АЛЕКСАНДРОВ В.

АРГУНЬ И ПРИАРГУНЬЕ

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ И ОЧЕРКИ

I.

Река Аргунь, длиной около 900 верст, выйдя из китайской территории, отделяет ее от нашей Забайкальской области; из ее слияния с рекой Шилкой образуется река Амур. До 1897 года река Аргунь считалась весьма мало судоходной; хотя на ней значительных перекатов не было, но непреодолимым препятствием для пароходов и даже плотов служили "Араканские", "Ораинские", "Лубенские бойцы" (Скопление камней на фарватере реки, о которые бьет вода.) и многочисленные камни в других местах. Эти препятствия пугали сплавщиков леса и сельскохозяйственных продуктов. Несмотря на барыши, которые сулила операция, в виду колоссальной разницы цен, в опасный путь пускались немногие. Глубокая река, загроможденная огромными камнями, бешено бурлила, как кипяток в котле. Сами названия: "бойцы" "чертовы ворота" — указывают трудность перехода между камнями. В 1901 году, после уборки значительного числа камней, началось, хотя еще слабое, движение коммерческих пароходов. Теперь эти места вполне безопасны. К уборке было намечено еще 400 камней; они представляют несорванные основания бывших скал и сами по себе не опасны; но вода, [282] "взмыривая" (Мырь — всплескивание воды над подводными камнями.) на них, может испугать неопытного, не знакомого с местом капитана, и пароход, кинувшись в сторону от предполагаемой опасности, рискует попасть на действительно опасное место.

По характеру строения своих берегов, образу жизни и нравам прибрежных жителей, Аргунь может быть разделена на три резко-различные части: 1) низовья реки Аргуни от устья до впадения реки Быстрой (выше Усть-Урова); 2) от устья Быстрой до впадения: рек Гана и Дербула (между Новым и Старым Цурухайтуем), и 3) верховья Аргуни.

Местность в нижнем течении Аргуни дивно хороша в своем суровом величии. Высокие горы, живописные ущелья, темные "пади". Красавица Аргунь местами бешено рвется, будто хочет разорвать сурово сжавшие ее цепи гор, местами течет тихо, как бы в нежной истоме, и в глубоких водах своих отражает могучие утесы, покрытые лесом, которые под влиянием времени и погоды приняли порой фантастический вид. Особенно хорош в низовьях так называемый "Кирпичный утес". Камни расположены так, что кажутся остатками древнего замка, развалиной громадной постройки.

Для судоходства низовья Аргуни никаких препятствий не представляют. Благодаря крутым утесам, покрытым лесом, иного сообщения, как по реке, нет. В редко разбросанных селениях живут казаки, которые отличаются крайней суровостью, грубостью нравов, а подчас и жестокостью. Занимаются здесь главным образом сплавом леса, рыбной ловлей и охотой; хлебопашество и скотоводство развиты мало. Диких зверей много, но большинство населения является не только охотниками за животными, но и за приискателем, будь это русский или китаец — все равно. Крутые пади с вьющейся по обрыву тропой, где путник спускается, целый час двигаясь взад и вперед под прицелом сурового "промышленного" ("Промышленный" — по-сибирски охотник.), хранят мрачные тайны многих преступлений. Далеко несется недобрая слава про низовья Аргуни, и, зная это, "приискатели" (Работающие на золотых промыслах (приисках) или самостоятельно ищущие золото.) стараются ходить большими артелями. Для характеристики низовских нравов приведу два рассказа старика казака, сплавлявшего меня вниз осенью 1900 г.

"Шли мы с товарищем. Я остался ночевать, а он один [283] ушел вперед — торопился. На другой день спускаюсь я по средней пади, "винтовальне", смотрю — под хворостом лежит кто-то. Я узнал товарища по однорядке; только лежал он — убитый. Ну, я — ходу! Пронес Господь!" — Что же, вы заявили в ближайшем поселке? — спросил я. — "Что вы! как можно! Затаскают, а толку, все равно, не будет! А вот в деревне у нас забавный случай был. К одному старику китаец-приискатель ночевать попросился. Старик впустил, а ночью зарезал, да и спустил труп в подполье. Время жаркое было: стала тварь киснуть. Старуха-то и говорит старику: — Убери его, однако, старина! — Тот китайца ночью в бат (долбленая лодка) снес и вышел на середину реки. Ночь была лунная; старуха из окна все видит. Стал старик китайца в реку спущать, да обробел (прозевал), а бат-то и опрокинулся. Старик, с перепугу, вместо бата за китайца схватился — и потонул. На утро их обоих к берегу прибило. Атаман хотел составить протокол, а старуха говорит: — Молчи, китайца-то мой старик убил. — Ну, и зарыли их обоих. Да. Забавные случаи бывают", — наивно закончил свой рассказ забайкальский казак.

11-го июня 1900 года, при объявлении мобилизации, казаки безжалостно истребляли китайцев, встречаясь с ними в глухом месте. Совершались и открытые убийства, для потехи. Против Жегдочинского поселка на китайской стороне сидел китаец-лавочник со своей японкой. На русском берегу между казаками шел спор о том, далеко ли несет пулю винтовка. "Однако, я из моей винтовки сниму купца", — говорит атаман. Выносит винтовку и убивает мирного соседа-китайца с единственной целью испытать дальнобойность ружья. Японка жаловалась губернатору; пристав ездил производить следствие, но, конечно, ничего не добился. Пощажу читателя от дальнейших рассказов о подвигах "удальцов-забайкальцев". Но кто знаком с культурным положением края, тот едва ли станет удивляться нравам жителей. Школ почти что нет; учителей нет вовсе. Духовенство тамошнее само малокультурно и не имеет никакого влияния на паству...

Живя в глуши, народ не имеет почти никаких сношений с внешним миром, а "приезжее начальство", подлаживаясь к суровым охотникам, иногда само толкает их на преступления. Полу-идиот, атаман отдела, проезжая как-то во время мобилизации, в 1900 г., по Аргуни, говорил низовским казакам: "Вы охотитесь на зверя? — Охотьтесь лучше на [284] китайцев". Подобные наставления приносят свои плоды. Осенью 1901 по Аргуни проезжало опять начальство. Казаки Усть-Уровской и Аргунской станиц жаловались, что у них угнали коней. "У вас есть шашки и винтовки — ищите своих коней", отвечали им, и они этим отлично воспользовались.

Собравшись, казаки поехали на верховья реки Гана; между ними был один черкес — страстный охотник. На встречу им попалось семь китайцев на тринадцати лошадях. Желая завладеть лошадьми, казаки хотели тотчас же перебить китайцев; но, по просьбе черкеса, не сделали этого, а, связав, увели с собой. Китайцы объяснили, что у именитого купца Лапушки угнали триста коней; они, т. е. сын купца и шесть рабочих, идут их искать, а за ними, на помощь им, едет отряд охранной стражи. На беду, черкес заметил козий след и бросился за козой. Возвращаясь уже поздно вечером, он заметил, что в траве что-то скачет наподобие дикого петуха (дрохвы). Подъехав ближе, он увидал корчащегося в конвульсиях китайца с отрубленными конечностями; тут же валялись трупы его истерзанных, уже мертвых товарищей. Одного же китайца из семерых казаки оставили в живых, в качестве проводника. Когда возмущенный черкес стал обвинять казаков в жестокости, они отвечали: "Молчи, а то тебе тоже будет". Оставшийся в живых китаец бежал при помощи черкеса и сообщил о зверском преступлении несчастному отцу. Лапушка все поднял на ноги; началось следствие. Привлеченные к ответу, казаки говорили: "Мы думали, нам ничего не будет". Я же и сейчас в этом уверен, потому что не только казаки, но и их ближайшее начальство смотрит на китайцев как на низшую породу, как на тварей.

Такое отношение пограничных жителей к китайцам и монголам для меня необъяснимая загадка. Исконные соседи монголов и китайцев, казаки, в большинстве случаев, безвозмездно пользуются лесом, сеном и выгоном на китайской стороне, — без чего существование их было бы невозможно, — и ни обиды, ни притеснения от китайцев никогда не видали. Мне приходилось много говорить с ними по этому поводу. Они обыкновенно соглашались со всеми предварительными доводами, но на замечание, что китайцы — такие же люди, и ненависть к ним ни на чем не основана, — они неизменно отвечали: "А почто его, тварь, не бить?"

Верховские казаки, впрочем, лучше относятся к инородцам. Позже мне придется еще вернуться к характеристике [285] инородцев и отношению к ним европейцев. Скажу пока, что из всех сношений с китайцами и монгольскими ламами я вынес впечатление скорее их культурности, гуманности, необыкновенной кротости характера. Единственное исключение составляют кочующие в Монголии наши буряты, которые так же грубы, жадны, как и удальцы-забайкальцы.

Среднее течение Аргуни, от р. Быстрой до Гана, затруднительнее для судоходства, вследствие значительного числа островов, проток, больших разбоев (Разветвление реки на протоки.) и перекатов.

Крутые горы и леса почти прекращаются верст девяносто выше Усть-Урова. Отсюда вверх до Булдуруйского караула население занимается преимущественно земледелием. Деревни часты и население значительно гуще. Несмотря на замечательное плодородие земли, а может быть и благодаря этому, обработка — самая первобытная, и, истощая землю, извлекают из нее ничтожную часть того, что она могла бы дать. Земля находится в исключительном пользовании казаков, и ведение хозяйства для лиц другого сословия, которые могли бы ввести улучшенную культуру, невозможно, так как за пашню общества требуют посаженной платы, как за усадебную землю, т. е. 24-32 р. за десятину.

Благодаря полному отсутствию ухода, овцы почти вывелись; скот также, как и кони, мелок. Особенно бросается это в глаза при сравнении старого хозяйства с слабым, неокрепшим хозяйством новоселов-хохлов. Новоселы-малороссы первым делом заводили полносильного стадного "пороза" (быка). У казаков же бык является производителем только пока не придет в возраст; тогда он холостится; лучшие быки холостятся еще paнее для работы или на убой. Понятно, что при таких условиях скот год от году мельчает. Та же ранняя случка, дурное питание и отсутствие ухода влияют на мельчание и вырождение коней. Станичные, заводские жеребцы, не давая во многих станицах никакого приплода, являются обыкновенно только источником лишнего обложения населения. Некоторые жители пробовали доставать крупную породу свиней; но и те скоро вырождались и мельчали, благодаря тому, что свиньи обычно поросятся к первому году, а то и paнее; о правильной же выкормке население не имеет ни малейшего представления. Лесом и покосом казаки пользуются на манчжурской стороне. Прежде за это платили китайцам овсом; с 1900-го г. [286] ничего никому не платят, но с землей обходятся как со своей собственностью. Травы идут на огонь (Ранней весной принято выжигать старую траву.). Постороннее лицо косить и в Манчжурии не может без специального каждый раз разрешения общества, что обходится значительно дороже самого сена.

Не отличаясь особой смелостью, приаргунские казаки поражают своей жестокостью и грубостью. Грамотных почти нет, что вполне понятно, так как учителем зачастую назначается безграмотное лицо, получившее необходимые удостоверения в грамотности при помощи рекомендаций. Да и кто пойдет в учителя при жаловании 16-25 рублей в месяц там, где дельного рабочего, даже сторожа, трудно нанять за 35-45 руб. Школьное дело на Аргуни ждет еще почина.

В малую воду перекаты среднего течения Аргуни делают судоходство невозможным. Подобный перерыв навигации по наблюдениям 1898-1901 года тянется, в среднем, 24 1/2 дня (на Шилке около 52 дней).

II.

В средней полосе Аргуни расположены три больших станицы: Усть-Уровская, Аргунская, Олочинская и много поселков. В двадцати верстах от Олочинской станицы лежит большое село Нерчинский-Завод, не уступающее мелким сибирским городам. Весь этот район занимается почти исключительно земледелием, отправляя продукты в Амур и на многочисленные кабинетские прииски. Хлеб, особенно пшеница, замечательно вкусны; лучшая пшеница — чалбучинская и горбуновская. Жители отличаются от низовских трудолюбием, гостеприимством и, если только можно к ним применить это слово, культурностью. Среди казацких поселков разбросано несколько крестьянских деревень; нравы и обычаи напоминают крестьян Забайкалья; поэтому воспользуюсь случаем, чтобы сказать два слова о впечатлении, произведенном на меня этими последними. Я прожил более пяти лет в тесном общении с крестьянами Александровской волости и года три среди шилкинских и аргунских казаков и крестьян, так что времени для наблюдений было довольно.

Восточное Забайкалье (с остальной Сибирью я знаком [287] только поверхностно) — это русская Америка; сибиряк в значительной степени носит черты янки, и не столько в смысле предприимчивости, сколько по складу характера. Сибиряк (повторяю, — в районе моих наблюдений) — материалист до мозга костей: "проклятые вопросы", занимающие российского крестьянина и породившие столько сект, не существуют для сибиряка. Он неизмеримо интеллигентнее, смелее россиянина; нет в нем ни раболепства, ни страха перед кокардой; он знает себе цену; знает свои права и при случае умеет отстоять их. Суровая природа научила его надеяться только на самого себя, выработала находчивость и самоуверенность. Скептик в душе, он пунктуально исполняет все обрядности, но на духовенство, равно как и на администрацию смотрит со скрытым презрением.

Подчиняясь поневоле, он всегда готов протестовать и мстить: за обиду "поломать в тесном месте ребра начальству, а то и всадить пулю" (Этим объясняется большой процент офицеров, убитых в китайскую войну. Говорю со слов казаков и солдат.). На моих глазах старик-крестьянин, державший "земскую (отводную) квартиру", обидевшись на замечание пристава, выгнал его вон; когда же тот замахнулся, то принял такую позу, что начальство предпочло убраться подобру-поздорову, и велело нанять другую квартиру. В Нерчинском-Заводе чуть ли не ежедневно "учат" разных чиновников, а слишком рьяного пристава, побив несколько раз, отучили разгонять вечерки. Нравы довольно свободны; женщина сильна и смела. Браки совершаются преимущественно "убегом", т. е. девушка убегает тайком с женихом и иногда долго живет с ним до венчания. Дети до брака не служат позором для девушки. Повторяю, сибиряк умен и рассудителен. Но при своем уме и скептицизме он не избежал все-таки некоторой суеверности: верит в заговор, порчу ("надевать хомут") (В Восточном Забайкалье, если предполагают, что человека или скотину "сглазили", напустили порчу, то говорят: "на него (или нее) надели хомут".); это — такая темная область, где приходится сплошь да рядом наталкиваться на явления, верить которым нельзя, но и отрицать невозможно. Я не берусь судить о поразительных фактах заговора змей, крови, "залома червей", влияния злой воли на здоровье человека, и предоставляю читателю отрицать их или искать научного объяснения.

Труд сибиряка крайне интенсивен: рабочий же день почти вдвое короче, чем в России, и только благодаря напряженности [288] труда, он достигает лучших результатов. Значительную роль в этом играет, конечно, и несравненно лучшее питание (без мяса сибиряк не станет работать). Очень распространена работа "помочами", т. е. в праздники, за угощение или за вечёрку, соседи помогают односельчанину управиться со спешной работой.

Вечёрки устраиваются обычно в избе какой-либо бобылки. Убираются столы и вся ненужная мебель, кроме скамеек. Парни бегают под окнами, приглашая девушек на вечёрку. Собирается публика и музыкант. Кому не хватает места, садится на колени, причем девицы садятся "завсяко просто" на колени к парням, а парень, садясь, должен из вежливости буркнуть: "позвольте сясть" (Сибиряк говорит: взясть, сясть вместо взять, сесть; "промялся"' вместо голоден, "реветь" вместо кричать; "кто" вместо "что" (напр.: "кого будешь есть") и т. д.).

Пляшут общие танцы, а в деревнях зачастую и местные "закаблан" — замысловатый танец со смелыми фигурами, "минимасу", напоминающую, кажется, четвертую фигуру кадрили.

Щелкают oрехи и жуют "серу" — обычай, сильно распространенный в Сибири ("Сера" — лиственничная и сосновая смола, переваренная в воде, отчего она теряет значительную степень липкости, становится связной и упругой. Прекрасно очищает зубы и уничтожает изжогу. Но это постоянное жевание, сопровождаемое чавканием, раздражает непривычного россиянина. А обычай передавать жвачку друг другу едва ли можно одобрить с гигиенической точки зрения.).

Все проходит чинно; драк почти не бывает, хотя парни на улице прохлаждаются водкой. Иной раз слышны негодующие возгласы: "Да чо (что) они, заразы, там целуются?!.. Дунча, язвила бы тебя черная немочь! Камуха (лихорадка) трясучая"! "Да что ты, Ванча, сдурел, что ли, язви тебя в шары! Чо, зараза шары-то (глаза) выпучил"! Но в общем вечёрки, которых бывает особенно много осенью, после страды, проходят тихо и вполне прилично.

В большие праздники сибиряк ничего не жалеет для устройства хорошего стола. И действительно, на Рождество, Новый год и Пасху "столу" сибиряка-крестьянина или казака может позавидовать зажиточный россиянин. Да и во всякое время, хотя бы вы обошли по делу всю деревню, вас редко где отпустят без чая с неизбежным печеньем.

Кстати, нельзя не отдать справедливости крайней опрятности большинства сибирячек; чистота в домах поразительная; да [289] и дома, особенно новые, строят высокие, прочные, с большими и многочисленными окнами.

В праздники ходят "по гостям". Обычно гость, посидев, поднимается со словами: "к нам гуляйте"; ему отвечают: "ваши гости", и идут к нему; от него — к третьему, и т. д., до бесконечности. Молодежь гуляет с гармониками, убранными лентами скрипками и с песнями; подвыпившие старики носятся по деревне без шапок, верхом на конях (Для подгулявшего сибиряка, да и для нашего брата, натурализованная, гулянье без коня теряет всякую прелесть; чем горячее конь, тем веселее, хотя, конечно, бывают и печальные результаты подобной страсти.). На Рождество и Новый год "визитируют" три дня; первый день — мужчины, во второй — женщины, а в третий —девушки.

В общем сибиряк очень гостеприимен, но, думаю, не по чувству, а более по расчету, потому что, проводя полжизни в дороге, он нуждается в чужом гостеприимстве и старается иметь всюду знакомство и родство (которое высчитывается в невообразимых для россиянина степенях); без этого в Сибири, при отсутствии постоялых дворов, обойтись невозможно.

Корыстная подкладка сибирского гостеприимства сказывается во взаимной поспешности отгостить и отпотчевать, которую можно наблюдать в праздник во время хождения из дома в дом.

Повторяю, сибиряк — утилитарист до мозга костей; сентиментальности, мечтательности, идеализма и увлечений в нем не ищите, если не относить сюда общую страсть к коням и бегам да сильно распространенное картежничество. Романических историй я не наблюдал ни разу.

Как уже было указано выше, способы ведения хозяйства и обработки земли — вполне первобытные. Впрочем, в последнее время жители средней полосы, по примеру караульных казаков верховьев Аргуни, начинают заводить понемногу веялки, сенокосилки, конные грабли, и т. п. Пашут по прежнему шабаном (Шабан — сабан в роде массивного плуга с деревянным корпусом.), находя, что плуг не выдерживает (заворачивается на тяжелых землях). Это справедливо, но всецело относится к низкому качеству бывших в испытании плугов. В заключение отмечу сильно распространенную среди женщин, особенно пожилых, болезненную пугливость, называемую "олгенджи". Болезнь выражается в, том, что почтенная особа, под влиянием испуга, вызванного самым легким, неожиданным шумом, окриком, звоном во время церковной службы, — начинает ругаться самой грубой бранью и часто вцепляется в [290] волосы своему ближайшему соседу. Любители комических положений шутят злые шутки с олгенджи.

С верховьями Аргуни я ознакомился во время исследований этой местности, которые продолжались от 1900 по 1902 г. Зимой 1900-1901 года исследование это пришлось прекратить, за недостатком продовольствия и побегов служащих и рабочих. Поэтому, когда в 1901-1902 году были назначены еще более трудные работы по изысканию верховьев р. Аргуни и я предполагал, что будет разрешено также исследование озера Далай-Нор с бассейном, то, во избежание всяких затруднений, решил назначить для всех общее продовольствие, большинство служащих взял с делом вовсе незнакомых, а рабочих выбирал по возможности молодых и надежных. Так как работать предстояло в степной, по большей части, пустынной местности, то все, начиная с продовольствия и лесных материалов и кончая инструментами и кузницей, приходилось брать с собой. Партия, хорошо вооруженная, в составе около 45-ти человек и 13-ти лошадей, выступила, как только установился лед. С началом службы мне приходилось разрешить трудную задачу: установить простые, дружеские отношения со служащими и рабочими, но с тем, однако, чтобы во время работ не нарушалась дисциплина и не страдало дело. Думаю, что эту задачу мне удалось вполне разрешить, и этому я, главным образом, обязан успехом экспедиции, как будет видно ниже. Когда работа была вполне организована, все усвоили вполне технику, дело пошло с желательной быстротой; я без риска мог передать руководство своему помощнику. Воспользовавшись таким положением дел, я отправился в рекогносцировку на озеро Далай-Нор и устье реки Уршуна, чтобы составить предварительный план предстоящих работ; оттуда я проехал до г. Хайлара и, вернувшись, встретил партию и повел ее в глубь Манчжурии.

Рекогносцировка, стоившая около восьмидесяти пяти рублей, дала возможность более или менее сознательно отнестись к предстоящей работе; но несмотря на это, при отправлении на озеро, невозможно было взять с собой достаточно провианта, и партия работала и шла около двух недель без хлеба и соли; голодала и все-таки шла, исключительно благодаря товарищескому чувству, которое мне удалось внушить и служащим, и рабочим. Мою честь и личные интересы они считали своими и работали не за страх, а за совесть. [291]

III.

Верховья Аргуни, выше впадения обильных рыбой рек Гана и Дербула, никаких препятствий для судоходства не представляют, если не считать весьма крутых поворотов. Pека глубока (не менее 5-ти фут.): островов, банок (мелей), камней почти нет: дно и берега мягкие, глинистые. Значительно сузившаяся, она извилисто и медленно течет среди низменных степных берегов.

Масса озер по берегам, остаток половодья, очень богаты утками, гусями и лебедями. Резких колебаний уровня воды не замечается. Огромная равнина, по которой причудливо извивается река, представляет резервуар, поддерживающий постоянно воду низовий. Мне кажется, что вся эта обширная долина, по которой на триста слишком верст протекает река, была некогда озером, на месте которого осталась степь, покрытая многочисленными озерками и поросшая богатейшими пыреями, среди которых змеей вьется река. Проверить мои предположения можно было только почвенными исследованиями, на что я ни времени, ни необходимых средств не имел. Население верховьев редко. Жители выше Булдуруйского караула живут почти исключительно скотоводством и коневодством. До последних лет, они даже сена не косили, держа скот круглый год на подножном корму. Теперь большинство заводит конные сенокосилки и грабли: ставится масса сена, но при огромном количестве голов считается благополучием, если приходится 5 копен сена на голову (т. е. около 25 пуд.) (В земледельческом районе, при соломе, охвостнях и прочих продуктах земледелия, ставят от 25 до 36 копен сена на голову, т. е. в 6-7 раз больше.). Понятно поэтому, что благосостояние жителей верховьев находится в полной и исключительной зависимости от климатических условий. Ранний или глубокий снег лишает животных корма; весенние бураны губят тысячи голов ослабевшего от бескормицы скота и овец. В значительном количестве держат "тыменов" — двугорбых верблюдов.

Далеко в округе славятся (совершенно незаслуженно) кони Хилковского (между Дураем и Калуссайтуем) — высокая, смешанная степная порода, и Бакшеева (в Зорголе). Но нужно признаться — коневодство поставлено как нельзя более худо: [292] ни ухода, ни наблюдения, ни подбора почти нет; все ведется, по обыкновению, в надежде на небось, авось и как-нибудь.

Матки, достигающие полного развития в восемь лет, жеребятся на третьем — четвертом году. В погоне за ростом губится качество коней. В табунах — масса хромых лошадей, что объясняется сыростью пастбищ; жеребят давят и уродуют волки. Таково отношение к коням, которые составляют почти общую и исключительную страсть вообще забайкальцев, а в частности, каракульского жителя. Что же можно сказать о скоте и овцах? Скот мелок и мельчает; племенных "порозов" (быков) нет и в помине. Будучи специально мясным, скот так же, как и овцы, до смешного мелок в сравнении с монгольским. Говоря о конях, считаю нужным сказать два слова об уходе ("ладе") за ними. Несмотря на сильные морозы (до 45°С.) при северных ветрах ("хиузах"), конь всю зиму проводит или в степи, или на открытом дворе. Чтобы он не потел, был гладок, не паршивел, его с осени "потят", затем совершенно потного поят водой, обливают и "ставят на выстойку" на всю ночь. Так поступают ночей двенадцать. Зимой, если кормят овсом, то так же часто морозят коня, а потного всегда держат долго на выстойке, — иначе конь начинает хромать ("овес в ноги бросается"), отчего помогает только правильная выстойка. Вначале я не признавал этого, но после горького опыта пришлось убедиться, что иначе с местной породой ничего нельзя поделать. Разумеется, я не прибегал к жестокостям сибиряка, т. е. не поил и не обивал потного коня; потного держал, пока "подберется", т. е. высохнет, а на выстойку ставил совершенно сытого коня. Особенно вреден коню обильный в овес "рыжик" — семена вроде сурепицы. Что касается "тымена" (верблюда), то это по работоспособности, кротости и "маловытности" (т. е. ограниченной потребности в корме) наиболее ценное животное. Опасен "бурон" (самец) в марте, во время гонки, — вообще же это в высшей степени кроткое животное, совершенно беззащитное при своей силе. Волк, например, заживо ест верблюда, а тот лежит и только кричит, не пытаясь даже защищаться.

Может быть, не всем читателям известно, что при первом телении самка верблюда не подпускает к себе теленка ("не любит его"); тогда пастух берет скрипку и начинает наигрывать заунывную, однообразную мелодию. Внимательно слушает самка музыку, затем начинают у нее течь крупные слезы, и она подпускает к себе своего детеныша, которого до [293] того гнала. К подобному же приему прибегают в таких случаях с суровыми коровами.

Истинным бичом скотоводства является волк, с которым степной житель беспрекословно делится своими стадами, ничего не предпринимая для истребления хищника.

Под влиянием, может быть, крупных поборов, дошедших до 27 коп. с головы, жители стали переходить к земледелию. Только в Абагайтуе я не видал пашен; всюду же в остальных караулах год от году увеличиваются ничтожные пока запашки. Жители ленивы, как все племена, занимающиеся скотоводством, и теперь только начинают приучаться к работе.

Уход за скотом, т. е. пастьба его, лежит на монголах ("чипчинах"); хозяин же по целым месяцам не видит стад.

Нарезка земли должна тяжело отразиться на верховских казаках и вызвать тяжелый хозяйственный кризис, особенно если правый берег Аргуни, где пасутся на манджурской стороне кони и скот, отойдет в казну или кабинет. Вести степное хозяйство с пятнадцатью десятинами — нечего и думать!

Переезжая из поселка в поселок вверх, можно наблюдать все большую независимость и развязность, даже беззастенчивость жителей. Гостеприимством верховские похвастать не могут, — с проезжающих они, в буквальном смысле, дерут шкуру. Впрочем говорят, что это их испортило "манчжурское инженерство", квартировавшее в тех краях и сорившее дешевыми деньгами. Мне и самому часто приходилось наблюдать последствия деморализующего влияния пьяных рассказов "инженерства" о "выводах" денег, "мертвых душах" и тому подобных фокусах, которые необходимы на практике под давлением контроля, и зачастую ими пользуются не по необходимости, для вывода истинного расхода, а для наживы. В верхних караулах попадается "цивилизация" в виде корсетов, модных кофт и шляпок, а в Абагайтуе (12 верст от линии) Девушки производят впечатление европейских горожанок.

На караулах говор у жителей нечистый, так называемый "ясашный" (т. е. ясашных тунгусов), который состоит в произнесении "ж" вместо "з", и вместо "с". Примесь манчжурской крови придала красоты невзрачным в низовьях женщинам; сплошь и рядом встречаются греческие носы и черные, замечательно глубокие глаза ("так с браднями и утонешь" как говорят сибиряки); но вместе с красотой лица перешла от манчжуров и плоская грудь, или, вернее, полное [294] отсутствие груди у женщин. Манчжуры, соседи верховских казаков, довольно красивы. Мужчины, особенно старики, напоминают лучшие изображения усатых и чубатых запорожцев; среди женщин масса красавиц с тонким, чуть-чуть горбатым носом, чудными черными глазами и смуглым румянцем на щеках; но главная прелесть состоит в чисто царственной, гордой, смелой походке и грации, которые бросаются в глаза, несмотря на неудобный и безобразный, с нашей точки зрения, костюм.

Чтобы не возвращаться более к долине верховьев Аргуни, замечу, что всюду должны существовать довольно богатые залежи угля, старательно скрываемые жителями, которые боятся потерять пастбища, если залежи будут открыты и приступят к их обработке. Взятые мной с собой для работ пробы в Горбунове и между Кайласутаем и Дуроем весьма удовлетворительны, хотя местами и содержат серу.

Приведу кстати названия поселков верховьев Аргуни и перевод с монгольского, данный мне жителями: Цурухайтуй — щучья падь, Абагайтуй — бабья падь, и Кайласутай — падь четвертованного; по поводу последнего названия рассказывают следующую легенду. Некогда монгольский князь женился во второй раз и взял себе молодую жену. Она воспылала страстью к своему пасынку; последний, избегая ее любви, бежал; она наклеветала на него. Тогда его догнали, казнили и части тела разослали по разным странам, — откуда и ведет свое начало само название Кайласутай.

Как было указано выше, организовав работу, я уехал вперед, чтобы, проникнув, если возможно, на Далай-Нор, составить приблизительный план предстоящих работ. В Абагайтуе последнем карауле, расположенном в 12-ти верст. от ст. Мутной и в 27-ми от пограничной ст. Манчжурия, я употребил все старания, чтобы собрать как можно больше сведений об озере и окрестностях. Показания старожилов были самые разнообразные и маловероятные. Остановлюсь на том, что было общего в этих сведениях.

До озера верст 45-50. Ближайшая окраина, насколько можно проникнуть, сплошь заросла густым камышом (колосуном) верст на 15. Весной и летом там настолько мелко, что казаки собирают яйца диких уток, а летом бьют крупную рыбу, свободно бродя в камышах. Камыш настолько густ, что выбраться из него нелегко. Говорят, что один казак, заблудившись, набрел на остров, где видел в воде самоцветные [295] камни. Предполагают, что остров этот лежит против устья реки Уршуна. Летом рыбы набирается такое множество, что куда им ткнешь острогой, обязательно попадет один или пара сазанов, а во время весеннего хода рыба поднимает воду на перекатах, двигаясь из озера Буюр-Далая в Далай-Нор.

В Далай-Норе должна быть неизмеримая глубина; да и никто не проникал на самое озеро, потому что кони не идут на лед, а кованных коней никто не имеет. Около Кайласутая мне показывали вал Чингисхана. Это — едва заметная теперь гряда, пересекающая долину Аргуни между Дуроем и Кайласутаем, образуя в одном месте на дне реки небольшой каменный порог. Жители утверждают, что вал идет в среднеазиатские владения и устроен был по следующему поводу: монгольский князь посватал какую-тo принцессу из среднеазиатских владений. Когда стали гадать о судьбе невесты, то знахари сказали, что она будет счастлива, если во время пути на нее не падет ни один луч солнца. Тогда был устроен вал и юную принцессу несли в паланкине по утрам и вечерам, когда солнце низко, в тени этого вала. Никаких более правдоподобных сведений я получить не мог. Говорили также, что этим валом, как указателем, пользовались бродяги, пробираясь из Забайкалья в Туркестан. Мне даже называли фамилию одного, который впоследствии вел крупную торговлю по караулам и история которого и до сих пор тревожит алчные инстинкты казаков. Беглый каторжник, он пробирался вдоль вала, где ему посчастливилось найти несколько камешков. Схваченный китайскими властями, он был выдан русским, но камешки сумел скрыть в онучах. Продав один, он откупился от стражи и добыл паспорт, а на остальное завел крупную торговлю. Говорят, что бывший кайласутаевский поп, прельщенный этими рассказами, долго производил единоличные розыски в Далай-Норских горах и нашел также кое-какие камни. За один из них он получил, будто бы, из Питера 1.500 руб. Моя экспедиция живо заинтересовала казаков, так как они надеялись, что я выясню вопрос о драгоценных камнях, хотя я им категорически заявил, что это вовсе не входит в мои задачи. И действительно, за время работ, я не имел времени оторваться на 1-2 часа, чтобы хотя поверхностно осмотреть строение прилегающих к озеру гор. Служащими же на отмелях реки Курулюна ничего заслуживающего внимания, кроме сердолика, найдено не было.

С большим трудом нашел я себе проводника с двумя [296] некованными конями. Мне оседлали охотничьим, казацким седлом скакуна, а проводник ехал в легких розвальнях. Взяв с собой немного ржаных сухарей, чаю и сахару, по пачке патронов, и забросив за плечи заряженные винтовки, мы выехали из Абагайтуя, решив во что бы то ни стало добраться до устья Уршуна. Переехав Аргунь, большой остров Баян-Нарал (богатый остров), миновав станцию Мутную, мы углубились в степь, придерживаясь направления к Кара-Кушуну (черным горам). Верстах в трех от Мутной мы выехали на Улан-Гангу (красный яр), возвышающийся над Мутной Протокой, которая всюду, где я мог ее видеть, была покрыта льдом. В двух верстах от Улан-Ганги мы наткнулись на полуобнаженный труп монгола "ламы" лежавший вправо от дороги; сапоги отброшены в сторону, одежда полусодрана, рядом валяется деревянная чашка и раскрытый небольшой бумажник с записной книжкой; на бритой голове (отличие "ламы", остальные носят чуб и косу) — огромная рана, нанесенная очевидно шашкой; возле головы — лужа крови; на теле ссадины — следы долгой борьбы. Я с седла поднял бумажник с книжкой; в бумажнике оказалась шелковая лента — один из атрибутов службы, в книжке на одной странице в двух косых строках надпись: "Лама Дажи 10800"; дальше — монгольский текст. Так как мы не умели читать по-монгольски, то я положил все на прежнее место, и мы двинулись дальше.

"Это дело рук охранной стражи!" — с убеждением заметил проводник. — "Ламишка скот на станцию Манчжурскую гонял; видно, расчет получил, — вот, его казаки и выследили; ни одного с деньгами не пропустят".

Мутная протока осталась у нас вправо. Вдали за ней виднелись черные горы Кара-Кушун, ограничивающие озеро Далай-Нор с запада. Мы углублялись в степь, придерживаясь юго-восточного направления; прямо перед нами виднелись песчаные холмы — "булдуруи". Изредка попадались группы юрт, стада овец, скота и "тыменов" (верблюдов).

— "Минду, минду, зей минду"! — добродушно приветствовали нас чубатые монгольские буряты; с любопытством поглядывали на нас женщины и ребятишки, а большие злые собаки с остервенением кидались на наших коней. Заметив на одной из юрт белый флаг, я спросил проводника, что это значит. Это оказался обычай празднования рождения первого сына. В каждой семье старший сын посвящается Богу, т. е. делается "ламой" (священником). Когда ребенку исполняется пять лет его [297] отвозят в "дацан" (церковь — монастырь), где он и обучается. Лама бреет голову и косы не носит; он дает обет безбрачия я не смеет участвовать в лишении жизни живого существа, не смеет есть с кем-либо из одной чашки и т. и. Службу и требы лама исполняет даром; не требует и не получает ни копейки. Хозяева юрты предлагают ему только "канон" (угощение).

Иногда попадались монголки, везущие камыш на высоких двухколесных арбах, запряженных волами или верблюдами.

К ночи, снова наткнувшись на юрты, мы решили переночевать. В первую же юрту нас пустили без всяких разговоров, как только узнали, что мы не железнодорожники и не охранная стража, которой монголы боятся...

IV.

Не многим читателям известно устройство и обстановка юрт, а потому скажу в нескольких словах об этой постройке, как мне приходилось самому много раз устанавливать ее.

Остов юрты составляют, смотря по величине ее, 6-8-10 прясел, сделанных из тальниковых прочных планок, около 2 1/2 аршин длиной. Планки эти, как на винтах, соединяются ремешками в виде косой решетки, так что их можно совершенно сложить и раздвигать более или менее, в зависимости от чего юрта будет уже и выше или ниже и шире. Решетка устанавливается кругом таким образом, чтобы концы планок двух смежных прясел совпадали, после чего решетки связываются ремешками, обхватывающими по две планки. Одно из прясел состоит из легкой рамы с деревянной дверью, или пологом из кошмы. Дверь устанавливается, понятно, с подветренной стороны. Когда прясла установлены и связаны ремешками, их обхватают кругом волосяной веревкой, чтобы придать прочность всему сооружению. Затем один, стоя в середине круга, держит широкое деревянное кольцо со множеством боковых дырок, а другой берет длинные палки, заостренные с одного конца и снабженные ременными петлями с другого. Петли одеваются на верхние концы планок боковой решетки, а заостренные концы втыкаются в дыры среднего кольца. Когда все палки, в числе 20-30, прилажены, то юрта получает вид низкого цилиндра с [298] усеченным конусом. Готовый остов покрывается кошмами (Кошма — сбитая в большие куски овечья шерсть (волна); отчается от потникового войлока тем, что значительно больше, толще (до 1/2 вершка) и не так туго сбита и соткана.), кроме отверстия верхнего кольца, которое покрывается только на ночь. В центре юрты помещается железный таган, на который ставится огромная двухведерная чугунная чашка — "желобга", где приготовляется чай и пища, о чем я скажу впоследствии. Около двери стоят деревянные кадушки с толстыми железными обручами, — иногда шкафчик; лежит запас "аргалу" (коровьего сухого на воза), служащего вместо топлива. Против двери, немного влево, за очагом стоит нечто вроде комода, где помещаются сосуды, служащие для религиозных целей, и курительные палочки. У баргутов-шаманистов висят тут же их "бурханы" (У баргутов-шаманистов бурханы — идолы — сделаны из сухих, целиком снятых овечьих шкурок (мерлушек) с белым пятном напереди, наподобие лица. Русские зовут их бурханов "мохнашками". Эта сухая шкурка отдаленно напоминает фигуру закутанного человека.). У братских монголов никаких изображений не видно. Против двери помещается на низких ножках в один или полтора вершка деревянный помост, где свалены постилки, шкуры, шубы, — это представляет хозяйскую постель. Налево от двери помещаются на ночь молодые животные. Таков обычный вид монгольской юрты, как я ее видел у бурят, баргутов, солонов и других племен. Как только мы заходили в юрту, просясь ночевать, хозяин набивал табаком "гамзу" — китайскую трубку — и, раскурив ее, передавал с поклоном гостям.

Гамза имеет вид плоской медной или польского серебра чашечки, соединенной изогнутой трубкой с деревянным длинным чубуком, с шестигранным наконечником из прозрачного камня серовато-коричневого оттенка. Когда хозяин и гости угостили друг друга трубкой, хозяин достает изящный плоский флакон с нюхательным табаком, в пробку которого вделана костяная лопаточка, и передает для понюшки гостям. Хозяйка готовит чай. Но сперва два слова о костюме монголов. Женщины у монгольских бурят носят своеобразный головной убор: серебряный обруч, с боков которого на распущенные волосы спускаются шесть расходящихся деревянных пластинок, убранных серебром в один вершок ширины и 1/4 вершка толщины; так как этот тяжелый и неудобный убор снять на [299] ночь невозможно, то подушку заменяет обитая кошмой и материй подставка под шею.

Костюм, как мужчин, так и женщин, составляет "тырлык" — шуба с низким стоячим воротником, застегивающаяся под мышкой (как кучерская поддевка), с широкими рукавами, перетянутыми у кисти, причем широкий опускной обшлаг защищает руки от холода; шуба подпоясывается кушаком; на ногах кожаные штаны и унты — мягкие кожаные чулки с войлочной, простеганной жилами, подошвой. На голове обыкновенно поярковая, с ушами и налобником, шапка.

Но возвращаюсь к монгольской стряпне. Выметя веником чашку — "желобгу" — и подсунув под таган пучок камыша, монголка принесла льду в поле своего тырлыка и бросила в чашку. Когда вода закипела, она бросила туда горсть кирпичного чая и, прокипятив, слила его в деревянную кадушку. Снова выметя чашку, она накрошила туда бараньего сала и муки. В поджаренную в сале муку вылила приготовленный ранее чай и, прокипятив снова всю эту смесь, разлила ее в плоские деревянные чашки для питья. Это "чай с затураном", очень любимый большинством русских в Забайкалье, которые приписывают ему особые питательные и целебные свойства. Хлеба у монголов я не видел. Напившись чаю с затураном, они в той же чашке варят крошенное мясо. Сидят и хозяин, в гости на полу на кошмах, a вместо стола служат им скамейки на ножках вершка в три.

После чаю, хозяева спросили моего переводчика о моей должности. Тот назвал меня начальником аргунского пароходства. Хозяин понял по-своему, заявив, что это значит начальник над сушей и водой, очень большой "найон". Ни усилия переводчика разубедить, ни его смех не могли поколебать этого убеждения, потому что Аргунью ограничиваются понятия этих бедных пастухов. Накормив коней овсом, мы их стреножили и пустили в степь, а сами, завернувшись в свои тырлыки, улеглись спать. Утром чуть свет мы снова двинулись в путь и к полудню въехали в царство камышей с пробитыми дорогами, по которым кочевники возят себе топливо. Камыш достигает 1 1/2 сажен вышины, толщиной с мизинец, и настолько густ, что стоит по обе стороны дороги сплошной стеной. Невдалеке от устья реки Уршуна, мы заехали в стойбище племени баргутов.

Баргуты не носят кос, а жены их — украшений. Это племя обязано отбывать в Китае военную службу, как у нас казаки. [300]

Но ни в одной юрте я не заметил и признаков какого бы то ни было оружия. Напившись чаю в одной из юрт, мы пешком отправились на Уршун и озеро. Среди бесконечных камышей и редких тальников широко разлился Уршун, впадая в Далай-Нор бесчисленными рукавами. В это время года (было начало февраля) все промерзло насквозь. Дно реки, как серебряной чешуей, было покрыто мелкой замерзшей рыбой; местами виднелись крупные сазаны. В нескольких местах лед осел, и показавшаяся в ямах вода издавала отвратительный запах гнилой рыбы. Не имея возможности пробиться сквозь камыши, мы вернулись назад на стойбище. В юрте мы нашли довольно большое общество и между прочими баргутского купца. Завязался через переводчика оживленный разговор. Монголы предполагали, что озеро имеет 60 верст длины и 30 верст ширины. Местами оно должно быть очень глубоко. 200-500 верст вверх по Уршуну лежит другое озеро — Буюр-Далай, которое хотя и меньше Далай-Нора, но очень глубоко и изобилует рыбой, которая весной в огромном количестве идет по Уршуну в Далай-Нор метать икру. В озеро Буюр впадает одним рукавом быстрая река Халка; другой же ее рукав, под именем Сараджи, минуя озеро, впадает в Уршун.

Историю обмеления Далай-Нора передают так: у Буюра жило податное племя халканцев; по Уршуну кочевали, как и теперь кочуют, баргуты (военное племя), солоны и монгольские буряты. Враждуя с баргутами, халканский князь, чтобы лишить их воды, завалил исток Уршуна мешками с песком, что и вызвало обмеление Уршуна и самого Далая. Долго тянулась тяжба враждующих племен. Наконец баргуты оттеснили халканцев; пекинский чиновник нашел завал реки незаконным и претензии баргутов справедливыми, но прорыть плотину баргуты не могут, и дело остается в прежнем положении, хотя Уршун и стремится разрушить преграду. Ламы уверяют, что настанет время, когда священный Далай наполнится (в ущерб Буюру) и примет прежний грозный вид, т. е. из ничтожного болота обратится вновь в озеро-море.

О рыбных богатствах можно судить потому, что когда рыба идет из Буюра по реке Уршуну в Далай-Нор метать икру, то она поднимает воду на себе на перекатах, и "куда ни ткнешь острогой, на ней сазан, а то и пара".

И казаки, и железнодорожные рабочие на многих подводах ездят на Уршун, а большинство — на далай-норские камыши, где, бродя по колено в воде, бьют мечущую икру рыбу в [301] неимоверном количестве. В камышах же возами собирают яйца диких уток и гусей. Эти хищнические промыслы указывают на неистощимость естественных богатств.

Разговор перешел к недавним событиям.

Среди присутствующих оказалось несколько бежавших с поля битвы и один бывший военнопленный. Несмотря на мои просьбы, последний ничего не хотел рассказать о своем положении в плену. "Стесняется, не хочет гостя обидеть", — пояснил переводчик: — "очень уж мучили наши; да и пленных у нас только вначале брали, а после всех прикалывали да пристреливали".

Баргуты очень интересовались тем, скоро ли приедет к ним начальство; они уже около двух лет не платили податей. На все мои вопросы о том, какая им польза от начальства, — отвечали, что все-таки без начальства неудобно.

Вскоре приехал лама и начал службу. Он зажег курительные палочки и стал нараспев читать по продолговатым листкам, которые были старательно завернуты в платок. Хозяин, сидя с ним рядом, изредка сочувственно покачивал головой, делая вид, что слушает, и принимая живое участие в беседе моего переводчика с хозяйкой, которая приготовляла "канон".

Она накрошила в желобгу мяса, навалила снегу и подложила огонь. Затем, сбросив тырлык, обнажилась до пояса и снова одела его, оставив свободной правую руку. Приготовившись таким образом, она стала из белой крупчатой муки месить тесто на небольшой деревянной доске; тесто постепенно темнело и под конец приняло цвет ржаного хлеба (зато руки хозяйки значительно побелели). Из приготовленного теста она нарезала лапши и опустила ее в кипящую похлебку. Лама, окончив службу, налил из небольшого медного сосуда в крохотную чашечку крепкой ханшины (китайской водки) и, побрызгав несколько капель в честь богов, протягивал ее по очереди хозяевам и гостям, которые выпивали с поклоном. Когда принялись за "канон", я с благодарностью отказался от угощения. Лама вскоре уехал, а мы, переночевав, утром двинулись в путь и к вечеру были уже в Абагайтуе. [302]

V.

У меня оказалось тогда в распоряжении несколько свободных дней, и, решив воспользоваться ими, я стал искать переводчика для поездки в Хайлар. К вечеру переводчик был найден, а ночью мы уже прибыли на станцию Хайлар и направились к городу, отстоящему от вокзала на 1 1/2 версты. Дорога шла по песчаной равнине, на которой изредка попадались группы мелкорослой сосны. Слева от дороги виднелись полузаброшенные многочисленные постройки купца Лапушки, а близ города — покинутый дацан (китайский монастырь). Сам город обнесен стеной, которая, как оказалось, представляла не что иное, как внешние стены жалких "фанз" (домов), сделанных из плетня и обмазанных глиной. Какой она могла служить защитой — мне непонятно. Сам въезд в город также защищен стеной, шириной саженей в пять. Близ нее мы увидели несколько наших солдат охранной стражи и, хорошо зная их нравы, поправили ножи и демонстративно взвели на боевой взвод курки револьверов.

Глядя на эти жалкие плетни, я невольно вспоминал позорной памяти подвиги "удальцов-забайкальцев", о которых они же сами рассказывали. Войдя в покинутый Хайлар, где не было уже никого, ни женщин, ни детей, они, чтобы показать свою удаль, убили нескольких безоружных стариков-сторожей. К городу был приставлен караул, который, впрочем, за 3-5 руб. с подводы, пропускал приезжавших забайкальцев грузить подводы городским добром. Если мне не изменяет память, от Хайлара до Цурухайтуя прямиком степью — два станка, т. е. около 100 верст. После, по всем станицам и поселкам восточного Забайкалья можно было видеть это охранявшееся в Хайларе добро: китайские дорогие меховые халаты, мебель, шитые золотом ковры-картины, ружья Маузера, по нескольку швейных машин в избе, где подчас ими не умели еще пользоваться, массивное столовое серебро и т. п.

Но, впрочем, все это была, так сказать, заслуженная плата за те уроки гуманности и цивилизации, которые мы дали желтолицым варварам!

Пройдя ворота, мы очутились на улице, составлявшей весь город, — но напрасно стучались подряд в несколько домов, где жили русские — знакомые моего переводчика: нас нигде не пускали. [303]

— Придется, однако, к китайцам проситься! — смущенно сказал мой спутник.

— Да ведь они не пустят, — возразил я; — переночуем как-нибудь и на дворе.

— Что вы! да всякий из них без слов пустит; они ведь, сохрани Бог, хорошие! Только я так думал, что вы у "тварей" останавливаться не захотите. У них в любой дом стукни — пустят. Я один никогда к своим не иду.

И действительно, лишь только он постучал в первую дверь и перекинулся несколькими словами, как нас тотчас же впустили и провели в большую комнату, где все уже, по-видимому, спали, но теперь были разбужены нашим стуком.

Одна стена комнаты состояла из деревянной решетки, заклеенной бумагой, сквозь которую проникал свет. Часть решетчатой стены, выходящей во двор, и вся противоположная глухая стена, обыкновенно составляющая фасад дома, были заняты лежанкой с поставленными на ней на низких, вершковых ножках деревянными нарами, покрытыми потниками. Это — постели китайцев. Около нар, на треножнике помещалась огромная чугунная чаша с красными углями, на решетке которой стоял медный чайник в форме кувшина и лежали щипцы, чтобы брать угли для закуривания. Один угол комнаты был занят шкафами и комодом с курительными свечами, бурханом и священными сосудами; тут же стояла конторка с чернилами и кисточками вместо перьев.

Для нас тотчас же очистили место рядом с хозяином. Через переводчика я поблагодарил за гостеприимство и просил никого не беспокоить. Но мой спутник сказал, чтобы я думать забыл об этом, что у них уже готовят угощение и отказ будет для них горькой обидой.

Хозяин набил гамзу, закурил и подал мне. Затянувшись несколько раз, я с поклоном возвратил ее, после чего она перешла к переводчику; последний, покурив, набил своим табаком и с поклоном передал хозяину.

Пока мы курили и говорили о последних политических новостях, перед нами на нарах появился низенький столик, на который поставили чай, китайский тростниковый сахар-леденец и зелень, вроде нашей зори, которая, к моему изумленно, оказалась луком. Едва мы успели покончить с чаем, как перед нами поставили пельмени с отваром из мелкой, как вермишель, вязиги. Мы достали костяные палочки, которые помещались в ножнах, вместе с нашими ножами, и я [304] начал нелегкую охоту на пельмени, которые, надо отдать справедливость, были великолепно приготовлены. Но ловля пельменей двумя палочками, которые держишь одну между указательным и средним, а другую, между средним и безымянным пальцами, и действуешь, как пинцетом, — задача настолько серьезная и трудная, что требует немалого навыка.

После ужина мы улеглись спать, и я заметил, что меня снизу сильно подогревает. Оказалось, что подо всеми нарами проходит топка, благодаря чему спать тепло, хотя вся стена в головах — бумажная, полупрозрачная.

Утром, напившись чаю, мы пошли осматривать город, который, к моему изумлению, оказался состоящим из одной короткой улицы, куда дома выходили глухими стенами. Все китайские лавки были закрыты, потому что купцы боялись грабежа со стороны охранной стражи; зато русские бойки торговали японскими товарами, большинство которых меня, видавшего виды, вгоняло в краску.

Взяв извозчика, мы съездили на реки Емин (приток Хайлара) и Хайлар, для измерения их глубины, которая оказалась вполне достаточной для судоходства. Когда, прощаясь, я хотел уплатить хозяевам за ночлег и харчи, они обиделись и сказали, что в их стране не торгуют гостеприимством.

Вечером я уехал назад на станцию Мутную или Далай-Нор а к ночи следующего дня на Аргуни присоединился к своей партии, оставленной на пять дней.

Без всяких приключений дошли мы до Мутной протоки и Абагайтуя, откуда должна была начаться самая трудная часть нашей экспедиции. Я дал отдых всей партии, заказал баню и устроил вечерку.

Со служащими и наиболее опытными из рабочих мы долго обсуждали вопрос: идти ли всем вместе одной партией на Далай, или разбиться на две партии так, чтобы одна шла рекой Хайларом до Хархантэ, под руководством моего помощника, а другая, главная, со мной шла на Далай-Нор. Меня соблазняла мысль расширить при тех же расходах размер изысканий, ибо я предвидел, что, вернувшись с Далая, мы уже не будем годны ни на какую работу. Но после здравого размышления мы решили, что дробить силы, в виду рискованности предприятия, неблагоразумно, и что это может окончиться полной неудачей. Народ в партии подобрался хороший; большинство было лично ко мне расположено. Перед выступлением я объяснил всю трудность предстоящей нам задачи; [305] указал на то, что на Далае мы сможем достать только мяса, а провиант я вынужден брать в ограниченном количестве, не зная, насколько может затянуться работа; я сказал, что вижу единственное спасение отряда в самой строгой дисциплине, что особенно важно после перехода за границу; кто не хочет — пусть не идет, а кто пойдет — пусть знает заранее, что при малейшем отступлении от тех требований, которые я считаю необходимыми, я размозжу виновному голову, потому что благо всего отряда для меня дороже жизни одного человека. Взяв переводчика, сформировав обоз и осмотрев оружие мы выступили из Абагайтуя на Мутную протоку, где были прекращены работы.

На Мутной выдержали сильный двухдневный буран, который засыпал нас снегом. Ни развести огонь, ни вылезти из палатки не было никакой возможности, и мы рисковали лишиться обоза, так как коней нельзя было пустить в степь и они стояли голодные. Когда буран прошел, мы двинулись в путь и через четыре дня вступили в область сплошных камышей.

Необычно густые, камыши ("колосуны") достигающие 1 1/2 саж. вышины и в мизинец толщиной, окружали озеро кольцом от пяти до пятнадцати верст шириной. Юго-западная сторона озера, лишенная камыша, ограничена горами Кара-Кушун.

Среди камышей разбросаны стойбища маньчжуров, да кое-где пролегают дороги, проторенные их арбами. Малейшая неосторожность с огнем могла бы поджечь всю эту массу камышей, среди которых погибло бы несколько племен. Зная характер своей партии, которая не прочь "подшутить" над "тварью", я объявил, что всажу заряд в голову первому, кто осмелится пустить пал (подожжет камыш).

Разбившаяся на многочисленные рукава, Мутная протока исчезала в камышах. Она почти сплошь промерзла; только в немногих ямах мы нашли подо льдом гнилую воду. Нивелировка Мутной дала сначала подъем, а затем непрерывное падение к Далай-Нору, в общем немного превосходящее 3 саж. (3,159 саж.).

Позволю себе небольшое отступление, чтобы в двух словах описать общий характер местности.

В настоящее время р. Хайлар, в которую близ г. Хайлара впадает приток Емин, течет в 45 верстах от озера Далай-Нор и, начиная от Мутной протоки, носит название [306] Аргуни. Падение Аргуни, Мутной и Хайлара очень ничтожно, менее 0.006 на версту. На восток от Мутной жители указывают чуть заметную падь, носящую название "русло старого Хайлара".

Можно предполагать, что мнение первых путешественников о том, что истоком Аргуни служит Курулюн, не лишено основания. Хайлар вероятно впадал в oзepo Далай-Нор по "руслу старого Хайлара", а Аргунь по Мутной протоке вытекала из озера. Когда, по изложенным выше причинам, озеро стало мелеть и с юга начало заносить по льду песком и Мутную, и русло Хайлара, тогда последний пробил себе новое русло прямо в Аргунь и процесс занесения протоки Мутной и старого русла Хайлара продолжается. Подобная же картина, по словам манчжуров, наблюдается в настоящее время около озера Буюр-Далая, как сказано выше.

Около Буюр-Далая река Халка делится на два рукава, из которых один непосредственно впадает в озеро, а другой, под именем Сараджи, минуя Буюр, впадает в реку Уршун, вытекающую из озера. Можно предположить, что со временем Халка перестанет впадать в Буюр и, подобно р. Хайлару, станет течь мимо. Возможно, что подобная аналогия не случайна, и изучение современного процесса способно пролить свет на минувшие события.

Озеро Далай-Нор, считая и камыши, — длиной 67 1/2 верст и шириной 26 верст. Западный берег горист, но предел тонкого слоя льда кончается верстах в 1 1/2 - 2 от гор. На горах Кара-Кушун, на высоте более сажени заметны следы бывшего прибоя; трава же на берегу указывает на то, что ныне вода версты на 1 1/2 не доходит даже до подошвы тех гор, которые некогда размывала. Остальные берега пологи, но на расстоянии от 3 до 15 верст от предела льда тянутся высокие дюны, указывающие бывший предел озера. Мутная протока течет почти на север. Уршун впадает с востока, а Курулюн — с юго-юго-востока.

Подойдя к Мутной по камышам, я направился на юго-восток, чтобы главной магистралью выйти приблизительно к устью Уршуна. Разбив рабочих на смены, по пяти в каждой, — приступили к прокосу саженной просеки в камышах. Работа шла убийственно медленно, так что мы в три дня с большими усилиями прокосили девятиверстную просеку и наконец вышли на открытое место. Все время под тончайшим слоем льда в 1-4 вершка была земля. Когда мы вышли из области [307] камышей, перед нами открылось необозримое ледяное пространство, пересеченное, по-видимому, не то черными островами, не то грядами гор и нагроможденными льдами. Оказалось, что это был лишь оптический обман, потому что, подходя ближе к воображаемым горам, мы убеждались, что эти чернотины — почва, не покрытая льдом, или ничтожные скопления льдин, не превышающие полуаршина.

Направив партию и обоз на юго-восток, я с одной подводой, инструментами в бойкими рабочими направился на запад и измерил 9 1/2 верст. Тонкий слой льда нигде не превышал четырех вершков. На обратном пути поднялся легки буран, стал сносить сани и заносить следы; мы поняли, как трудно найти партию, ставшую лагерем среди этой необозримой равнины, где все так изумительно быстро исчезает из виду. Мы стали искать больших флагов, которые партия, ушедшая на юго-восток, должна была ставить на своем пути; но долгие поиски наши были тщетны. Наступила ночь; буран усиливался, а у нас не было ни сена, ни пищи, ни одежды. Каждый про себя думал о том глупом положении, в которое мы все попали; мы пошли наугад, потеряв уже надежду найти партию, как вдруг громкое ржание коня прервало наши невеселые мысли. Оказалось, что он заметил сброшенный ветром и почти занесенный снегом флаг, на вешке с железным наконечником. Мы принялись за розыски следующего знака, с большим трудом отыскали его, определили направление, которого следовало держаться, и поздно ночью нашли своих. Буран усиливался, а потому пришлось всеми имеющимися средствами укрепить лагерь.

К утру буран стих, мы двинулись дальше и к ночи были уже у устья Уршуна.

Река Уршун, исследованная на пятнадцать верст, впадает в озеро многими рукавами; наибольшая глубина льда с осадкой доходила до 1 1/2 саженей, а глубина воды в ямах — до 0,7 — 0,8 сажени. Все дно река было, буквально, устлано мелкой рыбой, а во льду попадались даже крупные экземпляры.

Вечером, когда мы стали лагерем в камышах, до нас донесся волчий вой, который стал приближаться; наконец появились и волки и, окружив нас тесным кольцом, выли в течение всей ночи. Такого обилия волков, как в ту ночь, мы до той поры не встречали.

Ко мне на табор приезжали знакомые баргуты и торговец, привезший мне коробку китайских конфет и бутылку ханшины [308] (китайского спирта). Одарив его, я просил достать мне проводника с верблюдом до озера Буюр-Далая, которое я хотел исследовать, отправив остальную партию к Курулюну. Но мне категорически заявили, что никто не согласится на подобнее предложение во время бескормицы, что это значит идти на верную гибель, потому что подобную поездку можно совершить только по кормам, т. е. только летом. Mне поневоле пришлось отказаться от своих планов.

VI.

От Уршуна мы двинулись на юг и, перейдя двадцать одну версту сто саженей, очутились на середине озера и произвели подробные замеры к обоим берегам, но нигде ничего, кроме тонкого слоя льда, найдено не было. Еще через тридцать верст пути мы вышли к устью Курулюна.

Уже около Уршуна наши запасы стали подходить к концу; тогда я распорядился, увеличив количество мяса, сократить порцию сухарей. Ответом на мое распоряжение был ропот. Резко оборвав посланных ко мне для переговоров выборных, после чего ропот смолк, я на утро велел рабочим выбрать двух доверенных, которым обозный по моему распоряжению и выдал все припасы. Объяснив партии, что припасы подходят к концу, я при помощи выборных разделил сухари, соль и водку самым добросовестным образом между служащими и рабочими. На каждого пришлось по нескольку сухарей и по щепотке соли. После этого в течение двух-трех недель, когда всем пришлось питаться одним мясом, часто сырым, я не слыхал ни ропота, ни упреков. С самого начала рабочие заподозрили, что им сократили выдачу хлеба в то время, когда служащие имеют вволю. Увидав же, что для меня все равны, и что я даже отдаю в вопросе продовольствия предпочтение рабочим, они были спокойны и просто удивляли и трогали меня своим поведением.

И так уже с середины озера мы шли без провианта. Надежда на обилие рыбы так же обманула нас, потому что уверенность жителей, что на озере Далай-Нор должны быть глубокие места, где зимует рыба, безусловно неосновательна. Рыба, идущая из озера Буюра весной по Уршуну в Далай метать икру, возвращается вся назад. В Буюр же спасается и вся "молодь" (молодая рыба), кроме той, которая, запоздав, [309] гибнет в Уршуне и устилает дно реки серебряным ковром. Название "oзepo-Mope" (Далай-Нор) едва ли было законно когда бы то ни было. Судя по знакам прибоя на горной цепи Кара-Кушун, наибольшая глубина озера достигала 2 саженей, ширина 42 верст, длина — 76 верст. Но когда первые путешественники видели озеро Далай-Нор, то оно могло быть разве только на несколько вершков глубже, чем теперь, потому что они ехали по западному берегу под хребтами Кара-Кушуна, а следовательно вода уже не размывала гор и озеро имело, приблизительно, такой же вид, как и в настоящее время.

Пройдя Курулюнские камыши, я направил партию вверх по реке, а сам с проводником поехал купить скота и баранов, потому что сделанный на Уршуне запас мяса подходил к концу. Вдали мы увидали китайского типа постройки, окруженные стеной, к которой, после многих извилин, подходил Курулюн. Мы пустились напрямик, степью, и, подъехав, увидали большой "дацан" (церковь-монастырь) со многими, изящной архитектуры, часовнями. Все постройки украшены медными главами, драконами и живописными изразцами. Тут же в ограде было много богатых юрт. Мы вошли в первую из них, поклонились и, набив гамзы, предложили хозяевам-ламам (священникам). Нас пригласили к очагу, и началась беседа с обычным чаепитием. Узнав, кто мы, ламы сообщили, что слыхали о наших работах, и поразились той быстроте, с которой провели прямую дорогу через камыши. Спросили о цели работ и очень интересовались результатами изысканий, потому что до нас никто на самом озере не был, не имея кованных лошадей, без которых предприятие немыслимо.

Разговаривая с этими ламами, я чувствовал себя среди вполне культурных, воспитанных и интеллигентных людей. Они охотно согласились на нашу просьбу показать нам дацан, и один из них пошел нас проводить.

Пройдя колоннаду, окружающую главное здание, мы поднялись по лестнице и вошли через главную дверь. Большое здание держалось на многочисленных стройных колоннах; сверху спускались бесчисленные шелковые хоругви, а вдали среди других фигур виднелось большое бронзовое изваяние сидящего Будды.

На длинных, мягких и низких скамьях, поджав ноги, сидело до сотни детей, начиная, от четырехлетних и кончая юношами; все они были одеты в светло-желтые мантии, многочисленными складками спускающиеся с плеч. Они в голос повторяли священные песни и тексты вслед за своим [310] учителем ламой, который помещался в середине на кафедре; у учителя, кроме мантии, на голове была желтая шапка с высоким гребнем, вроде старинного шлема. Не желая мешать занятиям, мы ушли.

Только к вечеру нам с большим трудом и по очень высокой цене удалось закупить скот, но соли мы нигде не могли достать. Вся партия работала изо всех сил, зная, что дело близится к концу. Когда мы исследовали 17 верст вверх по Курулюну, я объявил, что завтра мы двинемся назад. Становилось тепло; а потому надо было торопиться.

Глубина льда на Курулюне доходит до 1 1/2 саженей; глубина воды в ямах — до 0.8 сажени; дно также устлано мелкой рыбой. На отмелях попадались мелкие камни сердолика, но ценных камней мы нигде не видали. Течение на Курулюне довольно быстрое, и падение его в четыре раза превышает падение на верховьях Аргуни.

Хотя было только начало марта, когда у нас в Забайкалье еще морозы и пурги, здесь на озере уже становилось тепло. Уже 20-го февраля на Уршуне в воздухе звенели жаворонки, а в начале марта, после двух-трех теплых дней, озеро покрылось водой вершка на два-три; второго марта мы видели стаи уток, а четвертого — и первого лебедя.

Зная, что каждый день промедления может гибельно отозваться на измученной и изголодавшейся партии, я решил употребить все старание, чтобы выйти большими переходами. Подобрав себе самых бойких ходоков, я пошел вперед, и на третий день, растянувшаяся, чуть живая от голоду и усталости, партия стала собираться близ станции Мутной (Далай-Нор).

С любопытством и удивлением глядела на нас станционная публика: в своих жалких лохмотьях мы были похожи на выходцев с того света.

Но, вот, наставили палатки, наварили щей, вышли; публика еще более изумилась, увидев бесшабашную пляску тех, которые еще так недавно чуть не ползком добрели до станции.

После отдыха, партия вернулась в Нерчинский завод, где нас, после теплой манджурской весны, встретили пурги и морозы.

В. Александров.

Текст воспроизведен по изданию: Аргун и Приаргунье. Путевые заметки и очерки // Вестник Европы, № 9. 1904

© текст - Александров В. 1904
© сетевая версия - Thietmar. 2011
© OCR - Ernan Kortes. 2011
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1904