-

АХЛЕБИНИНСКИЙ А. М.

ПО МОНГОЛИИ

(Из Пекина в Россию.)

Путевые заметки братчика.

(Продолжение, см. вып. 1.)

7-го Сентября — Вторник — Калган.

Вчера не писал дневника — очень уж устал и расстроился, да и нездоровилось. С ночлега выехали рано и часам к 11-и дотащились до Калгана. Всю дорогу я мерз и потому невыходил из носилок и следовательно не видел — есть ли что любопытное в окружающем. Горло что-то начинает побаливать глотать трудно, наверно простудился малость ночуя в холодных фанзах. — Как только остановились в Калгане на постоялом дворе, я попросил отвести меня к русскому купцу Андриану Борисовичу К., который живет здесь более 20 лет и знает китайцев и монголов, как своих русских. К нему обыкновенно и направляют всех, проезжающих через Калган, путешественников, ибо он знает: когда отправляются караваны через Монголию, если вам нужно ехать туда, где нанять носилки до Пекина, если вы едете в Пекин, сколько стоит до Урги верблюд, телега, носилки, как дешевле нанять и проч. Вообще у Андриана Борисовича помимо радушного приема, путешественник получит все необходимейшие и притом точнейшие справки. Я тоже запасся к нему письмом из Пекина, благодаря любезности Николая Ивановича Гомбоева, который, кроме того, снабдил меня своими практическими соображениями касательно пути через Монголию. Боясь пропустить караван, который может быть готовится к отправлению в ночь или на утро, я спешил попасть поскорее к А. Б. но когда я назвал фамилию А. Б. мои хозяева китайцы (числом около шести ) стали в тупик и, как и не старался, не могли понять меня. Тогда я сказал, чтобы проводили меня на русскую почту (словарь и тут выручил). Это сразу поняли и дали мне проводника, небольшого юркого китайца с отвислой губой и тоненькой-претоненькой косичкой. Мы быстро пошли с ним по самой людной, вероятно — главной улице. Обычные выкрикиванья на разные лады китайцами своих товаров: развевающиеся над головами на бичевках, перекинутых через улицы, вывески из разноцветной бумаги (с преоблад. желтого цвета); всевозможные товары, выставленные навиду — все это было знакомо, пригляделось в Пекине, а потому и мало интересовало меня. Пройдя несколько улиц, которые становились все безлюднее и тише, мы подвились на возвышенность, откуда я заметил, что город большой, но как-то неладно расположился, разбросавшись в разные стороны. Кругом теснились почти голые горы. Некоторые улицы упирались в горы. [23]

Местность своеобразно красива, Городской стены я не видел. Это меня удивило: почти каждая деревушка китайская обязательно обнесена хоть не высокой стеной. Мы прошли уже около 4-х вер., и почти все по одной и той же улице. Я начал уставать, когда мой проводник остановился около ворот видневшегося из за стены русского одноэтажного дома. Но это было здание Русско-Китайского банка, как я прочел на прибитой к воротам доске. Я был рад и этому. Там я знал, что русская почта и дом А. Б. не подалеку друг от друга, и что туда еще версты полторы. Попросив сказать моему проводнику, что мне нужно, я отправился дальше. На одной из улиц, запрудив ее неподвижно стояла громадная толпа китайцев и смотрела на какие-то подмостки, завешенные с боков циновками. Подойдя ближе, я увидел на подмостках несколько человек китайцев, размалеванных донельзя и визжащих неестественно высокими фистулами. Это походный китайский театр. На сцене же, по бокам ее, помещались и музыканты, оглашающие воздух дикой музыкой. Мы на минуту остановились, ибо моему проводнику, очевидно, очень хотелось взглянуть на кривляния заграмированных китайцев, переряженных в женщин-китаянок и послушать, что они поют. Для меня же это были непонятные, отвратительные звуки, а кривлянье артистов я и раньше видел в таких походных театрах еще будучи в Маньчжурии. Меня всегда поражала в этих театрах одно, это — отсутствие суфлера и игра музыкантов без нот или каких-либо других пособий. Уж не знаю — врут ли когда те или другие, но только замешательства у них никогда не замечалось, сколько я не присматривался и не прислушивался.

Пройдя еще немного дальше, я увидели, справа высокую скалу и не мог устоять против желания — посмотреть с вершины ее на город. Сказал подождать своему проводнику взобрался на верхушку скалы. Меня поразила красота местности, где раскинулся город, улицы, которого шли по нескольким направлениям к ущельям гор. Многие фанзы лепились по склону гор и издали напоминали игрушечные домики. Отсюда мне была видна большая часть города, и между проч. главная улица: тогда как другие улицы скрывались в соседних ущельях. Над невысокими фанзами кое-где возвышались пагоды китайских кумирен. Но оглядывая эту массу домов я с удивлением заметил, что как будто чего-то не достает меж ними, как будто для полной картины города нужно еще что-то. При виде всякого селенья, а большого в особенности, глаз привык видеть возвышающиеся над крышами домов позолоченные купола православной церкви с уносящимися в облака золотыми крестами. И вот этого-то купола православной церкви, — который придаст такую законченность православному селению, без которого русское село называется деревней, и не было здесь, его-то и искал привычный к нему глаз, и без него-то сознание как-то не укладывалось понятие об этой массе строений, как о городе или даже селе. И я вспомнил, что здесь когда-то была тоже церковь, которая тоже победоносно возвышалась своим куполом над крышами этих фанз и пагод, но неистовая толпа не щадила как самих европейцев, так и все европейское. Не уцелела и церковь и мой глаз не мог отыскать среди домов, даже ее развалин, хотя я слышал в Пекине что в этой именно части города она была построена.

В грустном раздумьи сошел я в низ. — Еще минуть 15 ходьбы — и мы — у чистенького, построенного по европейски, домика А. Б. К. к счастью я застал дома самого А. Б. меня радушно встретили, обласкали. Моей обычной застенчивости как не бывало она куда-то спряталась, рассеялась, как только заговорил [24] хозяин. За стаканом чая поговорили о том, о сем, и, между прочим, о моем деле, т. е. о проезде до Урги. Оказалось, что караваны теперь идут в Монголию не очень часто, придется подождать недельку, а то и другую. Это известие повергло меня в отчаяние, ибо у меня каждый рубль был рассчитан вперед, на что его расходовать. Воспользоваться же любезно предложенным мне кровом А. Б. было неловко: он и без того много для меня делал, взяв на себя труд найти мне караван и отправить возможно дешевле, он же взялся купить мне за дешево и шубу. Кроме того, не радовала меня и перспектива — ехать по северной Монголии глубокой осенью. Я возвратился к себе, совсем упавши духом. Утомленный этой десятиверстной прогулкой (до А. Б. от двора где я остановился, будет верст 5 с хвостиком), я лег на кан и предался отчаянным мыслям, раскаиваясь и ругая себя за то, что не списался заранее с А. Б. о времени выхода караванов из Калгана. И в самом деле — что я буду делать здесь эти две недели, а то а больше? Ведь не будешь же все время глаза мозолить добрым людям. Ни читальни ни своих книг нет, сочинения Горбунова, что я захватил, на долго ли хватит? Нет, с такими мыслями, в таком настроении не до дневника. Да и злить меня начал этот дневник. Для чего я его пишу, да и что пишу-то. Проехал 4 _1/2 дня самым обыкновенным, самым, что называется будничным образом, по самым обыкновенным, будничным, деревням — и уже дневник. Добро бы еще, если бы описывал (хоть как нибудь) деревенскую жизнь китайцев, их домашние и полевые работы. Ведь, как я ехал — поля кишмя кишели народом, ведь там еще хлеба не убраны. А я записывал Бог знает что, праздные, глупые мысли, которые лезли в голову без всякой в них надобности. Между тем уже стемнело. Я спросил кипятку и, закусив и напившись чаю, улегся спать. Ночью не было холодно. Утром чуть свет проснулся от гама на дворе: уезжали остановившиеся на ночлег. Закутавшись с головой, заснул я снова и проспал до дня. Солнце было уже высоко, когда я встал (тут в сотый раз пришлось пожалеть, что не захватил с собой из Пекина часов: у китайцев они имеются как редкость) ощущалось в теле недомоганье: глотку захватило, в правый бок раза два кольнуло. От скуки я прошелся по нескольким улицам, и, возвратясь, невольно потянулся к дневнику. Вчерашнего озлобления к нему как небывало. Что беды, что в нем много глупости: ведь, я уверен, что в таком виде его не напечатают; а мне его необходимо докончить и послать А. Ф., согласно данному мною слову.

Вот сегодня я его кончу, а завтра пошлю и четверть дела, таким образом будет сделано: в будущем Бога, весть, удастся ли писать-то: а тут все таки слово сдержал — написал все, что думал, чувствовал, ощущал, (если не больше) в дороге. В простом то письме я бы всего не упомнил и не обнял бы сразу, а тут все записывалось последовательно по мере того, как думалось, чувствовалось, ощущалось. Кроме того: мне скучно, что делать? Читать — обанкротишься скоро. Чтение теперь должно обратиться на роскошь, на сладкое после праздничного обеда. Поневоле обратишься к дневнику. У меня мелькнула даже мысль, что вчерашний вопрос, так страшивший меня, что делать эти полмесяца? — не так страшена будет, если прибегнуть к помощи дневника: буду первую половину дня ходить по улицам и окрестностям Калгана, а вторую половину дня — записывать впечатления виденного и слышанного (слышанное-то едва ли понять мне). Авось и приключенице, какое ни-наесть, приключится. А если уж очень «сердце зачешется», как говорить один из героев какого-то рассказа И. Ф. Горбунова, то понаведаюсь [25] к А. Б. К. Там тоже нет-нет, да что-нибудь и навернется. — Утешив себя этими, и подобными сим, доводами, я поуспокоился и, присевши к столику на низеньких ножках, поставленному на кане, написал все выше и «на обороте» двух листов изложенное. (Это я канцелярщиной хочу хвастнуть). Ну, кажется, все записал. Довольно. Завтра поезжай дневник, в Пекин и передай там всем нижайшее с кисточкой (ба, рассказы-то Горбунова влияют. Слышите вы эту кисточку?).

Написал я последнюю строку и хотел было уже свернуть дневник и вложить в конверт, да, написав письмо А. Ф., сдать хозяину, чтобы послал на почту, — как в мою фанзу вошел с хозяином двора какой-то, прилично одетый китаец, который входя, сказал по русски, (хоть и не очень чисто) «здравствуйте!» Я ответила, на его приветствие и с живостью спросил — говорит ли он по-русски? Он ответил утвердительно, я усадил его, очень довольный, что за целый день можно будет перекинуться словом, да кстати через него и попросить хозяина двора кое о чем, т. к. мои односложные фразы только смешили его и я не мог добиться от него никакого толку, так же как и он от меня, — добавляю в скобках. Мой гость, усевшись, очень развязно начал задавать мне вопросы: откуда и куда я еду, зачем, где служил? Меня нисколько не удивляли его вопросы, т. к. я уже немного знаком с китайским обычаем — расспрашивать обо всем при первом знакомстве, задавая иногда довольно щекотливые вопросы, вроде: «а есть у Вас кушать что? а много есть денег?» Это у них не считается. очевидно, неделикатностью, ибо эти вопросы мне всегда задавались при первой встрече китайцами, знающими русский язык. По этому я, не задумываясь, отвечал на все вопросы моего посетителя. Но вдруг он спросил: а билет китайский есть? Какой билет? — спросил я — паспорт?» Он говорил по-русски плохо, поэтому все вопросы его выходили немного грубовато. А последний вопрос прямо резнул мое ухо. Это было для меня новостью. Я с удивлением посмотрел на собеседника. Он спокойно смотрел на меня. Получив мой отрицательный ответ, гость сейчас же спросил: «а русский билет есть? Этот вопрос немного взволновал меня. Дело в том, что срок данный мне в Харбине отсрочкой, давно кончился. А в Пекине русское консульство отказалось продолжить таковую, в виду неимения мною заграничного паспорта. Пред отъездом из Пекина я снова обращался к нашему Консулу с просьбой выдать мне какое-либо пропускное свидетельство, во избежание недоразумений и задержек в пути со стороны русского правительства, особенно в пограничном городе, как Кяхта. Но Консул уверил, что ничего подобного нигде не случиться и, что в первом русском городе мне возобновлять мое просроченное свидетельство на основании этого же самого свидетельства и метрической выписи. Я успокоился и поехал с тем, что было. И уже никак я неожидал этого вопроса от китайского полицейского чиновника (как я мысленно назвал моего гостя). Я на секунду задумался, при чем в голове мелькнуло соображение, что это вероятно формальность, обязательная для всех приезжих, и затем твердо ответила,: «да, русский билет я имею». ( Ведь не миг же я ему сказать, что я беспаспортный). Мой гость этим не ограничился: «покажите, я хочу посмотреть» сказал он и лицо его из оффициально-улыбающегося сделалось полусерезным. У меня другие соображения замелькали в голове. Упорная настойчивость моего посетителя начинала неприятно действовать. Начало закрадываться подозрение: уже не выходка ли это какого-либо чиновника маленького с целью придраться к какой-нибудь невыполненной формальности и поживиться от [26] растерявшегося иностранца. Я слышал от китайцев о лихоимстве китайских чиновников по отношению к китайцам. Что ж удивительного, если они вздумали бы попрактиковаться на этом поприще и в отношении европейцев? Я довольно холодно уже, но сдержанно спросил его: «а вы имеете ли право осматривать билеты? Кто вас прислал сюда?» Он отвечал: «я служу в конторе иностранных дел и прислан сюда посмотреть ваш билет». А у вас есть бумага, удостоверение, на право осмотра билетов?» — Спросил и его. Этот вопроса., каталось, смутил чиновника. Он немного помялся и отвечал: «нет, бумагу я незахватил с собой: но если вы не хотите показать свой билет мне, то пойдемте к чиновнику иностранных дел». — А это другое дело, подумал я, и вышел с ним на двор. Там стояла телега, в которой приехал мой гость, и которую, очевидно прислали за мной, но посланный, оказавшийся переводчиком по-русски в конторе иностранных дел, захотел, вероятно, разыграть роль чиновника. Я как-то сразу успокоился, видя в этом инциденте маленькое забавное приключение, комическая сторона которого уже выяснялась. Пока мы тряслись по улицам в этой допотопной колеснице, поколачяваясь головами о ее стенки, я узнал от моего спутника, что у них в конторе три переводчика: русский (он сам), английский и французский; что учился он в Тяньцзине, где и научился по-русски; о моем приезде у них узнали не от хозяина двора, где я остановился (и как предполагал), а от служащих А. Б., что меня вчера полдня и сегодня почти целый день искали, пока обрели, что здесь живут два русских купца, приехавших сюда недавно из Хайлара за чаем и что у одного из них 1600 золотников золота. Последнее сообщение меня рассмешило. Я спросил повествователя откуда он это знает, на что он отвечал, что сам видел — купец ему показывал. Телега, между тем въехала во двор, где было человек 20 китайцев, между которыми виделись и солдаты китайские. Меня ввели в небольшую комнату, где было двое солидных на вид китайских чиновников. При моем входе они оба встали, сладко улыбаясь, как того требует китайский этикет и на мой поклон низко раскланялись. Один из них потряс мою руку, другой, очевидно гость, ограничился поклоном. Первый взысканной мимикой предложил мне стул около одного из столиков, которых в комнате было три. Столики стояли у стен и по обе стороны каждого из них тоже у стен стояло по два китайских стула, с подушечками на сидении. Когда я уселся, оба чиновника вышли из комнаты, и через минуту возвратился из них один, тот, что потряс мою руку при входе. Он не переставая сладко, по китайски, улыбаться, уселся за соседним столиком. По другую сторону его столика сел переводчик, что привез меля. Через минуту подали всем троим чай в маленьких китайских чашечках, и начался разговор через переводчика. Сначала следовали вопросы чисто оффициального характера: какого государства, откуда куда еду; почему не имею китайского билета; попросили показать русский билет. Я показал свою отсрочку просроченную. Как я и ожидал, чиновник (человек солидного возраста, и телосложения) обратил внимание только на печать, приложенную на свидетельстве, затем передал свидетельство переводчику с какими-то словами. Тот внимательно просмотрел его и спросил меня: «в Харбине вам дали его?» и, получив утвердительный ответ, что-то сказал чиновнику, на что тот закивал утвердительно головой. Отхлебнувши чаю, который был без сахара (китайцы пьют чай без сахара), но довольно вкусный, я ожидал спокойно, что будет дальше. После деловых, оффициальных, вопросив последовали обычные чисто, из любопытства, расспросы: где служил, почему уезжаю, имею [27] ли у себя ружье и проч. в этом роде. Между прочим, узнав, что я из Православной Миссии, спросил, сколько в Пекине православных китайцев Я назвал цифру немножко большую чем в действительности, именно — около 600. Это его крайне удивило почему-то. Затем сообщилось мне, что сын его, чиновника, учится в русской почтово-телеграфной конторе на почтового чиновника, что русские — народ хороший (обычная вежливость китайца — похвалить соотечественников собеседника). На эту учтивость я ответил тем же, сказав, что мне нравится очень китайский народ и я бы никогда не уехал, если бы не нездоровье моей матери, которое вынуждает меня покинуть такую чудную страну. Когда переводчик переводил ему эти слова, лице его еще слаще заулыбалось, но при последних словах (очевидно о болезни матери) лице его вмиг перестало улыбаться и из сладчайшего сделалось сочувственно-огорченным и серьезным. Удивительно китайцы научились владеть своей физиономией! Маленькая пауза, затем праздный вопрос со стороны чиновника и лицо его снова сияет бесконечной улыбкой. Уж таково требование этикета: — не навевать долгой сериозностью на гостя еще большей грусти. — Почти в заключение — вопрос о моем имени и фамилии. Не ожидая что мое посещение примет характер скорее оффициального визита, чем делового, я не захватил с собой визитной карточки. Пришлось написать требуемое простым карандашом на листке своей памятной книжки. Еще несколько вопросов и визит (или аудиенция — как угодно) кончился. Все время нашего разговора человек шесть китайцев, не отрываясь, глазели на нас из корридора (скорее — сеней) сквозь циновку, завешивавшую дверь этой комнаты. Как только мы направились к выходу, они отпрянули а выстроились шпалерами по обе стороны выхода. Циновка, заменяющая дверь, быстро, невидимою рукой приподнялась и мы вышли в сени и на двор, где стояла привезшая меня телега. Прощаясь со мной, чиновник опять потряс мою руку. Когда же садясь в телегу, оглянулся и напоследок на чиновника, то был поражен его фигурой и позой: стоя на небольшом возвышении, с которого только что проводил меня, он как-то надул щеки и полувытянул вперед руки с растопыренными пальцами, напоминая всей фигурой рассерженного индюка. Толпа, почтительно расступившись смотрела на него. Я должен был употребить все усилия, чтобы не пырхнуть от смеха. Тот же переводчик довез меня домой расспрашивая дорогой есть ли у меня говядина, хлеб и проч., приехав домой я развернул сложенный уже дневники, и занес в него все происшедшее. Таким образом мой дневник пополнился еще одним приключением, которое я было в начале принял за злоключение, ибо знаю, что заявка документов, еще просроченных, очень канительная вещь. — Теперь можно укладывать дневник в пакет, а затем, выпивши чайку, и самому укладываться в постель: думаю, что сегодня уж не будет никаких таких и этаких происшествий, ибо, когда дописываю они строки — уже поздненько: полсвечи сгорело. — День прошел и слава Богу. А письмецо уж завтра утречком. — До свиданья!

А. М. Ахлебининский.

(Продолжение следует.)

Текст воспроизведен по изданию: По Монголии (Из Пекина в Россию.) Путевые заметки братчика. // Известия братства православной церкви в Китае. № 2-3. 1905