1629 года объявлен был поход уже не против Ляо

ГОРСКИЙ В. В.

НАЧАЛО И ПЕРВЫЕ ДЕЛА МАНЬЧЖУРСКОГО ДОМА

1629 года объявлен был поход уже не против Ляо-дуна, опустошенного постоянными набегами, но против самой Империи, привлекавшей к себе маньчжур надеждою на бесчисленные сокровища и на славный мир под стенами Пекина. Многочисленная армия, под начальством самого Хана, вступила в восточные аймаки Монголии, чтобы, с помощию здешних проводников, миновать опасный Шань-хай-гуань и другою какою-нибудь заставою проникнуть за Великую Стену. План Тай-цзуна: оставить Маньчжурию без всякой защиты, когда на границах ее стоял многочисленный неприятельский корпус под командою предприимчивого и опытного полководца; пройти пустою и безводною степью, где чахары грозили на каждом шагу засадою и нападением; вторгнуться в страну наполненную миллионами врагов, которые, по всей вероятности, станут драться с ожесточением за спасение своей отчизны, домов и семейств, и сами, прикрытые крепкими городами, сильною артиллериею, будут владеть всеми средствами отрезать маньчжурам обратный путь, между тем как Ляо-дунский главнокомандующий мог беспрепятственно покрыть пеплом и трупами все пространство от Ляо-хэ до Чан-ботани: такой план изумил самых отважных бэйл дерзостию предприятия. Когда Тай-цзун достиг уже Хара-хотоня в Корцинском аймаке, Бэйлы Дай-шань и Мангултай вечером явились в палатку Хана, чтобы отклонить его от продолжения похода, представляя отдаленность пути, утомление лошадей, недостаток в съестных припасах и, наконец, свои сильные опасения, что неприятель совершенно окружит маньчжур, далеко проникнувших за чужой рубеж и не допустит никого из них увидеть родные леса. Жаркий спор длился за полночь и Хан, раздраженный противоречием бэйл, заставил их прекратить все возражения, словами. «Теперь уже поздно рассуждать; нужно было говорить ранее; а в настоящее время остается только действовать!» — На другой день утром армия снова была на походе в Китай; [71] в октябре месяце прорвалась сквозь Великую Стену, взяла Цзюнь-хуа-чэн, и подвигаясь все вперед, грозила Пекину. Во всех окрестных городах и селениях обнародована была прокламация, в которой Тай-цзун исчислял древние и новые обиды, нанесенные Миньским правительством Маньчжурскому дому, оправдывал свои враждебные действия против Китая и убеждал, жителей добровольно присоединиться к стороне людей, покровительствуемых небом.

«Не я (объявлял Хан) а ваш Император и вельможи, презирающие войною, немилосердые к народу, отвергли мир. Они желали войны — и она пришла, но так ли легка, как они думали? — Дарую жизнь всем, чиновникам, ученым, народу и солдатам, которые добровольно покорятся моей воле, и смерть всякому, кто будет сражаться или только возмется за оружие. Они погибнут не от моего меча: их собственный повелитель обрек их на гибель!»

«Ваш двор говорит: Маньчжурия маленькое Государство; можно ли допустись, чтобы Хан назывался Императором? Но династии Ляо, Гинь, Юань, в начале господствовали над небольшими владениями; а в силах ли был Китай отнять у них Императорское достоинство? Сам Тай-цзу (предок) Миньского дома был не более как хэшан (монах). Кто постигает законы неба, которое одно только возводит ничтожных и низлагает сильных? Небо сказало мне: будь Императором. События докажут — в силах ли низложить меня Китай?»

Миньское правительство так было поражено неожиданною дерзостию маньчжур, что, вместо предписания Юань-чун-хуаню внести огнь и меч в пределы беззащитного Шэнь-яна, спешило призвать знаменитого генерала — со всею армиею, на помощь столице (Пекину), для спасения которой двор считал недостаточными силы многочисленной гвардии и войск, могших притти из окрестных мест и губерний. Ляо-дунский главнокомандующий, вместе с генералами Цзу-да-шоу и Хэ-кэ-ганом, совершая каждый день двойные переходы, прибыл к столице, еще до открытия против нее маньчжурами военных действий, и принял начальство над всеми охранными войсками. Тай-цзун расположился лагерем близ зверинца; Юань-чун-хуань за воротами Шахэ. Таким образом, не далее 20 ли от Пекина и неболее как на протяжении 40 ли, сосредоточился [72] военный театр, на котором должна была разыграться судьба многолюдной столицы и двора, трепетавших за свою участь и честь. Немедленно, после встречи двух многочисленных армий, дано было кровопролитное сражение, с равным уроном для той и другой стороны и без всякого видимого перевеса; несмотря на то, оно имело весьма важные последствия для китайского полководца.

Во время битвы, маньчжуры захватили в плен одного придворного евнуха, человека, пользовавшегося доверием Императора. Брошенный без всякого присмотра, среди солдат, не обращавших на него никакого внимания, пленник, обдумывая средства тайно бежать из неприятельского стана, услышал подле себя таинственный разговор, на китайском языке, двух лиц, из которых одно поздравляло другое с приходом Юань-чун-хуаня, как с самым радостным событием для маньчжур. На возражение своего товарища, что появление такого страшного врага, каков Ляо-дунский главнокомандующий, и его многочисленной армии должно иметь самые пагубные следствия, первый отвечал положительно, что Юань-чун-хуань давно уже на их стороне — и поход против Пекина решен был с общего согласия, что иначе их домы уже были бы в огне, а жены носили бы китайцам воду; что он сам видел гонцов, тайно присланных от Ляо-дунского главнокомандующего немедленно после его прихода под столицу; что они введены были в ханскую ставку и возвратились в свой лагерь, только после долгих переговоров с Ханом; что даже нынешнее сражение было дано для вида, дабы не возбудить, подозрения в неприятелях, и что, как он достоверно знает, скоро знамя Хана будет развеваться на Пекинских башнях. Евнух, овладевший такою важною тайною, горел нетерпением скорее возвратить себе свободу; его желание исполнилось. На другой день, он уже повторял пред самим Императором ужасную клевету на великого полководца, которую произнесли маньчжурские солдаты по наставлению Тай-цзуна, искавшего гибели Юань-чун-хуаня.

Миньский двор онемел от изумления и ужаса. Теперь казалось всем понятным, каким образом маньчжуры могли решиться на такое отчаянное предприятие, каков был поход их против Пекина. В то же время припомнили, что Ляо-дунский [73] главнокомандующий убил Мао-вынь-луна, оказавшего так много важных услуг Государству; причиною такого насильственного поступка все считали давнюю измену Юань-чун-хуаня, его опасение, чтобы храбрый и проницательный генерал не постиг и не разрушил злодейских замыслов; одним словом, предательство главнокомандующего сделалось общим убеждением; не знали только средств, как схватить опасного врага. Наконец к Юань-чун-хуаню прискакал гонец с повелением от Императора немедленно прибыть в столицу, для важных совещаний. Генерал, не подозревавший опасности, без всякой свиты, явился во дворец, где в то же время надели на него оковы. По доносу евнуха осудили на смертную казнь полководца, хранившего своими таланта честь и счастие Империи. На одной из Пекинских улиц совершился кровавый суд и разъяренная чернь разорвала на части труп невинного генерала, которого и по смерти несправедливые современники, в своих сказаниях, пятнали позором измены, доколе маньчжуры, точным раскрытием всего дела, не освободили памяти великого человека от ложных укоров.

Весть о злополучном жребии главнокомандующего взволновала всю Ляо-дунскую армию. Хэ-кэ-Ган и Цзу-да-шоу, страшившиеся за свою безопасность, ушли с войсками за Шань-хай-гуань. Таким образом Богдохан, обманутый ложною молвою, сам лишил себя храбрых защитников. Оборону столицы двор вверил Мань-гую, Да-тунскому генералу; а для занятия места Ляо-дунского главнокомандующего, снова вызван был, низвергнутый прежде, Сун-чэн-цзун и отправлен в Шань-хай-гуань.

Мань-гуй, командовавший 40,000 пехоты, расположился за Юн-дин-мыньскими воротами Пекина, в лагере в несколько рядов обнесенном тыном, пушками и окруженном каналом. Обнадеженный крепостию занятой позиции, генерал слишком был уверен в своей безопасности, не думая, чтобы неприятель решился атаковать его в окопах. Между тем маньчжуры, одевшись в платье, похожее на костюм китайских солдат, с такими же знаменами и штандартами, вечером приблизились к лагерю Мань-гуя, который принял их за один из вспомогательных корпусов, тогда наводнявших окрестности столицы. С рассветом следующего [74] дня, маньчжуры ворвались в окопы, рассеяли неприятельскую, армию, убили Мань-гуя, захватили в плен двух генералов и торжествовали победу у ворот самого Пекина.

Новое несчастие повергло двор в гибельное недоумение, кому вверить защиту столицы, почти уже доведенной до последней крайности. Один из ученых сановников доложил Императору, что в городе живет скиталец монах, по имени Цзя-фу, — человек, который под смиренным платьем отшельника таит богатырское сердце и великие военные таланты. Правительство так радо было этому открытию, что безъизвестный ученик Будды, простой сборщик милостыни возведен был в достоинство генерала, с повелением немедленно устроить древние военные колесницы, для скорейшего истребления врагов. В то же время другой ученый, Лю-чжи-лун, получил должность председателя военной палаты и поручение начертать план для продолжения военных действий и защиты Пекина.

Оба эти странные распоряжения Миньского правительства дают самое лучшее понятие о том ужасном положении, в которое повержены были двор и столица успехами маньчжур. Опасность еще более возрасла, когда Цзя-фу и Лю-чжи-лун, в первый раз в своей жизни явившиеся на военном поприще, были разбиты и погибли; с ними исчезали и последние надежды на спасение. Большая половина войск, вызванных из разных мест для защиты Пекина, была истреблена или рассеяна; другие войска были еще далеки от столицы; притом же непрестанные потери произвели гибельное влияние на армию и народ, а в случае правильной осады, многолюдный город, не снабженный припасами, не в силах был долго сопротивляться упорному неприятелю.

Но Тай-цзун сам опасался долго оставаться вдали от своих владений, после того, как Сун-чэн-цзун и Цзу-да-шоу ушли в Шань-хай-гуань; богатая добыча из покоренных городов, гибель Юань-чун-хуаня и страх Китайского Императора — удовлетворяли главным желаниям Маньчжурского Хана, который, повелевши разбросать у Пекинских ворот письма о мире, предпринял обратный поход. В феврале 1680 года маньчжуры, на пути в свое отечество, покорили Юн-пин-фу, Цянь-аня, Луань-чжоу и, после неудачной попытки овладеть городом Чан-ли, Тай-цзун удалился [75] в Мукдэн, оставивши Бэйлэ Цзир-галана с десятью тысячами воинов в Юн-пин-фу и небольшие отряды в городах Цянь-ань, Луань-чжоу и Цзунь-хуа, куда скоро послан был и Бэйлэ Амин с 5,000 солдат, для усиления гарнизона.

Распоряжения Хана ясно доказывали его твердое желание овладеть крепкими пунктами, в пределах Великой Стены, чтобы иметь возможность во всякое время предписать законы Пекину. Миньский двор, едва избавившийся от опасности, немог не видеть, к чему клонятся замыслы Тай-цзуна, и 20,000 армия, под начальством Ма-ши-луна, отправлена была на выручку городов занятых неприятелем; в то же время Сун-чэн-цзун получил повеление действовать с востока на маньчжур, оставшихся внутри заставы и которым, таким образом, с двух сторон грозило неизбежное истребление. Китайцы, воспользовавшись отступлением главной неприятельской армии, прежде всего приступили к Луань-чжоу. Каждый солдат их должен был срубить по одному ивовому дереву, которыми мгновенно сровняли ров, облегавший стену, а батарейный огонь разрушил амбразуры. Тогда маньчжуры сделали отчаянную вылазку, разорвали бесчисленные ряды осаждавших и ушли, оставивши в руках неприятеля один опустошенный город. Бэйлэ Амин, узнавший о чрезвычайных силах китайской армии, не осмелился итти на помощь Луань-чжоу: но остановился в Юн-пин-фу, куда были переведены все жители и гарнизон из Цянь-аня. Впрочем скоро, истребивши в городе всех китайцев, солдат, мирных граждан, даже признавших маньчжурское подданство, ночью бежал он из Юн-пин-фу, давши повеление и гарнизону Цзунь-хуа возвратится в свои пределы. Отступление исполнено было с такою поспешностью и беспорядком, что неприятель, настигши маньчжурский арриергард, нанес ему жестокий урон. Раздраженный потерею одного из важнейших приобретений своего Пекинского похода и неосторожными действиями Бэйлэ Амина, Хан предал своего брата строжайшему суду и заключил под крепкую стражу.

Настоящее несчастие, прежняя неудачная осада Чан-ли, где соединенные силы всей маньчжурской армии, лично предводительствуемой Тай-цзуном, после неоднократных приступов и великого урона в людях, не могли овладеть городом, — которого защита [76] состояла только в малочисленном гарнизоне и нескольких пушках, — доказали Хану, какое важное значение имеет артиллерия в военном деле: и 1631 года, в первый раз у маньчжур были отлиты пушки; а осенью того же года, Тай-цзун отправился против Да-лин-хэ, испытать силу своего нововведения.

Сун-чэн-цзун, после возвращения под владычество Империи четырех городов, лежавших внутри заставы, хотел и восточную границу привести в ее древние пределы. Согласно с своим предположением, он считал необходимым прежде всего восстановить и укрепить Да-лин-хэ; между тем Цю-хэ-цзя, губернатору этого города, казалось нужным немедленно возобновить и Ю-тунь. К несчастию Сун-чэн-цзуна, Лян-тин-дун, прежний председатель военной палаты был отставлен от своей должности, а преемник его, совершенно ниспровергнувший все распоряжения своего предшественника, доказывал, что постройка городов нисколько не служит к безопасности Империи, — и в следствие таких соображений, дано было повеление возвратить из гарнизона Да-лин-хэ 14,000 солдат во внутрь Шан-хай-гуаня, а оставшимся 10,000 стоять на страже против маньчжур. Сун-чэн-цзун, опасавшийся, что уменьшенных сил будет недостаточно для отпора неприятеля предлагал совершенно отказаться от города, а находившийся здесь огромный запас хлеба раздать войскам, чтобы не дать помощи и богатой добычи врагам; но Цю-хэ-цзя в другой раз не повиновался воле главнокомандующего.

Когда, в 8 луне, Тай-цзун приблизился к китайской границе, в то время прошла только половина месяца от начала работ в том и другом городе, и когда маньчжуры окружили с четырех сторон Да-лин-хэ, в то время стены выведены были только до амбразур.

Цю-хэ-цзя, вместе с генералами У-сян и Сун-вэй, перешел чрез Сяо-лин-хэ и ждал нападения Хана. Тай-цзун, разделивший армию на две половины, подвинулся вперед; но, видя, что неприятель занял весьма выгодное положение, отступил, выжидая того времени, когда противники разойдутся по лагерям и потеряют единство. В четвертую стражу китайцы перешли чрез Да-лин-хэ и расположились при проходе Чан-шань-коу, в пятнадцати ли [77] от города. Тай-цзун, спешил завязать жаркое дело; но неприятель устоял в позиции. Тогда Хан, выбравши из всего войска охотников и смельчаков, сам повел, их против лагеря Сун-вэя, несмотря на жестокий огонь и картечи, которыми поражала их китайская артиллерия. Вслед за тем, левое крыло, уклонившееся от выстрелов, подвинулось за правым флангом, уже атаковавшим неприятеля; но Сун-вэй дрался на смерть и маньчжуры, с жестоким уроном в передовых рядах, должны были отказаться от своего предприятия. Не сокрушенный потерями и неудачею — Тай-цзун переменил план своих действий, приказавши левому флангу ударить на лагерь У-сяна. Пушки и огненные стрелы маньчжур произвели расстройство в китайских рядах; жестокий ветер нес облака дыма, и пламя охватило лагерь с четырех сторон; неприятель дрогнул и побежал. В то же время правое крыло, одушевленное успехами своих товарищей, еще раз с ожесточением бросилось на стан Сун-вэя; до самого вечера длилась кровавая битва; наконец китайские войска были совершенно поражены и даже бежавшие попались на засаду и погибли. Тогда крепость Да-лин-хэ осталась без помощи и хлеба. В 10-й луне, жители принуждены были питаться человеческим мясом и падалью, из трех частей народонаселения, простиравшегося до 30,000 человек, осталась в живых только одна. Однажды осажденные услышали близ стен своего города жестокую пальбу и вместе с тем увидели, как густые облака быстро неслись с юга; гарнизон не сомневался, что пришло вспомогательное войско и в радости вышел на вылазку, чтобы с двух сторон ударить на маньчжур. Скоро узнал он свою ошибку под мечем неприятеля, который, воспользовавшись легковерием своих противников, жестоко ударил на них, и с великим уроном заставил спасаться бегством в беззащитный город. Гибельный обман лишил осажденных всякой надежды на спасение, и, когда действительно пришел на выручку Да-лин-хэ 40-тысячный корпус, жители, страшившиеся новой ошибки, не подали помощи своим и уже поздно догадались, что пред их глазами были разбиты и прогнаны спасители города, который наконец должен был предать свою судьбу воле Хана. [78]

Падение Да-лин-хэ было вместе и падением главнокомандующего. При дворе обвинили Сун-чэн-цзуна в том, что он напрасною постройкою города погубил армию, своими потерями нанес бесчестие могуществу Китая. Главнокомандующий жаловался на Цю-хэ-цзя, неповиновение и ошибки которого были причиною таких гибельных следствий, и просился в отставку. Двор без сожаления исполнил такое желание.

Таким образом силы и защита Ляо-дуна снова были сокрушены оружием маньчжур. Одно Дзин-чжоу оставалось непобедимым. Крепкие стены, многочисленный гарнизон, несколько раз спасали этот город от власти Хана; однакоже возможность защититься еще не давала средств к предпринятию других более решительных мер. Тай-цзун не страшился неприятеля довольствовавшегося только собственною безопасностью, и, предоставивши китайцам полную свободу сидеть за высокими валами, сам предпринял новый поход, увеличивший славу маньчжурского оружия и имени.

Линдань, в надежде на непрестанную борьбу Империи с Тай-цзуном, думал воспользоваться этим случаем для восстановления своего утраченного влияния на соседние монгольские аймаки. В 1631 году чахары напали на Ару-корцинь, принадлежавший Далай-чухуру, уже признавшему маньчжурское подданство: таких неприязненных действий достаточно было, чтобы вызвать Тай-цзуна в Монголию.

Собравши многочисленное войско, в следующем году Хан перешел Хинганский хребет и дал повеление монгольским князьям явиться с своими войсками к месту действий. Настоящий поход не столько важен по своим следствиям, сколько по тому чрезвычайному влиянию маньчжур на монгольских чжасаков, которое выразилось в их безусловной покорности повелениям Тай-цзуна. Каждый день приходили в стан его монгольские князья и владельцы с предложением своих услуг и оружия. Тай-цзун угощал вассалов пирами; милостиво давал им свои похвалы или наставления; учил военному порядку и законам; винил Китай за его презрительную и оскорбительную политику; уверял всех в своих миролюбивых чувствах и своем искреннем желании [79] управлять Империею по законам неба и справедливости. Каждый день являлись гонцы с радостными известиями, что чахары бегут, не смея ни разу вступить в борьбу с маньчжурскими войсками; что в страхе они покинули родные кочевья, рассеялись по китайским границам и уклонились далеко на запад, откуда верно изгонит их одно появление непобедимой маньчжурской армии. До самого Гуй-хуа-чэна Тай-цзун дошел не обнажая меча, как будто совершал путешествие по собственным владениям. Здесь Хан решился прекратить погоню за бессильными беглецами, и отправить значительный корпус на границы Китая к Дай-туну.

Неожиданный приход маньчжур так изумил здешнего губернатора, что, по первому требованию, он поспешил выдать чахарских беглецов генералам Тай-цзуна, который объявил, что Монголия некогда была владением Чингис-хана, в последствии времени стала добычею чахаров, наконец сделалась достоянием Маньчжурского дома, и что Китаю неприлично удерживать под своею властию чужих подданных. Готовность китайского правителя повиноваться воле Хана подала Тай-цзуну мысль сделать губернатору другое, более важное предложение.

Еще со времен правления Тянь-ци, 1621-1627 г., губернатор Цзи-чжоу, Ван-сянь-цянь, считавший необходимым приобрести расположение монголов, убедил Китайское правительство, сверх ежемесячного жалованья по старому и новому окладу, платить им еще за промен лошадей, так что сумма годовых расходов на монголов простиралась свыше 1,000,000 лан серебра (около 2 мил. руб. сер.). Торговлю лошадьми производили потомки Шунь-и-вана Аньды, которые каждый год представляли Китаю до 52,000 лошадей, за что и получали от двора 320,000 лан серебра (640,000 р. сер.). В последние времена, чахары, изгнавшие потомков Шунь-и-вана, обязались охранять китайские границы от вторжения других монгольских поколений на прежних условиях, но с тем договором, что если они, по случаю голодного года или других несчастий, не в состоянии будут представить лошадей для промена, Китай должен заплатить им половину установленной цены. Дай-тунский губернатор сильно восставал против такой меры своего правительства, утверждая, что чахары, аймак весьма ничтожный по [80] своему могуществу, еще менее предприимчивый и способный для каких либо важных дел; что странно ежегодно тратить миллионы лан серебра для спасения толпы голодных разбойников; вместе с тем он изложил 14 причин к истреблению чахар и 14 средств к осуществлению такого предприятия. Вань-сянь-цзянь, надеявшийся пособием монголов сокрушить возраставшее могущество маньчжур, завел жестокий спор с Да-тунским губернатором и следствием этой безконечной тяжбы было то, что Китай по-прежнему платил дань кочевым ордам.

Теперь Тай-цзун, после обращения в бегство Лин-даня, отправил к китайским пограничным начальникам письмо, в котором говорил: «Я слышал, что Империя ежегодно платит чахарам более миллиона лан серебра; не лучше ли вам заключить договор со мною вместо того, чтобы тратить такие деньги на бесполезных людей? Я уступаю первенство вашему Государству: за то и вы должны считать меня выше чахаров». Да-тунский губернатор, Шэнь-ци, опасавшийся нападения маньчжур на город, вверенный его защите, не спрашивая разрешения своего правительства, решился принять предложение Хана и над кровью белой лошади и черной коровы заключен был договор: производить конную торговлю в городе Чжан-цзя-коу (Калган) на прежних условиях; за что маньчжуры обязывались казнить смертию всякого монгола, находящегося в их подданстве, за грабеж, произведенный на китайской границе; с своей стороны Шэнь-ци обещал устроить в Ляо-дуне мир между Империею и Ханом. Как ни странен был поступок Да-тунского губернатора, однакоже Тай-цзун, по возвращении в Мукден, потребовал от Китайского правительства немедленного заключения дружественного трактата между обоими Государствами и даже отправил прямо на имя Богдохана письмо, заключавшееся следующими словами: «Я желаю мира, чтобы получать ежегодно из Китая подарки, без помехи тешиться облавою и общею тишиною».

Миньский двор с негодованием отвергнул трактат, заключенный лицом, не имевшим никакого полномочия, не знавшим истинных видов правительства и нисколько не дорожившим честью Империи. Сам Шэньци был предан суду за то, что своим дерзким [81] и неблагоразумным поступком только увеличил притязания неприятелей и умножил преграды к заключению мира, сделавшегося столь необходимым для блага Государства, которому грозила новая и близкая опасность.

Еще прежде настоящих событий, в двух западных провинциях Китая, Шань-си и Сань-си, явились шайки разбойников, внезапно возмутивших общее спокойствие. Постоянные неурожаи и страшный голод быстро увеличивали число мятежной толпы; притеснения и корыстолюбие местных властей, вышедший из терпения обедневший и обремененный тяжелыми налогами народ распространили против правительства общий ропот между жителями, тайно покровительствовавшими успехам тех шаек. Если регулярные войска и легко одерживали победы над нестройною толпою, то с другой стороны разбойники, пораженные в одном месте, рассыпались по всем окрестностям, скоро находили новых и многочисленнейших сообщников, так что каждая победа, одержанная местным правительством, только рассевала искры, повсюду распространявшие пожар; между тем какое-нибудь мгновенное торжество порождало при Пекинском дворе, не знавшем истинного положения дел, то гибельное презрение к неприятелю, которое довело Миньский дом до совершенного падения.

Когда в 1629 году маньчжуры явились под стенами самого Пекина, двор, трепетавший за свою участь, дал повеление пяти генералам, занимавшим посты в пяти важных городах Янь-суй, Гу-юань, Гань-су, Лин-тао, Нин-ся, итти на спасение Богдохана. С удалением войск, сила упомянутых разбойников, утвердившихся в западном крае государства, оставленного без гарнизонов и защиты, достигла такого могущества, что только многочисленные армии достаточны были для успокоения взволнованной области Шань-си. В тоже время и Гэн-жу-ци, губернатор области Сань-си, должен был с 5,000 корпусом солдат отправиться па помощь столице. По прибытии его к Пекину, военная палата повелела Гэн-жу-ци охранять Тун-чжоу, на другой день отправила его на защиту Чан-пин-чжоу, на третий приказала ему стеречь Лян-сян. Солдаты, в течение трех суток не получавшие провианта, мучимые голодом, стали грабить жителей и [82] похищать съестные припасы. Двор обвинил губернатора в неуменьи управлять своими подчиненными; а между тем солдаты, раздраженные начальством и страшившиеся следствия и допросов, рассеялись, бежали в свою родную Сань-си и положили там начало страшному могуществу мятежников. Таким образом, восток и запад в одно время восстали против общего спокойствия, и у Минского дома уже не было средств усмирить Поднебесное Государство.

Пламя, охватившее собою отдаленные области Китая, скоро явилось вблизи самого двора, почти на границах губернии Чжи-ли. Кун-ю-дэ и Гэн-чжун-мин, управлявшие войсками Дэн-чжоу, весьма важного прибрежного города, где сосредоточены были значительные силы для действий против маньчжур с моря, произвели бунт, провозгласили себя неограниченными полководцами и пригласили в свой союз Шан-кэ-си, генерала, командовавшего войсками на острове Гуан-лу. Многочисленная армия, посланная против мятежников, окружила Дэн-чжоу; но Кун-ю-дэ и Гэн-чжун-мин, не надеявшиеся получить прощения от Императора, пошли на вылазку, прорвались сквозь густые ряды осаждавших, сели на суда и приплыли в Маньчжурию. Примеру их последовал и Шан-кэ-си, который, забравши солдат и островитян в числе нескольких тысяч семейств, явился к Тай-цзуну, с просьбою о принятии их в подданство. Хан осыпал беглецов необыкновенными почестями и клялся, что они никогда не раскаются в своем поступке. Новоприобретенные подданные были так значительны в своем числе, что образовали из себя два сильных корпуса, известные в составе маньчжурской армии под именем: Учжэнь-Чоха, по-китайски: Хань-цзюнь.

Настоящие события в первый раз ясно раскрыли Тай-цзуну, как шатко видимое могущество Империи, как велико влияние маньчжурских завоеваний на умы китайцев, когда целые тысячи их спешили укрыться от преследований своего правительства под сению чуждого для них Государя и как легко нанести Миньскому дому последние и решительные удары. Отказ Китая подтвердить мирный договор снова открывал обширное поприще для военных действий — и Тай-цзун, хорошо понимавший ход [83] современных происшествий, предложил своим бэйлам и вельможам вопрос о том: против кого итти наперед войною, против Китая или против чахар и Кореи, снова обнаружившей неприязненные чувства к маньчжурам? Все единодушно представляли Хану, что опасный враг для них — Китай, что если только наблюдать за Цзин-чжоу и Нин-юанем, лежащими вне заставы, то это значит исполнять свой план только по немногу и отчасти; но, если окольными путями проникнуть в самое сердце сего Государства, овладеть его внутренними городами и областями, то это значит одним ударом сразить Китай и покорить все внешния владения, признающие себя вассалами Миньского дома. Итак, на этом собрании в первый раз была обрисована идея той исполинской Империи, которою владеет настоящая Маньчжурская династия, и в первый раз неопределенная мысль — царствовать над Китаем озаряется ясным сознанием возможности ее исполнения, подчиняется плану и расчетам. Отсюда начинается ряд непрерывных вторжений в пределы Поднебесной, с целью постепенно сокрушать ее независимость и последнее могущество.

1634 года Тай-цзун дал повеление своим войскам четырьмя дорогами проникнуть за Великую Стену и опустошить окрестности Пекина. Предприятие исполнилось с успехом. Маньчжуры, в августе месяце выступившие в поход, в октябре уже возвратились домой, обремененные добычею, собранною ими в виду многочисленной китайской армии, не смевшей вступить в решительный бой с неприятельскою конницею. Несмотря на свое бездействие, Миньские полководцы обольщали свое правительство ложными донесениями, в которых уверяли Богдохана, что непобедимое мужество армии заставило маньчжур с уроном и страхом скрыться в свои дремучие леса. Цао-вынь-чжао оканчивал донесение о своих победах, словами: «Нельзя исчислить, сколько погибло неприятелей от метких выстрелов нашей артиллерии, поколебавшей все небо своим громом; не подношу двору неприятельских голов; мы не собирали их за бесчисленным множеством; довольствуюсь только, в знак торжества, представить одно знамя, которое и повергаю в ногам сына неба». — Быстрота вторжения и удаления маньчжур, повидимому, подтверждала справедливость донесений, и Миньский двор [84] готов был опочить на лаврах, как Тай-цзун, получивший к свои руки список с реляции китайского генерала, новым и грозным письмом разрушил минутное очарование двора. Хан жалел о горестном положении повелителя Поднебесной, окруженного бессовестными вельможами, которые ежечасно и грубо пользуются легковерием своего повелителя, рубят головы бритым китайцам, чтобы сказать, сколько неприятельских голов пало от лезвия их победоносного меча, и уверял, что одно желание мира и сострадание к бедственному неведению сына неба заставили Хана сообщить Императору истинные сведения о ходе борьбы между Китаем и маньчжурами. Миньский двор не отвечал на горькие истины, высказанные Тай-цзуном, и в следующем году войска Хана снова явились в пределах Великой Стены.

Бэйлэ Доргонь проникнул в Китай чрез заставу Нин-у-гуань, ограбил города Дай-чжоу, Син-чжоу, Ин-чжоу и Чунь-чжоу, положил на месте свыше шести тысяч китайских солдат, захватил в плен много людей, а в добычу скота до 76,000 голов, и возвратился к Хану с подарком, умножившим значение и важность маньчжурского вождя.

Еще в прошедшем 1634 году, Тай-цзун ходил войною против чахар и почти совершенно завоевал этот аймак, давно утративший свое могущество. Линдань, оставленный своими чжасаками и подданными, принужден был бежать в Хухэ-нор, где и скончался в урочище Да-цао-тань. С смертию Линданя совершенно пала независимость и Ханское достоинство потомков Юаньской династии, а большая часть чахар признала над собою владычество маньчжур. Но, с удалением Тай-цзуна в свои пределы, Эчжэ, сын Линданя, возвратился на древние кочевья и собрал под свою власть людей, еще хранивших преданность к его дому. Эта новая попытка, восстановить самобытность Чахарского аймака, не укрылась от внимания Тай-цзуна, который, отправивши Доргоня против Китая, повелел этому Бэйлэ прежде всего довершить судьбу покоренного аймака, а потом внести оружие в пределы Империи. Доргоню предоставлена была честь, вместе с китайскими пленниками, представить Хану побежденного Эчжэ, со всеми его подданными, и даже государственную печать Империи, которую унесли с собою из Китая изгнанные потомки Хубилая. [85]

Маньчжуры с восторгом приветствовали символ владычества над Поднебесною Империею; народ, солдаты и вельможи открыто говорили, что приобретение печати есть прямое повеление неба маньчжурам наследовать могущество Юаньского дома. Немедленно бэйлы и высшие Государственные чины, соединившись с различными монгольскими князьями, явившимися с ежегодною данью, обратились к Хану с просьбою принять новый титул, достойный славы великого дома. Тай-цзун, прежде, в угоду Китаю, несколько раз отказывавшийся от имени Императора, ныне и сам желал утвердить за собою достоинство, самовластно принятое Тай-цзу и не признанное общим согласием соседних владений. «Посоветуйтесь об этом деле с младшим моим братом, Корейским Королем, отвечал Хан на лестное предложение своих вассалов и подданных, и, в следствие такой воли Тай-цзуна, маньчжурские и монгольские князья, каждые лично от себя, отправили к Ли-цзуну письма, с просьбою принять живое участие в общем желании целого Государства и прислать от себя депутатов для поднесения Хуну адреса.

1636 года, мая 5 дня, Тай-цзун, сопровождаемый монгольскими 49 князьями из 26 аймаков, маньчжурскими бэйлами, военными и гражданскими чинами, корпусами восьми знамен, отправился в храм неба испросить свыше благословения на новое достоинство и принести великую жертву за блого народа. Освятивши свои чувства и замыслы религиею и молитвами, Хан воссел на золотом престоле, принял государственную большую печать и титул Любвеобильного, Милосердного Императора, и дал название своей династии Дай-цин, своему правлению Чун-дэ. При оглушительных звуках труб и раковин, при единодушных криках «царствуй на веки, к общему счастью» все собрание девять раз било челом пред новым Императором, которому суждено было даровать Китаю новую династию, до сих пор удержавшую имя, завещанное ей великим основателем. Тай-цзун, признательный к заслугам своих сподвижников на ратном поле и в управлении делами государства, спешил осыпать их наградами и милостями, и в первый раз при Маньчжурском дворе явилось достоинство Ванов, степень, ставившая бэйл на ряду с государями даннических владений и послужившая основанием [86] той несменной аристократия, которой, вопреки вековым узаконениям Китая, предоставлено, в восьми домах, право: старшему в каждом из этих домов наследовать достоинство князя первой степени, во всех коленах, какого права не имеют самые ближайшие члены царствующей линии.

Новому правлению должно было начать тем же, чем ознаменовалось и первое вступление Тай-цзуна на престол. Корея принужденная в 1627 году заключить мир на условиях победителя, не могла забыть своего утеснения, а ложная надежда на силы Китая и его раннее или позднее торжество над горстью маньчжур, побудили Ли-цзуна к нарушению трактата, заключенного почти под мечем неприятеля. Когда в 1631 году Тай-цзун отправил в Корею посланника с просьбою о содействии морскими силами к покорению островов в Ляо-дунском заливе, занятых миньскими войсками, Ли-цзун, три дня не допускавший посланника на аудиенцию, наконец объявил Хану, что Китай — отец Кореи и потому она не может помогать людям, восставшим против ее метрополии. Молчание с которым Тай-цзун перенес этот неприязненный ответ, увеличило смелость короля, который решился уменьшить число вещей, представляемых им в дань Маньчжурскому двору и предложить ему — совершенно прекратить взаимные посольства между тем и другим государством. Грозное письмо Тай-цзуна заставило Корею подчиниться условиям трактата, но не подавило враждебных чувств, одушевлявших Ли-цзуна против Маньчжурии. Пленники, возвращенные Ханом, были преданы смертной казни за то, что позволили обезоружить себя неприятелю и не искупили жизнию чести отечества. Все китайские перебежчики, скрывавшиеся в Корею из мест, покоренных маньчжурами в Ляо-дуне, передавались пограничным начальникам Империи; точно также корейские суда, крейсировавшие на водах залива, перехватывали островитян и китайцев, плывших в Маньчжурию с желанием вступить в подданство хана, и возвращали их Миньскому правительству. Когда Гэн-чжун-мин и Шан-кэ-си, с единоземцами в числе 20,000 человек удалившиеся из Китая, во время пути своего в Маньчжурию отправили в Корею посольство с просьбою, чтобы, на основании братского мира, заключенного между [87] ханом и королем, оказано было им пособие в хлебных припасах, корейцы выслали эту помощь не ранее, как когда уже беглецы достигли Мукдена. В след за тем Ли-цзун, несмотря на многократные требования Тай-цзуна, отказал ему в выдаче перебежчиков из Хой-нина и прежнего аймака Ула и, оспаривая права маньчжурского владычества над аймаком Варка, на все доказательства Хана, что варканцы искони составляли родовое владение Нюйчжэнэй, Король отвечал Тай-цзуну советом — внимательнее прочитать историю династий Ляо и Гинь. Подобную участь испытали предложения Маньчжурского двора Корее о том, чтобы она приняла посредничество в заключении мирного договора между Китаем и Ханом.

Согласно с трактатом 1627 года, Корейский Король должен был признавать себя, в отношении к Маньчжурскому Государю, только младшим братом; несмотря на то, во всех дипломатических делах сохранялось почти совершенное равенство между тем и другим владением. Маньчжуры на корейские посольства отвечали своими; по случаю кончины какого-нибудь лица из членов королевской фамилии, отправляли они нарочного посланника для совершения жертв над прахом умершего. Каждая сторона, при взаимной переписке, употребляла имя своего соседа не иначе, как с прибавкою слова «почтенное государство», между тем как о себе говорила с унизительным эпитетом «ничтожное владение». Сами государи в письмах своих, для соблюдения равенства и вежливости, прилагали к своим особам один титул «бездарный», даже дань, доставляемая корейцами, не носила на себе оскорбительного имени «дань», но называлась «ежегодными тканями». Несмотря однако на скромную и благоразумную политику маньчжур, Корея считала обидным для своего достоинства — равенство с едва образовавшеюся ордою, и Ли-цзун 1634 года отправил к Хану посланника с предложениями, чтобы Маньчжурия отказалась от своих требований касательно выдачи перебежчиков, прекратила взаимную торговлю и предписала своим посланникам при королевском дворе занимать место ниже корейских вельмож. Тай-цзун, оскорбленный желаниями Ли-цзуна, отвергнул дань, представленную Кореею, и задержал при своем дворе посланника, надеясь, что такая [88] строгая мера смирит Короля; но дело о поднесении Хану Императорского титула наконец раскрыло замыслы и чувства Корейского Государя.

Ингултай, отправленный в Корею с письмами маньчжурских и монгольских бэйл, не был допущен на аудиенцию к Ли-цзуну; вместо свидания с самим королем, посланнику предложено было явиться для переговоров к первому министру и объявить ему цель своего приезда; квартира Ингултая была окружена стражею, и в Государстве обнародовано повеление готовиться к войне. Посланник, узнавши враждебные замыслы Корейского правительства, тайно бежал из столицы, и нарочный отряд должен был гнаться за Ингултаем, чтобы вручить ему ответные грамоты на письма бэйл, и вместе с тем доставить пограничным корейским начальникам строжайшее повеление Короля — немедленно привести в самое крепкое положение пределы Государства. Ингултаю удалось захватить в свои руки одно из этих тайных повелений Ли-цзуна, который торжественно объявлял, что мир, заключенный с маньчжурами, был делом самой несчастной поспешности и что теперь настало время разорвать договор, оскорбляющий честь их отечества.

Впрочем Корея, не желавшая принять на себя обвинения в нарушении трактата и самой, добровольно, начать опасной борьбы с маньчжурами, по прежнему отправила посольство к Хану, для представления дани и обычного поздравления с новым годом; по посланнику даны были такие инструкции, которые непременно должны были оскорбить Тай-цзуна и привести его к разрушению мира. Когда маньчжурские и монгольские князья, во время торжественной церемонии принятия Тай-цзуном почетного титула, пали на колена и восторженными криками единодушно приветствовали Императора, один корейский посланник отказался поздравить Хана с новым достоинством. Оскорбление, нанесенное тем Хану в присутствии целого двора, наконец заставило Тай-цзуна потребовать у Корейского правительства строгого отчета во всех его действиях и заложников в доказательство миролюбивых чувств и покорности Короля. Письмо Императора оставлено было без ответа. Тогда маньчжуры решились мстить оружием за обиду, нанесенную их [89] повелителю; а, чтобы воспрепятствовать Китаю подать какую-нибудь помощь Корее, положено было наперед сделать набег на Империю.

Согласно с таким предначертанием, Ацзигэ проникнул чрез Ду-ши-коу в Чжилийскую равнину, взял Чан-пин-чжоу, подходил к стенам самого Пекина, прошел Бао-дин-фу, покорил 12 городов, одержал победу в 56 сражениях и сшибках и безнаказанно возвратился в свои пределы, потому что Миньский главнокомандующий Чжан-фын-и и губернатор Лян-тин-дун, не смевшие отрезать неприятелю обратного пути, сидели в Тун-чжоу, заперши городские ворота, и каждый день поглощали огромные приемы ревеня, ища смерти для спасения от суда и позора. Счастливое исполнение первого предприятия ускорило судьбу Кореи.

1636 года, в ноябре месяце, Тай-цзун объявил в храме неба и предков преступления Ли-цзуна; в декабре явились монгольские князья с войсками, для соединения с маньчжурскою армиею, которая, в том же году и в числе ста тысяч человек, вторгнулась в Корею. Жуй-цинь-ван, Доргонь, Бэйлэ Хоугэ, предводители левого крыла, выступили из Куан-дяня на Чан-шань-коу; Цинь-ван Дони, с полуторатысячью солдат из передового корпуса, шел прямо на неприятельскую столицу, подкрепляемый трехтысячным авангардом Бэйлы Иото; остальными войсками командовал сам Тай-цзун, который, после переправы чрез Чжэнь-цзян, прошел Го-шань-чэнь, покорил Дэн-чжоу, Ань-чжоу и достиг Линь-цзин-цзяна, протекающего только во ста ли от самой столицы, уже приведенной в волнение и страх.

Еще до приближения самого Хана, Мафута, из корпуса Дони, с 300 человек отправился вперед, для получения вестей, где скрывается Ли-цзун. Маньчжуры, в виде каравана странствующих купцов, идя только ночью и проселочными дорогами, беспрепятственно совершили свое путешествие и, не ранее, как почти под стенами самой столицы, встретились с неприятельским отрядом, истребили его до одного человека и немедленно явились к воротам города, неприготовленного к такому событию. Корейцы, думавшие, что в след за этою горстью удальцов явится и вся маньчжурская армия, желали переговорами выиграть время для спасения своего Государя. [90]

К предводителю небольшего отряда явились депутаты, под начальством одного из высших сановников, — спросить маньчжур о причине их прихода. «Я имею повеление переговорить с королем» отвечал Мафута. «Если так, — возразили депутаты, то мы должны исполнить все обряды, усвоенные сану посланника» и роскошный пир, под стенами неприятельской столицы, был первым торжеством отважного воина. В то время, когда враги старались победить друг друга взаимными вежливостями и миролюбивыми чувствами, в городе поднялась всеобщая тревога от самого поспешного переселения двора. Жены, дети и важнейшие сановники Ли-цзуна бежали на Цзян-хуа-дао; сам Государь скрылся в Нань-хань-шань, самое укрепленное место в целой Корее. Чрезвычайное движение в столице немогло укрыться от Мафуты, который скоро понял причину общего смятения и пустился в погоню за королем. Только изумлению и чрезвычайному замешательству корейцев можно приписать то странное обстоятельство, что никому не представилась мысль обезоружить малочисленный отряд, осмелившийся так далеко проникнуть во внутрь неприятельской страны.

Столица, оставленная своим повелителем, не могла противиться маньчжурским войскам — и знамя Хана водружено над опустелыми дворцами Ли-цзуна. Вестью об этой важной потере потрясены были так сильно надежды короля на неприступность Нань-хань-шаня, что он решился предпринять другое бегство в самый южный край своего государства, в уверенности, что отдаленность и трудность пути остановят успехи неприятелей; но при самом начале своего поспешного путешествия, Ли-цзун упал с лошади и жестокая боль, следствие ушиба, заставила короля возвратиться в прежнее убежище. Еще не успели восстановиться расстроенные силы Ли-цзуна, как маньчжурские военные отряды, один за другим, приблизились к стенам Нань-хань-шаня — и Государь, окруженный неприятелями, не мог сделать новой попытки к своему спасению.

Город, где неожиданно война застигла Корейского повелителя, несмотря на искуственные и природные укрепления, не мог дать верной защиты многочисленным жителям и гарнизону. При самом [91] начале осады, в Нань-хань-шане оказалась скудость в съестных припасах, так что солдаты должны были получать одну порцию на двоих. Еще ощутительнее был недостаток в воде, после того, как неприятель пресек осажденным путь к четырем источникам, наиболее снабжавшим город водою. Надежды на приход вспомогательных войск из других областей совершенно были разрушены после жестокого поражения, нанесенного трем армиям, шедшим на выручку своего Государя; притом же многочисленные отряды неприятелей рассеялись по всей стране и каждый шаг их ознаменован был победами и опустошением; солдаты или гибли в неровной борьбе, или при одном виде врагов, бросали оружие, сдавали города и крепости, безусловно вверяя свою судьбу воле победителей. Две неудачных вылазки, дорого стоившие осажденным, ясно доказали Ли-цзуну, что он пленник маньчжур, которых силы и мужество особенно возрасли с приходом Тай-цзуна, расположившегося лагерем недалеко от Нань-хань-шаня, а прибытие маньчжурской артиллерии погасило в корейцах последнюю надежду на продолжительность осады и утомление неприятеля. Итак решено было искать спасения в новых средствах: в покорности и переговорах.

Пред лицо Тай-цзуна предстали послы короля с униженною просьбою даровать милость бедствующему их Государю; вместе с тем они представили Маньчжурскому Хану собственноручное письмо Ли-цзуна, который умолял Императора «покрыть великодушным забвением неблагодарные поступки своего младшего брата». Слова депутатов и письмо Ли-цзуна остались без ответа. Чрез десять дней, король отправил других послов, объявить победителям «что его силы рассыпались, мысли иссякли, что он с протянутою шеею и занесенною ногою, ожидает милостивого слова». «Хотите жить — выходите из города и покоритесь; хотите драться — выходите из города и дайте сражение» отвечал Тай-цзун. Такие лаконические слова, нисколько не определявшие судьбу осажденных, заставили Ли-цзуна обратиться к Хану с новыми мольбами. «Подлинно, — писал еще раз Король — в оцепеняющем холоде осени таится залог живительной весенней теплоты; в повелении Вашего Величества — явиться в стан — кроется глубина небесного [92] милосердия... Но войска еще окружают мое убежище; пора гнева не миновалась. Буду ли защищать свои стены, покину ли ограду, — там и здесь ожидает меня одна участь — смерть... Итак погибну, взирая только издали на знамя дракона. Древние покланялись сыну неба со стен своего города, чтобы только не нарушить долга покорности. Может быть Император, как небо и земля, одушевленный одною готовностию питать все существующее, ниспошлет защиту, жизнь и милость бедному государству». Тай-цзун уверял своим словом, даровать Ли-цзуну жизнь и пощаду, оставить его по прежнему повелителем своего владения, если только Король явится в стан нового Императора и произнесет пред ним раскаяние в своих винах.

Корейскому Государю трудно было согласиться на предложение, унижающее высокое достоинство его. Явиться пленником в неприятельский стан, получить жизнь и царство из рук врага, когда оставалось еще — оружие, чтобы дорого отмстить за свои бедствия и оскорбления, несколько крупы, чтобы продлить свою защиту; когда все королевское семейство было свободно и, с гибелью самого Ли-цзуна, Государству не грозила опасность потерять законных обладателей престола; когда, сегодня или завтра, придут вспомогательные войска из Китая, уже давно знавшего о бедственном состоянии Кореи, решиться на такой поступок, — значило добровольно предать свое имя позору, а Ли-цзун хотел испить чашу несчастий до последней капли. Итак переговоры должны были смениться военными действиями.

Но Империя, занятая собственною безопасностью, не в силах была подать значительного пособия древней своей союзнице; несколько китайских судов, отравленных к берегам Кореи, были задержаны противными ветрами и не смели пуститься в открытое море. Маньчжуры разгадали тайные чувства Короля, и мгновенно сооруженная небольшая флотилия поплыла к Цзян-хуа-дао, сделала высадку на остров, разбила здешния войска и взяла в плен супругу Корейского Государя, с двумя сыновьями и всеми лицами, принадлежавшими к владетельному семейству, а равно одного министра с множеством других лиц, занимавших важные места в Государстве. [93]

Тай-цзун известил осажденных о новом своем торжестве, грозными словами: «если Король еще будет медлить изъявлением своей покорности; то пусть совершит поминальные жертвы по своем семействе». Но Ли-цзун отказался явиться в неприятельский стан.

Твердость несчастного Государя изумила самих маньчжур. Хану казалось, что, для заключения мира, лучше избрать кроткие меры, чем решительный бой, грозивший ужасными потерями той и другой стороне. Итак, 12-го февраля 1637 года отправлено было письмо к осажденным, в котором — Тай-цзун подробно излагал условия, на каких он согласен даровать мир королю. «Ты хочешь сохранить честь своего Государства; но я не откажусь от повеления, однажды произнесенного мною. Желаю, утверждением вечных постановлений, даровать тебе, всем будущим поколениям, преемникам твоим и подданным, мир, безопасность и правду. А ты, для того чтобы изгладить все прежния свои вины и достойно возблагодарить меня за мои милости, — должен отказаться от китайского календаря и на место его принять маньчжурский; отправить ко мне в заложники старшего и второго сыновей твоих, вместе с детьми или младшими братьями важнейших твоих сановников; — в исполнении обрядов поклонения и представления ко двору — неуклонно следовать китайскому церемониалу; в случае похода моего против Империи, к назначенному сроку и месту высылать свои морские и сухопутные войска, конницу и пехоту; содействовать к заключению взаимных браков и родства между подданными наших государств, как вельможами, так и простолюдинами. Я позволяю поправлять старые города, но отнюдь не строить новых; повелеваю — послов из Варка отсылать в Маньчжурию и запретить своим подданным всякую торговлю с этим аймаком; а за то, что я снова дарую тебе жизнь, предоставляю в твою власть достояние твоих отцов и возвращаю все приобретенное моим оружием, — ты, дети, внуки и все потомки твои должны хранить ненарушимо настоящий договор; только на таком условии существование Кореи — продлится на веки». Почти в след за письмом отправлены были обратно один евнух и один родственник Ли-цзуна возвестить королю, что семейство его цело и невредимо, пользуется покровительством великодушного [94] победителя, который повелел оказывать своим пленницам и пленникам все почести и уважение, должные их высокому сану. Благородный поступок Тай-цзуна и крайнее положение города и Государства заставили Короля покориться необходимости.

14-го февраля произошло свидание между обоими Государями. На восточном берегу Хань-цзяна, в урочище Сань-тянь-ду, раскинута была желтая палатка, куда скоро прибыл Тай-цзун, окруженный блестящею свитою ванов и бэйл, сопровождаемый всадниками и пехотою, выстроившеюся в две линии внизу императорского шатра, стоявшего на значительном возвышении. Знамена, зонты, музыка, бесчисленные ряды воинов, все было соединено, чтобы придать особенную торжественность начинавшейся церемонии.

Едва Тай-цзун воссел на приготовленном для него престоле, — отворились ворота Нань-хань-шаня и из города показалась печальная процессия Корейского Короля. Ли-цзун, облеченный во все одежды своего высокого сана, держа в руках миньскую печать и жалованную грамоту на Королевское достоинство, со свитою важнейших своих военных и гражданских чинов, медленно и пешком приближался к ханской ставке. Пять ли должно было пройти Ли-цзуну и только за полверсты до палатки несколько чиновников встретили побежденного Государя. С приближением Ли-цзуна к маньчжурским рядам, Император встал с своего престола и совершил девятикратное поклонение небу; примеру его последовал и Король; но по окончании священного обряда, Тай-цзун занял прежнее место, а Ли-цзун, со всею своею свитою, пал на колени и с преклоненною головою, обратившись к маньчжурским вельможам, молил их упросить Великого Императора, чтобы он, по необыкновенной милости своей, простил виновному Королю — его тысячи преступлений, не лишил жизни и достояния отцов, положил пределы своему мщению и пролил радость на погибающий народ. «Отныне, — говорил пленник, — обновлю свое сердце и дела, а дети и внуки мои во веки не забудут великого благодеяния».

«Корейский Король, — отвечал Тай-цзун с своего престола, — пришел к нам сознаться в прежних своих винах — и мы прощаем его. Пусть наслаждается жизнию и руководится во всех своих поступках — только мыслию о справедливости и благодарным [95] воспоминанием о нашем великодушии!» — «Милости священнейшего повелителя пребудут незабвенными» сказал Ли-цзун, снова преклонивший колена пред своим победителем.

Итак, вражда между Маньчжуриею и Кореею была погашена; жизнь и мир дарованы были потрясенному Государству. Но еще оставалось определить один важный пункт о том, какое значение должен был иметь Корейский Король при дворе Маньчжурского Хана, среди ванов и бэйл, сейчас бывших зрителями горестного унижения повелителя Кореи? Сам Ли-цзун, еще стоявший за чертою солдат, с нетерпением ожидал ответа на вопрос, немедленно предложенный для разрешения Императору. Слова, которыми Хан окончательно решил судьбу своего пленника, достойны истории и Тай-цзуна: «Покорять лучше Милостию, чем страхом; потому повелеваю воздавать Корейскому Королю все почести и уважение, должные повелителю иностранного Государства».

С этой минуты кончилось тяжелое испытание Ли-цзуна. Государю, восстановленному во всех своих правах, предложено было место рядом с Тай-цзуном, который угощал по-царски своего высокого посетителя. По окончании стола, когда настало время той и другой стороне возвратиться к своим местам, в ханскую палатку вошли жены, наложницы и дети Ли-цзуна, с семействами важнейших корейских сановников — и пали на колена пред Императором. Тай-цзун возвратил сии драгоценные залоги своим гостям, и Ли-цзун, мужественно перенесший все тревоги бедственного дня, не мог удержаться от слез при неожиданной встрече со всем, что так дорого было для его сердца. «Государь, — сказал он при общем рыдании своей свиты, — в один раз ты излил на нас все твои милости; но продли гнев твой только на день, и мы давно были бы прахом и пеплом»!

Таким торжественным явлением заключена была драматическая корейская война. 16-го Февраля маньчжуры предприняли обратный поход и 7 апреля достигли Мукдена. Первым делом победителя было явиться в храм неба и, только после благодарственной жертвы теням предков за счастливое окончание войны, Тай-цзун возвратился во дворец, где ожидали его данники из Ордоса. Самым главным плодом настоящего похода было то, что Корея, [96] совершенно отделившись от Миньского дома, тесно соединилась с новою покровительствующею державою и доселе, более двух сот лет, неизменно хранит даннические отношения к Маньчжурскому престолу; Китай утратил последних своих союзников, а слава побед распространила имя Тай-цзуна так далеко, что даже Гуши-хан с пределов Хухэнора отправил посольство засвидетельствовать пред новым Императором чувства преданности и покорности от повелителя элютов (калмыков).

Борьба маньчжур с Кореею даровала Китаю несколько месяцев, свободных от вторжения. Должно было думать, что Империя воспользуется этим временем для укрепления своих границ, уже несколько раз испытывавших на себе силу маньчжурского оружия; но, как будто сама судьба влекла Миньский дом к неизбежному падению, и в минуты критической опасности странная бездейственность усыпила Империю, уже стоявшую на краю гибели. Когда, на другой год после покорения Кореи, маньчжуры под начальством Доргоня приблизились к Великой Стене, чтобы чрез заставы Цань-цзы-ли и Цин-шань-гуан спуститься в Чжилийскую долину, они нашли эти важные места почти без защиты. Не встречая нигде сопротивления, опустошая окрестности, маньчжуры прошли в расстоянии 20-ти ли от Пекина до самого Чжо-чжоу, где, разделившись на восемь корпусов, предприняли дальнейший поход на юг. Часть шла по направлению гор, огибающих Пекинскую долину, другая по течению Юн-хэ, прочия подвигались шестью дорогами между рекою и горами.

Миньский двор спешил противоставить неприятелю сильную армию под начальством главнокомандующего Лу-сян-шэна, человека, который действительно мог жестоко отмстить маньчжурам за их отважную предприимчивость. Но Китайское правительство, умевшее угадать дарование, не умело им воспользоваться.

Ян-цы-чан, председатель военной палаты, от которого зависели все важнейшие распоряжения по армии, поссорился с главнокомандующим. Следствием вражды двух лиц, решавших судьбу настоящей войны, было то, что почти все войска вверены были Гао-ци-цяну, а Лу-сян-шэн должен был ограничиться только 20,000 корпусом, из которого, в последствии времени, почти [97] половина отделена была другому генералу — Чэн-синь-цзя. Главнокомандующий, утративший влияние на прочия войска, при ограниченности собственных сил, не мог предпринять никаких решительных мер; однакоже Лу-сян-шэн выступил к Бао-дин-фу, нагнал неприятеля и дал при Цин-ду сражение, где урон с той и другой стороны был весьма значителен и равен. Несмотря на большую потерю в людях, китайский генерал еще подвинулся вперед к Ин-лу; но половина отряда, устрашенная своею малочисленностью, бросила знамена и рассеялась. Не более как с 5,000 человек он должен был еще раз встретиться с неприятельскою армиею, далеко превосходившею числом своих противников. Маньчжуры, в несколько рядов окружили Лу-сян-шэна, целых два дня отчаянно боровшегося за свое спасение; когда не стало ни пороха, ни стрел, главнокомандующий сам бросился в рукопашный бой и нашел геройскую смерть под мечами врагов, между тем как Гао-ци-цян, шедший со всеми войсками в том же самом направлении и в расстоянии только пятидесяти ли, не подал помощи своему товарищу.

С кончиною Лу-сян-шэна торжеству маньчжур уже не грозило более никакой опасности. Раззоривши Чжэнь-дин, Гуан-пин, Шунь-дэ и Да-мин, они вступили в пределы Шань-дуна, где неудачные распоряжения Китайского правительства снова открывали неприятелю широкий путь к победам. Ян-цы-чан думал, что маньчжуры, непокоривши Дэ-чжоу, не осмелятся итти далее на Юг; в следствие таких соображений, в одном городе собраны были войска целой области, с строжайшим предписанием не отлучаться ни на шаг от своего поста. Но неприятель, после покорения Линь-цин-чжоу и переправы чрез Юнь-хэ, обратился прямо на Цзи-нань, которая, будучи неприготовлена к защите, немедленно сдалась; а новый главнокомандующий Лю-юй-лян, вместе с Чэнь-синь-цзя и всеми войсками, пришедшими из разных мест на помощь Богдохану, довольствовался тем, что шел но пятам маньчжур. Каков был дух и действия китайских полководцев, можно судить о том из одного факта, особенно замечательного в настоящей войне. Когда, во второй луне следующего, года, неприятель на обратном пути своем достиг Тян-цзина, в то время [98] река Юнь-х была в полном разливе и представляла большие затруднения для переправы армии, обремененной огромным обозом и добычею. Несколько офицеров предлагали своим вождям, воспользоваться таким выгодным для них обстоятельством и отрезать неприятелю возвращение на север. Но три корпусных генерала, стоявшие с своими войсками при берегах реки, только смотрели друг на друга, охотно отказываясь от чести разбить маньчжур. Доргонь, проникнувший более нежели на тысячу ли южнее Пекина, взволновавший губернии Чжи-ли, Шань-дун и часть Сань-си, после покорения 58 китайских городов, с добычею, состоявшею свыше нежели из 450,000 пленных, в числе которых был и Дэ-ван, ближайший родственник Миньского Императора, безопасно возвратился в свое отечество.

Такой блистательный успех, естественно, должен был воодушевить Тай-цзуна к новым предприятиям. Хан был уверен, что до покорения городов, лежавших вне заставы Шань-хай-гуань, составлявшей самую крепкую опору для Китая и самую трудную преграду для маньчжур, все действия против Империи должны ограничиться одними опустошительными набегами, нисколько не утверждающими владычества над местами, находящимися внутри Великой Стены; что прежний план более отважен, чем основан на прочных и верных началах, и что следовательно, для совершенного потрясения своих противников, необходимо окончательное завоевание Ляо-дуна, который должен служить самым ближайшим и необходимым путем в недра Империи. В следствие такого убеждения, в 1641 году Тай-цзун отправил Доргоня для покорения Цзинь-чжоу, с непременным повелением, во чтобы ни стало, овладеть этим городом.

Распоряжения Доргоня так были неудачны и медленны что Хан, раздраженный неуспешностью осады, сменил своего полководца, назначивши на его место Цзиргалана, который, окруживши город валами, скоро привел его в критическое положение. Осажденным должно было отправить в Пекин известие о настоящих намерениях маньчжур; и Цзу-да-шоу, комендант города, изобразивши в ярких чертах опасность, какой подвергалась Империя с окончательною потерею Ляо-дуна, требовал самой значительной [99] и немедленной помощи. Двор, вполне сознававший важность настоящих обстоятельств, решился еще раз собрать все свои силы, чтобы вступить еще раз в последний кровавый спор за честь и существование.

Хун-чэн-чоу, губернатор округов Цзи и Ляо, с 130,000 армиею, разделенною на восемь корпусов, с полным ремонтом и хлебным запасом на целый год, в мае месяце выступил из Нин-юаня на спасение Цзинь-чжоу. Тревожимый печальными опытами прошедших битв, Цзу-да-шоу отправил нарочного гонца к главнокомандующему объявить, что Цзинь-чжоу еще довольно долго может противиться неприятелю и что потому он просит Хун-чэн-чоу, не вдаваясь в опасную поспешность, подвигаться вперед с самыми строгими предосторожностями и под прикрытием тележных лагерей. По совету Цзу-да-шоу, главнокомандующий положил, под сильным прикрытием переслать провиант первоначально в Син-шань, потом в Сун-шань, отсюда же препроводить в Цзинь-чжоу; на всей операционной линии расставить лагери и сражаться только для защиты. Но председателя военной палаты Чэн-синь-цзя страшило опасение, что от продолжительности военных действий скоро истощатся хлебные запасы, и потому он отправил в армию одного своего чиновника, по имени Чжан-жо-ци, с наказом представить Хун-чэн-чоу, как необходимое, скорейшее окончание настоящего похода.

Явление этого человека повело к умножению несчастий Империи. По общему правилу, господствующему в Китае, лицо, отправленное от правительства с нарочными повелениями, пользуется особенным полномочием, поставляющим его, некоторым образом, выше местных властей. Чжан-жо-ци казалось, что теперь настало для него время изумить весь свет своими необыкновенными талантами, для которых до сих пор еще не открывалось достойного поприща. С самого прибытия к войскам, он постарался распространить свое влияние на генералов и солдат, подчинить тех и других своим планам. Непрестанные гонцы летали из Ляо-дуна в Пекин с вымышленными известиями об ежедневных сражениях и победах; в конце каждой реляции, Чжан-жо-ци выражал свое неудовольствие на излишнюю медленность [100] главнокомандующего, который гибельною своею мнительностью теряет время и случай покрыть китайское оружие бессмертною славою. Из Пекина отвечали выговорами и побуждениями Хун-чэн-чоу, который, выведенный из терпения непрерывными повторениями с той и другой стороны, отказался от первоначального плана и, оставивши провиант в Нин-юане, Син-шани, и при Би-цзя-гане, вне Та-шани, отправился вперед; за ним последовали и другие войска. По достижении Сун-шани, конница расположилась перед городом, пехота 7-ю лагерями при Жу-фын-гане. Здесь Хун-чэн-чоу должен был встретиться с маньчжурами, которые преградили ему главную дорогу от гор до моря, пресекли доставку припасов из Син-шани, и, отделивши часть своих сил, для истребления солдат, охранявших провиант при Та-шани, завладели всем хлебом в Би-цзя-гане. Первая важная потеря произвела сильное впечатление на китайскую армию, которая уже начала страшиться за свою безопасность, и пехота, оставившая 7 лагерей, расположилась позади Сун-шани; впрочем новая позиция нисколько не обеспечивала судьбы войска, имевшего с собою провианта только на пять дней. Маньчжурам хорошо известно было положение противников и Тай-цзун, предполагавший, что неприятель немедленно отступит, послал значительный корпус сделать засады при местах Та-шань, Син-шань и Сяо-лин-хэ: вместе с тем он усилил гарнизон, охранявший хлеб при Би-цзя-гане, и сам, занявши главную дорогу, ожидал движения китайской армии.

В самом деле, на вторую ночь У-сань-гуй, с пятью другими корпусными генералами, постоянно сменяясь в ариергарде, в строгом порядке начал отступление; но когда дошла очередь до генерала Ван-пу занять первые ряды, солдаты его бросились бежать; примеру их последовали и другие войска, как бы оспаривая друг у друга, кто прежде достигнет Син-шани. Главная маньчжурская армия поражала беглецов с тыла; засада преградила им путь. Китайские солдаты, покрывшие собою огороды и поля, то отступали, то дрались, доколе наконец, при ужасном беспорядке и уроне, корпуса шести генералов не скрылись в Син-шани, а Цао-бянь-цзяо вместе с Хун-чэн-чоу в Сун-шани; последние, будучи стеснены со всех сторон маньчжурами, пять раз делали отчаянные усилия [101] разорвать осадную линию, но без успеха. Однажды Цао-бянь-цзяо ворвался в самый неприятельский лагерь, но был ранен и принужден спасаться бегством.

Тай-цзун, уверенный, что китайские войска, запершиеся в Син-шани, предпримут новое отступление, послал самых отважных солдат засесть при Гао-цяо и крепости Сангарци; эти отряды, занявшие опасные места, выждавши появления неприятеля, довершили истребление китайской армии. Ван-пу и У-сань-гуй спасли только самих себя; Чжан-жо-ци, в рыбачьей лодке, возвратился морем. Во время поражений, следовавших одно за другим, китайцы потеряли более 58,780 человек, оставивши маньчжурам в добычу верблюдов, лошадей, лат, огнестрельных и других орудии несколько десятков тысяч штук. От Син-шани до Та-шани, на всем протяжении, валялись тела убитых и раненых; а трупы потонувших в море, по словам маньчжурских историков, носились на поверхности волн, как стаи диких гусей. В следующем году решилась судьба и Сун-шани, где еще мужественно защищался Хун-чэн-чоу. Ся-чэн-дэ, один из генералов, принадлежавших к корпусу главнокомандующего, отправил своего сына в лагерь осаждающих, с торжественным обещанием возмутить гарнизон в пользу маньчжур; предложение было принято; измена совершилась удачно. Хун-чэн-чоу суждено было украсить собою триумф Тай-цзуна, решившего на полях Сун-шани участь Империи. Дзин-чжоу, целый год удачно выдерживавшая осаду, сама отворила свои ворота победителю; а Та-шан и Син-шан взяты были в непродолжительном временя.

После таких жестоких потерь, Китаю оставалось только прибегнуть к великодушию победителя. Богдохан гадал в Фын-сян-дяне о том, как поступить ему в таких критических обстоятельствах, и духи возвестили сыну неба, что должно приступить к немедленным переговорам. Итак, Миньский двор, столько раз отвергавший все предложения маньчжур, отправил в Цзин-чжоу своих поверенных для заключения дружеского трактата между двумя враждующими Государствами. Но усвоенный веками при китайском дворе этикет воспрещал сыну неба низойти до просьбы о мире; притом же думали, что маньчжуры, полудикие [102] варвары, не в состоянии будут понять всей тонкости дипломатических сношений Срединного Государства; таким образом нашли достаточным отправить полномочных с одним неопределенным повелением, данным на имя председателя военной палаты Чэнь-синь-цзя, который будто бы докладывал Императору, что маньчжуры, утомленные продолжительною войною, наконец желают насладиться спокойствием прочного мира. Весь этот дипломатический указ состоял в следующих не многих словах: «Из доклада военной палаты мы увидели, что в Шэнь-яне действительно существует мысль о прекращении враждебных действий и даровании народу тишины. Недостаточность донесений прежних губернаторов не позволяла нам верить искренности такого намерения. Но, после неоднократных представлений палаты, что знаки расположения и чистосердечия с нашей стороны непременно приведут к покорности отдаленные народы, — мы, руководимые высоким милосердием верховного неба и желанием возвратить под нашу державу древнее достояние, приобретенное правосудием и кротостию наших предков, наконец ниспосылаем повеление палате исполнить настоящее дело, обнародовать в Шэнь-яне нашу волю и представить на наше рассмотрение все верные известия о дальнейшем ходе событий». С таким полномочием явились китайские посланники на маньчжурскую границу. «Что это значит? — спросил Тай-цзун, прочитавши кредитивные грамоты посланников, — «письмо прислано на мое имя, а между тем оно не более, как указ, данный председателю военной палаты Чэнь-синь-цзя. Если это верющая грамота, то при ней нет императорской печати; притом же подобного рода выражения: «приведут к покорности отдаленные народы, возвратить под нашу державу древнее достояние» — только оскорбляют достоинство нашего Государства. Не так заключают мир»! сказал Хан, и с этим неприятным ответом послы должны были возвратиться в Пекин.

Такая неудача заставила Миньский двор отправить другое посольство, уже от имени Китайского Императора и уже с самыми положительными предложениями мира. В этот раз Хан милостиво принял китайских поверенных, и даже в собственноручном письме изложил Императору условия трактата. «Милостию [103] неба, мы, наследовавши престол после родителя нашего Тай-цзу, распространили пределы нашего Государства от Северовосточного моря до Северозападного. И племена, ездящие на собаках и оленях и ловцы черных соболей и лисиц, и люди, не сеющие хлеба, питающиеся только мясом зверей и рыб, и аймаки Элютов, и аймаки, обитающие при берегах Ононя, и владения Юаньского дома и Корея, все соединились под нашею высокою державою, и все, князья, вельможи и народ, единодушно поднесли нам почетный титул и нашему правлению имя Чунь-дэ. Неоднократные вторжения в пределы Империи, покорение городов и крепостей, поражение армий, доказали самому Китаю, что нет у него ни одной твердыни, которая могла бы противостать силе нашего оружия. Итак, если мы заключаем мир, то в этом случае руководимся одним искренним нашим желанием даровать покой и благоденствие миллионам людей, и если Императору угодно постановить прочный договор, то он будет состоять из следующих условий: отныне должны быть преданы забвению все прежния неудовольствия, прекратиться всякие споры о первенстве того или другого Государства; посланники иметь личный доступ к повелителям обеих держав, и отказ в аудиенции будет считаться признаком излишней гордости и нарушением трактата; отправлять народные посольства по случаю особенно радостных или печальных событий при том и другом дворе. Китай обязывается ежегодно присылать Маньчжурии 10,000 лан золота, миллион лан серебра, за что она, с своей стороны, доставит Китаю тысячу фунтов корня жэнь-шэнь и тысячу собольих шкур. Взаимные перебежчики возвращаются своим владетелям, границею владений Китайской Империи постановляется хребет, лежащий между Нин-юанем и Шуан-пу, а Маньчжурских, — гора Та-шань, а Лянь-шань будет считаться нейтральною землею. Все переходы за положенную черту подвергаются следствию и суду; рыбные промыслы, плавание по заливу должны строго сообразоваться с разделом владений на суше и непростираться далее постановленных пределов; наконец, должна открыться взаимная торговля между обоими Государствами. Итак, если будете согласны принять настоящие условия, то или мы сами назначим друг другу личное свидание и утвердим клятвою договор, или [104] отправим высших своих сановников для исполнения священного обряда. Если же предложения мои будут отвергнуты; то отныне прекращаются всякие посольства и переговоры — и не я буду виною, что миллионы сделаются жертвами войны»!

Китайский Император, озабоченный ужасными внутренними волнениями, возмутившими всю Поднебесную, искренно желал мира с маньчжурами, для поддержания уже потрясенного могущества. Но начавшиеся переговоры, первоначально бывшие государственною тайною, получили общую гласность. Между людьми, не принадлежавшими ко двору, обнаружился явный ропот против намерения, принятого правительством. Неудовольствие отразилось и в областях, откуда каждый день летели доклады, чтобы отклонить Императора от мира, долженствовавшего покрыть честь Небесной державы неизгладимым и вечным стыдом. Ученые политики всего Китая, многочисленными ссылками на великих мудрецов, на примеры седой древности, старались доказать правительству, как опасно верить искренности иноплеменников и как виновен министр, осмелившийся оскорбить величие своего повелителя предложением мира с презренными варварами. Общее мнение огласило Чэнь-синь-цзя единственным виновником такого унизительного проекта и требовало подвергнуть его строжайшему суду. Следствием этих докладов было то, что Чэн-синь-цзя низвержен был с своего места, переговоры прекращены.

Маньчжуры, выведенные из терпения молчанием Китая, снова готовились к войне. Общее желание, овладеть потрясенною Империею, достигло такой силы, что генералы Тай-цзуна сами умоляли своего повелителя послать их на Срединное Государство. «Мир полезен Китаю — не нам» докладывал Хану один из его высших сановников. «Китай воспользуется тишиною, чтобы тайно приготовиться к войне; между тем как мы, привыкнувши к миру, забудем военные доблести и труды. Если обширность и многолюдство Китая приводят нас в недоумение; то должно вспомнить, что мятежники восстали на четырех пределах Империи, что Китай стал государством, пожирающим самого себя. Стоит только пресечь подвоз хлеба из Тянь-цзина, каменного угля из западных гор, и Пекин будет у наших ног. Прежде всего завладеем [105] Шань-хай-гуанем, тогда сами собою падут города, лежащие за заставою. Вот способ поразят самое сердце и сдавить горло неприятеля»!

В ноябре 1642 года Тай-цзун опять отправил войска опустошать Китай. Маньчжуры разделились на два крыла; левое вступило в пределы Империи при Цзе-шани через пролом, сделанный ими в Великой Стене; правое проникло чрез Янь-мынь-гуань и Хуан-янь-коу. Оба корпуса соединились в Цзи-чжоу, дошли до Янь-чжоу в Шань-дунской губернии и возвратились уже летом 1643 года. Во время настоящего вторжения, маньчжуры покорили 3 области, 18 округов. 67 уездов, обратили в бегство Миньского князя Лу-вана, захватили в плен и добычу 369, 000 человек, 550,000 штук скота, с множеством золота, серебра, жемчуга, шелковых материй и других ценных вещей. От вступления в пределы Империи, зимою, маньчжуры не снимали с себя лат, не расседлывали лошадей до самого апреля 1643 года и прибытия своего в Цзюй-чжоу, где в первый раз дали себе отдых. В то время горы покрылись весеннею травою и победители, прельщенные картинами, напоминавшими их родную страну, своротивши недалеко от главной дороги, спокойно расположились пасти своих коней. Места, где маньчжуры так привольно заночевали, прежде кипевшие жизнию и народом, теперь были безлюдны. По дороге, соединяющей север с югом Империи, не прошло ни одного человека, который увидел бы мирные занятия своих страшных врагов, так что китайцы, изумленные внезапною потерею из глаз неприятеля, уже думали, что он был далеко за Великою Стеною. Изумление и страх достигли высшей степени, когда маньчжуры, возвращаясь с юга, снова явились под Тянь-цзинем. Начиная с этого города до Чжо-чжоу и моста Лу-гоу-цяо, на протяжении 300 ли, непрерывною линиею тянулись верблюды и повозки обремененные пожитками и добычею; более 20 дней переправлялся сей огромный обоз чрез мост, лежащий в виду самого Пекина, и недалеко от Тун-чжоу, где собраны были под начальством министра Чжоу-янь-жу все войска, пришедшие на помощь Богдохану. Главнокомандующий сидел за крепкими стенами и посылал в столицу известия о своих победах. Маньчжуры сами возвращались домой: [106] китайским генералам казалось опасным и ненужным торопить неприятеля к поспешному удалению за границу.

Только с уходом Маньчжур, двор обнаружил живую деятельность для ограждения своей безопасности. Начиная с Шань-хай-гуаня до Пекина и его окрестностей, на протяжении лишь тысячи ли, поставлены были 4 генерал-губернатора, 6 губернаторов, 8 корпусных начальников, долженствовавших защищать только северовосточные пределы губернии Чжи-ли. Генералы и войска были разбросаны, как звезды на небе и шашки на доске, — и, между тем, ни один из них не управлял течением дел. Над всею громадною массою сил возвышался евнух, самовластно управлявший армиею и полководцами. Грозный суд именем Богдохана без милости карал виновных и невинных. Генерал-губернаторы Чжао-гуань-бянь и Фан-чжи-вынь и министр Чжоу-янь-жу, один за другим, пали под ножем палача. Чрезвычайные усилия Китайского правительства истощили последние средства сего Государства. В конце правления Вань-ли (около 1615 года) расходы на содержание армии в Ляо ежегодно простирались только до 6,600,000, но после половины правления Чун-чжт, (около 1635 года) они возрасли до 16,600,000 лан серебра, то есть большая часть сумм, определенных на военные расходы в целой Империи, издерживалась только в местах, лежащих на восток Шань-хай-гуаня. Между тем внутри самого Китая поднялись сотни тысяч мятежников, пред которыми сокрушалось все могущество Богдоханских войск, падали крепкие города, преклонялись целые области. Таким образом, одновременно на востоке и западе, была ниспровергнута власть правительства. Пекинский двор разделился на партии, с ожесточением преследовавшие одна другую; измена окружала самого Богдохана, от которого тщательно скрывалось бедственное положение Государства. Большая часть вельмож советовали повелителю Поднебесной примириться с шайками мятежников и подавить в себе всякую мысль о каком нибудь договоре с маньчжурами; а маньчжуры, от первого князя до последнего солдата, все горели желанием — разбить свои шатры в самом сердце Империи. Но Тай-цзун еще медлил нанести последний удар Китаю, выжидая того времени, когда Поднебесная, истощенная собственными [107] волнениями, сама падет под бременем безначалия и междоусобий, — событие, совершившееся уже в царствование нового Государя Ши-цзу.

10-го сентября 1643 года скончался Тай-цзун и заключил своею смертию первый период истории маньчжур. Ровно через год после кончины Хана, преемник его перенес свою столицу в Пекин, и этим важным событием начал новую страницу в летописях своей династии и народа.

Какой великий шаг, и в течение только двух царствований, совершила Маньчжурия, — этот бедный аймак, простиравшийся не более как на двести ли, и потом разросшийся в могущественное Государство, охватившее своим влиянием Китай, Корею, Монголию до пределов Тибета и Хухэнора! И какое неизмеримое расстояние между маленьким Нурхаци и Тай-цзуном, пред которым сам сын неба нисходит до просьбы о мире, преклоняет колена владетель Кореи с мольбою о пощаде, бьют челом, как вассалы и данники, монгольские князья и ханы, которому даже из Тибета два главных представителя буддизма, Далай Лама и Баньчэнь Эрдэни, шлют свои благословения и воззвания — быть покровителем желтого закона!

Текст воспроизведен по изданию: Начало и первые дела маньчжурского дома // Труды членов Российской духовной миссии в Пекине, Том 1. 1852