АЛЕКСЕЕВ В. М.

В СТАРОМ КИТАЕ

ДНЕВНИКИ ПУТЕШЕСТВИЯ 1907 г.

Глава VI

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА СЕВЕР ЧЕРЕЗ ШАНЬСИ

6 сентября. Сложная и долгая упаковка эстампажей и картинок плюс писание писем анонимным друзьям (адресами которых меня снабжают все здешние мои знакомцы) с просьбой прислать новогодние лубки в Пекин — все это полностью заняло весь вчерашний день.

Телеги, добытые с огромными трудностями и только благодаря содействию фаньтая, ждут во дворе. Идем прощаться в миссию. Нас снабжают хлебом и табаком в дорогу, приносят вино и кофе. Католик-китаец, отец Чжан, написал нам целый путеводитель: он — великолепный знаток древности вокруг Сианьфу.

Прощаемся, жмем руки, едем.

Подъезжаем к реке Вэй. На противоположной стороне реки сто бурлаков, группа за группой, тянут нечто, доселе мной невиданное и принятое вначале за землечерпалку. Переправляемся на пароме через реку и видим, что это просто очень широкие, солидные баржи с треугольными жилыми постройками на корме, продолжение которых в виде рогули украшено бахромой, висюльками, кружочками, листьями — все из железа. «Для красоты»,— говорят кругом.

Въезжаем в Сяньянь. Идем через весь город. Пыльно, душно, невыносимый смрад опиума. Опиум и вата — продукты местной промышленности.

На улицах, у ворот многих домов стоят бочонки с водой. Над ними — надпись: «Вода величайшего мира». Видимо, это просто противопожарная мера, хотя и не [244] без суеверного оттенка. Однако перед опиумной лавкой над таким бочонком иная подпись: «Приветствуем бога огня!» Здесь, очевидно, решили, что прямое заискивание перед богом — более надежное средство, хотя и воду на всякий случай иметь нелишне.

В гостинице долго ждем обеда. Оказывается, не особенно-то здесь любят пользоваться огнем. Зато опиумные горелки чадят вовсю.

7 сентября. По указаниям отца Чжана, едем на север — искать знаменитую скульптуру Танской династии. Проезжаем по плоской и необъятной равнине. С обеих сторон дороги, медленно вращаясь, разворачивается однообразная картина полей. Всюду фигурки крестьянок, сидящих на корточках перед грядками. Снова изумляюсь той безупречной тщательности, с которой китайцы обрабатывают поля. Каждое растеньице выхаживается с такой заботой... И ничто не спасает от нищеты.

По поводу китайского земледелия. Компетентные люди говорят, что Китай является родиной очень многих культурных растений, первым очагом мирового земледелия (таким образом, китайская культура древняя и самостоятельная и в прямом дословном значении: возделывания земли). По богатству культурных видов растений Китай должен быть поставлен на первое место. Это единственная в мире страна, в которой нет таких растений, которые не были бы преображены и культивированы человеком.

По дороге — инцидент. Шаванн захотел снять слепок с придорожного могильного камня. Только что Цзун заработал молотком, как на стук сбежалась целая толпа причитающих в ужасе крестьянок. Еле-еле удалось их успокоить. Впредь надо быть осторожней.

По пути нам встретился забавный хэшан со шляпой в виде пагоды. Идет, неся на голове такое сооружение, и размахивает своим посохом, так как строгий ритуал буддистов требует, чтобы они не смели касаться посохом земли. В монастырских кельях посохи всегда поэтому висят на стене.

Цзун, проводив насмешливым взглядом этот действительно весьма комичный «многоэтажный» силуэт, рассказывает анекдотическую историю о гадании одного [245] монаха-чудотворца. Это был даос, умевший, как говорили, определять судьбу, лечить болезни, давать пророческие советы. Он пользовался в окрестности большой популярностью. Однажды к нему пришел человек, у которого случилась пропажа, и просил помочь гаданием. Даос стал чертить на песке, насыпанном для гадания, и сказал молящемуся: «То, что ты потерял, находится сейчас если не в кане, то в поддувале».— Человек крикнул: «Неправда!» — Даос возмутился: «Так сказал святой, ты будешь наказан за свои слова болезнью!» — Человек пришел в ярость и чуть не побил оракула. Дело в том, что у него пропал... буйвол.

Чжэн и Сун весело хохочут. Анекдоты о монахах, вроде этого,— самые ходовые. Народ представляет себе монаха в двух видах: с одной стороны, это презренный тунеядец, обманщик и смешной человек; с другой — это святитель, знающий магические приемы и поэтому опасный, заслуживающий почитания.

Буддийский монах, хэшан, как преемник и последователь Будды, способен вмешиваться в тайны перерождения одной формы бытия в другую. Даосский монах — это главным образом фокусник, гипнотизер, чудотворец, вооруженный магией.

При всей той огромной роли, которую играют монахи в китайском быту, от них решительно отнято право вмешательства в брачные церемонии, родины, крестины и прочее, и даже простое появление монаха на каком-нибудь из этих праздников может закончиться его избиением. Зато на похоронах они заслоняют собой все и всех.

В полях часто видим торчащие башенки. Это — все тот же фыншуй — гадание по форме земли, свирепствующее в Китае, где ни одно дело, особенно похороны, не проходят без того, чтобы заинтересованное лицо не потратилось на гадателя, который, важно вращая перед ним замысловатыми чертежами, прорицает, где надо копать могилу, чтоб покойник находился под защитой благоприятных земных влияний (понимаемых, конечно, исключительно в оккультическом смысле слова). Сосредоточением этой благоприятной энергии считаются находящиеся на плоскости возвышенности, а там, где их нет, сооружают башенки и пагоды. Фыншуй основывается не только на сложнейших соотношениях конфигурации земной поверхности, но также и на астрологических [246] соображениях. Поэтому надписи на башенках часто говорят о звездах: «Звезда Вэнь высоко светит» и т. д.

На каждом перекрестке обоз останавливается, и возчики спрашивают, куда ехать. Крестьяне в поле и прохожие осведомляют нас с полной готовностью и воодушевлением, но и это не всегда приводит к ясному взаимопониманию. Без Цзуна, способного с помощью мимики разъяснить все что угодно, было бы совсем плохо. Кстати, за указание дороги никто денег не берет, даже удивляются, когда мы предлагаем.

8 сентября. По утрам теперь холодновато. Чжоу, закутавшись с головой в одеяло, сидит в своей телеге. К полудню становится тепло и даже жарко. В общем я до того привык к телеге, что чувствую себя прекрасно и, выставив на солнце голые ноги, с удовольствием слушаю рассказы моего любезного извозчика. Он из Баодинфу. Говорит, что у них в «Ихэцюань» («боксерское общество») 1 поступает весь бедный люд.

Проезжаем мимо деревушки. На ее воротах надпись: «Справедливость заслуживает уважения». Толкую смысл надписи возчику, и он мне по этому поводу рассказывает, что когда у них в деревне у некоего Вана умерла жена, то мать Вана положила в гроб все деньги, скопленные покойной при жизни. А живут-то они бедно…

В городе Лицюане масса плодов. Груши здесь круглые, как яблоки, и очень сочные. Впервые попробовал жужубы. Вкусно, но набивают оскомину.

Приезжаем в Цяньчжоу. Едем мимо христианской церкви, комендатуры, большого храма Тайшаня, по душным и пыльным улицам. На некоторых воротах к верхней балке прилеплены чашки. Это — жертвы покойнику. В чашки обычно кладется рис или какая-нибудь другая еда. Возчик Чжэн рассказывает, что, кроме еды, в жертву следует приносить еще три чашки чая и шесть чашек водки. Сыновья покойного сжигают бумажные изображения денег и драгоценностей и при этом льют чай и водку вокруг жертвенного стола. Затем трижды молитвенно склоняются над пеплом. [247]

Останавливаемся в харчевне. Мулы по своему обыкновению сейчас же ложатся навзничь, и воздух перестает быть воздухом: пыль плотной завесой закрывает от нас окружающий мир.

9 сентября. Сегодня праздник чэнхуана. Когда подъезжаем к Чэнхуанмяо, народу уже много, несмотря на то, что солнце еще не взошло. Женщины, особенно старухи, преобладают. Они покупают желтую бумагу и курительные палочки, торгуются, идут и возжигают, кланяясь повсюду: в храмах, на мосту, перед каменным подобием фонтана, из которого брызжет вода, перед буддийской статуэткой, перед демонами при входе, перед всеми решительно статуями и изображениями, даже перед Чжун Куем, стоящим в угрожающе озверелой позе. В главных залах женщины, толпой склонившись перед алтарем, весьма затейливо убранным плодами, печеньями и цветами, нестройно напевают. Даос, стоящий сбоку, бьет в чашку одной рукой, а другой, смеясь, протягивает блюдо для сбора чохов.

Оглушительный треск ракет, масса горящей бумаги и свеч, нестройный хор толпы и гнусавое пение монахов — все это и создает религиозное настроение, с голь живо напоминающее мне с детства знакомые картины русских религиозных праздников. И действительно, при всем своем несходстве форм религиозный уклад Китая по существу весьма напоминает «святую» Русь.

Великолепные, величественные храмы рядом с убогими жилищами, несметное количество паразитов — монахов, собирающих деньги тут же, у иконы; вотивные приношения богу как памятка ему о совершенных им «чудесных исцелениях» (картонные глаза, уши и т д.); крестные ходы неистовой толпы; стуканье лбом в пол церкви; пламя свечей перед алтарем; ризы, золото, роскошь в храме и бедный люд; вой жрецов, проповедь будущей жизни, в которой зачтутся все страданья земные, и т. д. Та же, давно известная картина!

И так же, как на Руси, религиозны в основном только женщины. Рабское положение женщины делает ее религиозной. Без веры во что превратилась бы ее жизнь? Религия питает ее мечты и фантазию. Она идет в храм с робкой душой и, разумеется, уносит из дому немалую толику в лапы хэшанов и лаодао. Мужчины же [248] приходят смотреть и курить опиум. Рядом с молящимися группами у самого подножия алтаря лежат курильщики всех сортов, кончая нищим юношей в рубище, и медленно нагревают на ложке яд. В одном из боковых приделов за столами идет азартная игра.

Едем. Долго плутаем в лессовых дорогах. Наконец находим искомое место, а в нем — памятник с чжурчжэньской надписью. С вершины холма любуюсь пейзажем: зеленые и красные полосы лесса, скаты и террасы, дымка гор.

Возвращаемся в Цяньчжоу, в ту же самую гостиницу «Человеколюбия и справедливости».

11 сентября. На ослах, а вернее, просто пешком поднимаемся в горы, где, согласно указаниям отца Чжана, находится могила танского императора, а при ней — шесть знаменитых лошадей.

Поднимаемся — и перед нами открывается чудный горный вид. Мягкие, нежные, зеленые тоны холмов, террасы красного лесса и исчерченная равнина с разбросанными деревушками.

Взбираемся на вершину главного холма... и сомневаемся, действительно ли мы находимся на искомой могиле. Шесть лошадей — знаменитые горельефы на камне — еще сносно сохранились и воистину представляют собой прекрасный образец артистически тонкой китайской работы. Но от павильона, который был для них специально построен, остались лишь воспоминания. Также не нашли мы и обещанной источниками галереи животных и иностранцев, приносящих дары. Есть следы чего-то вырытого... и увезенного, вероятно, в Японию.

12 сентября. Утром холодно. Погода хмурится. Ночью меня преследовали целые серии кошмаров. Рассказываю о них возчику. Он слушает меня очень серьезно и поглядывает на меня с некоторым страхом. Потом советует написать заклинания на красной бумаге и расклеить повсюду. Такие заклинания я часто видел и в деревнях, и в городах. Обычно пишут так: «Если во сне видишь недоброе, то наклей эту бумажку на южной стене. Солнце осветит ее, и зловещее станет добрым». Возчик, соболезнуя мне, сокрушается, что мы далеко от его деревни, где живет старик-снотолкователь, [249] знающий особую сонную траву, помогающую растолковать любой сон. «Эта трава прячется днем и растет ночью, найти ее очень трудно»,— убежденно говорит Чжэн.

Мания снотолкований всегда свирепствовала в Китае, где имелся даже специальный придворный чин — «чиновник сна». Под словом сон в словарях не менее полусотни статей! А что делается в больших (в тысячу томов) энциклопедиях, и представить трудно! Энциклопедия снов в Китае — целая литература.

В огромнейшей литературе по истории Китая сны тоже играют роль немалую, мирно уживаясь с научно достоверными данными.

Конфуций придавал большое значение снам. «Дело к старости: давно я уже не видел во сне Чжоу-гуна» (образца и героя деятельности Конфуция). Чжуан-цзы видел сон, что он стал бабочкой. Летал да летал — бабочка и только. Проснулся и не знал: он ли видел во сне бабочку или бабочка видела во сне его, Чжуан-цзы. Что касается биографий знаменитых литераторов и поэтов, то редкая из них обходится без пророческого сна, часто весьма образного. Так, древний литератор Ма Жун видел сон: он в лесу нашел дерево с пышными, яркими, как лучшая парча, цветами. Взял и съел несколько штук. Проснулся — почувствовал себя знатоком всей древней поэзии!

Знаменитый поэт Ли Бо видел в молодости пророческий сон: от его кисти распускались цветы.

Ни один роман не обходился без снов. Повести Ляо Чжая очень часто связаны с ними и с их вариантом — наваждением.

И в китайском быту некоторые выражения — намек на известные из литературы или истории сны. Так, формула вежливого поздравления с рождением сына: «С радостным событием медведя во сне!» — это намек на «Книгу песен» («Шицзин»), где говорится о женщине, видевшей во сне медведя и родившей желанного мальчика. Или другая формула того же поздравления: «С орхидеей Вас!» — намек на древнюю историю, которая рассказывает, что одна наложница родила сына-князя после того, как ей приснился ее предок, подаривший ей орхидею

Так и не выяснив с Чжэном, что означали мои кошмары, подъезжаем к деревушке и останавливаемся в [250] гостинице под названием «Пещера», полностью оправдывающей таковое.

Иду бродить по деревне. Кругом — хорошая, мирная толпа. Видя, что я списываю объявления, снимают и дарят мне.

13 сентября. Выезжаем еще в полутьме. Дорога ровная, мулы идут крупным шагом. Проезжаем через Саньюаньсянь — торговый центр, и затем долго едем по стране, усеянной памятниками и башнями фыншуя. Прямо в поле вижу развалины храма чэнхуана. В них живут: сушится белье, маленький мальчуган выбегает посмотреть на нас.

Кругом поля, поля. Мулы идут шагом, монотонный ритм убаюкивает. Возчик напевает. Поддавшись настроению, и я затягиваю «Вот мчится тройка удалая». Чжэн, притихнув, слушает, потом, не сдержавшись, взрывается смехом. Мул вздрагивает и прибавляет шаг. Китайцы точно так же отказываются воспринимать наше пение, как мы их. Мне довелось быть в Пекинской опере с одним знакомым европейцем. Он не выдержал «мучений» и ушел, назвав всю оперу «кошачьим концертом». На этот «комплимент» китайцы отвечают вполне аналогичным, называя европейскую манеру пения «коровьим ревом» и «рычаньем тигра». Уезжая из Пекина, я устроил прощальный обед моим сяньшэнам (учителям). Атмосфера была самая дружеская, без всяких церемоний. Вино способствовало оживлению, и вот началось пение. Сначала пели мои гости, потом и меня попросили что-нибудь исполнить. Я никогда не отличался ни голосом, ни слухом, но, поскольку здесь не было никого, кто мог быть судьей моему исполнению, я постарался добросовестно воспроизвести «Любви все возрасты покорны»... Китайцы вообще очень выдержанный народ, и по лицу китайца нелегко угадать, какое производишь впечатление. Но тут был эффект поразительный: мои слушатели чуть не попадали под стол, лица их были красны, и, задыхаясь, они только и могли выговорить «тигр, бык»...

Останавливаемся в деревушке Ваятоу. Пока варятся рис и кура, я успеваю побродить по улицам. Захожу в лавку «Рыб, зуба и пчел», т. е. изделий из рыб, меда и костей, сиречь — аптекарских товаров. Словоохотливый [251] продавец объясняет мне названия и применение разных лечебных трав, древесных грибов и всяких снадобий. Китайская медицина, если не считать, конечно, безграмотных врачей и жуликов,— преинтересная область исследования. Огромная китайская литература по медицине недаром уже триста лет привлекает внимание европейских врачей-естествоиспытателей.

На стене в аптечной лавке висит рассуждение о вреде бинтования ног, изложенное с немалой силой. Такие филиппики против бинтования появились в большом числе в конце XIX в. Прославились страстные воззвания известного публициста Лян Ци-чао и многих других. Но и задолго до этого передовые люди Китая боролись с этой ужасной модой, ставшей настоящим фетишизмом. Руководитель тайпинского движения Хун Сю-цюань был также борцом против этого зла. Фольклор полон песнями-жалобами девочек, лишенных детства, женщин, для которых эти маленькие ноги — капкан, окончательно закрывающий им путь из домашнего плена. Но ни оды, ни жалобы, ни воззвания, ни императорские указы не могут совладать с этой бушующей стихией, и я повсюду вижу одну и ту же ужасную, но уже привычную картину: ковыляющие по грязи и пыли крестьянки, несущие к тому же еще тяжести на плечах, и, что самое страшное,— только что искалеченные маленькие девочки, сидящие в стороне от ребячьей беготни.

Около 4 часов подъезжаем к уездному городу Фупин. Возчики хотят остановиться на ночлег: погода пасмурная, а до следующей гостиницы еще 20 ли. Но Шаванн — ни в какую. В таких случаях его педантизм переходит в одержимость. Едем далее. Темнеет, холодно. Дорога, до этого такая прямая и гладкая, вдруг начинает выделывать невероятные зигзаги. Возчик говорит, что это сделано нарочно, чтобы сбить с толку злых духов, которые предпочитают прямые трассы. Наконец, сделав тысячу извивов, подъезжаем к деревушке. Хозяева харчевен наперерыв зазывают к себе, да так энергично, что первое время кажется, что нас отчаянно ругают.

14 сентября. Выезжаем, когда небо еще только сереет. В полутьме причудливы фигуры памятников, стоящих при дороге. Вся местность обильно усеяна ими. [252] Многие из них в затейливых кирпичных рамах с орнаментом и колокольчиками.

Доезжаем до Динцзыфан. Идем пешком через весь город. Любопытство выгоняет все население на улицу. Наши обозы и следующая за ними толпа, все увеличивающаяся, принимают характер какого-то шествия, которое обрывается только у ворот харчевни. Хозяин любезно разговаривает с нами, предлагает покурить опиуму. Оказывается, в этих местах население поголовно курит опий. «Из десяти человек десять и курят»,— смеясь, говорит возчик Чжэн. Засыпка опиума на день стоит всего 30 чохов, т. е. дешевле еды.

Едем. Показываются горы. Начинается история с подъемами и спусками. Доезжаем до могилы танского императора Хуэй-цзуна. От самой могилы нет и следа, но осталась интересная галерея: единорог в пламени, пышущем из плеч, страус, пять лошадей и десять фигур с мечами, смиренно прижатыми к груди.

Начинает темнеть. Мы сбиваемся с дороги и долго кружим, сворачивая и снова возвращаясь к тому же месту. Наконец какой-то прохожий берется быть проводником, и мы добираемся до города Пучэна в полнейшей тьме. Обретаем обетованную гостиницу и чувствуем себя прекрасно, как вдруг... несчастное открытие: Шаванн потерял свой малый фотоаппарат. В отчаянии Шаванн не знает, что делать. Цзун успокаивает его: «Завтра, как рассветет, обязательно уж кто-нибудь заметит, ну, и принесет, конечно, в ямынь. Вот если бы украли,— тогда другое дело». Возчик Чжэн по этому поводу рассказывает, что в случае кражи полезно положить на след вора пару палочек и чашку риса. Так как палочки обозначаются словом куай, что также значит быстрый (хотя иероглиф, конечно, совсем другой), а рис — фань, что означает арест, то получится следующее заклинание: да будет вор (это подразумевается) быстрее (куай) арестован (фань).

Очень многие суеверные приметы происходят, подобно этой, из простой игры слов. Сам китайский язык, в котором слова обозначают что-либо определенное только тогда, когда они стоят рядом с другими, толкает на такие ребусы. В разговорном языке они часто создаются невольно, без всякого желания сказать каламбур. [253]

15 сентября. Утром Цзун отправляется на поиски. Мы ждем, готовые тронуться. Извозчики трескуче болтают, забравшись на мою телегу. Всякий раз, когда я слышу, как говорят китайцы между собой, я убеждаюсь, что понимать «настоящую», т. е. небрежную, обращенную к равному, речь много труднее, чем говорить. В этом таится большая опасность для путешественника-лингвиста часто забывающего, что та речь, которую обращают, к нему,— фабрикат для иностранца, а «настоящая» речь, без снисходительной внимательности, отнюдь не представляет собой явное тождество слов со смыслом, и, чтобы понимать ее, надо научиться «читать между строк».

Возвращается Цзун и привозит промокший, но целехонький аппарат: ему передал его первый же встреченный на пути!

Едем все по той же лессовой равнине. Но вот начинается ужасный спуск к реке Ло: круто, скользко, колея дороги обрывается и первая же телега валится набок. Возчики выпрягают мулов, завязывают колесо и на руках спускают телегу за телегой.

Процедура длится долго, больше часу. Справившись, наконец, с этим препятствием, подъезжаем к реке и видим картину, от которой у нас падает дух. Река вздулась от дождей и мчит вперед неудержимо. На противоположной стороне паромная барка готовится к отплытию. Вот она отчаливает, течение подхватывает ее и несет. Лодочники выпрыгивают в последний момент и удирают, а публика высаживается где-то у черта на куличках. Положение наше до смешного пиковое. Идет дождь, и возвратиться назад в Пучэнсянь — значит карабкаться на скользкий утес по безнадежной дороге с обвалившимися колеями. Надо действовать. Идем вниз по реке, находим барку, привязанную к дереву, впрягаемся все, включая Шаванна, и по-бурлацки тянем лодку вверх. Притащили. Что делать дальше? Откуда-то прибегают лодочники и собираются переезжать. Лодка снова, подпрыгивая, несется по течению и пристает на значительном расстоянии. Лодочники привязывают лодку и уходят... Кричим, ругаемся — никакого впечатления, остаемся с носом. На нас нападает нервный смех, и это смягчает положение.

Темнеет. Забираем вещи в полуразвалившуюся [254] фанзу на берегу. Фотограф Чжоу приносит заваренный чай: оказывается, ходил для этого на верх горы. Пьем с наслаждением, едим консервы и заваливаемся спать не раздеваясь, вповалку.

16 сентября. Просыпаемся. Дождь, холодно. Река заметно вспухла. Барка на противоположном берегу стоит себе, как стояла. Затем появляются люди, пригоняют быков. Дело начинает двигаться. Быки и люди впрягаются и тащат барку на далекое расстояние вверх, потом с сумасшедшей скоростью барка несется вниз. Шаванна подобная перспектива не вдохновляет, и он решительно стоит за возвращение в Пучэнсянь. Я — за переправу. Появляются наши возчики и с ними человек десять крестьян. Это решает дело. Снова впрягаемся и тянем барку, затем взводим три телеги, и... какой-то момент кажется, что все кончено, но в следующий за ним мы уже счастливо выбираемся на удобный берег. Через полтора часа под энергичным командованием Суна и остальные две телеги выбираются на берег.

Итак, мы вновь на прежней дороге. Доезжаем до местечка в четырех ли от берега и останавливаемся: возчики голодны и измучены, а впереди — большой скат, на который надо взбираться.

Брожу по местечку. На большом просторном дворе осел ворочает жернова. Глаза у осла закрыты наглазниками с нарисованными на них «для красоты» глазами. Мальчуган следит за этим «двигателем» с сознанием ответственности.

Перед многими домами вижу каменные столбы с изображением обезьяны, протягивающей персик. С древнейших времен в Китае существует поверье, что нечистая сила старается проникнуть в жилой дом человека через двери, т. е. к дому ведет прямая дорожка для злых духов. Остановить это нежелательное проникновение можно разными способами. Очень часто против дверей сооружают небольшую каменную стену, экранирующую вход. Еще лучше противопоставить темной силе силу светлую, для чего на дверях приклеивают изображение двух воевод грозного вида, закованных в латы и мечущих стрелы в дерзких бесов, или самого маэстро-заклинателя Чжун Куя. Каменный столб с изображением обезьяны — это, с одной стороны, некоторый барьер [255] для злых духов, а с другой — заклинание, так как белая обезьяна, согласно легенде, подносит персик светлой богине Сиванму, и одного этого намека уже достаточно, чтобы предупредить нечистое вторжение.

17 сентября. Весь день хлюпаем под проливным дождем. Холодно, мерзнут ноги. Все в ход пошло: одеяло, пиджак, дождевик... Останавливаемся в гостинице, высеченной в лессе и очень поместительной. Кухня, за ней курильная опиума с рядами лежанок, три комнаты, из которых одну занимаем мы, и длинная ниша, в которую свободно уместились не только наши десять мулов и пять телег, но и еще животные и телеги, прибывшие раньше нас.

Приезжие пугают нас обвалившейся дорогой на Ханьчэн. Невесело становится от таких перспектив.

18 сентября. Просыпаюсь в 4 часа. Темно, мулы еще не шумят челюстями, а мне уже не спится. Встаем. Едем. Скользкий, крутой спуск с лессовой горы. Телега наезжает на телегу. Спускаемся благополучно. Иная история с подъемом, на который ушло более 5 часов. Пришлось запрячь в каждую телегу по пяти мулов и втаскивать на гору одну телегу за другой.

Погода разгуливается. Пейзаж: нежное сочетание изумрудной зелени с красной массой лесса. Добираемся до уездного города Хэнсяня. На заднем дворе нашей гостиницы расположилась оборванная полунищая семья выделывателей детских свистулек. Рассматриваю их товар — свистулька в виде льва, ребенка, персика и т. п., расспрашиваю. Отвечают приветливо, доброжелательно. Они из Шаньдуна: «Хлеб не зреет». Сказано просто, как о чем-то вполне естественном, обычном, и так страшно это слышать и видеть на пути, пролегающем через бесконечные, бескрайние поля....

Едем дальше. Вокруг все пространство занято пластами лесса. Они слагаются в своеобразно вычерченные пирамиды, извиваются длинными лентами, иногда закручиваясь в узел над оврагом. Прямых линий нет, все — бесконечная кривизна. Эти прихотливые извивы и нежные тона зелени на красных гранях чаруют меня. Никогда не видал столь оригинальной страны! И все это завершается покойной громадой гор на горизонте. [256]

Солнце, не виденное нами в течение десяти дней, наконец показывается перед закатом. Останавливаемся в большом местечке Тунцзямо. Проходим по деревне. В местном храме видим культ Цзян-тайгуна — сначала министра, потом, волей фантазии, начальника божеств и чудотворного заклинателя. У меня уже стало привычкой списывать талисманные письмена, щедро представленные в храмах, как материал для будущей моей работы о заклинаниях в китайской религии. Эти графические заклинания представляют собой прихотливые изломы и извивы черт, входящих в состав китайских иероглифов, самые иероглифы, а также звездные символы, якобы решающие судьбу человека. Основным мотивом этих письменных заклинаний являются всяческими способами прихотливо замаскированные иероглифы лэй (гром) и гуй (бес), соединяемые между собой разнообразными глаголами вроде: убить, изрубить, казнить, истреблять, задавить, унести и т. п. Таким образом, общая формула подобного заклинания сводится к упрощенной фразе: «Гром, убей бесов!»

Заклинание пишется всегда единым почерком, с дыханием, запертым на все время движения кисти по бумаге. Перед тем как писать его, читается про себя еще особое заклинание для кисти, туши, тушенницы и вообще инструментов, необходимых для выписывания заклинательных узоров. Мастеров этого искусства я встречал во время нашего пути, неоднократно и наблюдал сам процесс этого священнодействия. Однако существует и иной вид заклинаний, относящийся непосредственно к фольклору и имеющий весьма широкое распространение в быту. Это те заклинания, которые произносят обычно у себя дома суеверные люди, особенно, конечно, женщины, по причинам частного порядка. Так, например, если пропала собака и есть подозрение, что ее украли, то следует произнести следующее заклинание: «Кто украл собаку мою? Если вор продал ее и на выручку купил еду, то пусть спазма перехватит его горло и он подавится; если купил рыбу, то пусть кость застрянет в горле. Если же убил собаку, то да пошлет Яньло-ван — владыка ада, злого духа, чтобы схватить вора, заразить его дурной болезнью и довести до смерти. Да предстанет он тогда перед подземным судом вместе с моей собакой. Если ты, человек с черным сердцем, семя [257] вора, корень вора, не вернешь мне мою собаку, то днем и ночью буду проклинать тебя».

Возчик Чжэн знает образцы таких заклинательных выражений, часто весьма образных, буквально на все случаи жизни.

19 сентября. Приближаемся к знаменитым в Китае местам — родине великого китайского историка Сыма Цяня и шаньсийскому Лунмыню — Драконовым воротам 2, находящимся всего в 20 ли друг от друга.

По дороге нам предстоит одолеть еще один барьер в виде оврага, о котором уже давно наслышались всяких ужасов.

Подъезжаем. Впереди стоят отчаянно перегруженные телеги: это окружной полицейский едет в Ханьчэн. Долго тянется спуск этих телег по невозможной дороге: рытвины, ямы и тому подобные прелести. Затем начинается подъем. Быки и мулы не могут втащить телегу. Отгружаются вещи, и люди втаскивают громоздкие сундуки в гору, на которую мы с Чжоу почти с пустыми руками и то еле взошли. Затем — наша очередь. Шестерка мулов, подгоняемых кнутами и отчаянными криками возчиков, вытягивает телегу за телегой. [258]

Наконец, добираемся до знаменитой Сымачэн, стены рода Сыма. На горе видим красивые строения, высящиеся за прочной зубчатой стеной. Это Тайшимяо — храм Великого историка. Хорошая каменная лестница ведет к этому храму, имеющему вид крепости. Все чрезвычайно солидно и стойко.

Шаванн, воспламенясь энтузиазмом знатока Сыма Цяня, хочет сейчас же идти осматривать храм. Но уже темнеет. Приходится отложить визит до завтра. Долго и преинтересно беседуем с Шаванном. О Сыма Цяне он может говорить бесконечно: это его стихия. С огромным наслаждением слушаю его вдохновение и поучаюсь. В такие минуты Шаванн незаменим.

Шаванн относится к тому, увы, далеко не частому типу европейских ученых, которым их объективное отношение к китайской науке позволило встать в один ряд с китайскими исследователями, принеся свой метод, но целиком усвоив их науку. Шаванн не только дал блестящий и достойнейший перевод историка Сыма Цяня, но и объяснил его, представил ученому миру историков Европы, введя его в их мир и дав ему перерасти свое местное значение. Сыма Цянь трудами Шаванна восстал как мировая величина, с которой считается всякий историк-некитаист, когда ему нужно получить точное знание и понимание основ китайской культурной истории 3.

Китайская наука истории специфична. Отец ее — Конфуций. Героические предания, зафиксированные в первом историографическом памятнике, называемом «Шу», т. е. «Писания», дошли до Конфуция, пленили его, вошли в его проповедь, но зато были им своеобразно редактированы, — попросту сокращены. То, что было отброшено Конфуцием как ненужное, отошло неизвестно куда, вернее всего, опять в предание, но уже апокрифическое, и воскресло вновь уже значительно позднее. [259]

В «Писании» («Шу») лапидарным архаичным языком повествуется о первых (по счету Конфуция) государях Китая — основателях культуры и цивилизации. Так, Конфуций начинает свой сборник с императора Яо, царствовавшего сто лет, основавшего династию, но в преемники свои избравшего Шуня, как самого достойного, а не одного из своих многочисленных сыновей.

Государь Вэнь-ван основал культуру, проповедником которой явился Конфуций. Все они — образцы для подражания, люди, против которых история не знает упреков. Это «люди без щелей» (без сучка и без задоринки), люди неукоснительной прямоты.

Архаичный, порой тяжеловесный, порой ритмический текст «Шу» вообще состоит не столько из фактов и описаний, сколько из речей этих героев-культуротворцев. В книге этой, отредактированной Конфуцием, содержится целостное мировоззрение, тесно связанное с идеей государства, и наивное оправдание неизбежно вытекающих отсюда компромиссов. Мораль, а главное, идея сверхчеловека, повелевающего людьми в силу своей лучезарной доблести, составляют ее основу, которую Конфуций распространил и на всю последующую историографию, занимающуюся государем и его министрами более всего прочего.

Расправившись с текстом «Писаний» и окружив его идеалом старины, вещающей издалека непререкаемые истины, Конфуций сам стал творить историю на новых началах.

Издавна при дворах влиятельных государей состояли придворные астрологи, совмещавшие свое амплуа с амплуа историографов. Они должны были записывать дела государя и всей его придворной жизни вкупе с течением светил и метеорологическими явлениями. Ко времени Конфуция у удельных князей накопилось порядочно материалов подобного сорта. На этом материале и решил Конфуций дать людям урок писания истории.

Он взял хронику придворного историка в своем родном уделе Лу, которая в силу этого была окружена еще и местной традицией, помогающей восстановить потерянное, недомолвленное или искаженное.

Таким коррективом явились собранные Конфуцием народные песни, притчи, оды, предания. Народ — это [260] стихия, он не кривит душой, и если правитель плох, то его ругают, хорош — хвалят. Все это отражается в народной поэзии и должно служить в назидание князю. Кроме того, удел Лу был одним из старейших уделов и хроника его представляла поэтому особенно большой интерес.

И вот Конфуций, взяв сухую хронику, перечисляющую визиты одного князя к другому, затмения солнца и луны, войны, убийства, свадьбы князей и прочий скудный репертуар сведений, внимательно рассмотрел буквально каждое слово этой сухой регистратуры и придал ему значение рокового приговора, при этом Конфуций руководствовался следующим рассуждением, легшим затем в основу всей китайской историографии. Истинные в своей основе вещи порождают в хаотическом своем развитии всяческие искажения. Слово под давлением меняющихся обстоятельств начинает значить совсем не то, что ему значить полагается. Люди начинают играть большими словами и связанными с ними понятиями, все более и более отклоняясь от исходной и исконной истины вещей. Если это так, то правильно ли о чем-либо вообще серьезно говорить не восстановив утраченную истину? И правильно ли, тем более судить людей, не употребляя слова в их подлинном значении? Конечно, неправильно, и если это так, то прежде чем судить людей или даже просто описывать их былые поступки, надо заняться «выпрямлением» отклонившихся от истины «имен». Так, например, в хронике, дошедшей до нас, стоит слово ша в значении убить: такой-то убил такого-то. Однако я дознал, что это не только скажем брат убил брата, но брат-подданный убил своего брата-государя. Дело в корне меняется, ибо преступление против жизни государя есть то же, что преступление против жизни отца,— непростительное ни при каких обстоятельствах. Нужно, следовательно, употребить не слово ша, а слово ши — «убил государя». Однако, скажут мне в некоторых случаях,— убил не он, а такой-то. А я скажу: он подослал убийцу или хотя бы не принял мер против преступления. Значит, это он убил и я пишу вопреки факту: такой-то убил государя — вина непрощаемая!

Таким путем я восстанавливаю слова и в них истину вещей, при которой факт есть лишь величина переменная: сегодня люди боятся и называют вещи так; завтра [261] перестанут бояться и назовут вещи этак, историк же — «человек чести и благородства» — во всем следует прямому пути истины.

Переделав таким образом весь текст летописи, Конфуций преподал своим ученикам этот свой стиль — приговор. Весь текст, снабженный обширными примечаниями Конфуция, дошел до нас уже в косвенной традиции его учеников и школы. Во всем этом материале нетрудно усмотреть все характерные черты «Писания» — («Шу»): речи героев и реплики «человека чести» — сиречь самого диктовавшего и затем писавшего — составляют существенную основу всего текста, превращенного в стилистически обработанный материал.

Влияние этого приема было огромно, и в сущности вся дальнейшая китайская историография есть не что иное, как прямое развитие начал, преподанных Конфуцием. Официальным историям этот метод был удобен: он казнил все предыдущее, вставал на защиту монархии, но сам находился вместе с головами историков под контролем власти.

Сыма Цянь — первый настоящий историк Китая, обнявший уже не только предание или хронику какого-то удела, а всю историю Китая от периода отдаленной древности, заявляет прямо и решительно, что он продолжает мысль и стиль Конфуция, преклоняясь перед ним, как пред «учителем на веки веков». Сыма Цянь же сам стал основателем историографического жанра и тоже «на веки веков»,— во всяком случае на добрых две тысячи лет, ибо всех последующих историков правильнее всего принимать за «Сыма Цяней варианты».

Сыма Цянь исчерпал в своем повествовании всю древность. Оставалось его продолжить по частям. Эти части совпадали в силу конфуцианской традиции с появлением новой династии. Отсюда происхождение знаменитых китайских династийных историй. Все это, как я уже сказал, варианты Сыма Цяня, продолжать дело которого и самый стиль его письма считалось официальным приличием: каждая династия считала своим долгом писать историю своей предшественницы под Сыма Цяня.

Таким образом, в основу всей китайской историографии лег созданный Конфуцием и унаследованный Сыма [262] Цянем идеалистический субъективный критицизм, молчаливо выбрасывающий все недостойное (одно из двух: или данный поступок заслуживает похвалы, или порицания; обо всем прочем говорить не стоит).

Нельзя, однако, думать, что в Китае не было оппозиции этому влиянию конфуцианских идей. Уже в Сыма Цяне видна весьма заметная двойственность, и его как историка никак нельзя определенно отнести только к конфуцианцам. Историческая истина заключена для него не столько в самом факте (как бы ни было «выправлено имя» этого факта), сколько в силах, управляющих им (т. е. в исторической закономерности). И вся китайская историография вслед за Сыма Цянем представляет собой не только двойственность, но и крайнее разнообразие суждений об историческом принципе (ши лунь). Наряду с конфуцианским субъективизмом развился и критицизм.

Европейский ученый в этой области догматической историографии плывет в безбрежном море, натыкаясь на бесчисленные рифы. Однако Шаванн сам признает, что главная его заслуга в том, что он познакомился, наконец, с китайским критицизмом, сражающимся с догматикой, и стоит на его плечах. Европейская наука в погоне за объективной исторической истиной сливается в этом направлении с китайской. [263]

Таким образом, несмотря на специфичность китайской историографической науки, историческая объективность в ней существует. Надо лишь уметь ее извлечь с помощью необходимых переходных формул. Тогда все становится ясным, и китайская история, изложенная самими китайцами в количестве томов, совершенно пропорциональном количеству прожитых ими в непрерывном культурном потоке лет, остается базой всех исторических исследований.

Я совершенно убежден, что, когда китайская наука окончательно установит критическое отношение к конфуцианской историографии, обогатившись методами Запада, усвоив и переварив их, когда она воспитает самостоятельных критических исследователей и мыслителей,— тогда китайская наука сделает еще больший вклад в науку мировую. Всякий, кто знает силу и остроту китайского интеллекта, в этом не сомневается.

20 сентября. Храм отлично сохранен, как новый. Это — дело рук и чести местного общества, ибо культ Сыма Цяня не является официально навязанным культом.

Павильон перед храмом полон дуйцзы и надписей на камнях всех возможных дат, начиная с I в. н. э. Все это — сплошная евлога гениальному человеку: «Здесь как бы особая тысячелетняя древность!», «Его изумительный дух живет навсегда!», «...Сравню его с Желтой рекой, открывшей себе на равнины Китая пути из теснины»; «Патриарх исторической нашей науки, нам разъяснил наше прошлое он, и думал о будущем также»; «Воздвиг свою речь и нетленною сделал ее»; «Мудрец-совершенство среди всех, кто историк»; «Его история венчает в веках и в нынешних летах» и т. п.

Многие надписи говорят о Сыма Цяне, как продолжателе дела Конфуция. «Своею историей он продолжил Канон Знаменитый» (т. е. историческую летопись Конфуция). «Кисть продолжает Канон, оборвавшийся Линем» (т. е. хронику Конфуция, прерванную на «поимке Линя», фантастического зверя, считавшегося знамением неба).

В надписях часто цитируется «Хвала роду Конфуция» Сыма Цяня с приложением к нему его же слов о Конфуции. [264]

Евлога гению Сыма Цяню — историку — чередуется с не меньшим восхвалением его литературного таланта. Если нельзя определенно отнести Сыма Цяня к конфуцианцам или даосам как историка, то и как литератор он столь же двойствен и выходит за пределы типичных конфуцианцев везде, где пишет жизнь и настроение: там его покидает строгая сухая точность ради литературного образа. Лю Се в своей поэтике «Резной дракон литературной мысли» (V в. н. э.) так оценивает это двойное достоинство Сыма Цяня: «...он историк чистой воды, но в то же время изящен и красочен, так что узор, да и только!»

О том же говорят и надписи: «Он гений — герой литераторов лучших во всех наших тысячелетьях»; «...и все, кто блещут своим стилем, не могут выйти за пределы его литературного богатства» (стела 1126 г.); «Он тот же классический древний поэт; он Цюй в своей самой известной поэме ”Тоска”» 4.

Вот еще пример — дуйцзы, висящие в храме. «Кисть [265] его, тушь нависли на тысячи лет. Среди всех ученых тогдашних он был, что корона, венец. Он — честность сама; он — искренность, ум. Его книга навеки нам светит и тлению не подлежит». И параллельная ей надпись: «Стильною прозой своей он прославлен на сотни веков. Наши студенты, ученые, интеллигенты — лепят его сочинения и вечный для них образец подражания. В собраньях ученых своих с восторгом взирают на облик его в бесконечном теченье времен».

Большая часть этих формул — трафаретные хрестоматийные выдержки, но среди них встречаются и бесхитростные трогательные надписи, как, например, стела 1080 г.: «В дали поколений — времен твоя чистая личность — предмет моих дум, и я в твоем храме теперь особо глубоко и тяжко волнуюсь, вздыхаю».

Надписи не замалчивают и позор Сыма Цяня 5, но упоминают о нем сдержанно и с сочувствием.

Фигура-статуя Сыма Цяня на роскошно орнаментированном кресле с надписью: «Алтарь духа ханьского гуна Сыма Цзы-чжэна» — уже полностью приспособлена для религиозного культа. Сбоку, в нише, стоят таблицы двух сыновей Сыма Цяня и девяти чжисяней Ханьчэнсяня разных династий, совсем как ученики в храме Конфуция. Но по бокам фигуры стоят загробные прислужники с книгами грехов в руках, и надпись вещает: «Если попросишь — непременно получишь». На алтаре — книги для жребиев, которыми служат сто страниц «Священных предсказаний ханьского историографа». И тут же деревянная банка со «жребиями».

Народная религия и здесь перекрыла религию чиновно-литераторскую и даже приписала историку... заклинательные функции: красные заклинания «оракула» Сыма Цяня продаются тут же вместе с шэнь-цянь — деньгами для духов, с драконами, заклинаниями и... буддийской эпиграфикой! Полная картина синкретизма.

Итак, культ великого историка уже превращен в трафаретный религиозный культ. Сыма Цянь стал просто шэнь, святой, и выступает в роли местного бога туди заведующего «первой помощью» в трудных случаях жизни, [266] и вообще превратился в общего бога счастья (как Гуань-ди в бога богатства!).

Идем на могилу. Это — кирпичный цилиндр, из которого пышным букетом растут белые туи. Краткая надпись: «Могила Великого Историка». Могила, так же как и весь храм, поддерживалась постоянной заботой самых различных лиц. Стелы подробно рассказывают всю историю храма. Первое описание могилы и храма относится к 477 г. н. э. Храм часто приходил в разрушение. Так, например, стела 1064 г. сообщает: «Лопух и колючий кустарник могилу закрыли от взоров». В 1126 г. храм опять пришел в полную ветхость, зарос. Жертвы не приносились (киданьские цари, конечно, денег не давали!). В 1179 г. работу по ремонту финансировал... винный торговец Яо Дин (с помощью других жертвователей). Но и местные губернаторы, судя по надписям, старались поддержать храм, дорогу к нему, лестницы. Вообще работа по созиданию храма из руин велась непрерывно. И все же, по-видимому, сохранилось до сих, пор не все.

21 сентября. Проезжаем по местности, сплошь усеянной храмами и памятниками именитых семей. Долина, по которой змеится речка, вся уснащена арками и памятниками добродетели. Всюду надписи вроде: «Как иней, чисты ее стремления» — и таблицы, повествующие о верных вдовах. Памятникам несть числа. Если останавливаться — конца не будет. [267]

Наконец въезжаем в пригороды Ханьчэнсяня. На улицах продают арбузы, громадные груши, красный перец. Нагромождения плодов земных имеют вид привлекательный и красивый.

Останавливаемся в первой же гостинице и сразу отправляемся менять деньги. Это самое важное для нас теперь: необходимо оплатить возчиков. Дело поворачивается неожиданно и курьезно: здешние менялы сплавят наши доллары в слитки серебра и затем уже разменяют на ланы.

В ямыне нас принимает любезный старичок чжисянь. Расспрашивает про то и се, поит чаем с вкусными сладкими пирожками, объясняет дорогу в Лунмынь — Драконовы ворота. О монгольской надписи, которая должна там находиться, по сведениям Шаванна, он ничего не знает. Обещает прислать лошадей завтра утром.

22 сентября. Едем верхом по отличной дороге, сплошь усеянной памятниками, арками и храмами всякого рода. Указания на Лунмынь попадаются уже издали: «Дорога в Лунмынь». Впереди нас едут сопроводители из ямыня в шапках с хвостами. Все выглядит внушительно, и было бы совсем хорошо, кабы китайское седло не съезжало подо мной...

Дорога идет по холмам, поднимаясь и спускаясь. О дороге здесь, несомненно, очень заботятся: вся она выстлана каменными плитами. Под сильными лучами солнца подвигаемся в горы. Драконовых ворот ни за что не угадать — все тянется сплошной лентой.

Дорога, извиваясь змеей, выползает на берег Хуанхэ. Река раскатилась на огромное, в целую версту, пространство и бурлит сердито.

Наконец, видим остров, запирающий собой выход воде. Это и есть Драконовы ворота. Вода, разделившись на два рукава, стремительно и шумно вырывается на простор. Величественно!

Приезжаем на остров. Нас радушно встречает здешний сторож, сяньшэн (учитель).

Сяньшэн чрезвычайно любезно все объясняет и рассказывает, водя меня по Даюмяо — храму Великого Юя, мифического государя глубокой древности (XXIII в. до н. э.!). Борясь с потопом, хлынувшим на Китай, и распределяя воды по всему его пространству, Великий Юй [268] до такой степени был изнурен и изранен непосильной работой, что ноги его не могли заходить одна за другую. Сяньшэн ловко изображает эти знаменитые «Юевы шаги», которые, между прочим, делают заклинатели при своих магических операциях.

Любуюсь великолепным, сильным рисунком на стене храма. Изображен тигр с напряженными мускулами и слегка вздыбленной шерстью. На лбу подчеркнута якобы естественная складка, похожая на знак ван — царь (зверей), что еще усугубляет страх, который питают к нему бесы и оборотни. Нечистая сила боится эмблем царской власти, ибо царь может жаловать богов, а те, польщенные, могут уничтожить бесов.

Сяньшэн рассказывает, между прочим, любопытную басню из области фольклора о том, что когда человек повстречает тигра, то его платье и пояс сами собой расстегиваются, ибо тигр ест только голого человека. Это ему устраивают слуги-бесы. Откуда же они берутся? А вот откуда: когда тигр загрызет человека, то его душе не смеет никуда уйти и служит тигру, как слуга барину.

Затем рассматриваю фрески, изображающие танцовщиц. Это, как поясняет сяньшэн, относится к «Шуцзину», книге «Истории», где в разделе «Великий Юй» содержится строгое предупреждение правителям против увлечения женщинами, приводящего к неминуемой гибели. Любопытно, однако, что иллюстрацией этого конфуцианского запрета служит весьма соблазнительная картина танцующих красавиц, т. е. сам «запретный плод»...

В ту эпоху, когда жил Конфуций (VI—V вв. до н. э.), в высшем обществе царил беззастенчивый разврат; Конфуций вел с ним борьбу «пустым словом» (т. е. убеждением без наказания), но «перегибал палку» круто и резко. Это, конечно, не пользовалось популярностью не только при жизни Конфуция, но и в последующие века. Когда конфуцианское мировоззрение стало мировоззрением государственным, строгость его морали не смогла предотвратить вторжение женских имен в историю Китая, и фаворитки правителей заняли в ней место немалое, так что и здесь Китай — не исключение.

Знаменитейшая красавица древности, жившая в V в. до н. э., Си-ши обладала совершенно [269] необыкновенным и мастерским кокетством 6. О ней даже сложилась историческая пословица: «Раз взглянет — опрокинет город, два взглянет — погубит царство». Южный князь постарался воспитать в ней это уменье, а затем... подослал ее к своему сопернику, которому она до того вскружила голову, что коварному князю ничего уже не стоило его разбить и захватить его владения.

Другая знаменитая красавица, жившая в I в. до н. э., прозванная за неподражаемое мастерство и легкость танца «Летающей ласточкой», так заворожила своими чарами императора Чэн-ди, что он забросил все государственные дела, и династия быстрыми шагами пошла к упадку.

Танский император Сюань Цзун находился в полной власти своей фаворитки Ян. Негодяи родственники ее были поставлены на все важные места. Народному негодованию не было предела, но очарованный царь ничего не хотел знать. Поднялся мятеж, и войска категорически потребовали, чтобы фаворитка как виновница всех бед, обратившихся на страну, была казнена. Тогда государь, смирившись, дал ей приказ покончить с собой, хотя и горевал о ней весь остаток жизни.

Наконец, появляется Шаванн, отдыхавший после пути: конный переезд изнурил его, судя по походке, не меньше, чем потоп — императора Юя...

Отправляемся искать монгольский памятник и обретаем эту редчайшую надпись монгольского квадратного письма под... рыбьей требухой: на нем потрошат рыбу.

Цзун принимается за работу. Эстампажи он делает с настоящим мастерством: ловко, быстро, умело. Любуюсь его работой.

Восходит луна. Этого зрелища не забуду! Вспоминаю строки из Ли Бо. Сяньшэн подхватывает. Слова он произносит нараспев: китайцы скорее поют, чем читают [270] стихи, приспособляя к ним самые разнообразные мелодии.

Луна засияла в горах Эмэйшань в полколеса под осень.

Лик ее входит и вместе струится в Пинцянской большой  реке.

Ночью плыву я от Чистых Ручьев прямо к Трехскальным Горам.

Думаю с грустью о Вас, луна, спускаясь дальше в Юйчжоу.

Все настроены поэтически. Цзун рассказывает широко известное в народе предание о том, что Ли Бо провел свою последнюю скитальческую ночь на реке Цан. Он был совершенно пьян, склонился за борт лодки, желая выловить из воды луну, и, потеряв равновесие, утонул.

Рабочие приготовляют доску, ставят на нее чашку с курительными свечами, кладут арбузы, яблоки, момо и круглые пряники: это жертва Юелао — «лунному старцу». Сегодня пятнадцатое число восьмого лунного месяца — осенний праздник, посвященный культу луны и ее божеств, в том числе и «лунного старца», который слывет божественным сватом: он метит попарно детей, предназначая их в будущие супруги. Кроме того, китайское предание гласит, что на луне живет еще яшмовый заяц (особое истолкование пятен на луне). В лапах заяц держит пест и толчет им в ступе снадобье, делающее человека бессмертным. Изображение зайца поэтому украшает пряники, принесенные в жертву луне. К тому же все жертвы должны быть круглыми, как диск луны. Поэтому ей подносятся арбузы и яблоки. Яблоко, кроме того, звучит как пин (мир) и символически означает пожелание мира и согласия.

На берегу всюду слышны раскаты петард. Все праздники в Китае сопровождаются шумом и треском.

Спрашиваю у рабочих, приносящих жертву: «Чего вы просите у Юелао?» — «Да так, ничего, поклоняемся ему, вот и все; у кого есть сердце, тот верует».

23 сентября. В 6 часов трогаемся в обратный путь, мило распрощавшись с сяньшэном. Слуги из ямыня, переусердствовавшие вчера в возлияниях луне, еле держатся на лошадях. Цзун по этому поводу замечает: «Юань-ши пьет вино: раз пьян — на тысячу дней». [271] Спрашиваю его, что сие значит, и получаю следующий рассказ: некий Юань-ши купил в Чжуншане вина. Ему дали знаменитый местный напиток, от которого человек спит непробудным сном тысячу дней, но забыли предупредить об этой силе напитка. Домашние, видя такой продолжительный сон, решили, что он опился и умер, и схоронили его. Через тысячу дней трактирщик спохватился и пошел посмотреть, как обстоит дело. Ему сказали, что Юань-ши умер уже три года назад. Открыли гроб — пьяный только что начал просыпаться.

В быту Китая вино играет огромную роль, хотя такого разнообразия вин, как в Европе, Китай не знал никогда. Дело в том, что виноградное вино не привилось в Китае, а рисовое вино и «самогонка» из проса и гаоляна не дают такого разнообразия сортов, как виноградное. Пьют вино всегда подогретое, из чайников, мало чем отличающихся от предназначенных для чая. Даже в самых захудалых харчевнях нам предлагают такой «чайник». Но пьянство в Китае служит мишенью насмешек и отвращения (между прочим, оно запрещено в «Шуцзине»), и я никогда не видел ни «мертвецки» пьяных, валяющихся на дороге, ни просто «пишущих вензеля».

Однако в китайской поэзии вино — почти сплошная тема, ибо не имеет той одиозности, как у нас. Поэзия вина — поэзия освобождения человека от уз земли. Опьянение превращает поэта и ученого в сверхпоэта и сверхученого. Поэзия отшельничества поэтому связана с вином, а не с аскетизмом. Ближайшая параллель — это персидская и арабская поэзия (хотя там вино виноградное, а здесь — рисовое).

Тема вина входит во все жанры поэзии и прозы (Тао Цянь, Ли Бо, Ду Фу). «Речь о говорунах» Сыма Цяня, «Ода доблести вина» Лю Линя, «Песнь о восьми бессмертных пьяницах» Ду Фу ярко иллюстрируют эту поэзию, граничащую с поэзией экстаза, безумия. В стихотворении Ду Фу восемь бессмертных пьяниц — это восемь знаменитых поэтов, каллиграфов, ученых. Опьянение для них равно наитию. «Ли Бо — этому четверть: получишь сотню стихов», «Чжан Сюй выпьет три чары — почерк навек идеальный... Кистью взмахнет, на бумагу опустит — словно тучи — туманы», «Цзяо Суй-ю — пять четвертей — только тогда и приличен: речью возвышенной, критикой мощной всех за столом удивляет». [272]

В качестве иллюстрации к этому стихотворению Ду Фу я мог бы дать, как это ни странно, одну из лубочных картин. Поэзия вина в Китае не ограничивается областью литературы, а распространяется гораздо шире, и вот народная фантазия изображает восемь бессмертных божеств даосской религии (явившихся поэтическим синонимом для опьяневших поэтов и ученых в стихотворении Ду Фу) в виде совершенно такой же веселой компании «эпикурейцев-мудрецов», сидящих за столом, обильно уставленным винами и фруктами. Хань Чжун-ли 7 со своим огромнейшим веером и голым животом (что считается признаком богатой обеспеченности) сидит напротив Ли Те-гуая 8, который, облокотившись на тыкву, бросает в воздух свой волшебный железный костыль. Оба они с восторженным удивлением смотрят на Люй Дун-биня 9 и Цао Го-цзю 10, играющих в выкидывание пальцев 11. Хань Сян-цзы 12 занят наливанием вина. Хэ Сянь-гу 13 наклонилась к винному сосуду вместе со своим лотосом-ребусом. Лань Цай-хо играет на флейте и заставляет Чжан Го-лао 14 пить вино.

Вся эта весьма игривая форма изображения, конечно, уже только напоминает свое религиозное назначение. Народная традиция вовлекла строгий религиозный статуарий в живописную образность своей фантазии. [273]

24 сентября. Ночь провели в Чжичжоу: здесь переезд через Хуанхэ.

Уже светло, когда подъезжаем к реке. Что же видим? Вместо парома — ряд глубоких лодок с жилыми шалашами. Как всунуть в них телеги? Понемногу сходятся лодочники, ругаются, кричат, а потом принимаются за телеги. Втаскивают их по одной на перекладину лодки и подпирают сбоку. Мулов заставляют проделать сальто-мортале через высокий борт. Вся переправа длится более 4 часов под палящим солнцем, от которого на лодке некуда скрыться. Наконец, снова на дороге. Направление — на Цяньчжоу. Проезжаем через село. Перед домами вижу все те же интересные столбы с обезьянами. Чем дальше, тем дорога хуже. Мулы выбиваются из сил, тонут в грязи и ложатся в изнеможении.

Добираемся до харчевни. В комнате на стене висит любопытная картинка: «Раскаяние бродяги» — миссионерская пропаганда. Листок объясняет на разговорном языке сущность христианской религии.

25 сентября. Снова едем по лессовому ущелью. Уклоны, подъемы, овраги сплошь заросли диким жужубом. Все чаще стали попадаться и деревья каки. Спелых плодов еще мало, но они великолепны.

Мимо нас проносят красные носилки за невестой. Красный цвет — цвет радости вообще, а также всего, что относится к браку, и, конечно, носилки невесты просто пылают. Жених сейчас должен ждать невесту у ворот своего дома. Древний обычай, который жив в Китае и сейчас, требует, чтобы в день свадьбы жених в нарядном платье и со свитой явился в дом невесты, сделал требуемые подарки, а потом скакал назад, чтобы встретить молодую перед воротами ее нового дома. Когда же красные носилки прибудут за «красным товаром», то в семье поднимется плач и причитания, которые легко, не разобравшись, принять за похоронные. Так было со мной в Пекине. Ясное утро, голуби, мелодия вдалеке... и вдруг — ужас! Многоголосые вопли, всхлипывания... Похороны? Нет, «берут жену»!

Возчик Чжэн, проводив носилки взглядом, запевает: «Не становись хозяйкой в доме, забот и хлопот будет множество. Надо рано утром встать, надо всех накормить, обо всем подумать». [274]

Приезжаем в деревушку. В харчевне с нами заговаривает какой-то проезжий. Оказывается, актер. Охотно отвечая на мои вопросы, рассказывает о себе. Он с восьми лет подвизается в театре. Бывал во многих местах. Говорит, что играл в присутствии императора и императрицы, описывает их. Разговор его полон жестов и выразительности. Приглашаем его позавтракать вместе с нами. Заказываем для него куру, за что он — бух в ноги и Шаванну, и мне. Хозяин харчевни, почтительно-любезный с нами, с ним фамильярен. Возчики тоже никакого почтения к актеру не проявляют.

При всей безграничной любви к театру профессия актера считается низкой, всеми презираемой. История китайского актера печальна и начинается с унижения в нем человеческого достоинства. Отношение к нему невыносимо двойственное: то он — презренный шут, то — автор бессмертных изречений. Именно автор, потому что китайский актер не только актер, но и режиссер, и либреттист. На сцене никто не стесняет его ни партитурой, ни либретто, и он дает простор своей фантазии. Слову представление в китайском языке соответствует слово янь, т. е. фантазировать на тему, иначе говоря, составлять либретто. Многие китайские пьесы вообще не имеют авторов (во всяком случае, их фамилии не известны), а являются творчеством самих актеров. Но и пьесы, принадлежащие перу (вернее, кисти) определенных писателей, непрестанно дополняются и переделываются фантазией самих исполнителей. Эта устная импровизация закрепляется устной же традицией, ибо все актеры, за очень малым исключением, неграмотны. Обучение их (с самого детства!) происходит путем заучивания ролей на память прямо из уст старших актеров. Затем устный текст записывается кем-нибудь и рукопись распространяется.

Китайская драма, как я уже говорил, имеет основным своим сюжетом китайскую историю, причем в конфуцианской ее трактовке, а именно как неизменное торжество добра и посрамление зла, при всевозможных исторических хитросплетениях. Следовательно, вся профессия китайского актера целиком наполнена сюжетом, который в Китае всегда считался самым воспитательным, и он сам является как бы выразителем китайских исторических судеб, преломленных в уме народа. И [275] несмотря на все это, профессия актера считается одной из самых презренных. Бывали случаи, когда императоры снисходили до актера, но чтобы актер возвысился до человека, этого, кажется, не было. Правда, их злого языка боялись, но тем более их третировали. «В хорошем царстве,— говорит один из древних софистов,— мечи остры, а актеры тупы,— никак не наоборот».

Об отношении Конфуция к актерской профессии можно судить хотя бы по такому эпизоду, описанному Сыма Цянем в его знаменитой истории: «...Конфуций предложил князю позвать дворцовых музыкантов. И вот шуты и карлики начали выделывать разные туры. Конфуций поднялся и сказал: ”Когда низкие люди издеваются над повелителями, их вина казнится смертью. Я прошу дать приказ поступить с ними по закону”. Карликов убили, их головы и руки были разбросаны». Это презрение к «низким людям» унаследовало и все конфуцианство. «Актеры в словах своих не знают меры. Не им вести нас к человеческой доблести и вечным идеалам!» (VIII в.).

Сыма Цянь, отведя целую главу в своей истории «скользким искателям», т. е. актерам, бросает тем самым, конечно, вызов общественному мнению второго и первого веков до нашей эры. Однако сам термин «скользкие искатели» говорит о том, что речь идет о людях, скользящих среди устоев и принципов общества, и весьма образно определяет положение актера в феодальном сословном обществе. Жизнь кочующего актера в Китае всегда была бродячей богемой. И это принесло ему зло: он отбился от семьи и соседей. В патриархальном же Китае (как и в России) эти два элемента как принудительные начала порядочности необходимы для хорошей: репутации человека. «Теремная девушка, милая, ты не станешь ведь певицей в Ханьдуне!» (древние стихи). В уважаемом обществе места актеру нет. Актеры — низшее сословие. Они рабы предпринимателя, хозяина; труппы, от которого могут только откупиться. Вместе с цирюльниками актеры и их сыновья не допускались к государственным экзаменам. Сыновья актера могут быть тоже только актерами, и только в четвертом поколении снимается это кастовое ограничение. Более того, за участие в театре ученый изгоняется из своей привилегированной касты ученых. Ученый Дуй Куй (III в. н. э.) [276] сказал приглашавшему его послу: «Я не стану актером во дворце князя!»

В знаменитой китайской великой энциклопедии («Тушуцзичэн») биографии актеров, в том числе и самых знаменитых, помещены среди статей о торговцах-маклерах, петрушках и нищих. Надо, однако, вспомнить, что в Европе в XVI в. церковь ставила актеров на одну ступень со знахарями и блудницами, отказывая им в причастии. Мольер был предан земле, как преступник... Таким образом, китайский актер делит общую судьбу с актерами всего мира...

26 сентября. Луна еще полна блеска, и на земле видны тени, а мы уже отправляемся в путь. Вскоре восток наливается красным светом, загораются края высоких облаков и солнце всходит.

Дорога становится все ужаснее. Перед нами проехало нечто невероятно тяжелое: колеи глубоко въелись в землю. Телеги задним кузовом прямо-таки ползут по земле, мулы выбиваются из сил, стонут, отказываются идти, брыкаются под ударами кнута. Проезжаем через грязные деревушки, сплошь, по-видимому, занятые окрашиванием холста. Темная жидкость стекает от красилен на середину улицы и отравляет грязь до того, что даже за пределами деревушки дорога еще долго сохраняет бурый цвет и отвратительный запах краски.

Интересно наблюдать чувство стран света у китайцев, доходящее, с нашей точки зрения, до виртуозности. Навстречу телеге идет слепой, ощупывая палкой впереди себя дорогу. Возчик кричит: «Телега едет, иди на юго-восток!» И слепой, ни секунды не колеблясь, сворачивает в означенном направлении. Возчик кричит: «Правильно!»

Ориентирование по странам света распространено в Китае несравненно больше, чем у нас. Если спрашивают дорогу, то в ответ ее обозначают именно странами света. Китайцы вообще не любят обозначений при посредстве левой и правой стороны. Не только деревни, озера, пруды, дома, но даже и комнаты в домах, и вещи в них называются северными, южными, восточными и западными. Поэтому европейцу странно с непривычки слышать такие фразы в разговоре китайцев: «Прибей-ка этот гвоздь севернее», «Я живу к югу от дороги» и др., [277] или встречать в китайской поэзии выражения вроде: «Надпись к востоку от кресла», «Живу беспечно в северном подворье» и т. д. Для китайца же, конечно, это все — обычное явление.

Доезжаем до Сошаньсяня — уездного города. Дома здесь высокие, часто двухэтажные. Над воротами замечаю сплетенные из гаоляна виньетки и флажки с изображениями единорога — фантастического существа, дарующего мужское потомство. По-прежнему вижу чашки с фань (едой из риса), прикрепленные к воротам,— приношения покойному.

Едем дальше. Обидно, до слез обидно, что приходится лететь сломя голову мимо интереснейших вещей.

Страна наводнена памятниками всякого рода. Все в очень изящных рамах, с замысловатыми заголовками и надписями. Порой это целое строение — павильон, тонкой и кропотливой работы. Попадаются по-прежнему Башни любования природой в виде затейливых пагод.

Сбиваемся с дороги. Долго плутаем, прежде чем добираемся до перевоза через реку Фынь. Река не широкая, но глубокая и быстрая. Паром на веревке — род понтона — очень ловко доставляет нас на другой берег. Снова едем по ущелью. Встречные телеги задерживают нас. Возчики завывают на каждом углу, предупреждая встречных. Уже ночью добираемся до какой-то весьма скверной харчевни. Воняет дымом: рядом кухня и курильня опиума. Всю ночь горит злополучная лампочка.


Комментарии

1. «Ихэцюань» — религиозно-мистическое общество, стоявшее во главе народного антиимпериалистического восстания 1900 г. (Прим. ред.).

2. Лунмынь в Хэнани, знаменитый своими гротами, и Лунмынь в Шаньси — это простое совпадение названий, неудивительное в стране, где культ дракона столь широко распространен.

3. Представление об исторических трудах Сыма Цяня советский читатель может составить по книге: Сыма Цянь, Избранное, М., 1956. — В 1955—1956 гг. мировая научная общественность отметила 2100 лет с даты рождения великого китайского историка. О многочисленных монографиях, посвященных Сыма Цяню, которые вышли в последние годы в КНР и в Японии, см.: М. В. Крюков, Некоторые вопросы перевода и популяризации «Исторических записок Сыма Цяня» («Советское востоковедение», 1957, № 3, стр. 106—107) (Прим. ред.).

4. Цюй Юань, знаменитый поэт IV в. до н. э.

5. Имеется в виду оскопление Сыма Цяня, примененное в качестве наказания по распоряжению властей в 98 г. до н. э. (Прим. ред.).

6. В притчах Чжуан-цзы читаем: Си-ши, страдая сердцем, кисло глядела на свое село. Уродливые односельчанки, увидя ее гримасу, нашли, что это красиво, и, вернувшись к себе домой, тоже хватались за сердце и смотрели кисло. Вся деревня сошла с ума. Богатые люди, видя подобные истории, запирались у себя дома и не выходили. Бедные же забрали семейства и ушли в горы. В чем же дело? Да в том, что те уроды, находя красоту в кислой гримасе, не понимали, откуда она...

7. Самый старший и важный из восьми бессмертных. Мастер превращений. Его атрибуты — меч и веер.

8. «Ли с железным костылем» изображается в виде горбатого нищего с костылем. Легенда рассказывает, что он однажды, отправившись с визитом на небо, оставил свое тело на попечение ученику, но тот не сберег его, и душе Ли пришлось вселиться в первую попавшуюся ему телесную оболочку. Таковой оказалось тело только что умершего хромого и горбатого нищего.

9. Заклинатель, владелец «священного меча», разрубающего нечисть. Имеет историческое происхождение: философ-подвижник VIII в.

10. Был первым министром при первом императоре династии Сун. Потом постиг дао и стал бессмертным (типичная биография даосских святых).

11. Игра состоит в том, что каждый показывает несколько пальцев и одновременно выкрикивает общую сумму пальцев, стараясь угадать, сколько пальцев покажет партнер. Эта древнейшая игра была известна и римлянам.

12. Племянник знаменитого поэта-министра Хань Юя, которому он предсказал изгнание. Считается покровителем музыкантов.

13. Фея, покровительница садоводства.

14. Два из восьми бессмертных не имеют особых специальностей (насколько мне известно).

Текст воспроизведен по изданию: В. М. Алексеев. В старом Китае. Дневники путешествия 1907 г. М. 1958

© текст - Алексеев В. М. 1958
© сетевая версия - Тhietmar. 2006
©
OCR - Ingvar. 2006
© дизайн - Войтехович А. 2001