-

ЧАСОВНИКОВ В. В.

[АРХИМАНДРИТ АВРААМИЙ]

МИНА ЛЯНЬ

Рассказ пекинского миссионнера.

Ясное июньской утро. Еще ночная роса не спала с дерев и курстарника в миссийском саду, и солнечные лучи дражат и рассыпаются в каплях росы серебрянными иглами. В монастырской церкви отслужена уже литургия, но ученики не свешать идти в столовую пить чай, а пробираются по одному и группами через сад к воротам женской общины, где у сторожки видна уже порядочная толпа китайцев мущин и женщин, и видны красные костюмы носильщиков и их войлочные шляпы с султанами. Идут приготовления к похоронам. Красивый полированный гроб стоит в дверях сторожки на высоких красных подставках, ему нет места в тесной комнатке, где жил покойник. И священник китаец и певчие группируются вблизи гроба на открытом воздухе. Вот розданы свечи и стройное пение «Непорочных» огласило воздух, связуя всех присутствующих одним настроением, печальным и в то же время молитвенным. Молились о упокоении новопреставленного раба Божия Мины. Не слышно было рыданий в толпе, не видно белых траурных одежд: все здесь знали, что у Мины нет родственников, потому каждый отдавал ему долг родства духовного, христианский долг. Потому погребение его, устроенное на миссийские средства, было так торжественно обставлено. Все издавна знали Мину, хотя в последнее время он не выходил из сторожки, больной доживал свой век, получая содержание ночного сторожа от миссии. Хорошо, что в Пекине ночных воров нет, особой бдительности не требуется.

Окончилась лития и гроб тихо подняли на носилках, он так тяжел, что едва могут нести его восемь человек специальных носильщиков из церемониальной лавки. Церемониймейстер идет впереди постукивая деревянными палочками всякий раз, как только нужно менять рукоятки с одного плеча на другое. Впереди несут крест, вся процессия направляется через сад ко святым воротам, а чрез них выходит на улицу. Звон с монастырской колокольни привлекает толпы китайцев, которые провожают процессию за город.

Опустела комнатка, в который долго лежал больной Мина; беден он был, — ничего не оставил после себя; и когда гроб [16] вынесли, в комнате осталась только соломянная циновка на лежанке, трубочка, да кисет с табаком; да пара дырявых туфлей на подоконнике. А было время, когда Мина был хозяином, имел своего ослика и возил овощи на базар. Правда, это было давно, лет сорок тому назад. И случилось в то время Мине, — он еще тогда не был крещен и назывался Фу-Да-Лянем, — ожидать вместе с другими торговцами — когда отопрут городские ворота, а всю ночь пред тем дождь лил как из ведра и у городских ворот образовалась огромная, глубокая лужа; в то же время ехал в телеге русский миссионер Иеромонах Исаия, просветитель деревни Дундинань, и, по неосторожности кучера, телега, заехав в лужу, свалилась одним колесом в глубокую яму, оглоблями сбило лошадь с ног; она билась в воде, запуталась ногами в веревочной упряжи и не могла двинутся с места. Телега, между тем, все более накренивалась на бок и наполнялась водой. Когда из телеги показалась высокая фигура европейца, все стали смеяться, глядя на его испуганное лицо и видя его беспомощное положение. Только одному Фу-Да-Ляню жалко стало иностранца и он, быстро сбросив с своего ослика карзины с огурцами, кинулся в воду, которая достигала ему подмышки, и, добравшись до телеги, он заботливо усадил о. Исаию на ослика, подставив свою спину вместо стремян, которых при его убогом седле не было, и вывез миссионера на сухое. Телега, между тем, упала на бок и поплыла. Лянь во второй раз побрел к телеге за вещами, которые тоже плавали, достал их и на своем ослике доставил о. Исаию до двора миссии. Плату за это он наотрез отказался полупить, потому-де, что никакой ряды о цене не было, между тем как сам он рисковал упустить время базара и лишиться заработка. Лянь торопился ехать обратно, так что о. Исаия успел лишь вдогонку ему крикнуть: «Приезжай в воскресенье». С тех пор они сделались знакомыми, если не более, — друзьями. Лянь узнал, когда бывает у христиан воскресенее и стал навещать о. Исаию. Они почасту беседовали, ходили вместе в церковь; Лянь даже стал грамоте учиться, чтоб читать те книги (молитвослов и катихизис) на китайском языке, которые подарил ему о. Исаия. Так прошло более года, и, вот когда Лянь выразил желание креститься, под один большой праздник над ним совершено было таинство крещения, с большой торжественностью; сам о. Исаия пожелал воспринимать его от купели и Мина всегда гордился тем, что имеет такого духовного отца. Мина и потом не забывал церкви. Оплакав кончину о. Исаии, он долгое время оставался на службе [17] миссии при дворе, потом опять долгое время жил заработками; только слабость, привившаяся к нему Ион выпивал) при знакомстве с русскими, сильно подрывала его благосостояние. Как-то он лишился ослика и совсем пришел в бедность, так что и милостыней не гнушался; а как только бывало поспеют персики, так он опять становился на ноги; приторговывал и питался от трудов своих. В моей памяти ясно сохранился облик Мины, старичка лет шестидесяти, низенького роста, несколько сгорбленного, с добрыми, живыми глазами и костлявыми, мозолистыми руками, и помнится случай из его жизни, уже в мое время бывший. Случай такой.

По усмирении боксерского восстания, когда иностранные войска заняли Пекин, они разделили его на восемь кварталов, по числу великих держав и управляли им как хотели. Несчастных китайцев каждый народ измерял своею меркой, применял к ним свои методы воспитания и управления. Без понимания китайской жизни и языка получался хаос невообразимый. В погоне за справедливостью европейские правители творили безобразия, не замечая сами того. Народ (жители Пекина) стонал под тяжестью бестолкового управления и теряли всякую веру в культуру европейцев. Впрочем цель военного управления Пекином, когда китайское правительство частью бежало, частию спряталось, была двоякая: во-первых насаждать цивилизацию, во-вторых принудить Китай поскорее выполнить обязательства договора их с представителями европейских держав. Так что вторая цель достигалась с успехом; Немцы в своем квартале драли плетьми, требуя поливки улиц, Австрийцы у себя вели Шемякин суд, Французы выполняли свою программу. Пекинцы все терпели и в глаза хвалили своих культрегеров, а за глаза поносили, затаивая злобу и совещаясь о том, как бы поскорее избавиться от непрошенных гостей.

Трудное время пришлось пережить и нам. Миссия была разрушена, христиане, оставшиеся в живых, некоторое время жили в Тяньцзине, а по возращении в Пекин, ютились в плохеньких чужих фанцзах. Миссия приобрела тогда у соседа, герцога часть его родового имения, состоящую из нескольких десятин земли с остатками полуразрушенных зданий дворцов и кумирень. Едва нашлось в этих руинах несколько комнат, годных для жилья. Обстановка действовала на нас крайне неблагоприятно, поддерживая всегда печальное, пугливое настроение. К тому присоединялось сознание одиночества и заброшенности в таком малонаселенном квартале Пекина, управляемом Японцами. На соседнем пустыре японские солдаты устроили стрельбище и надрывали нервы постоянной [18] стрельбой; нередко обижали наших людей, забирали провизию и посуду с нашей кухни. По городу, между тем, ходили чудовищные слухи о передвижение войск, о готовящемся вторичном восстании Китая, что на зверства европейцев китайцы хотят ответить тоже зверствами. Ничего определенного нельзя было узнать, а между тем христиане приходили; расспрашивали, просили советов, как поступать в том или другом ожидаемом случае? А многие просто просили пособия и описывали свое горькое положение. Наставшая зима 1901 года была люта и голодна. Случаи голодных грабежей усиливались, положение христиан ухудшалось, настроение портилось донельзя. Бывало ночью не сомкнешь глаз в нервном ожидании чего-то худого, и чего только не передумаешь за ночь. Должно быть, не так мучительна бывает самая смерть, как ожидание смерти. Несколько раз поздними вечерами съезжаются к герцогу какие-то богатые китайцы, может быть, военные генералы, и долго за полночь сидят совещаясь о чем-то. Христиане рассказывают, что речь у них на этих собраниях идет главным образом о вооружении Китая и реформах в армии и выражается негодование против европейцев. Опасность для меня была велика, если судить по тому, что ни один слуга не соглашался ночью оставаться на миссийском подворья. Днем приходили, готовили пищу, мели, убирали, а ночью оставляли меня одного. Так продолжалось всю зиму. Наступала весна, холода еще держались и выпал даже небольшой снег в марте месяце. Вот в это-то время к нам заявился Мина Лянь. Увидав его крохотную фигурку, мы подумали, что голод загнал его к нам, что он пришел просить места или пособия, но оказалось не то. Рассказав нам об о. Исаии, он заявил, что хочет вспомнить старину, пригласить священника к себе, отслужить молебен на дому. Я ему указал на все неудобства времени для такого дела, что по праздникам я занят служением в посольской церкви и дома меня застать трудно, к Цихоу-мыньским воротам, где живет Мина, неблизко, что теперь трудно достать телегу, так как и телеги почти все угнаны из Пекина бежавшими жителями, да и лошади все забраны в войска. Мина не унимался, он уверял, что найдет телегу, наймет ее сам и приедет за мною; просит лишь назначить день когда мне это удобно. Отказываться долее было нельзя, но и соглашаться не безопасно, ехать в такое тревожное время. Мы не сомневались в искренности желания Мины помолиться у себя на дому, но соседи его могли устроить нам какую угодно неприятность. Однако мы назначили ему день, приблизительно спустя неделю, думая, что Мина поразмыслит [19] и отложит свое намерение, приглашать к себе в дом европейца, до более благоприятного времени. К тому же от него, по обыкновению, пахло водочкой и он мог завтра же забыть о том, что говорил нам сегодня. Так мы и расстались с ним. Около того же времени главный слуга и расходчик нашего подворья рассказал нам, что один богатый купец, живущий не подалеку от миссии, поклялся убить кого-нибудь из европейцев за то, что европейские солдаты, какой-то нации, ограбили его магазин и убили его дочь в прошлом году; теперь он только что возвратился на свое пепелище из побега и обещается нанять нищих бродяг, чтобы убить какого-нибудь европейца. У страха глаза велики, надо было каждую ночь поджидать гостей, хотя и днем они могли бы также безнаказанно и без помехи устроить облаву, двор был без охраны и вороты всегда настежь отворены. Опять подъем нервов, опять бессонные ночи... Развилась подозрительность: каждому пустячному случаю приписываешь особое значение, присматриваешься, прислушиваешься... Однажды часов в десять вечера слышу я — бубенцы на улице. Выглянул через расщелину стены, вижу — оседланные лошади ходят и гремят бубенцами, мальчик оборванец водит их за повод. Что за лошади, откуда они в такую пору? Думаю, спрошу я у мальчика, как только он поравняется со мною. Не успел я проговорить и двух слов, как мальчик опрометью кинулся бежать в сторону, а лошади мерной поступью продолжали идти медленно, как сонные, и бубенцы чуть слышно звенели. Мальчик испугался, конечно, потому, что вдруг услышал непонятный голос из развалин кумирни, и может быть, подумал, что злая сила его пугает; я же из этого побега заключил, что дело неладно, что это убийцы приехали и теперь ожидают, когда все стихнет в городе чтобы, совершив свое злодеяние, удалиться ни кем незамеченными. Я так убедился в этом, что, казалось ни минуты не сомневался, и, виденные мною вчера утром на снегу следы от забора к дверям моей кельи, принял за верный признак готовящегося нападения. Первое, что я счел нужным предпринять, это было — прочитать канон на исход души, а затем, по прочтении, которое затянулось на два часа, вследствие возбужденного состояния, я погасил свечу и прилег навзничь на постели, в ожидании — что будет. Шум многолюдного города доносился до меня, а я чувствовал свое одиночество, сознавал, что для меня этот город — пустыня, что я один и, вот, беззащитен, и ожидаю смерти... Остаток ночи я, конечно не мог заснуть, а утром, когда чуть еще светало, наскоро собравшись, пошел в [20] русское посольство, чтобы несколько отдохнуть там, так как после столь многих бессонных ночей чувствовал большую усталость, головную боль и нечто вроде лихорадки. Идти пришлось пешком по снегу около шести верст, так как до самого посольства не встретилось ни одной телеги на улице, да и город еще совсем спал. За эту дорогу я промочил ноги и прозяб сильно. Подходя к посольству, я уже мечтал, — как обогреюсь и отдохну в теплой комнате, но и этого мне не удалось сделать. На дворе посольства я неожиданно встретился с посланником, покойным Павлом Михайловичем Лессарь. Он возвращался с прогулки по городской стене, прогулки, которая ему очень не нравилась. Он был недоволен и самой прогулкой и немецким доктором, прописавшим ему ее. Какая мне прогулка, говаривал нередко Павел Михаилович, у меня болят ноги, я едва двигаюсь... да разве теперь мне время гулять, когда не выяснен еще вопрос о подъездных путях в южной Маньчжурии, когда наше правительство не слушает советов, не выполняет своих обещаний относительно с сроков эвакуации войск из Маньчжурии. Однако Павел Михайлович старался выполнять предписания доктора, и был в этом аккуратен, как и во всем остальном. Мы поздоровались, и между нами произошел приблизительно такой разговор:

— А, батюшка, какими судьбами? Разве служить, разве сегодня и праздник? Да как же рано, — еще восьми часов нет. Здоровы ли Вы, как поживаете?

— Благодарю вас, живу хорошо, заехал сюда случайно и хочу остаться здесь до воскресенья.

— Вот и прекрасно, если будет у вас время, заходите ко мне сегодня в четыре часа, я вас буду просить о чем-то... Но и вы мне дайте наперед слово, что исполните мою просьбу, хорошо?

— Даю слово, но не знаю, могу ли исполнить ваше поручение.

О, конечно можете, даже думаю, что кроме вас едва ли здесь кто может исполнить. К сожалению, теперь я очень занят... Да впрочем ведь и это тоже дело. Могу ли вас просить сейчас же зайдти ко мне?

Я согласился, и мы пошли медленно по дорожке сада, вымощенной квадратным кирпичем, прямо по направлению квартиры посланника. Между тем Павел Михайлович продолжал:

— Вы, может быть, слышали уже, что все здания посольства я будут вновь перестраиваться по особому плану и в другом расположении, так как теперь у нас земли прибавилось. Пора нам с оставить эти древние фан-цзы и жить в европейских домах, как другие посольства уже и живут. Теперь есть на это средства [21] и приглашен министерством уже и архитектор. Остановка теперь за домом посланника: департамент требует план и приблизительную смету; я бы и хотел просить вас сделать набросок фасада здания по тому типу, который я выбрал в одном архитектурном сборнике рисунков. Я знаю, что вы учились в академии и вам должна быть хорошо известна классическая архитектура. Кстати я выбрал образец Итальянского стиля.

В это время мы вошли в кабинет и он подал мне книгу рисунков и продолжал говорить:

— Вот вам это палаццо... Ваша задача будет состоять в том, чтобы изменить высоту его приблизительно на одну треть и, затем составить другой масштаб для горизонтальных измерений. К чему нам такое длинное здание? Его можно значительно урезать, но пропорция частей и всего контура здания должна быть соблюдена неизменно. Вы меня понимаете?

— О, конечно, палаццо Карледжио мне давно известно, это один из лучших памятников Ионического ордера Эпохи Возрождения, по грандиозной простоте форм. Мне не хотелось бы изуродовать такую дивную вещь, но работа эта требует навыка и постоянного упражнения в отыскании форм на глаз, а я, ведь, несколько лет уже не беру карандаша в руки. Вы, ведь, сами инженер и, кажется, участвовали в постройке Закаспийской дороги, вам естественнее было бы взять на себя этот труд и выполнить его по своему вкусу.

— Да, правда, я знаком с этим делом, но ровно на столько, чтобы сознавать всю его трудность и совершенно устраниться от него.

Вы знаете ли, я через своего драгомана давал этот заказ французскому архитектору, мосье Дюбар, и посмотрите же что он сделал? У него вышел вокзал какой-то, или казарма, или сарай, но ни как не дом посланника. Он как будто совсем не понял задачи. Вот, этот синий, светописный чертеж, это его проэкт. По моему это — нелепость. Неправда ли?.. Вы видите, что только крайность заставила меня беспокоить вас, — я не злоупотребляю вашим временем, и вы должны мне сделать это. Я прошу вас... Я вполне полагаюсь на ваш вкус, да к тому же... помните, что вы дали мне слово.

— От слова я не отказываюсь, но как... же, в самом деле я буду рисовать?

— Да так и рисуйте, вот берите образец и нарисуйте, и чем скорее, тем лучше. Очень буду благодарен. Пожалуйста не откажите.

Возражать не было никакой возможности; рисунок был уже в моих руках и, в нерешимости, я распростился с Павлом [22] Михайловичем. Такой лестный заказ, но теперь новая забота, как его поскорее и добросовестнее выполнить? Забыл я про усталость. Послал тотчас казака за телегой, а сам все думаю, — как увеличить чертеж, как изменить размеры, но соблюсти пропорции. Еду обратно в миссию, а целый рой воспоминаний об академической жизни, искусстве, профессорах, так и толпится в голове. Если бы теперь встретились на улице сами боксеры, то и на них едва ли я обратил бы какое внимание. По приезде домой в свою келью, я нашел там все на своем месте и даже подивился своей трусости в прошлую ночь. Весело отпустил всех, имевших ко мне дело, китайцев; уплатил по счету повару и, запершись в келье, стал приготовлять все нужное для черчения. Это отняло у меня более часа времени: ни одна линейка не годилась для работы; все надо было проверить, и выбрать более подходящую, карандаши к черчению совершенно не подходящего сорта, чертежной доски не было, надо было к тому приспособить обыкновенный китайский лакированный стол, установить его ближе к стекляной двери, которая служила вместе и окном. Нелегко было отыскать подходящие кисти и акварельные краски, отчистить заржавелые циркуля и растереть туши на торелку. Когда все это, таким образом, было приготовлено, началось самое интересное дело: увеличение чертежа и нахождение подходящего к размерам бумаги масштаба. Впрочем самое дело еще не началось, только взяты были цифры для расчета и получения коэфициэнта требуемых (искомых) величин. Мир искусства, волшебный мир, как он может увлекать человека, совершенно отрывать его от окружающей обстановки, бросать его в беспредельное пространство очаровательных грез и ясных сновидений! Все внимание мое приковано к труду, задача разбирается, расчленяется, становится яснее и еще увлекательнее. Я не замечаю, что кто-то пришел и нерешительно дергает за ручку двери. Не хочется верить тому, что кто-то пришел и может помешать работе. Кажется, нужно всего времени не более часа, чтобы окончить задуманное, неужели и этого не найдется у меня? Опять послышался шорох в двери и кто-то назвал меня по имени. Я взглянул за дверь, там стоял Мина Лянь. Едва сдерживая досаду, я отпер дверь и принялся опять сравнивать полученные цифры, думая о том, что китайцы иногда приходят без особого дела, посидят, поговорят и уйдут. Так думал я будет и в этот раз, но Мина, войдя в комнату, неторопливо отыскал глазами иконы, неторопливо сотворил крестное знамение, поклонился и стал молча среди комнаты. Он знал [23] зачем приехал, а я-то не мог сразу припомнить данного ему мною обещания и тогда лишь спохватился, когда увидел фигуру Мины в решительной позе ожидания среди комнаты. Неужели прошла уже неделя, разве сегодня семнадцатое число? спросил я его удивленно. Он тихо прошептал: Да.

— Мина, я к тебе сегодня не могу поехать, сказал я огорченно, ты видишь я занят.

— Но как же, а обещали?

— Обещал. Я не отказываюсь. Но не сегодня, я только было начал дело.

— Как же, телега ждет: я нанял телегу, издержался...

— За телегу я заплачу, только дай ты мне вздохнуть, я приеду к тебе сам. Приеду завтра.

Мина бросился на колени, слезы выступили из глаз.

— Сегодня обещали, сегодня поедем, непременно сегодня. Сказал он дрожащим голосом.

Сколько ни убеждал я его обождать до завтра он остался непреклонным, просил, умолял. Нечего было делать, надо было уступить, сознавая в то же время, что все предположения могут забыться и чертеж нельзя уже будет так успешно и свежо выполнить, а может быть и совсем придется отказаться от его выполнения. Бросаю все, зову понамаря. Тот уже ожидал меня со всеми нужными для молебствия вещами. И так мы поехали.

Дом Мины, если можно назвать домом крохотную клетушку, прислоненную двумя сторонами к городской стене, крытую жердями и обмазанною глинной, стоял на бойком месте, у самых Цихоумынских ворот. Две стены его были казенные, третья кое-как склеена из бумаги, четвертую составляло окно; оно же служило и дверью. Украшение, хорошо прокопченых стен, составляли: православный стенной календарь, чётки и крест, висевшие на гвозде, и совершенно почерневшая дощечка, на которой не возможно было рассмотреть какое-либо изображение святого. Однако Мина уверял, что это — образ, данный ему в благословение его восприемным отцом, иеромонахом Исаией. Все остальное здесь было в миниатюре: половину пола комнаты занимала крошечная лежанка, только Мина мог ухитриться лежать на такой лежанке; в углу стоял черепок с водой, ближе к двери — переносная печка, сделанная из керосинной банки. На главном месте, против двери, стоял не то шкафчик, не то стол. На нем была торелка с фруктами (сухими) и бутылка, горлышко которой служило подсвечником. Едва можно было стать двоим в этом помещении, а понамарь оставался за дверью. Мина затеплил восковую свечу и, приняв [24] озабоченный вид, ожидал начала молебна. Во время молебна он подпевал: «Господи помилуй» по-китайски и «Аминь». У дверей хижины собралась толпа любопытных, слышно было, что кто-то протискивается вперед, но вообще молебствие прошло благополучно. По окончании молебна, Мина обратился ко мне с просьбою служить заупокойную литию по его отце.

— Да ведь он у тебя был язычник, некрещеный, как же я за него молиться-то буду?

— Язычник, это правда, но... помолитесь.

— Не могу. Разве ты не знаешь, что христиане за язычников не молятся.

— Знаю, но... пожалуйста помолитесь.

— Но, если бы я стал молиться, то каким бы именем я мог его называть, ведь он не имел христианского имени?

— Правда, имени он не имел, но можно дать ему какое-нибудь имя на время помина, чтобы помолиться о нем. Дают же язычники имена своим усопшим, на время лежания в гробу одно имя, на время молитвы о нем другое, на досточку предков пишут третье, а душа все одна и та же.

Этот довод мне показался не достаточно убедительным. Тогда Мина сослался на пример о. Исаии, и уверял, что тот молился об отце его и поминал его каким-то именем.

— Посудите сами, говорил Мина жалобным голосом, вот я христианин, хочу помолиться о своем отце (он был добрый человек и имел желание креститься, но не успел за болезнию), неужели мне, христианину, идти в кумирню к жрецу, который бесам кланяется, и просить его помолиться об отце моем, которому я желаю царства небесного? Ведь бесам кланяются, повторял он, бесам, — зачем я пойду туда? И Мина беспомощно разводил руками.

Как жалко было, что нечем было помочь этому человеку: верил он усердно и просто, отдавался воле Божей беззаветно, движимый любовию к отцу, он просил добра для него, просил усердно и не получил желаемого. И теперь, когда он сошел уже в могилу, вопрос им поставленный тяготит совесть и его маленькая фигурка, как живая, воскресает предо мною, беспомощно разводит руками и ждет ответа.

А. А.

Пекин 3-го июля 1907 г.

Текст воспроизведен по изданию: Мина Лянь. Рассказ пекинского миссионнера // Китайский благовестник, № 5-6. 1907