ГОРСКИЙ В. В.

НАЧАЛО И ПЕРВЫЕ ДЕЛА МАНЬЧЖУРСКОГО ДОМА

Миньский двор, озабоченный положением своей восточной границы, повелел Ляо-дунскому губернатору Ян-хао отмстить маньчжурам за набег на пределы Империи. 200,000 китайских солдат, разделенных на четыре корпуса, должны были четырмя дорогами и в одно время проникнуть во владения Тай-цзу и соединиться под стенами Син-цзина, столицы Хана. Громадность сил, к которым спешили присоединиться войска из Ехэ и Кореи, слава полководцев, управлявших настоящим походом, служили верным залогом победы. Главнокомандующий войск, Ян-хао, был известен, как человек глубоко изучивший древнюю тактику, так высоко ценимую китайцами; Ду-сун, предводитель среднего корпуса, давно уже приобрел себе имя храброго и правдивого генерала. Когда, до начала настоящего похода, он возвращался с своими войсками с западной границы, толпы народа бежали за поездом своего любимого генерала и раз, тронутый общим участием и похвалами, обнаживши свое тело, все покрытое ранами и язвами, он обратился к зрителям с словами: «вот каков ваш безграмотный Ду-сун!» — толпа, изумленная множеством шрамов и струпов, покрывавших грудь старого воина, пролила слезы и приветствовала его восторженными кликами. Не менее знаменит был и предводитель другого корпуса, Лю-тин, которого [39] необыкновенная физическая сила почти вошла в пословицу во всей Поднебесной, а опытность и страсть к войне были отличительными чертами характера. Покинувши службу, не всегда вознаграждавшую тягостные труды, Лю-тин удалился в свое Ляо-дунское поместье, и там, набравши роту удальцов, проводил свои дни в ученьи доморощенных солдат. Более или менее замечательны были и прочие генералы, принявшие участие в настоящей войне.

21-го числа второй луны, 1619 года, китайские войска должны были перейти за границу; но в Пекине с таким нетерпением ожидали радостных известий, что каждый день посылали в армию красное знамя, для ускорения похода.

Ду-сун пылкий по характеру, презиравший опасности и врагов, и сам горел желанием скорее пожать лавры и присвоить себе честь всей кампании. Не дожидаясь условленного времени, он выступил из Цин-хэ; каждый день совершал двойные переходы и еще до срока достиг Хунь-хэ.

Солнце склонялось к западу, когда китайский корпус прибыл к реке, весьма быстрой и опасной для переправы. Солдаты, утомленные продолжительным маршем, просили отдыха и отсрочки перехода до другого дня. Генерал не слушал возражений; говорил, что знамена обращены на восток, что армия должна быстро следовать за предзнаменованием победы и свою речь заключил повелением — немедленно отыскать в реке брод. Вода была весьма мелка; сверх того найдено было несколько десятков челноков, служивших доказательством, что армия застала окрестных жителей врасплох. Обрадованный такими известиями, Ду-сун, снявши с себя платье, первый, на коне, бросился в воду; вся армия, последовавшая примеру вождя, в нескольких местах начала переправу. Уже большая часть войск достигла другого берега, как вдруг маньчжуры, заградившие верхнее течение реки, разрушили плотину и внезапный прилив воды разделил армию на две половины. Тысячи погибли в этом неожиданном потопе, и трепетный холод пробежал даже между теми, которые стояли уже на суше. Едва успели они построиться в боевой порядок, как солнце закатилось и густой туман упал на землю. Устрашенные своим положением на неизвестном берегу, среди общего мрака, пред [40] лицом невидимых врагов, китайцы спешили зажечь фонари и факелы; но свет был самым гибельным предателем расстроенной армии. Маньчжуры, сами прикрытые тьмою, ясно видели своих озаренных неприятелей: десять тысяч стрел сгустились, как дождь и ни одна не ударила мимо меты. Китайцы еще надеялись на свою артилерию, но, принужденные стрелять из света в мрак, они били по ивовой роще, между тем как неприятель, без ран и потерь, ворвался в ряды злополучного войска и произвел ужасную сечу. Ду-сун погиб, тело его изрублено в куски; самая вестовая стрела полководца осталась в руках победителей; плавающие трупы и знамена покрыли реку и увлечены ее быстрыми волнами

Печальное известие о судьбе Ду-суна заставило Малина, предводителя северного корпуса, также бывшего на походе, остановить свои дальнейшие движения и укрепиться при горе Шан-гянь. Лагерь был обнесен тройным валом; вне его расположены были пушки, под защитою конницы; сверх того, два десяти-тысячных корпуса, под начальством генералов Пань-цзун-яня и Тун-нянь-суя, в нескольких ли далее главного стана, заняли крепкие позиции, чтобы с разных сторон противостать маньчжурам, и спешить, куда призывала опасность, которая не замедлила явиться пред ними.

Четвертый Бэйлэ с тысячью конных воинов ударил на лагерь Тун-нянь-суя, проник за окопы, а в след за конницей вошла и маньчжурская пехота; тогда, соединенными силами, они обратили все свои действия против одного угла, изрубили повозки, разрушили щиты и привели в совершенное замешательство неприятельский стан. В то же время сам Тай-цзу бросился на главную китайскую армию, в числе 20,000 расположившуюся при горе Шань-гянь. Хан уже хотел дать приказание своим войскам занять высоты, чтобы с вершины горы стремительно опрокинуться на врагов, но заметивши, что неприятель оставил окопы и готовится дать решительное сражение, Тай-цзу заменил прежний свой приказ новым, — спешиться всем и итти в рукопашный бой. Не успело это распоряжение распространиться по маньчжурским отрядам, как китайская армия, в строгом порядке, быстро двинулась вперед. В эту минуту рокового замешательства, бэйлэ Дай-шань, схвативший знамя, бросился с своею конницею на встречу китайскому войску; [41] примеру своего брата последовали другие два сына Тай-цзу и атака превосходной конницы, летевшей во весь опор, была так стремительна и ужасна, что бэйлы прорвались сквозь весь неприятельский строй и очутились в тылу изумленной армии; в то же время солдаты шести знамен, не выстроившись в боевую линию, не слушая никаких приказаний, ударили на фронт, и войско Ма-лина, поражаемое с двух сторон, рассыпались, как черепица и высохшая грянь. Не многие, с своим полководцем, успели уйти в Кай-юань; двадцать тысяч воинов из Ехэ, шедшие на помощь миньской армии, при вести о бегстве Ма-лина, воротились с половины дороги; таким образом два китайских корпуса были разбиты, рассеяны и уничтожены.

Впрочем, еще 120,000 готовы были дорого отмстить маньчжурам за гибель своих товарищей. Войска Ли-жу-бо и Лю-тина, каждое далеко превосходившее своим числом армию Хана, не зная ничего о недавних событиях, не встречая нигде сопротивления и неудачи, с полными надеждами на победу подвигались внутрь страны; но Ян-хао, пораженный ужасными известиями, послал к обоим генералам повеление — отступить к пределам Китая. Ли-жу-бо возвратился, а Лю-тин, уже миновавший все опасные места и уже бывший только в 50 ли от Син-цзина, не мог получить во время приказания. Строгость и порядок, с которыми шли войска, искусство стрелков и канонеров, рогатки, тележные лагери и собственная опытность полководца, охранили корпус, оставшийся среди неприятельской страны. Сами маньчжуры хорошо знали искусство своего противника, и потому решились сперва прибегнуть к обману, а после уже к бою.

К Лю-тину явился шпион, в виде офицера Ду-суновой армии и с вестовою стрелою погибшего полководца. Пленный китаец, принявший на себя такую опасную роль, объявил Лю-тину, что Ду-сун уже под стенами Син-цзина и ждет только немедленной помощи для нанесения неприятелю решительного и последнего удара. «Я не конюх Ду-суна», холодно сказал Лю-тин при виде стрелы, уязвившей его самолюбие. «Ваш гнев справедлив, — возразила, гонец, — стрела посылается только к низшим; но, генерал, подчиненные не дожидаются ее прихода; при одной молве, они спешат, [42] куда призывает их голос главного вождя. Стрела эта послана со мною только в доказательство критической важности обстоятельств, и как несомненный залог истины моих слов». «От чего же я нс слышу вестовой пушки? Разве Ду-сун забыл о том, как при переходе чрез границу, на общем собрании положено было: кто прежде других достигнет неприятельской столицы, тот должен подавать сигналы пушечною пальбою»?.. «Маньчжурская земля — не то, что наше Срединное государство! Здесь нет маяков; все известия передаются чрез нарочных, и если бы на расстоянии 50 ли от города расставить пикеты и приказать им стрелять из пушек; то и тогда нельзя было бы подать вести скорее гонца, сменяющегося по станциям». Лю-тин задумался, а мнимый посланник Ду-суна сделал обычное коленопреклонение пред полководцем и вышел из палатки. «Дожидается вестовой пушки», сказал маньчжурам возвратившийся гонец, и гром пальбы раздался в окрестностях Син-цзина.

Между тем Лю-тин, в досаде на то, что одному Ду-суну достанется слава целого похода, не заметил странного бегства гонца и дал повеление своим войскам итти вперед. По мере приближения к неприятельской столице, выстрелы делались слышнее, а нетерпение Лю-тина возрастало более и более. Он думал, что между Ду-суном и маньчжурами завязалось жаркое дело и что, может быть, в сию минуту решается судьба целой войны и счастливый соперник его венчается лаврами, похищенными у него одним расстоянием. Армия шла самым скорым маршем; но китайскому генералу казалось, что движение ее слишком медленно, и потому сперва оставлен был тележный лагерь, за ним брошены рогатки; наконец, при вступлении на узкую дорогу, конница разделена была на четыре полка, а пехота, вместе с корейцами, далеко отстала сзади, под начальством Кан-ин-цяна.

Маньчжуры только и ждали этой минуты. Четвертый Бэйлэ явился с своею конницею на высотах Абудали, где отдыхал отряд самого Лю-тина, и с криком и стрелами напал на изумленного неприятеля. В то же время Бэйлэ Дай-шань, с распущенными знаменами Ду-суна и многочисленным войском, одетым в платье китайских солдат, приближался с противоположной стороны к [43] обманутому Лю-тину и ударил на него с тыла. Поражение было неизбежно; сам полководец погиб; его солдаты или захвачены в плен, или истреблены; и даже пехота, успевшая занять выгодное место, была разбита и рассеяна, а 5,000 корейцев сдались маньчжурам.

Так кончился первый поход китайской армии против Маньчжурии, поход, от которого весьма многого ожидали двор и государство. 50 тысяч маньчжур сокрушили неприятеля, в пять раз превосходившего их числом, с небольшим уроном в своих рядах устлали поля трупами врагов, получили в добычу верблюдов, лошадей, лат, пушек, багажа и всяких военных снарядов до нескольких сот тысяч штук. В течении одного месяца кампания была совершенно окончена; ни одного вооруженного китайца не осталось в пределах Цзянь-чжоу, а в следующей луне победители, в свою очередь, внесли оружие в границы Империи и Малин с изумлением увидел маньчжур под стенами Кай-юаня, куда скрылись остатки двух сот тысячной армии. Город был взят; три дня воины Хана пересчитывали пленников и, за наступлением жаров, возвратились в свою столицу; осенью того же года покорили Ехэ и в целой Маньчжурии не осталось ни одного аймака, признававшего над собою Китайское владычество.

Империя не могла поверить своему несчастию. Главнокомандующего, с нарочным курьером и в цепях, вытребовали ко двору, где должен был начаться над ним самый жестокий и несправедливый суд. Враги успели уверить правительство, что все бедствия похода были злоумышленным делом Ян-хао и Ли-жу-бо, завидовавших Ду-суну. Явились люди, которые говорили, что при самом переходе за границу Ли-жу-бо с хитрою улыбкою сказал Ду-суну: «Вам предоставляем всю славу войны»; что Ду-сун, доверчивый по природе, с удовольствием принял такое предложение и горел желанием осуществить его на деле, а между тем Ян-хао и Ли-жу-бо наделили простодушного генерала подкупленными проводниками, которые должны были навести его на гибельную засаду, и дали тайное известие маньчжурам о всех движениях Ду-суна, особенно страшного для неприятелей; что отступление Ли-жу-бо не было следствием приказания, данного по случаю разбития среднего корпуса, но такая же хитрость людей, решившихся вместе с [44] Ду-суном погубить и Лю-тина, затмевавшего их своими талантами и счастием; что, еще до начала кампании, Ли-жу-бо получил от Ян-хао это повеление, для приведения его в исполнение, при первом удобном случае. Оправдания подсудимых не были приняты и, по приговору враждебной партии, Ян-хао и Ли-жу-бо, должны были жизнью заплатить за жизнь Ду-суна и Лю-тина.

Преемником несчастного главнокомандующего был назначен Сюн-тин-би, человек с редкими дарованиями, твердым характером и тою опытностию, которой требовало опасное положение дел на восточной границе. Победы маньчжур распространили страх по всему Ляо-дуну; народ и солдаты бежали из городов и крепостей; на пространстве нескольких сот ли не видно было человеческого следа и общая молва, как в Пекине, так и во всем Китае, родила убеждение, что потеря Ляо-дуна неизбежна.

Сюнь-тин-би, прибывши к месту своего назначения, первым долгом своим поставил призвать бежавших и переселившихся, сделать войскам самый строгий разбор, а главное обратить войну наступательную в оборонительную. Собравши 180,000 воинов, он разделил их по городам и заставам: Ай-ян, Цин-хэ, Фу-шунь, Чай-хэ, Сань-ча и Чжэнь-цзян. Каждое из этих укреплений должно было собственными силами обороняться против неприятеля малочисленного и требовать помощи от других, если могущество врагов угрожало неизбежною опасностью; из самых отборных солдат образованы были летучие отряды для того, чтобы, пользуясь оплошностью противников, истреблять их отдельные патрули, снимать пикеты и тревожить земледельцев и пастухов. Отряды должны были сменяться по очереди, выходить в поле только при благоприятных обстоятельствах. Такая охранная система принесла спокойствие и мир в страну, прежде полную уныния и страха. Тай-цзу, бедный осадными орудиями, не решался итти на покорение городов, защищаемых многочисленными гарнизонами; неприятель не выходил в чистое поле, где с полным успехом могла бы действовать конница, составлявшая главную силу маньчжур, а постоянная осторожность китайцев препятствовала безнаказанно грабить пределы Империи. Больше года царствовала тишина и, может быть, она надолго остановила бы успехи Тай-цзу, если бы Китай сам не разрушил своей защиты. [45]

При дворе с неудовольствием смотрели на видимое бездействие главнокомандующего, и низкие интриги, погубившие Ян-хао, грозили его преемнику. Был сделан доклад Китайскому Государю о странности распоряжений Ляо-дунского. губернатора, и государственный стряпчий, никогда не видавший неприятеля, не знавший, что такое война, осмелился представить действие опытного полководца в самом превратном виде. Оскорбленный Сюнь-тин-би написал резкое оправдание всех действий, отказался от всех должностей, отослал к Государю знаки своего достоинства и власти, и, как подсудимый, сел на рогожу, в ожидании воли правительства. Решение скоро последовало; Сюнь-тин-би отставлен и его место занял Юань-ин-тай. Скоро одно неожиданное обстоятельство доказало двору всю бедственную важность его ошибочных действий.

Среди восточных монгольских аймаков открылся жестокий голод; множество народа, вступивши в китайские границы, просило хлеба и принятия в подданство. Юань-ин-тай доказывал, что если не будет исполнено желание пришлецов, то они немедленно отдадутся в руки врагов Империи, и, на основании таких соображений, принял монголов под свое покровительство и поселил их в двух главных городах Ляо-дуна: Ляо-яне и Шэнь-яне. Мера, принятая главнокомандующим, подверглась общему порицанию; говорили, что принятие в подданство было сделано без всякого различия; что, верно, в толпе этих нищих кроются шпионы, подосланные маньчжурами, и что, следовательно, всего безопаснее возвратить их на прежния жилища. Юань-ин-тай не обратил внимания на возражения, но пришлецы скоро отбили у жителей дома, жен и дочерей; народ негодовал и на самого главнокомандующего и на правительство, дозволившее ворваться грабителям в мирные жилища граждан. Тайные приверженцы маньчжур старались всеми мерами раздувать искры общих неудовольствий, так что, мало-по-малу, в обоих городах образовалась весьма значительная партия в пользу Хана, умевшего своими действиями и обещаниями приобрести расположение и угнетенных китайцев, и бесчинствовавших монголов. Когда, таким образом, умы жителей были предуготовлены к измене, Тай-цзу, весною 1621-го года, явился под стенами Шэнь-яна. [46]

Маньчжурская армия разбила свой стан в 7 ли от города, который в несколько рядов обнесен был каналами и рвами, огражден тыном, батареями, щитами, тележными лагерями, и защищался 70,000 воинов, расположенных внутри и вне стен. Оборона производилась с самою строгою дисциплиною и взятие Шэньяна стоило бы неприятелю чрезвычайных потерь, еслибы случай и измена не помогли осаждавшим. Один раз пьяный комендант города, Хэ-ши-сянь, завидел несколько маньчжурских отрядов, далеко отделившихся от главной своей армии. Хэ-ши-сяню захотелось истребить удальцов, тысячи всадников, казалось, достаточно для совершения предприятия и комендант, оставивши город, вверенный его защите, поскакал в погоню за отрядами. При виде, несущегося неприятеля, маньчжуры все подавались назад, доколе не привели китайского генерала к засаде. Тогда Хэ-ши-сянь, в свою очередь, принужден был отступать и сражаться, уже он достиг самого города и спасение было несомненным, как монголы, преданные Хану, разрушили мосты и комендант, получивший 14 ран, пал при воротах Шэнь-яна, который, с потерею главного своего защитника, легко перешел в руки маньчжур. Город был уже во власти Тай-цзу, когда прибыл новый корпус на помощь осажденым. Не смотря на свою малочисленность и поздний приход, китайцы решились дать сражение — и закипел бой, небывалый от самого начала военных действий, по левую сторону реки Ляо. Окруженные в несколько рядов своими врагами, они дрались на смерть; но мужество должно было уступить числу — и победоносные маньчжуры достигли Ляо-яна, где находился сам главнокомандующий.

Юань-ин-тай, собравши из всех ближайших городов гарнизоны и войска, надеялся дать сильный отпор приблизившемуся Хану, доколе первая неудачная битва, в открытом поле, не заставила китайского полководца возвратиться под прикрытие городских стен, скоро также оказавшихся ненадежными против мужества и оружия врагов. После кровопролитной осады, где с той и другой стороны тысячи заплатили жизнью за свою неустрашимость, на одном углу городской стены водружено знамя Тай-цзу. При виде этого символа победы, жители пришли в страшное волнение; пред [47] глазами своих воинов, еще с ожесточением дравшихся на стенах и улицах, готовились к великолепной встрече Маньчжурского Хана. Целую ночь длилась страшная сеча; кто искал смерти, тот погиб; кто искал спасения, тот бежал. Юань-ин-тай сжег себя на одной башне, и с рассветом весь город был во власти маньчжур. Утром дома были увешаны красными шелковыми материями; разряженные женщины стояли в воротах своих жилищ; мущины, с курящимися благовонными свечами и триумфальною колесницею, вышли на встречу Тай-цзу, который, в сопровождении своей армии, торжественно въехал в покоренный Ляо-ян, при громких приветственных криках народа: «Вань-нянь, Вань-суй!» Следствием завоевания главного города в Ляо-дуне было то, что все, лежавшие на востоке от реки Ляо-хэ, крепости остроги, станции, лагери, 5 округов и, наконец, свыше 70 больших и малых городов, один за другим, пали к ногам победителей.

Хану не хотелось расстаться с таким множеством приобретений. Решившись прочно утвердить свое владычество в новопокоренной стране, Тай-цзу собрал всех своих бэйл и генералов на совет, для решения, общими силами, вопроса о том: должны ли маньчжуры возвратиться домой, или навсегда переселиться в Ляо-ян? — Советники Хана не предавались честолюбивым мечтам; любовь к родине влекла их под кров своих семейств, и единодушным ответом был крик: «домой»! — «Как!» возразил Тай-цзу: «оставить землю полную городов и народа, откуда так легко итти войною и на Китай, и на Монголию, и на Корею; оставить для того, чтобы снова обагрять ее своею кровью? Нет! Само небо даровало мне эту страну — и я поселюсь в ней»! — «Воля Хана закон для нас» отвечали бэйлы, и перенесение столицы в Ляо-ян было решено.

Непрестанные потери, близкое соседство маньчжур, наконец, заставили Миньский двор вспомнить о человеке, некогда так несправедливо удаленном от важного поста. Китайский Император, повелев разжаловать людей, наветами и пристрастным судом содействовавших падению Сюнь-тин-би, одобрил действия низвергнутого генерала, и предложил ему снова занять место, обратившее на себя внимание целой Империи. Вместе с тем [48] правительство признало необходимым, учредить три новых губернаторства, в городах: Дэн-чжоу, Лай-чжоу и Гуан-нине; подчинить их власти Цзин-лю, долженствовавшего утвердить свою квартиру в Шань-хай-гуане; а, до прибытия главнокомандующего к месту назначения, управление восточными делами вверить Ван-хуа-чжэню, губернатору Гуан-нина.

Как ни спешил Сюнь-тин-би скорее явиться в Ляо-дуне; но он не мог предупредить распоряжений своего временного наместника, который основал шесть лагерей по берегам Ляо-хэ и разослал большую часть армии по городам: Сы-пин, Чжэнь-у, Лю-хэ и Пань-шань. Главнокомандующему не нравился план, раздроблявший военные силы. «В настоящее время, — говорил Сюнь-тин-би, — более всего должно защищать Гуан-нин. Учреждение лагерей только ослабило армию. Если маньчжуры сделают внезапный набег, тайно перейдут чрез Ляо-хэ и разобьют только один какой нибудь лагерь; то из всех других солдаты сами обратятся в бегство. По моему мнению, должно учредить при берегах разъездные патрули, ходить дозором, попеременно, для скрытия числа их; от реки до Гаун-нина устроить маяки и при них пикеты, для немедленной передачи известий; а главную армию сосредоточить в Гуан-нине, и здесь, под защитою глубоких рвов и высоких валов, ожидать неприятеля». Но губернатор сам имел притязания на стратегическую опытность; к тому же, прежния неприятные отношения к Сюн-тин-би, желание поддержать свой план и природное упрямство вооружили Ван-хуа-чжэня против всех мер и предложений главнокомандующего. Даже губернатору казалось, что совершенно ненужно заботиться о морских силах в Дэн-чжоу и Лай-чжоу, ибо на острове Пидао живет китайский генерал Мао-вынь-лун; не зачем трудиться над набором солдат, заготовлением ремонта, лат и военных снарядов, — есть вспомогательный корпус из 40,000 Чахарских монголов; напрасно запасать провиант для людей, корм для скота, — у жителей Ляо есть крупа и ведра, полные воды и вина; излишния были бы хлопоты искать проводников, — у Маньчжурского Хана живет Ли-юн-фан: он поспешит вытти на встречу китайским войскам, укажет им верный и ближайший путь к славе и добыче; даже не должно поправлять городов и крепостей, — [49] неприятель, в Ляо-яне и Шэнь-яне, много настроил новых. Тщетно Сюнь-тин-би всеми мерами старался доказать своему противнику, как опасно верить преданности жителей Ляо, как еще хуже того, возложить все свои надежды и спасение на помощь монголов, или основывать свои планы и успехи на содействии изменника Ли-юн-фана; что в самом Гуан-нине много неприятельских шпионов и что, наконец, нельзя же не привести в исправное положение рвы, валы, лагери, города и не защищать их с самою неусыпною осторожностью. «Что много рассуждать? — вскричал губернатор: — пусть только дадут мне 60,000 корпус, и я смету неприятеля с лица земли, разрушу города его до основания». После такого разногласия в мнениях, дело было перенесено в Пекин, на решение самого правительства.

К несчастию Империи и Сюнь-тин-би, в китайской столице хорошо знали его строгий и прямодушный характер; при дворе было много людей, которые чувствовали себя неправыми пред Ляодунским главнокомандующим; внезапная милость Императора, вызвавшая из частной жизни несправедливо осужденного полководца, страшила виновных любимцев и временщиков; председатель военной платы, Чжэн-хэн-мин, человек, от которого главным образом зависело решение вопроса, был на стороне губернатора; самому сыну неба (Богдохану) нравилась воинственная отвага Ван-хуа-чжэня: и большинство голосов было на стороне людей, вполне уверенных, что великая китайская нация создана для войны наступательной. Следствием такого воззрения на положение дел в Ляо-дуне было то, что у Ван-хуа-чжэня находилась под командою 140,000 армия, а у Сюнь-тин-би ни одного солдата, за то имя главнокомандующего.

В непродолжительном времени открылся губернатору случай доказать (пред Китаем) мудрость своих распоряжений. Зимою 1621 года маньчжуры перешли реку; прибрежные жители, бежавшие при виде врагов, разнесли повсюду страшную молву о нашествии многочисленного неприятеля. Ван-хуа-чжэнь, вверивший все свои войска любимцу своему Сун-дэ-гуну, просившему, чтобы дарован был ему этот случай покрыть свое имя бессмертною славою и заслугами, приказал этому генералу идти на помощь крепости [50] Сы-пин, осажденной Ханом. Гарнизоны всех ближайших городов должны были соединиться с главной китайской армией, скоро встретившейся с маньчжурами. При самом начале сражения Сун-дэ-гун первый обратился в бегство, за ним рассеялись войска из Чжэнь-ву и Люй-юна, а Лю-цюй-ци, один верно исполнявший свой долг, погиб во время боя. Маньчжуры сами не верили своей победе; страшась обмана и засады, они не двигались вперед, доколе Сун-дэ-гун, трепетавший ответа пред правительством, не вошел в тайные сношения с Тай-цзу и не убедил его в действительности неожиданного торжества. Китайский генерал захотел оказать еще другую услугу своим новым друзьям; он распустил ложный слух, что маньчжуры уже вблизи Гуан-нина. Жители подняли ужасную тревогу; никто не хотел исследовать справедливости молвы; сам Ван-хуа-чжэнь, повелитель 140,000 армии, не знавший истинного положения дел, ускакал из города, сопровождаемый только двумя слугами, бежавшими за своим господином. При реке Да-лин-хэ беглецы встретились с Сюнь-тин-ба, который, при известии о вторжении маньчжур, собрал из окрестностей несколько тысяч войска и спешил с ними к театру войны. Ван-хуа-чжэнь с отчаянием и горькими слезами объявил своему противнику об ужасном несчастий, постигшем армию. Главнокомандующий, выслушав печальный рассказ, посоветовал генералу скорее бежать в Шань-хай-гуань, а для безопасности и прикрытия с тыла, велел пятитысячному корпусу проводить губернатора до самой Великой Стены; между тем сам отправился вперед, сжег все, что могло умножить добычу неприятеля, и наконец, охраняя несколько десятков тысяч народа, доведенного до крайности, удалился в Шань-хай-гуань.

Уже спустя два дня после бегства Ван-хуа-чжэнь, маньчжуры вступили в Гуан-нин, так дорого стоивший Китайскому правительству и так легко доставшийся неприятелю. Цзинь-чжоу, Да-лин-хэ, Сяо-лин-хэ, Сун-шань, Сянь-шань, Ю-тунь, Цянь-тунь, всего более 40 городов и крепостей, без боя сдались маньчжурам, которые, опустошив страну до самого Чжун-цзо-со, возвратились в Ляо-ян, обремененные бесчисленною добычею. Чиновники, солдаты и народ, жившие по западную сторону реки, переселены были [51] с имуществом и семействами на восточный берег и поступили в число подданных Хана. Набег, нанесший Китаю такие ужасные и невознаградимые потери, всего продолжался только два месяца, — и этого краткого времени достаточно было, чтобы покрыть пеплом и развалинами страну, населенную губернаторами, генералами, войсками; где на каждом шагу возвышались крепости, города, лагери, маяки и валы; где каждый клочек земли был изрезан каналами и рвами, обнесен тыном и сторожился пикетами!

Миньский двор ужаснулся при вести о внезапных бедствиях, поразивших Ляо-дун. Как прежде, так и ныне, сперва началось следствие о причинах новых потерь; потом уже стали думать о средствах к собственной защите. Сюнь-тин-би и Ван-хуа-чжэнь были преданы строжайшему суду; но так как люди, рассматривавшие настоящее дело, были те же самые, кои недавно и так охотно разделяли мнение губернатора: то естественно, что вся тяжесть приговора пала на одного главнокомандующего, которому суждено было в другой раз испытать падение, еще оскорбительнейшее прежнего. Опасное место Ляо-дунского Цзинь-лю (Цзинь-лю или главнокомандующий. Так называется у китайцев генерал, которому во время воины правительство вверяет власть над войсками, с неограниченным правом принимать все меры, какие он признает нужными.) предоставлено было Ван-цзай-цзиню; но двор, страшившийся уже за спокойствие самой губернии Чжили, повелел и Ван-сянь-цяню, губернатору в Цзи-чжоу, соединенными силами с главнокомандующим действовать против маньчжур.

Ван-сян-цянь предложил правительству, как самое верное и легкое средство остановить успехи врагов, — деньгами и торговлею привлечь на свою сторону чахаров-монголов и из них образовать оплот для границ Империи. Между тем Ван-цзай-цзинь считал необходимым оставить весь Ляо-дун на жертву маньчжурам, и заботиться только о спасении городов, лежавших уже в пределах Великой Стены; с этою целью, он советовал правительству основать, в 4 ли от Шан-хай-гуаня, новый город, поселить, в нем 40,000 гарнизона и быть спокойным зрителем, как неприятель станет селится на коренных и древних владениях Китая. Как ни [52] велик был страх Миньского правительства; однакоже двор не мог равнодушно принять такого предложения; и министр Сун-чэн-цзун сам испросил себе у Императора разрешение отправиться в Шань-хай-гуань, для принятия новых и более выгодных мер к защите места, требовавшего скорой и деятельной помощи. Планы Ван-цзай-цзиня были отвергнуты; сам он отставлен от должности; а его место предоставлено министру, который доказал равную опытность в делах мира и войны.

Прежде всего Сун-чэн-цзун решил: непременно защищать места, лежащие по ту сторону заставы; Гуан-нин и Цзю-хуа-дао сделать отпорными пунктами против всех нападений маньчжур; в след за тем выгнал монголов, под предлогом охраны и помощи Китаю занявших все города и крепости, находившиеся на запад от Нин-юаня; приказал губернатору Юань-чунь-хуаню поселиться в этом городе и управлять местами, лежащими вне Шань-хай-гуаня, на пространстве 200 ли; поселил сильные гарнизоны в городах Цзинь-чжоу, Да-лин-хэ, Сяо-лин-хэ, Сун-шань, Синь-шзнь, Ю-тунь, и возвратил почти все древние владения Китая на западном берегу Ляо. Одним словом, Сунь-чэн-цзун в течении четырехлетнего своего пребывания в Шань-хай-гуане, возобновил и возвратил несколько десятков городов и крепостей, образовал 110,000 армию, благоразумием и заботливостию сократил расходы правительства на 680,000 лян серебра (около 1,360,000 руб. сер.) несмотря на то, что в то же время приготовил шлемов, лат, военных снарядов, луков, стрел, пушек, понтонов и больших щитов — несколько миллионов штук, и открыл землепашество на протяжении пяти тысяч десятин (цин) от самого Нин-юаня до Чэн-сюн-чжэня. Пограничные места снова наслаждались давно желанным миром; жители толпами стекались в восстановленные города, и правительству оставалось только осыпать наградами человека, который своею глубокою опытностию и неутомимыми трудами оживил страну, испытавшую все ужасы опустошения.

Но в это время Миньский двор страдал тем ужасным злом, которое так обыкновенно у восточных повелителей. В лице Богдохана управлял Поднебесною Державою евнух Вэй-чжун-сянь; такой человек не мог равнодушно смотреть на истинные [53] заслуги. Собственная безопасность и желание прочно утвердить свое владычество требовали, чтобы все важнейшие посты в целом Китае находились в руках его клевретов. Итак, завистливому евнуху необходимо было унизить славу и заслуги министра. Гаоди отправлен был сменить Сун-чэн-цзуна и, в угоду достойному покровителю, начал свое управление тем, что разрушил все плоды многолетних и кровавых трудов своего предшественника. Новый главнокомандующий решил, что не нужно защищать городов, лежащих вне заставы, и потому Цзинь-чжоу, Ю-тунь, Да-лин-хэ, Сяо-лин-хэ, Сун-шань, Синь-шань были оставлены; более 100,000 мешков крупы брошено, а войска уведены в Шань-хай-гуань, далее положено было отказаться от Нин-юаня и Цянь-туна; но Цянь-ши-дао и Юань-чун-хуань решились лучше умереть под стенами своих городов, чем оставить их в добычу врагам.

Маньчжуры, занятые перенесением своей столицы в Шэнь-ян, в течение 4 лет не предпринимали ничего важного против Китайской империи; притом же они не хотели вступать в спор с таким опасным противником, каков был Сун-чэн-цзун. Но когда распоряжения нового главнокомандующего сами открывали широкий путь к распространению завоеваний, Тай-цзу снова взялся за оружие, и 1626 года подошел к стенам Нин-юаня. Защитником города был Юань-чун-хуан, положивший — умереть или победить. Написавши собственною кровью воззвание к солдатам и офицерам, рассеянным в окрестности, он пригласил их оставить открытые места, соединиться всем под защитою крепкого города и мужественно сразиться за славу отчизны. Сюда же пришли войска, занимавшие Цянь-тун, и значительный отряд из Шань-хай-гуаня таким образом Нин-юань наполнился сильным гарнизоном. Строгие меры коменданта, внимательно следившего за всеми, кто возбуждал подозрение на счет своих чувств и замыслов, пресекли в зародыше попытки измены и шпионства, а европейские пушки, в первый раз появившиеся в Ляо-дуне, нанесли маньчжурам такой жестокий урон, что они принуждены были отказаться от приступа и осады.

Раздосадованному Хану хотелось покрыть свои неудачи каким нибудь блистательным делом; с этою целью он обратился [54] против Цзю-хуа-дао, где было складочное место припасов для всех китайских войск, находившихся вне Шань-хай-гуаня. Успех превзошел ожидания. Два лагеря с 40,000 солдат были разбиты; две тысячи неприятельских судов сожжены и, захвативши в добычу несколько вайей мешков крупы, Хан возвратился в свою столицу.

Этот поход против Китая — был последним в жизни Тай-цзу. Лета, непрестанные труды и заботы изнурили его мощную природу. Еще за месяц до своей кончины, Тай-цзу, кажется уже предчувствовавший близкую смерть, собрал к себе бэйл и вельмож и, прощаясь с ними на веки, просил их не менять трудов и тягостей деятельной жизни на негу роскоши, хранить между собою мир и согласие; пещись о народе как о любимых детях. «Небо, говорил престарелый Хан, видело страдания нашей отчизны и послало меня принять на себя ее печали, и я забыл о себе, взял тяжелое бремя и дал жизнь государству. Боюсь только, что вы не знаете всей горечи забот и трудов, подъятых мною для общего блага, боюсь, чтобы вы, предавшись наслаждениям, не удручили моего народа... Во всю свою жизнь, во всех своих делах, я хранил самую строгую справедливость; не лишал награды и врагов, если они были достойны ее; не освобождал от наказания и родных, если они были виновны, и небо, всегда милостиво взиравшее на дела мои, даровало мне Ляо-дун. Если же вы не сохраните в сердце своем правды и чести, не будете делать различия между истиною и ложью, не пойдете путем закона и долга, — небо лишит вас своего благословения, хранившего меня во всякое время!»

1626 года, 21 сентября скончался Тай-цзу на 67 году бурной своей жизни, от начала до конца посвященной счастию и славе своего отечества. Народ почтил память своего великого государя искренними и горячими слезами, завещавши и будущим родам благоговейное поклонение праху усопшего. До ныне потомки, Хана, обладающие исполинскою Китайскою Империею, окруженные роскошью и величием многочисленного двора, с смирением и признательностию приходят на могилу бывшего сироты, изгнанника из родительского дома, обитавшего в жалкой хижине Хэту-ала. — Самые враги и люди, не принадлежавшие к числу маньчжур, [55] приняли участие в их потере. Китай отправил посольство совершить возлияние на гробе Тай-цзу, монгольские князья, иные сами явились отдать последний долг скончавшемуся Хану, другие прислали дружеские грамоты в утешение скорбящим бэйлам и народу. «И Чжакравартин (Чжакравартин. Так назывались, по буддистским книгам, первые государи, царствовавшие на Чжамбудвине, в начале настоящего по мнению их мироздания.) (писал Корциньский Тай-цзи) Царь Чжамбудвина, владыка четырех стран, обладатель семи драгоценностей. — и он непереходит за черту определенных ему лет; и белый лев, символ крепости и могущества, обитатель гор Гиммалая, умирает, когда пробьет для него урочный час; и все сокровища глубоких морей не в силах искупить Нагарачжу, (царя драконов) от последней минуты, потому что все сотворенное должно разрушиться, и все получившее начало должно иметь конец. — Так и покойный Маньчжурский Хан, из ничего родивший величие, соединивший под своею властию большие и малые области, прыжками тигра пробегавший свои и чужия владения, — и он должен был иметь предел, положенный ему самим небом. Но кто во время жизни был столько силен, чтобы из себя создать могущество, тот не умрет и по смерти. Дух его проявится в следующих перерождениях!»

Тай-цзу не назначил себе преемника; но, еще за четыре года до своей кончины, вверяя управление государственными делами восьми бэйлам, он сказал им: «Управляйте государством общими силами и все, но под главным именем одного. Кто более других явится достойным верховного владычества, тот и будет после меня Ханом.» Личные заслуги и дарования, народное мнение и особенная любовь Тай-цзу, давно возвысили над всеми четвертого бэйлэ Абахая, которого с редким единодушием и самоотвержением и возвели братья на престол отца. Первым делом нового повелителя было произнести пред всеми торжественный обет: итти по стопам великого своего родителя; уважать старших и миловать младших своих братьев; сообразоваться с правдою и законом; в делах хранить беспристрастие; пролить благодеяния и счастие на народ. «И если, — говорил Абахай, — я нарушу свои клятвы: то да казнит меня небо.» Бэйлы и вельможи [56] преклонили колена пред своим повелителем и с 6 февраля 1627 года началось правление Тянь-цунь, государя, известного в истории под именем Тай-цзун.

Новое царствование в полном смысле было продолжением прежнего, с тем различием, что начала, положенные и утвержденные Тай-цзу, при его преемнике получили большую силу и размер. Если основатель Маньчжурской династии должен был прежде всего обратить внимание на сосредоточение однородных племен под сению общих законов и власти; то Абахаю, наследовавшему прочно устроенное целое, оставалось распространить свое влияние на владения, окружавшие Маньчжурию. Борьба с Китаем, поглотившая всю деятельность Тай-цзу, не позволяла ему принять живого участия во всем, что выходило из круга главных предначертаний; но теперь, когда победы Хана заставили Империю думать только о защите собственных границ, когда Китай, отправивший посланника для принесения жертв на гробе умершего своего врага, хотя и неискренно, однакоже сам подавал руку мира, — теперь настало время пользоваться обстоятельствами, открывавшими широкий путь к новым приобретениям, влиянию и могуществу. Две страны особенно должны были обратить на себя внимание маньчжур.

Начиная с берегов Нонни-улы до границ Туркестана и от Великой Стены до подошвы Алтая, тянется необозримая полоса земли, бедной по своим произведениям, не обыкновенной по своей истории. Племена, населяющие эту страну, не строют городов и деревень, не знают домов и постоянных жилищ, но занимаются земледелием, обитают в тесных и низких юртах, кочуя с своими стадами по местам богатым водою и пажитями. Непрестанное скитальчество, точно также, как и однообразие степей, были причиною того, что история, в определении границ различных поколений, не могла руководиться другим признаком, кроме положения их к великой пустыне, известной в Китае под именем песчаной степи Ша-мо или Хань-хай. Так при династии Хань, дом Хуннов делился на правый и левый, во времена Хоу-хань и после явились северные и южные Шань-юй Дун-ху и Си-ху, восточные и западные Тугю; внутренние и внешние Хойхоры; но все эти племена, в течение нескольких тысяч лет заключавшие и расторгавшие [57] между собою союзы, упадавшие и возраставшие в своем числе и могуществе, получали начало и оканчивали свое существование в пределах аймаков Шамо. Династия Тан, после покорения земель, принадлежавших Тугю, хотела внести гражданственность в эту дикую страну, заведением городов и уездов; в то время двор думал, что его могущество достигло высшей степени; но обстоятельства скоро доказали его бессилие управлять инородцами. Династии Ляо и Гинь основали среднюю и западную столицы; впрочем, власть и влияние этих двух домов простирались не далее восточных и западных Хи, не касаясь мест, лежавших на севере Шамо. Только Юаньский дом, возникший на берегах Толы и Кэрулуни и мгновенно покоривший своему владычеству Китай, основал на юге Шамо округи: Да-нин, Шан-цзюнь, Син-хэ, Да-тун, на севере Хоринь, где сосредоточено было управление всеми местами, лежавшими вне Великой Стены; а западный край и Хухэнор разделены были между вновь постановленными князьями и зятьями императорскими. Тогда в первый раз явилось различие между древними и новыми границами Жунов, и племена получили общее название монголов, до сих пор удержанное народом, несмотря на перемены, случившиеся в его политической жизни.

Миньский дом, сокрушивший владычество монголов в Китае, прогнал их на север Шамо; но жажда добычи снова привлекла кочевые племена на южные пределы великой степи; с их приходом, открылись на границах Китайской Империи волнения, продолжавшиеся до нового переворота в ее судьбе. Впрочем, могущество и влияние царствовавшего там дома упадало с каждым днем. Многочисленные потомки Чингиса, пользуясь бессилием главы, стремились только к своим частным интересам, и к началу XVII столетия из некогда грозной Империи образовалось несколько независимых аймаков. Четыре ойратских поколения, занимавшие весь запад Монголии и Хухэнор, совершенно отделились от общей жизни своих единоплеменников и Гуши-хан, непрестанно умножавший число своих подданных, еще только полагал начало новому могуществу, уже после проявившемуся в борьбе чжунгаров с Империею. На севере халхасские Ханы увлеклись влиянием буддизма, рассуждали о преимуществах желтого и красного закона, [58] и решение этого трудного вопроса находили только в воспламеняющем вдохновении кумыса. Восток весь раздробился на мелкие аймаки, не имевшие никакого особенного значения ни по своей численной силе, ни по влиянию на состав и дела целой Монголии. Сами представители господствующей линии, после различных перемен в своей жизни и владениях, должны были ограничиться именем и пространством аймака чахаров, кочуя на границе Империи, вдоль Великой Стены. Конечно, орда еще страшна была для Китая и брала с него тяжелую дань за безопасность пределов; воля Хана простиралась еще на Ордос и Тумот, и самые восточные аймаки, бедные народонаселением и средствами, несовершенно отказались от повиновения своему родовому главе; но меры, принятые чахарами к утверждению колеблющегося владычества, и появление опасных соперников в лице маньчжур, грозили неизбежными переменами в судьбе расслабевшей Монголии.

Линдань, последний Хан дома Чингисова, хотел восстановить древние права своего рода; — но, опираясь на законности своих желаний, он требовал не союза, а безусловной покорности. Владельцы аймаков, уже привыкшие руководиться одним своим произволом, не могли легко и добровольно отказаться от нового своего положения, доставившего им независимость. Таким образом, борьба была неизбежна, и Хан, принявшийся за оружие, желал достигнуть, войною не одного утверждения своего верховного влияния над прочими владениями, но истребления ослушных вассалов, осмелившихся бороться с своим повелителем. Следствием такой политики было то, что аймаки, ожесточенные самовластием и непрестанными притеснениями со стороны чахаров, готовы были или погибнуть, защищая свою независимость, или признать чужое владычество, чтобы избегнуть подданства ненавистному им Хану.

В эти критические минуты Китай, уже встревоженный непрестанным возрастанием маньчжурского могущества, предложил Линданю серебро и золото, с тем, чтобы он составил с этою Империею союз против новых завоевателей. Чахарский Хан отправил к Тай-цзу грозное письмо, начинавшееся весьма странною надписью: «Верховный Владыка четырех сот тысяч, обладатель Монголии, Батур-Чингис-Хан посылает грамоту к [59] Маньчжурскому Хану, повелителю тридцати тысяч поморян». Затем Линдань требовал, чтобы Тай-цзу не нарушал спокойствия на пределах Империи, принятых им под свою защиту и покровительство.

«Знаю, отвечал Тай-цзу, что в то время, когда основатель Миньского дома овладел Пекином, из четырех миллионов монголов 600,000 спаслось бегством в свои степи; десять тысяч из них поселились в Ордосе; десять тысяч в Тумате, десять тысяч в аймаках: Асут, Ионсибу и Карцинь; все они образовали отдельные владения и живут по своим законам. Остаются еще тридцать тысяч; но и те, разве все находятся под твоею властию»?

«Ты пишешь: «неосаждай Гуан-нина! я взял за него откуп; если пойдешь покорять этот город, я помешаю твоим успехам; что встреча наша на одной и той же дороге будет иметь самые пагубные последствия».

«Но что будет худого, если мы общими силами ударим на Империю? И как ты мог сказать такие злые речи, вступаясь за Китай, государство, совершенно чуждое нам»?

«Два раза ходил ты войной против Империи; а какие получил добычи, покорил какой знаменитый город? — При каком месте разбил ты сильную армию? Какими чрезвычайными подарками жаловал тебя Миньский двор?.. Только страх, наведенный на Китайцев моим оружием и победами, заставил Императора их польстить тебе ничтожною поживою. Нет, еслибы ты написал: соединим свои сердца и силы, пойдем войною против Китая; то это была бы речь мудрого человека»!

Обладатель Монголии Батур-Чингис-Хан не ожидал такого ответа, и маньчжурский посланник заплатил жизнью за письмо своего Хана. Тай-цзу не имел времени мстить Линданю; но кровь и оскорбление положили начало непримиримой вражде между тем и другим владением — и бэйлы восточных аймаков, видевшие в маньчжурах верную защиту против замыслов и нападений чахаров, спешили вступать в родственные союзы с Тай-цзу, льстили ему титулами, дружбою и подданством. Смерть маньчжурского хана повергла в недоумение монгольских князей на счет видов и действий его преемника; боязнь, быть оставленными на волю Линданя, [60] заставляла их теснее соединиться с сильными соседями, и Корциньский Тай-цзн, игравший более значительную роль между другими владельцами, отправил письмо к маньчжурским бэйлам, в котором уверял в своем дружественном отношении к их великому государству и в своих надеждах, что дух почившего хана не умрет в его высоком наследнике; в то же время разные монгольские владельцы, лично явившиеся поклониться праху Тай-цзу, не пропустили случая выразить пред новым повелителем маньчжур чувства своей преданности и покорности.

Тай-цзун решился воспользоваться благоприятными минутами, и титул Хана послужил наградою для Корциньского Тай-цзи; вскоре за тем был выслан значительный корпус — сделать нападение на Чахарские пределы. Обе эти меры увенчались блистательным успехом. Князья восточных аймаков сами вели воинов Тай-цзуна против непримиримого врага; вступивши однажды в военный союз с победоносным Маньчжурским Ханом, они не смели ни оставить его знамена, ни противиться влиянию и диктаторскому тону своего покровителя, который так искусно и крепко опутал их сетями своих глубоко расчитанных действий, что не далее 1629 года введен был Маньчжурский военный устав в аймаках: Корцинь, Аохань, Наймань, Халха, Карцинь и в других, и почти вся Восточная Монголия навсегда соединила судьбу свою с историею и жизнью Маньчжурского дома.

Другим государством, совершенно подчинившимся воле Тай-цзуна, была Корея, границы которой начинаются от берегов Я-лу-цзяна и оканчиваются в волнах Желтого моря, омывающих ее с трех сторон. Начало этого государства относится к весьма давним временам и, но сказаниям туземных писателей, их отечество испытало много перемен в своей жизни. Самая первая династия, носившая название Тань-цзюнь, единодержавно господствовала в целой стране, до прихода Ци-цзы, которому У-ван, Китайский Государь из дома Чжоу, отдал Корею в ленное владение; тогда фамилия Тань-цзюнь, изгнанная из своей столицы, бывшей в Пи-жане, скрылась в Бо-ю; это была первая Чао-сянь. Ци-цзы принес в новое свое отечество Китайское образование и устройство; доныне близ города Ань-пин-фу существуют остатки водоорошаемых [61] полей, заведенных в этой стране родоначальником нового дома. После сорока одного поколения, сменившихся в течение периода от начала до конца династии Чжоу новый выходец из Китая, Вэй-мань, подчинил своей власти Корею, и с падением дома Ци-цзи кончилась вторая Чао-сянь. Вэй-мань основал свою резиденцию в городе Ван-сян-чэн и восстановил в своём государстве язык, обыкновения и нравы Срединной Империи; но внук его Ю-цюй, был свергнут государем У-ди из династии Хань, Ван-сян превращен в область Лэй-лан, и это событие прекратило существование третьей и последней Чао-сянь. Каждая из них имела столицу в Пи-жане. После того явились Сань-хань, Синь-ло. Гао-цзюй-ли, Бо-цзи, разделившие страну на несколько частных владений, враждовавших между собою за право первенства и независимость; но наконец Гун-и положил начало новому дому и дал название государству Гао-ли, имя, которым корейцы до сих пор называют свое отечество. Несмотря на эти политические перевороты, во все времена торговля, единство образования и верований тесно соединяли Корею с Китаем, к которому она хранила почти такие же отношения, как колония к своей митрополии. После падения владычества монголов, Империя не утратила своей власти и влияния на древнюю данницу; а борьба Миньского дома с Маньчжурами была новым доказательством преданности корейцев к Империи.

Корея рано угадала в своих соседях опасных врагов, и потому пользовалась всеми случаями положить пределы развитию нового государства. Когда войска Тай-цзу проникли до самого Восточного моря, корейцы вступили с ними в борьбу за аймак Варка, и нужно было посредничество Миньского правительства, чтобы первый спор не дошел до решительной воины. По воле Империи, корейцы уступили маньчжурам; но во время несчастного похода Ян-хао против Син-цзина, 20,000 корпус их присоединился к китайским войскам, дабы общими силами отмстить общему врагу. Мы уже знаем следствия этой войны, равно как и то, что 5000 корейцев положили оружие к ногам победителей. Торжествующий Тай-цзу хотел показать свое великодушие к враждебному соседу, без причины вторгнувшемуся в пределы Маньчжурии; несколько пленных были возвращены в свою отчизну, с дружелюбным [62] письмом к их королю, которому Тай-цзу охотно прощал несправедливость войны, напоминал о древних союзах, связывавших оба государства, и, наконец, предлагал ему сделать окончательный выбор между Маньчжуриею и Китаем; для большей же силы своих слов, Хан прибегнул к ложной молве, будто Император хочет отдать их древние владения в удел своим детям, и именем общей опасности убеждал дружно и мужественно восстать против насильственной политики Империи. Король не отвечал на мирную грамоту Хана. Обидное молчание уже само собою решало, какие должны были начаться отношения между двумя государствами; несмотря на то, Тай-цзу еще не решался прибегнуть к оружию. Но когда Мао-вынь-лун поселился на одном из островов, принадлежавших королевству, чтобы постоянно тревожить границы маньчжур и их едва утвердившееся владычество в Ляо-дуне, когда Корея, снабжавшая хлебом и оружием китайского генерала, образовала с ним два сторожевых пункта против всех предприятий неутомимого Хана; когда одна она не хотела отправить своих послов для принесения жертв в честь скончавшегося Тай-цзу: тогда маньчжурам не оставалось ни какой надежды на мир, и Тай-цзун в первый же месяц своего царствования отправил своих братьев «наказать» неприятеля.

Маньчжуры начали свои победы поражением Мао-вынь-луна при Те-шани; в след за тем покорили города И-чжоу, Дин-чжоу, Хань-шань, вырезали в них несколько десятков тысяч жителей и солдат, сожгли более миллиона мешков хлеба, перешли через Цин-цюань-цзян, взяли Ань-ши, заняли Пин-сян, оставленный гарнизоном и жителями, переправились чрез Да-тун-цзян, овладели Чжун-ло и на другой месяц своего похода были уже при Хуан-чжоу.

Все государство затрепетало от успехов маньчжурского оружия. Корейский король Ли-цзун обратился с просьбою о помощи к Империи; но искусные движения Тай-цзуна отвлекли внимание и силы Китая; а между тем маньчжуры грозили самой столице, и король, не видевший спасения на суше, бежал с своими женами, детьми и всем двором на остров Цзян-хуа-дао, покинувши на жертву врагам города и народ, лишившиеся управления и защиты. [63] Оставалось победителям сделать еще один решительный шаг, и падение Кореи было неизбежно; но они страшились слишком углубляться во внутрь неприятельской страны, когда их собственные пределы лишены были крепкой защиты и прикрытия. Китай и чахары могли воспользоваться отсутствием большей половины военных сил Маньчжурии и разгромить ее прежде, нежели победители успели бы возвратиться для спасения отчизны. Сам Тай-цзун писал к своим бэйлам, чтобы они с осторожностью подвигались вперед и не шли на явную опасность, которая могла окончиться гибельным потрясением целого государства. И так, бэйлы, после общего совещания, решили обнародовать прокламацию, что они пришли не для покорения страны, но для совершения мести за прежния обиды и для заключения мира.

В непродолжительном времени, в лагере победителей явились корейцы умолять бэйл о прекращении военных действий и о даровании тишины раззоренному народу. «Государь наш, — говорил посланик, — сознается в своих винах и искупит их всеми сокровищами, какие только может собрать в своем опустошенном государстве. После того, как приход ваших войск заставил короля бросить столицу и искать спасения на море, — богатства наших городов и сел рассеялись и погибли в смутах страха и переселений». После взаимных совещаний, общим решением положено было отправить маньчжурам полномочного к Корейскому Государю для личных переговоров. Лю-син-цзу, принявший на себя это важное поручение, явился на Цзян-хуа-дао, и был представлен Ли-цзуну.

Долго стоял маньчжурский посланник пред королем и ждал приветствия и поклона; но Ли-цзун не делал ни каких движений и не говорил ни слова. «Не истукан ли ты, сбитый из глины?» — наконец сказал Лю-син-цзу, обратившись с этим вопросом к Ли-цзуну. — «Я в трауре и оплакиваю смерть моей матери», едва мог проговорить Ли-цзун, пораженный такими словами.

«Вот плоды вашей гордости! — продолжал посланник: — народ гибнет без правосудия, солдаты падают под неприятельским мечем! Впрочем, в нынешний день можешь одним разом положить конец всем неустройствам. Если хочешь мира, посылай [64] скорее своего сына и брата произвести клятвенный договор; а, между тем, сам определи, какую будешь доставлять нам ежегодную дань». — «Но, — возразил король, — в книге Чунь-цю говорится: позор падет на голову того, кто заключит мир с неприятелем под стенами своего города. — Если есть в вас чувство справедливости и великодушие, наперед удалитесь с войсками, потом уже будем говорить о мире». — «Искусно сказано, — заметил посланник; — днем позднее, днем более страданий для твоего народа; и вечер спасет ли утро? Не за себя говорю, а за твоих подданных. Посылай скорее своего брата, нечего медлить». — Несчастный Ли-цзун должен был покориться своей судьбе и Ли-цзю, брат его, явился в маньчжурском лагере с дарами и покорностью.

Уже оставалось только произнести торжественную клятву пред небом, и мир должен был даровать тишину потрясенной Корее, как один из бэйл, Амин, не довольный ранним заключением трактата, поразил свих товарищей странным протестом, что он во всю свою жизнь мечтал о том, как бы увидеть дворцы Китайского Императора и Корейского короля, и что теперь, когда маньчжуры почти достигли уже ворот столицы, — он не возвратится домой, не осуществивши своего всегдашнего желания. «Пойдем вперед, там будем вести переговоры» повторял Амин, на все возражения бэйл, которые, отчаявшись победить упрямство своего товарища, решились тайно от него довершить начавшиеся переговоры. Дела были приведены к концу, армия готовилась выступить в обратный поход, — один Амин, оскорбленный действиями бэйл, не думал о мире и, как человек не участвовавший в трактате, поклялся грабить и разрушать все, что встретится ему на пути. Слова его не были пустою угрозою, и, как ни странно было поведение генерала, однако же король принужден был заключить новый отдельный договор с Амином.

Корейский Государь признал себя младшим братом в отношении к Маньчжурскому Хану; обязался ежегодно осенью и зимою представлять дань, принять гарнизоны в два пограничные свои города и открыть взаимную торговлю. Таковы были главные следствия похода маньчжур против Кореи, продолжавшегося не более трех месяцев. Восточная граница была обеспечена от вторжения [65] неприятелей; а счастливое окончание войны увеличило требования маньчжур и ниспровергло надежды Империи на мир.

Мы уже говорили, что Китай, по случаю кончины Тай-цзу, отправил в Маньчжурию посольство; в составе его был и один лама, долженствовавший силою буддизма подействовать на душу нового Хана. Тай-цзун, решившийся предпринять поход против Кореи, с удовольствием видел готовность Империи к миролюбивым предложениям и, желая выиграть время для выполнения своих замыслов, спешил завязать переговоры, чтобы удалить Миньский двор от участия в восточной войне. С этою целью, по отъезде китайских посланников, Хап отправил дружественное письмо к Ляо-дунскому губернатору, Юань-чун-хуаню; но, далекий от действительного заключения мира с Империею, Хан предложил ей такие неумеренные условия, что взаимные споры и уступки, с той и другой стороны, должны были замедлить исполнение дела на долгое время. Начавши свою грамоту повторением давних семи обид, Тай-цзун требовал, чтобы Китай, в удовлетворение за прежния свои несправедливости и за добровольное предложение дружеского трактата, заплатил маньчжурам: сто тысяч лян золота, миллион лян серебра, миллион кусков шелковых материй, и десять миллионов кусков полотна. Хан обещался, по заключении договора, ежегодно представлять Императору — десять жемчужин, тысячу соболей и тысячу корней жень-шэня; а от Империи требовал, чтобы она присылала маньчжурам десять тысяч лян золота, сто тысяч лян серебра, сто тысяч кусков шелковых тканей и триста тысяч кусков полотна.

Как ни велики были требования Тай-цзуна, но губернатор, сам нуждавшийся в перемирии, не хотел решительным отказом сократить срок взаимного бездействия. Войска, находившиеся за стенами Шань-хай-гуаня, всегда терпели чрезвычайные затруднения в получении провианта, который, по неудобству путей сообщения, не мог достигать до армии в назначенное время и в необходимом количестве. Для устранения этого важного препятствия, еще Сун-чэн-цзун основал в Цзин-чжоу, Чжунь-туне, Да-лин-хэ и других местах, военные поселения, долженствовавшие снабжать хлебом военные гарнизоны. Но со времен Гао-ди, отказавшегося [66] от защиты Ляо-дунских городов, труды мудрого министра были разрушены и до самого Нинь-юаня не было проведено границы. Юань-чун-хуань, считавший необходимым восстановить план Сун-чэн-цзуна, тайно приступил к поправке и укреплению оставленных городов, и, чтобы безрепятственно осуществить свои намерения, отвечал Тай-цзуну на неумеренные предложения — мирными, но такими же неумеренными требованиями.

Губернатор извинялся, что обиды, на которые жалуется Тай-цзуну, слишком давние и напрасно поднимать их «из под глубины девяти колодцев»; что маньчжуры, истребившие Хада, Ехэ, опустошившие весь Ляо-дун, где не осталось даже старухи, которая не бежала бы от неприятельского меча, не совсем правы пред Китаем, и уже слишком далеко простерли границы своего мщения и завоеваний; в заключение же своего письма, советовал Хану возвратить Китаю все его древние владения; тогда Империя с радостию заключит мир с своим близким соседом, но без тех унизительных и ужасных условий, каких желал бы Тай-цзун.

К письму губернатора было приложено послание от прежнего посланника — Ламы, который, со всем красноречием проповедника, старался доказать непреклонному Хану, как богопротивна страсть к завоеваниям и — победам, как гремит угрозами желтый закон против кровопроливцев и нарушителей мира, как легко отказаться от возмущающих помыслов и беззаконных желаний, по слову великого учителя Будды: «беспредельно море бедствий, постоит только отвратить свою голову — и увидишь берег», и сколько он, Лама, исполнен желания, чтобы голос истины смягчил милосердием и любовию сердце Хана. Таким образом, между Китаем и Маньчжуриею завязалась переписка, которую та и другая сторона старалась продлить как можно более, не отступая от главных притязаний и не делая решительного шага к окончанию дела.

Тай-цзун отвечал губернатору и Ламе огромными посланиями, которые, главным образом, были следующего содержания: «когда, после покорения Гуан-нина, бэйлы и генералы просили у Тай-цзу позволения проникнуть в самый Шань-хай-гуань, тогда мудрый родитель мой, основываясь на примерах и сказаниях древней истории (как династии Ляо, Гинь и Юань, оставившие свою [67] родную землю, забыли обычай своих отцов), желал только чрез определение границ, по которым все, лежавшее на запад от Шань-хай-гуань, принадлежало бы Китаю, а места, лежащие на восток от Ляо, оставались во владении маньчжур, чтобы Китай и Маньчжурия составляли два отдельных, самобытных и независящих одно от другого государства; — потому великий отец мой, недумавший оспаривать у Императора владычества над Поднебесной, запретил своим войскам итти к заставе. С благоговением повинуюсь священной воле покойного Хана, но никогда не откажусь от завоеваний, дарованных самим небом моему родителю. Впрочем, для прекращения всяких споров и движимый любовию к миру, соглашаюсь, чтобы во всех грамотах и бумагах, имя Китайского Императора писалось выше моего одною буквою, с тем, однако же, условием, чтобы имена всех ваших правителей и вельмож писались одною степенью ниже меня. Даже я готов, если Китай так обеднел, сбавить половину той цены, за которую Империя должна бы купить настоящий мир; брать за свои ежегодные дары, сколько утвердит Минский двор. Итак, — писал Тай-цзун Ламе, — тебе остается — совет, преподанный мне, повторить пред Китайским Императором; скажи ему: обрати свою голову к справедливости, и мир настанет для твоих владении».

Уступки, сделанные Ханом, подавали Империи надежду, что твердая и гордая политика Китая, наконец, мало-по-малу, смирит нехитрых маньчжур и что, может быть, Ляо-дунские дела придут, без жестокого кровопролития, к желанному концу; но когда Тай-цзун получил известие, что Юань-чун-хуань занимается укреплением городов и границы, когда поход в Корею ознаменовался самым блистательным успехом, — Хан разразился грозными упреками против китайского генерала за то, что он словами мира прикрыл дела вражды, и с прорицательною торжественностью спрашивал своего противника: «не может ли случиться, что небо снова увенчает Хана победами, отдаст ему Пекин и что маньчжуры, покровительствуемые свыше, заставят Императора бежать в Нанкин»?

Почти в след за письмом, Тай-цзун и сам был уже на пределах Империи. 1627 года, в июне месяце, маньчжуры [68] приблизились к Да-лин-хэ, гарнизон бежал в Цзинь-чжоу, с печальным известием о потере города и с просьбою взять его под защиту крепких стен. Но комендант, Чжао-шуай-цзяо, помнивший несчастные события при Хунь-хэ и Шэн-яне, не принял беглецев; ту же участь испытали и две тысячи китайских солдат, неприятелем добровольно возвращенных из различных покоренных мест; даже послы, еще раз приходившие для мирных переговоров, не были впущены в город. Скоро явились под Цзинь-чжоу и сами маньчжуры; захватили один угол городской стены, но были прогнаны и принуждены расположиться лагерем в 5 ли от города. Не надеясь легко овладеть таким укрепленным местом, Тай-цзун перенес свои действия на Нин-юань, где находились китайские резервы.

Юань-чун-хуань защищал город изнутри; Мань-гуй и Ю-ши-лу охраняли его извне, расположившись в лагере, огражденном телегами, рвами и батареями.

Маньчжуры сделали ложное отступление, с целию выманить неприятеля в открытое поле; по китайцы не вышли из окопов. Осторожность неприятеля заставила Бэйл Дай-шаня и Амина просить Хана — оставить осаду, грозившую отчаянною борьбою с противниками многочисленными и опытными. Вместо ответа, Тай-цзун приказал своей свите одеться в латы, взять щиты, и сам поскакал к китайскому лагерю; вся армия с криком бросилась в след за своим повелителем, врезалась в неприятельские ряды и завязался ожесточенный, рукопашный бой. Несколько бэйл было ранено и, не смотря на то, они продолжали сражаться; Мань-гуй также был ранен, но не подавался назад; урон с той и другой стороны был одинаков и чрезвычайный; рвы и каналы наполнились телами убитых. Наконец маньчжуры должны были возвратиться к осаде Цзинь-чжоу, доколе неудачные попытки, потеря в людях и наступившие жары не заставили Тай-цзуна отправиться домой, удовольствовавшись разрушением только двух городов: Далин-хэ и Сяо-лин-хэ.

От начала борьбы между Империею и Маньчжуриею за Ляо-дун до сих пор, китайские войска, обыкновенно, при первом натиске неприятельской конницы, обращались в бегство, не смея [69] думать о сопротивлении и защите городов; один Юань-чун-хуань с честью выдержал спор в открытом поле и на стенах. Такой подвиг был слишком велик для тогдашнего времени, и Вэй-чжун-сян, низвергнувший Сун-чэн-цзуна, был не в силах простить генералу его славы и побед. Клевреты евнуха старались ослабить при дворе влияние успехов Юань-чун-хуаня; даже нашли справедливым обвинять его за то, что он не пошел на помощь Цзинь-чжоу, города совершенно не имевшего нужды в пособии. Генерал понял, что ему нужно удалиться с своего поста и вышел в отставку, а посланный на его место, Ван-чжи-чэнь, положил снова оставить Цзинь-чжоу и защищать один Нин-юань.

Не смотря на недавние опыты, ясно доказавшие, как странно и не уместно это добровольное отречение от древней своей собственности, правительство утвердило новый план, который окончился бы немедленною потерею всего Ляо-дуна, если бы восшествие нового Китайского Императора не положило пределов владычеству и жизни евнуха Вэй-чжун-сяна. Хуай-цзун, знаменитый своими несчастиями в истории Миньского дома, обратил с признательностью свое внимание на Юань-чун-хуаня и возвел его в главнокомандующие восточной армии, и этот полководец решил защищать Ляо-дун, силами этой же страны и произведениями ее содержать здешния войска; первым оплотом против неприятеля — считать города и крепости, вторым — бой в открытом поле, третьим и самым последним — мир.

Появление в Ляо-дуне мужественного защитника Нинь-юаня произвело сильное впечатление на маньчжур, которые хорошо знали виновника своих недавних неудач и потерь, и с беспокойством смотрели на распоряжения нового главнокомандующего; даже, когда Юань-чун-хуань снова открыл переговоры, Тай-цзун, искренно желавший мира для утверждения собственных владений, отказывался от императорского титула, соглашался довольствоваться одним именем Хана, получить государственную печать из рук Повелителя Поднебесной, одним словом, почти решался снова стать в ряды вассалов Империи, с тем, чтобы только удержать за собою все земли, лежавшие на восточном берегу Ляо. Миньский двор, думавший, что для него уже настало время торжества, требовал [70] покорности и, как победитель, хотел заключить мир на условиях одной своей воли. Переговоры кончились тем, что Тай-цзун дал в душе своей обет сокрушить надменность Империи и, какими ни было бы средствами, погубить Юань-чун-хуаня, которого считал для себя единственным опасным соперником.

Текст воспроизведен по изданию: Начало и первые дела маньчжурского дома // Труды членов Российской духовной миссии в Пекине, Том 1. 1852

© текст - Горский В. В. 1852
© сетевая версия - Тhietmar. 2015
© OCR - Иванов А. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Труды членов Российской духовной миссии в Пекине. 1852