АЛЕКСЕЕВ В. М.

В СТАРОМ КИТАЕ

ДНЕВНИКИ ПУТЕШЕСТВИЯ 1907 г.

Глава V

ПУТЬ НА СИАНЬФУ — САМЫЙ ДАЛЬНИЙ ПУНКТ ЭКСПЕДИЦИИ

21 августа. Лечение Шаванна затянулось и сильно задержало нас. Только вчера удалось выехать из Хэнаньфу. Наш маршрут теперь — на Сианьфу.

Погода все время пасмурная. Последние дни беспрерывно шли дожди. Может быть, вследствие этого картина желтого унылого лесса сменилась весело и приятно зеленеющими холмами. За одним рядом таких холмов синеет полоса других, более отдаленных. Местами лесс переходит в каменные массы. Сейчас же тут, глядишь, кумирня и отшельнические кельи. Около дороги часто видим торчащие из земли верхушки памятников. Лесс губит древнюю культуру, засасывая, не говоря уж о памятниках, целые города. Кроме того, сама порода твердых лессовых образований чрезвычайно нестойкая и не способствует сохранению памятников. Мы видели пайлоу (арку), которая не насчитывала и ста лет, но была уже в состоянии полного разрушения и наполовину погребена в лессе. Этот факт объясняет, почему только в каменистых частях исторического Китая — таких, как Шаньдун или каменистые долины Хэнани, мы можем обнаружить древности ранних эпох (но не ранее первой Ханьской династии, т. е. 200 лет до н. э.). Что же касается обеих древних столиц Китая — Лояна и Сианьфу, то они, в силу этих причин, дают нам чрезвычайно мало нового в отношении археологии Китая. [209]

Останавливаемся в большом поселке Темыньчжэнь. При въезде нас встретил местный мулла, типичный турок, и учтиво раскланялся.

Харчевни здесь большие и несколько отступают от обычного типа. Помещение обширное, удобное, в общем лучше, чем в Шаньдуне.

Едем дальше. Пейзаж все красивее и красивее. Тот, кто видел его, никогда не забудет. Башни, пирамиды... Зеленые холмы и ярко-красные срезы. Волшебно! Порой показывается сплошная полоса угля. Копают ли его? Дорога идет то вверх, то вниз. Тряска утомляет. Если сесть на передок, рядом с возницей, то никуда не денешься от хвоста, которым мул стегает чуть не по лицу. Слезаю и марширую рядом. Чувствую себя великолепно: наука и моцион, что может быть лучше такого соединения? Размышляю на тему: что такое вообще «путешествие»? «Шествие по пути»? И только? Нет, это бесконечная сложность соприкосновения людей разного порядка. От неумелого, неуклюжего соприкосновения происходят беды, недоразумения и всяческие неудачи. Надо уметь наблюдать человечество, независимо от шаблонных вкусов и понятий, привитых средой. Нужно быть любознательным, интересоваться чужим (а это не все могут). Не считать свое наилучшим и единственно достойным внимания. Не нужно хаять чужое, но и излишнее, непомерное увлечение чужим также глупо, смешно и нелепо. Что общего, например, между китайской поэзией и «Свирелью Китая» Юдифи Готье, подслащенной чепухой, муссированием несуществующего? Однако к подобным «гимнам» влюбленных в «восточную экзотику» склонны не только сентиментальные писательницы, но и некоторые ученые. Важно победить в себе обожание своего предмета. Путешествие таит в себе угрозу непомерного увлечения чужой страной, «открытия Америк» на каждом шагу. Жизнь будней представляется жизнью каких-то необычайных событий и интересов.

Путешествие — это книга. Умеет ее читать только тот, кто умеет читать между строк наблюдаемую жизнь. Тот же, кто ищет оригинального, экзотики, настроен «поэтически»,— неминуемо впадает в ошибку, ибо в нормальных условиях жизни он ищет ненормального. [210]

22 августа. Местность чрезвычайно богата памятниками. Это очень аккуратно отделанные в кирпичный футляр каменные плиты с надписями вроде: «Святая дорога (к могиле) такого-то и такой-то. Синьансянь, оказывается,— местность, «откуда исходят славные и знатные», как выразился фотограф Чжоу и при этом даже указал на гору, откуда они исходят Действительно, у дороги все вельможа на вельможе судя по надгробным надписям.

Подъезжаем к Инхаю. В храме Лун-вана слышны цимбалы, пение. Это идет театральное представление в благодарность за дождь. Вход в храм открыт. Походная сцена обернута к главному алтарю. На ней надпись: «Уж десять дней с тех пор прошло, как дождь ты ниспослал нам, и девять тех мелодий тучи растрогали в пути». Актеры изображают различные божества, которым адресуется мольба о ниспослании зрителям «мира и тишины на все времена», «чтобы все пять хлебов густо взошли», и т. д. Такое устройство храмового представления, конечно, тесно связывает китайский театр с религией. Китайский театр ведет свое начало, вероятно, с оформления религиозного быта, и истоки китайской драмы, как и у всех народов, идут от религиозной мистерии как, например, сложный танец заклинателей в древнем Китае, обычай изображать душу умершего на культовых поминках и жертвоприношениях, весьма подробно описанных в книге ритуалов («Лицзи»), танец молодых ученых в храме Конфуция и т. д. Представления даются и как изъявление благодарности богу (за урожай, или Царю Драконов — за дождь, за сохранность плотины при разливе реки, за отсутствие наводнения и т. п.), и как «призывные» игры во время засухи, чтобы умилостивить бога. Люди же веселятся в том и другом случае, а храм — поднабирает денег.

Актеры, исполняющие религиозные и мифологические роли, одеты всегда с особой пышностью. Супруги туди — местное божество и его жена, одеты в желтый цвет, как символ желтой земли. Лун-ван предстает в облачении мандарина, Гуаньинь — Святая мать Красного Лотоса — в роскошном женском костюме обязательно восседает в буддийской позе на табурете, изображающем лотос. Перед ней стоит весьма упрощенный алтарь, заключающий в себе всего лишь одну курильницу. [211] Гуань-ди фигурирует на китайской сцене прежде всего как исторический герой Гуань Юй, но затем появляется и в роли божества, а его икону всегда можно увидеть за кулисами китайского театра рядом с иконой бога театра — Лан Лан пусой, статуя которого может стоять и на самой сцене, в нише. Актеры очень суеверны и не идут на сцену, не сделав поклона своему богу-покровителю. В среде актеров существует даже пословица: «Попробуй только провиниться перед старым духом, и что бы ни старался изобразить — не выйдет!» Лан Лан пуса имеет происхождение, конечно, квазиисторическое: это не кто иной, как танский император Сюань-Цзун, создавший в VIII в. специальную школу, знаменитый «Грушевый сад», где он сам обучал актеров.

Этот факт императорского покровительства, оказанного театру, весьма характерен для Китая, где театральному искусству, особенно же его основе — древней музыке, во все времена придавалось прямо-таки государственное значение.

Так, например, в IX в. был учрежден музыкальный приказ, в котором были представлены чуть не все страны Азии с их диковинными инструментами, несомненно, оставившими след и в китайском театре.

Еще в ханьскую эпоху была основана специальная музыкальная палата юэфу, ведающая собиранием и обработкой народных песен на предмет включения их в репертуар дворцовой музыки. Начало этой традиции идет от Конфуция. Конфуций учил своих учеников музыке, возведя ее в число обязательных дисциплин, ибо музыка — это веяние древности, способ лицезрения древности без слов. Для Конфуция музыка была неизменной спутницей, вдохновительницей и завершительницей ли, т. е. образцового поведения, основанного на высшем постижении идеала древности. Конфуций, слушая древнюю музыку, испытывал высшее наслаждение. В «Книге бесед и суждений» («Луньюй») рассказывается следующее: «Конфуций в уделе Ци услыхал древнюю музыку и три месяца затем не знал вкуса мяса. ”Не думал, — сказал он,— что музыка может дойти до таких высот”. В другой раз он, слыша древнюю музыку, потерял самообладание от избытка чувств и просил ее прекратить».

Во дворцах императоров вместе с культом Конфуция продолжались и традиции конфуцианской музыки. [212] Следы этого культа, в виде, например, великолепного набора инструментов строгой ритуальной музыки я видел в Пекине. Маньчжурские императоры также старались воскресить эту классическую, но мертвую музыку, устроив в своих дворцах пышные, сделанные по самым ученым трактатам, наборы древних музыкальных инструментов.

Культ уставной музыки сохранился в изящной классической литературе в виде од, поэтических и прозаических трактатов, посвященных музыке.

Однако конфуцианский канон высшей музыки, имеющей целью вызвать в человеке ощущение мировой гармонии, был достаточно извращен уже при жизни Конфуция, а тем более в последующие века. Вот характерный текст из классической книги о церемониях («Лицзи»): «В нынешней музыке мимы подходят и отходят сгибаясь. Дошло до шутов, карликов — они словно обезьяны! Вместе у них и мужчины, и женщины: понятия не имеют об отношениях между отцом и сыном. После музыки нельзя о ней ничего сказать и тем более, говорить о древности. Вот какова нынешняя музыка!» Китайская история хранит имена актеров-музыкантов, боровшихся за продолжение древних традиций в музыке, за ее идеальную чистоту и строгую уставность. В VI в. жил великий музыкант — актер Вань Бао-чан 1. В своем искусстве этот человек был положительно виртуозен, играл на чем попало, на чашках и тарелках, чем приводил всех в неистовое изумление, ибо умел выявить тональность на любом предмете лучше, чем профессионал на наилучшем инструменте. К его времени оказалось, что музыкальная система пришла в полное расстройство, и государству, хранящему общеобязательный культурный завет Конфуция, следовало немедленно установить официальный музыкальный регламент для жертвоприношений. И вот Вань, хотя его профессия актера была совершенно неприемлемой для государственной деятельности, был привлечен к этому государственному совещанию. Вань произнес страстную речь о том, что, когда в музыку вносится явная печаль или явный ропот, эта музыка — сплошной разврат и в [213] ней нет тех благородно уставных звуков откровения, исходящего из древности, о которых учил Конфуций. И он просил разрешения реорганизовать всю музыку придворного ритуала на точнейших математических данных древности. Он написал трактат в 64 тома, обсуждавший полностью теорию гаммы и тембра в зависимости от длины струн и размещения колков. Всего у него получилось 84 основные музыкальные мелодии и 1800 их вариантов. Понятно, что все давались диву, ибо как можно восстановить давно уже забытое искусство 2, и зло над ним посмеивались. Предложили ему самому исполнить эту музыку, рассчитывая, что тут все его выкладки потерпят аварию.

Однако, как свидетельствует история, он стал играть и петь с легкостью и непосредственностью совершенно изумительной. Тогда ему дали исправить все музыкальные инструменты. Получились тембры точно такие, как о них говорит конфуцианское учение, «строго пресные», т. е. восходящие к великим основам в их величавой простоте и лишенные всякой современной окраски. Понятно, что современникам Ваня эти его фокусы не нравились, и чиновники музыкального придворного отдела сумели ловкими интригами оклеветать Ваня и провалить все дело. Слушая музыку, которую ввели против его теории в официальный культовый обиход, Вань Бао-чан стоял и горько плакал. «Когда в музыке царит страстность, резкость и томительность, — сказал он, — то государству остается мало жить. Ясно, что будет резня и всему конец».

Я нарочно привел всю эту, столь общечеловечески понятную, историю, чтобы показать то совершенно особое, Европе неизвестное положение, которое занимала музыка в конфуцианском государстве, а вместе с тем и роль актера, героически выступающего на страницах китайской истории, несмотря на его униженное, как и в других странах, положение.

23 августа. Снова проезжаем мимо храма Лун-вана, Царя Драконов. Возчик с глубокой верой рассказывает мне, какими признаками должна обладать змея, чтобы быть сочтенной за дракона: она должна иметь [214] квадратную голову и красное пятно на лбу. Один житель побережья Хуанхэ поймал такую змею и на медном подносе отнес в храм Лун-вана. Там он поклонялся ей, но она... удрала.

Проходим мимо затейливых пайлоу, встречаемых мной только в Хэнани. Пайлоу — это одна из наиболее характерных деталей китайского храма, представляет собой арку, посвященную какому-нибудь божеству. Через эти пайлоу выносят статуи божеств во время торжественных процессий, через них проходит в храм император. Пайлоу также воздвигаются самостоятельно, как отдельные памятники. Нередко они сооружаются в честь добродетельных женщин. Культ женской добродетели в Китае повсеместен. В городах, селах и просто в полях можно встретить арки, памятники, стелы, восхваляющие образцовых женщин. «Портал в честь истинной и правой стези и доблести ее», только что виденный нами, — весьма типичен.

Учение Конфуция о твердом, прямом, неуклонном, со строгими правилами поведения (ли) одинаково касается и мужчин, и женщин. Для женщины: быть верной мужу, служить свекрови, как родной матери, свекру — как отцу; быть покорной, послушной; овдовев, снова замуж не выходить. Однако это последнее тут же перешло из обязательства в пожелание, которое конфуцианским государством поощрялось в высокой степени: биографии образцовых женщин, публичный культ женской добродетели (дэ), титулы при жизни и по смерти, арки, памятники.

«Камень исключительно верной жене» можно увидеть всюду. Надпись обязательно рассказывает историю ее вроде следующей: Муж умер. Детей не было; служила свекрови, как дочь. Та велела ей выйти замуж. Не послушалась, и так до смерти свекрови, и до своей смерти. Когда она умерла, из земли вдруг вылез камень. Назвали его «камнем верной жены». Иногда рассказывается о невесте, которая осталась верной умершему жениху, и т. п. Имеется целая литература наставлений женщинам, ссылающаяся на исторические примеры образцовых женщин. (Примеры обратного поведения жен и вдов в эти наставления, конечно, не входят, хотя в литературе, как и в жизни, их немало. Муж, умирая, просил жену не выходить замуж, пока не [215] остынет труп. Жена... стала обмахивать труп веером (новелла).

Нажим на строгость брака для женщин особенно заметен в XII в., т. е. с утверждения конфуцианской доктрины. Чэн И говорил: голод — дело малое, а вот нарушать женское целомудрие — дело большое. Старый рефрен гласит: «в женщине нет таланта, хватит ей добродетели». Добродетель, и все.

Однако история Китая знает немало женщин, ставших наперекор семейному укладу поэтессами 3 и учеными, и их геройство воспевается наряду с добродетелью жен и вдов. Женщины, проникавшие в книжную премудрость легко, «как в лотос рыбка золотая», тоже стали темой многих произведений, начертанных на стелах и пайлоу.

Таким образом, положение женщины в Китае парадоксально противоречиво. С одной стороны, — восхваления, памятники, слава; с другой — теремная жизнь, калеченье, безграмотность, рабство в том или ином виде, продажа и покупка...

...А разве такое противоречие в одном только Китае? Если собрать воедино все особенности жизни китайской женщины, то люди спросят: «Как можно так жить?» Но это же спросят и китаянки, если им читать о доле наших женщин:

Три тяжкие доли имела судьба:

И первая доля — с рабом повенчаться,

Вторая — быть матерью сына-раба,

И третья — до гроба рабу покоряться...

И все эти тяжкие доли легли

На женщину русской земли.

(Некрасов)

Точно такое же тройное рабство женщины и в Китае: полная раба своего мужа, раба семьи, раба тяжелого труда.

А что касается прославления, то, несомненно, очень многие из прославленных «доблестных вдов» тоже могли бы к памятнику своей славы добавить еще рассказ о том, какой мучительной жизнью давалась им эта [216] добродетель, которая сторожит женщину Китая глазами всех ее окружающих. Всю жизнь блюсти эти ли (правила поведения) и дэ (добродетель), жить и умирать в полном обезличивании — вот женская доля, о которой молчат придорожные памятники.

Едем узким ущельем. Часто задерживаемся встречными телегами — никак не можем разъехаться. По обе стороны дороги пещерные жилища. Лесс дает возможность разрешить ряд архитектурных задач, недоступных свободной кладке. Получаются целые серии домов одного типа с одинаковым орнаментом.

Подъезжаем к Шэньчжоу, городу, аккуратно обнесенному стеной. У западных ворот устроена прочная терраса со ступенями от наводнений. Проезжаем мимо стены и только вдали от города с трудом находим гостиницу. Она тоже представляет собой широкий двор с зияющими дырами пещер. Темная комната, в которой мы останавливаемся, производит впечатление склепа. Мулы, валяясь по земле, поднимают пыль, которая стоит столбом и долго не может улечься.

Едем далее. Дорога идет все теми же ущельями лесса, те же мягкие пейзажи, те же могучие и прихотливые лессовые складки. Страна Великого лесса!

Каждые 20 ли встречаются «походные дворцы» (сингун) императрицы, бежавшей в Сианьфу. В некоторых из них — школы. Видел мальчугана девяти лет, читавшего «Ицзин». Такое не часто бывает!

Конечно, заучивает наизусть, без понимания. На дверях сингуна наклеена масса объявлений: о воспрещении продажи и потребления опиума, о налоге на опиум местного производства и т. д.

При въезде в одну деревушку вижу лошадиный череп, прибитый на колышек возле двери. Оказывается, напротив — храм, т. е. обиталище духов, а когда духи глядят прямо в дом, то это — предзнаменование несчастья. Если же повесить череп, то элемент беса, сидящий в нем, парализует всезрящее око духа. Это — крайне интересная подробность народного представления о духах. С одной стороны, они — объект поклонения, и к их незримому и непонятному заступничеству люди прибегают в несчастных случаях жизни, но эта же самая непонятная деятельность духа, обиталище которого слишком близко к дому, внушает неловкое чувство [217] открытости домашнего очага, незащищенности его от всевидящего взора.

Извозчик по этому поводу добавляет, что надо было бы, повесить череп тигра, но его трудно достать, поэтому заменяют лошадиным, а на худой конец — и коровьим. Приезжаем в Линьбаосянь. Минуем какое-то частное училище, из которого несется оглушительный диссонанс резвых звонких зубрящих голосков.

Первое, что поражает в городе, — это обилие плодов, в том числе и винограда, вкусного, спелого, сочного. Покупаем грозди прямо с веток, ползущих по фанзе. В лавке хуаров (лубков) покупаю целую коллекцию изображений Чжун Куя, популярность которого в Хэнани доходит до того, что его изображают как духа — хранителя входа в дом. На картине, предназначенной для наклеивания на дверное полотнище, Чжун Куй изображен в облаковидном медальоне по зеленому полю, на котором среди стилизованного узора облаков изображены взятые наудачу части китайского символического орнамента: и атрибуты восьми бессмертных, и восемь буддийских символов, и принадлежности кабинета ученого (цитра, шахматы, книги). Вариантов этого типа картин много. По-видимому, свобода фантазии привлекает к этой теме многих художников.

Дальше дорога идет в гору, мулы стонут и кряхтят. Сверху вид чудный, незабываемый: громадные, стройные утесы, террасообразные горы лесса, природные пагоды... А вдали — бурая Хуанхэ.

Подъезжаем к знаменитой заставе Ханьгу, через которую, согласно преданию, Лао-цзы на быке удалился на запад. На заставе надпись «Багровые облака появились с востока». Это — цитата из мифической биографии Лао-цзы. Миф рассказывает, что мать Лао-цзы зачала его, когда кусочек солнца упал ей в рот, и только спустя 72 года после этого события родила из левого бока ребенка с совершенно белыми волосами. Таким образом, имя Лао-цзы, что значит старый учитель, получает в этой легенде еще другой смысл, а именно старый ребенок, так как цзы имеет два значения: ребенок и учитель. Такой же игрой слов объясняет легенда и родовое имя Лао-цзы — Ли. Дело в том, что он родился под сливой и, указав на дерево, сказал: «Это мой род», а слива по-китайски называется ли. [218]

Когда Лао-цзы подрос, рассказывает легенда, первые мифические императоры открыли ему секреты превращений и общения с духами, а также рецепты изготовления эликсира бессмертия. Когда в конце династии Чжоу поднялись смуты, он сел на буйвола и уехал на запад через заставу Ханьгу. Смотритель заставы увидел багровые облака, появившиеся с востока и разглядев в них Лао-цзы, стал просить его написать книгу. Тогда Лао-цзы и написал знаменитый «Даодэцзин» книгу в пять тысяч слов, и удалился на запад, где в конце концов, стал буддой.

Старый мыслитель Лао-цзы настолько прочно вошел в китайскую мифологию, что даже сам факт существования философа Лао-цзы многими ставится под сомнение 4. Однако «Даодэцзин»,— книга, которую ему приписывают, излагает основы даосизма,— огромного философского учения, существующего в Китае наряду с конфуцианством уже две с половиной тысячи лет. Две эти основные школы китайской философии ведут свое начало от одного исторического периода VI— IV вв. до н. э., когда постепенное разложение феодального строя привело к развалу некогда могущественной династии Чжоу. Начался мучительный для страны период междоусобной борьбы. Воцарился хаос, произвол, порок.

Древняя культура угасла, древние идеалы отошли. Передовая китайская мысль, искавшая выходы из этого хаоса, отливается в два миропонимания, глубоко различных, даже прямо противоположных, но коренящихся в одном и том же отношении к началу мира и в одном и том же доисторическом источнике.

Современная нам действительность, учит даосизм настолько ужасна, что мы отрицаем ее в целом и обращаем свой взор в ту идеальную древность, когда весь мир был в состоянии совершенного покоя, ибо он отражал собой совершенное начало всех начал, некое непознаваемое дао (путь, дорога, руководство). Совершенные государи древности пребывали в полном недеянии, не считая себя ни выше, ни ниже других. Народ точно так же пребывал в абсолютном покое не зная ни добра, ни зла, не преклоняясь перед государем и не [220] считая его старшим и лучшим, а бессознательно управляясь абсолютной истиной, дао, почивающей на государе. Никакого человеческого вмешательства в устои жизни, предопределенной раз навсегда извечным дао! Никаких слов, никаких поучений. Все было естественно, в полной гармонии с силами вечной природы, т. е. в полном слиянии с абсолютом — дао.

Устремляясь мыслью в этот неизвестный нам мир, мы видим, что носитель дао должен одинаково отрешиться от добра и зла, ибо каждое движение в сторону добра или зла разрушает целостность дао. Чтобы приобщиться к этому абсолютному покою, к этому извечному дао, надо уйти прочь от мира, погрязшего в человеческих заблуждениях, от его искусственных преград. Не ложь лишь то, что самоестественно. Разрушим же мираж человеческой действительности, забудем людские скорби и радости и поселимся в горах среди немой природы. Тогда отпадут все формы общения и будет все равно, какой вокруг порядок. Надо бороться с миром внутри себя, только в себе самом. Таким образом, это даосское миропонимание (выраженное, конечно, весьма и весьма кратко и приблизительно) во всех своих основных пунктах противоположно учению Конфуция.

Для того и другого учения идеалом служит древность. Но в то время как для Конфуция это древность, о которой мы можем и должны узнать из дошедших до нас книг, для даосов — это древность анонимная, предшествовавшая человеческой истории. Путь к совершенству, дао Конфуция — это конкретный путь изучения древних идеалов, ведущий к реальному, практически создаваемому совершенному человеку. У даосов совершенный человек — это нечто астральное, отвлеченное, чего никак нельзя достичь путем познания. Даосское дао можно только постичь, как завещанное небом естественное начало. Человек должен подчинить свое естественное нутро нормам высшего благородства, говорит Конфуций. Отбрось все эти нормы, они противоестественны и только мешают,— не соглашаются даосы 5. [221]

Наследие Конфуция — это ряд отрывистых, чрезвычайно сухих, бездушных афоризмов и поучений, основанных на исторических фактах. Основное исповедание дао в книге, приписываемой Лао-цзы, изложено стихами, проникнутыми не только сентенциями, но и чувством. Конфуцианская доктрина зажимает человеческую мысль в рамки обязательного поучения. Даосские тексты, отринутые конфуцианцами, предоставляют свободу и мысли, и фантазии.

Пессимизм Лао-цзы привлек многих поэтов. Поэзия отшельничества, уход от действительности, презрение к власти и богатству — все это частые темы в китайской поэзии, питающиеся даосизмом.

Со временем к даосизму примкнули алхимики, учившие об отыскании дао алхимическим путем, ведущим к открытию пилюли бессмертия и превращению в ангелоподобное вечно блаженное существо. Для этого надо сначала стать подвижником, читать даосские священные книги, приготовиться к восприятию великого дао. Тогда явится учитель (Лао-цзы), а вместе с ним и откровение, и аист-небожитель вознесет блаженного на небо.

Даосизм оброс фантастикой, бесчисленными легендами, мифами, сказками.

Примкнули к даосизму и заклинатели. Для них даосизм — это путь к овладению магией, ведущий к повелеванию нечистой силой и всеми тайнами природы. Лао-цзы стал шефом заклинателей, именем которого подписываются амулеты.

26 августа. Дорога снова идет лессовым ущельем. Можно понять, почему княжество Цинь, находившееся в этой стране, было так сильно. Удел назывался «заключенным внутри барьеров», и дорога от Лояна к Сианьфу, проходящая между двумя высокими стенами твердого лесса и совершенно недоступная для нападения извне, иллюстрирует твердость позиции Цинь. Дороги Китая играют немалую роль в его истории.

Ворота маленькой деревушки, которую мы проезжаем, сделаны наподобие заставы. Везде надписи, намекающие на проезд Лао-цзы.

Телега медленно ползет в желтой грязи, липкой и глубокой. До Тунгуань (торговое поселение) еще 40 ли. [222] Здесь считают, между прочим, «большими» ли (1,8 обыкновенной). Путаешься в счете.

Интересно, что в здешних местах часто встречаются богато одетые женщины, едущие на мулах. Многие из них необычайно миловидны: жемчужно-матовая кожа с легким румянцем, роскошные волосы, собранные в сложнейшее, причудливое сооружение, яркие глаза, посылающие косые лучи из-под опущенных век. Недаром взгляд красавицы в китайской литературе часто именуется «осенними волнами»: «...очи ее чисты, как отстоявшаяся от летней мути вода осенних рек».

Едем по слякоти и дождю. Всюду виднеются следы былых крепостей.

Хуанхэ пустынна, ни одной барки. В этом безлюдии река имеет какой-то загадочный вид.

Только в полдень добираемся до Тунгуань. Это прежде всего очень высокая местность, на которой основательная стена с бойницами служила когда-то первоклассной крепостью. Стена нисколько не разрушена, толстая, словно пекинская, и с такими же тяжелыми воротами. На воротах надпись — цитата из танских стихов: «Гляжу вдаль — горные пики»...

Город Тунгуаньтин — большой, торговый. Здесь много учреждений, торговых «контор», гостиниц, лавок, читален. В харчевне с пышным названием «Источающая победы» обретаем маленькую комнатенку рядом с навесом для скота.

Приходит слуга, которому мы заказали куру, и просит лекарство: он очень сильно порезал себе руку. [223] Рассказывает об этом с извиняющейся улыбкой. Шаванн делает перевязку, и слуга... бухается ему в ноги.

Возчики заняты передвижкой осей на более широкое расстояние, так как в Шэньси, оказывается, колеи шире, чем в Хэнани.

Пообедав, снова трогаемся в путь. Крепко сплю в телеге, невзирая на риск откусить себе язык: толчки ужасные. Когда просыпаюсь, то вижу, что мы едем уже по ровной дороге, обрамленной рядами тополей.

Ночуем в гостинице, которая вся состоит из двора с лепящимися вокруг мазанками.

27 августа. Сбоку показались угрюмые горы, окутанные густым серым туманом, сердито ползущим по ущельям. Затем дождь закрыл панораму. Дорога — сплошная аллея. Даже в стихах Чу Ган-си есть строки, посвященные этой лоянской дороге: «Большая дорога пряма совершенно, как волос». Как чудесно было бы ехать при хорошей погоде! А теперь грязь превратилась в месиво, через дорогу бегут ручьи. Телеги чавкают в глубоких рытвинах.

Приезжаем в Хуаиньмяо. Храм окружен стеной, так что издали я принял его за город. В посаде храма почему-то масса меняльных лавок. Храм большой. Арки, ведущие в него, просто роскошные. Поставлены императором Цянь-луном. Массивные строения и общий размах храма напоминают план шаньдунского Таймяо (храм Восточного пика).

Снова в путь. Аллея не прерывается. Раза три переезжаем через солидные, хорошей работы, мосты. Орнамент некоторых решеток-перил вызывает восхищение. Искусство китайского столяра-решетчика, несомненно, высшее из всего, что было в этой области когда-либо и где-либо достигнуто. Орнамент простейшими линиями достигает здесь величайшего разнообразия.

Лесс исчез: ни ущелий, ни подъемов. Кругом поля, залитые водой. Бедному просу приходится плохо: уже чернеет. Крестьяне кое-где срезают его. Серпы у них плоские и прямые.

Горы закрыты мглой и только порой показывают свои темно-зеленые бока.

Любопытно видеть кривые телеграфные столбы с двумя нитями. Прямых деревьев здесь нет. [224]

До Сианьфу остается еще двести ли. Расстояние немалое, если учесть, что ли здесь велики, а дорога — жидкая грязь.

Останавливаемся в харчевне, переделанной из походного дворца сингуна. Вот тебе и недотрога-дворец! Итак, мы сегодня имеем честь ночевать под одной кровлей с императрицей. Стены дворца расписаны символическим орнаментом: летучие мыши в облаках, хризантемы, персики, бабочки. Все это — благопожелание долгой жизни пожилой женщине, живописная традиция даосского культа. Ворота и фасад выкрашены в ярко-красный цвет, двери красивые, с витиеватым рисунком. Внутри же — обычная грязь, по двору не пройти. Кстати, в такую слякоть китайцы носят веревочные сандалии, дешевые и удобные.

28 августа. Проезжаем бурливо несущиеся в изумрудно-зеленых берегах Ловэньхэ и Чишуй. Через них перекинуты каменные солидные мосты, порой очень хорошей работы. Китайские мастера — большие любители прочности.

Погода разъясняется. Наконец-то видим панораму Хуашаня. Пейзаж суровый, но я так люблю его широту и прихотливость, что не могу глаз оторвать. Горы Хуа уходят на юг. Опять начинается страна Великого лесса. Тот же пейзаж, с обрывами, очерченными сталактитовыми нарезами, те же пагоды-горы, что и прежде. Красиво!

По пути попадаются кирпичные заводы, т. е. попросту земляные печи. Делают кирпичи и черепицу.

Дорога становится безнадежной: телегам не выбраться из глубоких ям, заполненных водой. Возчики раздеваются и бредут по пояс в воде, таща за собой мулов.

Вот мы перед рекой Вэй. Она теперь полноводна и сильна, но совершенно безлюдна. Не заметил ни одной лодки. Заходящее солнце красиво вырисовывает берега и затоны реки. Небо в золотых клочках.

Подходим к Вэйнаньсяню. Город богат красивыми и, видимо, вновь выстроенными зданиями. Солидные стены, ворота, ямынь, какие-то военные учреждения, масса лавок с богатыми вывесками. Большие храмы. Особенно богат храм Гуань-ди, культ которого в Шэньси [225] доминирует над всеми другими. На харчевнях и лавках мы всюду видим параллельные надписи, посвященные ему, причем он здесь выступает почти исключительно в роли бога денег и богатства. В одной лавке я видел изображение семьи Гуаня как истых буржуа, с многочисленным потомством на руках кормилиц, с кухней, снабженной всей утварью, со слугами, привратниками и т. д. Второго и шестнадцатого числа каждого месяца семьи торговцев возжигают курения перед подобными изображениями и молят бессребреника Гуаня о серебре и злате.

29 августа. Итак, уже три месяца мы в пути. Путешествие, несомненно, наилучший шанс для выработки научного мировоззрения. Когда я сейчас узнаю столько вещей, уже обдуманных ранее, — я постигаю суть счастливого сознания. Это — подготовительная работа. А когда мне представится возможность обобщить добытые результаты и бодрей рукой направить в окружающую меня жизнь потоки знания, то-то будет счастье! Шагая по обочине дороги, все фантазирую на тему о моей будущей общественной деятельности, когда я буду читать лекции по истории, литературе, религии Китая.

Проходим мимо синтая — станции для чиновников. Такие станции здесь встречаются весьма часто.

Снова горы. Это Лишань. Горы невысоки, видимо, образовались из лессовых складок. Здесь, оказывается, бьют горячие ключи. Прихотливый лабиринт павильонов, храмов и лестниц ведет нас к горячему источнику, заключенному в хорошо сделанный каменный бассейн. В нем моются больные, исцеляясь от своих недугов. На скале всюду благодарственные надписи вроде: «Попросишь, и тебе ответят» и т. п. Богатые фанзы построены специально для илийского цзянцзюня (генерала).

30 августа. Подъезжаем к самому длинному в Китае мосту — через Бахэ. Он каменный, но... на деревянных свайных настилах. Бахэ течет разбросанными среди мелей рукавами.

Кругом горы в золотистой дымке, впереди все та же сплошная зеленая аллея, что не покидает нас от Тунгуаня.

Перед Сианьфу дорога становится хуже. Мы сильно запаздываем. Наконец, видим огромные башни [226] пекинского типа. Мы приближаемся и въезжаем в Сианьфу — самый далекий пункт нашей экспедиции.

Проезжаем первую стену. Скачем в телеге по каменным плитам, которыми выложена улица. Вторая стена — огромная, толстая, с башней наверху. Совсем Пекин. Надпись по-китайски и по-маньчжурски. Маньчжурский город, отделенный от прочего старой стеной, носит характер официальный. Всюду желтые, белые, синие флаги 6, посты и караулы.

Навстречу похоронная процессия. Впереди толпой идут хэшаны в красно-желтых балахонах и даосы в синих балахонах с начертанными на них гуа. Идут себе рядом и... ничего. Европейцу, привыкшему к религиозной сектовой грызне, это кажется весьма странным.

Все здесь напоминает Пекин. Женщины маньчжурки, так же как в Пекине, носят свою любимую прическу с «двойной ручкой» и не бинтуют ног.

Прогромыхав мимо огромной башни колокольни, довольно изящной и легкой архитектуры, сразу оказываемся в богатом городе. Большие лавки завалены зеленью, фруктами. Здесь, говорят, обилие плодов земных.

Останавливаемся в маленькой гостинице. Начинается история с деньгами: таэль и чохи, двойной пересчет, путаница страшнейшая.

Проходя мимо тяньчжутан, католической миссии, видим у ворот миссионера, распоряжающегося строительными работами. Радостно бросается к Шаванну: оказывается, они виделись в Париже. Приглашает войти, хлопочет. Зовут его патер Морис. Приходят и другие «пэры»: испанец, хохотун, декамероновский тип, немец епископ, англичанин. Все францисканцы. Одеты в китайские костюмы, головы бриты, носят косу. Говорят между собой по-латыни и по-китайски. Любопытный склад жизни.

Угощают кофе. Из просторной столовой окно с вращающейся перегородкой ведет в кухню, куда патер [227] Морис делает заказ о кофе. Отвечает женский голос: сестры заведуют кухней...

Идем осматривать госпиталь. Большие, безупречно чистые комнаты, койки без матрацев. Больные женщины бухаются в ноги. Две сестры, бельгийка и француженка, сетуют на то, что их европейская медицина не может все-таки побороть китайскую: немногие идут сюда лечиться. Это и понятно. Медицина — наука утилитарная: кто мне поможет, тому и верю.

Идем в только что выстроенную капеллу. Она расписана китайским художником, что сразу же заметно по фантастическому пейзажу на европейские темы.

Отцы уговаривают обедать с ними. Сегодня — пятница, и отцы едят только рыбу, яйца и зелень, но пиво зато дуют вовсю. Спрашиваю: постится ли их китайская «паства»? Отвечают уклончиво. Я думаю, что при той исключительной умеренности в еде и при ее растительном однообразии (лапша и соленые овощи — на севере и рис с несложной приправой — на юге) посты китайцу более чем не нужны. Да и китайская религия никогда не наседала на него так свирепо, как в Европе. Постятся только те, кто находится под контролем буддистов-монахов. Между прочим, скоромным у них считается и рыба, и всякое масло, и горячее, и... чеснок.

За столом патер Морис разглагольствует о китайских суевериях, в которые он, конечно, включает все китайские религии и вообще все китайское. О своих католических суевериях патер умалчивает, ибо в них, по его мнению, почивает истина... Я не утерпел и высказал ему свое отношение к этому вопросу. Патер нашел у меня развитый интеллект и неразвитую нравственность...

Затем францисканцы набросились на здешних протестантских миссионеров. Любопытно видеть, как секты христианства ведут между собой в Китае войну. Китайцы, надо думать, недоумевают.

Вообще, наблюдая христианство в Китае, вижу, что Европа, израсходовав колоссальные суммы на «евангелизацию темного Китая», не только не заменила, как надеялась, старые китайские религии, а лишь добавила еще всяческого сумбура и хаоса.

Между прочим, за столом был рассказан инцидент с двумя греками, изгнанными из Ханькоу за убийство [228] и приехавшими в Сианьфу промышлять шантажом, говорящим бюстом и игрой. Действительно, подобные наезды не слишком способствуют «европейскому престижу».

31 августа. Идем в мечеть. По дороге сопровождающий нас слуга из гостиницы, мусульманин, охотно рассказывает о своем житье. Женщины в храм не ходят. Жены ахунов не показываются на улицу. О том, как надо убивать животных, смотря по сезону и породе животного, объяснял мне долго и путано. Видно, вопрос этот еще не вполне ясен.

Мечеть большая, крыта синей черепицей. Снимаем обувь и входим внутрь. Просторно и темно. На стенах висят карты святых мест Аравии. Внутри, в алтаре, очень красивый узор стен, вполне выдержанный в арабском стиле, с надписями типа: «Очищай плоть, будь добродетелен», «Милость ислама — всем живым существам», и т. п. «Нет бога кроме бога» фигурирует во главе их. Однако тут же читаю: «Необходимо помнить, что сердца людей опасны, а стремление к истинному пути ничтожно». Эта фраза, взятая из древней китайской легенды о первых мифических императорах Яо, Шуне и Юе, стала, таким образом, заповедью и в религии мусульман.

Мусульмане — вполне тюркские типы, охотно беседуют со мной. Один даже говорит по-русски: «Здрастье, панымай». Спрашиваю, откуда они. Все из Мекки. Уходя, показываю на табличку, типичную для китайских храмов: «Десять тысяч лет жизни!» («Вань суй»). Смеются, пожимая плечами: ничего, мол, не поделаешь; надо приспосабливаться...

Мечеть имеет пять входов, прикрытых циновками. Но в остальном вполне китайская. Двор мечети богат китайскими и мусульманскими памятниками и очень красив.

Затем идем в Бэйлинь — небольшой эпиграфический музей. Это — ряд павильонов, в которых натисканы черные от эстампировок памятники. Огромное количество их вделано в стены. Договариваюсь о покупке коллекции эстампажей с этих памятников. Это будет вторая по счету коллекция в Европе. Трепещу при мысли обладать ею, взыграла страсть коллекционера! [229]

По пути заходим в школу. Ученики отсутствуют: ушли смотреть театральное представление. Это обстоятельство позволяет нам осмотреть помещение. На доске — урок естественной истории. Тема: «Все в природе делимо». На стенах — японские картины по естествознанию, плакаты с изображением шагистики и т. п. и тут же надписи — цитаты из конфуцианских канонов.

На площади перед храмом Конфуция идет театральное представление. Голоса актеров, крики разносчиков и гул толпы сливаются в общий своеобразный шум. Вся площадь запружена народом, женщины смотрят, стоя на телегах, через головы публики.

Сквозь шум толпы несутся удары барабана, отбивающего ритм, звон меди, завывание гонга. Оркестр на сцене. Всего восемь-десять музыкантов. Их инструменты: двуструнная скрипка, цимбалы, флейта, гитара, мандолина в три струны (из змеиной кожи), кастаньеты, тарелки. Капельмейстер играет на барабане баньгу, от него — ритм, основа всей музыки, приспособленной к жесту и роли. Повелительный жест воеводы, слово, на которое надо обратить внимание, поворот головы и даже глаз, — все монолитно связано с музыкой, все ей подчинено. Эта музыка китайцев пьянит и завлекает, мелодия создает настроение. Однако ознакомление с ее достоинствами требует немалой борьбы с самим собой, т. е. преодоления своих, всосавшихся в плоть и кровь, привычных оценок. Что касается меня, то я все же далеко не всегда могу почувствовать и понять, что происходит в китайском оркестре. Мне больше говорит музыкальный речитатив актера: эти медленные слова на фоне сильного ритма создают совершенно особую поэзию для знающего китайский язык и ценящего его музыкальность. Особенно, если актер талантлив и, как говорят китайцы, «стоит ему раз пропеть, как надо трижды вздохнуть».

Слушая игру актеров на площади, еще больше изумляюсь их совершенной дикции, доносящей слова даже сквозь многоголосый шум толпы и крики разносчиков. Актеру надо перекричать весь этот шум и быть понятым, поэтому дикция его превосходна, а голос не знает пианиссимо. Однако совершенная дикция также необходима и обязательна для китайского актера и при его игре в закрытом театральном зале. В китайском [231] театре отнюдь не принято монастырское молчание всего зала. Напротив, там царят гул и шум, публика разговаривает, заказывает чай и сласти, слуги отзываются, перекидывают из одного конца зала в другой горячие салфетки для освежения потных возбужденных лиц. Такое поведение публики ничуть не удивительно: игра продолжается без конца, одна музыкальная пьеса сменяется другой, и представление, начавшееся в 7—8 часов утра, может тянуться до 12 часов ночи. И сами артисты, сыграв свое, садятся на табуреты и пьют поданный слугой чай, да еще при этом переговариваются с приятелями, сидящими на сцене или возле нее. И это нисколько не смущает зрителей.

Китайский театр по своей популярности, вероятно, первый в мире. Нельзя себе представить ни одного самого глухого уголка в Китае, в котором бы не побывала несколько раз в год театральная труппа. Блеск роскошных костюмов (независимо от представляемых вещей), высокая мимическая, балетная, фехтовальная и акробатическая техника, ритмы оркестра, изображаемые телодвижениями актера и певца — все это гипнотизирует слушателя, несмотря на то, что он почти или даже совсем не понимает текста либретто, написанного на вэньянь (классическом литературном языке). Этот язык сложился под влиянием архаического, мертвого языка подобно тому, как итальянский и французский под влиянием латинского, русский — церковнославянского. Вэньянь язык искусственный, на нем никто не говорит, он доступен лишь глазу образованных людей. И в эту сложную форму заключены письменные произведения китайской словесности на протяжении приблизительно трех тысяч лет!

Влияние этого вэньянь на театральное либретто огромно, и хотя драмы пишутся в разных стилях, от разговорного до высшей поэзии, но чисто разговорного либретто в Китае нет! (Все еще эпоха классического театра.) Самые обыкновенные литературные сюжеты преподносятся в этой насыщенно классической форме.

Вот, например, студент, герой чрезвычайно популярной и прямо-таки боготворимой за ее литературные качества драмы «Западный флигель» («Сисянцзи»), поет о том, как он зубрил всю жизнь для того, чтобы стать важной персоной (конфуцианским чиновником, [233] государственным судьей). Но люди не видят истинного таланта, и ему на долю остаются лишь экзаменационные мучения. Это типично конфуцианское содержание (конечно, в ироническом виде, ибо зубрежка как у нас, так и везде не является предметом уважения) вложено в неслышимую структуру условного китайского литературного языка, который следовало бы перевести по крайней мере на церковнославянский язык, чтобы дать русскому читателю некоторое представление о его слышимости для китайского массового зрителя.

Прибавьте к этому еще диалект кочующего актера, который для слушателя, конечно, совсем необязателен. И выходит, что для тех, кто наизусть не знает пьесы, театральное наслаждение сводится к тому, что китайцы называют «Цяо жэ нао» или уж не знаю, как перевести — смотреть, не понимая и не принимая участия.

Даже простонародные либретто, где вэнь почти исчезла, обязательно предполагают знание китайской истории. И массовый китайский зритель полностью оправдывает это предположение, ибо знание своей истории, своей культуры уходит в толщу китайского неграмотного-населения так глубоко, как нигде в мире. Простой крестьянин или рабочий не слышит текст либретто, не знает содержания пьесы, так как большая часть репертуара — это исторические народные предания, легенды, мифы, переложенные в чуаньци (драматический жанр) и положенные на музыку. Эти же предания и легенды неграмотный китаец слышит от народных сказителей (шошуды). Иллюстрации к ним он видит на картинках, которыми украшает свой дом. Народные песни рассказывают о тех же героях. Наконец, с многими из них, возведенными в ранг божеств, он встречается в китайском храме.

Кроме того, всякий китаец прекрасно знает условный язык театра: костюм и грим не хуже текста говорят ему о характере героя, язык жестов понятен без слов. Такое знание театра нисколько не удивительно: нигде в мире нет такого баснословного количества театральных трупп, и потому нет такой провинции, где бы они ни побывали, и, конечно, нет такого китайца, который бы с детства к театру не пристрастился (это ведь единственный источник эстетики).

Вот и выходит, что пьесы, написанные на [234] неслышимом, условном литературном языке, вкусить красоту которого может лишь очень тонко образованный китаец, родны и интересны каждому. И, конечно, прежде всего драматическая мелодия, которая своим совершенно исключительным распространением ничуть не уступает китайской народной песне. Все видели, все знают, все напевают. Наши возчики тоже все время что-нибудь напевают. Спросишь: «Что поешь?» — улыбается и частенько называет какую-нибудь оперу. Это потрясает: я что-то никогда не слышал, чтобы наш русский мужичок пел арию Ивана Сусанина...

«Театр обучает лучше, чем это делает толстая книга»,— писал Вольтер, имея в виду тех. кто может читать «толстую книгу». Что же сказать о Китае?

1 сентября. Знаменитый походный дворец (сингун), в котором император и вдовствующая императрица искали спасения в 1900 году, состоит из ряда прямых и косых направлений, на которые наложены дяни (залы). Дворец был прежде ямынем губернатора и запущенность поэтому та же. Комнаты еще сохраняют свежий вид, [235] оклеены дешевыми европейскими обоями, уставлены мебелью, будильниками, вазами. В спальне императрицы — кровать с резным балдахином. Комната императора — большая, нарядная, вся в желтом уборе. При ней хороший двор-сад. Сзади — комната для прислуги и шпиона. В общем роскоши никакой. В комнатах императрицы живет сторож. Привратник и служащий, видимо, здесь чиновник водят нас всюду и весьма любезно все объясняют.

Между прочим, в благодарственных надписях, которых тьма, императрица всюду сопоставляется с Цянь-луном. Я, мол, и Цянь-лун.

Квартал, прилежащий ко дворцу, наполнен учеными. Всюду благожелательные надписи с пожеланиями пройти экзамены, достичь удачи и т. п. Между прочим, и в провинциальных городках, и в деревнях мне нередко случалось видеть так называемые вести о победе, которые наклеиваются на стенах дома лица, выдержавшего экзамен, как особо радостное объявление.

Заходим в Чэнхуанмяо. Аллея, ведущая в храм, занята торговыми рядами с крытым верхом, так что улица в полусвете. Торгуют безделушками, женскими украшениями, японскими подделками и вообще «красным товаром». Перед входом стоят статуи помощников чэнхуана, отправителей правосудия, к которым население питает суеверный страх, считая их способными к заклятию и отвращению нечистой силы. Входящий в храм прежде всего сталкивается лицом к лицу с грозными демонами ада — гуйцзу. У одного в руках дощечка с надписью: «Должны схватить вашу душу».

Весьма любопытно собрание табличек чэнхуанов различных уездов и изображений чэнхуанов областей провинции Шэньси, над которым главенствует столичный чэнхуан. Ниши с изображениями этих уездных богов, конечно, скопированы с буддийских, в которых восседают бодисатвы.

Храм очень богатый, нарядный, с массой каллиграфических надписей, великолепных картин, с архитектурой сложной и пестрой. Пышное впечатление, например, производят дракон в синих облаках и зеленых волнах, картины, изображающие рыб, и т. д. Супружеская чета чэнхуанов одета очень парадно. Спальня их полна всевозможными принадлежностями туалета и гардероба. [236]

В здешних лавках лубочных картин пока не нашел. Покупаю почтовые конвертики с рисунками. Культ письма, конверта и бумаги в Китае не имеет себе равного во всем мире. Так называемые церемонии (ли), как высшее проявление вежливости, свойственное культурному человеку, отражены здесь полностью. Основной темой, изображаемой на конверте, является дружба ученого с ученым во всех виртуозных вариациях и с непременным приветом. На обороте конверта обязательно написана [237] цитата из классиков, и по обилию литературных тем это искусство, стоящее как бы посередине между профессиональным и народным, приближается к первому. В сущности, конвертик есть то же произведение искусства, лишь в диктуемой размером и назначением форме. Однако и лубочная картинка отражает культ привета и дружбы полностью. Вряд ли можно подсчитать все приветственные стереотипы-формулы: комплимент по всякому поводу, на все сезоны и праздники и принципиально общий комплимент — «моему тонкому, умному, чудесному другу». И, конечно, ребус повсюду: «Намек тоньше, догадка слаще». Простое изображение кабинета с его обстановкой уже значит: «Моему тонкому другу».

«Поэзия цветов» в Европе никогда не соединялась с мудрым символизмом так прочно и живо, как в Китае. Изображен бамбук: целое деревцо гнется от ветра (острый узенький листочек — одно движение кисти, рисунок — каллиграфия), или только коленце его ствола, или маленький бамбуковый росточек с прижатыми чешуйками листьев,— все это не просто красивый рисунок, но и тонкий намек, комплимент. Бамбук — символ благородства: внутри он емок ко всему лучшему, снаружи — твердо сопротивляется скверне мира. Конвертик с его изображением уже сам по себе означает привет благородному другу. Цветок лотоса — летний привет другу с такой же ароматной личностью. Каллиграфическая надпись еще дополняет этот комплимент: «Его аромат чем дальше, тем чище». Надписи, как я уже неоднократно говорил, дороги даже неграмотному китайцу, что же касается почтовой бумаги и конверта, то тут, конечно, каллиграфия приобретает полную самостоятельность и ценится не меньше самого рисунка. Иероглиф, написанный старинной вязью, имитация архаического почерка или просто мастерски начертанные знаки — это само по себе прекрасное искусство и к нему ничего не надо добавлять.

Наконец, могут быть рисунки без надписи и без намека — просто красиво и только. Птица нахохлилась на ветке, рыбы среди водорослей, цветущая дикая слива (мэй), старик-поэт на ослике, причудливый слоистый кусок скалы, пейзаж... Эстетический коэффициент ценится в Китае очень высоко. Чувство красоты и самая настоятельная потребность в ней органически присущи [238] этому народу. Самые жалкие убогие лачуги не обходятся без какой-нибудь картинки на стене или вырезки из бумаги (на что, как известно, китайцы большие мастера), приклеенной прямо на оконную бумагу, заменяющую стекло. Долгие культурные века улеглись в фантазию китайского народа, сочетающую отвлеченную работу мысли с непосредственной близостью ее к окружающей природе. Яркий символ воплощается в откровенную, правдивую форму. Это — общая черта всего китайского искусства.

Возвращаясь в гостиницу, заходим на почту. Разговорились с немцем почтарем. Интересны его рассказы о порядках в здешнем чиновничестве. Губернатор, бывший ханьлинь (академик), теперь возлежит на кане, имея перед собой папиросы, сигары, крепчайшие в мире водки и горелки опиума с обеих сторон. И ничто его не берет, и ни во что он не вмешивается. Нищие на ночь размещаются около стен губернаторского ямыня и курят опиум.

2 сентября. Вчера получили отказ губернатора в визите (болен) и любезное приглашение фаньтая (губернский казначей, второе после губернатора лицо). Отправляемся и в сложно запутанном ямыне фаньтая находим самый чудесный прием.

Фаньтай — весьма интересный и интересующийся человек. Расспрашивает решительно обо всем: чего хотим, что ищем, каков маршрут и т. д. За столом, сервированным по-европейски, говорим на темы самые разнообразные.

После визита нанимаем телеги и, трясясь по ужасным улицам, объезжаем несколько храмов. Городские телеги очень нарядные, запряжены сытыми, крепкими мулами. Но мостовая — это серия колдобин и кое-как положенных камней.

В храме Человеколюбия видели знаменитый несторианский памятник, вызвавший большие разговоры в печати. Стела была воздвигнута при Танской династии (781 г.). Открыта в Сианьфу в 1625 г. Сейчас же памятнику явно угрожает опасность быть взятым на надобности военных построек: вплотную к храму подходит забор военной школы.

Исторические памятники, подобные этому, равно как [239] и развалины синагоги, виденные нами в Кайфыне,— единственное, что оставили в Китае такие религии, как несторианство, манихейство, иудейство, прошедшие в Китае совершенно бесследно.

Проезжаем мимо подворий, в которых, судя по надписям, жили во время экзаменов кандидаты на цзюйжэньскую степень. Как известно, отбор государственных людей в Китае производился до 1905 г. на основании особых литературных испытаний, свидетельствующих о проникновении молодого человека в конфуцианское исповедание китайской культуры. Эти экзамены были трояки: начиная от кандидата первой степени (сюцай) и кончая «поступающими на службу» (цзиньши), экзаменовавшимися в столице. Цзюйжэнь — вторая степень, экзаменовались на нее в губернском городе. Таким образом, всякий кандидат, искавший степени, обязан был путешествовать из своей провинции сначала в центр провинции, а затем и в столицу, что, конечно, осуществимо лишь для состоятельных людей.

В центре площади высится Куйсинлоу — храм литературного бога Куй-сина. Интересны надписи, обращаемые к нему с мольбами помочь «карабкаться туда, где феникс и дракон» (т. е. достичь недосягаемых высот творчества), помочь добиться в литературных сочинениях такого же успеха, какого добился искусный стрелок Ян Ю-сай, попадавший за сто шагов в лист березы и т. п.

Фантастические трудности экзаменов вызвали целый поток подобных апелляций к божественному покровительству. Однако народная пословица недаром говорит, что «на экзаменах не судят о литературных достоинствах», а исключительно о лицах, подающих сочинения; и имеющих ту или иную протекцию. И эта земная протекция, надо полагать, была куда действенней божественной, особенно, если к ней добавлялась еще солидная взятка.

Из остальных храмов любопытным и новым для меня был храм Ма-вана (бога коней), защищающего от конокрадства, а заодно и вообще от воровства. Надписи просят его сохранить «моего тысячеверстого скакуна» (т. е. способного пройти тысячу ли), «обеспечить, спокойствие» и т. д. На лавках, на домах торговцев часто можно увидеть изображения Ма-вана и духа огня Хо-сина — тоже весьма популярного в здешних храмах, [240] которым поклоняются и приносят жертвы торговые люди. Надписи в честь этих духов, видимо, вывешиваются как защита от воров.

4 сентября. Бродил по улицам в сопровождении старика сторожа. Местный житель в роли проводника незаменим. Он делает более близким соприкосновение с населением, усиливает доверие, становится связующим звеном. В этом я неоднократно убеждался на протяжении всего путешествия. Наши молодцы — Сун, фотограф Чжоу и эстампер Цзун — все время служат нам таким «звеном», и без них очень многое осталось бы для нас совершенно скрытым. Но сегодня они с утра разбрелись по лавкам, охотясь за великолепными бараньими шкурами, которыми славится здешний рынок. Это — явно степной «продукт». Сианьфу пахнет уже степью.

Уличная торговля прямо кипит. Утиные яйца, свежие и «изменившиеся», живность всякого рода: гуси, куры, утки; плоды: шилю, яблоки и, главное, арбуз на чох (мелкую монету), притягивающий покупателей, и т. п. Тут же — масса изделий из бамбука, хитроумно и ловко сплетенных: отделка мебели, всевозможные корзины. Шум толпы, крики торговцев, пронзительные трели детских глиняных свистулек, продающихся всюду, сливаются в общий звуковой хаос, в котором нелегко что-нибудь различить.

Квартал, где расположены католическая и шведская миссии, полон всевозможных шарлатанов, над домами которых вывешены надписи: «Прикоснусь, и болезнь исчезнет», «Умею хранить жилище и изгонять злых бесов» и т. п. У ворот одного дома висит грубое человеческое чучело. Оказывается, это — для пристыжения домашнего вора.

Проходим мимо аптеки, на которой огромными буквами написано: «Лэй-гун». Старик говорит, что это — название лекарства. Висят свиные пузыри для... вина. «Все равно, что ваши бутылки»,— поясняет старик.

Идем по улице, исключительно занятой изготовлением вещей для похоронных процессий. Затем следует улица мастеров шелкопрядения и производства чудесных мохнатых полотенец. Подобную специализацию улиц по ремеслам я наблюдал и в Кайфыне. [241] Ремесленники тут и живут, и производят товар, и продают его. По словам старика, ремесленники считают дурным предзнаменованием мыть руки до конца работы: вымытые руки означают отсутствие работы. И если им крикнуть вдруг «помой руки», они сердятся и пугаются. Табу на отдельные слова — весьма частое явление в китайском быту. Во время праздников и дней рождения запрещено употреблять такие слова, как плакать, несчастье, умирать, болеть. Женщины избегают слова уксус, так как для китайцев кислота — это символ боли, горькой печали, и в разговорном языке пить уксус значит — ревновать. Таких примеров много, и для изучающего китайский язык они весьма интересны.

Старик словоохотливо рассказывает о своем житье. Жалуется горько-горько, что его двадцатилетний сын все еще не женат: денег на свадьбу не скопить никак.

Подобные сетования мне слышать не впервой, это никакое не исключение. Свадьба стоит так дорого, что бедный человек при всей своей готовности вступить в брак и при почти враждебном отношении к холостяку прямо не в состоянии оплатить гадателя, сваху, выкуп, подарки, наемный выезд и прочее и в отчаянии предпочитает просто отказаться от свадьбы. Свадьба сопровождается обязательной помпой, истощающей благосостояние семьи. Это — единственный праздник в жизни человека, следующая помпа — уже похороны.

По своему обыкновению, я на ходу читаю и записываю надписи, вывешенные на домах: на дверях, на фасадах, на коньках крыш и в любых других местах (иногда самых неожиданных). Среди них часто встречается надпись: ишань, что означает просто добро. Старик говорит, что есть такая поговорка: «Один знак шань изгонит сто бед». Другая, часто встречающаяся надпись — «Дух согласия и лада» (хэ-ци) также является подголоском пословицы: «Дома ладно, с людьми ладно — и все дела твои сладятся». Эта пословица имеет массу вариантов, говорящих о том, что согласованность с другими, домашний и общественный лад производят все блага жизни. Популярность этих пословиц огромна, особенно на народных картинках.

В надписях, вывешенных на домах, часто поминается Цзао-ван — бог домашнего очага, или, попросту, кухонный бог. Величание и ублажение его является [242] самым распространенным в Китае религиозным обрядом; «Если в доме заводится лиса — оборотень, наваждение или злой дух,— говорит старик,— то очень полезно вывесить надпись о том, что здесь живет Цзао-ван. Нечисти тогда покинут дом».

Наконец, старик заводит меня в темный, узкий переулок, где продаются лубочные картинки всех сортов — цель моих исканий.

Снова нахожу чрезвычайное разнообразие их сюжетов, и снова, как и вообще в китайском лубке, театральный сюжет абсолютно доминирует. На одной картине изображен наиболее древний и любопытный вид китайского театрального представления под открытым небом. Совсем, как мы на днях видели это на площади, только на картине труппа бродячих провинциальных актеров пришла к императорскому дворцу для исполнения деревенской пьесы, так называемой «Жатвенной песни», янгэ. Труппа состоит из основных деревенских персонажей — монаха, старухи, крестьянина, рыбака и прочих. Монах изображен с частично голым отвислым чревом: иконографическая подробность, символизирующая божественный покой, пересаживается в театральное представление. Изображение монаха сильно смахивает на шарж, что очень типично для китайского театра, который то боится богов, то издевается над ними.

Весьма интересна картинка, изображающая деву-воина. За плечами у нее перья фазана и лисьи хвосты, на голове диадема с зеркальцами. Воинственная женщина, которую, конечно, играет актер-мужчина, манипулирует двумя кривыми саблями не хуже воеводы-генерала, но ножки у нее нарисованы маленькие (поэтическая вольность художника). Несмотря на чрезвычайно скромную роль женщин в истории Китая, в театральных драмах часто фигурируют воинственные героини, мстящие за несправедливость, борющиеся за счастье.


Комментарии

1. Интересна судьба этого знаменитого актера: он был разжалован в актерское сословие за преступление своего отца-магната.

2. Нот в Китае не было, все сохранялось в памяти со слуха.

3. Например, поэтесса III в. н. э. Ван Сун с типично китайской судьбой: до двадцати лет у нее не было сыновей, и муж прогнал ее. В горе она стала писать стихи.

4. Большинство китайских ученых признает все же Лао-цзы исторической личностью (Прим. ред.).

5. Существует легенда, наивно отражающая эту извечную полемику двух миропонимании, о том, что Конфуций, отправившись странствовать, свиделся в уделе Чжоу с Лао-цзы. Лао-цзы сказал, что человек, идущий с миром, в мире и утонет. Конфуций ответил, что тот, кто бежит от людей, — бежит к животным.

6. Маньчжурские войска, являвшиеся своеобразной императорской гвардией, имели деление на восемь знамен: желтое, желтое с каймой, белое, белое с каймой, синее, синее с каймой, красное, красное с каймой. В Сианьфу были расквартированы войска разных знамен, и каждое войско от своего знамени выставляло посты и караулы.

Текст воспроизведен по изданию: В. М. Алексеев. В старом Китае. Дневники путешествия 1907 г. М. 1958

© текст - Алексеев В. М. 1958
© сетевая версия - Тhietmar. 2006
©
OCR - Ingvar. 2006
© дизайн - Войтехович А. 2001