ВЯЗЕМСКИЙ К. А.

ПУТЕШЕСТВИЕ ВОКРУГ АЗИИ ВЕРХОМ

(См. Русское Обозрение №№ 9 и 10 1894 г. и № 2 1895 г.)

Поездка через Гоби.

Мы выехали из Урги рано утром. Началась утомительная и мало интересная езда через безлесную пустыню Гоби или Шамо. Видны были лишь песчаные бугры да кое-где скалистые горы. Иногда целый день тянулись ровные, широкие, но скудные травой, луга. Гоби считается голодною степью: однако, вдоль почтового тракта она вся заселена, конечно, кочующими племенами.

Эти племена зимой на подобие медведей сосут свои лапы (то есть, остаются почти совсем без пищи). Единственный источник пропитания у них — возка чая. Русские купцы им платят чаем же и крупой. Лошади у них как-то отыскивают подножный корм под снегом; вообще у них скот никогда ничего кроме травы не ест. Переход Гоби однообразен и утомителен. Захватив с собой не очень много провизии, мы спешили скорее пройти, чтобы не голодать. Впрочем, и с провизией удобств было мало. В иных местах вода попадалась соленая, так что и чай пить было нельзя, а это уж совсем плохо. Вода здесь находится в колодцах, вырытых по приказанию Чингиз-Хана, когда он распространял свои завоевания направо и налево по материку; им же было установлено, чтобы монголы, кочующие по степи, содержали лошадей и перевозили казенных проезжающих. Это был прототип всех наших почтовых трактов, учрежденных по образцу и примеру татар. Первоначально экипажей никаких не было [273] и путешественники ездили непременно верхом, меняя лошадей на каждом станке. По преданиям, Чингиз-Хан, а потом Батый учредили много таких трактов через пустыню и нарыли колодцев, что было истинным благодеянием для кочевников. С распадением татарского царства многие из этих путей пришли в запустение и колодцы засорились.

Пржевальский и другие путешественники по востоку не раз встречали следы таких работ; своею тщательностью и аккуратным устройством они напоминают крытые колодцы, прорытые Александром Македонских по малой Азии, во время его похода против Персов.

Лошадей в степи содержится очень много и в них недостатка никогда не бывает. Монголы в Гоби смирный народ и, кажется, забитый Китайцами. Нас они встречали с большим почетом. Когда мы приезжали на станок, они становились на колени и клали земные поклоны; я было попробовал им сказать, что этого совсем не нужно, но они не поняли и продолжали свое. Посреди пустыни попадались нам высохшие речки и иногда вблизи в горных ущельях тощие деревца; это несколько оживляло картину. Чем больше мы придвигались к югу, тем больше встречали обозов, верблюдов и перегоняемых табунов лошадей. Однажды мы встретили поезд какого-то Китайского мандарина. Скакало около 20 всадников, потом телег десять было доверху нагружено вещами и еще столько же навьючено лошадей. Сам мандарин ехал сзади в разукрашенной и герметически закупоренной телеге; около него с обоих боков также скакали всадники. Свита, сопровождавшая мандарина, была очень пестро одета. Встречаясь с нами, некоторые раскланивались, другие добродушно посмеивались и кивали на нас головами. Странны отношения Китайцев к Монголам, их никак нельзя сравнить ни с какими из народов Европы.

Несомненно, жители Срединной Империи в душе очень презирают диких, по их мнению, Монголов, считают их своими рабами, но вместе с тем страшно боятся, не хотят раздражать и обращаются с ними бережно-нагло-презрительно, то есть, под видом какой-то дружбы и покровительства, обирают их и помыкают ими, как скотами. Монголы по отношению к ним, как говорят Французы «ont l’ais sournois», то есть, при полнейшем внешнем почитании и боязни, [274] подсмеиваются над Китайцами, пользуются их охраной, чтоб сохранить хоть тень излюбленной ими свободы переселяться с места на место; они почти все, что имеют, отдают Китайским властям, и в тайнике души думают, что еще надувают Китайцев, сохраняя себе едва достаточное для пропитания. Суждение их о китайском владычестве напоминает сознание того Малоросса, который, объявив Москалю, что насчитал в Кремле всего 10 ворон и заплатив за них хитрому проходимцу, радовался, что надул его, скрыв, что насчитал целую сотню.

Монголы удивительно глупы и горды, обираемые кругом, притесняемые и одурачиваемые всегда всеми, и Китайцами и Манчжурами и друг., все-таки воображают, что они всех надувают и эксплуатируют. О предержащих властях иначе не говорят, как с усмешкой, и, кажется, твердо уверены, что не существует на свете народа счастливее их и нет страны лучше их холодных, голодных и унылых степей. На предрассудках они, можно сказать, собаку съели и число им потеряли. Один из них меня сериозно уверял, что громадная смертность во время эпидемий происходит у Китайцев оттого, что они достают металлы из земли: серебро, золото... Монгол с самодовольною улыбкой прибавлял; «вот в нашей стране есть много сокровищ в недрах земли, но мы знаем, что доставать их оттуда не следует и не трогаем, и нас уже на удочку не подденешь: мы понимаем, что лучше умереть с голоду, чем воспользоваться чем-нибудь, содержащимся под землей». Говоря это, глупый человек был очень доволен и почитал себя великим философом и знатоком жизни.

Большая часть Монголии не обработывается, и у Монголов совсем нет хлеба, его заменяет привозимая с юга просяная крупа.

Еслибы не быстрая езда по их степям, то переезд этот был бы несносен до тоскливости; холмы да бугры, все голо, ровно и волнисто, один станок как другой, и везде глупые рожи несчастных голодных, оборванных и самодовольных Монголов, степных кочевников. Точная цифра населения Монгольских степей неизвестна. Эти люди не любят вести никаких записных книг, ни метрик, и Китайцам очень трудно добиться толковых сведений о чем бы то ни было от этих идиотов.

С приближением к Калгану местность стала оживляться; [275] попадались засеянные поля, огороды и кое-где деревушки, состоящие из глиняных домиков. Вместо юрт нас уже помещали на ночь в почтовых дворах, называемых Денди (по-китайски — постоялый двор); это были крытые помещения, заключающие в себе несколько грязноватых комнат без мебели, но с настилками у стен; в окнах вместо стекол была китайская бумага, кое-где прорванная. Извне эти жилища были очень причудливо украшены рисунками в китайском вкусе. В них было хуже, чем в юртах, потому что отовсюду дуло и по большей части господствовал дурной запах. Верст за 20 до Калгана мы добрались до Провала Пясецкого (я его так называю потому, что великий Русский исследователь Китая, Пясецкий, его впервые описывал). К его талантливому описанию нечего прибавлять. Надо с ним вместе подивиться великолепной и совсем неожиданной картине, которую тут видишь после однообразной Гоби. Вид этот один из красивейших, которые мне приходилось видеть. Он поражает, своим величием... да к тому же тут впервые замечаем скромно извивающуюся по холмам великую китайскую стену. Это сооружение меня всегда удивляло своей грандиозностью: я еще ребенком не мало провел бессонных ночей, мечтая увидеть это чудо мира. Я почти готов был заплакать от радости, увидав наконец ее во всем поражающем величии. Господи, какое счастье!! Так вот, наконец, эта милая стена! теперь, пожалуй, и умереть не беда; пускай китайцы убивают меня, уж я видел их стену. Она в настоящее время представляет груду камней совсем развалившихся, кое-где видны четырехугольные башенки, тоже полуразрушенные, — но все-таки хороша! Смотря на нее, поражаешься бессмысленностью всего величия человеческого. Вот величайший памятник древности, вот осуществление неустанных трудов людских, вот громаднейшее сооружение человечества... а к чему оно пригодилось? что от него осталось? какая его цель? Вот оно все великое земное, как ничтожно и бесполезно, а какие люди усилия прилагают для создания его. И не то ли везде? не стены ли Китайские строили все европейские, так называемые великие народы?! Цезарь, Александр Македонский, Наполеон I не стены ли Китайские воздвигали? и что от этих громадных и ничтожных стен осталось?? Сколько крови и слез людских потребовалось, чтобы скрепить, смазать эти стены, и хотя они [276] как известка, скрепляющая Китайскую стену, уже давно высохли и в пыль обратились, но вопиют к Богу и как бы вас ваши поклонники, пораженные вашею суетною мишурною славой, ни восхваляли, Сказавший: «мне отмщение и Аз воздам», их взвесил, оценил, сосчитал и спросит с вас. Ваши стены развалились хуже Китайской. Как видно, известка крепче связывает камни, чем ваш пресловутый военный гений. Китайская великая стена все еще стоит на радость путешественников. Замечательно, что стена, эта построена на самых неприступных местах, то поднимаясь к облакам, то спускаясь по краю пропасти на дно оврага. В этом месте начинается очень крутой спуск и продолжается до самого Калгана. Великая стена постоянно видна справа, то близко подходя к дороге, то отдаляясь от нее, а затем примыкает к городским воротам, езда производится по дну высохшей реки между высоких гор, обрамляющих местность, как две гигантские стены. Говорят, что иногда это русло после дождей наполняется водой, и тогда уже всякое сообщение прекращается; впрочем, это, говорят, продолжается недолго, часа 3 или 4, и потом опять сухо.: Дожди здесь вообще редкость, и от этого здесь растительности мало. Однако, трудолюбивые Китайцы и здесь умеют из ничего сделать все. Высохшее русло почти сплошь покрыто садами, огородами и селеньями. Тут сеют и садят кукурузу, баклажаны, разную капусту, картофель, репу, бобы, горох, редиску, морковь и много еще разных разностей, которым мы и названий не знаем. Поражает здесь также обилие фруктов; одних яблоков до 20 разных сортов, есть отличные груши, превосходный виноград, чудесные арбузы, и все это баснословно дешево продается на базарах в деревнях. Одни только персики подгуляли, они жестки и кислы, должно быть не доспевают или, может быть, Китайцы не умеют за ними ходить. Все их сады и огороды часто затопляются водой, но это им не вредит; Китайцы как-то даже наводнение умеют обращать в свою пользу.

Калган.

Мы приехали в Калган уже к вечеру и остановились в доме чайного торговца Б. Самого хозяина в городе не было и нас принял его поверенный И. Этот добрейший человек [277] окружил нас любезностями и вниманием. В их великолепном доме мы могли отдохнуть от всех трудностей переезда по Гоби. Они живут перед самым въездом в город, несколько поодаль от китайской сумятицы. Помещение, которое нам предоставили, было устроено с европейскою роскошью. Сытный обед с дорогими винами нас скоро заставил забыть о голодных днях, проведенных в пустыне. Но кроме гостеприимного хозяина, я нашел в г. И. тонкого знатока Китайцев и Китая. Разговор с ним был чрезвычайно интересен, он посвятил меня во многие тайны китайского домашнего быта, по большей части, недоступного европейцам. Меня очень удивило, что он совершенно свыкся и освоился с китайскою жизнью, так что Китайцы его не чуждались, приходили к нему запросто посидеть, поболтать, и сообщали ему все свои беды. Фирма Б. ведет обширную торговлю с Монголией, а потому господину И. приходится также видеть и монгольских князей, он изучил их язык, и свободно может на нем изъясняться. На другой день нашего приезда И. повез нас осматривать город. Это еще был первый вполне китайский город, что мне приходилось видеть. Он весь окружен двойною массивною стеной, сложенною из весьма крупного камня и кирпича, видом она напоминает нашу Кремлевскую, все очень крепко и прочно. Ворота узкие и темные, там всегда толпится множество верблюдов, телег и людей, все кричит, шумит, подчас бывает драка, так как никто не хочет уступать дорогу и иногда по целым часам нельзя разъехаться. Внутри города очень пестро и пыльно; улицы узкие, дома разукрашены всевозможными цветами, иные раззолочены, с крыш свешиваются какие-то разных форм и цветов привески; есть трехугольники, кружки, квадраты, иные с надписями; цели этих привесков понять нельзя. Есть также близ некоторых домов высокие столбы, сверху до низу покрытые надписями. Народу по улицам и ездит и ходит чрезвычайно много, все это шумит и кипит жизнью. Повсюду видно множество лавок, но вещи для продажи и в особенности фрукты большею частью выносят из них и продают прямо на улице, отчего они всегда в пыли. Китайцы очень любят есть на улицах, и зачастую приходится их видеть усевшимися на песке возле съестных лавок и пережевывающими свои сладкие печенья с пылью. Пыль на улицах застилает людей, как облако, и [278] нередко люди натыкаются один на другого, ничего не видя из-за этой пыли. В городе есть множество кумирен; Русских во все охотно пускают, есть очень красивые между ними, но они все почти устроены на один лад. Одну из них подновляли, и мы могли видеть, как Китайцы своими красками разрисовывают идолов. На конце города, по дороге к Пекину, выстроен чрез сухой ручей (но иногда наполняющийся водой) солидный каменный мост; он напоминает собою древнеримские сооружения и сам имеет вид очень древнего. Китайцы ему, кажется, покланяются, как божеству, и при въезде на него выстроили кумирню, мимо которой ни один не пройдет, чтобы не отвесить поклона. Осмотрев, что было интересного в городе и что уже ранее меня описано Пясецким, мы поехали в близ лежащее селение, где, по случаю какого-то народного праздника, было театральное представление и съехалось множество народу. Селение это отстояло от города версии на три и отделялось от него огородами в перемешку с кладбищами.

Я говорю — огородами, потому, что на этих пустых пространствах посажены овощи, и они огорожены (ибо Китайцы всякий засеянный клочок земли огораживают); однако, по обширным размерам и удалению от жилья их правильнее назвать полями. Когда мы приехали, праздник был в полном разгаре. Густая толпа со всех сторон окружала небольшую сколоченную из досок беседку, на подобие того, как устраивают наши балаганы, и там происходило представление. Вся публика помещалась стоя на открытом воздухе, смотрели взобравшись на соседние холмы и заборы. За неумолкаемым шумом и гвалтом, производимым самими зрителями, нельзя было расслышать даже голосов актеров, не только слов; видны были лишь их причудливые костюмы. Публика стояла даже позади театра и переходила с места на место; тут же продавали всякие съедобные вещества, пили чай, плясали, публично секли детей, которые оглашали площадь неистовыми криками. Я поинтересовался узнать, зачем это веселье праздника нарушают этими домашними сценами, и мне отвечали, что секли по распоряжению полиции тех, которые покушались воровать, тут же, на месте преступления. Практично — нечего сказать! Пока мы двигались вперед через этот разношерстный люд, с трудом прочищая себе дорогу, нам то и дело предлагали покупать разные сласти [279] или вещи, как то веера, зонты, трубки, при этом очень бесцеремонно дергали за рукава и фалды. Один даже старик схватил меня за плечо и так сил по повернул к своему столику, что я чуть не упал. Я хотел рассердиться, но старик очень добродушно улыбнулся и что-то пробормотал (должно быть извинение), потом стал мне показывать какие-то перочинные ножи китайской работы, ничем особенно не отличающиеся; он что-то громко толковал, подымая большие пальцы обеих рук кверху, должно быть хвалил работу. Я хотел идти дальше, но старик не пускал, он вынул из мешка еще какие-то пилочки и щетки и стал передо мной раскладывать. Я узнал европейскую работу, и мне наш проводник сообщил, что это Американцы развозят по китайским городам. Не скоро-таки мне удалось освободиться от этого назойливого торговца. Мои товарищи уже ушли вперед, и я едва мог следить за ними глазами. Боясь потеряться в толпе, я стал делать им знаки, чтобы они меня подождали (кричать было бесполезно, никто меня бы не услышал в этом шуме и гаме); удаляясь от торговцев, я попал в среду наказываемых, где толпа была еще гуще; меня поминутно толкали встречные, точно я был не человек, а бревно; я заметил, что Китайцы гораздо вежливее друг с другом, чем с Европейцами: друг друга они толкнут разве, когда уже совсем негде пройти, а Европейца без зазрения совести, не стесняясь нисколько. Я спешил выбраться из этой толпы, но было трудно. Одна только что высеченная девочка схватила меня за руку и сквозь слезы жалобно пропищала: «donnez quelque chose, monsieur», на чистом французском диалекте без акцента. Я крайне удивился, услыхав французский язык в устах Китаянки, и, дав девочке несколько медных монет, стал расспрашивать, где она его изучала. Девочка, все продолжая всхлипывать, рассказала, что она училась в Пекине в католическом монастыре, но была выгнана за дурное поведение, что родителей у нее нет и она бедствует; ей на вид было лет 13, лицо и руки были исцарапаны и скудная одежда порвана. В чем состояло ее дурное поведение, она не сказала, но я понял, что, должно быть, она и в училище была замечена в воровстве. Разговаривая с ней, я совсем потерял из виду своих спутников и не знал, как найти их, еслибы не один важный Китаец, которому я нечаянно наступил на [280] ногу. Не зная, как извиниться, я приподнял шляпу и поклонился. Китаец очень остался доволен и грациозно улыбнулся. Видя, что я глазами ищу спутников и затрудняюсь в выборе дороги, он указал мне рукой по направлению сцены, потом пошел вперед меня и стал передо мной раздвигать толпу. Я очень рад был этой любезности, без которой долго бы не мог выбраться из толпы. Китаец поминутно оборачивался ко мне и покровительственно улыбался; он был одет в синее шелковое платье и имел голубую шапку на голове. Проводя меня мимо одного холма, где расположились китайские богатые дамы, он указал мне на них рукой; я взглянул, и впервые увидал хорошеньких Китаянок; они все сидели к нам боком и смотрели на сцену, но стоило одной взглянуть на меня и что-то пробормотать, как все обратились в мою сторону и стали пересмеиваться, друг другу указывая на меня, забыв совсем о представлении. Они, очевидно, подымали меня на смех, как Европейца, ибо я довольно явственно услышал китайское слово янь-гуй, столь знакомое путешествующим по Китаю: «заморский черт» (Китайцы так всегда называют Европейцев, когда подтрунивают над ними). Провожавшему меня Китайцу, видимо, не понравилось такое поведение его соотечественниц, и он, нахмурившись, пошел дальше; но я, нисколько не претендуя на Китаянок за их наивный смех, остановился и стал их рассматривать в бинокль. Их было очень много, все страшно нарумянены и набелены, так что походили на лубочные картины, хорошеньких было не более 5, но и эти были измазаны красками, и только одни глаза свидетельствовали о красоте. Удивительна эта страсть женщин пачкать себе лицо: ведь никого они этим не обманут, всякий отличит настоящий румянец и белизну от поддельных; уж не от Китаянок ли взяли некоторые европейские женщины моду мазать себе лицо? Обычай этот до того распространен в Китае, что мне после во все мои странствования приходилось видеть простых крестьянок, работающих в полях набеленными и нарумяненными. Те, которые сидели на холме, были, как видно, из богатых, потому что были одеты в разноцветные шелка и держали в руках роскошные зонтики и веера. В Китае особенно в богатых классах женский костюм почти не отличается от мужского, они также носят род широкой и длинной блузы с очень длинными рукавами, скрывающими руки [281] совсем, поверх этого надевается безрукавка непременно другого цвета, чем блуза, безрукавка эта застегивается около шеи позолоченными пуговицами, затем у мужчин бывают широкие панталоны, а у женщин узкие, ноги всегда обуты в туфли (у мущин обыкновенные, а у женщин с какими-то подставками, что им страшно мешает ходить, даже и тогда, когда ноги не обезображены). Пока я разглядывал китайских дам, кто-то из толпы, должно быть найдя это неуместным, поднял руки и загородил от меня немного женскую группу. Поняв, что это Китайцам не нравится, я перестал смотреть и пошел дальше, но скоро пробираться через густую толпу людей стало невозможно; тут я нечаянно наткнулся на капитана З. и на г. И, которые меня тоже повсюду искали.

В толпе было тесно и душно, притом она уже начинала выказывать нам враждебность, так что мы поспешили из нее выбраться. Враждебность толпы сперва выражалась только в насмешках, но вскоре перешла и к действиям; это было очень оригинально: самые молодые начали друг друга наталкивать на нас сперва тихо, потом посильней и большею частию сзади; наталкиваемый с робостью отскакивал, а потом принимался смеяться. Чтобы избавиться от их назойливости, мы поднялись на небольшое возвышение, находящееся шагах в 30-ти от сцены, как раз против нее; на нем была кумирня, в которой мы и думали устроиться. Но, увы, это было напрасно: кумирня по случаю праздника была превращена в ресторан, там стояли маленькие столики и расфранченные Китайцы закусывали, были между ними и полуголые, то есть, скинувшие по случаю жары верхнее платье; у Китайцев это делается просто; холодно ему — он хоть в попону завернется, а жарко — готов все сбросить, ни мало не стыдясь присутствующих. В кумирне шел дым коромыслом, ели, пили, кричали, играли в кости, забыв совсем о святости места, и все это рядом с буддами и другими страшными идолами. Кумирня превратилась в какой-то клуб. Метаморфозы подобные я после часто встречал в Китае.

У них вообще кумирня не есть специальное место для моления, а она может служить, чем угодно; многие из дипломатов в окрестностях Пекина нанимают их на летний сезон для житья, как дачи, ибо они всегда окружены садами. Сами Китайцы зачастую останавливаются в них на ночлег. Лишь только мы вошли в кумирню, как привлекли к себе [282] всеобщее внимание: закусывающие встали из-за столов и обступили нас. Хозяин, думая, что мы у него будем завтракать, стал было отгонять толпу, но это оказалось невозможным: она ежеминутно возрастала, и так же, как на площади, становилась назойливою. Видя такую беду, мы поспешили выйти из кумирни и, быстро протолкавшись через толпу, направились к нашим лошадям. Китайцы за нами долго бежали и кричали, некоторые показывали кулаки. Один все уговаривал, чтобы мы посмотрели его панораму. Я было остановился, чтобы взглянуть, но ничего не мог рассмотреть в его стекла. Этим и кончился наш осмотр города.

Дорога в Пекин.

На другой день мы двинулась по направлению к великой столице китайской, Пекину, а по манчжурскому выговору — Бей-Цзину.

От Калгана до Пекина верст 200. Путь хотя и очень пыльный, но чрезвычайно красивый. Мы его проехали в 5 дней, наглотавшись пыли вдоволь. В Китае вообще пыль изобилует, ее не бывает только тогда, когда она заменяется грязью после проливных дождей. Но это едва ли лучше, ибо тогда проезд делается почти невозможным, и люди, и лошади, и телеги — все топнет в непролазных трясинах. Это случается обыкновенно, как рассказывают местные жители, среди лета, в самую жару, остальное же время года бывает очень сухо, в особенности весной (как раз наоборот тому, что бывает у нас).

Дорога от Калгана до первого города Сюан-Хуа пролегает по сплошь засеянной равнине. По пути есть много селений и встречается много караванов, телеги скрипят, мулы мычат, люди орут, шум и гам непрестанные. Местность слегка понижается, справа и слева видны горы. Подробностей особых не даю, так как переезд этот много раз и хорошо описан. Поговорю лишь о том, что на меня лично произвело впечатление. Во-первых (и этого я не видал ни в одной стране), дорога как-то врезывается в грунт, то есть, пролегает сажени на две ниже поверхности полей, и это почти повсеместно. Образовалось ли она сама собой, или нарочно сделана, (но тогда, с какою целью?) трудно понять. [283]

Путешественники двигаются как бы в длинном ящике. Надо полагать, что во время наводнений эти дороги становятся реками.

По выезде нашем из Калгана дул сильный северный ветер, и небо вскоре покрылось черными тучами; судя по нашему, по-европейскому, надо было ожидать ливня, но в Китае все наоборот. Выпало всего несколько капель дождя, а небо оставалось до вечера чернее дёгтя. Мы с трудом двигались вперед при этом тусклом освещении среди моря пыли. Картина была оригинальная, мы подъезжали к селениям, совсем их не замечая, и лишь по запаху съестного убеждались, что находимся близ жилья. В селениях суетня и шум были еще больше, чем на пути; при въезде встречались обыкновенно трактиры, где люди ели на дворе, прямо под навесом; за столами сидели, разодетые в шелка, богатые Китайцы, и полуголые, и совсем голые; близость одних не удивляла и не стесняла других.

В селеньях были колодцы и множество верблюдов возле них; наши возчики останавливались там, переругивались с погонщиками верблюдов из-за воды и затем, не напоив лошадей, отправлялись в дальнейший путь. Напоить лошадей не давали нигде, вода здесь редкость, и кто хочет — должен брать с боя или покупать на деньги. Для первого — наши проводники были не довольно многочисленны, их бы совсем исколотили, а для второго — слишком скупы; страдали не мало от этого бедные животные и, грустно понурив головы, проходили вперед мимо соблазнявших их колодцев. Я покупал везде, где только мог, фруктов, ибо это был единственный способ утолить жажду. Фрукты в Китае ужасно дешевы; на гривенник можно накупить столько, что и не унесешь с собой. Продавались также кой-где разные сладкие печенья, которые были бы очень вкусны, еслибы не были смешаны с песком. Песок покрывал также целым слоем груши и яблоки, но там его еще можно было отмыть. Меня, впрочем, эти все неудобства нисколько не смущали, мне довольно было того сознания, что я в Китае, чтобы переносить даже с радостью все невзгоды и неудобства. А забыть этого было никак нельзя. Каждое деревцо, каждый домик имел свой особенный отпечаток, и как бы говорил, вот и я тоже китайский. Деревья тут имеют какой-то вычурный вид, и все выходит наоборот с нашими: у [284] сосны, например, ствол с белою корой, как у березы. Ива имеет почему-то много веток наверху и почти ничего у корня, так что она представляется точно в шапке. Домики, хоть и самые малые лачужки, имели на себе типичные китайские надписи разных цветов; местами попадались и кумирни с страшными идолами и вывешанными лоскутьями.

По приезде в Хуа-Сюань вышло небольшое столкновение, несколько меня обеспокоившее, но, к счастью, не имевшее никаких печальных последствий.

Казак мой что-то повздорил с погонщиком мулов, тот, недолго думая, кинулся его бить, разорвал ему кафтан и ушиб ногу, после чего скрылся. Его, конечно, скоро розыскали, по моему приказанию, но что делать было с ним; оставить так невозможно; он еще больше себе позволит, ибо припишет прощение нашей трусости. Побить же его самого было рисковано: я знал мстительность Китайцев и как они друг за друга стоят, и полагал, что они могут принять его сторону, тем более, что собралась целая толпа вокруг нас. К полиции в этих случаях обращаться немыслимо, ибо по строгости китайских законов этого погонщика тотчас заковали бы в цепи и избили бы до полусмерти за оскорбление иностранца, чего я вовсе не хотел, да и притом полиция была далеко, — когда бы ее еще разыскали.

Я выбрал среднее средство: призвал Китайца, стал на него кричать, размахивая палкой. Тот (хотя и не понимал меня), но что-то пугливо и униженно бормотал, указывая на одежду казака, которую он порвал, думая, конечно, что главная его вина заключается, именно, в этой порче, так как Китайцы драку вообще считают ни во что. Мне объяснили, что он просит прощения и предлагает зашить порванное. Я был очень рад такому окончанию инцидента и, пригрозив ему еще раз, предоставил им самим разобраться и помириться. После этого случая погонщик мулов стал как-то особенно услужлив, должно быть, желал загладить свою вину. Он, действительно, достав откуда-то иголку с ниткой, тщательно зашил порванное и пришел с улыбающимся видом мне показывать, точь-в-точь, как малый ребенок, провинившийся и загладивший свой проступок. Я, конечно, удовлетворился тем, что пригрозил ему еще, и оставил его в покое; [285] казак также вполне утешился, и они оба принялись дружески пересмеиваться по окончании инцидента.

Место, где проезжающие останавливаются на ночлег, не особенно комфортабельно: это небольшие клетушки с очень грязным полом и почти без мебели, по углам устроены деревянные возвышения, покрытые циновками для спанья. Комнатки эти имеют по большей части одно окно, заклеенное бумагой, отчего там всегда темно и было бы сыро, еслибы климат Китая не обладал почти баснословною сухостью. Зимою в этих комнатках должна быть страшная стужа, ибо они ничем не отапливаются, но летом сносно. В этих харчевнях подают какую угодно китайскую стряпню, довольно вкусную. Все это было бы очень дешево, еслибы русские проезжающие купцы не избаловали Китайцев. Содержатели этих постоялых дворов (денди, как их тут зовут), до крайности нахальны. Цен установленных никаких нет и они запрашивают бессовестно. Чем им больше дать, тем они менее довольны, потому что считают человека дураком и думают нахальством добиться еще большого.

Чем ближе к Пекину, тем хуже; нахальство китайцев возрастает с приближением к их столице. Там они привыкли видеть Европейских туристов, и привыкли, что те бросают деньги без счета. Самая скверная черта Китайцев — это их пристрастие к деньгам, и в этом они не только превосходят Евреев, но даже и Греков и Армян; при этом сколько ни дай, они никогда не будут благодарны. Почти на каждой остановке у нас выходил спор с содержателями гостиниц. Они постоянно назначат цену, а потом при расчете требуют вдвое или втрое больше. Я никогда не уступал, и обычай мой таков, что чем человек нахальнее требует, тем я меньше даю. Китайцы это через несколько дней смекнули и вместо требований стали униженно просить, ссылаясь на свою бедность. Вероятно, это наши погонщики им посоветовали. Я не умею отказывать просьбам, и приходилось им давать много больше того, чем стоило. После Сюан-Хуа дорога пролегала по слегка наклоненной к югу равнине, чрезвычайно густо заселенной; каждые четверть часа попадались жилища в перемежку с засеянными полями и фруктовыми садами, в стороне виднелись рощицы, служащие большею частью кладбищами. Жара была удушливая, и слабый северный ветер ее нисколько [286] не умерял. Пыль по прежнему несколько надоедала, но красота и разнообразие пейзажей заставляли забывать все невзгоды. К вечеру второго дня мы подъехали к горам, которыми, казалось, совершенно замыкался горизонт. Местность стала еще живописнее. По вершинам гор причудливо извивалась вторая Китайская стена, не столь древняя, а потому и лучше сохранившаяся, чем первая. Внизу, среди богатой растительности, было настроено множество каких-то башен, вероятно, — следы древних укреплений. У подножья гор, утопая в зелени, был расположен маленький городок Чадоа. В переводе это название значит дымный город, или наполненный миазмами, ибо чад по-китайски означает дым-пар, и происходит потому, что город расположен невдалеке от болот, и там бывают частые и вредные туманы. Это не в первый раз мне приходится встречать сходство между Китайскими словами и Русскими; в нашем языке очень много вообще Китайских слов, свидетельствующих о древних сношениях Русских с Китайцами. Интересно, что большинство слов перешло прямо с их значеньем, вытеснив коренные славянские слова. Я не сомневаюсь, что изучение Китайского языка много способствовало бы знанию Русской грамматики. Меня всегда очень удивляло, например, что Русские люди, передавая что-либо друг другу не говорят: возьми или бери, а говорят: «на»; что за часть речи это «на»? Ни один из профессоров словесности не мог мне этого объяснить. Побывав в Китае, я узнал, что «на» означает именно по Китайски «брать» (Там повелительное наклонение всегда сходно с неопределенным). И вот в Русский язык перешло целиком это слово и даже стало спрягаться, ибо говорят: «на-те». Много и еще примеров можно найти, но оставляю их для филологов.

Так как было еще не поздно, то мы отправились на городскую стену (в Китае все города окружены стенами, и по ним можно свободно ходить) и стали оттуда любоваться видом. Вид этот был до крайности типичен: с одной стороны тесные улицы торгового города со всею их Китайскою суетней; тут были и верблюды, и лошади, и овцы, и люди с лотками разного товара, и одетые, и раздетые, и лавки с цветными вычурными надписями, и кумирни, и широкие дворы, и даже искусственные пруды, в роде луж. С другой же стороны дикая природа, высокие и остроконечные горы, кое-где поросшие кустарником; с них [287] местами текли быстрые потоки а сливались в одну неширокую речку, извивавшуюся близ городской стены среди болот. С одной стороны городской шум, с другой — безмолвие дикой природы. Закатывающееся солнце освещало горы своими лучами и придавало им какой-то лиловатый оттенок. Пройдя несколько вдоль стены, мы добрели до угла, на котором была маленькая башенка и в ней идол на подобие женщины; какое его значение здесь, я не мог узнать, но сработан он был недурно и, — главное, казался совсем новым. На других углах были тоже башни, но без идолов. С этой стены был виден наш завтрашний путь в Пекин. Он пролегал по узкому ущелью, среди гор, и очень круто спускался вниз; речка текла там же и местами пересекала дорогу. Залюбовавшись картиной, я не заметил, как закатилось солнце, и я остался почти в совершенной темноте; хотя постоялый двор, где мы остановились, и был очень близко, но я в темноте не знал, как его найти. Спутник мой уже давно ушел домой, и мне приходилось плутать по неизвестным закоулкам города совершенно одному. К счастью, как только я спустился со стены, меня обступила толпа мальчишек и девченок. По моей нерешительности в выборе направления они тотчас поняли, что я не знал - куда мне идти.

С криками радости они побежали вперед меня, хватая меня поминутно за руки и приглашая следовать.

Я доверчиво пошел за ними, ежеминутно натыкаясь на камни.

Дойдя до места нашего ночлега, они остановились у ворот и загородили мне проход, показывая знаками, чтобы я им заплатил за проводы.В другое время это нахальство очень бы меня рассердило, но тут я так был рад, что добрался до дому, что высыпал им несколько медных монет, которые у меня оставались в кармане. Но Боже мой, что тут вышло! вот уж где можно видеть, как Китайцы злы и деньголюбивы. Все дети и малые, и большие бросились собирать монеты, и завязалась неистовая драка; они колотили друг друга, рвали платья, вырывали из рук деньги у слабейших, двух девчонок до крови избили, с одного 6-7 летнего мальчика сорвали в драке панталоны и так он без них и убежал, сжимая в кулаке поднятую им монету. Я видал иногда в России, как деревенские ребята дрались из-за брошенных им пряников, но не помню никогда, чтобы драка доходила до подобных неистовств. К этому надо прибавить еще, что Китайские монеты очень малоценны, и на одну даже куска хлеба нельзя купить. Поужинавши кукурузой и баклажанами, я лег спать в самом веселом расположении духа, предвкушая удовольствие на завтра, идти тою красивою долиной, которую я видел со стены, а на после-завтра вход в Пекин, великую восточную столицу. Шутка сказать — в Пекин, ведь это, как мы привыкли думать, какой-то сказочный город. [288]

Ночь была довольно свежая, в особенности под утро; я спал, покрывшись шубой, которую, хоть и в жаркие страны направлялся, но вез с собою на всякий случай, и вот этих случаев уже много представлялось. Путь по долине был, как я и предполагал, очарователен; он напомнил мне спуск с Таврских гор в Малой Азии, совершенный мною в моей юности с тою... которой одной мне тут недостает, для полного моего счастья... увы! без нее и красоты природы не те, точно что-то грустное в них есть. Увижу ли ее когда еще... Господи! Господи! как бы хорошо было, еслиб я мог перенестись лет на восемь назад, когда ни одно облако не омрачало мой горизонт, и я не был один... Мы вместе любовались природой, вместе на ночлегах голодали от дурной пищи, вместе усталые засыпали на своих жестких складных кроватях; и какие тогда хорошие сны снились! О милое, незабвенное путешествие по Малой Азии! никогда я не был так счастлив, как тогда. Совесть тогда была у меня спокойна, и будущее представлялось светлым и радостным. Не знал я тогда, что между нами проскользнет змея, которая опутает меня и задушит, переломав и разрушив всё. Однако довольно грустных воспоминаний, в Китае все весело, в нем жизнь кипит. Подъехав ко второй Китайской стене, я слез с лошади и взобравшись пошел вдоль нее; площадь на ней так широка, что двум экипажам не трудно разъехаться; где она слишком круто подымается на гору, там устроены ступеньки. Все это теперь заросло травой и кустами, а прежде, должно быть, было грозно. По местам видны вынутые кирпичи; это, объяснил мне наш погонщик, туристы Англичане уносят и заказывают Из них пресс-папье для своих кабинетов. Конечно иметь пресс-папье из камня, служившего для Китайской стены, лестно, нечего сказать, хотя камни эти совершенно обыкновенные, да и вообще замечательна стена, как колоссальное сооружение, а не материал, из которого она сделана. Кое-где около стены валяются старые пушки; вот эти бы, пожалуй, любопытно иметь в любом музее, и я удивляюсь, что никто не подумает увезти хоть одну; они не очень громоздки, но очень типичной формы и покрыты разными Китайскими надписями сверху до низу. Отсюда дорога к Пекину пролегает но прелестному, извилистому ущелью, покрытому чудесною растительностью, а потом выходит в широкую равнину, очень густо населенную; [289] здесь находится, недалеко в сторону, знаменитое кладбище императоров династии Мин со статуями людей и зверей из камня. Я не видал этого кладбища и по очень глупой причине, относящейся к моему стыду. Я просто о нем ничего не знал до моей поездки по Китаю и не нашел никого, кто бы мне о нем сообщил, и потому прошел мимо, не подозревая о его близости. 6-го сентября вечером мы остановились на ночлег в одной деревушке верст за 35 до Великой столицы. Из постоялого двора вышел навстречу к нам довольно полный, но не старый Китаец с добродушною наружностью и весело сказал нам, пожимая руки: «здраствуй». Я думал, что он знает по-русски и обратился к нему с расспросами о местности, но, оказалось, он знал только это слово; на все же мои вопросы он только снисходительно улыбался. Он взял капитана З. и меня за руки и повел внутрь своего дома. Комната, которую он нам предназначал, была просторная и чистенькая, устланная ковриками. Усадив нас, он принялся хлопотать, достал яблок, груш, еще разных сластей и уставил это все очень симметрично на маленьком столике, приглашая нас закусить; он сам резал нам яблоки и счищал с них кожу. Когда кончилась эта сладкая закуска, принесли целый обед, состоящий из довольно странных кушаний и заканчивавшийся ленивыми щами на отличном курином бульоне. Во все время обеда наш добрейший Китаец не переставал болтать и улыбаться, ни мало не затрудняясь, что мы вовсе ничего из его болтовни не понимали... Улыбался он как-то покровительственно, точно хотел сказать нам, что хотя, мол, вы и очень глупы и ничтожны, но не бойтесь меня совсем, я добрый и готов вам простить, что вы не Китайцы. В эту ночь мы прекрасно и удобно заснули, ибо нам было тепло и мягко, но после полуночи я проснулся и не мог больше уснуть; я был в радостном волнении от предстоящего въезда в Пекин. Боже! этот волшебный город, про который я уже более 30 лет слышу, и не знаю верить ли его существованию, — наконец завтра предстанет пред моим очарованным взором, — и это не мечта, не сон, а самая действительная действительность... Сильная радость, как и сильное горе, порождает нетерпение и беспокойство и, следовательно, отнимает сон... здесь сразу является слишком большая пища для ума; [290] чтобы переварить ее человек обречен на бдение. Но как при горе бдение мучительно, так при радости оно легко и даже приятно. Господи! девять лет тому назад, когда я читал путешествие Пясецкого и въезд его в Пекин, как я завидовал моему почтенному коллеге, хотя и сам ехал в Грецию, страну не безынтересную; как я жалел, что не нахожусь с ним, и как сочувствовал ему в его негодовании на Сосновского, хотевшего этот въезд сделать ночью: О, бессмысленный антипутешественник, деньгосчитатель Сосновский! Пекин! Пекин! царь городов, — и въехать в него без содрогания сердца, без умиления, без сжимающей душу радости, без возбужденного до последней степени любопытства! въехать равнодушно, как в какую-нибудь Калугу или Зильманштранд... да что я говорю Калугу! Я и в нее-то в первый раз въезжал все-таки с интересом видеть нечто новое. Да можно ли оставаться равнодушным, когда видишь что-нибудь новое? Нужно быть очень ограниченным человеком, чтобы не интересоваться тем, чего никогда не видал, чего не знаешь. Никогда не забуду твою остроумную фразу, неутомимый путешественник, уважаемый собрат, незабвенный Пясецкий, фразу, равносильную безапеляционному приговору о ничтожестве: «мы, по его милости, проходили мимо древнейших и интереснейших исторических памятников, как мимо самых обыкновенных огородов, с самой обыкновенною капустой». Да! беда, когда человек видит ананасы и смешивает их с капустой; от такого человека ничего путного не жди! Он и пирамиду Египетскую готов смешать со своим овином! А много таких людей... ух, как много!.. Вот вы теперь, читающие эти строки, говорите себе в душе: «Да чему это он так радуется? Ну чтож, что Пекан?.. конечно, древняя столица, но из чего ж тут в экстаз-то приходить?» А из-за того, читатели, что видеть этот город было заветною мечтой почти всей моей жизни... и, хоть я теперь, может быть, и под забором где-нибудь жизнь окончу без крова и без единого сочувствующего лица... я все-таки, умирая, буду Бога благодарить, что сподобил меня увидать этот город, к которому я столько лет мысленно стремился. Читатель опять скажет: «Что ж это у него и стену Китайскую видеть было целью жизни, и Пекин теперь, и тропические леса, и Банкок, и Калькутту, и Тегеран!.. И сколько же у него этих [291] целей жизни?!» Очень много, — читатели угадали — очень много: все увидеть, все узнать — вот всегдашняя цель моей жизни. Если плоха она, великодушно простите.

_______________________________________

Я начал всех будить еще до свету, в пять часов утра; мне казалось, что, если хоть часом раньше попадем в Китайскую столицу, все лучше будет. Как я ни торопил своих спутников, а все-таки выехать раньше семи часов не удалось. Любезный хозяин наш перед отъездом непременно захотел нас напоить чаем, и надо было согласиться, ибо он иначе бы и не отстал. Когда мы выезжали со двора, китаец, несмотря на свое добродушие, попросил за постой цену довольно высокую; один из моих казаков это ему заметил; тогда китаец сделал оскорбленный вид и объявил, что принимал нас из дружбы и любви к русскому народу и денег никаких не хочет. Капитану З. пришлось почти силой всучить ему требуемую сумму (кажется, однако, не более полутора рубля за квартиру и еду всех людей наших; это, однако, по китайским ценам было все-таки очень дорого, так как там на все продукты — баснословно дешевые цены).

С приближением к вечному городу местность чрезвычайно оживилась: уж, чего-чего тут не попадалось на пути: и холмики с разными башенками на них и садами, и просто покрытые соснами, и искусственные пруды с плотинами и вычурными мостиками, и кумирни всяких видов, и домики самой причудливой архитектуры, и типичные кладбища. Народу попадалось по пути все больше и больше; ехали, шли люди точно целыми процессиями; в деревнях была такая толпа, что чрез нее трудно было продираться, везде в пыли сидели фруктовые торговцы и продавали за ничтожные гроши чудесные яблоки, груши, виноград и прочее. Груши в особенности были вкусны, я еще таких никогда не видал и не едал; у них был какой-то странный, точно винный вкус; еще были фрукты средние между яблоком и грушей; у нас таковых нет, их китайцы зовут пиба; попадались также и персики, но в малом количестве, они видимо уже сходили. Верст за 15 от города мы увидали в правой стороне высокий холм с высочайшими, круглыми башнями на нем и как бы гигантскою, каменною [292] лестницей, ведущею по холму к подножью одной из этих башен. Один из моих казаков, бывавший уже не раз в Пекине с почтой (почту возят через Монголию на верблюдах наши казаки-Буряты) утверждал, что это «Биунсы», загородный древний буддийский монастырь, но по тщательным расспросам оказалось, что это летнее местопребывание императрицы. Башни, подобные тем, что я впервые увидел здесь, разбросаны по всему Китаю; они круглые, в 5 или 6 этажей, каменные, с площадками и окнами в каждом этаже; в выемках, сделанных в виде окошек, часто стоят идолы; крыши у них заостренные, конические, основания круглые или многоугольные; такой же формы была в Нанкине знаменитая фарфоровая башня; они строятся, как мне показалось, по большей части, на могилах знатных людей; цель их не совсем понятна; кроме иностранцев, их никто не посещает, и китайцы пускают взбираться на них крайне неохотно. Вообще китайцы ужасно любят надгробные памятники и разнообразят их до невероятности: тут у них и плиты, и тумбы, и статуи человеческие и звери, и всякие чудовища; все это усеяно надписями сверху до низу и, странно, схоже иногда с нашими (в особенности плиты). Крестов, конечно, нигде нет, исключая однако оград, — там китайский узор состоит из сцепления крестов (он и у нас встречается на церковных оградах). Собственно кладбищ у китайцев нет, каждый хоронится, где хочет, и преимущественно на своей земле; вокруг могил китайцы любят разводить кипарисовые рощицы, точь-в-точь как на западе (в Италии, Испании и Турции). Вообще весь похоронный церемониал у китайцев, хотя и сложнее, но очень схож с Европейским, и так как китайцы, конечно, его изобрели самостоятельно и весьма давно, то надо предположить, что мы его от них заимствовали: например, они также покойника кладут в гроб, обитый парчой (известно, что древние Христиане этого не делали, а завертывали в саван), везут на дрогах, очень схожих с нашими (впрочем большею частью несут на руках под балдахином), несут разные предметы и отличия, принадлежавшие усопшему (как у нас на подушках — ордена). Процессия идет в траурных разнообразных костюмах и останавливается по временам для пения. Усопшего обсыпают цветами и зарывают могилу (первые христиане и евреи довольствовались тем, что клали труп в расщелину скалы [293] или пещеру и заваливали вход камнем). Даже поминки китайцы справляют: в определенные дни носят на могилы умерших кушанья, которые те любили и съедают их там. Траурным у китайцев считается белый цвет, а праздничным красный.

На китайских похоронах присутствует обыкновенно много народу; кроме родственников и знакомых, еще нанимают разных проходимцев, которые должны идти за гробом и увеличивать процессию.

Женщины на похоронах никогда не присутствуют, да и вообще не появляются при общественных торжествах. Одна из причин, как мне кажется, мешающая им принимать участие в общественных процессиях, это обычай их портить ноги, сжимая их в детстве в маленьких башмаках. Они достигают того, что совсем почти ходить не могут, не придерживаясь за что нибудь руками. Этот безобразный и бессмысленный обычай распространяется, как мне удалось исследовать, до 25-ой параллели сев. широты. Только в провинциях Гуандунской и Куансийской он не практикуется, и там женщины даже не носят никакой обуви, ходят босиком и работают в полях. В северном же Китае женщины по этому случаю ничего делать не могут и обречены вести жизнь в праздности. Как ни глуп этот обычай, а и он нашел себе подражательниц в Европе. Не так далеко то время, когда почти все молодые девушки, ради моды, носили узкие ботинки и страшно безобразили себе ноги: большой палец вдавливался в средину и делался кривым. Это впрочем не единственный глупый обычай востока, который переняли Европейцы: носить черные, пачкающие ноги чулки также взят оттуда; удивительно, что женщины ведь знают, что выпачкают себе ноги, так что их потом и отмыть трудно, а все-таки рабски следуют этой глупой моде; ну, а прокалывание ушей и ношение серег — тоже ведь восточный обычай, Индейский, и безобразный, а как к нему привержены наши барыни. Я только одного не понимаю: если прокалывать уши, то почему не прокалывать нос, как то делают в Индии баядерки, и не привешивать туда кольца.

_______________________________________

Чем больше мы приближались к Пекину, тем больше увеличивалась суетня: народ сновал туда и сюда, ребятишки прямо лезли под копыта наших лошадей. Прямо почему-то [294] нельзя было идти и приходилось выделывать разные зигзаги. Местность стала походить на нескончаемое селенье, перерезанное болотами, садами и огородами, пыли становилось все больше и больше, нищих оборванцев также, и вот наконец мы видим впереди высокую кирпичную стену с зазубринами, как кремлевская в Москве... это был он, желанный Пекин! Стена загораживала весь горизонт и давала предполагать, что окружает нечто очень большое. Еще полчаса и мы около нее; впрочем город, можно считать, что начался еще раньше, ибо все застроено: тут лавки, трактиры и лачужки со всех сторон облепляют Пекинскую стену, слоем более версты ширины.

Пекин.

По-китайски Бей-дзин означает северная столица; южные Китайцы произносят Бей-кин, а Монголы говорят Пе-чин. Город — по истине удивительный; он бесспорно самый большой из всех азиатских и, вероятно, превосходит размером все европейские; причем дома там очень маленькие, одноэтажные, а двухэтажных очень мало, трех же и более совсем нет. Точной цифры населения никто не знает, но народу так много на улицах, что он так просто и кишит; какой-то гул от говора вечно стоит над городом... Стоит Европейцу остановиться на минуту на любой улице, чтобы вокруг него тотчас образовалась толпа. Нескончаемые улицы покрыты целым слоем пыли, или грязи в дождливое время; мощеных нет ни одной. Кроме внешней стены, окружающей город, есть еще внутренняя, окружающая главный торговый квартал, где находятся также и посольства. Торговые улицы все состоят сплошь из лавок с разными вычурными вывесками, столбами, привесками и пр. В других же улицах кроме заборов глиняных ничего не видно, ибо все дома находятся внутри дворов и ворота всегда в них заперты. Эти улицы, когда по ним едешь, кажутся пустынными; но стоит взобраться на стену, чтоб увидать, что все это кипит жизнью; вокруг каждого почти домика разведен сад, с высоты птичьего полета все кажется в зелени, и густые деревья своими ветками скрывают совсем уличную грязь. [295]

Достопримечательностей в Пекине так много, что их и не перескажешь все, да и не пересмотришь. Я пробыл здесь две недели, осматривал все, что мог, но видел далеко не все. Одних храмов в Пекине не перечесть, есть великолепные. К счастию, подробное и очень обстоятельное описание их сделано многими путешественниками до меня, а то бы я очень затруднился передать все их великолепие, оригинальный вид и чисто китайскую тщательность отделки. Буду впрочем, хотя вскользь упоминать о всем виденном мною. Начну сперва о русском посольстве. Оно — на главной улице, постройка низкая, китайская, среди сада, закрытая от любопытных взоров заборами, но тут кончается впечатление Китая, попадаешь в Россию, видишь радушных, веселых, хлебосольных людей. Русский обед, русский веселый говор, за русским самоваром, и потом неизбежный всероссийский винт. Родину находишь посреди китайского мира, как оазис среди пустыни. Русская миссия здесь довольно многочисленна, есть и дамы, живут дружно и весело. Посланника еще не было, заведывал делами г. К., добрейший и гостеприимнейший человек, тут же удалось мне познакомиться с известным ученым и знатоком Китая г. П., — тем самым, про которого Пясецкий остроумно выразился, что когда он говорит по-китайски, его невозможно не понять (это сказано по поводу того, что если Китайцу не хочется исполнить требуемое, он делает вид, что не понимает). Г. П. оказался столько же мил и любезен, сколько и учен. И я ему благодарен за многие ценные сведения, сообщенные мне о Китайцах, которых Он успел изучить во время своего долголетнего пребывания в Пекине. Познакомился я также здесь с г. Г., начальником почты; он из Бурят и интересен тем, что приходится родным братом их архиерею (Хамбаламе), которого я посетил в Гусейноозерском Доцане. Вследствие этого он пользуется в Пекине большим влиянием среди буддийского духовенства; через него нам удалось осмотреть храм 500 лам, который очень неохотно показывают Европейцам. Он древний, очень большой, полон крупных бронзовых, позолоченых идолов, с очень изящною резьбой по стенам, но грязен, не реставрируется и видимо близится к упадку.

Во время осмотра за нами бегала целая орава оборванных ребятишек, очень назойливо прося милостыню. Г. раздавал Ламам, сопровождавшим нас, китайские ассигнации; они, [296] кажется, очень мало стоют и кроме Пекина нигде не ходят. Еще встретился я в Пекине с профессором Р.; он победоносно возвращался с Орхона, где ему удалось поднять завесу с давно-прошедшего и обогатить науку новыми данными. Ему предстоял еще длинный, утомительный и небезопасный путь по Океану. Мы очень сошлись за это малое время, что пробыли вместе в Пекине. Он также заинтересовался и моею экспедицией, хотя, как специалиста по филологии, естественные науки его занимали мало. Мы расстались, не зная — свидимся ли еще когда. Кто знает, оба мы на служение науке себя обрекли, оба можем пасть в неравном бою с невежеством! (Спешу оговориться, что опять недавно встретились в Женеве, на ученом конгрессе, куда оба ездили пожинать лавры наших трудов.) Чтобы быть последовательным, рассказав о посольстве, надо поговорить о духовной миссии. Она находится страшно далеко от центра города, по моему измерению ровно семь верст от улиц посольства, хотя и заключена во внутренней ограде города (это уже одно показывает как Пекин велик). Эти семь верст до миссии приходится делать или верхом, или в носилках, во всяком случае весьма медленно (иначе как шагом по улицам Пекина ездить нельзя от постоянной сутолки, того и гляди наткнешься и передавишь народ). Езды более часу; без провожатого собьешься с дороги, ибо приходится переезжать из одного переулка, невыразимо узкого и грязного, в другой. Однажды нам К. дал свой кабриолет для этой поездки, но оказалось, что он до миссии не дошел и сломался на этих неудобопроезжаемых улицах.

Миссия занимает немалое пространство с роскошным садом, хорошим домом и красивою церковью. Заведующий очень почтенный и ученый архимандрит, известный своею аскетическою жизнью. Он долгое время прожил на Святом Афоне, и стяжал себе там добрую славу; при нем состоят три иеромонаха, причетники и певчие Китайцы. Обращенных в христианство Китайцев мало, но в этом нельзя винить членов миссии: если проповедь учения Христова идет неудачно, то это надо приписать свойству Китайцев — совсем не понимать высокие нравственные истины. Это народ алчный, злой, самодовольный... в настоящее время, кажется, совсем неспособный воспринять и усвоить учение любви. Католические [297] миссионеры только потому имеют успех, что сорят деньгами. Они устраивают лечебницы, приюты, определяют своих единоверцев на должности, просто дают на руки деньги нуждающимся; ну к ним и идут. Только обращенные ими в христианство не прочны, чуть что, они тотчас покидают и новую веру, и своих духовных отцов и возвращаются к своим прежним предрассудкам. Очень приятно мне было видеть здесь, в каких хороших отношениях находится настоятель миссии с членами посольства; нет никаких этих недоразумений, столь грустное впечатление производящих, между духовною и гражданскою властью, как это было в Иерусалиме довольно долгое время. К чести здешнего архимандрита надо сказать, что он умеет ужиться со всяким начальством; его уважают также и представители католичества и протестантства. Описывать подробно все храмы Пекина я не буду, на это потребовалось бы слишком много времени, да их описания можно найти во многих путешествиях французских и английских. Я упомяну лишь о тех храмах, которые на меня произвели особенное впечатление.

На восточной стороне есть один полуразрушенный, в котором представлены все пытки и мучения ада. Вокруг большого квадратного двора целый лабиринт отдельных комнат, открытых изнутри, то есть, со стороны зрителя; и там в рост человеческий представлены каменные куклы, подвергающиеся всевозможным мучениям, с их палачами. И чего-чего только тут нет; иным зубы рвут, другим поджигают пятки на лампочках, третьим вырезывают куски мяса из спин, четвертых бичуют, пятых обливают кипящею смолой... Пытки эти разнообразны до бесконечности, они исполняются какими-то черными людьми, вероятно, представляющими дьяволов. Везде в глубине комнаты сидят судьи в длинных одеждах и неизменно пьют чай и курят опиум. Храм этот всегда полон народа и очень любим китайцами; там снуют целые толпы оборванцев, становящихся очень опасными, если им не подать требуемую очень нахально милостыню. Мне удалось посетить этот храм совершенно случайно при самом въезде в город; у меня свалилось седло, и я должен был поневоле слезть с лошади и ждать пока ее переседлают. От нечего делать я вошел в ворота, не зная даже, что это кумирня, и был с [298] радостью встречен тамошним духовенством, которое повело меня внутрь.

Китайские идолослужители очень любят, когда Европейцы посещают их храмы, зная, что при этом им всегда что-либо перепадет. От этого храма мы еще ехали больше часу, сворачивая то вправо, то влево по узким улицам, пока не добрались до центра города. После въезда во вторые ворота попадаешь на базарную площадь, которая вся завалена съедобными веществами; множество людей тут, усевшись на корточках, и день и ночь их истребляют. Это еще замечено Пясецким, что Китайцы часто едят по ночам, и мне пришлось в этом удостовериться. Однажды возвращаясь домой поздно вечером, я видел эту площадь также полную народом, как и днем, с тою только разницею, что тогда все ели при свете разноцветных фонарей, что выходило очень картинно. В Пекине вообще любят цветные фонари и преимущественно красные. Так как улицы не освещаются, то каждый, лишь станет смеркаться, не выходит из дому без фонаря, несет его обыкновенно впереди себя и издали кажется, что двигаются лишь блестящие точки.

С внутренней городской площади видны императорские дворцы, в которые никто из посторонних никогда не проникает. Дворцы эти маленькие, но очень красивые, в виде беседок или киосков, расположены на холме. В них высказалась вся богатая фантазия Китайцев и весь их архитектурный неподражаемый талант. Все дворцы вместе с своими садами окружены искусственным болотом и затем стеной. Болото это — хитрость Китайская; они рассчитали, что если бы был ров с водой, его бы можно было переплыть на лодках, а с болотом что поделаешь? Как перейдешь? Тонкие мостики, перекинутые чрез него, на ночь снимаются, и император со своим семейством оказывается вполне разобщенным с остальными жителями города. Европейцы завели в Пекине две гостинницы, и они всегда полны, ибо с моря приезжает постоянно множество туристов осматривать этот куриозный город. Народ Пекинский как-то особенно озлоблен против Европейцев, и по улицам не безопасно гулять одному, в особенности заходить в магазины для покупок. В этих случаях целая толпа оборванцев вваливается за вами, под предлогом вас руководить и советовать, на самом: же деле, чтобы что-нибудь у вас стащить и потом осмеять. Полицейских, конечно, никогда никаких на [299] улицах не бывает. По приезде в центральную часть города я остановился в гостиннице, построенной на китайский лад, но убранной по Европейски. Гостиница эта представляла из себя квадратное двухэтажное здание с пустотой в середине, засаженною кустами и деревьями и составляющею нечто вроде маленького сада. Комнаты боли расположены вокруг и имели всего по три стены. Со стороны сада внутренней стены не было, все было открыто, извне на улицу также ни окон, ни дверей не было, проникать можно было только с одной стороны, чрез маленькие ворота. Я потом убедился, что все жилища мандаринов строются таким образом. Эта форма стройки напоминает арабские и мавританские дворцы. Уж не от Китайцев ли они переняли? Для удобства постояльцев и в ущерб красоте и цельности здания содержатель наделал перегородок между помещениями и прорубил в них двери. Это очень не гармонирует с остальным, и чувствуется чуждый, скверный практический элемент. В комнате, отведенной мне, была мебель европейская, но по стенам рисунки китайские; было даже изображение какого-то их древнего императора в длинной мантии с надписью с боку. Известно, что Китайцы никогда не делают надписи внизу рисунка, а всегда с боку; это одно из свойств, по которому можно отличить, действительно ли рисунок китайский, а не подделка. Отряхнувшись от дорожной пыли и приодевшись, я пошел в посольство знакомиться с милыми соотечественниками. Они каким-то образом уже знали по газетам о предполагаемой мною экскурсии и старший секретарь Г. К. взялся мне выхлопотать необходимые разрешения для путешествия по Китаю. Как дипломат, он не преминул попугать меня: что, мол, дороги очень плохи и опасны, легко можно погибнуть, Китайцы злы, Европейцев не терпят, в пути много неудобств. Уж это дипломаты всегда делают, очень они не любят путешественников. Много мы им даем хлопот, бедным. Случится с нами что-нибудь, они должны из кожи лезть — хлопотать вас выручить; погибнем мы — им отвечать приходится, на них нарекания бывают, чего дескать смотрели. А что им делать когда мы, как угорелые, бросаемся на встречу опасностям и готовы сто раз пожертвовать жизнью, чтоб отметить на карте какой-нибудь новый приток, неизвестный остров или неисследованную цепь гор? Не понять им, практическим [300] людям, нас, борцов науки, никак не понять! Как-то у нас склад ума совсем другой. Вот например все ужасались в Европе гибели моего почтенного коллеги Дютрейля Де-Ренна: он был заколот и брошен в реку в Тибете тою самою кочующею ордой, которая несколько месяцев раньше ограбила меня при нападении в долине Караката. Поверят ли читатели, что я, узнав о его смерти, просто позавидовал ему (я с ним встретился в 1893 году в Китайском Туркестане и предупреждал об опасности, но он конечно ничему не внял). Но, может быть, лучше умереть на своем поприще, погибнуть трудясь для науки (значит, для человечества), положить душу свою за идею свою! Ведь желают же иные военные умереть в сражении, защищая свое знамя, свою идею; а тут дело идет только о доставлении эфемерных выгод своему отечеству, то есть, одной малой части всего человечества. Умерший же при научных изысканиях жертвует собой на пользу всего человечества... Все члены миссии, конечно, сочли долгом меня отговаривать от осуществления моего предприятия и, окружая любезностями и самым добродушным вниманием, наперерыв старались убедить меня оставить свое намерение. Больше всего говорили об опасностях те, которые меньше всего знали Китай и недавно прибыли из России. Они, разумеется, говорили то, что полагают в недрах России о Китае, отождествляя его с «погибельным Капказом». Один только полковник П., недавно и блистательно совершивший интереснейшую экскурсию по некоторой малоизвесной провинции Китая, не говорил ничего, и он-то мне более всего помог, снабдив лошадьми, которые мне послужили для всего продолжительного переезда по Китайской империи вплоть до Тонкина, за что и приношу ему мое искреннее спасибо, и надеюсь, что во всех странах, где будет рассказываться о моем путешествии по материку Азии, наделавшем столько шуму в Европе, будет упомянуто о любезном полковнике П., посодействовавшем мне в этом предприятии не только лошадьми, но и всеми ценными указаниями, относительно пути и китайских нравов. Несмотря на все отговоры, по истечении 5 дней мне был выхлопотан и доставлен китайский паспорт на обширном квадратном листе тонкой, но твердой бумаги, разрешавший мне проезд по Небесной Империи; там были выписаны все провинции, чрез которые мне дозволялось ехать. Независимо от этого, [301] китайские власти озаботились уведомить губернаторов всех провинций, лежащих на моем пути, о моем проезде, с приказанием выдавать конвой и охранять меня в пути: я был так рад, что даже расцеловал этот паспорт, который, как мне сообщил драгоман посольства при передаче, есть мой смертный приговор. В Пекине сложилось убеждение, что я никаким образом не проеду чрез Китай, что в настоящее время Китайцы, озлобленные на миссионеров, жгут их жилища, режут их повсеместно, и меня вместе с ними придушат. Ну будь, что будет, решил я. Господь Бог не без милости. Собравши, все свои пожитки и простившись с любезными соотечественниками, я велел оседлать лошадей, и двинулся по направлению Тианзина на юго-восток. Капитан Заремба поехал в китайской крытой тележке, имеющей форму ящичка на двух колесах. Переводчиком мне был дан китаец, певчий Русской церкви, болтающий немного по-русски; его однако в скорости пришлось прогнать, ибо он оказался дурак и вор. На пер— вой же ночевке, каковую я решил сделать в Русской духовной миссии у архимандрита, еще в стенах города, — этот китаец проклятый стакнулся с продавцом ячменя и сена и заломил за эти продукты цену невозможную. Зная, как в Китае все дешево, я понял, что тут плутня, тем более, что вместе с торгашом он пришел в монастырь и поднял шум, требуя неимоверной платы за корм лошадей. К счастью, один энергичный иеромонах вытолкал их вон; пригрозив тюрьмой, если они будут бунтовать. Подлецы тотчас успокоились повидимому переводчик китаец решился обворовать меня дорогой. Оканчивая описания Пекина, не могу умолчать об одном великолепном храме в его окрестностях, отстоящем от городских стен верстах в двадцати. Это «Биюнсы». Храм построен на склоне горы террасами, весь белый под мрамор; входят на него по красивым каменным лестницам; он украшен изваяниями и со всех сторон, даже внутри, окружен великолепными деревьями, между прочим, соснами, имеющими белый ствол, как у березы. Вид с этого храма великолепен. Вся волнистая долина Пекинская, усыпанная садами и селеньями, — под ногами.

На верху храма три живописные башенки. Входные двери внутрь замечательны своею причудливостью: есть кругообразные, шестиугольные, треугольные и разные другие; все убрано [302] фарфоровыми гирляндами. По дороге к этому храму, близь одной из кумирен, показывают обыкновенно посетителям большой колокол, но он ничем не замечателен; дорога туда скверная, и лучше не ездить его смотреть.

Отъезд мой из Пекина состоялся 22-го сентября около полудня. Было еще совсем жарко, очевидно — здесь продолжалось лето, мы поехали в полотняных платьях. Не нужно забывать, что Пекин стоит на 40-й параллели, значит — южнее Неаполя. Казак-бурят Жамбаев, прибывший со мной из Кяхты, отправлялся с нами до Тянзина, откуда должен был вернуться с почтой, на верблюдах, то есть, употребить на езду недель шесть. Это так всегда здесь делается. Все монахи вышли нас проводить за ограду монастыря, и мы, перекрестившись, двинулись в путь.

(Продолжение следует).

Князь К. Вяземский.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие вокруг Азии верхом // Русское обозрение, № 7. 1895

© текст - Вяземский К. А. 1895
© сетевая версия - Тhietmar. 2017

© OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русское обозрение. 1895