КОРСАКОВ В. В.

ПЕКИНСКИЕ СОБЫТИЯ

ЛИЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ УЧАСТНИКА ОБ ОСАДЕ В ПЕКИНЕ

МАЙ-АВГУСТ 1900 ГОДА

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

НАШЕ СИДЕНЬЕ В РУССКОМ ПОСОЛЬСТВЕ

I.

Начало боксерского движения в Луго-цяо. — Первый вестник происшествия в Пекине. — Осажденные европейцы и г. Шамо. — Указ богдыхана. — Костюм боксеров. — О. архимандрит и члены православной духовной миссии переселяются в посольство. — Поджоги и поджигатели. — Пожары.

Движение боксеров к Пекину шло главным образом со стороны Бао-дин-фу. Началом надо считать 14-е мая, когда они, разрушив мосты и здания железной дороги по линии Ханькоу — Пекин, двинулись по направлению пути к станции Фын-тай на линию Пекин-Тянь-Цзин. По пути они разрушили и сожгли вторую большую станцию Луго-цяо; здесь было много жилищ французов инженеров-строителей. Боксеры пытались было поджигать дома и европейцев, но неудачно. Дойдя до станции Фын-тай к вечеру, боксеры и сопутствующие им шайки грабителей встретили здесь высланные из Пекина [178] китайские войска для охраны пути и зданий. Европейцы забаррикадировались в своих домах и с оружием в руках приготовились к бою. Но боксеры не решились идти в открытый бой, а поджечь здания им не удалось, почему все бывшие тут европейцы остались целы и были освобождены на другой день г. Шамо, который приехал к ним из Пекина с телегами и всех забрал с собой. Известие о происшествии на станции Фын-тай доставлено было в Пекин в тот же день при следующих обстоятельствах. В четыре часа дня явился первый вестник и очевидец европеец — инженер-француз, приехавший на ослике со станции Фын-тай, второй станции по железной дороге от Пекина. У француза была ушиблена камнем голова и он рассказал следующее: Ничего не зная, он выехал с поездом из Тянь-Цзиня на Луго-цяо. Благополучно выйдя на станцию в Фын-тай, где происходит пересадка, он пошел искать поезда, но попал в бушевавшую толпу местного населения, которая, зная обо всем, что произошло в Луго-цяо, разоряла амбары и склады железной дороги. Ничего не понимая по-китайски и не зная, что происходит, француз спокойно расхаживал в ожидании поезда, пока не подошли к нему несколько китайцев и не объяснили, что ему надо скорее уехать в Пекин; сами китайцы наняли ему ослика, [179] посадили и отправили в Пекин, так как поезд из Луго-цяо, конечно, не приходил, а поезд, привезший его в Фын-тай, вернулся обратно в Тянь-Цзин, не дойдя даже до Пекина. Во время этой поездки кто-то из толпы бросил камнем и попал французу в голову, но весь остальной путь от этой злополучной станции до Пекина в течение четырех-пяти часов, посреди многочисленных селений, совершенно один, только с проводником-китайцем, француз совершил вполне благополучно. Отмечая этот факт, скажу от себя, что среди китайского народа культурность и мягкость являются выдающимися свойствами характера и что всякий европеец, который будет обращаться с китайцами так же культурно, мягко и деликатно, всегда может быть уверен в безопасности, если не попадет, конечно, в уличную толпу голытьбы, воров и всякого сброда.

Получив сведения о происшедшем, все посланники отправились в цзунг-ли-ямен с представлением о вызове десантов, но члены цзунг-ли-ямена не могли своею властью дать разрешение на ввод в Пекин европейских вооруженных отрядов, пока не будет положена резолюция на докладе по этому поводу самой императрицей. Для охраны европейцев тотчас же у всех посольств выставлены были китайские посты с копьями, а в некоторых [180] местах и вооруженные европейскими ружьями. Из Пекина двинуты были отряды на Фын-тай и поставлены караулы у главных ворот Пекина, дабы не впускать в них пришельцев, которые, двигаясь массами, возбуждают подозрение. Телеграфная линия не была порвана и сообщение шло беспрепятственно. Окрестное население было совершенно спокойно, что подтвердили двое русских молодых людей, отправившихся даже без проводника за 60 верст от Пекина верхом в западные горы. Пробыли они среди народа и ночевали в селениях, встречая всюду вежливое внимание.

Июня 16-го в пекинской официальной газете появился указ, в котором объявлялось следующее: “Давно уже было замечено, что явились праздные, а отчасти и злонамеренные люди, которые занимаются на улицах кулачными упражнениями. Было предписано обратить на них внимание и принять соответствующие меры к ограждению населения. В настоящее время к ним присоединились бездельники, которые сожгли и разграбили железнодорожную станцию и угрожают мирным жителям. В виду этого строжайше предписывается охранять все христианские храмы и европейские учреждения, а бездельников этих хватать”. Указ совершенно справедливо назвал боксеров, т. е. занимающихся кулачными упражнениями и разных [181] бродяг, зачинщиками беспорядков, но должно заметить, что в день 14-го мая боксеров было сравнительно мало, большинство же составляло всякий сброд: бродяги, разбойники, дезертиры, отставные солдаты. Настроение европейцев в Пекине со дня на день, по мере ежедневно получавшихся самых безотрадных слухов, становилось все тревожнее и тревожнее. Движение боксеров к Пекину было очевидно и сопутствовали ему всюду пожары и убийства. Огонь и смерть! Сколько, действительно, ужаса для живого человека заключено в этих двух словах, а при нашествии боксеров весь ужас совместился в одном понятии: сгореть живым. Партии боксеров подвигались неуклонно, никем не останавливаемые и по линии от Тянь-Цзина. В Пекине получено уже было известие, что в ночь с 23-го на 24-е мая боксеры сожгли железнодорожную станцию Ань-дин, четвертую по пути от Тянь-Цзина, хотя телеграфного сообщения еще не прерывали. Приняв своим девизом при истреблении христиан и европейцев — девиз огнем и мечом — боксеры и символами выбрали красный цвет и большой нож. Одежду они стали носить почти всю красную, а именно: на голову надевали большую красного цвета повязку, подпоясывались широким красным кушаком, за который был воткнут большой нож, сверх нижних штанов надевали красные [182] наколенники и обвязывали их у щиколоток ног красными тесемками. Костюм был безусловно эффектен, но его носили полным только вожаки движения да выдающиеся боксеры, рядовая же масса носила всегда только красный кушак, красную повязку на голове; встречалось много из голытьбы, у которых был просто повязан на груди красный или оранжевого цвета лоскут. Среди боксеров в Пекине, а также, как говорили мне, и в Тянь-Цзине можно было наблюдать два цвета в одежде боксеров: или красный, или оранжевый. Какая разница была между теми и другими, узнать мне не удалось, но, как свою личную догадку, считаю вероятным, что оранжевая одежда принадлежала секте, исповедующей чисто религиозные стремления, а красная — секте, которая преследовала религиозно-политические. С 24-го мая в Пекине стали упорно держаться слухи, что боксеры решили начать поджоги храмов, европейских домов и посольств и назначили днями поджогов 26-е, 27-е и 28-е числа мая месяца. Некоторые из православных китайцев говорили, что лично видели и читали объявление об этом на дверях кумирни, в которой собираются боксеры и что на 27-е мая назначен поджог и разрушение православной миссии в Бей-гуане. Так как православная миссия Бей-гуана отстоит от посольства в семи верстах, [183] а отделить для ее охраны из десанта не представлялось возможности, между тем народные массы, как подтвердило мое посещение 25-го мая, толпились уже вокруг стен миссии, то утром 26-го мая русский посланник в Пекине М. Н. Гирс лично отправился к архимандриту о. Иннокентию и убедил его оставить миссию с ее членами и с желающими из православных китайцев переселиться под защиту посольства. После долгих убеждений о. архимандрит согласился, и вечером 26-го мая прибыл в посольство совместно с больным иеромонахом о. Авраамием, диаконом Скрижалиным, двумя стипендиатами Паргачевского, изучавшими при миссии китайский язык, и двумя китайцами. Привезли с собою и древнюю икону св. Николая Чудотворца, двести лет тому назад прибывшую в Пекин вместе с пленными казаками албазинцами, привезли некоторые священные сосуды и евангелие, а остальные священные вещи были укрыты в землю под алтарем в церкви. Решив переехать в посольство, о. архимандрит собрал свою паству и предложил им искать спасения или в другой местности, или идти с ним в посольство. Многие приняли его совет и ушли, оставив свои дома, другие остались жить по-прежнему, а с ним в русское посольство пришли только двое: один слуга китаец, а другой китаец, известный по имени Лука. Это почтенный старик, лет за [184] 60, один из немногих истинных потомков русских, сохраняет и до сих пор все черты лица и осанку европейца. Среди христиан он пользуется большим влиянием и уважением, занимает даже в своем албазинском полку какую-то административную должность и имеет чин майора. Сам он вдовый, но имеет женатых детей. Дети решили уйти в безопасное место, а сам старик хотел первоначально поселиться в казенном китайском здании, но его там не приняли и просили уйти, так как не ручались за его безопасность. Тогда он и отправился в русское посольство. Лука чрезвычайно набожен, он всегда бывает в церкви, все движения его мягки, изящны и благоговейны. По-русски говорит плохо. Несмотря на объявление, день и ночь 27-е мая прошли для Бей-гуана без вреда. Китайское правительство, на ответственность которого официальной бумагой был передан Бей-гуан, прислало для его охраны 60 человек солдат. В окрестностях же Пекина боксеры сожгли рано утром этого дня скаковой круг, на котором были постройки и жил сторож, а вечером сделали попытку поджечь гостиницу г. Шамо “Hotel de Pekin”: к углу гостиницы была брошена смоченная керосином рогожа, которая уже стала загораться, но огонь был тотчас же замечен и потушен.

Хотя в самом Пекине крупных поджогов [185] еще не было, но помимо молвы людской и события сами ясно указывали, что поджоги должны быть, как определенный план действий боксеров. По слухам же, надо было ожидать, что 29-го мая будет сожжена боксерами часовня на православном кладбище, которое расположено вне города, но недалеко от духовной миссии. Все наши мысли были заняты вопросом о пожарах и поджогах, и вот вечером 28-го мая пришли делавшие обход вокруг стен посольства казаки и доложили, что они застали догоравший небольшой костер у самой стены, прилежащей к дому посланника, и тотчас огонь затоптали. Костер состоял из угля, тростника, и бумаги. Настроенное воображение тотчас же ухватилось за этот костер и увидало здесь поджог, но после тщательных расследований выяснилось, что китайцы постоянно устраивают на улице вблизи дома, где жил умерший, поминальные жертвоприношения, так называемые “Лочо”, которые состоят в том, что на улицу выносят сделанный из тростника паланкин, или телегу, или стул, дабы душе умершего удобнее было перейти в царство теней, и при молениях сжигают. Вернее всего, что ветром пригнало легкие хворостинки и бумагу, еще тлеющуюся, к стене. Чтобы окончательно рассеять тревожное настроение общества, барон Раден, Н. Ф. Колесов и я обошли по улицам вокруг всего [186] посольства и встретили повсюду необычайную тишину.

Дни 29-е и 30-е мая в Пекине прошли тихо, пожаров не было, но вдали за городом, то в одной, то в другой стороне по вечерам поднималось зарево, бывшее для нас постоянным memento mori. Но вот 31-го мая в 6 часов вечера в самом Пекине показался густой дым, клубившийся черными волнами и гонимый ветром в нашу сторону. Пожар был от нас далеко, но, судя по расстоянию, было несомненно, что это горели дома служащих в китайской таможне европейцев. Дома находились в двух отдаленных китайских улицах и были оставлены их жителями, которые все собрались в доме начальника своего, директора китайской таможни сэра Роберта Гарта, жившего вблизи австрийского посольства, охранявшегося десантом. Итак, боксеры решительно перешли от угроз к их выполнению. Были, правда, все еще среди нас розово смотревшие на текущие события люди, которые считали вполне естественным, что разнузданная толпа бродяг поджигает и грабит оставленные жилища и имущества, но не допускали, что боксеры, не имея огнестрельного оружия, отважатся делать нападения на защищенные вооруженной силой посольства. Скоро однако пришлось убедиться, что боксеры [187] вместе с китайскими солдатами и нападали, и поджигали. Не прошло и часу, лишь только клубы черного дыма посветлели и по небу раскинулось огромное зарево, увидали мы в другой стороне такие же черные клубы, поднимавшиеся высоко к небу. Это боксеры подожгли в южной части Пекина католический храм, самый древний в Пекине, служивший для китайцев-христиан центром и просвещения и благотворительности. Здесь, при храме Нан-тан был госпиталь для китайцев, школы для детей, приют для сирот, богадельня для стариков. Все эти учреждения занимали целый квартал; здесь жило много миссионеров-преподавателей в школе. Миссионеры принадлежали к обществу “Братьев Маристов”, в приюте и госпитале жило много сестер милосердия и много находилось больных христиан-китайцев (католиков). В 10 часов вечера я поднялся на городскую стену, с которой виден весь Пекин. Перед глазами открылось жуткое, но в то же время и эффектное зрелище: среди мрака, в котором тонул бесшумный город, ярко возвышались громадные костры, пылавшие в разных концах Пекина. Горели Си-тан, Дун-тан (восточный храм) или западный храм, православное кладбище (часовня), несколько миссионерских американских и епископальных церквей, пылали таможенные здания, дома христиан-китайцев. В числе этих костров не [188] видно еще было православного Бей-гуаня: ему последнему предстояло испить назначенную чашу страдания и уничтожения самого жестокого. Озверелая к концу народная масса ворвалась сюда на рассвете и покончила на нем дело своего изуверства и ненависти.

Наступило первое июня, и первое известие, которое принесли слуги-китайцы поутру, было известие о непременном нападении боксеров на европейцев, которое было назначено боксерами на 12 часов дня. Слуги принесли также известие, что новых боксеров вошло в Пекин 500 человек и что все они вошли за Цянь-мыньские ворота в храм, в котором назначено моление. Если бы в 12 часов дня они не сделали нападения, то сделают его в три часа дня. Полдень прошел благополучно; на улицах близ посольства стояла мертвая тишина. Около двух часов дня стали доноситься до нашего слуха из-за городской стены какие-то клики, сливавшиеся в один гневный рокот, а по ветру стали прилетать на двор посольства куски бумажного пепла. Цянь-мыньские ворота находятся саженях в четырехстах от русского посольства и ведут из китайского города в манчжурский, выходя и на площадку к воротам императорского красного города. Вскоре однако шум прекратился и назначенные три часа дня прошли спокойно, нападения [189] не было. Что будет дальше, спрашивали мы друг друга? Затишье не предвещало тишины, а указывало на какой-то принятый план действия.

Китайцы-слуги, которые за последние дни были все страшно встревожены и взволнованы, так как и их боксеры бы не пощадили, почему постоянно ходили взад и вперед на улицу, прислушивались к толкам, собирали все сведения и новости и приносили в посольство. Они опять сообщили нам, что боксеры решили весь день усиленно молиться, что они за воротами разложили костры и жгут жертвенные бумажки, призывая духа, разрушающего не только стены и дома, но даже горы. Не только сами боксеры молятся, но заставляют всех, под страхом смерти, проходящих или живущих здесь на площади, также раскладывать костры и жечь жертвенные бумажки. Решено, что боксеры сегодня вечером начнут поджоги в городе. День был жаркий, все время стояла невозможная сушь, дождя не было почти всю весну; растительность имела чрезвычайно унылый, чахлый вид, стояла вся покрытая густым слоем пыли, безжизненная, наводящая тоску.

Русское посольство, представлявшее четырехугольную площадь, заполненную постройками, обнесено высокими и толстыми каменными стенами. Только передней своею стороной оно [190] выходит на большую улицу, но с краев и с остальных сторон, исключая западного угла, посольские стены охвачены вплотную примыкающими к ним китайскими постройками, крыши которых приходятся на одном уровне со стенами. Часть же западной и северной сторон, составляющих угол, выходят на обширную Монгольскую площадь, названную так потому, что здесь ежегодно в феврале месяце происходит ярмарка, на которую монголы привозят или свои продукты, или свою охоту, т. е. или масло, кожи, шерсть, войлоки, или битую дикую птицу, рябчиков, фазанов, особую породу диких кур, так называемых монгольских, диких коз, кабанов и проч. Задняя стена выходить в узенькую китайскую уличку, тесно застроенную сплошь деревянными лавками мелких ремесленников. Все постройки в этой местности чрезвычайно скучены и жмутся тесно одна к другой. Тип постройки здесь следующий: каждая фанза, т. е. дом или лавка, имеют только один от себя выход на улицу, или через деревянную калитку или через раздвижную деревянную стенку, если это лавка, другие же стены соприкасаются одна с другой вплотную. В каждом китайском домике есть чистенький, обычно выложенный камнем, дворик; у бедных на него и смотрит передней стеной фанза. Китайская фанза с трех сторон [191 глухая, а четвертая представляет собою сплошную оконную раму, взятую в мелкий переплет и, вместо стекол, заклеенную тонкой, пропускающей свет бумагой. Посредине такая же переплетчатая дверь. Света такая бумага дает вполне достаточно. У богатых на такую же чистенькую площадку выстроено обычно несколько фанзок; часто представляется такая площадка совершенно застроенной, а если семья большая, то несколько таких построек соединяются вместе узенькими проулочками. У богатых посреди площадки всегда есть один или два глиняных чана, в которых плавают золотые и серебряные рыбки, или растут лотосы, всегда есть в кадках несколько гранатных деревьев. Передняя стена, оставаясь такою же решетчатой, занята окнами со стеклами. Крыша у всех на два ската, крытая черепицей. Из-под крыши деревянные балки выдаются наружу и бывают выкрашены в яркие цвета. Имея много тонкого дерева и бумаги, китайская постройка при своей тесноте представляет чрезвычайно благоприятный горючий материал. Мы же окружены были таким материалом, да и своего имели достаточно. Боксеры обычно подбрасывали горящую жидкость под крышу, на стропила или на двери, и огонь быстро охватывал постройку. Мы огня боялись больше боксеров, так как не в силах [192] были бы справиться с пожаром, если бы он у нас возник: не было у нас ни воды, ни пожарных инструментов, исключая насоса для поливки двора, ни сил. Все мы настораживались при звуке “пожар” и оберегали себя от поджогов, выставляя сторожевые посты и пуская каждые три часа в обход посольских стен патрули матросов и казаков. Опасаясь поджогов со стороны бродячих китайцев, всей китайской прислуги европейцев выдали именные билеты. Но прислуга стала оставлять нас еще с 26-го мая, а к вечеру 1-го июня все слуги исчезли. Осталось во всем посольстве только трое китайцев: один слуга-китаец католик, один повар и один язычник конюх, да и то двое последние скоро ушли. До чего сильна была паника среди слуг, это видно из того, что ушел потихоньку, ни слова не сказав своему хозяину, один слуга, прослуживший в этом доме 11 лет и считавшийся образцом преданности. Настал вечер. Пришлось многим из нас самим ставить самовар и задуматься насчет способа питания. На всю миссию остался только один повар.

Пока шли разговоры об устройстве общежития, часов в 7¹/₂ вечера возвратился обход матросов и привел с собой китайца, который был ими задержан на углу нашей улицы во время поджога деревянной двери пустой [193] лавки. Все жители-китайцы за много уже дней побросали свои дома, вывезли свое имущество, что смогли, и молча ушли, так что вся наша Посольская улица, бывшая многолюдной, совершенно обезлюдела. Китаец был худощавый, на вид лет 50-ти, на руку у него была накинута новая куртка (курма), сам полуголый, как обыкновенно летом ходят рабочие и простолюдины. Держал себя как-то странно, возбужденно, как будто был выпивши, что зависело вероятно оттого, что он накурился опиума. Матросы, выйдя из переулка, заметили, как он, крадучись, пробирался вдоль стенки и, остановившись у дверей лавки, стал совать в щели зажженную пачку курительных палочек, употребляемых китайцами и при жертвоприношениях, и при закуривании трубок. Заметя подходивших солдат, он бросил горящую пачку и бросился бежать, но был пойман. На вопросы отвечал бойко и уверял, что остановился закуривать трубку, из которой выколачивал о стену золу.

— Где же твоя трубка?

— Я ее бросил.

— Зачем же ты побежал, если только закуривал?

— Я испугался солдат.

— Зачем же ты совал в щели пустой лавки зажженные палочки? [194]

— Это не важно, я больше не буду этого делать, отпустите меня, — взмолился он, падая на колени.

Чтобы узнать, кто такой по профессии этот китаец, послали за казаком, заведующим хозяйством миссии, и казак признал в китайце этом плотника, который только два дня тому назад работал в миссии, сколачивая деревянные нары для ожидавшегося десанта с отрядом адмирала Сеймура. Так как он прислан был подрядчиком на работу, то и послали за его хозяином. Пришел хозяин, узнал своего рабочего и стал упрекать, что он вот уже второй день не приходит на работу. Посмотрели на куртку, куртка оказалась новой и совершенно иного покроя, нежели которую он носил до этого; в кармане были деньги. Все вместе взятое говорило много за его виновность, так что решено было оставить его под караулом в миссии.

Он совершенно безропотно покорился своей участи и сел на корточки у дерева, к которому его привязали. В это время пришли с казачьего двора и доложили, что замелькали огоньки по переулку, выходящему на Посольскую улицу. Тотчас же послали верховых казаков и пеших, но огоньки быстро исчезли и на земле найдено было только несколько таких же точно пачек курительных палочек, которые были [195] в руках и у нашего пленника. Темень была ужасная, дул к тому же знойный ветер, было душно и тяжело дышать.

В 12 часов ночи, чуть-чуть только засветила луна, послышались на улице чьи-то людные шаги и говор. Я вышел к воротам и увидал довольно оригинальное шествие: г. Шамо в широкой шляпе, блузе и ботфортах, с винтовкой через плечо, рядом с ним в мужском костюме госпожа Шамо, также с винтовкой через плечо, шли впереди, за ними шли в ряд пять-шесть сестер милосердия в своих белых широких головных уборах, два миссионера и шествие замыкалось еще несколькими вооруженными европейцами. Оказалось, что эти сестры были в Нан-тане, и когда храм зажгли боксеры, то они заперлись в своем помещении, которое не было тронуто, так как их охраняли полицейские и солдаты, но выйти не позволяли, держали как пленников. Шамо освободил их и привел с собою. Остаток ночи прошел спокойно. Настало 2-е июня, которое принесло с собою новые тревоги, новые ужасы.

На рассвете боксеры опять подожгли все здания около Нан-тана и снова густой дым указывал, что пожар приближается и охватывает всю местность, занятую благотворительными учреждениями католических миссионеров. Никто [196] из нас не спал и все мужчины были на улице, наблюдая за движением китайцев, которые громадными массами толпились у поставленной русской баррикады самого первобытного устройства, составленной из ящиков, телег, рогаток, лишь бы не пускать толпу. Но вот опять показалось шествие, перед которым китайцы-полицейские расталкивали толпу. Опять супруги Шамо в своих костюмах и за ними целая вереница китайцев, выведенных ими из богаделен и из домов. Среди китайцев шел и один миссионер. Что за тяжелое зрелище представляло это шествие! Вот несут на руках разбитую параличом старуху; вот женщина с маленькими детьми на руках; вот слепые, калеки; вот ведут под руки китайца, у которого боксерами пробита голова и вся повязка пропитана кровью; вот еще раненые, обгорелые, калеки, убогие... Шамо рассказал, что боксеры напали на приют для детей и на дома христиан, в которых были размещены дети и призреваемые, что боксеры жгут и избивают христиан самым варварским образом. После всего виденного и слышанного решено было, что отряд из русских и американцев пойдет в Нан-тан и освободит сколько возможно китайцев-католиков. В 10 часов утра 20 человек матросов, 8 американцев и 6 русских добровольцев отправились в Нан-тан. [197] Улицы были запружены народом, но только любопытным, полицейские расчищали дорогу, а когда отряд пошел вдоль городской стены, то увидал, что вся стена занята войсками Чжун-лу и Дун-фу-сяна. Форма солдат-дун-фу-сянцев очень эффектная; они носят красного цвета широкие кафтаны, а вдоль спины и по груди спускается, надеваясь на шею, длинная и широкая красная полоса, на которой черными иероглифами китайскими написано: “войско великого Дун-фу-сяна”. Уроженцы западных магометанских провинций и сами полумагометане солдаты Дун-фу-сяна — прекрасная кавалерия, храбрые, хотя и дикие воины. Когда русский отряд проходил вдоль стены, то они кричали сверху: “Не стреляйте, мы — солдаты”, желая этим указать на сходство в одежде с боксерами и избежать возможной ошибки. И, точно нарочно, у одного из добровольцев выстрелило ружье, по счастью никого не ранив. Когда отряд вошел в улицы Нан-тана, то представилось глазам зрелище во всем своем настоящем ужасе. Повсюду дымящиеся развалины, повсюду убитые и изувеченные трупы мужчин, женщин, детей; одни лежали обгорелые, другие с разбитыми головами, распоротыми животами, а дети или перерубленные пополам, или с размозженными черепами. Боксеров уже не было: они свое дело сделали и удалились, но хозяйничала на [198] развалинах и в домах шайка грабителей, которая продолжала дело боксеров; врываясь в дома христиан, они и убивали их и грабили. Так как в узеньких улицах нельзя было действовать сообща, то отряд разбился на отдельные группы и открыл пальбу по грабителям. Много было их убито, застигнутых на месте грабежа и в домах, на месте совершаемых убийств. Особенно ужасно было место, где жили сестры и был детский приют, — все это было теперь одно изувеченное, кровавое место убийств. Христиане-китайцы, услыхав и поняв, что пришли их спасители, выходили и выползали из своих потайных мест и из-под развалин, выносили кресты, становились на колени, плакали, молились. Собрано было человек двести, из которых очень многие были ранены, и отправлены в посольство под конвоем. Грабители, кто не был убит, разбежались, но из числа взятых на месте грабежа десять человек были связаны. Обратное шествие отряда, вырвавшего столько несчастных из рук смерти, было достойно внимания по своей торжественной и ужасной простоте. Эти женщины, дети, мужчины, — все это было или убогое, или старое, или больное, или детское, все было окровавленное, израненное. Дойдя до русского посольства, они остановились, не зная куда идти. Пользуясь возможностью оказать им помощь, я взял все необходимое для [199] перевязки и на улице, под открытым небом, стал накладывать швы на раны, обмывать, перевязывать. Многие несчастные имели на себе по пяти и более ран, нанесенных саблями и копьями. Раны доходили до костей, были пробиты бока, отрублены куски мяса... Все совершаемые зверства над христианами-китайцами были известны китайским местным властям которые однако не принимали никаких мер к охране христиан. Матросы, обходя дома, несколько раз при осмотрах находили в домах сидевших взаперти китайских полицейских чиновников и полицейских солдат. Одно из двух: или китайцы сами боялись боксеров и прятались от них, или намеренно не вмешивались, не желая мешать... Всех спасенных католиков разместили вблизи французского посольства и в саду Фу. Из захваченных грабителей многие были типичные уличные пекинские нищие, люди наполовину дошедшие до состояния уличных животных бездомных, загнанных, голодных. Нищие в Пекине это — нечто невообразимо ужасное и жалкое. Но были двое из грабителей, которые поражали своим видом. Я в первый раз в моей жизни увидал человека-зверя. Это был тщедушный молодой китаец, одетый в какую-то женскую кофту, на голову у него был надет красного сукна башлык, который [200] китайцы носят зимой; грабитель поражал своей юркостью дикого зверка, попавшего в клетку. Глаза его, узенькие и маленькие, блестели как раскаленные угольки из-под башлыка; он постоянно делал какие-то судорожные телодвижения, оглядывая то своих невольных товарищей, то рассматривая солдат. На груди у него было несколько глубоких язв и колотых ран.

Легко было, конечно, привести этих десятерых грабителей, но возник трудный вопрос, что с ними теперь делать? Желание решительных людей, выразившееся в предложении поставить их всех вдоль стенки да пристрелить, очевидно, было невыполнимо в стенах русского посольства; пристрелить их с успехом можно было и на месте, не приводя в русское посольство. Решение посадить под арест и уведомить китайских властей, которые должны прислать стражу, чтобы взять грабителей для казни, было единственное, которое оказалось возможным. Посадили десятерых в сарай, привязали за косы друг к другу и присоединили к ним арестованного вчера поджигателя. День прошел тихо, а вечером зажгли лампу для них в сарае и поставили часового с ружьем. Но вот в девять часов вечера послышался на заднем дворе какой-то шум, раздался выстрел, прибежал фельдфебель Мазнин, взволнованный, спрашивая нас, не [201] видал ли кто начальника десанта. Раздался второй выстрел; фельдфебель побежал дальше разыскивать барона Радена, сказав лишь, что арестанты бунтуют, а мы побежали на задний двор к сараю, где содержались арестованные. Оказалось, что вчерашний поджигатель успел развязаться сам, развязал многих из грабителей и, когда часовой его увидал, то поджигатель потушил лампу. Часовой притворил дверь и дал свисток; прибежали другие матросы, отворили дверь, но в это время полетели в них выломанные из стенки камни. Часовой сделал выстрел, — шум не прекратился; сделал другой, тогда все умолкло. Когда с огнем вошли в сарай, то увидали, что наполовину все заключенные были уже полуразвязаны. Вчерашний поджигатель смертельно ранен в живот, один из грабителей ранен в спину. Раненый поджигатель умер на другой день. Похоронить его доставило также немало хлопот: надо было ночью вынести труп на Монгольскую площадь и там зарыть, чтобы не обратить внимания китайцев. Вообще привод грабителей доставил нам много неприятностей, и только на третий день китайские власти прислали двух своих чиновников, которые приняли заключенных и выстроили их во дворе. Принесенной тонкой цепью связали, продев ее в косы, и вывели их, таким образом навязанных на [202] цепь, один за другим, за ворота. Улицы были полны народом и, какова судьба была этих пленников, осталось неизвестно: освободил ли их народ или они понесли должное возмездие...

В китайском застенном городе часов с десяти вечера 2-го июня поднялся такой страшный шум, которого еще мне не приходилось слышать; это — бушевало человеческое море голосов, в котором слышны были и вопли отчаяния, и крики ужаса, и стоны, и дикий рев рассвирепевшего зверя, и предсмертное хрипенье испускающей последний вздох жертвы. Голоса мужские, женские, детские, на самых высоких нотах, — нотах, которыми выражалось необычайное душевное состояние, неслись к нам по воздуху. Одновременно, там же за стеной, послышалась ружейная стрельба, а в отдалении стала доноситься ясная пушечная пальба. Мы не могли найти иного объяснения происходящему в китайском городе, как уверенность, что подошел отряд адмирала Сеймура и штурмует стены китайского города. С нетерпением ожидали мы 12-ти часов ночи, когда открываются ворота из китайского города в наш, манчжурский, в надежде получить разгадку. Но вот поднялся словно громадный бушующий вал, прорвал какую-то преграду и раскатился, не сдерживаемый, по свободному пространству. Ворота открыли. Настала мертвая тишина. [203]

В два часа ночи снова был слышен шум толпы в стороне английского посольства, раздался залп англичан, стоявших на постах на мосту вблизи своего посольства, и снова все замолкло. Утро 3-го июня принесло разгадку всего бывшего накануне. Оказалось, что более 200 боксеров и грабителей начали поджигать дома в китайском городе и убивать китайцев, заподозренных ими в сочувствии европейцам, а грабители подожгли несколько магазинов и разграбили товары. Отсюда — те крики ужаса, которые разносились при страхе огня, смерти и расхищения. Вся эта толпа грабителей и боксеров с открытием Цянь-мыньских ворот бросилась к католическому храму Бей-тан, чтобы его поджечь, но нашла входные ворота в императорский город, в котором расположен храм, запертыми и охраняемыми солдатами. Тогда толпа возвратилась другими улицами и, имея во главе боксеров с факелами, вышла к мосту, ведущему к английскому посольству. Несколько боксеров, размахивая саблями и припрыгивая, бросились на мост, но тотчас же были убиты залпом англичан. Остальная толпа тотчас же разбежалась. Чтобы проверить этот рассказ, барон Раден, капитан Врублевский, студент миссии Бельченко и я отправились в английское посольство, а оттуда на мост, где стояли английские часовые. [204] Здесь капитан Пуль, стоявший вместе с англичанами ночью, подтвердил все сказанное и добавил, что убито трое, а трое тяжело раненых. Убитые лежали тут же на улице. Совершенно спокойно и безразлично сновал мимо них народ, ездили телеги, проезжали верховые, не обращая на трупы никакого внимания. Но вот показался конный отряд дун-фу-сянцев; ехали они по тротуару гуськом, так что непременно должны были задеть барона Радена. Подъезжая, однако, все передние съехали на дорогу, но один нарочно держал лошадь по тротуару на барона, который остановился и, только голова лошади поравнялась с ним, он ловким толчком спихнул ее в шею с тротуара на дорогу. Дун-фу-сянец никак не ожидал такого поступка, нагло взглянул на барона, но молча поехал дальше за своими спутниками. Убитые боксеры все были люди молодые и по наружности и одежде принадлежали к рабочим или нищим. Только красные и желтые куски материи на груди их, да шнурки красные и подвязки на ногах указывали на их принадлежность к боксерству. Валялись они в пыли, в грязи...

За несколько дней перед этим был подобный же случай с итальянцами. Из боксерской толпы, проходившей по Ходамыньской улице, несколько человек бросились, подпрыгивая, с [205] саблей в руке на итальянскую баррикаду. Залпом итальянцев убит был один боксер, видимо, из вожаков. Был он убит саженях в 30-ти от баррикады и лежал на улице дня два, раскинув в обе стороны руки. Боксер этот был уже не молод и одет в типичный боксерский костюм с красной повязкой на голове. Только что вернулись мы домой, как пришли сказать, что горит город за Цянь-мыньскими воротами. Китайский город это — самостоятельная часть Пекина, он обнесен также каменными стенами, хотя и не столь толстыми и высокими, и сообщается с манчжурским городом посредством ворот, на ночь запираемых с заходом солнца и отпираемых утром с восходом. Только одни Цянь-мыньские ворота открываются от 11¹/₂ до 12 ночи для пропуска чиновников, идущих во дворец с докладами. Во дворце доклады чиновников принимаются ранним утром, а в важных делах происходят совещания и по ночам. Китайский город — самая многолюдная, самая богатая и самая торговая часть Пекина. Здесь все китайские магазины и лавки, здесь китайские банки, денежные и коммерческие конторы, здесь рынок, здесь сосредоточены и все китайские увеселительные заведения, как рестораны, театр, знаменитые куртизанки и проч. Поджоги, начатые с вечера [206] 2-го июня, к утру 3-го обратилась в одно общее пожарище. С городской стены, отделяющей китайский город от манчжурского, можно было видеть все, что там происходило. Когда я поднялся на стену, то горела главная торговая улица. Дым клубами взлетал вверх и расстилался по воздуху широкой полосой; ветер был на манчжурский город и раздувал пламя, которое сперва взвивалось сквозь дым острыми продолговатыми языками; казалось, оно боролось с дымом, не дававшим огню свободы, но скоро уже стало видно, что огонь осиливает дым и вырывается на волю ярким, жгучим пламенем. Можно было разглядеть, как охватывал он все здание, и оно вдруг обращалось в один большой бушующий костер. Благодаря скученности построек, сухости и обилию дерева, огонь быстро переходил от здания к зданию и через два-три часа вся улица представляла собою одно общее бушующее море огня. Ветер гнал быстро пламя на Цянь-мыньские ворота, над которыми на площадках стояли высокие вековые башни. Это место в стене образует обширную площадь правильной четырехугольной формы, на которой сходятся четверо ворот; двое главных с башнями на верхних площадках, находящихся на самой стене, и двое боковых, через которые можно войти во внутреннюю площадь ворот. Первые главные ворота от китайского города всегда заперты и [207] открываются только для проезда богдыхана, когда он следует из своего дворца в храм неба. У ворот с обеих сторон их за последние два-три года выстроился новый городок маленьких деревянных лавчонок и уличных шатров. Думать о спасении имущества никто, конечно, и не думал, еще менее можно было думать о тушении пожара. Огонь здесь властвовал вполне, как свободная и могучая стихия. Захватывая лавки со взрывчатыми веществами или склады керосина, пожар к шуму от огня присоединял еще и грохот взрывов. Начавшись с 6 — 7 часов утра, к четырем часам дня огонь дошел до самых Цянь-мыньских ворот. Запылали все деревянные постройки нового города. Пламя было так сильно и так раздувалось ветром, что его взбрасывало на высоту стены, имевшей семь сажень высоты, и оно охватывало основание башни и боковых караульных домов. Издали смотреть — это было вполне бушующее море огня, пылающие волны которого также набрасывались на каменную стену и башню и отскакивали от них, как набрасывается несущаяся морская волна на каменный утес и, разбившись брызгами, падает обратно в море. Я стоял на стене на расстоянии трехсот сажень от пожара и мне жарко было от огня, а нагретый огнем ветер доносился до посольства. Теперь перед [208] нами стоял уже не призрак страшной огненной смерти, но мы видели ее гонцов, готовых вторгнуться в наши владения. Вся надежда оставалась на башни и на промежуточную между ними площадь, которые должны были остановить дальнейшее распространение огня. Но в пять часов загорелись первые ворота и загорелась первая башня, а на нашей улице подожгли угловой китайский магазин, торговавший лампами и имевший склад керосина. Будучи не в силах бороться с огнем, если бы он дошел до нас, мы употребляли все усилия, чтобы преградить ему дорогу. В виду этого матросы отправились тушить начавшийся пожар, им помогали и мы, а также и многие из китайской толпы, бывшей на улице. Лавку скоро всю разломали, но перед нами была еще целая улица построек, оставленных уже несколько дней жителями. Пустые дома могли поджигателям служить и местом укрывательства, и материалами для поджога. Было очевидно, что боксеры прежде всего хотят взять нас огнем, а потому тотчас же решено было начать ломать все дома, прилегающее к нашим стенам с переулка и с Монгольской площади, а с нашего двора из многочисленных сараев выносить весь горючий хлам на улицу, а затем увозить его и сбрасывать в канал. Горячо все принялись за работу: матросы ломали стены, выламывали [209] двери и балки, выворачивали стропила. Страшно становилось, когда рушился дом и туча пыли и земли скрывала их от глаз. Но все обходилось благополучно, не было даже серьезных ушибов. Мы вытаскивали всякую деревянную рухлядь, оттаскивали доски, а казаки клали на телеги и увозили. Так проработали мы до восьми часов вечера и страшно утомились, а люди еще не обедали, в перспективе же им предстояла бессонная ночь на постах.

Решено было на ночь удвоить посты, а самим нам обойти все остальные дома и Монгольскую площадь. Во время обхода в одном пустом доме, стена которого была смежною со стеною нашей конюшни, Н. Ф. Колесов и А. В. Бородавкин нашли докрасна раскаленную китайскую переносную печку, приставленную к самой стенке. Была очевидна цель вызвать пожар. Дом этот принадлежал, как оказалось, китайцу-водовозу, поставлявшему воду в русскую миссию. Печь, конечно, вынесли, залили водой угли, а дверь забили досками. И трудно было нам остаться без слуг, но и спокойнее мы были, не боясь иметь у себя дома поджигателей. В английском посольстве был пойман даже настоящий боксер, который был никто иной, как служивший в нем садовник. Ночь прошла спокойно, только зарево от горевшей на стене башни, да [210] пожарища китайского города светили нам и помогали различать окружающую нас местность. Зрелище, которое представляла среди ночи пылавшая пятиярусная башня, внутри которой сложено было много дерева, просилось быть занесенным на картину. Из одних окон, изображавших амбразуры для пушек, вырывалось пламя, в других этажах окна светились внутри пылавшими огнями. Следующий день 4-го июня мы продолжали ломать здания и свозить в канал горючий материал, а массу кирпича и балок употребляли на упрочение баррикады, засыпая и закладывая новыми скрепами остававшиеся до этого пустые промежутки. Днем вблизи нас пожаров не было, но все поджоги направлены были в сторону английского, французского и итальянского посольств. Но если не было пожаров, то пули к вечеру стали жужжать над головами в большом количестве. Так как на Монгольской площади против нас заняли дома солдаты дун-фу-сянцы, которым с крыш и с деревьев, откуда они стреляли, виден был наш двор, а горящие фонари светом своим представляли хорошую цель, то решено было погасить все фонари и держать только один фонарь в караулке у главных ворот. На Монгольскую площадь выходило частью своих построек и английское посольство, так что дун-фу-сяне, забравшись на противоположной стороне в домах своих, имели хорошие [211] позиции. Вследствие этого обстоятельства ни нам, ни англичанам нельзя было разломать те постройки, которые выходили на площадь, не подвергая людей опасности наверняка быть убитыми. Боксеры пользовались этим и все пробовали подсылать поджигателей то к нам, то к англичанам. Первое время наблюдательные посты были у нас поставлены на крышах, но после того как 6-го июня был убит первый у нас матрос с “Сисоя Великого” Ильин, решено было посты с крыш снять и расположить внутри посольства вдоль всей стены, пробив в ней дыры, которые служили бы для наблюдения за Монгольской площадью и для стрельбы по китайцам. У дыр постоянно находились не только матросы, но приходили на помощь и мы; садились у отверстий и наблюдали за всем, что делалось у дун-фу-сянцев на противоположной стороне. Боксеры главным образом гнездились близ Ходамыньских ворот в храмах, близко расположенных к посольствам австрийскому, итальянскому и французскому. Немцы, австрийцы, итальянцы и французы несколько раз устраивали облаву на боксеров во время молений их в храмах. Так с утра 3-го июня стало известно, что боксеры в числе 50-ти человек собрались в одном из храмов вблизи австрийского посольства на моление. Тогда [212] австрийцы, французы и итальянцы отправились к этому храму, оцепили его и перебили всех боксеров, не слыхавших за пением прихода отряда и не успевших скрыться. В тот же день отдельно от других ходили и немцы в другую кумирню, в которой собирались боксеры, и также часть успели перебить. Вблизи нас хотя и было не мало храмов, но боксеров в них не было. Для предосторожности тем не менее с утра 4-го июня наши матросы, и мы предводимые Н. И. Гомбоевым, старожилом Пекина, прожившим в нем около 30-ти лет, обошли все ближайшие к нам храмы, но ни в одном из них не нашли ничего подозрительного. Осматривая кумирни, мы поражены были теми громадными запасами риса и ячменя, которыми полны были амбары в кумирнях. Бонзы везде встречали нас с замечательным тактом, не показывая вида, что посещение и осмотр храмов и жилищ может быть им неприятен.

С 5-го июня стало чувствоваться в воздухе что-то гнетущее, боксеры входили в Пекин большими отрядами, мы стали уже ждать нападений и готовились к отчаянной обороне. 6-го июня был получен посланниками ультиматум об оставлении Пекина, но решено было оставаться. Все самое необходимое из имущества перевезли [213] и перенесли в английское посольство; сделано было распоряжение перенести туда же и всю амуницию матросов, которую в ранцах и мешках сложили вдоль стены отведенного для русских помещения. Настало 7-е июня. К четырем часам дня все наши семьи перешли в английское посольство. Началась наша осада.

8-го июня, сидя у пробитых дыр в стене, фельдшер десанта Вольфрит и студент миссии А. Т. Бельченко заметили, как из ворот одного дома с Монгольской площади вышли двое китайцев. Один китаец, уже пожилой, полный, несомненно хозяин, а другой молодой — работник; работник нес какой-то мешок. Направились они на угол нашей стены. Стали за ними зорко наблюдать и оказалось, что, подойдя к стене, работник зажег мешок и перебросил его к нам во двор, а затем побежал. Старый же наблюдал издали. По бегущему выстрелил фельдшер и ранил, но легко; за фельдшером выстрелил Бельченко и свалил беглеца на землю. Так он и истлел под нашими стенами! Горевший мешок тотчас же затоптали; сделан он был из бумаги, набит мелким углем с соломой. Несколько раз и удавались поджоги за нашей стеной, но мы ограничивались тогда только ролью наблюдателей, давая сгорать опасным для нас зданиям и ограждая свои поливкой из ведер, [214] кувшинов, тазов и единственной маленькой садовой трубы. В ночь на 8-е июня боксеры сожгли оставленное бельгийское посольство и китайский банк, соседний с австрийским посольством, а на рассвете 9-го июня солдаты и боксеры сделали жестокое нападение на самое посольство. Нападение вели солдаты, а боксеры в это время успели проникнуть и поджечь здания. От огня и поджогов много терпело и английское посольство и первые несколько дней после 8-го июня нас постоянно тревожили раздававшийся оттуда звон набата и пламя. Но у англичан под рукою было достаточно и воды в колодцах, были и инструменты, и рабочие руки христиан-китайцев, которых привели с собою английские и американские миссионеры. Особенно силен был пожар 10-го июня, когда на помощь тушить пришли к англичанам и наши матросы. Приятно было видеть их работу и страшно было за жизнь смельчаков, когда они взбирались на горевшие балки и ловкими и сиплыми ударами топора вырывали от огня его добычу. Быстро разбросали и разломали они горящее здание на глазах удивленно смотревших англичан. Англичане были в восторге от молодецкой работы и бесстрашия русских и долго все еще выражали удивление, отчего у русского человека такое влечение и склонность все разрушать скоро и основательно. Пожар этот был [215] настолько серьезен, а помощь, оказанная русскими настолько очевидна, что на другой день в приказе по посольству английский посланник сэр Клод Макдональд выразил за тушение пожара свою благодарность русским матросам в лице особенно бесстрашного матроса Лужникова. Сожжением американского миссионерского университета для китайцев, включавшего в свой круг также и миссионерские школы, больницы, приюты и множество миссионерских зданий, а также сожжением общежития, устроенного правлением Манчжурской железной дороги для русских студентов, приехавших изучать китайский язык, солдаты и боксеры закончили истребление европейских зданий и вплотную придвинулись к баррикадам французов и немцев, составлявших общий наш оплот с востока. Сожжением же голландского посольства, Русско-китайского банка, магазина Имбека, русской почтовой конторы китайцы придвинулись вплотную к баррикадам русских и американцев, составлявших общий наш оплот с запада. Север был весь в руках китайцев и они постоянно изо дня в день, из ночи в ночь вели неумолкаемую ружейную пальбу, а временами и пушечную канонаду, направляя все внимание на англичан и на японцев, занимавших вместе с частью австрийцев и итальянцев парк “Фу”. Юг, т. е. городская стена, [216] исключая ту часть, которая, защищая посольства, была забаррикадирована с обеих сторон и находилась в руках русских и американцев, большею частью стены, с башнями над Цянь-мыньскими и Ходамыньскими воротами, — находился в руках китайцев.

II.

Народные массы на улицах. — Первые преграды. — Поимка на Посольской улице первого боксера. — Значение этой поимки. — План Пекина. — Общежитие русских практикантов китайского языка. — Начало враждебных действий и первые русские раненые. — Баррикады.

Массовое движение китайцев по Посольской улице началось числа десятого мая. Густыми толпами, в тучах поднимаемой ими пыли, проходили они по улице взад и вперед, будучи привлекаемы одним лишь безграничным любопытством поглазеть, как это будут разрушаться боксерами европейские здания и истребляться ненавистные европейцы. Да и как было не придти и не поглазеть, когда боксеры давным-давно распустили в народе молву и славу о своей чудодейственной силе и неуязвимости. Помимо любопытства, многих из толпы привлекали, конечно, желание и возможность [218] безнаказанно поживиться имуществом европейцев, но главное было все-таки любопытство, качество, столь свойственное характеру китайца. Громадное большинство народной массы были люди пришлые из пригородов Пекина и ближайших селений. Должно отдать справедливость, что народная масса держала себя тихо, степенно, миролюбиво, с тем тактом вежливости, который так присущ китайцу и всегда подкупает европейца в пользу китайского народа. Попадались лишь единичные типы, которые на встречавшихся с ними европейцев бросали взгляды, полные ненависти, не давали дороги, задевали проходя локтем, чего обычно никогда не случается с китайцем. Так как слухи о нападении боксеров становились все упорнее, волнение и смятение среди населения делалось все заметнее, а красные мундиры дун-фу-сянских солдат, которым европейцы доверять не имели никаких оснований, появлялись на улице среди толпы все чаще и чаще, а вблизи русского посольства на Монгольской площади был поставлен даже дун-фу-сянский пикет, — то ради предосторожности решено было прекратить окончательно движение телег и праздношатающихся народных масс по Посольской улице в пределах расположенных на ней посольств. Чтобы достигнуть этого, были поставлены у самого крайнего по улице [219] голландского посольства легкие загородки и рогатки, сквозь которые дозволено было проходить только рабочим, китайской прислуге, торговцам, да проезжать телегам с грузом. Народная масса покорно подчинилась этому ограничению и толпилась изо дня в день, с утра до вечера, у самых рогаток, все чего-то ожидая. События не заставили себя долго ждать.

Во вторник, 30-го мая, убит был на улице за вторыми воротами японский секретарь, отправившийся на станцию железной дороги встречать ожидаемый японский десант. Народная масса, когда стало известно о происшедшем, заволновалась, прорывала рогатки, но была сдерживаема китайскими полицейскими, наблюдавшими за толпой на улице. Положение наше тем не менее было ненадежно, и решено было начать устройство другой преграды, выведя через улицу от угла русского посольства вторую и более основательную баррикаду, подготовляя себя ко всякой случайности. В основание этой второй баррикады положены были ящики, наполненные землей и камнями. Баррикада достигала высоты полутора аршин и могла сдержать напор не только пешей толпы, но и дун-фу-сянской конницы.

Событие 31-го мая заставило еще более придать значения укреплению баррикады. Совершенно неожиданно произошло следующее. В [220] 11 час. утра из одного из многочисленных переулков, выходящих на Посольскую улицу, выехала обычная китайская телега, в которой на облучке, свесив ноги, сидел молодой, лет 15-16, китаец в костюме боксера, т. е. на голове имел красного цвета повязку с начертанием иероглифа “Фо”, т. е. Будда, и опоясан был красным кушаком. Внутри телеги сидел пожилой боксер, у которого сбоку за кушаком был заткнут нож, а в глубине телеги сидела вся в красном одеянии малолетняя девочка. Телега мирно ехала по Посольской улице и возница намеревался уже свернуть в переулок, как в эту минуту из ворот дома вышли двое европейцев и, увидав молодого боксера, бросились к телеге, намереваясь его схватить. Не ожидая такого внезапного нападения и совершенно растерявшись, молодой китаец спрыгнул с облучка телеги и побежал вдоль улицы, а телега быстро скрылась в переулок. Европейцы побежали вдогонку за молодым боксером с криками “держи, держи”. Боксер пробежал улицу вплоть до русского и американского посольств, у ворот которых стояли часовые. Услыхав крики “держи” и увидав бегущих европейцев за боксером, американцы-солдаты тотчас же перехватили беглеца и задержали его у ворот Русско-китайского банка, приперев штыками [221] в угол ворот. Боксер очутился таким образом между двух ружей и двух солдат. В это время добежали и оба европейца. Один из них, у которого была в руках палка, стал наносить ею боксеру удары, но подошедший в это время американский офицер попросил европейца остановить палочную расправу над боксером, который состоит пленником у солдат, и предложил в то же время взять арестованного для расправы с собой. Китаец-боксер до того был напуган всем происшедшим с ним, что падал на колени и умолял отпустить его, так как дурного он никому ничего не сделал. Но европейцы ухватили его под руки и быстро увлекли за собой обратно по улице. Случай этот на нас, русских и американцев, произвел очень грустное и удручающее впечатление, а среди боксеров и враждебной европейцам массы вызвал решимость начать действовать.

Не прошло и часу времени, после того как боксер был пойман, и массы народа хлынули к русской баррикаде. По счастью, все это были еще любопытные массы, стоявшие у первых рогаток и вытиснутые вперед вновь прибывшими народными массами сзади. Видя движение толпы народа, американцы тотчас же выкатили свою пушку-пулемет и поставили ее в угол второй баррикады, направив на [222] народную массу. Народ не пошел дальше, а внял словам китайских полицейских и подошедшего русского драгомана миссии, который толково объяснил китайцам, что пойман был один из боксеров, людей, замышляющих дурное против европейцев и производящих смуту в народе, что боксер этот уведен для того, чтобы передать его в руки китайских властей. Драгоман просил толпу вернуться обратно на указанное место и предостерег, что если они не послушаются, будут ломиться вперед и производить беспорядок, то из пушки будут стрелять и будет убито много совершенно невинных людей. Доводы эти образумили и успокоили массу, народ подался назад и все обошлось благополучно и без жертв. Прошло после этого не более двух часов времени, как пришли китайцы, служащие в Русско-китайском банке и сказали, что боксеры сильно взволнованы поимкой одного из своих членов, и что они собрались на совещание в количестве более двухсот человек в одном из храмов вблизи Ходамыньских ворот. На совещании голоса разделились на две партии: одни предлагали немедленно идти к месту заключения своего собрата и силою освободить его из рук немцев, а другие убеждали обождать, так как захваченный их собрат находится под покровительством бога войны и немцы бессильны [223] причинить ему какой-нибудь вред. Последнее мнение взяло верх и остаток дня прошел спокойно.

Тревожное настроение наше достигло, между тем, высшей степени, так как стало очевидным, что надежда на мирное окончание возникших смут исчезла. События быстро следовали одно за другим, как бы торопя открытие враждебных действий со стороны китайцев, боксеров и солдат против европейцев. Чтобы сколько-нибудь ясно представить себе план местности, на которой мы находились, необходимо дать несколько указаний на расположение в Пекине европейских зданий среди китайских. Пекин, как известно, состоит из трех самостоятельных городов, тесно соприкасающихся один с другим и входящих один как бы в футляр другого. Центральный Пекин это — императорский, или запретный город для всех обывателей, исключая китайских чиновников и сановников, являющихся в него по делам службы. Запретный город обнесен высокой каменной стеной, выкрашенной в красный цвет. Вокруг запретного города расположен манчжурский Пекин, занимающий довольно обширное пространство и также обнесенный высокой и широкой каменной стеной, на протяжении тридцати верст, в виде правильного четырехугольника. Стена [224] городская имеет высоту семь сажен, а ширину пять сажен. К стенам манчжурского города прилегает китайский город, также обнесенный стенами, но не столь высокими, не столь толстыми и не столь прочными. Все эти три города сообщаются один с другим посредством девяти ворот, проделанных в стенах. Ворота на ночь с заходом солнца запираются, а утром с восходом солнца открываются. Все европейские посольства и китайские правительственные учреждения находятся в манчжурском городе, который поэтому и называют еще чиновничьим городом. В китайском городе сосредоточивается вся деловая, торговая и промышленная жизнь; там все магазины и базары. В южной части манчжурского города разместились на протяжении одной улицы и ближайших к ней участках здания посольств, дома европейцев, магазины, гостиницы, общественные учреждения и некоторые христианские храмы. Площадь, занятая европейскими постройками, внедренными среди густого населения китайцев, занимает пространство около 500 квадратных сажень, но и эта площадь находится в смешанном владении китайцев и европейцев, которые в Пекине своего отдельного европейского участка не имеют. Граничит эта часть манчжурского города с остальными частями так: с севера проходит стена императорского города и людная улица, [225] на которую выходили задним фасадом австрийское посольство, китайская академия наук “Хань-линь-юань”, смежно с нею английское посольство, а через канал напротив — знаменитые в осаде Пекина сад и дворец князя Сы-Ван-Фу или, попросту, “сад Фу”; с юга европейский четырехугольник ограничивался вышеупомянутой городской стеной, отделяющей манчжурский город от китайского; с востока граничил он людной Хода-мыньской улицей, а с запада — площадкой у Цянь-мыньских ворот, стеной императорского города и другой людной улицей, соединяющейся с Северной улицей. Весь этот четырехугольник находится между двумя людными городскими воротами, Хода-мынь и Цянь-мынь.

Ворота Цянь-мынь служат выходом из манчжурского города и европейской части в китайский город и на станцию железной дороги. Через эти ворота китайский император из своего дворца выезжает в храм Земли и Неба для весеннего жертвоприношения. Ворота Хода-мынь служат сообщением между городами, и через них идет дорога на Тун-чжоу. Расстояние между обеими воротами версты полторы. Над обеими воротами построены громадные, в четыре яруса, с бойницами для пушек башни. С площадок этих башен китайцы и бомбардировали европейские посольства из орудий. Три [226] большие улицы служили сообщению европейцев со всеми остальными частями Пекина. Первая улица, — назову ее Застенной, — идет тотчас же вдоль городской стены, которая образует одну сторону улицы, а другая сторона улицы образована китайскими постройками, скученными и прижатыми одна к другой, среди которых в разных местах выходили задние фасады голландского посольства, Русско-китайского банка, дома Бадмаева, русской почтовой конторы и американского посольства. Следующая улица, самая главная в европейской жизни, Посольская, западным концом упирается на площадку перед Цянь-мыньскими воротами, а восточным упирается в Хода-мыньскую улицу перед воротами того же наименования. На Посольской улице, расположена большая часть посольств и европейских зданий, выходящих на нее лицевыми фасадами. Первое посольство на этой улице, недалеко от ее начала, занимавшее небольшой земельный участок, было голландское; саженях во сто от него был Русско-китайский банк, рядом с ним — европейский магазин Имбека, русско-почтовая контора и дом Бадмаева, американское посольство и несколько китайских лавок и домов. Другая сторона улицы занята была китайскими домами и русским посольством, которое занимало все противоположное [227] пространство от Русско-китайского банка до американского посольства включительно. Русское посольство, выходя лицевым фасадом на Посольскую улицу, боковыми своими стенами выходило в узенький китайский переулок, ведущий на Монгольскую площадь, имевшую для нас столь важное значение. Близ русского и американского посольств Посольская улица пересекалась во всю длину этого четырехугольника каналом, выходившим из-под стены императорского запретного города и уходившим под городской стеной в китайский город, в котором он впадал в маленькую речку. Канал этот, с громким названием Яшмового, грязный, с лужами заплесневелой воды во время жаров, наполняется водой только весною, во время таяния снегов, да летом, во время дождей. Проходит этот канал через весь манчжурский Пекин и служит для собирания вод, стекающих с окрестных возвышенностей. Со всех трех улиц через канал перекинуты прочные каменные мосты. На канал выходят стены китайских построек, а также главным своим фасадом английское посольство и вышеупомянутые “Хань-линь-юань” и “Сы-Ван-Фу”.

Перейдя мост с Посольской улицы, мы встречаем по другую ее (правую) сторону сперва ряд китайских лавок, а затем европейский магазин Кирульфа, Гонконг-шанхайский банк, [228] германское посольство, пекинский клуб, таможенный дом и затем вся сторона улицы занята китайскими постройками. Только близ конца улицы находился второй дом Бадмаева и общежитие студентов Русско-китайского банка, изучавших в Пекине китайский язык. Общежитие это помещалось в своем доме и организовано было лишь год тому назад по мысли директора Русско-китайского банка и члена правления китайской Восточно-манчжурской железной дороги Д. Д. Покотилова. Исходя из совершенно верной мысли, что для такого громадного дела, каковым должна быть Восточно-манчжурская железная дорога, заранее необходимо подготовить для службы людей, как русских, так и китайцев, которые бы знали русский и китайский языки и условия жизни и службы на Востоке, Д. Д. Покотилов привлек для этой цели молодых людей, окончивших в Петербурге Коммерческое училище. Чтобы занятия их были успешны, он создал для них общежитие, нанял учителей-китайцев, и каждому молодому человеку выдавалось жалованье в 1,400 рублей в год. Курс предполагался двухгодичный; по окончании курса молодые люди заняли бы должности по указанию администрации дороги. Молодых людей, изучавших довольно успешно китайский язык, было четверо: гг. Александров, Браунс, Васильев [229] и Келер. Кроме них, в этом общежитии имели помещение преподаватели русского языка в русско-китайской школе, окончившие курс восточных языков в Петербургском университете гг. Мирный и Брахман, а также и состоявший при управлении дороги С. А. Хитрово, убитый впоследствии китайцами. В общежитии же помещался, благодаря любезности г. Покотилова, и профессор русского языка в китайском университете г. Бородавкин. Русско-китайская школа, имевшая также свое прекрасное помещение, организована была для молодых китайцев, которые должны были изучать русский язык. В школе занимались и очень усердно, делая прекрасные успехи, более тридцати человек китайцев в возрасте от 14-ти до 20-ти лет.

Левая сторона Посольской улицы, начиная от моста, имела с угла также несколько китайских зданий, а затем одно за другим помещались: испанское посольство, японское, гостиница “Hotel de Pekin”, содержимая швейцарским гражданином Шамо, французское посольство, боковой своей стороной выходившее также в переулок, пересекавший здесь Посольскую улицу и называвшийся переулком сэра Роберта Гарта по месту его жительства. Затем далее следовало итальянское посольство, и улица заканчивалась сплошь китайскими постройками. В [230] переулке сэра Роберта Гарта, кроме его дома и зданий китайской таможни и китайско-европейской почты, находилось также и австрийское посольство, занимавшее большое угловое место на пограничной большой Северной улице. Остальные европейские здания, каково бельгийское посольство, бывшее за австрийским, совершенно среди китайских построек, дома преподавателей в высшей китайской школе, американские миссионерские школы, церкви, больницы были от нашей центральной части очень далеко, не имели для нас никакого значения, да к тому же все они были сожжены боксерами в первые дни пожаров. Для нас имело громадное значение сохранить за собой, во-первых, Посольскую улицу и, во-вторых, сообщение вдоль канала и переулок сэра Роберта Гарта. Для ограждения себя от нападений со стороны китайцев, итальянцы и австрийцы также забаррикадировали входы своих улиц еще ранее нас. Особенно внушительна была баррикада итальянцев, которые воспользовались для ее устройства складами лесных материалов, брошенными на произвол судьбы их хозяевами, бежавшими из своих домов. Хотя итальянская баррикада была основательно сложена из толстых бревен и брусьев и выглядела очень внушительно, но спустя несколько дней баррикада эта перешла во власть китайцев, а итальянское [231] посольство было сожжено и разрушено. Менее всего удачны и прочны были баррикады у австрийцев. Занимая угловое место при пересечении улиц, австрийцы сделали только одно заграждение через улицу у своего посольства, перетянув улицу от угла до угла толстыми проволоками, снятыми с электрических проводов потухшего электрического освещения, так как электрическая станция была уже разрушена. Посреди улицы австрийцы сделали небольшое прикрытие из сложенных каменных плит, а у ворот посольства поставили, по отзывам знатоков, привезенную ими старую и плохую пушку. Прикрытие было крайне недостаточное и могло служить скорее наблюдательным пунктом в мирное время, но никак не прочным оплотом во время нападения неприятеля. Немудрено поэтому, что австрийцы не в состоянии были выдержать первый бурный натиск китайцев, которые, заняв все соседние с посольством крыши домов, улицы и переулки, открыли по австрийцам жестокий огонь, осыпав их градом пуль. Австрийцы оставили посольство и ушли к французам, а китайцы тотчас же заняли посольство и предали его сожжению и разграблению. Одновременно они захватили баррикады у дома сэра Роберта Гарта и по переулку у французского посольства. Баррикады были прочные, земляные и могли бы долго [232] задержать нападение китайцев, если бы австрийцы не произвели такого поспешного отступления. Захватив в свои руки баррикады и дома таможни и Роберта Гарта, китайцы сразу стали угрожать французскому посольству с тыла и вынудили итальянцев, чтобы не быть совершенно отрезанными, также оставить свое посольство на сожжение и удалиться к французам.

Нападение на все посольства китайцы открыли одновременно, — в 8 часов утра 9-го июня. На американское посольство, на Русско-китайский банк и русское посольство нападение было сделано с городской стены, с крыш соседних домов, с деревьев. Пули посыпались на нас градом, и сообщение через улицу стало чрезвычайно опасно, а баррикада наша через улицу оказалась слишком низка и нисколько нас не защищала от полета пуль. Скоро появились раненые на улице и в своих дворах. С вышины стены и крыш китайцы прекрасно видели всю местность и каждого, кто только показывался. Первый русский, который был ранен, пробираясь по переулочку во дворе Русско-китайского банка, был г. Браунс, молодой человек, который, не зная, что банк уже был оставлен, шел в свое помещение. Ранен был г. Браунс со стены, пуля счастливо прошла вблизи головки плеча, не раздробив кости. При таком положении дела прежде всего [233] необходимо было обезопасить сообщение по улице и через улицу, для чего решено было первую нашу баррикаду упрочить каменными плитами, возвысить до роста человека и провести новую баррикаду от ворот русского посольства к воротам американского для безопасного перехода через улицу. Днем нечего было и думать производить какую-либо работу на улице, надо было ожидать ночи, когда китайцы не могли видеть рабочих. Своими средствами мы не могли производить работ, люди выбивались из сил, не спали по целым ночам, а работа была нелегкая. Здесь-то и пришли к нам на помощь миссионеры и китайцы-христиане, которые были поселены в английском посольстве. Всех рабочих христиан-китайцев укрылось в английском посольстве человек двести. Разделившись на артели, они чередовались при производстве денных и ночных работ, как у себя в английском посольстве, так и в других посольствах, где представлялась необходимость. Должно отдать справедливость миссионерам и китайцам-христианам: они оказали всем европейцам неоценимые услуги, способствуя нашему спасению. Не преувеличивая скажу, что, не будь рабочих, не остались бы и мы в живых. Китайцы-христиане, предводимые миссионерами, каждую ночь, как только темнело, являлись с лопатами и прочим [234] рабочим инструментом, строили новые баррикады, исправляли повреждения, сделанные китайцами за день, и работали вплоть до рассвета. В английской, русской, американской миссиях и на городской стене, в пределах защиты нас от китайцев, работали миссионеры-американцы и китайцы-протестанты, а в французской миссии, в саду Фу, работали китайцы-католики с своими миссионерами. Работы производились так: одни китайцы выворачивали камни и каменные плиты из мостовых, другие сносили этот материал на место работ, а третьи под наблюдением миссионеров производили самую работу. Китайцы-христиане работали усердно и за одну ночь успевали воздвигать такую твердыню, которая повергала наших врагов в изумление.

С окончанием второй баррикады сообщение через улицу стало безопасно, но китайцы, сжигая все соседние с нами дома, все теснее и теснее охватывали нас, и очень скоро при нападениях, которые они делали часто одновременно на все посольства, пули летели к нам со всех сторон. По счастью, большинство пуль или перелетали через нас, или падали, будучи на излете, и не наносили опасных ранений, исключая тех случаев, когда пуля пущена была отвесно и с силой ударялась в землю. Часты были случаи, что излетные пули [235] имели силу только пробить матросскую рубаху, сапог и, слегка оцарапав кожу, оставались спокойно лежать за рубахой. Но были случаи, что излетные, навесно пущенные пули убивали наповал или, как это произошло с врачом американского десанта, производили глубокие ранения.

Чтобы обезопасить себя с тыла от пуль, летевших из французского, немецкого посольств и из сада Фу, пришлось против первой русской баррикады возвести вторую, так что получился широкий забаррикадированный коридор, в котором и помещался гарнизон, защищавший со стороны улицы русское посольство. Гарнизон состоял из 18-ти человек матросов! Эти две баррикады, представлявшие весьма сильное укрепление, получили название “Форт Сисой-Наваринский”, по имени кораблей “Наварин” и “Сисой Великий”, с которых были матросы. “Форт Сисой-Наваринский” имел и некоторые особенности, сообразно особенностям нашего положения. В углу, который образовался посольскою стеной, пристроен был навес, так что получилось открытое помещение; на земле были устроены нары, разложены циновки, а на стенке баррикады стояли большие часы с боем. На карнизе стены стоял музыкальный ящик, развлекавший матросов то звуками монотонных [236] китайских арий, то мелодиями из опер. В стене баррикады, обращенной к китайцам, были оставлены дыры для наблюдения за улицей; около отверстий всегда стояли часовые. Другой край баррикады примыкал к китайским постройкам, нарочно разрушенным нами, дабы обезопасить себя от внезапных нападений со стороны закоулков, которыми так обильны китайские улицы. В развалинах китайских домов тоже сделаны были заграждения, и поставлены наблюдательные посты у дыр, пробитых в стенах, на помостах под крышами. Повсюду стояли часовые. Часовые отбывали смену каждые четыре часа днем и два часа ночью.

Китайцы, со своей стороны, проделывали все, что видели у европейцев, с поразительною точностью. Они строили точно такие же баррикады, ставили часовых и чрезвычайно интересовались узнавать обо всем, что делалось у нас. С этой целью они пробовали подкрадываться к нашим караулам, пробовали пробивать снаружи стены, при чем не обходилось иной раз и без курьезов, составлявших для нас злобу дня. Был, например, такой случай у американцев: стоит часовой-американец на посту у стены в Русско-китайском банке, смежном с американским посольством, и слышит, что снаружи кто-то [237] проламывает стену. Американец спокойно наблюдает и скоро видит, что сквозь стену просовывается лом, сверлящий дыру. Американец наставляет свою винтовку по направлению лома и вдвигает ее в образовавшуюся дыру, продвигая вперед по мере удаления лома. Как только лом был вынут, американец спустил курок, и у стены оказался убитым наповал китаец.

Когда наше положение в отношении китайцев окончательно определилось, то мы забаррикадировались со всех сторон. По всем дворам, улицам и переходам во всех посольствах высились сложенные каменные стены баррикад. Русские баррикады были аванпостами от нападения с западной стороны, а французские и немецкие — с восточной стороны. Баррикады у французов были более замысловаты и изящны, выказывая в них особых знатоков таких сооружений. Французам вообще приходилось много труднее; положение их против китайцев, обезумевших от легко доставшейся победы над австрийцами и итальянцами, было тяжелое: им приходилось выдерживать бешеные атаки ежедневно, а сил у французов было очень немного. Китайцы лезли на французов массами с двух сторон, вели против них подкопы, закладывали мины. Немудрено, что французы не в [238] силах были долгое время выдерживать массовые нападения китайцев и вынуждены были мало-помалу отступать и отдавать свое посольство китайцам. В половине осады французы были выбиты китайцами из ²/₃ своего посольства и держались в самой малой его части. По счастью, рядом с французским посольством была гостиница г. Шамо, прозванная нами “форт Шаброль”, с защитниками которой и соединились французы. Гостиницу Шамо назвали этим именем еще до начала осады по следующему поводу. Когда начались беспорядки вне Пекина на железной дороге, то все жившие там инженеры собрались в Пекине и переполнили гостиницу г. Шамо. Предвидя нападение китайцев на Пекин, обыватели гостиницы на бельведере крыши устроили баррикаду и первые организовали в Пекине наблюдательную службу над Посольской улицей. За баррикадой на бельведере бессменно, начиная с вечера, дежурило несколько французов, вооруженных револьверами, винтовками... и бутылками вина. Во все время осады г. Шамо был видным деятелем. Он продовольствовал десанты, доставляя печеный хлеб, а первое время и мясо. Вообще должно сказать, что г. Шамо и супруга его являли пример неутомимой деятельности и энергии. Гостиница Шамо была обращена и в военный лагерь, и в провиантский магазин. Сам он, с [239] винтовкой за плечами, под пулями, разъезжал в своей тележке, на которой были выставлены три флага: швейцарский — сам г. Шамо швейцарец, бразильский — жена его уроженка Бразилии, и французский. В одну из таких поездок был смертельно ранен мул, что и привело к прекращению этих оригинальных выездов. Гостиница Шамо представляла обширное каменное здание с номерами во дворе. В главном здании жили волонтеры, а в бывших номерах устроены были мельницы. На полу положены были жернова, и осел, с завязанными полотном глазами, ходил кругом, вращая камни и перемалывал зерно на муку. Крыши гостиницы и номеров были разбиты снарядами, и во многих помещениях вместо крыши было видно открытое небо. Шамо приютил у себя много китайцев-христиан и был доволен их прилежанием. Но Шамо не только вел продовольственную часть, он с китайцами проводил также и подкопы, устраивал мины, возводил укрепления и сам выходил на баррикады.

Нападение китайцев, произведенное на нас с городской стены 9-го июня, показало ясно, что городскую стену в пределах посольств необходимо отнять у китайцев, иначе они с высоты стены не только перебьют всех нас поодиночке, но если поставят на стену пушки, то обратят все посольства в груды [240] развалин, а нас всех похоронят под этими развалинами. Все мы ясно понимали и признавали неотложную необходимость возможно скорее овладеть участком городской стены, на которой находились китайские войска в количестве не менее тысячи человек. На военном совете посланников решено было отправить международный отряд отнять стену у китайцев. Понимали мы, что пока стена в руках китайцев, и жизнь наша в их руках; но план был так смел, что у всех щемило сердце при мысли, что во время подъема отряда на стену по отлогой каменной дороге, китайцы перебьют смельчаков со стены сверху. Главнокомандующим был избран над всеми десантами английский посланник сэр Клод Макдональд, помощником его — американский посланник г. Конгер, адъютантом — американский секретарь г. Сквайрс, — все люди энергичные, ясно понимавшие наше положение. Штурм стены назначен был на 12-е июня в 12 часов ночи. С ужасом ожидали мы наступления в этот день одиннадцати часов вечера, когда назначено было русским, англичанам и немцам собраться к американцам, чтобы из американского посольства под прикрытием ночи идти на штурм стены. В глубоком молчании проводили мы наших матросов, вышедших раньше англичан, чтобы [241] избежать малейшего шума, послав вместе с ними мысленно наши благословения и сердечные пожелания успеха предприятия. Теми же пожеланиями мы встретили и проводили бесшумно промелькнувших через наше посольство англичан и затем жадно ловили ухом каждый доносившейся к нам звук. Следом за англичанами столь же бесшумно среди ночного мрака промелькнули тридцать пар рабочих-китайцев, предводимых энергичным миссионером-американцем Rev. W. Hobart и корреспондентом газеты Times доктором Morrison’ом, серьезным и деятельным наблюдателем совершающихся событий на дальнем Востоке, остававшимся все время осады в Пекине.

Какое-то непонятное чувство тревоги, какой-то ощущаемый во всем существе трепет охватил меня, когда мелькали мимо скорее какие-то видения, поглощавшиеся тотчас же тьмой, нежели люди, имеющие определенные формы. Штурм стены выполнен был в 12 часов ночи, и китайцы-рабочие вслед за отрядом на указанном месте закладывали баррикаду. По счастью, враги наши были только китайцы. Беспечные, не выставив даже цепи часовых вдоль стены, они не ожидали ночного нападения и спокойно большинство из них спало, а меньшинство, хотя и бодрствовало, но как бодрствуют китайцы, лениво лежа на циновках [242] или сидя на камнях. Незамеченными вошли наши по отлогому подъему, и только когда уже вошли на стену, китайцы увидали европейцев. Американцы поставили свой пулемет, и ровно в 12 часов мы услыхали его мерную, как бы отчеканивающую каждый выстрел, стукотню. Радостно забилось сердце, когда слышно было, что пулемет идет по стене вперед, что звук от нас его удаляется, и стеснялось тревогой, когда звук пулемета замолкал или возвращался обратно. Штурм был выполнен блестяще. Китайцы, ошеломленные нападением и пулеметом, бившим их в массе, бежали, но к ним стали подходить подкрепления, и тогда они начали ответную пальбу. Так как отряд достаточно взял пространства, то тотчас же с обеих сторон стены рабочее стали класть баррикаду, выкапывая каменные плиты и кирпичи из стены. Одна баррикада защищала стену со стороны Цянь-мыньской башни, а другая со стороны Хода-мыньской от нападения с тыла. Работа была страшно трудна: кладка китайской стены оказалась идеально прочной, а выворачивать из нее плиты и кирпичи занимало много времени. К рассвету тем не менее было выложено основание баррикады, — где в одну плиту, а, где были солдаты, там насколько возможно выше. На стене остались с одной стороны русские и американцы, а с другой — немцы. Весь [243] день пролежали за камнями, прикрывавшими только голову, совершившие безусловно геройский подвиг солдаты; пролежал вместе с ними, не сходя ни на секунду вниз, и начальник их, американец капитан Мейерс, личность выдающаяся по своему мужеству, по своей скромности, по своей заботливости, по своей простоте. Капитан Мейерс воскресил в моей памяти лучшие образцы давно отжившего рыцарства! Китайцы, придя в себя от неожиданности, но не имея смелости броситься в атаку малочисленного неприятеля и выбить его из-за прикрытия со стены вниз, сами принялись за возведение баррикад с обеих сторон, и против американцев, и против немцев. Положение китайцев на стене было в высшей степени выгодное: они занимали возвышенные площадки у городских башен над воротами и все последующее дни, не умолкая ни на одну минуту, стреляли в американцев и немцев, положение которых за едва прикрывающими их камнями было самое ужасное. За три дня, что пролежали на стене наши, пока баррикады не возвысились на достаточную высоту постройкой их по ночам, было убито пятеро американцев, один русский, трое немцев, а ранено: американцев 14, русских двое, немцев пятеро. Огонь был так постоянен со стороны китайцев, что немцы не в силах были держаться [244] на стене и ушли вниз, американцы также заявили, что не могут долее держаться без подкреплений, но американский посланник г. Конгер прислал сказать капитану Мейерсу, что стену должно удержать в своих руках во что бы то ни стало, что русские и американцы будут усилены англичанами, и Мейерс остался по-прежнему лежать за камнями, а вместе с ним остались и американцы, относившиеся к своему начальнику с глубоким уважением. В течение шести дней вылежали американцы и русские на стене, а в течение шести ночей баррикады были возведены в рост человека и плотностью почти в аршин. Место немцев на стене и с другой стороны заняли американцы, а на помощь к ним стали приходить, сменяясь посуточно, англичане.

В самое опасное, тяжелое и горячее время на стене у баррикад находилось 25 американцев, 10 русских и 10 англичан. Эта капля в 45 человек европейцев сдерживала, по меньшей мере, с обеих сторон стены до тысячи человек китайцев, которые, если бы имели сколько-нибудь мужества, то могли с небольшими даже для себя потерями поглотить, смять, растоптать эту горсточку. Но опять повторю, это были только китайцы: они сами засели за баррикады и сыпали градом пуль, теперь почти уже не приносивших вреда. Но первые шесть [245] дней на стене были поистине ужасны. Капитан Мейерс от изнеможения, истощения и нервного переутомления дошел до галлюцинаций; он насильно был сведен со стены и уложен в постель, в которой проспал 18 часов. Матросы и казаки наши, сменявшиеся посуточно, возвращались со стены в полном упадке сил, еле волоча ноги, с вытянутыми, желтыми лицами, впавшими глубоко в орбиты глазами. Не опасность быть убитым, не страх нападений, не напряженное состояние во время ночи, которую приходилось проводить почти без сна, производили такое ужасное, истощающее весь организм действие, но та ужасная обстановка, которая всегда была на глазах и от которой нельзя было никуда увернуться. Дело в том, что, штурмуя стену, американцы из пулемета, а солдаты залпами из ружей убили много китайцев на разных расстояниях. Убитых, которых замечали китайцы, они убрали с собой, которых же не могли взять, так как они оставалась на стороне европейцев, тех солдаты сами сбрасывали со стены вниз, но все же остались не замеченными пять или шесть китайцев, которые были убиты и упали в высокой траве-бурьяне, растущем на стене, и лежали саженях в пяти от возникшей американо-русской баррикады. Китайцы не решались придти убрать эти трупы; не решались [246] вылезти из-под своего прикрытия и наши, и трупы лежали перед глазами день и ночь, заражая воздух невыносимо тяжелым запахом трупного гниения и поражая зрение ужасным видом трупного разложения. Как ни пытались наши матросы и казаки подтянуть трупы крючьями, чтобы сбросить со стены, ничто не удавалось, и люди вынуждены были вытерпеть дней десять это зрелище смерти, пока трупы не истлели и не засохли под лучами палящего летнего солнца.

У нас в посольстве, когда только тянул ветерок со стены, и то мы места не находили от доносившегося трупного смрада. Казаки, идя на стену, всегда обращались ко мне с просьбой дать какого-нибудь “средствия”, чтобы хоть сколько-нибудь заглушить этот смрад, от которого “подходит под сердце и с души воротит”. Насколько ужасно было это трупное влияние на солдат, проводивших дни и ночи в таком соседстве, доказывает следующий факт, случившейся с одним солдатом-американцем. Он, как передавали, пришел к капитану Мейерсу, принес свою винтовку и сказал: “Я сознаю, что нарушаю дисциплину и подлежу смертной казни; вот моя винтовка, прикажите меня расстрелять, но я не в силах быть более на стене, дышать трупным воздухом”. [247]

По счастью, через шесть суток баррикады заслонили вид трупов, а дней через двенадцать было заключено перемирие, и китайцы первым делом вышли к трупам своих собратий, завернули их в циновки и унесли со стены... Дополню при этом одну характерную для китайского характера подробность, имевшую место при уборке трупов. У нашего десанта было очень мало патронов, и вопрос, где бы достать патронов, был одним из самых насущных вопросов. Между тем китайцы имели патроны в избытке, и у каждого китайца в поясе было не менее двухсот штук, а таковых поясов бывало на некоторых надето по два и по три. Все убитые лежали в поясах с патронами, и винтовки у некоторых также валялись на земле. Как бы достать патроны с убитых? — часто и много раз обсуждался этот вопрос среди нас, но никто не мог предложить удобоисполнимого решения. Когда китайцы во время перемирия стали убирать трупы, то хотели унести их вместе с поясами, но наши матросы показывали, что пояса и винтовки должны остаться лежать на том же самом месте, где лежали убитые. Китайские солдаты беспрекословно сняли патроны и положили на земле, где было указано нашими матросами, в первую же за перемирием ночь перелезшими через баррикаду и забравшими столь [248] желанные патроны и винтовки; впрочем, винтовки оказались настолько проржавевшими, что не годились в дело, так как отчистить их не было никакой возможности.

Если окружавшие нас китайские солдаты оказались на наше счастье плохими воинами, то взамен этого они были прекрасные ученики и в совершенстве перенимали у европейцев все, что видели. Китайцы не только вывели такие же баррикады, не только засели за их защиту, но стали придвигаться к нашим баррикадам, строя с изумительной быстротой одну баррикаду за другой. Рабочих рук у них было много, а строительный материал они на телегах ввозили на стену. Свою последнюю баррикаду на стене они вывели саженях в сорока от нашей, сделали ее гораздо выше нашей и настолько приблизились, что все русское и американское посольство, Русско-китайский банк стали у них на виду. Опять из-за прикрытия они стали выбивать наших, и без того уже значительно уменьшившихся в числе, защитников. Среди китайских солдат были замечательные стрелки, которые попадали в щели наших баррикад, как только замечали движение матроса, и многих таким образом ранили. Опасность этой баррикады была для нас настолько велика, что решено было взять ее штурмом и выгнать китайцев дальше. Теперь [249] нам был уже известен характер китайских солдат, а потому предстоящая ночная экспедиция, которая назначена была на 19-е июня, не казалась такой ужасной, какой была первая. Стена со времени захвата ее капитаном Мейерсом обратилась уже в настоящий каменный забаррикадированный городок и получила название “Форт Мейерс”; надпись эта на дощечке была прибита на воротах над входом на стену. Тем не менее, после того как капитан Мейерс был в изнеможении сведен со стены, всем стало ясно, что есть и для героев невозможное, что и герои — все же люди, которые нуждаются в отдыхе, сне, пище, а потому поднят был вопрос о справедливости ходить на стену всем офицерам, а не возлагать всю тяжесть пребывания там только на двух американских, которые бессменно оставались и остаются на баррикадах. Решено было поэтому назначить очереди ходить на стену посуточно для всех офицеров, как строевых, так и случайно оставшихся в Пекине, исключив лишь начальников десантов. Первую очередь взял мичман русского десанта фон-Ден.

В отряд для штурма китайской баррикады назначено было 15 американцев, 10 русских и 10 англичан. Общее командование принял капитан Мейерс, а над русским отрядом [250] штабс-капитан 9-го Восточно-сибирского полка Иван Пржемыслович Врублевский, а от англичан — капитан Pool. Ив. П. Врублевский год тому назад был в числе трех офицеров командирован в Китай для изучения китайского языка. Он поселился в Пекине среди китайцев и редко бывал в обществе. Когда начались уже смуты на улицах и пожары, он все продолжал оставаться в своем доме и только на ночь выходил спать с оружием на крышу, чтобы не даться живым в руки врагам. Но когда китайцы стали уже делать нападения на десанты и все европейцы собрались под защиту своих посольств, то и г. Врублевский пришел в русское посольство. По нынешним временам это человек тоже выдающийся: крайне скромный, молчаливый, серьезный, никогда не вылезавший напоказ и не выскакивавший вперед ради дешевого, безопасного для жизни тщеславия, заменяющего мужество, г. Врублевский был нам очень полезен, когда нужны были люди во время опасности...

Захватив с собой лестницы, весело вышли наши матросы к американцам, скоро прошли англичане, и все собрались на стене. Когда окончательно стемнело, часов около двух ночи, весь отряд перелез через свою баррикаду и с криком “ура” бросился на [251] китайскую баррикаду. Русские с капитаном Врублевским во главе бежали прямо, а англичане и американцы с флангов. Китайцы, как и следовало ожидать, растерялись и побежали, но скоро пришли в себя, и хотя не решились вступить в бой, но осыпали смельчаков пулями, которые, благодаря темноте, пролетали над головами. Баррикаду китайскую взяли, при чем приобретение это стоило жизни двум американцам убитым, ранен был копьем капитан Мейерс, ранено двое русских матросов и контужен казак Жигалин. Матрос Герасимов, истый русский землепашец, от которого так и веяло еще деревней, отделался очень счастливо. Он только ухватился было за каменную плиту китайской баррикады и поднял голову, чтобы лезть, как пуля ударила в эту плиту. Мелкими осколками камушков изранило ему все лицо и зашибло глаза. Три дня пролежал он у меня на койке в квартире, ничего не видя, так как был не в состоянии открыть глаз и поднять запухшие веки. Затем стал понемногу открывать один глаз, потом другой, и дней через десять снова вышел в строй. Зато капитан Мейерс поплатился долгой болезнью; рана, нанесенная грязным копьем, дала осложнения, и он надолго вышел из строя.

Китайцы после этого второго штурма [252] окончательно потеряли всякую энергию, всякую надежду, они окончательно упали духом; даже поставленные ими на стене у Цянь- и Хода-мыньских ворот пушки не могли придать им смелости более, как на пальбу из-за баррикад. Мы вздохнули свободно: пережили период поджогов и остались живы и невредимы, пережили период нападений, вытерпели и ружейный огонь и пушечную пальбу, узнали силы китайцев и перестали их бояться, зная, что в открытый бой не пойдут они на европейцев.

Боялись мы теперь только подкопов с их стороны под наше посольство и взрывов. Подозрительные стуки стали уже слышаться, но нельзя было уловить места, где идет работа. Чтобы оградить себя и от этой случайности, фельдфебель Мазнин с матросами, как ни были они уже измучены, сами решили прокопать вокруг наших стен, которым мог угрожать подкоп и взрыв со стороны китайцев, глубокую канаву. Довольные, что план, ими предложенный, был принят, матросы охотно принялись за работу, и сам фельдфебель Мазнин всегда вместо отдыха работал лопатой около конюшни, которая была наиболее опасным у нас местом. А тут точно нарочно в одну ночь китайцы проломали у нас в стене из переулка с Монгольской площади громадную дыру, в которую легко мог [253] пролезть человек. Приходилось повсюду наблюдать неотступно, а тут еще обвалилась стена, которую надо было во что бы то ни стало скорее восстановить. Миссионеры, Бородавкин, Бельченко и я два дня работали с утра до вечера, пока не укрепили брешь хорошо сложенной стеной из каменных плит, которые вырывали в посольстве со всех мостовых.

Русским и американцам пришлось положить много труда на возведение баррикад и отнятие таковых у китайцев, но на долю англичан, а особенно японцев в саду Фу выпало бороться при особо тяжелых условиях. Против англичан засели в домах через улицу дунфусяне и с крыш сыпали пулями в посольство, в котором собраны были женщины и дети. Англичане также вынуждены были сделать ночную вылазку, которая удалась вполне. Не только китайские солдаты были выбиты, но и самые дома их подожжены. Но китайцы пользовались благоприятными для них условиями местности: они владели обширной площадью Хан-лин-юаня, т. е. академии наук, примыкавшей к стенам английского посольства; на площади они построили ряд баррикад, с которых громили стену посольства, а на ближайшей стене императорского города, — северная наша граница, — поставили пушку, из которой громили здания посольства и стены сада Фу. [254] Положение англичан было гораздо опаснее, нежели наше, так как они все время осады ожесточенно подвергались обстреливанию, и не осталось у них ни одного здания, которое не было бы более или менее повреждено снарядами. Но самым опасным и ответственным пунктом был сад Фу, открытый для нападений и со стены императорского города, и с прилежащих улиц. Все усилия китайцев были постоянно направлены, чтобы овладеть этой позицией. Пушками была пробита брешь в стене, через которую ворвались в сад боксеры и солдаты и подожгли дворец князя; за развалинами построили баррикады и шаг за шагом выбивали горсть японцев, подкрепленных австрийцами и итальянцами. Когда я и Н. Ф. Колесов были в саду Фу и осматривали позиции японцев, то мы были поражены той массой энергии и труда, которая была здесь приложена. Земляные валы, траншеи, баррикады, канавы, все это говорило, что борьба здесь велась каждое мгновение за жизнь. Полковник Шиба явил себя примером, достойным удивления и подражания. Я видел его наравне с солдатами работающим на баррикадах и зорко с биноклем в руках наблюдающим за неприятелем. Дни и ночи он проводил вместе с солдатами, ни на минуту не оставляя своего поста. Только при такой энергии и мужестве и [255] возможно было отстоять эту решавшую наше положение позицию, но зато из всех десантов на долю японцев выпало и более всего потерь убитыми и ранеными.

Так как в английском посольстве собрались все европейцы, жившие в Пекине, то из мужчин составился отряд добровольцев, который нес службу наравне с десантом, занимал караулы, ходил на баррикады. Не мало было убито и из молодежи, только начинавшей жить. Грустное впечатление произвела на общество смерть английского атташе Давида Олифанта, 22-х лет, пользовавшегося общими симпатиями, — смерть, вызванная собственной неосторожностью.

В английском посольстве было много деревьев, которые служили для китайцев показателями, куда направлять снаряды. Чтобы уничтожить эти прицелы, как только затихала стрельба, деревья или срубали совсем, или обрубали высоко выдающаяся ветви. На такую работу и послан был Олифант, когда было совершенно тихо. Когда же началась перестрелка, то офицер крикнул Олифанту, что направление выстрелов — в его сторону, и предложил возможно скорее сойти с дерева. Давид Олифант ответил, что скоро срубит ветвь и тогда сойдет; но не суждено ему было окончить работу: пуля пробила ему насквозь [256] печень и желудок. Несчастный свалился с дерева и через два с половиной часа умер в госпитале.

Из русских в стенах посольства никто не был ни ранен, ни убит, и только благодаря несчастной случайности убит был состоявший при управлении Маньчжурской железной дороги Сергей Хитрово, окончивший курс восточных языков в петербургском университете и менее года пробывший в Пекине. Убит он был на улице 23-го июня, и тело его осталось у китайцев. Это — единственная жертва со стороны русских добровольцев.

Известие о смерти Хитрово нас всех поразило. Незадолго до этого видели его, правда, несколько возбужденным, но никто не предвидел такой скорой и печальной развязки, тем более, что он пошел не один, а с двумя своими товарищами, которые не сумели его своевременно оберечь...

Текст воспроизведен по изданию: Пекинские события. Личные воспоминания участника об осаде в Пекине. Май-август 1900 года. СПб. 1901

© текст - Корсаков В. В. 1901
© сетевая версия - Тhietmar. 2006
© OCR - Ingvar. 2006
© дизайн - Войтехович А. 2001