ЧАСОВНИКОВ В. В.

[АРХИМАНДРИТ АВРААМИЙ]

ВОЛЧЬЯ ПАСТЬ

(Окончание.)

Когда стало уже совсем темнеть, переводчик повел нас на квартиру где оказался телефон и жандарм, снявший с нас показания, что за люди, где живем в России, в каком городе, на какой улице? Странно кому и зачем нужны были эти сведения? Затем нас повели в другое место, — на этап, где в большом обгоревшем здании был подбит кое-как из тонких досок потолок, сделаны перегородки, жило два деньщика и было две комнаты с нарами, одна для офицеров другая для солдат. Нас поместили в офицерской; там пары были покрыты тонкими циновками и лежало до 30 красных японских одеял. В помещении казалось еще было холоднее чем на дворе печи русские стояли без дверок, да и топить-то их было нечем. Нам подали переносную печь с древесным углем, а на ужин мяса и сухарей, подали чай. Варить мясо взялся переводчик, мяса было много и оно прекрасное, жирное, филей. Мясо варили в японском соленом уксусе. Переводчик потребовал луку; принесли его целый разнос, лук репчатый, прекрасный, свежий. Во время варки ужина переводчик беспрестанно курил папиросы, которых он получил три порции (и на нашу долю), и рассказывал о Мукденском бое, не как очевидец: участники боев возвратились в Японию, а их место заменили другие, пока те отдохнут на родине; рассказывал как два русских полка во время отступления выкинули флаг о сдаче японцам оружия, а потом, подойдя ближе, стали стрелять. За ужином тарелки и другая посуда оказались русские, мы их сразу же узнали, так они отличались от принятой у японцев посуды. Особенно было больно смотреть когда служка принес стаканы на разносе с портретом русской Государыни Императрицы. Этот легенький разнос вероятно был прислан сюда в качестве премии, которые обыкновенно рассылаются всем оптовым покупателям чая. Переводчик взял этот разнос, вертел его в руках и все повторял, что это портрет Русской Государыни. Выло так тяжело на сердце, — мы стали уверять, что это не Государыни портрет, но японец продолжал настаивать, что он верно знает это, что он видел фотографический снимок державной Особы. Переводчик не исполнил своего слова отвести нас к офицеру, заведующему пропуском через границу, будто он приезжал на ночном поезде. Напрасно просидели мы с ним допоздна. Уходя часов около 11 ночи, переводчик обещал зайдти завтра утром, взял у нас фонарь, а то — говорит — волков боюсь, как бы не напали волки. [13]

16-го Января. Утром мы проснулись рано, предчувствия беспокоили нас, мы не понимали нашего положения, не знали что с нами дальше будет. Холод в комнате был ужасный, на полатях перелетывали и чирикали воробьи и светились щели в крыше дома; вода в стаканах замерзла. Когда я вышел на волю, солнце еще не взошло, было пустынно, безлюдно; два китайца возились у колодца встороне; с вокзала доносилось шипенье паровоза, на развалинах большого сгоревшего здания ютилось несколько голубей, какой-то японец подкрадывался к ним и стрелял из маленького ружья на подобие системе винчестера. Часам к 9-ти пришел переводчик; мы сильно боялись, что он не придет. Не торопясь он начал требовать от денщиков порции провианта на троих и, получив банку тушеного мяса фунтов в 5-ть, американского производства, стал не торопясь разогревать его на огне в небольшой кастрюле. За чаем переводчик спросил, нет ли у нас русских мелких денег? японцы здесь очень интересуются русскими деньгами, чтобы иметь их у себя «на память». Странно, зачем им русские деньги и что за «память», разве трудно достать русских современных денег. Правда, в Японии они теперь не ходят, но там их есть еще сколько угодно. Разве японцы думают, что Россия более не существует, что денег более не будет делать, что они будут иметь нумизматический интерес, как большая редкость? У нас нашлось несколько медяков и вот за ними собралось несколько японцев, все вестовые, а не строевые; пришли, принесли своих бумажек кредитных, есть бумажки от 10 коп. до. рубля и более. Было уже более 10 часов, переводчик не вел нас к офицеру, все медлил, а когда собрались и пошли, то встретили вчерашнего жандарма в форме; мы вернулись с ним; он долго говорил с переводчиком, потом распростился и вышел. А переводчик объявил нам затем окончательное решение от лица офицера, что нам здесь жить нечего, что пропустить нас на русские посты нельзя, что для этого требуется особое разрешение из управления Квантунской Области, которое теперь находится в Ляояне; что нам остается одно, — ехать в Ляоян, взять пропуск и возвратится обратно. Мы спрашиваем, — нельзя ли послать туда телеграмму? Говорит, что нельзя. Проехать на китайской телеге 60 верст до Куанченцзы? тоже нельзя: на передовых японских постах не пропустят, стрелять будут. Так пусть офицер даст нам разрешение и проедем. Разрешить нельзя: русские, говорит, сами не желают, чтобы к ним кого-либо пропускали. Вам нужно вернутся на юг, ехать в Ляоян в Управление Начальника Квантунской Области, с вами поедет жандарм, который знает там все в Ляояне, а если имеете лишние вещи, то можете здесь оставить их до возвращения. До отхода поезда оставалось еще около трех часов, переводчик предлагал нам воспользоваться свободным, временем — «погулять», посмотреть местность, русское кладбище. В этом предложении мы увидели намерение создать искуственно причину к нашему обвинению и отказались от осмотра местности, сказав, что ничего не понимаем в этих делах; к тому же ночь в холодном сарае [14] повлияла на наше здоровье и настроение духа: у товарища открылся сильный кашель и давило грудь, а у меня страшно болела шея и одно плечо, так что нельзя было повернуть голову. Перебирая в мыслях все уловки переводчика, мы убеждались, что все это его дело, — что он выставил нас за людей злонамеренных и подвергнул сраму быть под конвоем жандарма. Однако надо было привыкать и к этому глупому положению и мы, захватив свой багаж, поплелись на вокзал, где поступили под присмотр жандарма, нарочно для этой цели вытребованного из китайского города Чен-ту-фу еще вчера вечером. На руки жандарма даны бумаги о нас, нечто в роде протокола; в чем нас обвиняли, не известно, но в содержании этих бумаг были какие-то срамные или насмешливые выражения, потому что впоследствии кто бы ни видел их, все смеялись пожимая плечами. Обратный путь наш на юг в Ляоян представлял одно сплошное горе. Нам, больным, надо было сидеть в промерзлом вагоне там, где угодно было жандарму, при нескольких пересадках ночью тащить на себе багаж по запасным путям на большие расстояния. В ночное время на полустанках в наш вагон подсаживались ночные дозоры или смены по 4 человека с офицером. Одна такая смена была пьяна, но, расположившись у переносной ночки, солдатики, еще весьма юные на вид, сидели скромно потупив глаза вниз и утирая пот с раскрасневшихся лиц своих, в то время как мы тряслись от холода в своих меховых шубах. Никакого буйства или шума они не проявляли. В Телине наши прежние знакомые узнали нас, но быстро попрятались, узнав, что мы под конвоем, только один из них подал мысль товарищам осмотреть коробку с митрой, нет ли там каких нибудь взрывчатых веществ, но взвесив коробку на руке, отложил свое намерение. От Чен-ту-фу до Ляояна мы ехали всего лишь 20 часов, считая вместе и все остановки. В Ляоян прибыли в 10 ч. утра. Идя с вокзала (опять с вещами), первое, на что мы обратили внимание, это была церковь русская, железнодорожная. Колокола висели на ней и крест стоял на месте, лишь на кресте болтался японский флаг с иероглифом означавшим, что это почтовая контора. Сзади вокзала высится триумфальная арка. Издали она представляется сделанной из желтого мрамора и облицованной узорами из почернелой бронзы, но подойдя ближе можно было убедиться, что она сделана из китайских циновок и убрана хвойными ветвями. Однако это красивое и величественное сооружение сильно напоминало древние триумфальные арки Рима и посвящено было вероятно Куроки, когда тот шел на север из Порт-Артура. Рядом с вокзалом у полотна железной дороги устроены в два ряда навесы из циновок, под навесами длинные прилавки, на которых стоят жестяные тазики для умывания и висят чистенькие полотенца, тут же в походных печах готова горячая и холодная вода для умывания; солдатики моются тихо в порядке; могут мыться сразу сотня человек. Мы с удовольствием воспользовались удобством умыться, хотя сердце сжималось сознанием, что сила врага в значительной степени укрепляется вследствие удобств и порядка, которыми, окружен [15] японский солдат в походе. Здесь мы переоделись и закусили японских сухарей, и отправились вслед за жандармом. Долго мы бродили по глубокому снегу среди железнодорожного поселка и пришли к одному дому, где нам пришлось ожидать с полчаса на кухне и в корридоре, сильно загрязненном с почернелыми стенами, из которых на одной нацарапан был рисунок невыразимой сальности, это японское произведение. Затем нас повели в другое здание к дипломатическому чиновнику. В крошечной комнатке, занятой одним столом и двумя скамеечками, сидел чиновник в черном сюртуке с застывшим без всякого выражения лицом и кошачьими усами. За ним на стене висело панно из зеленого шолка с золотыми иероглифами; у окна стоял горшок с цветами: вот и вся обстановка. Чиновник усадил нас против себя, передал в другую комнату наши бумаги для снятия копий и позвал переводчика. Переводчик этот — молодой человек высокого роста — отрекомендовался воспитанником Владивостокской гимназии; с виду в нем было мало японского, — он весь походил на русского гимназиста. По-русски он говорил свободно, но стараясь подбирать изысканные выражения, он говорил медленно, ломаясь на все лады. По его словам выходило, что проезд на север через японские и русские посты невозможен, что нужно иметь согласие со стороны главнокомандующих русского и японского. Что теперь у нас очень строго, теперь генерал Линевич, это не то что было прежде. Что телеграмму ему из Ляояна дать нельзя, что телеграмма должна быть послана ему через Лондон. Что есть в мирном договоре такой пункт, чтобы русских не пропускать. Переводчик этот умел заговаривать зубы, он говорил о погоде, описывал бедствия Порт-Артура, где он жил 4 месяца после взятия его японцами. Он уговаривал нас не ездить вовсе в Харбин, так как там среди бела дня на улицах грабят, как он об этом вычитал из Харбинского Вестника. Мы просили позволения проехать на Дальний, зная что там пароходы ежедневно отходят в Нагасаки, откуда легко бы нам было проехать на Владивосток. Но и на это чиновник не соглашался; он говорил (через переводчика), что на пароходах теперь места нет, что нам пришлось бы в Дальнем ждать две недели в помещениях не приспособленных к жизни. Перспектива не веселая, а главное задержка., проволочка времени, которого уже и так прошло бесполезно 8 дней. Что же нам делать? — спрашиваем мы. Как проехать в Харбин? — Вам ничего более не остается делать как ехать в Инкоу к японскому камиссару, который уже устроит все, что можно. «Мы с вами пошлем провожатого-жандарма», сказал не без лукавства переводчик, — Благодарим покорно, относительно жандарма мы имеем в виду просить объяснений, — в чем наша вина, — почему нас провожать с жандармом? «Ваша вина в том», отвечал переводчик, «что вы проехали через Симинтин, переехали через границу нашего государства. Здесь ведь японские владения, в Ляояне живет Начальник Квантунской Области барон Осьма». — В таком случае, зачем же нас пропустили в Симинтине, зачем дали проездной билет в Мукдене? «Это [16] была ошибка; офицер в Симинтине должен быть наказан, вы не заметили ли его наружность?» Затем переводчик стал расспрашивать: в какой день и час мы проехали Симинтин, сколько платили за билет по узкоколейной дороге? когда прибыли в Мукден? Как будто оставалось какое-то сомнение в том, что мы были в Симинтине, а не явились с какой-нибудь другой стороны. Далее казалось бесполезным продолжать этот разговор, да и противно было разговаривать с этими победителями, удостоивающими нас благосклонного внимания. Мы расклинились и поспешили на вокзал к 12 часовому поезду на Дашичао, чтобы ехать в Инкоу, хотя мы не сомневались в том, что возвращаемся домой, что в Инкоу мы ничего не добьемся.

В вагоне, который шел за паровозом, кроме нас и десятка солдат помещались еще механик, слесарь и один китаец кули. Механик с глубоким шрамом на лице казался серьезным, он всю дорогу перелистывал какую-то книгу, слесарь молодой японец обезьяньего вида с низким лбом и идиотским выражением лица все время держал свои руки над жаровней, относясь совершенно безучастно ко всему окружающему, но китаец суетился все время. Японцы подымали его на смех, перегоняли с одного места на другое, он все терпел и улыбаясь отшучивался; его особенно забавляло то, что японцы нас русских ставили с ним наравне. На одной станции мы слышали как китаец мальчик кричал по-японски: наси, наси (т. е. груши.). Китаец тоже слышал, улыбнулся и сказал: «теперь нам маньчжурам здесь только грушами торговать; другой товар весь пойдет японский, трудно с ними конкурировать, — 50 папирос продают за 5 копеек».

В Дашичао мы приехали в 9 часов вечера, а в 12-том уже поезд шел на Инкоу. Вокзал также был освещен и украшен флагами. Движение было большое; поезда то и дело проходили на север и на юг. Помним мы 1 года тому назад были в Дашичао; толпы зевак китайцев и русских наполняли плацформу. Драгоценный электрический свет пульмановских вагонов освещал праздношатающуюся толпу офицеров и дам, красные рожи стражников, не могущих охранить самих себя, неведомо что стерегущих на станции, когда по линии китайцы растаскивают все начиная с помпов и заклеп и кончая вагонами. Шум гам, добиться толку невозможно; затрачены миллионы на устройство рельсового пути, а купцы-китайцы гужовкой везут товары... Теперь не то, правда роскоши не видать, классных вагонов нет, все едут в товарных сереньких, небольших вагонах, за то какая работа, какая быстрота снаряжения поезда, какой порядок во всем; начальства нигде не видать, а все творится без задержки, по щучьему велению. Каждый солдат сознает зачем и куда едет, знает, что чрез полгода вернется домой на побывку, что семья его обеспечена во все время похода и на случай его смерти; так можно воевать, можно быть бодрым, покойным. В Дашичао нас отвели в дом, бывший раньше под квартирой начальника депо, у которого летом, до войны, мы были в гостях, [17] любовались полисадником, пили чай в его семье на веранде. Теперь от цветника ничего не оставалось, веранда загромождена ящиками, в доме грязь, копоть, такая жалость вокруг. Закусив здесь рису и рыбных консервов, мы уселись в поезд и через час были уже в Инкоу. Хотя вокзальные здания все уцелели, но нас отвели в рогожный домик полицейского пристава, который несмотря на полуночное время был на ногах. Он снял копию с наших бумаг для помещения в местной китайско-японской газете, чтобы подрывать авторитет европейцев в глазах китайцев сообщением об аресте миссионеров. Затем нас усадили на вагонетки узкоколейной дороги и повезли в город Инкоу. Колея идет мимо складов провианта японского. Мы сами видели более ста огромных магазинов в размере 5*30 саженей, сделанные из китайских циновок. Везший меня китаец объяснял в каких магазинах сложен был рис, в других амуниция и проч. Зачем Японии иметь здесь на границе с Китаем такие склады? Мы думаем, что Инкоу — другая база для движения японских войск на запад к Шанхай-гуани. Знаменательно, что на таком пространстве почти в открытом поле эти склады оберегает один часовой, вот что значит навести раз панику на жителей. Колея заходит в город с восточной стороны, описывая дугу в несколько верст. Вся эта сторона китайского города ояпонизировалась: везде японские вывески, флаги, фонари; заглянешь в лавочку, там тоже бумажные флаги висят под потолком на нитках, протянутых с угла на угол комнаты под потолком. Нас привезли в японское полицейское управление где горели огни; за столом сидело несколько жандармов, китайцев переводчиков, проходили китайские солдаты с ружьями. Нам с минуты на минуту казалось, что нас отведут в тюрьму. Мы находились с час в томительном ожидании, пока наше дело разбиралось у японского комиссара и последовало распоряжение препроводить нас к французскому консулу. Долго искали японцы по карте — где находится французское консульство, а оно было всего в нескольких саженях. Наконец позвали китайца знающего и проводили нас к русскому консулу, который живет во дворе французского консульства. Там все спало, насилу достучались мы, был 3-ий час ночи. Русский консул принял нас любезно; когда мы рассказали ему все наши приключения, то он заверил нас, что никакой телеграммы генералу Линевичу посылать не нужно, что из этого ничего не выйдет, — что японцы без всякой причины, так себе, чтоб показать себя, не пропустят никого, что не так еще давно один англичанин проехавший из Харбина до Чен-ту-фу вернулся ни с чем обратно через границу. Что это — волчья пасть, что счастье наше, что мы так счастливо от них отделались. Японцы и в Инкоу держат себя нахально, затрогивают такие вопросы и учреждения, какие к ним не имеют никакого отношения. Самого русского консула по приезде его в Инкоу они не хотели признавать в течении 8-ми дней и теперь хвалятся тем, что не знают где живут французский и русский консула. Что во время окупации Инкоу они заняли все русские дома и владеют ими, что все [18] консула стеснены ими.

Остаток ночи мы провели в английской гостиннице, а на утро отправились через реку Ляо-хо по льду на санях к вокзалу Шанхай-гуаньской железной дороги. По дороге провожавший нас китаец, слуга из гостинницы, рассказывал нам как во время занятия Инкоу японцами все консула собрались в одном доме и заперли двери во двор, было очень страшно и стыдно. Как японцы ночью разломали ворота, ворвались во двор и стали выбрасывать мебель из окон домов, говоря, что этого им ничего не нужно.

По пути в Шанхай-гуань встретился нам поезд, груженный провиантом: несколько вагонов живых свиней, несколько вагонов битых свиней, десять нагонов скота. Рослые откормленные быки были тесно нагружены на плацформы От провожатого мы узнали, что этот груз идет в Инкоу для японцев, что быки куплены в провинции Хонань по сто долларов за штуку.

Японское «дело не окончено», оно может быть только начинается. Благодаря оплошности русских они теперь перебрались на материк; теперь пойдут неудержимой волной разливаться по всей Азии. Теперь уже распускают слухи об открытии Гирина, Цицикара и Харбина для международной торговли, но европейцы не могут конкурировать с ними: это они делают вызов России — требуют этой привиллегии в русских городах для своей торговли и будут настаивать оружием. России нужно скорее взяться за ум, изучать японский язык, изучать своего врага, чтобы поставить серьезную преграду его монгольскому нашествию и избежать его ига.

25-го Января 1906 г. Шанхай.

Архимандрит Авраамий.

Текст воспроизведен по изданию: Волчья пасть // Известия братства православной церкви в Китае, № 25-26. 1906

© текст - Часовников В. В. [Архимандрит Авраамий]. 1906
© сетевая версия - Thietmar. 2017
© OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Известия братства православной церкви в Китае. 1906