культа. За последние два года он собрал коллекцию будд, более 600 предметов. Это была бы единственная по своей полноте и тщательной выдержанности коллекция, стоившая составителю много труда и много денег. Вся коллекция погибла во время пожара русско-почтовой конторы, а то, что от нее осталось, было впоследствии раскопано и растаскано любителями из русских же без его разрешения и ведома. С глубоким огорчением говорил мне Н. И., возмущаясь таким своеволием и произволом: “Я бы хотел все, что осталось, пожертвовать в Сибирский музей, в котором будды мои имели бы большое значение и принесли бы пользу, но вовсе не желал, чтобы их растаскали те, кто имеет в руках силу”. Увы, кроме сочувствия, я ничем не мог помочь Н. И. в его горе...

С 26-го июня китайцы резко изменили свой план военных действий. Они прекратили бесцельную и беспорядочную ружейную стрельбу и стали производить нападения по-прежнему же из-за прикрытий, но в определенные сроки. Нападения они начинали вдруг, по команде. Время начала стрельбы определялось темнотой вечера: если не было луны, то начинали в 8 часов и прекращали в десять; в лунные вечера начинали позже, с десяти до 12-ти. Нападения делали обыкновенно два раза в ночи; [324] второй раз всегда на рассвете, от двух до четырех часов утра. В четыре часа утра все замолкало, и наступала тишина до вечера. В течение же дня бывали лишь одни и те же неизменные выстрелы, всегда по одному и тому же направлению; это стреляли засевшие где-либо в развалинах зданий особые “любители”, как мы называли этих китайцев, вооруженные старинными пистолями. Им, казалось, нужен был только громкий звук выстрела, а что заряд постоянно стукался в стену дома в американской миссии или в стену нашей колокольни, это для них было все равно.

Одновременно с упорядочением своей ружейной стрельбы китайцы ввели в круг действий и освещение местности ракетами. Вместе с этим мы стали замечать, что начало стрельбы и окончание ее совпадает с появлением ракеты, которые были приняты китайцами, как сигналы. Эта определенная стрельба вреда нам никакого не делала, так как шальных пуль было сравнительно очень мало, а от них-то больше всего и погибло наших защитников. Эти определенные по направлению пули и пролетали определенно мимо над головами.

VI.

Письма из Тянь-цзина о движении отрядов. —  Предложения цзум-ли-ямыня о выезде из Пекина. —  Опасения истребления нас. —   Случаи убийств китайцев. —  Китаец-солдат принес письмо полковнику Шиба. —  Нападения китайцев на посольства. —  Подняты флаги на стены в ожидании прихода войск.

Ожидания наши известий о движении европейских войск стали удовлетворяться не только показаниями китайского солдата, приходившего почти каждый день к полковнику Шиба, но и письмами, которые стали доходить до нас из Тянь-цзина. Так, 15-го июля пришел обратно китаец, посланный английским посланником сэр Клод Макдональдом еще 29-го июня, и принес от английского консула в Тянь-цзине г. Карльса следующее известие: “Follo wing received from Br. consul Tientsin dated Juli 22-гo. Your letter Juli 4 received. There are 24.000 troops landed and 19-гo here general Gazellee [326] expected Taka to morrow. Russian troops are at Peitzai. Tientsin city is under foreign governments and Boxer foules here is exploded. There are plenty of troops on the way if you can keep yourselves in food.

Almost all ladies left Tientsin. Letter of 4 juli gave details of siege up to that date numbers of killed and wounded and toded that Chinese troops had fired into the Legation quartee continually since from 20-th and that we were had pressed July 28-th”.

Хотя все сведения о высадке войск в Таку были для нас приятны, но было очень грустно, что ни слова не сказал г. Карльс о выходе войск из Тянь-цзина в Пекин, а мы теперь только и жили ожиданием этих известий. Китайское правительство продолжало все настойчиво нам советовать выехать из Пекина, уверяя в присланном от цзум-ли-ямыня письме, что ему легче защищать нас в течение трех дней пути до Тянь-цзина, нежели продолжительное время в Пекине. Правительство обещало сделать все возможное, чтобы защитить нас, что приготовлены уже носилки для женщин и детей, телеги для тяжестей, лодки и продовольствие. Но в этот же день пришедший к полковнику Шиба китайский солдат сообщил, что императрица сама пожелала оставить Пекин и решила выехать в [327] Сиань-фу; что для этого путешествия уже заготовлено во дворце триста телег, но что Чжун-лу, Дун-фу-сян и Ли-бин-хэн составили триумвират и воспротивились отъезду императрицы. Солдат сообщил также, что триумвиры поклялись уничтожить всех европейцев и что в Пекин вошли четыре тысячи китайских солдат. Так это или нет, нас пока все-таки оставили в покое, но Бей-танг громили каждую ночь, а вокруг нас возводили все новые и новые баррикады. Особенно для нас неприятна была баррикада, возведенная китайцами на английском мосту. Из-за этой баррикады китайцы стали угрожать сообщению англичан с каналом и нашему сообщению с Шамо. Пришлось и англичанам, и нам возводить ответные баррикады. Англичане пробовали было заставить китайцев прекратить работы и поставили против них итальянскую пушку, из которой и сделали несколько выстрелов по воздвигаемой баррикаде, чтобы разрушить ее. Но китайцы после этого открыли по пушке такую страшную стрельбу, что не было возможности даже убрать пушку, а комендору при ней пулей раздробило кисть руки. Таким образом весь вред от сопротивления обращался на европейцев, а китайцы всегда, как кроты, упорно успевали возводить но ночам свои укрепления и помешать им не было никакой возможности. [328]

Не дождавшись ответа на свое письмо, китайцы опять обратились с письмом, но не к посланникам, а к сэр Роберт Гарту. Письмо было от секретарей цзум-ли-ямыня. Они предлагали директору китайской таможни послать в Европу успокоительную телеграмму относительно положения европейцев. На письмо это сэр Роберт Гарт отвечал, что он не может этого сделать, но если бы даже он и послал такое известие, то никто ему в Европе, после всего происшедшего, не поверит. Он может только дать добрый совет китайскому правительству, чтобы оно само успокоило Европу и поспешило восстановить у себя порядок. После этого письма снова посланники получили письмо от имени “князя Цина и других”, в котором высказывалось порицание китайцам-христианам, находящимся под покровительством европейцев за то, что они стреляют и убивают китайских солдат. Указывая на это, китайские министры предупреждали, что может выйти большая беда, если китайцы-христиане не будут находиться под наблюдением. Письмо заканчивалось опять настоятельной просьбой оставить Пекин и дать ответ через 2-3 дня. Посланники собрались на совещание и решили отправить ответ в том духе, что выехать из Пекина, не получив на это разрешения своих правительств, они не могут. Что же [329] касается до христиан-китайцев, то они не имеют никакого влияния на пребывание посланников в Пекине, и пользуются только покровительством и защитой от зверского обращения с ними китайцев-язычников. Между тем слухи о движении европейских войск приходили к нам ежедневно, возбуждая в некоторых радость, в других сомнение, а в третьих, изверившихся во все “отрадные слухи”, полное равнодушие. Более придавалось значения и вероятия слухам и сообщениям, в которых говорилось о злых умыслах китайцев, нежели о скором приходе войск. Так, сэр Клод Макдональд получил известие, что 18-го июля в Пекин вошло девять тысяч китайского войска при 8 пушках; что, пользуясь этими свежими силами, Чжун-лу, Дун-фу-сян и Ли-бин-хэн поклялись в ту же ночь покончить со всеми европейцами. Известию этому сэр Клод придал большое значение. Он собрал у себя всех европейцев, составлявших отряд добровольцев, и обратился к ним с речью, призывая каждого до последней капли крови защищать женщин и детей, находящихся под защитой английского посольства. Сэр Клод обратился также с письмом и к европейским десантам, прося их тотчас же спешить на помощь к англичанам, как только дан будет сигнал об [330] угрожающей опасности. Вместе с англичанами сильно были смущены и французы, которые также получили сведения, что под их посольство подведены мины и в эту ночь все французское посольство будет взорвано. Все мы сильно волновались слухами, но в то же время нас поражала та спокойная, безмятежная жизнь мирного времени, которая доходила до нас из-за стен китайского города. Там была полнейшая тишина, доносились только колотушки и оклики полицейских уличных обходов, да выкрикивания уличных продавцов съестных припасов. Ничто не указывало на присутствие новых народных масс, и многие из нас считали слухи, возникшие в английском посольстве, неверными. По счастью, оно так и было: ночь прошла спокойно. Тем не менее несомненно, что жизнь в китайском городе шла порывисто. Шт.-капитан Врублевский, ставший постоянным жителем на стене, так как дежурства офицеров, бывшие аккуратными, когда была действительная опасность, стали постоянно нарушаться после заключенного перемирия, вошел в соглашение с американским вторым офицером капит. Голь, чтобы дни дежурил на стене американец, а ночи дежурил Врублевский. В помощь часовым, как подчаски, вызвались ходить теперь также на стену и посольские добровольцы.

Штабс-капитан Врублевский, приходя со [331] стены, всегда приносил ряд интересных наблюдений над застенной китайской жизнью. Так, утром 18-го июля он видел, что китайские солдаты схватили двух мирных китайцев, проходивших мимо китайских укреплений. Захваченных солдаты куда-то увели, но скоро затем был выброшен на улицу обезглавленным труп одного из них. В другой раз Врублевский видел, что на проходившего также мирного китайца напала целая толпа китайцев, выбежавших из своих домов. Китайца стали бить; поднялся крик, на который пришли солдаты. Узнав, в чем дело, солдаты китайца застрелили, а толпа продолжала терзать убитого, бросая в него камни, землю. Замечал также Врублевский, что в улицу стали провозить на мулах в корзинах военные запасы. На каждой такой корзине был красный флаг, и солдаты пропускали возчиков беспрепятственно мимо своих укреплений. Входя в улицы, возчики красный флаг снимали и проходили дальше.

Случаи убийств мирных китайцев мы объясняли тем, что это были, быть может, возвращавшиеся наши посланные с письмами из Тянь-цзина, так как очень многие из них обратно не приходили. На стене со стороны китайских баррикад все было спокойно. Китайские солдаты, занимавшие караулы на стенах, резко [332] отличались друг от друга. Солдаты Чжун-лу, занимавшие караулы у Хода-мыньской башни, оказались очень милыми соседями. За все время перемирия они не только не сделали ни одного выстрела по американцам, но нередко сами даже набирались смелости и подходили к американцам и пробовали вступать в беседу, предлагая от скуки поиграть в какую-нибудь игру или поговорить. Но разговор не мог долго продолжаться, так как собеседники не понимали друг друга. Солдаты со стороны Цянь-мыньской башни, бывшие против русских и американцев, были какие-то дикие, какой-то сброд; постоянно они все прятались за камни, все выслеживали и не соблюдали строго перемирия, стреляли всегда, если неосторожно показывался наш матрос или американец.

После долгих ожиданий мы получили наконец 20-го июля из Тянь-цзина два письма. Одно письмо было от американского консула, а другое письмо принес китайский солдат полковнику Шиба от японского генерала. В письме этом генерал сообщал, что 20-го   —  25-го июля выступает международный отряд в 10 тысяч человек. Принесший это письмо китайский солдат поразил всех своим поведением. Когда полковник Шиба предложил солдату деньги, то китаец отказался их взять, говоря, что он дал слово японскому генералу [333] доставить это письмо не из-за денег; что он дал слово и обратно, если ему даст полковник Шиба письмо, отнести генералу, но что денег он не возьмет. На все вопросы о движении китайских и европейских войск солдат отвечать отказался. Случай поразительный и оставшийся для нас не выясненным. После этих известий жизнь в английской миссии пошла еще веселее и оживленнее. По аллеям повсюду стали видны гуляющие группы, слышен веселый смех, радостный говор сбывающихся надежд. В госпиталь стали приходить миссионерки и устраивали для раненых хоровое пение. Даже русское общество попробовало устроить раз или два хоровое пение, но далее этого дело не пошло; более успеха имел барон Раден, бывший частым посетителем русской колонии и распевавший романсы под аккомпанемент пианино, оставленного в столовой.

Китайские министры продолжали поддерживать с посланниками сношения, выражая любезности, а из Тянь-цзина 22-го июля получено было сразу несколько писем. Во всех письмах сообщалось и подтверждалось одно: прибыли новые отряды войск, 18 тысяч, а авангард уже вышел. Все теперь верили в свое избавление и подтверждение выходу войск из Тянь-цзина видели в любезном обращении китайцев и в их настойчивых предложениях о нашем выходе из Пекина. Опять 22 июля было по этому [334] поводу получено письмо, а в пекинской газете обнародованы эдикты богдыхана о необходимости оказывать покровительство европейцам. Наше благодушное настроение было, однако, жестоко омрачено 23 июля известием о смертельном ранении нашего матроса Арбатского. Смерть его была случайной жертвой, и многие высказывали убеждение, что смерть эта могла бы быть предотвращена. Дело в том, что на развалинах Русско-китайского банка признано было нужным соорудить новую баррикаду для защиты от нападений китайцев. Для работы потребованы были рабочие китайцы-христиане, которым для охраны даны были двое матросов: Герасимов, уже известный читателю, и Арбатский. Общее наблюдение было предложено взять на себя одному из добровольцев. Матросы наши не удовлетворились ролью простых наблюдателей, а стали и сами помогать работать, для чего, не соображая об опасности, выходили за камнями вперед на виду китайцев. В то время, когда Арбатский нагнулся, чтобы поднять с земли камень, китайский солдат со стены и выстрелил. Пуля попала матросу сверху вниз, прошла вдоль по боковой части от ключицы через легкое и вылетела, ударившись в камень; осколками этого камня был поверхностно в нескольких местах ранен в спину Герасимов, который тоже [335] таскал камни, и был в это время около Арбатского. Справедливо высказывалось мнение, что если считать матросов за детей, которым нужна заботливая нянька, так как они не сознают опасности и добровольно себя ей подвергают, то надо было поручить и надзор за этими детьми не добровольцу...

На другой день 24-го июля похоронили Арбатского. В высшей степени трогательно было его отпевание и грустно сознание о напрасно загубленной молодой жизни.

Дни проходили тихо, но по ночам понемногу продолжали постреливать, а г. Врублевский все приносил, возвращаясь со стены, интересные наблюдения. Несколько дней подряд он замечал передвижение китайских отрядов; одни приходили, другие уходили. Из китайского города слышалась оживленная перестрелка, объяснить которую пытались мы, то возникшим междоусобием, то избиением наших посланцев, которых мы все нетерпеливее ждали каждый день. Издалека стали опять слышны сигналы дун-фу-сянцев. Стрельба опять стала усиливаться по ночам в английское посольство, при чем сигнализация ракетами безусловно служила показателем начала и прекращения стрельбы. Китайцы стали собираться большими массами под стены английского посольства, особенно со стороны Хан-линь-юаня и [336] бросали в посольство особые горящие ракеты на смолистых фитилях, оканчивающихся железными остриями. Не обходилось при этом без курьезов. Наши добровольцы-банковцы рассказывали, что, стоя на часах у дыр в стенах английского посольства, они видели, как такие ракеты рассыпались иногда смоляным огнем, будучи еще в руках китайцев, и обжигали им руки и лица. Толпа тогда в страхе и с криками разбегалась во все стороны. С 27-го июля выстрелы стали уже доноситься по новому направлению, с северо-восточной стороны, то есть с той стороны, откуда мы ожидали прихода наших войск. Оттуда стали долетать до нас и пули, выпускаемые из манлихеровских ружей, стреляющих бездымным порохом. 29-го июля Врублевский принес со стены еще новое наблюдение: утром он видел, как за Хода-мыньскими воротами формировался дун-фу-сянский кавалерийский отряд. Отряд был, однако, очень жалкий: рабочие кули приводили самых разношерстных истощенных лошадей, а солдаты чем попало седлали их и спешно куда-то уезжали. Ночь с 29-го июля на 30-е была тревожная; китайцы опять ожесточенно стреляли по английскому посольству, опять слышны были неистовые их крики “ша”. Когда затихла стрельба по англичанам, то началась такая же точно пальба по французам и немцам. [337] В ночи пролетело через русское посольство ядро. Нападения на французов, немцев и англичан продолжались и 30-го июля; у французов был убит один матрос, ранен итальянец. Кроме того, вечером произошел крайне печальный случай: разряжая неосторожно винтовку, один француз-матрос выстрелил в грудь другого, пронизав насквозь легкое. Раненый скончался на следующий день. Грустное впечатление на всех произвели эти последние две жертвы. В этот же день на стене против нашей баррикады китайцы также пустили несколько выстрелов и осколками одной пули ранен был в горло наш матрос. Движение китайских отрядов, как наблюдал Врублевский, еще более усилилось; видно было, что китайские войска уходили из города со знаменами, а другие входили. Для нас несомненно было одно: близок конец нашего сиденья. Китайцы зашевелились повсюду. Вдруг неожиданно в этот день открыли они сильную стрельбу и по русскому посольству с Монгольской площади, но не причинившую нам никакого вреда и скоро прекратившуюся. Китайские министры прислали в этот день письмо посланникам, в котором просили назначить время для свидания, чтобы начать вести переговоры, но когда посланники назначили им утро 31-го июля, то министры не явились, а прислали нового чиновника, который [338] передал письмо с заявлением, что так как европейцы накануне весь день стреляли и убили одного китайского офицера и 26 солдат, то министры не могут быть для разговоров, опасаясь быть убитыми. Многие были возмущены подобным отношением китайских министров, но все твердо верили теперь в скорый приход наших войск и озабочены были вопросом, как бы яснее указать европейским войскам наше пребывание. Для этой цели решено было поднять на стене в пределах американо-русских баррикад флаги: на одной крайней баррикаде американский флаг, а на другой крайней баррикаде русский флаг. Американцы особенно были оживлены, и нервы их возбуждены. Они гордились тем, что на стене будут подняты только их флаг да русский и негодовали на возможность того, что и другие нации могут водрузить свои флаги. С утра 31-го июля на высоких мачтах были подняты на стене и стали гордо развиваться русский флаг и американский. У всех настроение приподнятое, все ожидают решающих нашу судьбу событий со дня на день. Большинство было склонно ожидать прихода войск на первое августа. Американцы оживленно беседуют о возможных последствиях всего совершающегося для Китая, принимают участие в предположениях и наши матросы. Во время этих разговоров входит на [339] стену французский секретарь Берто и водружает среди наших флагов и флаг французский. Следом за ним приходят англичане и водружают мачту со своим флагом. Таким образом на стене развиваются четыре флага к великому негодованию американцев, считающих стену только своей да русской. “Французы ни разу не были ни при взятии, ни при обороне стены, англичане были всего несколько дней, а затем отказались приходить. Какое они имеют право на нашу стену, какое они имеют право ставить свои флаги?” говорили они. Единодушное утешение, да и то не надолго послала американцам судьба: дело в том, что ветром сбило английскую мачту, и английский флаг свалился на землю и долго пролежал так, пока англичане не узнали об этом и не пришли его снова поднять и укрепить.

Текст воспроизведен по изданию: Пекинские события. Личные воспоминания участника об осаде в Пекине. Май-август 1900 года. СПб. 1901

© текст - Корсаков В. В. 1901
© сетевая версия - Тhietmar. 2006
©
OCR - Ingvar. 2006
© дизайн - Войтехович А. 2001