-

ВЯЗЕМСКИЙ К. А.

ПУТЕШЕСТВИЕ ВОКРУГ АЗИИ ВЕРХОМ

(См. Русское Обозрение №№ 9 и 10, 1894 г.)

Китай.

Утром, напившись чаю, мы сели в пролетку и поехали в Маймачин. Узкая полоса земли отделяет его от Кяхты и есть уже преддверье Китая.

И вот он наконец перед нами этот незыблемый Китай!

Жаль, что не обладаю я пером Тургенева, чтоб описать все твои красоты, Китай, твои оригинальные прелести, вечная страна, изящные и своеобразные таланты сынов твоих!

Рим называют вечным городом потому, что ему удалось просуществовать какие-то две, три тысячи лет! Не Китаю ли с большим правом принадлежит это название? Наших европейских государств еще и в помине не было, а Китай уже был сильным и могущественным царством. Мы, европейцы, может быть, успеем исчезнуть с лица земли, а Китай будет все тот же. Нашей кичливой цивилизации Китай не хочет, и разумно делает, ибо мы вместе с нею вносим распущенность нравов. Верований наших он не принимает, видя, что мы проповедуем одно, а делаем другое, научаем добру, а творим зло.

Хороша ли, дурна ли китайская культура, но она пережила много тысячелетий, и не похоже, чтобы близилась к концу. У Китайцев все свое, они ничего не хотят перенимать от других народов. Я еще много буду говорить о их нравах; пока скажу только, что на них, на бедных, страшно клевещут. Во [724] всех моих путешествиях мне не случалось встретить нации добродушнее, любезнее, гостеприимнее и честнее. О честности их я много слышал от русских и иностранных купцов, ведущих с ними торговые дела. Стало быть, мнению этому верить можно. Кяхтинские торговцы даже утверждают, что им приятнее иметь дело с Китайцем, чем с своим братом.

При всем этом, что меня особенно поразило, это их стремление к изящному. Самый мелкий торговец разукрашивает свою лавку и рисунками и резьбой с таким вкусом, какого не увидишь даже и у наших миллионеров (Спешу оговориться, что это доброе мнение, высказанное мною о Китайцах здесь, в начале моих записок, несколько преувеличено. Поездив больше потом по их стране, я значительно в них разочаровался.).

Народ в Маймачине живет исключительно торговый. По странному китайскому обычаю, запрещающему женщинам ездить в чужие страны, в Маймачине их вовсе нет (Монголию Китайцы все-таки считают чужою страной, хотя она им и принадлежит). Так как мужчине без женщины, конечно, скучно, то обыкновенно всякий, проживший в Маймачине три года, возвращается на родину и заменяется другим.

Это удобно сделать, ибо торговлю свою они ведут всегда компаниями, на паях, состоящими из двадцати, и более, членов.

Издали поселение Маймачин мало отличается от обыкновенной восточной деревушки: те же низкие глиняные дома, с известкой и рубленою соломой в стенах, лепятся друг к другу. Одни лишь крыши, с своею загнутостью по углам, производят впечатление чего-то особенного.

Стоит, однако, лишь въехать в ворота внутри селения (Маймачин окружен стеной), и вы видите нечто совершенно своеобразное. Лавки и всякое жилье непременно внутри двора; с улицы видны одни заборы, и в них ворота, всегда очень типично разукрашенные самою замысловатою резьбой или рисунками. Все это блестит чрезвычайно яркими красками. Сюжеты самые разнообразные: тут есть и драконы, и люди, и цветы, и просто какие-то узоры, переплетающиеся между собой. И везде все мелочи замечательно аккуратно выделаны. Рисунки их, хорошо известные и дорого ценимые в Европе, здесь на каждом шагу. Они по большей части представляют аллегорические [725] сцены из их мифологии и иногда разные виды природы. Замечательно, что Китаец никогда не срисовывает с натуры, а всегда берет сюжеты из своей головы. Поэтому, портретов у них не существует почти совсем, а если вздумается какому-либо сановнику заказать свое изображение художнику, то сей последний должен рисовать портреты по памяти у себя дома, сеансов никаких не полагается. Вследствие этого сходства в их портретах искать напрасно, и какой-нибудь нарисованный мандарин похож на любого другого мандарина, ибо тщательно отделываются лишь атрибуты власти.

Но возвращаюсь к прелестному и курьезному Маймачину.

Все Китайцы — художники и артисты в душе. Устройство лавок и жилищ в общих чертах у них схожи.

Я еще не видал дворцов богатых сановников (таковых нет в Маймачине. Их старший здесь — заргучай, нечто вроде нашего исправника).

У среднего торгового люда жилые помещения, как и лавки, всегда находятся во дворе; ворота обыкновенно бывают раскрыты; чрез них можно видеть ряды маленьких колонн, окрашенных большею частью в синюю краску с надписями. Колонн этих у них так же много, как и в арабских жилищах, но они здесь деревянные.

Посреди двора поставлены горшки с цветами (Китайцы — большие любители цветов). Склад товара обыкновенно находится направо, а жилые помещения — налево. У каждого мало-мальски зажиточного Китайца бывает три комнаты: одна маленькая — посреди и две просторные — по бокам. Тут уж все китайское, все предметы их собственного изделия, все расставлено в большом и своеобразном порядке; есть камины с художественными вазами на них. В глубине комнаты обыкновенно бывает возвышение в полтора аршина вышины; там наложены ковры и подушки, туда сажают почетных гостей и подают угощение. Жилье вообще содержится очень опрятно, исключая пола, который они почему-то не моют никогда.

В каждой лавке, чтобы вы ни пришли покупать, вас непременно угощают чаем и разными сластями; но о их угощениях поговорю после поподробнее.

Почти все маймачинские Китайцы знают по-русски и очень охотно показывают свои жилища, лавки и склады товаров. [726]

Почти везде на дверях видны разноцветные надписи, служащие доказательством грамотности хозяев.

Значение этих надписей почти всегда символическое, но иногда это бывают изречения каких-нибудь древних философов.

Китайцы, занимающиеся торговлей, почти все грамотные, и это тем более поразительно, что их грамота неимоверно трудна. Судя по словарю, составленному архимандритом Палладием, к ней и приступиться страшно.

Кяхтинский коммиссар, чтобы ознакомить меня несколько с китайским бытом, повел меня к одному знакомому своему купцу, совершенно невзначай, так что купец не мог приготовиться к нашему визиту. Завидя Русских. Китаец с радостною улыбкой вышел на двор нас встречать и просил в комнаты. Я долго с восторгом рассматривал его маленькие комнаты.

Это просто музей! Тут и выточенные из кости шкапчики, и разные фарфоровые вещицы, и металлические идолы по стенам, всевозможные рисунки, разноцветные фонари, всех форм и цветов подушки. Не гармонировало с прочим только одно: это стенные русские часы, — я даже спросил, зачем они, и Китаец отвечал, что это подарок одного приятеля его, кяхтинского купца.

Китайцы вообще не любят ничего перенимать у европейцев, и только, говорят, в недавнее время решились заменить в Маймачине свою цветную бумагу в окнах стеклом. Это, однако, не очень переменило дело. В комнатах у них продолжает быть очень темно, ибо окошки маленькие и лишь с одной стороны, да и то всегда во двор, ограды же у них высокие.

Однако, этот полусвет идет к китайскому жилью и придает всему какую-то таинственность.

Усадив нас в кресла, к окошку, хозяин озаботился об угощении. Сперва принесли чай и вместе с ним на большом блюде разные сласти; тут была шептала, чернослив, кусочки арбузов в сахаре, сушеный имбирь и еще разные китайские орешки. Одни из них меня особенно удивили; они имели форму маленьких серых яблок с очень тонкой кожей, внутри было совершенно мягкое ядро, слегка кисловатое, похожее на чернику и такого же цвета. Я не мог узнать ни [727] настоящего названия этого плода, ни откуда его привозят; Китаец говорил, что издалека (После я узнал, что это знаменитые лечи, а везут их из Кантона.). Едва мы успели попробовать всех этих сластей, как принесли маленький чайник и миниатюрные белые чашечки, похожие на те, что у нас подают для яиц, — и Китаец стал наливать нам в них из чайника белую прозрачную жидкость. Отведав, я узнал, что эта была очень крепкая подогретая водка. Коммиссар объяснил мне, что ее делают из рису и лепестков роз. Вкусом эта водка напоминает польскую «злотувку», запаха не имеет никакого и хоть кажет крепкою, но не пьянит так быстро, как наша; впрочем, Китайцы ее пьют очень умеренно. Вслед за этою жидкостью нам налили на блюдечко другую — темнокрасную; это оказался уксус, но не виноградный. Тут же принесли на блюдечках мелко изрубленную какую-то колбасу и ветчину. То и другое оказалось очень вкусно. Китаец приглашал кусочки макать в уксус и запивать водкой. Я это сделал, и вышло недурно. Китаец между тем все подливал нам водки. Я ему сказал, что, согласно теории великого современного учителя человечества, я все спиртные напитки перестал употреблять, и делаю исключение только для них Китайцев из любознательности и что все-таки более одного глотка не выпью. Китаец спросил, кто этот учитель. Я назвал, и, к моему удивлению, Китаец знал о нем и сказал, что многие из ихних учились русскому языку специально для того, чтобы прочесть его последние труды. Оказалось, что Китаец даже знал о существовании, наделавшей столько шуму, «Крейцеровой сонаты».

О, великий философ Ясной Поляны, куда проникла твоя слава! где только не гремит твое имя! Даже в недрах Китая тебя знают и удивляются.

После этого Китаец спросил меня: что в России думают об этом удивительном человеке?

Я отвечал, что у нас далеко не все преклоняются и благоговеют пред ним, а есть много и таких, которые порицают его. Китаец подумал, покачал головой и произнес: «да, великих людей редко понимают современники, вот и у нас Конфуция при жизни многие считали даже сумасшедшим, а теперь прошли века, тысячелетия, и ему покланяются, как Богу». [728]

Затем Китаец сообщил мне, что многие из его соотечественников, знающие русскую грамоту, знакомы с большинством сочинений гр. Толстого в хотя не согласны с ним в религиозных убеждениях, но отдают справедливость его глубокому уму и житейской мудрости.

Лишь только мы доели колбасу с ветчиной, как на столе появились еще два блюдечка (у Китайцев все на блюдечках подают): одно с рубленными огурцами, другое с какими-то кореньями, похожими на спаржу; их тоже хозяин советовал мокать в уксус. Эта была последняя перемена, и Китаец извинился, что не может ничем больше нас угостить, что, не зная о нашем посещении, ничего не приготовил. Коммиссар сказал мне, что на званых обедах у них бывает до 30 и 40 перемен, но все так легко и вкусно, что человек, вставая после их обеда, не чувствует никакой тяжести.

Из этой лавки мы пошли осматривать кумирню, от которой ключи хранятся всегда у начальника (заргучая), и надо заблаговременно просить, чтобы он разрешил ее отпереть. Начальник города — в то же время нечто вроде верховного жреца и потому ведение всех идолов и кумирень входит в круг его обязанностей.

Кумирня находится во дворе полицейского дома, близ которого, по обычаю китайскому, стоят два крашеные высочайшие столба из какого-то дерева, привезенного с острова Суматры. Что это за дерево, мне никто не мог объяснить; вышина его превосходит все известные в Европе деревья и даже африканские пальмы (В последствии я узнал, что это тековое дерево.). На дворе перед самой кумирней был театр, и по случаю праздника шло представление; публика смотрела стоя, обратившись спинами к храму. Я тоже остановился на несколько минут посмотреть представление. Невыносимый стук бубен заглушал голоса актеров, которые говорили как-то нараспев, сильно жестикулируя. Меня поразили больше всего их костюмы, совсем не похожие на виденные мною до сих пор у Китайцев. Актеры были все в черных плащах с широчайшими рукавами. Коммиссар объяснил мне, что это-то и есть самый настоящий древний костюм Китайца, что его все носили до занятия престола нынешней манджурской династией (лет 200 тому назад). [729]

Костюм, который носят теперь Китайцы, Манджурский, и носят они его по приказанию властей, а прежний остался только для сцены и для умерших. Этих последних для погребения одевают в национальное платье.

Вход в кумирню был разукрашен разноцветными бумагами с надписями и всякою лепною и резною работой; все чрезвычайно мило и оригинально.

В самой кумирне было почти совершенно темно; однако, в этом полумраке можно было различить множество идолов, по большей части великанов, с китайскими физиономиями, а перед ними столы с жертвами, принесенными этим богам: пшеницей, водой и проч. Кое-где виднелись драконы, столь удивлявшие Пясецкого во время его путешествия по Китаю, и как мне кажется чтимые Китайцами за богов (Я потом видел этих драконов во всех буддийских странах.). Трудно было разглядеть подробности, даже приучив глаз к темноте, ибо уж очень все было пестро.

Вне стен города есть еще одна кумирня, но она, говорят, менее интересна, да ее почему-то Китайцы и неохотно показывают. Она бывает открыта для народа только один раз в году, во время какого-то торжества; в ней содержатся две священные живые лоси, и им тоже поклоняются как божествам.

Этим и окончился осмотр Маймачина, первого китайского города, который мне пришлось видеть.

Для поездки в глубь страны надо было обратиться за разрешением к китайскому начальству.

До Калгана (1.500 верст) существует колесная дорога, хотя и очень плохая. По станкам содержатся Монголами для перемены лошади. Этих лошадей отпускают только русским и китайским чиновникам; купцы и частные проезжающие ими пользоваться не могут и должны ехать на своих или нанимать верблюдов, что их очень сердит. Они таким образом едут до Пекина месяца полтора, а то и более.

Платы за лошадей не полагается никакой, и Китайцы действительно ничего не платят, да кроме того еще бьют монгольских начальников станций и заставляют себя кормить. Русские же, везде, верные своей широкой натуре, завели обыкновение давать этим смотрителям, как бы на чай, по три серебряных рубля за станцию; эта цена, вообще большая, [730] становится здесь неимоверной, если принять в соображение, что лошади тут нипочем, и самую лучшую можно купить за 25 рублей. Монгольские чиновники так привыкли к этой плате, что очень нахально себе ее требуют, как нечто должное.

Я решил сам ехать верхом, а вещи отправить в тележке. В этом смысле и было сообщено китайскому начальству.

Кяхтинский коммиссар должен был писать об этом оффициальную бумагу заргучаю. Недаром Китайцы прославились своими церемониями: тут ничто не делается просто. Китайцы ездят обыкновенно в своих кибитках, но это экипаж ужаснейший: он похож на чемодан, движущийся на колесах.

Сидеть в нем нельзя, ибо он низкий, можно только лежать, и то приходится при каждом толчке стукаться головой о крышу и стенки. Справа и слева у этой кибитки есть дверцы и маленькие окны, вроде как у наших возков. Один вид этого глупого экипажа производит тошноту, но Китайцы очень любят его; они всю дорогу или спят, или курят свои опиум в нем, и таким образом не замечают пути.

В Кяхте образовался окончательно мой путевой караван. Нас отправлялось четверо: кроме меня, слуга Людвиг, о котором я уже упоминал, далее капитан Заремба, бывший гродненский гусар, также член Географического Общества, присоединившийся ко мне в Иркутске и намеревавшийся объехать, если не всю Азию, то, по крайней мере, весь Китай; он был страстным путешественником, веселым и остроумным собеседником, раньше того уже успел совершить очень интересные экскурсии по северу России, много читал, был всесторонне образован, и я очень рад был иметь такого интересного спутника; к сожалению, мне недолго пришлось пользоваться его обществом, так как он дорогой заболел и должен был вернуться морем назад, но об этом еще речь впереди. Четвертым спутником был казак-Бурят, отпущенный со мной из Кяхты для охраны и в замен переводчика, ибо знал монгольский язык, весьма схожий с бурятским; он ехал только до Пекина, или много-много до Тянь-Зина.

Отъезд мой из Кяхты состоялся 15-го августа, в день Успения. Я после обедни (последней, может быть, которую мне приходится слышать, ибо уж больше на пути церквей не предвидится). отправился в дальнейшее странствование. День был жаркий, ясный, совершенно летний. [731]

Священник пришел нас провожать, принес просфору и пожелал доброго пути и благополучного возвращения. Я был очень тронут этим вниманием.

Мы тронулись на 13 лошадях: 2 — под тележкой, 4 наших верховых, 3 под вьюками, 2 под сопровождавшими казенными чиновниками и 2 переменных под тележку же.

Число 13 считается предрассудочными людьми фатальным, и его все суеверные очень боятся. Для меня же оно как-то всегда оказывалось счастливым, я это не раз замечал. В свое путешествие в малую Азию и Египет я отправился 13-го сентября, и нас оказалось в Бруссе на прощальном обеде ровно тринадцать человек. Все тогда но этому случаю мне предсказывали беду, но путешествие, вопреки предсказаниям, обошлось вполне благополучно. И теперь я очень обрадовался, увидев эти 13 лошадей, и весело сел на своего коня со скверным монгольским седлом и порваною веревочною сбруей. Уселись и другие и, перекрестившись, поехали сперва мелкою рысцой, а потом все скорей и скорей.

Мы проехали между Кяхтой и Маймачином и направились к горам, видневшимся на горизонте.

Скоро уже стала исчезать из глаз Кяхта; мы заехали за холмик; я взглянул на нее еще раз; один собор только виднелся; еще минута, другой холмик — и собора уже не видно.

Прощай, Россия, холодная, но милая страна! Увижу ли тебя еще когда-нибудь? Как знать. Отправляемся в неведомые земли, но, впрочем, вся земля Божия, как сказал Иоанн Златоуст, отправляясь в ссылку. Везде человек может считать себя дома, а в особенности такой, у которого нет ни семьи, ни крова, — значит, нечего терять, а потому и нечего бояться... Вперед... вперед в небесную империю, в срединное государство!

_____________________________

Не мало существует описаний Китая на разных языках, более или менее подробных, систематичных и толковых. Ученые всех наций давно уже стали интересоваться этим великим и странным государством.

Более всего нас удивляет его устойчивость, его самобытность, продолжительность его существования. Известный путешественник по Азии Матусовский говорит: «В то время, как [732] другие древние государства (Рим, Греция, Египет и проч.), с которыми Срединная Империя некогда вела торговые сношения, давно уже перешли в области исторических воспоминаний, китайский народ остался непоколебим в своих основах, образовав огромную империю, превосходящую ныне всю Европу, как по пространству, так и по численности населения».

Причины этой беспримерной устойчивости Матусовский хочет видеть: во-первых, в географическом положении Китая, во-вторых, в его государственном строе, в-третьих, во всеобщем образовании, дающем, по словам Матусовского, доступ к высшим должностям всем способным к тому лицам, без различия сословий.

Да простит мне почтенный коллега, но мне эти причины кажутся не только недостаточными, но даже и не относящимися к делу. Первое: географическое положение Китая не отличается нисколько от всякого другого географического положения любой страны. Природные границы Китайской империи вовсе не особенно крепки. Страна перерезана горами, но не более крутыми и высокими, чем в других частях земного шара. Есть реки, как, и везде ни быстротой, ни глубиной не отличающиеся. Вообще ничего нет неприступного, что и доказали многочисленные войны, которые Китай вел со своими соседями, кончавшиеся нередко вторжением иноземцев и сменою династии.

Вторая причина — относительно государственного строя — тоже несостоятельна: Китайский государственный строй мерзейший. Это мнение не только Европейцев, но и самих Китайцев. Высшие должности приобретаются за деньги. Чиновники без зазрения со вести грабят, слабый всегда угнетается сильным, суды подкупные и безжалостные.

Это я все слышал от людей, живущих в стране и не имеющих никаких причин относиться к ней враждебно.

Взяточничество так развито у Китайцев, что оно совершается почти открыто. Мне не раз случалось встречать по дороге целые обозы подарков, отсылаемых на поклон губернаторам из провинций.

Жалованье даже сановникам полагается очень ограниченное, так что все они живут и наживаются исключительно поборами. Кроме этого существует рабское поклонение низшего высшему и почти безусловный произвол начальствующего над [733] подчиненными. Весь этот строй должен скорее способствовать распадению государства, а никак не укреплению его.

Третья причина: всеобщее образование... увы, только одна иллюзия.

Образования настоящего у китайцев нет. Ихнее заключается лишь в грамотности, правда очень трудной, но ни к чему разумному не ведущей. Китайцы ничего не знают и ничему не учатся.

Заговорите с ними о самых общеизвестных вещах, они с удивлением и недоверием будут покачивать головами, и это не только народ, но и самые высшие сановники. В одном городе местный военный губернатор (по-китайски амбань), приехавши мне отдать визит, заинтересовался узнать, из чего сделана малага, которою я его угощал; когда я сказал, что из винограда, он спросил, в России ли ее делают, я отвечал, что вино это привозное из Испании. Тогда мой губернатор выразил крайнее удивление и сознался, что о такой стране никогда не слыхал. Естественные науки также китайцам неизвестны, и их не на шутку пугают всякие солнечные и лунные затмения. Китаец учит только (и это без различия классов) свою весьма мудрую и неудобную грамоту, свою историю и свою мифологию, то есть, те предрассудки, которые его духовенство возвело на степень верований.

Далее этого китаец не идет, да и не может идти, ибо чтобы знать порядочно свою грамоту, ему надо употребить лет 10 на изучение. Работают над ней китайцы неутомимо и начинают обучаться с раннего возраста, но, разумеется, от этого ученья умнее не становятся, а, пожалуй, еще тупеют.

Образование, то есть, (знание своего языка не дает китайцу никакого доступа к высшим должностям, как утверждает Матусовский.

Доступ к военным должностям китайцу дают лишь деньги, и их-то поэтому он стремится добыть всеми путями.

Справедливо, что в Китае родовой аристократии нет, но зато является денежная и чиновная, что во сто крат хуже.

Вообще, что бы ни толковали любители преобразований, но государство без сословий немыслимо.

Ни одно организованное общество не может существовать без сословий. Это все равно, как лестница без ступеней или дом без этажей, состоящий из одного фундамента (народа) [734] и крыши (монарха). Кто проповедует уничтожение сословий, тот, чтобы быть логичным, должен требовать разрушения государств, как делает Толстой; иначе выйдет чушь: одно без другого невозможно. Где нет родовой аристократии, или где она подавлена, является денежная или военная (как было в Риме при императорах) или чиновная, как у китайцев, — явление очень прискорбное и уж никак не способствующее устойчивости государства.

Так какая же причина такой небывалой долговечности Поднебесной империи, если все приведенные несостоятельны?

Читатель, конечно, ожидает, что, разрушив и отвергнув все упомянутые, я приведу иные, свои собственные, и скажу: «Китай сохранил свою самобытность, самостоятельность и остался непоколебим в своих основах от того-то... и от того-то...»

Нет, читатель, я скромно отвечу на этот вопрос, что не знаю от чего; да и вообще законы исторические еще так мало исследованы, что и не может быть точного объяснения подобным мировым явлениям.

Один китаец, которого я спросил об этом, сказал мне, что явление это совершенно понятное и что быть иначе не может, ибо их император — сын неба.

Я возразил на это, что императоры многих ныне погибших царств считали себя и сынами неба и избранниками богов, даже прямо зачисляли себя при жизни в сонм богов, как фараоны египетские, но все это не помогло, и об этих государствах сохранились лишь более или менее приятные воспоминания.

Китаец мой задумался, но не смутился. Помолчав немного, он отвечал, что главная причина благоденствия и долговечности их страны заключается в том, что у них в каждом городе и почти в каждом доме есть изображение дракона, предохраняющего от гибели и что через это государство их будет вечно существовать.

Вот мнение самих китайцев о долговечности их государства, и оно далеко не так глупо, как кажется.

Конечно, дракон сам по себе пустяки; но общее верование, хотя в дракона, есть уже нечто. Их объединяет общность предрассудков, а это уж сила.

Не это ли их сохраняло от распадения? и не это ли причиной их исторической устойчивости? Ведь когда все 400 [735] миллионов думают и верят одинаково, это чего-нибудь да стона. Они всегда друг друга отыщут и сплотятся в один народ.

Впрочем, я убежден, что теперь для Китая дни сочтены: Французы, Англичане, Немцы вторгаются в него со всех сторон. Китай ничего не может им противопоставить. Его древняя, первобытная цивилизация оказывается не в силах бороться против новой Европейской.

Его разделят, как разделили Африку.

Пройдут века, и все эти самодовольные, простодушные Китайцы будут числиться французскими или английскими подданными, на подобие Индусов и Арабов; а жаль, — они такие милые, такие своеобразные эти Китайцы.

_____________________________

Большинство описаний Китая составлено из их же оффициальных источников, Матусовский признает их все неудовлетворительными, затем в своем чисто-географическом описании на них же ссылается.

Чтобы описывать нравы, обычаи и жизнь народа, оффициальные источники бесполезны; тут нужны собственные свои наблюдения. Ни Матусовский, ни Пясецкий иметь их. конечно не могли. Для того, чтобы наблюдать, надо жить в стране, а не проехать ее из конца в конец.

Ни один путешественник этого не может, а потому мне кажется, что всякий, отправившийся странствовать, хорошо сделает, если, не стремясь обобщить своих заключений, просто передаст их в сжатой форме, проверив, конечно, суждениями местных жителей; я этой буду делать, то есть, предупреждаю, что опишу Китай, может быть, и не таким, каким он есть, а таким, каким он мне представился.

Черпать ни из каких источников не буду. Представлю на суд читателей свои собственные впечатления; причем скажу в свою защиту, что хотя я и не имел времени углубляться в изучение Китая, как Пясецкий, Матусовский и другие, но имею преимущество над ними в том, что проехал и видел весь Китай сверху до низу, все же мои предшественники знакомились с Китаем лишь по частям.

Ни Пясецкий, ни Пржевальский и никто из Русских дальше Голубой реки (Янце-Кианг) не проникал и южного Китая не видал. [736]

Иностранные же путешественники северного не знают, да и вообще с юга за Жемчужную реку не переваливали.

Я один проехал и северный, и средний, и южный, и юго-западный, самый малоизвестный.

Я один имею возможность сравнивать образ жизни разных краев Китая и племен его населяющих и судить о том, какой обычай — только местный, и какой — общекитайский.

_____________________________

Из Кяхты я выехал утром 15-го августа и прибыл в Пекин 7-го сентября, сделав таким образом 1.600 верст верхом в 24 дня. Принимая в соображение, что я пробыл два дня в Урге (Курсне) и два дня в Калгане (Дзи-нань-кал), я делал средним числом в день 1.600/20 = 80 верст.

Ехал я на почтовых, то есть, переменных лошадях, вещи же везли частью на вьюках, частью в двухколесной тележке, купленной мною у одного кяхтинского купца. Я ехал так быстро потому, что спешил перебраться через Гоби до наступления холодов, которые здесь приходят очень рано и бывают жестоки, вследствие возвышенности положения степи Гоби (более 4.600 футов над уровнем моря).

До Урги 280 верст я ехал четыре дня. Погода стояла теплая и сухая. Езду по Монголии нельзя назвать удобною; лошади их, правда, не дурны, но сами Монголы невыносимы. Это скверная нация; чем с ними ласковее, тем они нахальнее. На даваемые им 3 рубля за станок они смотрят, как на должное, и очень нагло требуют их себе.

По приезде к жилью, состоящему, конечно, из одних юрт (ибо все Монголы кочевники и домов себе не строят), они лезут прямо к вам в юрту, садятся на корточки и знаками показывают, чтобы им дали денег.

Между ними всегда есть главный, нечто в роде нашего станционного старосты; он носит на шапке белый шарик в знак своего начальнического достоинства. Эти старосты раболепствуют перед Китайцами м весьма нахальны с Русскими. Один из таких господ осмелился, забравшись ко мне в юрту, закурить в моем присутствии трубку. Так как слова этим людям непонятны, то я без дальних разговоров выхватил у него трубку изо рта и швырнул вон из юрты.

Монгол сперва удивленно посмотрел, но потом, поняв, [737] что дело не до шуток, очень сконфуженно вышел из юрты и больше не входил.

После мне мои люди передали, что он говорил: «видно, ваш барин — большой начальник: требует к себе уважения».

После этого случая действительно Монголы стали гораздо почтительнее ко мне относиться и перестали при мне курить свои трубки (спешу оговориться, что я из принципа всегда и везде преследую, как могу, куренье и пьянство).

_____________________________

Езда по Монголии весьма своеобразна: станции верст в 25 или 30 принято проезжать вскачь, если только дорога позволяет. Навьюченные лошади галопируют, потрясая своими вьюками; впрягшиеся в тележку верховые скачут также переругиваясь, хохоча и посвистывая; начальники их скачут рядом, указывая дорогу и понукая лошадей; все спешат и торопятся, пока не доберутся до станка.

Тележку мою с вещами раза три перекувыркнули дорогой. Монголы вообще путей не разбирают, они все скачут: камень попадется — они на камень, куст — на куст, косогор — на косогор, рытвина — на рытвину. Им и в голову не приходит, что дурное место можно объехать. Рядом скачущий начальник кричит: право, лево, тише, скорее, осторожней. Его указаниям они только и следуют, так что, если чиновник хоть немного отстанет, можно быть уверенным, что Монголы свалят телегу в канаву.

Пясецкий подробно описывал монгольскую упряжку, и потому я умолчу о ней; единственное удобство это ее скорость: лошадей надо только подвести к телеге, верховые схватывают оглобли руками, и упряжка готова, можно скакать. При этом можно даже менять лошадей, не останавливаясь, на всем скаку: стоит лишь одному ловко перекинуть оглоблю другому; но горе седоку, если этот другой не поймает оглоблю, тележка валится на бок и протаскивается так еще шагов двадцать разъяренными лошадьми.

Я не пробовал садиться в тележку, но, говорят, в ней трясет много более, чем в перекладной бричке. Тележка эта, кроме тряски, еще раскачивается с боку на бок и, как двухколесная, не имеет никакого устоя; к тому же она имеет свойство при толчках наклоняться вперед, так что [738] вещи и люди вываливаются из нее под ноги лошадям. Чемоданы, находящиеся в ней, необходимо было привязывать накрепко, чтобы они не вылетали.

Дорога до Урги очень плоха, есть крутые и высокие горы, покрытые лесом. Спуски очень трудные и усыпаны крупными камнями; но для Монголов это все равно: они скачут, как по гладкому месту, лошади у них спотыкаются, и они зачастую летят через головы и расшибаются.

Женщины у них тоже мастерицы ездить верхом, сидят на седле по-мужски и также при случае валятся через головы лошадей.

Костюмы мужские и женские очень мало различаются, и женщины, даже молодые, так безобразны, что иногда трудно разобрать, кто мущина и кто женщина. Единственный признак женщины — это серьги в ушах, только по этому их и можно отличить.

Волосы мущины, как и женщины, заплетают в длинные косы, иногда даже привешивая фальшивые.

Несмотря на все неудобства, езда по Монголии все таки веселая штука. Встаешь с рассветом, садишься на лошадь, скачешь себе часа полтора, два; затем подъезжаешь к юртам, там уж приготовлены мягкие подушки, на которых приехавши развалишься; принесут кумысу, грязноватого сыру монгольского, вынешь из своего мешка несколько ржаных сухарей и закусываешь себе не прихотливо, но сытно, потому что после скачки проголодаешься.

Я только здесь в Монголии понял, какое это отличное питье кумыс. В России прописываемый докторами и привозимый из степей кумыс имеет всегда сквернейший запах, ибо он бывает протухлый. Здесь же кумыс свежий, недавно доеный, своей приятной кислотой напоминает русский квас, запаха же не имеет никакого.

Проехав три или четыре станка, обыкновенно располагаешься на ночлег в такой же юрте, в какой живут сами Монголы.

Пока люди торгуют, режут и жарят барана (единственное мясо у Монголов), можно любоваться закатом солнца; в степи это зрелище но лишено своей прелести. Потом жаркое поспело, оно хоть и жестко, но вкусно, потому что устанешь и проголодаешься от тряски. [739]

В России я обыкновенно питаюсь растительною пищей, и мне даже всякое мясо противно; но в дороге этому режиму следовать невозможно: тут приходится есть, что есть, чтобы быть сытым. Когда кончаешь жаркое, подают суп из того же барана (суп подается после потому, что его приходится долее варить).

После супа горячий чай, которого выпиваешь стакана три, а затем разденешься, закутаешься в одеяло и спишь без тревог хорошим спокойным сном, ни о чем не думая, потому что слишком устал, и не до того.

Первые дни, однако, мне ехать верхом было не совсем удобно. Сломанная ключица еще не вполне срослась, и у меня очень уставало и ломило левое плечо.

Урга.

К Урге мы подъехали на четвертый день под вечер. Я велел направиться прямо в русское консульство, находящееся за городом.

Уже темнело, когда мы, спустившись с гор по руслу высохшего ручья, увидали перед собой этот типичный монгольский город.

Прежде всего нам представился ихний, додан (монастырь) место пребывания Гыгена (воплощенного живого бога). Он находился на холме и был окружен деревянным частоколом, таким, каким у нас обыкновенно окружают остроги. Местами забор прерывался белыми башенками, похожими на малые часовни или надгробные памятники. Ни одного здания не было видно из-за забора, виднелись только маленькие елочки, воткнутые вероятно в крыши, как у нас бывает на кабаках. Это должно иметь какое-нибудь символическое значение, но я не мог добиться, какое.

Собственно Урга (Курень, как его называют Монголы, Урга, слово выдуманное Русскими, происходит от речки, там протекающей) город очень грязный, раскинувшийся на большое пространство; дома глиняные, низенькие, лавки разукрашены подобно маймачинским, но их здесь меньше, на площадях среди грязи толпится самый пестрый и разнообразный люд, начиная от совсем почти голых и кончая одетыми по зимнему в меха.

Пробираться по улицам между толпой можно было только шагом, и то рискуя передавить малых ребят, снующих как собачонки между ног лошадей. [740]

Все это сборище кричало и ревело во всю мочь.

Кое-где виднелись крыши причудливых кумирен и дворцов (вернее, павильонов Гыгена).

Мы ехали по городу около часу; впереди скакавшие монгольские чиновники то и дело разгоняли ногайками народ, который без того облепил бы нас и не дал бы сделать шагу.

Но вот вскоре мы выехали из этого ревущего рынка и увидали перед собой большую двухэтажную постройку с зеленою крышей.

Очевидно, это было консульство. Перспектива там отдохнуть денек была очень приятна. Вместо восточного оживления, виденного нами только что в городе, нас встретили здесь степенные, но радушные лица разного русского служилого люда. Были и казаки с их молодецкою осанкой и деловитым выражением. Все это приятно было видеть после китайской и монгольской суеты.

Генеральный консул был в отпуску и правил консульством его помощник г. Ф. Нечего и говорить, что этот г. Ф. принял нас с чисто русским радушием, ибо если в долгих странствованиях по чужим землям чрезвычайно приятно встретить соотечественника, то и людям живущим в этих странах всегда весело увидать приехавших с родины. И как мы обрадовались встретив в глуши Монголии милую добрую семью г. Ф., так и они были рады видеть прибывших из Петербурга и узнать про тамошние новости.

Кстати о г. Ф., — я очень рад случаю, поставить на вид его добросовестную и толковую деятельность.

Мне не раз приходилось слышать, что русские консулы мало заботятся об ограждении прав своих сограждан, что они не умеют себя поставить относительно местных властей, что они только и думают, как бы поскорей перевестись из того места, куда назначены. К сожалению, это иногда действительно бывает так. Мы русские необщительны, нам не всегда удается ладить с властями восточных народов; эти последние любят этикеты, нам же русским они вообще очень скучны.

Мелкие интересы купеческого люда нам также чужды, консулы у нас не берутся из торгующего сословия, и вот почему они часто, не понимая этих нужд, отказывают в своем содействии или покровительствуют очень слабо и неумело.

Совсем не то относительно г. Ф. Он правит [741] консульством уже около года, и все русские торговцы и другие лица не нарадуются его управлением. По их отзывам более горячего защитника их интересов и найти нельзя

Я был также свидетелем, в каких хороших отношениях он находится с китайскими властями, и как они его уважают.

Сколько бы ни возникало дел, г. Ф. всегда со свойственною ему настойчивостью, доводил их до благоприятного конца своим личным влиянием на китайцев.

Само собою разумеется, что, пробыв всего два дня в Урге, я лично не мог оценить деятельность г. Ф., а говорю здесь со слов представителей русских богатых фирм, живущих в Урге. Они все в один голос хвалят как генерального консула Ш., так и Ф., и вообще всем составом Ургинского консульства не нарадуются.

Приведенное мнение о г. Ф., тем более своевременно, что недавно здесь возникло недоразумение между ним и г. Р., отправившимся во главе известной археологической экспедиции на Орхон.

Г. Р., мало знакомый с восточными народами вообще, а с китайскими церемониями в особенности, предполагал, что, по приезде его в Ургу, ему тотчас будут выхлопотаны все разрешения для странствования вдоль Орхона, и задержку в получении их отнес к небрежности консульства, не зная, конечно что то, что в Европе делается в один час, на востоке едва сделается в неделю. Г. Ф. выхлопотал ему разрешение ехать в 3 дня сроку, и это ему показалось медленно; что же бы он сказал, еслиб ждал месяц, как я в 1883 г. в Константинополе прождал своих полномочий на проезд через малую Азию в Египет, хотя сам посол хлопотал об этом и турецкие церемонии все-таки не так сложны, как китайские.

Г. Р. уехал на Орхон не совсем довольный. Ну, что ж делать, «на весь мир не испечешь пирожок», говорит пословица. Но оставив эти малоинтересные для читателей столкновения, буду продолжать описание Урги.

На другой день после моего приезда, я рассчитывал посетить достопримечательности города, состоящие из кумирен, и познакомиться с тамошними мандаринами. Я еще не видал ни одного китайского сановника, и меня крайне интересовало посмотреть, что это за люди. [742]

Консул мне объяснил, что в Урге есть два губернатора (амбани): один выборный Монгольский из ихних ханов, а другой Манчжурский, назначенный правительством. Чтобы ехать к ним с визитом, требуется написать о том предварительно официальную бумагу, и губернаторы назначают тогда час приема, причем посылают свои визитные карточки, писанные на красной бумаге. За четверть часа до приезда им надо послать свою, тоже писанную по-китайски на красной бумаге.

Китайцы встают очень рано, так что едва я проснулся часов в 7 утра, мне сказали, что оба амбани прислали свои карточки и приглашают к себе в 12 часов дня. Дело выходило затруднительным: как же это поспеть в один и тот же час в два разные места? но консул успокоил, объяснив, что они очень близко один от другого живут.

В Китае начальники живут обыкновенно вне городов, чтобы быть подальше от тамошней грязи и шума. Оба губернатора жили в полуверсте от Урги, занимая со всем своим штатом придворных целые кварталы.

В виду китайских церемоний требовалось с нашей стороны соблюдение известного этикета. Однако, так как этот визит был частный, то этот этикет значительно сокращался.

Выехали мы из консульства в 11 1/2 ч. Капитан З., мой спутник, поинтересовался тоже повидать этих типичных губернаторов, и г. Ф. дал нам свою коляску, в которой мы и поместились; впереди поехали два казака верхом, и по бокам экипажа тоже два переводчика верхом. Так как нас было двое, то по китайскому церемониалу требовалось два переводчика.

Мы направились сперва к Манчжурскому губернатору как к старшему.

Жилище его издали представляется низеньким, чистеньким китайским домиком, окруженным несколькими крашенными заборами, заключающими его в столько же концентрических квадратов. Со всех сторон видно множество ворот и калиток, но все это плотно заперто, есть даже посреди дворов ни с чем не сообщающиеся ворота, повидимому бесполезные и тоже плотно запертые, — это почетные входы.

Когда мы подходили, то ворота эти как бы по щучьему велению отворялись, пропускали нас, потом опять затворялись; переводчики должны были их обходить. Потом я узнал, что [743] через эти ворота проходят только самые важные чиновники. Такие же есть еще перед кумирнями у Лам, в них проходят одни священники.

Все эти ворота были очень мило украшены китайскою резьбой и рисунками.

Пройдя несколько таких ворот и дворов, все по прямому направлению, мы достигли низенького домика с фронтоном, украшенного китайскими цветными узорами; тут были и драконы и какие-то птицы, летучие мыши, старики с длинными бородами и женщины с идиотскими лицами; все что полагается по чину.

В Китае почти вся частная жизнь распределена починам, и ни один чиновник не смеет себе украсить жилище более чем позволяет его чин.

У входных дверей домика стоял губернатор с улыбающимся лицом и манил нас к себе, держа руки сжатыми в кулак близ своего лица.

Этот жест полагается но этикету и означает удовольствие видеть гостя.

Подойдя к губернатору, я, не снимая фуражки (как меня научил консул), подал ему руку, тот пожал ее, все продолжая сладко улыбаться.

У Китайцев вообще рукопожатие не практикуется; во внутренних провинциях Европеец, подавший руку Китайцу, очень удивил бы его, тот бы, пожалуй, и не понял, что это такое, но в Урге китайским мандаринам часто приходится иметь дело с Русскими, и они уже привыкли к некоторым нашим обычаям.

Губернатор, не выпуская моей руки, взял также руку капитана З. и продержал нас таким образом минуты две на крыльце, не приглашая войти, но все-таки сладко улыбаясь. Я сперва подумал, что, пожалуй, визит этим и кончится, и стал оглядывать его, стараясь запомнить черты лица этого первого важного сановника, которого мне приходилось видеть в Китае.

Это был мужчина лет шестидесяти, бритый, с седыми усами, умными и добродушными маленькими глазами, слегка прищуренными, руки у него были грязные и костлявые. Одет он был в какую-то лиловую темную мантию и имел черную китайскую шапку на голове.

Кажется, он тоже оглядывал меня, и улыбка его выражала [744] не одно радушие, но и некоторую насмешку над моим европейским платьем.

Наконец, наглядевшись он решился вас пригласить войти в комнату, и здесь началась сцена Чичикова с Маниловым, то есть, один другого приглашал войти вперед (эта сцена необходима, как мне объяснял консул, и если ее не проделать и пройти прямо, то Китаец сочтет это за большую невежливость. Кончается же она всегда тем, что проходит вперед гость).

Войдя в очень маленькую комнату, где едва нам троим было место, мы, по знаку губернатора, повернули направо в другую несколько большую первой, довольно красиво убранную по-китайски. Посредине стоял квадратный стол и вокруг него четыре стула.

Войдя туда, губернатор перестал улыбаться, с важностью указал на места около стола и сам сел со мной рядом.

Принесли в маленьких чашках очень скверный чай, и поставили посреди стола круглое блюдо с сушеными фруктами, точь-в-точь такое, какое подавалось у майначинских торговцев.

Наши переводчики и губернаторские чиновники в числе восьми человек остались стоять у дверей.

По китайскому этикету только то можно есть, что хозяин положил вам на тарелку, а брать самому с блюда считается большой неучтивостью. Так как губернатор ничего нам из фруктов не доложил, то мы ничего и не ели; чай же пить было невозможно: он отзывался чем-то очень противным. Разговор нам вести было трудно, потому что губернатор говорил по-манчжурски, переводчик его передавал нашим по-монгольски, а наши уже должны были нам пересказывать по-русски.

Губернатор интересовался: куда мы едем, зачем, когда вернемся, благополучно ли сюда прибыли? потом пожелал узнать, сколько нам лет; узнав, что ни тому, ни другому нет сорока, выразил удивление, что мы оба с бородами, (Китайцы всегда бреются и получают право отпускать усы только после 50 лет).

Посидев минут десять, мы встали и начали прощаться. Губернатор простер свою любезность до того, что пошел нас провожать к экипажу.

Опять при нашем приходе ворота растворялись, пропускали [745] нас и затворялись как бы сами собой; это, как я узнал потом, производили люди, дергая веревки на блоках; сами люди скрывались дверьми ворот, когда те растворялись. Губернатор шел сзади нас и, дошед до последних ворот, остановился, сделал нам прощальный знав рукой и, дождавшись, чтоб наш экипаж отъехал, вернулся в свои аппартаменты, а мы поехали к монгольскому губернатору, его коллеге.

У этого жилище приблизительно такое же и церемония та же, с тою только разницей, что монгольский амбань не улыбался, а имел сосредоточенно важное, вполне идиотское лицо.

Он был молодой еще и очень кичился своим положением. Подав мне руку, он задумался и не решался протянуть ее моему спутнику, боясь, кажется, уронить свое достоинство; видя такой пассаж, переводчик подскочил и объяснил ему, что капитан З. такой же господин, как и я, и ему должна быть оказана та же учтивость. В объяснении он несколько раз упомянул слово: майор. Я потом узнал, что ургинские власти всех русских чиновников в отличие от купцов называют майорами. Это произошло оттого, что первый русский посланный в Ургу от правительства имел этот чин.

Выслушав переводчика, губернатор поправил свою ошибку и пригласил нас войти во внутренние комнаты.

Здесь мы вместо того, чтобы повернуть направо, как у манчжурского, пошли налево. Убранство комнат здесь было несколько беднее; ни стола, ни стульев не было, и сидеть пришлось на китайском наклонном возвышении, у стены, близь небольшой скамейки, на которую было поставлено угощение.

Губернатор сел сам на первое место, предоставив нам остальные; он видимо старался напускать на себя побольше важности. Лицо его выражало полнейшее тупоумие.

Несколько минуте мы сидели молча, переводчики и чиновники стояли у дверей, как и у манчжурского амбаня.

Костюм монгольского амбаня также мало отличался от костюма его коллеги; только мантия была не лиловая, а кирпичного цвета и плотнее облегала стан. На шапке у него был аметистовый шарик в знак его ханского достоинства.

Помолчав несколько минут, он велел передать нам, что очень рад нас видеть, что человек он знатный, прямой потомок Чингиз-хана.

Я ему отвечал, что мне это весьма приятно, так как сам [746] состою потомком тех князей русских, которые пали в бою с его предком, храбро защищая свои уделы.

Это его удивило, и он сказал, что совсем не знал, что в России сохранились потомки прежней династии. Затем спросил: существуют ли какие отличия в одежде у потомков владетельных князей?

Я отвечал, что внешних отличий у нас нет; но каждый из нас стремится сохранить нравственные отличия, которые прославили наших прародителей, как-то: честность, храбрость и верность религии.

Амбань на это выразил сомнение, и мне пришлось присовокупить, что к сожалению бывают исключения.

На этом визит и кончился. Монгольский губернатор не пошел нас провожать до экипажа, а простился с нами на крыльце своего дома.

От губернатора мы отправились осматривать главную кумирню, единственную, в которую пускают Русских. Она замечательна громадным идолом Будды, которого называют Майдир; статуя эта колоссальных размеров и сделана из бронзы; голова ее упирается в купол, так что ее почти не видно, а ноги теряются в подпольном этаже. Будда этот представлен сидящим и благословляющим.

Чтобы войти в кумирню, надо принести жертву этому божеству.

По заведенному обычаю Русские приносят кусок шелковой материи, которая тут же в лавках покупается. Я не точно знаю, что из нее делают храмослужители; кажется, перепродают в те же лавки, где она куплена.

После осмотра кумирни мы заезжали кой к кому из русских купцов, поселившихся в Урге для закупки и пересылки чаев, идущих с юга, и поспешили домой завтракать. Через час после нашего возвращения верховой привез визитную карточку от манчжурского амбаня и объявил, что он сейчас будет с ответным визитом.

Консул меня предупредил, что его надо принимать с таким же церемониалом, с каким и он нас.

Через несколько минут мы услыхали ружейный выстрел, означающий, что губернатор выехал из своего дома. Тогда мы запаслись биноклями и вышли на балкон, чтобы полюбоваться его поездом, а главное — не пропустить приезда. [747]

Губернатор ехал в носилках, запряженных двумя лошадьми (одна спереди, другая сзади), и все его чиновники скакали во бокам верхами. Впереди и сзади ехали солдаты, но без оружия, так как визит был частный.

Весь этот поезд подымал страшную пыль, из-за которой его сперва даже плохо видно.

Когда губернатор был уже близко, мы, согласно этикету, поспешили сойти вниз, чтобы встретить его на крыльце.

Подъехав к воротам консульства, у которого для приема были расставлены казаки, китайские чиновники спешились, а солдаты быстро выпрягли лошадей, взяли носилки на руки и поднесли губернатора прямо к нашему крыльцу, осторожно спустив на землю.

Губернатор ловко выпрыгнул из носилок и с любезною улыбкой подошел к нам; он, казалось, чему-то очень был ряд. В дверях, конечно, повторилась Маниловская сцена, продолжавшаяся здесь еще более, чем у него, ибо он упорно отказывался пройти первым, а это было необходимо, так как он был гость. Сцена повторялась несколько раз у каждых дверей, пока не добрались до гостиной, где опять губернатор не захотел садиться на диван, и мы простояла около него минуты три, предлагая друг другу садиться.

Наконец, все церемонии были окончены, губернатор сел и закурил трубку.

Разговор не клеился, все уже было переговорено в бытность у него, и рассуждать было не о чем. На помощь к нам пришел г. Ф. Китаец чрезвычайно обрадовался увидав его и начал расспрашивать о здоровье.

К моему удивлению, оказалось, что они около шести месяцев не видались.

Вот так штука, живя-то в одном городе!

Вообще Китайцы с Русскими кроме оффициальных визитов никогда не видаются; все дела ведутся перепиской.

Губернатор просидел у нас добрых полчаса, потом с тем же церемониалом удалился, мы его провожали до носилок.

Пока его не унесли, он все продолжал смотреть на нас и сладко улыбаться.

В тот же вечер принесли карточку от другого губернатора, но с извинением, что он нездоров и не будет. [748]

Пребывание наше в Урге закончилось поездкой в близ находящийся лес. Погуляв там около часу, мы вернулись с большою добычей рябины, смородины и малины; так как у меня с собой был фотографический аппарат, то я воспользовался случаем и снял несколько оригинальных видов. На мое счастье мы встретили в лесу несколько монгольских девушек, купающихся в речке; попросив их поскорее одеться и разместиться вдоль ручья, я фотографировал всю группу. Девушки очень охотно исполнили мое желание и смирно стояли пока я их снимал, потом убежали с громким хохотом.

На другой день нам предстояло начать переезд через страшную и почти безводную степь Гоби (Шамо).

Добрейший Ф. снабдил нас множеством консервов в коробках, чаем, сахаром и вином.

До Калгана не менее 1.000 верст мы не должны были встретить ни одного селения, и возобновлять провизию делалось невозможным.

(Продолжение следует.)

Кн. К. Вяземский.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие вокруг Азии верхом // Русское обозрение, № 2. 1895