УХТОМСКИЙ Э.

НА ПУТЯХ В ЛХАССУ

(См. № 3 Русск. Обозрения, «Тибетский буддизм и наша окраина».)

I.

Раньше чем перейти к новейшим путешествиям в Тибет (Рокхиля и Бонвало), не могу не оговориться, что считаю их сравнительно мало ценными и для науки вообще, и для нас, так как ездившие туда и писавшие про любопытную страну недостаточно старались вникать в дух туземной культуры, а без этого само собой умаляется и значение энергии, потраченной на знакомство со столь далекою чужбиной. Сказанное особенно относится к нам, Русским.

Нельзя идти слепыми по Центральной Азии. Нужны знания, ярко освещающие ее внутренний мир. Необходимо исследовать, как можно обстоятельнее, что такое ламаизм, какова его истинная политическая роль, настоящее и будущее. Надо зажечь факел, чтобы хоть отчасти озарить обступающий там мрак. Без понимания господствующей у туземцев религии немыслимо углубляться в монголо-тибетские пустыни, немыслимо бороться с язычеством на сибирских окраинах, немыслимо вступить в разумное и тесное общение с правителями в буддийских землях. Раньше чем излагать, какими способами легко было бы, при некотором добром желании, помочь этой беде, важно и поучительно остановиться па одном разительном примере того, что способен сделать образованный человек, проникнутый сознанием своего долга послужить великой идее ознакомления [710] цивилизованного мира с тайнохранилищами Азии. Речь идет о знаменитом Венгерце Александре Чома из местечка Кэрэса, который первый прочно обосновал область нашего ведения относительно Тибета и порожденного им ламаизма. До тех пор изыскания производились ощупью, были случайного характера и отличались хаотичностью сгруппированного материала. Недостатки эти обусловливались неподготовленностью в лингвистическом отношении. За изучение предмета следовало взяться филологу в самом широком смысле этого слова. Чома вполне удовлетворял требованию. Он являлся одним из наиболее развитых людей начала нынешнего века.

Знаток и ценитель классической поэзии, ученик известного гэттингенского ориенталиста Эйхгорна, глубоко и разносторонне начитанный, молодой Венгерец начинает задумываться над тем, как загадочно прошлое отдаленного Востока (откуда, быть может, пришли наши предки), насколько замкнута для Европейцев настоящая духовная жизнь в центрально-азиятских степях и горах, что можно открыть в этих малонаселенных, но все-таки культурных странах. Первая мысль Чомы — проникнуть туда чрез Сибирь. Для устранения препятствий по дороге он принимается за славянские наречия Австрии и русский язык. Средств на путешествие нет. Если уже решиться на него, то надо удовольствоваться ничтожною суммой. Дома улыбается обеспеченное положение профессора, — вне Европы ждут страшнейшие лишения, быть может, неуспех, смерть... И вот Чома, тридцати шести лет от роду, после долгих размышлений и занятий, навсегда уходит на чужбину... Маршрут избирается иной, чем предполагалось раньше. Венгерец едет в Египет, Сирию и Персию. Кое-где пришлось подвигаться вперед пешком. В ноябре 1821 г. он достиг грозной для иноземцев Бухары, затем пробрался в Кашмир и Ладак.

В общих чертах освоившись с тибетским языком, при помощи персидского, Чома провидел его громадное значение для науки будущего и посвятил все свои силы этому трудному языку, на котором во внутренней Азии создалась целая священная литература. Без сомнения, интерес к северному буддизму, близь его некоторых главнейших центров, особенно побудил Чому избрать именно такую, а не какую-нибудь другую специальность. Он трижды удалялся в ламские монастыри, расположенные на пороге Тибета, руководствовался советами туземных духовных, [711] шаг за шагом неуклонно совершенствовался в знании их письменности и понимании религии. Доведя все свои внешние потребности до минимума, поразительно воздержный в еде и питье, твердо убежденный в необходимости работать без устали, — пока только обстоятельства позволяют, — с душой, вечно согреваемою лучами истины, самоотверженный Венгерец казался местным жителям каким-то существом высшего порядка, олицетворением буддийского идеала святости. По словам путешественников, посетивших впоследствии уголки, где прожил великий подвижник — Чома, ламы не забыли его, с благоговением отзываются о нем, — и, вероятно, позаботились прославить его имя вдоль буддийской Азии. По крайней мере, Буряты рассказывают об иностранце Фоме, который научился тибетскому языку, стал аскетом, перешел в их веру и т. д. Последнее, должно быть, — сказка; но любопытно отметить, как в ламайских краях зорко и чутко относятся ко всему, что извне затрогивает область религии. Между Ладаком и Восточною Сибирью — бесконечные пустыри, и, несмотря на это, через необъятную ширь доносится весть об Европейце, с любовью подступившем к туземным источникам образованности, — откуда раздавался умиротворяющий душу глагол древнего учения: «Не будь порочен! живи добродетельно! окончательно подави свои желания! это — заповеди Будды. Кто им следует, освобождается от роковых перерождений. Внимайте изречению учителя и не забывайте: чего себе не желаешь, того и другому не причиняй!» Немудрено, если Чоме симпатичен был нравственный мир лучших туземцев-ламаитов.

Англичане начали покровительствовать удивительному Венгерцу, как только узнали об его стремлениях. Он, однако, брал всегда у правительства очень мало денег, потому что довольствовался самою неприхотливою обстановкой и тратил их исключительно на приобретение еще больших знаний у местных духовных. Единственною заботой его было обогатить науку новыми данными о тибетском языке и буддизме, который, покидая Индию и уходя на север в горы, взял туда с собою разные санскритские сочинения, с тех пор исчезнувшие на родине, но существующие за Гималаями. Для расширения филологических изысканий, Чома усиленно занялся санскритом и некоторыми индусскими наречиями, поселился в Калькутте с целью печатать свои труды. Они изданы по-английски, [712] на пользу нынешним властителям Индии, ближайшим соседям Далай-ламы. Тут есть какая-то таинственная историческая связь с одним фактом. Знаменитый тибетолог воспитывался в Наги Эниэде. В прошлом столетии, при военных смутах, этот город страшно пострадал. Жители обнищали. Не было возможности учить подростающую молодежь. Когда в Англии узнали о столь печальной участи, Лондонцы собрали 11.000 фунт. стерл. на основание и поддержку нового нагиэниэдского училища. Там, через десятки лет, вырос и развился юноша, весь отдавшийся той области ориентализма, которая более и более становится важна для Англичан. В 1842 г., после двадцатидвухлетнего пребывания на Востоке, Чома, наконец, решился ехать в Лхассу, но по дороге заболел и умер. В его маленькой походной библиотеке, в числе любимых книг нашлись русское Евангелие и русская грамматика.

Скоро полвека пройдет со времени этой кончины: неужели у нас не найдется никого, кто бы взялся хоть отчасти быть продолжателем великого дела, завещанного даровитым Венгерцем? Ведь мы — народ, все далее углубляющийся в Азию, призванный пошатнуть ее вековой строй, дохнуть на него чем-то возрождающим. Наши истинные пионеры должны сознательно входить в эту глушь, отдавать себе отчет в том, что их окружает. В России, между тем, живут сотни тысяч подданных-буддистов, за ними колышется целое море единоверных кочевников, сибирские инородцы находятся в беспрерывном общении с Тибетом, — а много ли мы об этом знаем? Почти ничего. Самым красноречивым доказательством тому служит вздор, обыкновенно печатаемый о том в иных периодических изданиям. Особенно по этим вопросам плодятся нескладные статьи Воронца, который, повидимому, морочит читателей, рассказывая им всякие небылицы, именно в надежде на то, что у нас слишком мало знают даже о далеких окраинах, не говоря уже о Востоке вообще. Однако, вероятно, спросят, что же собственно любопытного представляет культура Центральной Азии? Стоит ли из-за нее обрекать себя на жертвы, учиться у лам, посещать их религиозные центры, вникать в быт туземного буддийского населения?

Все, что относится к верованиям человечества, что свидетельствует о наилучших его стремлениях, все идеальное безусловно достойно внимания мыслителей-исследователей. А в [713] Монголии и Тибете религия полновластно царит над жизнью, наполняет собою существование туземцев, примиряет их с печальною действительностью. Крайне суровый климат, кочевой или реже полуоседлый быт, величие обступающих пустынь подавляющим образом влияют на душу буддистов. Богатый представлениями о божестве и весьма сложный внутренний мир таится ими от взора Европейцев. Не пора ли вглядеться в него, наконец, теперь, когда век, в своем поспешном движении куда-то вперед, еще быстрее проникается материалистическими тенденциями? Соприкосновение с верующим Востоком неминуемо вольет в нас свежую, ободряющую струю, и, без сомнения, уяснит нам многое в родных святынях, сблизит нас с явлениями сверхъестественного порядка.

Пока внутренняя Азия останется замкнутою, всякое шарлатанство (в роде теософизма) может ссылаться на то, что откровение им получается с невидимых тибетских гор. Если побольше людей, подобно Чоме, узнают, каков тамошний строй, — вскоре наступит конец мороченью легкомысленной толпы в столичных городах, и тогда уже образованнейшие богословы осветят ценный материал, добытый на месте в странах, где так силен буддизм. Теперь приходится обо всем судить по догадкам. Ничего нельзя обобщать. Многое кажется и диким, и загадочным. Ламское искусство врачевания, с его обширною литературой и чудесными результатами, — это знание, передаваемое с древних времен из рода в род, — также начинает интересовать Европу, в виду возможной, хотя и не доказанной связи (через Индию) с Элладой и Египтом. Чома серьезно смотрел на буддийскую медицину и, насколько мог, характеризовал ее. Туземные целители особенно привлекают тем, что по требованиям религии, лишь добрые, милосердые, безупречные ламы смеют практиковать с надеждой на успех. Монастыри всюду рассыпаны в значительном количестве, поражают обилием предметов культа, обрядностью и присутствием «перерожденцев», то есть таких лиц, которые за добродетельную жизнь в праве покинуть наш грешный мир навсегда, но не хотят этого сделать из любви ко всему живущему, а для спасения тварей после смерти постоянно возрождаются.

В 300 верстах от Кяхты, на караванной дороге в Китай, расположен город-монастырь Урга, со своим великим [714] «перерожденцем» (Хутухтой) и тысячами лам, — один из важнейших центром северного буддизма. Сюда отовсюду стекаются богомольцы, здесь живут и учатся те наши инородцы, которые не прямо едут в Тибет. Кругом, на некотором расстоянии, расположены другие интересные кумирни. В бурятскую глушь Забайкалья всего — дня три езды, и там тоже почти непочатая область для разного рода изысканий. Если нужно расширить круг наблюдений, и до Пекина не Бог весть как далеко. Везде можно исподоволь освоиваться с местными наречиями, непосредственно вникать и значение ламаизма с разных точек зрения. постепенно подготовляться к бесшумной, но осмысленной поездке в Тибет. В религиозном центре Орумба-гыгенхите (довольно близко от нашей границы) всегда временно живут монахи-Тибетцы. У них всего удобнее научиться разговорному языку. Только с предварительно добытыми, понемногу оформленными знаниями мыслимо и разумно пускаться в тяжелый путь на Лхассу. Идти же туда кому-нибудь, наконец, надо. Ведь, иначе, того и гляди, Англичане проникнут туда раньше нас, да еще снарядившись на сибирских окраинах!

II.

За последнее время совершена замечательная попытка проникнуть в столицу Тибета. Туда отправился из Пекина Американец Уилльям Вудвиль Рокхиль (Rockhill). предварительно подготовлявшийся к путешествию в течение четырех лет постоянного общения с ламами в тамошних монастырях, поддерживаемых богдоханом, и с пришлыми туземцами из более восточных пределов империи. Обдумывая план своей любопытной поездки, энергичный иностранец исподоволь знакомился также с географическими и антропологическими данными, заключающимися в чисто китайских источниках, которые еще долго будут проливать главный свет на значение многих обычаев, названий и т. п. Только после долгих занятий Рокхиль, бывший в Пекине секретарем американского посольства, решился направиться в глубь Азии, имея в виду пройти около десяти тысяч верст и притом отчасти по местностям, где еще не ступала нога ни одного европейского образованного человека, если не считать, что иных пунктов коснулось описание [715] покойного Пржевальского или посланного англо-индийскими властями пандита Кишен Синга.

Время отправления в путь прошлось на декабрь 1888 года. Предприимчивый Американец оделся Китайцем, захватил с собой сравнительно небольшой багаж, нанял слугу (который ранее того сопровождал начинавшего прославляться лейтенанта Ионгхэсбанда, известного смелым переездом из Маньчжурии на Кашмир) и в тряской неуклюжей телеге, запряженной двумя мулами (непосредственно сзади следовал второй столь же первобытный экипаж), ночуя, или, точнее сказать, слегка отдыхая в придорожных харчевнях, на продолжительный срок распрощался со столицей богдохана. Потянулся Китай: густолюдный, примерно возделанный, медлительный во всем и вместе с тем величаво-спокойный.

По условию с извозчиками они за каждый день проволочки платили Рокхилю около 4 рублей; наоборот, за каждый выгаданный день он им прибавлял соответственно. Чуть позволял лунный свет, путники не мешкали и пользовались им как желанным союзником, тем более, что кругом пошаливали разбойники, и это не дозволяло доверяться темноте.

На ночлегах было мало удобства и приятности: приходилось въезжать в широкий двор, переполненный крикливым народом гостиницы, с кухней на улицу и комнатками для проезжающих внутри, дворовым навесом для распряженных животных, несмолкающим гамом и острым зловонием. От накаливаемой жаровни в закрытом помещении просто становилось душно.

Вот и «Великая Стена», — на пороге Шансийской провинции, — осталась позади одинокого исследователя. Показалась местность, богатая углем и железом, но бедная водой и неподдающаяся правильному орошению. Жители неутомимо обрабатывают всякий годный клочек земли и все-таки голодное бедствие часто повторяется. Благодатная лёссовая почва (желтозем) есть, но отсутствие влаги положительно пагубно. Кое-где убогое население гнездится в пещерах на предгорьях, жалко по образу жизни и зависимости от дождей. Опасения засухи, вероятно, развили в Шаньсийцах бодрый коммерческий дух, заставивший их раскинуть свою торговую деятельность далеко по Монголии и Тибету. Рокхиль хвалит туземную приветливость, общительность.

Подвигаясь на запад, он обогнал посольство, состоявшее [716] из Нэпальцев, которые возвращались на далекую родину из Пекина. Инородцы туда охотно ходят (якобы на поклонение монарху), потому что это даст им право беспошлинно привозить и увозить много товаров, да кроме того долго жить на счет, китайского правительства. Такой исконный обычай привораживания окраинных обитателей издавна существует в Небесной империи.

Американец-путешественник свыше месяца ехал от столицы до Лань-чжоу-фу, главного города провинции Гань-су. Расстояние равнялось приблизительно половине дороги до Лхассы, то есть свыше двух тысяч верст. На всем этом громадном протяжении полуголодные пешие погонщики мулов то и дело удивляли Рокхиля незнанием того, что значит усталость. Добравшись сюда, он приютился у прекрасно устроившегося бельгийского миссионера и начал вглядываться в окружающие условия. Пункт оказывался крайне интересным.

Здесь был узел, связывающий стратегическую дорогу в Туркестан (который еще недавно отсюда управлялся), тележную дорогу в Кашгар, Кульджу, Кобдо, наконец, наиудобнейшую дорогу в Тибет, хотя ею почему-то очень мало пользуются.

В главном городе области, куда понемногу г.се больше и больше проникает европейская цивилизация, Китайцы попытались завести оружейный и пушечно-литейный заводы со своими техниками, обучавшимися в Европе или Америке. В городе же до последнего времени существовала обширная суконная фабрика, изготовлявшая простые сукна и разные грубые материи для снабжения войск, расположенных в отдаленнейших частях империи, на западных инородческих окраинах.

Местный генерал-губернатор пытался оживить промышленность края обработкой громадного количества очень дешевой шерсти, которую можно скупать у Монголов и Тибетцев. С этою целью и была построена упомянутая фабрика, с этою целью ее и снабдили машинами. Но беззаботность, в связи с нечестностью предпринимателей, теперь окончательно погубили и это дело.

В провинции Гань-су только Русские являются пока иностранными купцами. После того, как паша торговля с успехом пустила корни в Монголии и в Китайском Туркестане, с некоторых пор иные из нашего более предприимчивого купечества открыли склады в пяти главнейших городах [717] северной части провинции Гонь-су, а именно: в Су-чжоу (Этот пункт нам открыт по С.-Петербургскому трактату 1881 г.), Гань-чжоу, Лянь-чжоу, Синине и в самом Лань-чжоу; но местные власти и местное купечество слишком неприязненно взглянули на эту инициативу, и в момент проезда Рокхиля, все эти склады оказывались закрытыми повсюду, кроме главного города области. Случилось это будто бы потому, что Китайцы требовали от наших купцов уплаты тех же самых податей, какие платили и туземцы за право торговли. Но мы от этого отказывались, и в надежде, что наш посланник в Пекине заключит более выгодное условие с Китайцами о пересмотре трактатов, примирились с временным закрытием наших складов. Из русских товаров в провинции сбывались: красное, синее и фиолетовое сукна, платки, медные произведения, спички, зеркала и т. п. Торговля не принимала никогда больших размеров, так как ни одна из наших фирм не торговала в год более чем на двадцать четыре тысячи рублей. Затруднение завязывать здесь прочные коммерческие сношения заключалось, между прочим, и в том, что в краю почти нечего покупать для экспорта, кроме ревеню и мускуса, и поэтому нашим коммерческим агентам приходилось просто отсылать вырученные деньги чеками в Хань-коу. Хотя Англичане и выражали опасения (например, полковник Марк Белль в очерке The great Central Asia trade route, напечатанном в Proceedings of the Royal geogr. soc.), будто наши товары грозят вытеснить английские из провинции Гань-су, но едва ли это возможно, потому что все английские, американские и немецкие товары, в том числе и наши, в сущности проникают в область морским путем и через Голубую реку.

Самую интересную часть (около четверти) населения в Ганьсу составляют магометане. Они когда-то были гораздо многочисленнее, но страшные последствия восстания на десятки тысяч уменьшили их число. Паника от кровавой правительственной расправы так велика и гнет до того силен, что целые семейства и теперь не решаются вернуться домой, на старое пепелище. Эти магометане в вероисповедном отношении довольно странный народ; религии своей они почти не знают и только в немногих житейских обычаях руководятся требованиями «пророка» (например воздерживаются от свинины, [718] от мяса животных, убитых иноверцами, от опиума и отчасти от вина). Надо заметить, что местные мусульмане до сорокалетнего возраста не дают отростать бородам, чтобы не придавать себе слишком солидного, патриархального вида.

Обучают среди них ахуны, умеющие читать и писать по-арабски, но знание это очень неполно и Корана в подлиннике они почти не понимают, ограничиваясь переводом его на китайский. Очень немногие из них ежедневно творят установленную молитву и совершают установленное омовение. Такие люди в большом почете между своими единоверцами. Ганьсуйские мусульмане разделены на два толка, известные как белошапочные и черношапочные. Странно сказать, но одна из причин разделения заключается в несогласии относительно того, в каком часу дня можно нарушать пост Рамазана. Белошапочные возжигают курения, по исконному китайскому обычаю, что черношаночными считается за идолопоклонническую ересь. Последние насчитываются главным образом среди тюркского элемента, и более преданы исламу и более фанатичны. Их толк зародился в прошлом столетии, будучи занесен к ним одним проповедником с Запада; остальные же их единоверцы живут у инородческой окраины Гань-су, по меньшей мере с XV века. Множество магометан имеют совершенно не китайский тип: орлиные носы, длинные, овальные лица и большие глаза. О том, что происхождение их чисто инородческое, достаточно, впрочем, свидетельствует и без того историческая и этнографическая литература Небесной империи (Это — средневековые «уйгуры» — «салары» миньской династии, сменившей монгольскую.). Правительства они не любят, часто возмущаются и причиняют вообще очень много хлопот местному чиновничеству. Наш путешественник Г. Н. Потанин сообщил уже сведения об этих мусульманах, виденных им в 24 деревнях на южном берегу Желтой реки, где они известны под названием «Саларов» и состоят из остатков некогда здесь оседавшего тюркского племени. Язык, на котором они говорят, вполне понятен и звучит как родной для купцов, приезжающих туда из дальней Кашгарии. Нет-нет и заезжает к ним из Средней Азии, из Самарканда или Бухары, а то и откуда-нибудь подальше, какой-нибудь ученый мулла. Особенно уважаются ими выходцы из Турции, [719] которую они называют Тарпатией. На такого человека туземцы взирают положительно с благоговением; они почему-то думают, что там, где правит падишах, народ пользуется безусловным благополучием, что там не знают о существовании убийств и грабежей. Китайские мусульмане смотрят поэтому на дальние, единоверные края, как на рай земной. Не тем ли объясняется некоторый все усиливающийся наплыв китайских богомольцев, направляющихся в Мекку (так — называемых хаджи), которые часто встречаются, впрочем, и на линии Закаспийской железной дороги? Нескольких таковых мне пришлось видеть осенью 1889 года, на пути из Узун-Ада в Асхабад.

Когда Рокхиль достиг Лань-чжоу, как раз близился китайский Новый год и ему затруднительно было двигаться дальше, по направлению к городу Си-Нину, но на проволочку он не жаловался, так как с пользою провел время, беседуя с управляющим русского склада, долго жившим в Монголии и хорошо ее знавшим. Разговор между нашим соотечественником и американским путешественником происходил по-китайски.

Наконец, когда празднество миновало и смолк шум, обычный для этого времени года, Рокхиль нанял трех мулов для своего багажа и купил себе пони. Январь уже был на исходе. Цель путешественника была где-нибудь дальше организовать маленький караван и двинуться хухунорскою степью по направлению к Тибету. После долгих переездов в тряской телеге, в которой пришлось ехать из Пекина, езда верхом произвела на Рокхиля самое хорошее действие. Один бельгийский миссионер отправился его проводить недалеко от Лань-чжоу до Желтой реки.

Местность приняла уже совершенно другой характер, во многих пунктах была совершенно негодна для земледельческой культуры и даже вовсе не имела жителей; где же они встречались, там повсюду виднелись следы ирригации и видно было, что приложен громадный человеческий труд для обработки скудной и мало благодарной почвы. Хотя Рокхиль следовал по области, уже успевшей значительно отдохнуть от восстаний, но все-таки нередко чернели развалины, как скорбный памятник жестокого разрушения.

...И опять потянулась пред путешественником вдоль Желтой [720] реки часть той же Великой Стены. Место, где он находился (еслибы кто-нибудь провел линию с севера на юг), представляло раздельную линию, где кончался чисто китайский состав провинции Гань-су и начиналась, так сказать, полуинородческая территория.

Китайцы селятся здесь в городах и больших долинах, инородцы же в горах и падях, невдалеке от двух больших горных цепей, пересекающих край с востока на запад.

Проехав немного на юго-запад от Лань-чжоу, Рокхиль послал в горы человека с письмом к одному рекомендованному ламе, который мог впоследствии служить полезным проводником. Этот лама жил в Сунь-хуа-тинском горном приставстве и замечателен был тем, что раньше сопровождал нашего путешественника Потанина в течение двух лет. Этот лама будто бы хорошо знал всю местность около Хуху-нора (Синего озера).

Жаль, что Рокхиль не распространяется подробнее о жителях названного приставства, так как они представляют из себя любопытный образчик вышедшего из Ордоса (к северу от Шэньсийской провинции) монгольского племени, на котором в религиозном отношении сильно отпечатлелась тибетская культура, хотя население усвоило и язык и одежду жителей Небесной империи. Тем не менее по праздникам тамошние женщины вдруг опять облекаются в монгольский наряд.

Посетивший эти края аббат Хюк (правда, довольно давно тому назад) находил туземцев людьми буйными и кровожадными, но Рокхиль отзывается о них, как о крайне миролюбивых людях и думает, что приведенный отзыв аббата проистекал от недоразумения, кем собственно населено Сунь-хуа-тинское приставство, так как подобный отзыв применим лишь к близь живущим Тибетцам у ганьсуйского рубежа. Жители приставства, в количестве от полутора до двух тысяч человек, ревностные буддисты и имеют несколько монастырей. Их главный доход заключается в разведении пользующихся известностью мулов. Там живет до сих пор прославившийся в европейской литературе путешествий Сандан Джимба (теперь уже старик), сопровождавший Гюка на его пути в Лхассу, а также и Г. Н. Потанина. Этот туземец считается христианином.

Местами Рокхилю попадались золотоискатели, но говорят, что [721] промывка драгоценного металла дает им весьма малые барыши, так что, по мнению народа, лишь тот берется за это занятие, кому уже нечего терять, кто все испробовал.

Тибет и вообще Центральная Азия изобилуют золотом, так что, несмотря на первобытные способы его промывки, в результате пускается в обращение немало тамошнего драгоценного металла. И Китайцы, и ламы неодобрительно смотрят на добывание золотого песку, считая, что это вредно влияет на разные земные флюиды (токи). Такое местное воззрение еще в Средние Века было известно посетившему Монголию монаху Рубруквису.

Следуя из Лань-чжоу, чрез город Нянь-бо, — к городу Синину, Рокхиль встретился и соединился в одном месте с караваном, шедшим от Урги. Есть основание предполагать, что так как в числе ехавших оттуда были Монголы (из пределов, близких нашему Забайкалью), то Американцу попались в спутники, между прочим, и наши Буряты, в значительном количестве направляющиеся к тибетским святыням. Предположение это тем основательнее, что Рокхиль говорит о большой состоятельности этих богомольцев, о богатых подарках, которые они везли с собою, о том, что он и дальше, на своей дороге, наверно встречал им подобных во всех главных монастырях. Приношения этих Монголо-Бурят заключались в серебре, верблюдах, конях, бархате и т. п.

Вскоре Американец прибыл в город Си-нин, центр области, откуда расходятся важные дороги к Хуху-нору и Тибету, к Желтой реке и провинции Сы-чуань.

Уже Марко Поло говорит о Си-нине, как о важном пункте. Но только почти все путешественники, упоминая о нем (в том числе и живший в Тибете прошлого века миссионер Горацио делла Пенна), называют город по тибетско-монгольскому произношению не Си-нин, а Силин.

Очень курьезные сведения сообщаются Рокхилем о положении торговли в Си-нине. Она будто бы столь убога, что только две-три фирмы выручают в год до двух тысяч рублей, а большинство торговцев довольствуются ежегодным барышом в сто рублей или в двести. Торгуют здесь преимущественно сырьем (шерстью, мускусом, ревенем, овчинами, мехами, золотом и солью из Цайдама), — между прочим находят некоторый сбыт и русский сафьян, называемый по-тибетски и [722] монгольски «булгарь», писчая бумага, перья и ручки для них, особенно ценимые ламами. Тут уже население более проникнуто духом ислама. Здесь впервые Рокхилю пришлось увидать, что женщины закрывают лицо темно-синим или черным покрывалом (точно в старомусульманских странах), что гостя приветствуют, принося ему пищу, выпивая с ним вина, ведя его коня под уздцы (в момент приезда и отъезда), держа ему стремя, помогая ему сесть верхом, — то есть, иными словами, держась таких обычаев, которые чужды Китайцам.

В Си-нине и по соседству с ним есть особый класс людей, так называемых торговых посредников между Тибетцами и Монголами, языком которых они владеют вполне, делами которых они издавна заведуют, тесные сношения с которыми ими издавна поддерживаются. Класс этот — почти наследственный. Влияние, которым они пользуются среди Тибетцев и Монголов (в связи с уменьем эксплуатировать свое знание инородческих обычаев) весьма велико. Рокхиль принанял себе даже человека из этого класса и очень остался доволен его практическими указаниями.

В Си-нине, есть свой губернатор (амбань), заведующий инородцами при Хуху-норе. Он — родом Маньчжур и представитель императорской власти, чуть только речь заходит об управлении краем и о представительстве на разных торжествах религиозного характера, где присутствуют инородческие вожди. Власть его простирается не только на вышеназванное озеро, но и на Цайдам и на весь северо-восточный Тибет, до верховьев Голубой реки.

При этом губернаторе — целый штат чиновников, весьма тяжелым бременем ложащийся на окрестное население, так как им поручено развозить повсеместно приказания начальства, улаживать ссоры между племенами, собирать дань и т. п. Им полагается ничтожное жалованье (около 4 руб. в месяц) и потому (а, конечно, еще более в силу обычая) эти мелкие чиновники ухитряются высасывать, каждый ежегодно по нескольку тысяч рублей из народа. Средства, которыми они для этого пользуются, довольно простые: чиновник, отправляющийся по казенной надобности куда-нибудь вне внутреннего Китая, должен получать от туземцев известное число провожатых, верховых и вьючных животных, ночлег и прокормление; ему нет надобности пользоваться столь большим количеством [723] выставляемых людей и животных, в замен чего с жителей прямо берется определенное количество денег; вдобавок командированный везет много разного товара, не платит ничего за провоз и продает вещи с громадным барышом. Такие разъезды делаются иногда чуть ли не в течение года.

Есть, впрочем, и другой источник грубой наживы. По распоряжению правительства, Китайцы, желающие торговать с инородцами, за пределами провинции Гань-су, должны брать паспорт у амбаня, платя по 4 руб. за каждого приказчика, которого они намерены взять с собою. Срок поспорту истекает после сорока дней: значит, им невозможно уходить далеко в сторону и раскидывать сеть своих коммерческих операций, иначе чиновники конфискуют все имущество купцов, да еще тяжело оштрафуют провинившихся. Чтобы не попадаться, торгующие Китайцы дарят штат амбаня.

Результат такого рода административных действий налицо. Вопервых, нередко случается, что измученные вечными постоями туземцы возмущаются против своих притеснителей и приходится для усмирения их прибегать к военной силе. Во— вторых, гнет, наложенный на купечество, фактически почти убил открытую торговлю между провинцией Гань-су и смежными инородцами, развив в то же время контрабанду с сунь-цанским приставством (в северо-западной части провинции Сы-чуань), причем оттуда тайно провозится особенно много чаю.

Сам амбань редко переходит за черту инородческих владений, — и то для посещения буддийских монастырей, и однажды в год для приема монгольских князей. Тогда он распределяет между ними, от имени богдохана (согласно стародавним установлениям) бархат, вышитые халаты, ножи и т. и., убеждая инородческих вождей сохранять верность престолу. Они обещают это, взирая по направлению к Пекину и приглашаются на пир, нарочно устраиваемый по этому случаю. Это называется «отдавать малую дань»; «большою» же называется та дань, когда они раз в три года сами ездят в Пекин с подарками и лично присягают на верность императору. Иногда близь одной снежной вершины к северу от Хуху-нора амбань возносит молитвы и совершает жертвоприношения в честь духов озера. При этом присутствуют монгольские вожди, за что их соответственно отдаривают.

Когда Рокхиль был в Си-нине, губернатором был некий [724] чиновник, ранее занимавший пост, так сказать, министра резидента в Лхассе и отличавшийся крайнею неприязнью к иностранцам. Осторожность требовала отнюдь не попадаться ему на глаза, и потому американского путешественника неприятно поразило появление в занятой им гостинице трех полицейских, с приказанием ему заявить начальству, откуда он, куда едет, чем занимается и т. д. Разгласить это значило бы расстроить свои дальнейшие дорожные планы и потому Рокхиль, чуть свет, поспешил покинуть Си-нин, чтобы в степи сразу почувствовать себя на свободе.

Хотя, конечно, любопытно слышать, с какою педантичностью Китайцы следят за прибытием и отбитием проезжих, обязывая хозяев харчевень постоянно давать о них знать в полицию; но еще страннее видеть халатность, с которою там следят за исполнением такого разумного приказания.

III.

Отправляясь в степь, Рокхиль снарядился уже Монголом. Он одел неуклюжий костюм кочевника и меховую шапку, гладко выбрил как голову, так и лицо. Сопровождавшие его раньше Монголо-Буряты и тут оказались желанными спутниками Американца.

Китай точно совсем отошел от них куда-то в даль. Перемена была просто разительная. На пути уже не попадались одетые в синее Китайцы, с длинными косичками. Народ, одежда, — все стало иное. По сторонам виднелись Монголы на конях или верблюдах, в бараньих тулупах, в больших меховых шапках, или же в желтых и красных ламских халатах. Постоянно встречались богомольцы из Тибета, жители северных от Си-нина долин, одетые в белое шерстяное платье, подобранное до колен.

Женщины, по внешности ничем почти не отличавшиеся от мужчин, приближаясь к обозначившемуся впереди монастырю Гумбуму, кокетливо принарядились в зеленые атласистые халаты и навешали себе на шею и на голову множество серебряных украшений. Местность приняла оригинально-живописный характер. На фоне тянулись длинною, темною грядой обнаженные и зубчатые вершины горной цепи, называемой на европейских [725] картах южно-хухунорским кряжем. Пройдя около двадцати трех верст, путники свернули к вышеназванному монастырю, издали уже посвечивающему золотыми крышами храмов, пестревшему красным и зеленым цветом стен. Низкие дома, с плоскими крышами, на половину скрытые за белыми оградами, правильными линиями сгруппировались вокруг кумирен; это были дома тех трех тысяч лам, которые постоянно обитают в Гумбуме. Тут же виднелась деревня с китайско-тюркским населением. Она называется Люзар, включает приблизительно 800 жителей.

Густая толпа двигалась по базару между селением и монастырем; целые вереницы тибетских яков и ряды верблюдов постоянно проходили на этом пространстве, усеянном палатками прикочевывающего и откочевывающего народа.

Люзар наполовину населен мусульманами и стал значительным пунктом лишь за последние сорок лет. Этим объясняется, что о нем умалчивает аббат Хюк, посетивший Гумбум в 50-х годах. Рокхиль яркими красками рисует картину оживленного монастыря, в котором сходятся разноязычные и разноплеменные элементы (от богомольцев и лам до нищих и купцов), в самых разнообразных одеждах и головных уборах.

Красные шапки, отороченные овчинкой, то и дело мелькают около лисьих шапок и темно-красных тюрбанов. Одежды, отороченные шкурой леопарда, или тигра, постоянно выделяются около цветных, темно-красных и зеленых женских кафтанов. В левом ухе мужчин нередко можно видеть круглые, серебряные кольца, украшенные бирюзой и кораллами. Одинаковые украшения, но только гораздо более массивные, излюблены также туземными женщинами, у которых волосы заплетены в громадное количество мелких кос, ниспадающих им на плечи. В виде головного убора к волосам прикреплены три широкие атласные ленты красного цвета с серебряными привесками и небольшими раковинами (привозимыми сюда из Индии, чрез Лхассу), а также с бирюзой, кораллами или стеклянными бусами. И мужчины, и женщины носят на шее металлические талисманы, называемые «гаво». У некоторых женщин на голове — красные платки.

Дикие, длинноволосые и невообразимо — грязные «камба» из восточного Тибета, с большими прямыми мечами и четками на [726] шее, сурово поглядывают по сторонам, вращаясь среди пестрой, шумной толпы. К числу пришельцев издалека надо причислить высоких Тибетцев из Лхассы и отдаленнейшего Тибета, с китайскою косичкой, и в темной одежде, отороченной леопардовою шкурой. Бесчисленные ламы, в красном платье, с обнаженными правыми руками, с накидками на бритых головах (для ограждения себя от солнца) попадались положительно на каждом шагу и в ланках, и на улице. Оказывается, что к ним постоянно (и зачастую, на расстоянии месяца пути) съезжаются родственники и друзья. Вся эта сбродная, довольно праздная, скученная толпа наполняет базар, смотрит у торговцев выставляемые на продажу предметы, колокольчики и трубы, для совершения различных кумиренных служений, медные чашечки для бескровной жертвы идолам, и всякую оную капищную утварь. Если кому надоест на это смотреть, он идет, где продаются прочные кожаные сапоги и всякие другие привозные товары.

Появление каждого нового человека до того незаметно этой простодушной толпе, что Рокхиль часами бродил между ними и никто не обращал на него никакого внимания. Иные принимало его за мусульманина, другие за Монголо-Бурята или вообще за выходца из русских пределов. О чем он кого ни спрашивал, все ему отвечали вежливо, никто не делал относительно его никаких неприятных замечаний, словом, он чувствовал себя тут, в глуши Центральной Азии, пожалуй еще сохраннее, чем в приморском китайском городе.

Даже и Китайцы, проживающие здесь, за все то время, что Рокхиль пробыл в Гумбуме (а оп тут жил около полутора месяца), и те относились к нему крайне хорошо и приветливо. Благодаря своему знанию китайского языка. Американец имел полную возможность выпытывать все то, что ему хотелось знать относительно дальнейшего задуманного путешествия на Лхассу.

Разгуливая с толпой по базару, Рокхиль не забывал заходить иногда в черту храмовых построек и делать вид, что так же, как и толпа, с благоговением относится к святыни. С этою целью он вращал так называемые «молитвенные колеса», большие металлические цилиндры (при кумирнях), наполненные священными формулами. Каждый поворот такого «колеса», по мнению буддистов, служит к спасению души вращающего. Формулы, заключенные в подобных цилиндрах, [727] якобы сами собою читаются за ревнителя и освобождают его от иных содеянных прегрешений. Рокхиль справедливо решил, что участие в простодушном культе народа нисколько не умалит его собственного достоинства, как образованного. Европейца. Благодаря своему инкогнито, он имел возможность видеть Гумбум и с его ярких, и с его неприглядных сторон; тем более, что путешественник охотно отрывался от наблюдений за уличною жизнью и в черте храмов сразу вступал в совершенно другой мир, который открывался перед очами, чуть только прямо за ней посетитель находил белые, с позолотой субурганы, то есть своего рода памятники, воздвигнутые благочестием буддийского населения, — чуть только непосредственно близко подымались златоверхушечные кумирни.

Довольно странное чувство нужно было испытывать, удаляясь отсюда (из тишины ограды, где в таинственном покое пребывали буддийские боги) снова на базар в суету и оживление, где торговцы выгодно сбывали легковерным инородцам четки и зеркальца, маленьких идолов и пуговицы, шелк и курения, соль и деревянные чашечки для нераздельных пищи и питья. — Иностранных товаров почти не замечалось, — если не считать коробочек с плохими спичками, русской кожи, японских фотографий и европейских пуговиц и иголок.

Толпа любила сдвигаться вокруг лавочки, где продавалась всякая аптечная снедь, до которой Тибетцы и Монголы — большие охотники. По временам народ разбегался в стороны, при появлении нескольких лам, с черными значками на лбу и правых руках. Они выходили на торжище, по приказанию духовного начальства, вооруженные тяжелыми бичами, и немилосердно били встречавшихся по дороге. Это были так называемые гызгуи (или гэбгуи, гэкоры) ламы-блюстители, обязанные надзирать за кумиренным порядком и за поведением подчиненных местному духовному начальству лиц посвятивших себя Будде. Появление их среди народа свидетельствовало о том, что глава монастыря проведал, вероятно, о ведущейся где-нибудь тайно азартной игре, или ином непорядке, и послал наказать виновных. Быстрая расправа в подобных случаях обыкновенна.

Рокхиль с пользой провел шесть недель при Гумбуме; ибо, благодаря своему инкогнито, вглядываясь в строй народной жизни, ежеминутно видел ее с самых разнообразных [728] сторон (даже в ел потаеннейших уголках). Только так и важно изучать малоисследованные части азиятского мира. Всякое иное отношение к ним нередко ведет к донельзя ошибочным и обманчивым суждениям.

______________________________

В златоверхом местном-храме высились громадные кумиры из позолоченной бронзы: по середине Готама Будда, то есть сам «бог-учитель», налево Дипанкара (Это — его санскритское название: по-тибетски — Мармезад. Одно произношение столь священного имена должно очищать от многих грехов.) Будда («светозарный» бурхан, проповедовавший миру до появления Шакья-муни), направо Цзонхава (или как тоже произносят Дзонхаба, Зонхова) великий реформатор северного буддизма, шивший с XIV на XV столетие, и известный в Гумбуме под названием «Чжэ-риньпочэ». Эти три объекта культа с трудом можно было рассмотреть среди слабо освещенного и закрытого для посетителей здания. Американец увидел их с дворовой площадки, на которой ламы издали падали ниц перед «бурханами». По наблюдению Рокхиля, внешний и внутренний вид здешних храмов одинаков с тем, которым отличаются буддийские монастыри северного Китая. Архитектурный стиль — китайский.

Близь златоверхого капища помещается другое, с зеленою крышей и краснозелеными стенами. Пред ним среди «молитвенных колес», за деревянною оградой растет «священное белое сандаловое дерево» (зандан гарбо). В кумирне находится высокий престол с изображением реформатора Зонховы (Ламаиты его величают «богдо Зонхова».) (в половину роста человеческого, из чистого золота) и расположенным у его подножие алтарем, на котором воспламенены бесчисленные лампады, лежат приношения из сластей и сушеных фруктов, стоят чашечки с водой. С потолка свешиваются обыкновенные в этих краях «хадаки», — шелковые платки самого разнообразного качества и величины, которые дарятся в знак искреннего привета и любви. Маленькие платочки постоянно сюда приносятся ревнителями для того, чтобы класть их на руки глубокочтимого «бурхана». С целью принятия таких даров к нему приставлен особый лама. [729]

Рокхиль довольно много времени посвящал осмотру буддийских храмов. Обходя их извне, он всегда оставлял «святыню» справа, так как обходить ее иначе, по-туземному обычаю, считается оскорблением ее. Китаец-слуга, привезенный путешественником с собою, чуть не попал в беду, потому что не обратил внимания на это важное для населения правило: отправившись раз мимо кумирни, имея ее от себя с левой стороны, он не успел сделать нескольких шагов, как ревнители с негодованием остановили нечестивца и начали уяснять ему всю непристойность его поступка.

______________________________

В Гумбуме есть удивительная достопримечательность, находящаяся в небольшом дворике, за высокою оградой. Там — три дерева, выросшие из одного корня, окруженные кумирнями и имеющие около 25-30 футов высоты. На листве среднего (Наши инородцы говорят, что чудесное дерево есть белый кипарис; но это, кажется, неверно.), вот уже несколько столетий, появляются изображения разных Будд и Зонховы, на коре же виднеются тибетские буквы, образующие то или иное заклинание. В 1887 г. я привез из-за Байкала данный мне в Цугольском дацане (Агинского ведомства) престарелым ламою Тарба Ивановым кусочек знаменитого дерева, который теперь передан мною в Этнографический Музей при Императорской Академии Наук и заботливо сохраняется под витриной, завернутый в желтоватую шелковую тряпицу. Если ее развернуть и внимательно вглядеться в сухую потрескавшуюся кору, то на ней, действительно, как жилки проступают странные очертания. Рокхилю удалось (хотя и с большим трудом) купить несколько старых сломанных листьев; но на них ничего не заметно (По словам Бурят, буквы на листьях выпуклы и очень ясны, пока осенью последние не опадут, собираемые ревнителями.). Однако, по свидетельству магометан, видевших дивное дерево, когда оно зеленеет (а магометан этих вряд ли можно заподозрить в желании преувеличивать значение языческой святыни), на листве будто бы действительно проступают изображения бурханов. Аббат Хюк утверждает, что видел на дереве письмена. В [730] 1577 г. Далай-лама (как я слышал от Бурят; самолично соорудил при нем кумирню, пожертвовав на это много серебра.

Рядом с оградой, вкруг описанной достопримечательности, стоит сокровищница гумбумского монастыря. При входе в ее двор, на воротах обозначаются нарисованные человеческие руки, ноги, головы и кожа со струящеюся кровью. Далее под широким навесом мелькают картины божеств-хранителей (тоже в тройном, отвратительном виде) со змеями, черепами, кожами, содранными с людей, костями и пламенем, причем подле этих страшилищ еще красуются их спутники, с головами быков, псов и орлов.

Сокровищница представляет из себя здание малых размеров, довольно темное внутри, — так что Рокхиль едва мог различать скопленные там редкости: серебряные чаши, золотых, серебряных и бронзовых кумиром, живописные произведения фантастически-религиозного характера, великолепно разрисованные рукописи, ковры, атласные покровы, вазы cloisonne и курильницы. Всяких предметов так много, что положительно можно бы составить целый музей. Американцу показали большую серебряную чашу, пробитую пулей в период последнего мусульманского восстания окрест, когда жители монастыря, вооруженные саблями и ружьями, оборонялись от нападающих иноверцев и сотнями умирали на пороге своих кумирень или предаваемых пламени жилищ. Мятежники почему-то снисходительнее обошлись с Гумбумом, чем с другими религиозными центрами, пощадив и внутренность храмов, и загадочные деревья, даже не содрав золотую оболочку с крыши богатого святилища.

Наблюдения Рокхиля надо всем, виденным им, так любопытны и ценны с культурно-исторической точки зрения, чти на каждом шагу является возможность освещать различные вопросы и факты при помощи весьма значительной эрудиции путешественника. Например, говоря о теперешнем обычае ламаитов ходить мимо кумирень, непременно имея их с правой стороны (так как иначе грозит неблагополучие), Рокхиль тут же кстати замечает, что одинаково поступали и Римляне, шествуя мимо своих храмов, при празднествах. Существующая в Тибете «бонбская» религия, пошедшая из принципов шаманизма, оказывается противоположною буддизму в разных [731] отношениях, — между прочим, сравнительно, и в мелочах: например, в вопросе о том, какой руки держаться при обходе своих «святилищ», ее жрецы, — подобно друидам и вообще народностям кельтской расы, — оставляют почитаемое место по левую руку, ламаиты же, — как и древние Римляне, по правую.

До сих пор полагали, что существование и культ почти сказочного гумбумского дерева суть нечто неслыханное; но по изысканиям Рокхиля, еще в XIV столетии арабский путешественник Ибн-Батута упоминает, что на Малабарском берегу в Индии, во дворе одной мечети было дерево, называвшееся туземцами «свидетельством веры». Ежегодно на нем будто бы появлялся лист с начертанием, сделанным сверхъестественною силой и гласившим: «нет Бога, кроме Бога, и Магомет посланник Божий». Прикосновением к этой религиозной драгоценности местные мусульмане врачевали больных. По словам Бурят, в Гумбуме тоже придают целебные свойства сухим листьям тамошнего чудесного дерева. Для этого их варят в воде и пьют навар.

Наступал уже февраль месяц, а Рокхиль все еще не успевал собраться в дальний путь на Лхассу и невольно тяготился отсутствием желанного разнообразия в монастырской жизни, которая отметилась лишь празднованием в Гумбуме 15-го числа первого лунного месяца. Туда приехал Сининский амбань, а с ним несколько других влиятельных китайских чиновников, с целью присутствовать при освещении оригинальных масляных барельефов. Изготовлением их далеко славится монастырь. Они делаются величиной в 200 квадратных футов, поддерживаются деревянною рамой, обставляются рядами маленьких лампочек. На лоснящемся и ярко озаренном фоне нарисованы (и притом крайне искусно) боги, картины различных райских жилищ и адских мучений. Посредине непременно выделяется какая-нибудь фигура в половину роста человеческого, позади же в еще меньшем масштабе многолюдные процессии, сражения и т. п. Местные художники с удивительною заботливостью трудятся над выяснением всякой мелкой подробности, соответственно с тем, чего требует довольно вычурное туземное воображение. По бокам от барельефов [732] навешиваются бесчисленные буддийские хоругви и пестрые китайские фонарики.

Настоятель монастыря, с братией, пешком пишем встречать амбаня. Дорога окаймилась тысячною толпой сидящих лам. Китайский сановник показался в «зеленых» носилках, причем впереди несли желтый зонтик, цветом обозначавший высокое звание окраинного представителя богдоханской власти. Доброконная свита, вооруженная копьями, по временам трубила в рога, которым, но мере приближения шествия, зычно вторили длинные монастырские трубы и музыкальные раковины.

Художники-ламы работают иногда около трех месяцев над изготовлением масляных барельефов, и все это делается исключительно для того, чтобы заслужить похвалу окружающего населения и в крайне редких случаях получить маленькую денежную награду. в виде премии за высокое искусство. Ежегодно придумываются новые рисунки, и новые затейливые художника пытаются удивить народ своею изобретательностью. Хотя праздник освещения таких барельефов пользуется повсеместным распространением (разумеется и у Бурят), но нигде, даже в Лхассе, не умеют так обставить его, как в Гумбуме. Правда, в тибетской столице, а именно в местопребывании Далай-ламы, в Будале (Ряд чертогов на горе у Лхассы.), один из храмов хранит якобы неизгладимые отпечатки в масле от руки и ноги великого реформатора Зонховы. Богомольцы поклоняются им, как святым, и огромные лампады постоянно горят пред ними. Такого рода достопримечательность, конечно, по своему может спорить с заманчивостью, которую являют собой толпе искусно создаваемые гумбумские барельефы. Изготовляющие их ламы с этою целью ходят из монастыря в монастырь и если кто-нибудь из них уже пользуется заслуженною известностью, то несомненно может рассчитывать повсюду на сердечный прием, кров и угощение.

______________________________

Китайские писатели делят инородцев, обитающих вдоль границ провинции Гань-су, на кочевников и оседлых. Население это по крови и языку скорее тибетское. Влияние монголо-тюркской и китайской народностей сравнительно не так уже [733] велико и сильно сказывается только местами. Для правительства Небесной империи этот инородческий элемент, даже и при наклонности к земледельческому быту, все-таки не что иное, как «варвары», «западные, черные, дикие варвары». Монголы называют их «Кара-Тангутами» (темными Тибетцами), что обусловливается, может быть, жизнью в палатках такого цвета. Страна, населяемая этими инородцами, известна под названием Амдо, — отчего они и сами себя называют Амдо-ва, подразделяясь на целый ряд кланов, под управлением наследственных вождей, ответственных пред сининским амбанем за действия подданных. Некогда предки Тангутцев жили у Алтайских гор, считались хорошими кузнецами, умели выделывать шлемы, напоминание о которых можно усмотреть еще до сих пор в головном уборе туземцев, соседних Хуху-нору. Иные из вождей получают от амбаня известный чин и шарик, по степени их важности. Часть инородцев в этом краю обитает в сравнительно плодородных долинах, другие же среди степей и возвышенностей, вкруг упомянутого «Синего озера». Обитающие от него к северу стянуты под властью так называемого Конса-ламы, по имени Арабтана, имеющего данный амбанем голубой шарик. Горцы к югу от Хуху-нора в сущности совершенно независимы и, когда среди них появляется какой-нибудь китайский чиновник, они отказывают ему во всякой подставке и ничего не платят. Хухунорские Тибетцы не малы ростом и довольно худощавы; женщины среди них часто выше мужчин. По характеру население это беспечно, предано удовольствиям, понятливо и честно. Если туземец дал слово, на него можно положиться. Обладая живым и повелительным характером, местные инородцы бывают склонны к ссорам и, под влиянием опьянения, которому они любят предаваться, доводят их иногда до плохой развязки. При свойственных им коммерческих способностях, они являются весьма серьезными конкуррентами китайских купцов, продавая им в значительном количестве овчины, шерсть, кожи яков, мускус, рысьи и лисьи меха, ревень и рога оленей. Хуху-норцы редко ходят торговать в Си-нин, предпочитая сбывать товар на ярмарках при своих ламских монастырях. Хотя соседи Китайцы и Монголы считают здешнее тибетское население богатым, но богатейший между ними Конса-лама Арабтан имеет всего имущества приблизительно на тридцать тысяч рублей и [734] оно состоит исключительно из лошадей, рогатого и мелкого скота. Любопытны, между прочим, местные цены: лошадей можно покупать за 20-100 р., яка за 12, овцу за 2 р. Верблюдов у Хухунорских Тибетцев почти нет, так как эти животные уживаются в гористой местности и с пользой могут быть заменены в краю или яками, или так называемыми «дао», помесью между короной и яком. Длинная и густая шерсть этих прекрасных вьючных животных доставляет туземцам необходимый материал для их палаток. На яке не только можно возить тяжести, но и ездить верхом. Чрез ноздри его продевается деревянное кольцо и чрез последнее проводится веревка, посредством которой животным управляют и за которую его привязывают по ночам.

Тибетские палатки у Хуху-нора очень больших размеров, занимая иногда площадь в 1.500 квадратных футов. Крыши их плоски, с большими отверстиями для света и дыма. Аббат Хюк, всматриваясь в устройство и постановку этих оригинальных жилищ, сравнивает их с исполинскими черными пауками на длинных тоненьких ножках, и данном случае заменяемых веревками, прикрепляющими палатку к столбам и земле. Порою, для обороны от ветра и снега, жилье обносится невысокою стеной из глины и камней, или сухого навоза, хотя снег у Хуху-нора довольно редкое явление и от него незачем особенно оберегаться.

Благодаря религиозности населения и тут, как во всей ламайской Азии, то и дело видишь около людских обиталищ, кусочки тканей, прикрепленных на шестах, с начертанными на этих лоскутках молитвами к богам, причем, когда их колеблет ветер, подобные благочестивые движения служат на пользу вызвавшим их, угодны небесам, отгоняют демонов и отстраняют всякое несчастие. Такие развевающиеся заклинания называются «ветрогонными конями» и распространены повсюду, где есть ламайская вера. Мнительные путешественники запасаются таковыми в качестве надежного талисмана, прикрепляемого с ружью.

Раз уже зашла речь об оружии, нельзя не упомянуть, что местные Тибетцы сами по мере возможности изготовляют его, а также порох и фитили, свинец же покупается у Китайцев (зачастую прямо на вес серебра). Инородцы — хорошие стрелки на близком расстоянии, хотя Рокхиль никогда не видал, чтоб [735] они попадали в движущийся предмет. Холодное оружие не в столь большом употреблении, как, например, в восточно-тибетской провинции Камдо, и если имеется, то китайского происхождения, в деревянных ножнах.

Хухунорские Тибетцы и большинство единоплеменных им соседей преимущественно питаются чаем и сухим поджаренным ячменем (цамбой). В виде лакомства к этой еде прибавляется кислое молоко, сыр и вареная баранина. Кирпичный чай, истолченный в порошок, бросается в котел, в кипящую воду, и варится около пяти минут (с примесью небольшого количества соли). Живущие в палатке собираются вокруг очага, вынимают из-за пазухи деревянные чашечки (те самые, из которых они очень редко умываются) и наполняют их отваром. Взяв пальцами щепотку масла из бараньего желудка, наполненного им, это масло они опускают в свою чашечку и прибавляют еще туда же горсть цамбы. Последняя смешивается с чаем и с маслом в катышок, который едят, запивая отваром. Котел в жилище почта целый день стоит полный, чтобы всякий, кто хочет, во всякое время мог утолять голод. Если трапеза раскоша и судьба, например, дала возможность полакомиться бараном, то положительно обгладывают все косточки и только бараньи лопатки оставляются для ворожбы по линиям на костях. По степени уменья у каждого человека обгладывать кости, Тибетцы судят о том, насколько он практичен и что-нибудь из себя представляет. Засаленные руки обтираются потом о лицо, или же ими смазываются сапоги.

Среди населения преимущественно развито единобрачие, так как иметь нескольких жен слишком дорого стоит кочевникам, среди которых за невест уплачивается калым, по временам очень значительный (например, за иную красавицу платится до 300 овец, 10 лошадей и 10 яков). Семьи немногочисленны: больше трех детей редко бывает. Старики не пользуются особенным уважением, считаются обузой для своих близких, влачат очень жалкое существование в ожидании смерти. Умирающих прямо боятся и зачастую спрашивают, не вздумается ли им, пожалуй, вернуться обратно: в случае утвердительного ответа, на голову несчастного набрасывается кожаный мешок для удавления, ибо иначе есть основание предполагать, будто покойник и вправду возвратится с целью [736] мучить оставшихся в живых. Мертвецов увозят куда-нибудь поодаль, на возвышенности, в места, выбранные ламами. Тела быстро пожираются зверями и хищными птицами, и это считается признаком того, что усопший был человек добродетельный. Если труп долго остается не растерзанным, возникают подозрения относительно глубокой порочности покойника.

______________________________

Но части ремесл Хухунорские Тибетцы почти ничего не производят, только обшивая себя и выделывая овчины. Когда им нужны какие-нибудь металлические изделия, на помощь являются странствующие кузнецы-Китайцы, и тут же в кочевьях мастерятся седла, ножи, сабли, котлы и деревянные чашечки. Как их делать — подсказывает, впрочем, вкус самих туземцев.

Маленькие лошади Хуху-нора славятся по всей Монголия и всему северному Китаю, отчасти в виду их скорого бега, но особенно по причине их редкой выносливости. Хотя восточные монгольские лошади столь же быстры, но хухунорские замечательны тем, что не требуют безусловно никакого ухода. Хозяева никогда их не кормят, даже в пути никогда не снимают с них седел. Когда лошадь совершенно замучена, ей для подкрепления дается мелко истолченная сухая говядина, или же чанные листья, пополам с цамбой и маслом. По ночам бедных животных привязывают где-нибудь по близости от костра, и даже тут не отпускают их на приволье.

Рокхиля интересовал вопрос, насколько может быть велико население Амдо, но при всем желании придти к какому-нибудь точному определению, это ему не удалось. Одно можно сказать, что если уже в 1725 году Сининский амбань насчитывал здесь свыше пятидесяти тысяч душ, то и теперь народу далеко не меньше, ибо одних лам насчитывается в местных монастырях от 25 до 30 тысяч. Правда, что этот край славится особенною «святостью» религиозных центров. Есть монастыри с довольно значительным населением. До мусульманского восстания в Гумбуме было около семи тысяч лам, а теперь около трех тысяч. В Амдо наиболее процветает так называемая «желтая вера», то есть реформированный (с XIV на XV век) буддизм, вызванный к жизни знаменитым реформатором Зонховой, который, по версии Рокхиля, родился в местечке Зонха, недалеко от Гумбума, около 1360 года. Родители посвятили [737] семилетнего мальчика Будде, причем в момент пострижения, когда его волосы упали на землю, из них выросло белое знаменитое дерево, с вышеописанными приметами. Мальчик рос, почитаемый за чудо премудрости, и шестнадцати лет от роду, не находя себе в Амдо достойных по знанию учителей, ушел в Лхассу. Все отрасли буддийского знания были им пройдены с одинаковым успехом. Множество почитателей сгруппировалось вокруг него, и выдающийся лама положил начало возрождению, как тибетского духовенства, которое тогда находилось в состоянии упадка, так и выяснению истин исконного вероучения. В то время буддийская вера в Тибете грозила сильно измениться, под влиянием религиозных принципов шиваизма и шаманства. Сторонники Зонховы получили прозвище «последователей добродетели». В местности, где явился реформатор, зародился монастырь. Название Гумбума («сотня тысяч изображений») произошло будто бы от появления чудесных изображении и букв на листве и коре (По словам Бурят, прототипом явившихся в Гумбуме «ста тысяч изображений» послужили два типа Зонховы, начертанные им самим далеко от родины и посланные туда в утешение престарелой матери и сестры.). Зонхова остался в памяти народа, как новый бог названием Чжэ-риньпочэ («драгоценный владыка»). Слава монастыря, возникшего в память чудесного пострижения, долетела до Китая. Богдоханы стали покровительствовать тамошним ламам и скоро сделали этот религиозный центр одним из влиятельнейших в целой империи. Уже в XVI веке сюда приезжал Далай-лама. В 1708 году здесь даже поселился другой его преемник, в ожидании пока стихнут внутренние неурядицы, волновавшие тогда страну и пока китайское войско проведет его обратно в покинутую столицу. Зимой 1779-1780 года в Гумбуме же четыре месяца гостил «святейший» из «возрождающихся лам» Бань-чень-эрдени, на пути своем в Пекин.

Хотя тибетские религиозные центры отнюдь не имеют такого отпечатка глубокой старины, какой бесспорно присущ Утайшаню в Шаньсийской провинции (где буддизм пустил корни, повидимому, еще в первом столетии после Рождества Христова), но тем не менее по интенсивности религиозного чувства, важнейшие монастыри Тибета едва ли не обладают гораздо большею сферой влияния, чем рассадники той же веры в собственном Китае. [738]

______________________________

Исследователи тибетского буддизма неоднократно пытались точно определить подразделение местных духовных на «желтошапочных » и «красношапочных», что однако весьма не легко, так как оба эти направления во многом соприкасаются и подчас слипаются. Рокхиль заметил, что с внешней стороны в данное время красный цвет, как менее маркий, получил преобладающее значение. К тому же довольно трудно достать желтые ткани, вследствие этого доступные почти исключительно сановным ламам.

Важнейшие монастыри получают ежегодные субсидии от богдохана, причем все лица, занесенные в штат духовенства (то есть получившие известного рода образование, которое бы им давало возможность участвовать в религиозных церемониях), получают зерно и муку, в таком однако количестве, что одним этим нельзя прокормиться и в дополнение очень кстати приношения мирян, деньги из родной семьи и от почитателей, плата за совершение служений и т. д. У многих духовных есть своя недвижимая собственность. Некоторые находят подспорье в сдаче части своих помещений или другим, менее состоятельным ламам, или посетителям монастыря. Кроме того, источниками дохода служат довольно распространенное ростовщичество и поездки с торговыми целями в пределы внутреннего Китая или даже в Пекин, в Ургу, в бурятские степи и, конечно, в Лхассу.

Во главе каждого монастыря стоит так называемый хамба, который или избирается самими ламами, или присылается для управления ими из другого более значительного религиозного центра. У такого хамбы целый ряд помощников. Так как Китайцы подозрительно относятся к мятежному духу, который несомненно гнездится против них в ламских монастырях, то туда от китайских властей иной раз назначается чиновник. под предлогом оказания помощи хамбе, но в сущности с целью высматривать и доносить каково там истинное настроение.

IV.

В европейской печати довольно распространено мнение, будто в буддийских монастырях нет достаточной дисциплины, но по отзыву путешественников, которым нет основания не доверять, дисциплина эта, напротив, скорее строга, и во [739] всяком случае налагает известного рода узду на всех, кто решился принять добровольно обеты буддийского духовного. Рокхиль именно в этом смысле отзывается о монастырском строе и категорически говорит, что в случае нарушения младшею братией установленных религиозных обычаев, она тотчас подвергается телесному наказанию, одиночному заключению, или же прямо изгнанию из религиозного центра. Конечно, это относится более или менее исключительно к проступкам сравнительно маловажным; когда же совершаются тяжелые преступления, то будто бы есть возможность откупаться от кары дорогою ценой. Очевидно, последние случаи крайне редки, — да и мало найдется лам достаточно богатых, для достижения такого исхода из беды.

Духовное начальство имеет над своими подчиненными (даже в пределах внутреннего Китая) власть жизни и смерти. Гражданские власти не могут или не находят нужным вмешиваться в монастырские дела и, так сказать, молчаливым согласием одобряют постановления верховных лам. После хамбы главную роль повсюду играют следящие за порядком «засак и гэбгой-ламы», затем, так называемый, «дронир», пекущийся о приезжих, «нэрба», заведующий хозяйством и «ундзады» (или «омзады»), уряжающие ход богослужений. Выдающиеся духовные назначаются на эти должности хамбой, сроком на несколько лет. Наряду с известного рода иерархией, в каждом сколько-нибудь заметном религиозном центре непременно живет «перерожденец» (хубилган), на которого население и стекающиеся богомольцы смотрят с безусловным благоговением. В Амдо, около Хуху-нора и в Цайдаме насчитывается 48 таких своеобразно вечных «святых», из коих 30 являются на свет из Гумбума и лишь остальные из среднего Тибета. Существа эти обладают различною степенью совершенства и в связи с этим пользуются далеко неодинаковым почетом. Странно сказать, но в самом Гумбуме нет будто бы ни одного «перерожденца!» (Буряты же уверяют, что там таковых до девяти, из коих один непременно облекается хамбинскою властью.) Эти загадочные для толпы лица будто бы возносят немолчное молитвословие за благо всего одушевленного в их округе. Простолюдины обращаются к ним чаще всего с целью узнать будущее по их [740] безупречному и великому волхованию. Хубилганы делится по монгольский терминологии на «хутухт, шаберанов и гыгенов».

Рокхиль приложил к описанию своего путешествия образчик ламских нот, которыми жречество руководится при совершении служений. Волнистая линия, идущая по письменам, в определенные моменты указывает, когда следует протрубить в раковину, или ударить в колотушку. Оба эти инструмента для большей ясности обозначены на туземных нотах. Нельзя не подивиться столь любопытному явлению, так как во всей Центральной Азии, Китае, Корее и Японии, кажется, нет ничего подобного (Впервые указал на ото Горацио делла Пенна, миссионер, живший в Тибете около начала прошлого столетия.).

В этом странном мире северного буддизма (с его сложною обрядностью и глубоко таинственным культом) и сами предметы, употребляемые при служениях, до крайности своеобразны и даже, пожалуй, страшны. Что сказать, например, о колотушке (дамару), делаемой иногда из детского черепа, обернутого змеиною кожей? Что думать, когда видишь эту священную для туземцев вещь рядом со столь же священным «колокольчиком» (хопхо) и магическим жезлом (очиром), который есть, так сказать, характернейший остаток громового жезла древнеарийского бога Индры? Выходит, что знаменитая «вачжра», бывшая прибежищем и спасением боровшегося с мрачными врагами народа Вед, — здесь, в дамском служении снова является таинственною, несокрушимою силой в чисто психическом соприкосновении с началами тьмы. Древний мир доисторического миросозерцания неопределимо отразился тут на целом строе до сих пор еще жизненных воззрений и упований. Оттого-то у лам и встречаются в употреблении трубы из человеческих костей, какие-то мистические треугольники для заклинаний, сосуды со священною водой (бумба), сферические зеркала, на которые выливается освященная вода, и многое тому подобное.

Ценные кумиры на алтарях нередко бывают завернуты в желтые ткани; книги религиозного содержания также не оставляются без покровов, дабы их не коснулось ничто нечистое.

Теперь надо сказать несколько слов о разделении лам на настоящих (верховных, выдающихся по учености и влиянию, [741] сравнительно не особенно многочисленных) и на массу так называемых духовных, которые в сущности ничем почти не отличаются от прочих мирян, разве только бритою головой и соблюдением пяти низших буддийских обетов (не убивать и т. д.), одеждой красного цвета и временным проживанием при монастырях. В восточном Тибете таких лам называют «драба». Они занимаются книгопечатанием, смотрят за монастырским скотом и табунами, собирают навоз для топлива, варят пищу, чистят кумирни, заправляют лампады. Этому классу лам далеко до положения «гэлунов», — жрецов, давших обеты безбрачия, нестяжания, отказа от всяких удовольствии, курения и вина. Только из такой среды могут набираться «истинно священнодействующие» ламы. Низшая братия нередко жената, в известное время года уезжает домой от кумирен, преданная суетной заботе о своем хозяйстве. Весьма ошибочно и по меньшей мере странно, указывая на это явление, обобщать его и таким путем получать характеристику всего ламского сословия. То, что они, то есть эти последние, ничем не отличаются от мирян (хара), еще не исчерпывает вопроса о степени нравственной чистоты, которая доступна гэлунам. Рокхиль того мнения, что между последними немало есть достигших весьма высокого совершенства; из них наибольшим уважением пользуются получившие посвящение или в Лхассе у Далай-ламы, или, что еще важнее, у Баньчень-богдо в Дашил-хунбо (ближе к индо-тибетской границе). Этот последний «перерожденец », по своим религиозным заслугам, выше Далай-ламы и даже посвящает его самого при достижении пятнадцатилетнего возраста.

Когда Рокхиль прибыл в Гумбум, к нему туда выехал навстречу из Суньхуатинского приставства некий «Цэрэн-лама», вызванный для переговоров еще из Си-нина. Этот туземец оказался человеком лет пятидесяти, по внешности скорее Тибетцем, чем Монголом и, повидимому, с немалою житейскою опытностью по отношению к иностранцам. Ее он приобрел, путешествуя в течение двух лет с Г. Н. Потаниным, доверие которого будто бы обманывал не раз. Первый вопрос Цэрэн-ламы был, имеет ли Рокхиль паспорт от китайских властей, так как в случае неимения такового слишком рискованно пускаться в дальнюю дорогу. Она, кажется, вообще не слишком притягивала Потанинского спутника, [742] не ожидавшего извлечь большую выгоду от общения с расчетливым и крайне осторожным Рокхилем. Между прочим. Цэрэн-лама говорил слугам последнего, что, следуя за русским путешественником, нажился в такой как еслибы трудился десять лет.

Пытаясь напугать Американца, Суньхуатинец наговорил ему всяких ужасов о замечательном огнестрельном искусстве Тибетцев, об их снаровке грабить проезжих, о холодных, резких ветрах (господствующих в пустынных местностях между Хуху-нором и Лхассой, куда Американец направлялся, о вредном действии попадавшейся там воды для питья, об одуряющих испарениях, поднимающихся от бесплодной почвы. По словам Цэрэн-ламы, дерзавших углубляться в Тибет ожидала почти неотвратимая гибель.

Рокхиль неспособен был отказаться от намеченной цели и поэтому энергичнее, чем когда-нибудь, стал снаряжаться к путешествию из Гумбума далее на запад. Хлопоты однако потребовали нескольких недель. Всякая ничтожная покупка отнимала бесконечно много времени. Добродушный народ ласково все обещал, улыбаясь, на все был согласен, и в результате ничего нельзя было достать. Для примера достаточно указать, что Американцу понадобились две маленькие палатки и в течение целых трех недель туземцы только приготовлялись приступить к их изготовлению, а затем почти столько же времени работали над их отделкой. Чтобы достать пять верблюдов, пришлось побывать повсюду окрест, да и то покупка таковых (очень здесь редких и недешево продававшихся) оказалась не практичною, так как в предположенный путь следовало брать исключительно местных лошадей и яков.

Нельзя не удивляться терпению Рокхиля, когда слышишь, как однозвучно тянулись для него дни в Гумбуме, безусловно походя друг на друга, все бесцветнее и отчасти бесплоднее.

Чуть свет со сторожевой башни над селением Лузар, обитавший в ней старый лама оглашает окрестность трубным гласом в раковину. Пора проснуться: пора проведать лошадей, — и затем уж нет дела. Остается целыми часами ходить от лавки в лавку, переспрашивая торгующих про разноплеменные и разноязычные элементы, с которыми им удавалось приходить в соприкосновение. Бесхитростные рассказы и советы очевидцев должны были представлять с этнографической точки зрения [743] крайне богатый и неисчерпаемый материал, еслиб им специально заняться, в него вдумываться; но Рокхиля сжигало стремление двинуться вперед, попытать свою удачу на желанном поприще, проникнуть в заповедную даль, достигнуть того, что для столь многих путешественников являлось и является запретным плодом. Оставалось следить с сердитым беспокойством за медлительностью туземцев, которые изготовляли ему палатки, томительно ждать и угадывать будущее.

Погода была довольно холодная. Близился март. Нет-нет и выпадал снег. Наступал, впрочем, уже конец зимы, ибо через две недели, по обычаю туземцев, они надумывали приступить к посеву.

______________________________

По словам Рокхиля, в Амдо насчитывается четырнадцать горных вершин, из которых каждая, при своем названии, имеет прозвище «предка». Китайцы, Тибетцы и Монголы молятся на них, причем господствует глубокое убеждение, будто там в недрах наверно скрыто какое-нибудь сокровище. Говорят, что по близости от Гумбума в одной горе-богатые залежи бирюзы, к которым никто не умеет и не может проникнуть.

Постоянное несчастие Рокхиля составляло дурное поведение его взятого из Пекина слуги. В этом нет ничего удивительного, если принять во внимание, что далеко не лучшие элементы в Китае соглашаются поступать в услужение к тамошним иностранцам, которые вообще сами по себе грубы и с туземцами очень дурно обращаются, да, вдобавок, далеко не симпатичны коренному населению. А раз что такие худые люди близко становятся к путешественникам с Запада, последние, видя их пороки, переносят свое неприязненное чувство на целый народ, и таким образом анекдотические случаи должны свидетельствовать о полной испорченности и безнравственности всего Китайского народа.

Когда, несколько лет тому назад, один влиятельный иностранец (чуть ли не граф Сэчэни) ехал по Небесной империи, направляясь в Тибет, иноземца сопровождал отряд, приставленный властями для почета и ограждения в дороге. Богатый проезжий часто давал своему старшему слуге-Китайцу значительную сумму денег на распределение между [744] многочисленно-бесполезными телохранителями. Таким образом было пройдено довольно большое расстояние до тибетской границы, где местному начальству заявили о намерении столько же платить конвою и впредь.

На это получился ответ, что до сих пор нигде ничего не уплачивалось. По расследованию оказалось, чти слуга действительно утаивал деньги и успел уже скопить себе капитал в несколько тысяч рублей. Виновного почему-то не нашли нужным преследовать и он преспокойно мог уехать к морю в гор. Шанхай, где. став оборотливым купцом, и по-днесь занимает почетное место среди сограждан.

Китаец из Пекина, сопровождавший Рокхиля, любил выпить и при этом нередко выбалтывал ему все свои заветные тайны. Между прочим, он сам про себя рассказал, как ему удавалось обманывать почти таким же образом (как был обманут вышеуказанный иностранец) лейтенанта Ионгхэсбанда на его пути из Китая в Индию. Например, когда барин поручал нанять телеги и мулов, — слуга прозорливо приобретал их в свою полную собственность и затем, отдавая их ему же в наймы, как чужую собственность, по очень высокой цене, в течение шестимесячного путешествия, приобрел значительную сумму.

Рокхилю прислали из Си-нина с рекомендацией двух магометан, соглашавшихся сопровождать Американца в его неопределенно-опасном странствовании. Один был погонщик мулов, проведший всю жизнь на пути из провинции Гань-Су в Сы-Чуань, а другой молодой торговый посредник между Си-нином и туземцами, обитающими к северу от Хуху-нора. Предстояло найти и иметь еще спутником какого-нибудь ламу. С этою целью Рокхиль отправился в недалеко расположенный от Гумбума монастырь, известный еще Пржевальскому и Австрийцу Крейтнеру (ездившему с графим Сэчэни; под названием «Алтын-Гомба» но Рокхилем названный «Серкок» (Буряты произносят «Серконг ринбоши».). Там жил знакомый Американцу (еще по Пекину) богатый «Бу-лама». Религиозный центр оказался обнесенным стеной и укрепленным, что вызывалось недавнею смутой в крае.

Пекинский приятель с крайним радушием встретил Рокхиля. Будучи весьма зажиточным человеком, Бу-лама [745] пользовался значительным влиянием в монастыре, имел лучшие и просторнейшие постройки (в китайском вкусе), поддерживала у себя в доме чрезвычайную чистоту и опрятность. Медная посуда положительно сверкала от старательной чистки. Домочадцы Бу-ламы то и дело ходили и стирали где-нибудь пыль.

Верхний этаж его жилища представлял из себя маленькую часовню. По стенам выделялись живописные боги, в маленьких нишах сидели любимые кумиры. Здесь хозяин ежедневно молился им, призывая благополучие на себя и на своих. Не получив сам религиозного образования, он не щадил расходов на угождение братству Будды. В известные молитвенные дни дом Бу-ламы преобразовывался в ожидании дорогих и желанных гостей. Наблюдения за опрятностью усиливались. Для приглашенных лам заготовлялось хорошее угощение, а они в свою очередь являлись с благою целью, как можно ревностнее и продолжительнее помолиться. Сняв сапоги, священнодействующие лица приступали к чтению, к напевам, установленному хлопанью в ладоши и т. д. Каждые полчаса церемония прерывалась, и ламы пили кирпичный чай, приправленный маслом. В это время на дворе, где высился каменный алтарь, на него нагромождались приношения из мяса, молока, вина и чая, расставлялись сласти и плоды.

По Бу-ламе легко видеть, насколько симпатичен тип монголо-тибетского ревнителя буддийской веры. Этот туземец хорошо знал, кто Рокхиль, нисколько не удивлялся его научным стремлениям, со своей стороны готов был предложить полную помощь для снаряжения его в далекий путь. Недаром хозяин путешествиями расширил свой кругозор: недаром в жилище Бу-ламы по стенам висели картины местностей, им посещенных, его собственный фотографический портрет и портрет Рокхиля, снятые в Пекине, а в качестве редкости маленькая оловянная труба, которую несколько лет пред тем подарила доброму Бу-ламе маленькая дочь Рокхиля, тоже жившая тогда в столице Китая. Расспросы маленького серкокского Креза вращались преимущественно около того, как поживает семья его европейского друга, каковы его теперешние интересы и планы проникнуть далее в Тибет.

Ученые ламы, посещавшие хозяина и знакомые с Лхассой, ни мало не удивлялись любознательности иностранца, напротив, как бы сочувственно относились к ней, советовали ему идти [746] в заповедную столицу Тибета, задавали ему не мало вопросов, касательно Индии и России, которую они называли «бурятским царством». На памяти этих лам Пржевальский и граф Сэчэни посетили их монастырь, но, не зная по-тибетски, не могли вступать в общение с его обитателями.

Серкок был разрушен во время мусульманского восстания и с тех пор не вполне оправился, хотя святость проживавшего тут «перерожденца» (хубилгана) и стечение богомольцем, все подавало надежду вернуть прежнее благосостояние. В монастыре живет около 700 лам. Родом почти все они Тибетцы. Этот религиозный центр считается одним из лучших к северу от Си-нина. Когда Бу-лама объяснил своим ученым единоверцам, что Рокхиль перевел на английский язык часть из их «священного писания» (Ганьчжура), и когда самый отпечатанный перевод, полученный от автора в Пекине, им был показан, они взяли книгу, подняли ее к челу в знак благоговения и заявили, что гость-иноземец должен быть «великий пундиб» (то есть пандита, ученый). Любопытство их было настолько затронуто, что пошли бесконечные вопросы о положении буддизма за границей, и нельзя передать удивления, когда собеседники узнали, что их религия почти исчезла из собственной Индии, подавленная там уже несколько веков тому назад, что теперь на острове Цейлоне «правая вера», по мнению ученых, будто бы удерживает свою архаическую форму. Когда Рокхиль рассказал о нынешнем распространении в Европе и Америке теософического общества и так называемых «необуддистов», которые мнят получать откровение от каких-то легендарных тибетских Махатм, вступающих с ними в сношения из-за Гималаев, — то уже сама мысль о таком таинственном общении показалась ламам в высшей степени забавною и малопонятною. Они заявили, что в очень давние времена в Тибете еще водились великие мудрые волхвы и чародеи (Например, ученики славного ламы Бадма Самбхавы будто бы ездили на солнечных лучах, воскрешали мертвых или обращали трупы в золото, принимали на себя любой образ, проникали всюду, подобно воздуху, могли летать, плавать по рыбьему, заклинали зверей, заставляла воды течь вспять, стреляли молниями, читали чужие мысли и т. д.), так называемые «уржайнисты», отдаленно быть может напоминающие Махатм нашего «необуддийского» направления, — но что теперь таких существ не найдется. [747]

Желая быть точным до мелочей, Рокхиль подробно отмечает, что он видел внутри главной кумирни в Серкоке. По описанию видно, что она с этой стороны поразительно похожа на большие бурятские капища, а именно: при входе в дверь языческого святилища встречаешь ряды крытых подушками (олбоками) сидений с узкими, низкими столиками пред каждым сиденьем, на которые можно класть магический жезл, колокольчик, колотушку и листы из имеющей быть прочитанною книги. По стенам висят живописные изображения богов или же, зачастую, сцены из жизни самого «бога-учителя» (бурхан-бакши), крайне любопытные по выполнению и новой художественной концепции. Но близости от этого места для служений находится кухня с большими котлами для варки кирпичного чая и запасными чашами, из которых пьют священнодействующие ламы.

Если подняться во второй этаж кумирни, там откроется великое множество кумиров из серебра, бронзы, дерева и глины. Бесконечною вереницей тянутся они вдоль стен и обыкновенно лишены даже чего-нибудь похожего на алтарь с жертвоприношениями.

Библия тибетского буддизма очень обширна и, чтобы прочесть все священные книги, нужно не мало времени, а между тем прочтение таковых считается не только желательным, но и способствующим благополучию. С этою целью, в кумирню или реже на дом, богатейшими мирянами приглашается целая толпа опытных в чтении лам, которые рассаживаются по своим сиденьям и скороговоркой, или же нараспев, изредка прерывая чтение чаепитием, с удивительною быстротой прочитывают каждый листов по сорока сразу. Этих последних в тибетском «каноне» насчитывается до сорока пяти тысяч, из чего уже видно до какой степени велик должен быть сонм читающих, если хотят в непродолжительный срок пройти всю туземную библию.

Некоторые из лам только тем и живут, что вечно читают священные книги на благо ревнителям. Рокхиль знал одного такого чтеца, который за определенную сумму мог в полгода прочесть 108 отделов Ганьчжура. Буддийские монахи Китая (не ламы) не имеют подобного обыкновения. Любопытно, что ламы, принимаясь за чтение, делят свою книжную святыню по частям и каждый читает свою часть, равнодушный к тому, [748] под какою главой сидит бормочущий его соседь. Звуки сливаются и уже богам предоставляется разбирать, кто что читает.

В драгоценных путевых заметках средневекового арабскоского географа Ибн-Батуты есть указание на то, что аналогичное обыкновение известно было в те дни (то есть в XIV столетии) дервишам Каира: точно таким же способом там после утренней молитвы прочитывался Коран, причем всякий чтец имел пред собою определенный отрывок.

Как бы свидетельствуя о глубокой связи, объединяющей далеко раскинутых буддистов, на стенах ламских святилищ часто встречаются изображения главнейших религиозных пунктов (Эти рисунки отчасти подобны нашим лубочным изданиям), на которых с любовью любят останавливаться внимательные взоры ревнителей: вот и в Серкоке Рокхиль видел картину далайламской Будалы (в Лхассе), картину Дашилхумбо (где Баньчень-богдо), Гайи в Индии (где, сидя на алмазном престоле — Ваджрасана — все Будды достигали наивысшего просветления), у пятиглавой горы У-тай-шаня в шаньской провинции (где постоянно пребывает бурхан Маньчжушри и в высеченных кельях спасаются «созерцатели»), наконец, самого Пекина (где находится священный для ламаитов «Зандан-чжо», кумир, чудесно возникший, будто бы еще при жизни «учителя», на утешение верующих, тосковавших, когда Шакья-муни временно удалился на небо проповедывать спасительное учение) (Буряты верят, что Зандан-чжо сделан на утешение царя Магады Бимбасары).

По словам Рокхиля, этот Зандан-чжо и два другие «чжо» в Лхассе и в Гумбуме (последнее не подтверждается показаниями Бурят) должны олицетворять в глазах народа три таинственные тела Бухты (санскрит. Kayatraya), принятые ям в силу особенных свойств его необыкновенной природы. Речь идет о теле закона (причем почитаемый бурхан изображает «учителя» в позе проповедника), о теле блаженства (когда олицетворен созерцающий Будда), наконец, о магическом теле; о присущем Шакья-муни после его погружения в Нирвану.

Бу-лама, показывая Рокхилю внутренность храма в Серкоке, спросил гостя, но находит ли он нужным возжечь лампады пред подобием одного «чжо», находившимся в осматриваемой кумирне. Американец охотно согласился и дал ламе-прислужнику кусочек серебра, стоимостью примерно в 80 копеек. [749]

Принося лампаду в жертву известному кумиру, верующие имеют обыкновение засветить и поднять ее пред богом обеими руками на некоторую высоту, после чего дар ставится на алтарь. Изъявив желание поступить таким же образом и совершить жертвоприношение, Рокхиль совершенно позабыл, насколько дешево стоит каждая подобная жертва и потому положительно ужаснулся, когда лама-прислужник постепенно стал ему передавать, — в обмен на кусочек серебра, — и передал в общей сложности около 75 лампад... Но было уже поздно, и пришлось их все засветить, все поднять и поставить, причем окружающие туземцы с одобрением констатировали факт его благоговения к святыне.

Надо заметить, что, путешествуя, Рокхиль везде держался туземных обычаев: или возжигать светильники, или приносить в дар платки (хадаки), как знак привета и любви.

Бу-лама нашел для Рокхиля спутника-ламу и оставаться в Серкоке не представляло более необходимости. Поэтому Американец попрощался с этим религиозным центром, взяв на память от добродушных туземных приятелей несколько бараньих желудков, наполненных маслом, и другие подарки. С Рокхиля взято было обещание, что он со временем опять вернется сюда обратно, чтобы подольше пожить.

Несмотря на данное обещание, спутник, найденный Бу-ламой, в последнюю минуту отказался и взамен его приехал другой человек, знакомый Американцу еще по Пекину, и сразу заявил, что идти в Лхассу невозможно, так как дойти туда может быть и мыслимо, но там всякого иноземца, вместе с его слугами, неминуемо ожидает казнь, предотвратить которую не властен даже находящийся в тибетской столице амбань. Говоривший жил в ней около пяти лет и его речь, попятно, смущала слуг Рокхиля. Тем не менее переубежденный благоволившими к нему людьми, он и сам в свою очередь всячески переубеждал их. В результате день отъезда в Тибет все-таки в конце концов наступил.

Приблизительно в это время в Гумбум прибыл один восточно-монгольский хубилган («перерожденец», называемый окружающими Чойчжин-ламой) (Так величают духовных низшей степени, имеющих медиумические свойства.). Он помнил Рокхиля по [750] Пекину, знал Тянь-цзинь и нашу Кяхту, видно не раз имел случай встречаться с Европейцами. Американец называет его родиной Парин (должно быть хошун Барин-вана, невдалеке от Долон-нора?).

Хубилган находился на пути в Лхассу, куда хотел выступить, дождавшись приезда большой толпы соплеменных Монголов, и убеждал Рокхиля двинуться вперед вместе (что, очевидно, усугубило бы возможность успеха); но Американец спешил, стесненный некоторым безденежьем: мешкать, значило тратить и без того таявшие деньге, да к тому же это шло в разрез со свойственною западному человечеству торопливостью. Азиатам некуда было безудержно стремиться. Рокхиль же изнемогал от гнетущего ожидания...

...И вот он, наконец, покидает Гумбум, направляется к самому западному пограничному городу провинции Гань-су: к Танкару, откуда идут дороги на Хуху-нор.

Число тамошних горожан (Китайцев и Тибетцев) не превышает десяти тысяч. Кроме того, есть гарнизон из 200 человек, под начальством полковника. В период мусульманского восстания Танкар сильно потерпел. Почти все его прежние жители были истреблены ворвавшимися в город императорскими войсками, и с тех пор ни один мусульманин не имеет права поселиться в городе, или даже войти в него, если за благонадежность прибывшего не поручится какой-нибудь почтенный горожанин.

Сюда, как в довольно значительный торговый центр (бывший, впрочем, ранее того более значительным), из Лхассы и отдаленного Тибета привозятся разноцветные и равноценные шерстяные ткани, курительные свечи, кашмирский шафран, буддийские книги, коричневый сахар и сушеные финики из Индии; оттуда же раковины (считающиеся необходимыми предметами для ламского служения), янтарь, меха и т.п. Раковины, привозимые в Тибет, преимущественно чрез посредство жителей Нэпаля, достигают цены в тысячу рублей и приравниваются к драгоценным каменьям, если только завиток повернут направо, а не налево, как у большинства раковин.

Китайцы также очень отличают подобные редкости. В Лхассе хранится одна такая белая раковина, в которую будто бы стоит только протрубить и видишь слабый отблеск необычайного света исходящего от великого хранителя Тибета — [751] монгольского Ариабало (санскритского Авалокитешвара, тибетского Чэнрэзи или, как произносят Буряты, Чэнрэнцик).

Из Танкара вывозятся на запад лошади и мулы, бархат, шелк, золотая парча, китайский фарфор и т. п.

Надо заметить, что Тибетцы предпочитают делать большие закупки не здесь, в Танкаре, а дальше, в самом Китае и его столице, где дороже платят и за буддийские книги, привозимые из-за гор, и за меха. Торговые обороты Танкара едва ли превышают 300 тысяч рублей ежегодно. Съезжающиеся сюда в незначительном количестве жители восточного Тибета (Камба) сбывают мускус, кожи и овчины. Цайдамские Монголы привозят в город много соли, но такой грязной и такого низкого качества, что за нее в провинции Гань-су почти ничего не дают, хотя и очень сильно в ней нуждаются. Хухунорские Тибетцы свозят в Танкар большие запасы доброкачественной шерсти и могли бы еще больше привозить, еслибы только нашелся выгодный сбыт. С приездом Рокхиля в город совпал приезд агента одной иностранной фирмы, для закупки шерсти на сумму в двадцать слишком тысяч рублей. Изредка тут появляются торговцы из Хотана и Кашгара, привозя из китайского Туркестана виноград и сушеные дыни, но ничего существенного. Эти люди здесь известны под названием «черных варваров» или еще чаще «народа в чалмах».

Так вообще называются в западном Китае придерживающиеся именно этого головного убора мусульмане, которые уже очень давно поселились, между прочим, и у Танкара (в XIV столетии, при миньской династии). Тибетцы и цайдамские Монголы, не различая мусульманских народностей, всех их называют одним общим именем «Кашмирцы».

Книга Desgodins о Тибете по многим вопросам могла считаться до последнего времени весьма компетентным источником. Рокхиль однако внес в нее заметные поправки: например, он (сколько мне известно) первый указывает на то, что чай главным образом доставляется в Тибет из провинции Сычуань, тогда как по данным французских миссионеров именно из Танкара и Синина ежегодно будто бы направляются огромнейшие чайные караваны на Лхассу. Американец это категорически отвергает.

Следуя своему в высшей степени полезному обычаю тщательно расспрашивать всех опытных людей о предстоящей [752] дороге и о туземцах вообще, он отыскал и теперь интересного собеседника: одного старого Тибетца из укрепленного пункта Шигатсе (близь знаменитого святилища Дашилхунбо). Старик продал Американцу двух верблюдов и, будучи хорошо осведомлен относительно Пекина, Тянь-цзина, Урги и Манчжурии, простодушно выражал свои мысли о редкой честности имевших с ним денежное дело представителей западной цивилизации. Например, Тибетец не мог скрыть своего изумления, как это одна русская фирма, с которою ему пришлось придти в сношение, не только не воспользовалась его неумением объясняться, но до копейки все сполна ему уплатила по какому-то чеку. По отзыву старика, подобного не встретишь ни в Китае, ни в Тибете. Рокхилю давался совет идти на Лхассу, не боясь преувеличенных опасностей; однако ни под каким предлогом нельзя будто бы было войти в самую столицу. Ее следовало обойти, так как население крайне возбуждено против иностранцев, страшится огнестрельного оружия и непременно бы напугалось появлением Американца, у которого есть таковое. Путешествовать без паспорта считалось довольно опрометчивым, ибо за неимением его от ближайшего амбаня, подобный документ с одинаковою пользой мог быть заменен простым свидетельством (продаваемым по дешевой цепе) о праве на свободный проезд, за подписью Конса-ламы, влиятельного вождя к северу от Хуху-нора.

Покидая с одном караваном Танкар, старый Тибетец пригласил Рокхиля посмотреть на совершение отъезжающими очистительной жертвы (гурюма). С этою целью воздвигнута была маленькая пирамида (приблизительно в один фут) из цамбы, масла и сахара. Изделие это вставили в небольшую деревянную рамку, и для чтения молитв созвали лам в занимаемый путниками караван-сарай. Жречество приступило к служению долженствовавшему отогнать всякую напасть от заказавших моление. Затем один лама взял жертву и, в сопровождения остальных, а также и отъезжающих (которые нарочно облеклось в свои лучшие одежды, вооружились саблями и ружьями), вышел за черту города и там предал пирамиду сожжению. Когда она стала поглощаться пламенем костра, сложенного из сухого валежника, присутствующие принялись стрелять, трубить, бормотать молитвы и вернулись обратно домой, шествуя длинною вереницей, причем ламы находились между мирянами, [753] а те им сопутствовали, размахивая обнаженными саблями и что-то глухо напевая, точно для того, чтоб отогнать и напугать злые начала.

Уже Рокхиль собирался покинуть Танкар, когда данный ему из серкокской кумирни лама вдруг объявил о своем нежелании сопровождать Американца в Цайдам. Приходилось помириться и с этою нежданною случайностью. Написано было укоризненное письмо Бу-ламе и приступлено к приисканию заместителя отказавшемуся идти. Нанятый взамен оказался (вплоть до возвращения Рокхиля в Шанхай) и надежным, и полезным человеком. Из Серкока пришло ответное послание с извинениями и подарками, которые состояли из красивого тибетского бульдога, некоторого количества масла, сладких пирожков и хадаков (кусков ткани). Бу-лама сообщал, что недостойного ламу, отказавшегося следовать, в Серкоке и побили, и заперли.

Перед окончательным отъездом на Запад, Рокхиль побывал еще раз в деревне Лузар и там видел одного старого ламу (возвращающегося из Лхассы), который очень ярко описал подробности пути среди пустырей северного Тибета и распространился, между прочим, относительно нападений, которым подвергаются проезжие со стороны маленьких разбойничьих шаек («голоков»). Рассказчик уверял, будто бы в дороге попадались иногда мохнатые дикари, с длинными, спутанными волосами, ниспадающими на плечи, точно плащи. Эти жалкие, нагие, бессловесные существа, почти не имеющие облика человеческого, будучи лишены оружия, только бросали камнями в караван. Буряты рассказывают о существовании близь индо-тибетской границы больших и страшных обезьян.

О подобных людях часто рассказывают Тибетцы в Пекине, но безусловных доказательств, что это правда, до сих пор нет, и Рокхиль потому остался при убеждении, что под подобными первобытными людьми подразумеваются медведи, так как и следы, остающиеся от этих мохнатых дикарей, совершенно похожи на медвежьи.

От старого ламы Рокхиль узнал о возрасте Далай-ламы: ему тогда было тринадцать лет (то есть теперь шестнадцать). Оказывалось, что незадолго пред тем нашли возрождение величайшего из тибетских иерархов — Баньчень богдо. При этом припоминаю следующее: около 1885-86 годов юного «святого» [754] искали по Монголии, а также и у наших забайкальских пределов. Будь мы дальновиднее, — что касается центрально-азиатской политики, — ничего лучшего нельзя было бы и желать, как знать его возродившимся среди наших Бурят, причем Русское правительство могло бы игнорировать религиозное значение такого исключительного лица, и то же время отнюдь не упуская из виду, что восточно-сибирские инородцы-ламаиты год от году приобретают все большее и большее влияние в различных центрах Тибета и eo ipso являются важными проводниками Царского имени и обаяния в заповедных и недоступных странах, которые нельзя не считать сердцем Азии.

V.

Рокхиль опять в пути. Вскоре после отъезда из Танкара но дороге стало попадаться лишь жилье кочевников. Маленький караван направился к источнику сининской реки близь Хуху-нора. Первый день путники подвигались очень медленно, по необходимости оправляя на каждом шагу груз на верблюдах. К ночи удалось дойти до монастыря (по туземному «гомба») Соба. Ламы крайне радушно приняло Рокхиля, принесли ему топлива и воды, взялись присмотреть за животными, помогли поставить палатки. Прислуга Американца была в сильно напряженном состоянии духа и, чуть подкрались сумерки, все вздумали пугаться малейшего шума, прислушиваясь даже к сторожевому лаю собак. Взятый из Пекина Китаец под конец не вытерпел, выскочил из шатра и начал стрелять из пистолета, воображая, что этим отгонит грабителей, которые ему всюду чудились в окрестной глуши. Рокхиль справедливо вознегодовал на подобную трусливость и неосторожность, обезоружил своего слугу и тем его весьма опечалил: хотя и не умея хорошо обращаться с огнестрельным оружием, мирный гражданин Небесной империи гордился обладанием такового.

На следующий день опять пустились в путь. Долина, по которой шли, все расширялась окрест; холмы понижались и становились менее обрывисты; почва была обильно покрыта травой и многочисленные родники струились с возвышенностей; вода скоплялась на дороге и отчасти препятствовала движению [755] маленького каравана. Среди встречающегося населения Монголы преобладали над Тибетцами. Первые известны под названием восточных хухунорских Монголов, хотя и преобладают, но не многочисленны, так как их всего 800 или 1.000 семейств, то есть наверно не более пяти тысяч душ. Это народ далеко не богатый. У каждой кибитки не найдется в общей сложности и сотни баранов или коз, пяти или шести лошадей и стольких же верблюдов. Монгольский кочевой элемент находится в постоянном страхе пред нападениями и бесстыдным грабительством тибетских соседей. Стада преимущественно пасутся женщинами, которые ухитряются управлять животными, гоняя их по желанному направлению, ловким метаньем камней или даже сухого навоза («аргала»). У соседних Тибетцев есть тоже обыкновение управляться со стадами, но это никогда не поручается женщинам, так как тамошний край еще более глухой и еще более подвержен опасностям от разбойников, делающих присутствие мужчин необходимым.

На третий день после отъезда из Танкара, Рокхиль достигнул вершины одного ущелья (высотой более чем на 12 тысяч футов от уровня моря), откуда открывался вид на Хуху-нор, представлявший сверкающую гладь ледяного простора, убегающего к западу и окаймленного с юга громадными, снежными горами.

...Вот оно — это зеркальное озеро, имеющее сотни верст в окружности и лежащее почти на 11 тысяч футов выше морского уровня. Китайцы неоднократно давали разные прозвища этому водохранилищу, именуя его то «светлым», то «волшебным», то «западным», то «синим». Последние два наименования особенно привились.

Сколько известно, озеро соленое и, кажется, далеко не глубокое. По преданию, слышанному мною от Бурят, несомненно занесших его изнутри Центральной Азии, на месте, где теперь Хуху-нор, некогда расстилались привольные пастбища. В это время в Лхассе строился замечательный храм-дворец, который всякий раз разрушался, чуть приступали к окончательной достройке. Спрошенные о разгадке подобного явления глубокомудрые ламы принялись наводить справки и открыли, что причина коренится в существовании под воздвигнутою кумирней озера, волнующегося и колеблющего фундамент. В силу каких-то непонятных чар удалось, чтобы эти воды хлынули [756] далеко на восток, где теперь Хуху-нор, и образовали водяную гладь на пространстве прежнего степного приволья. Тайну существования этих вод, под Лхассой, знал тогда исключительно один даже не в Лхасее живущий старик, сам обитавший у прежнего Хуху-нора: выдать тайну значило погубить родные кочевья Туземец однако случайно проболтался, и внезапно хлынувшие воды прежде всего затопили его же юрту и его же стада.

К северу и западу от Хуху-нора раскинуты степи и тянутся цепи низких холмов. Южный берег опоясан грядой возвышенностей. Рокхилю удалось ознакомиться только с северными и западными частями озера, где есть отличный корм для скота и ряд довольно больших речек, и кочевники легко находят приют в удобных ложбинах, чуть только задуют свирепый западный и северо-западный ветры, называемые «черными ветрами».

Пока Рокхиль здесь был, главная часть населения находилась на зимних стоянках (в хорошо укрытых и глухих уголках холмистой местности) и потому почти не показывалась на глаза. Надо заметить, что Тибетцы не любят равнин, по характеру своему будучи горцами и оттого-то, вероятно, они лишь в небольшом количестве попадаются близь озера, хотя, в виду частых передвижений, здесь часто встречаешь следы покинутых туземцами кочевий. Верблюды маленького каравана, ведомого энергичным Европейцем, стали ослабевать от чрезмерно длинных переходов от одного водопоя к другому. По дороге, конечно, можно было нанять проводников, но они запрашивало гораздо дороже, чем расчетливый Американец соглашался дать, и поэтому он предпочитал идти вперед самостоятельно и даже, по временам, прямо рисковать.

Довольно забавно и странно слышать, что Рокхиль предлагал туземцам за их труд в качестве проводников. Например, в одном месте Американец подрядил двух стариков, показать ему дорогу, за четыре пары сапог и малое количество серебра. Известное количество сапог было благополучно закуплено в Танкаре, так как они очень ценятся Тибетцами и Монголами, а сами по себе недороги: за тридцать пар пришлось уплатить всего около двадцати рублей. Рокхиль уверен, что не будь у него этой приманки, мало кто согласился бы (даже за серебро и иные подарки) покидать хозяйство и служить проводником. [757]

Близь Хуху-нора и Цайдама сапоги — своего рода денежная единица (точно кирпичный чай в иных частях инородческого Китая). На сапоги можно купить и баранов, и меха, и что угодно. Там, где эту роль перестают играть сапоги, там разменною ценностъю делаются хадаки (куски ткани) и кирпичи чая.

В бытность Американца на берегу Хуху-нора туманная погода невполне дозволяла различать дальную окрестность; погода же стала яснее — к югу обозначился скалистый островок, населенный, по рассказам, группой благочестивых лам. Лодок нет на озере. Отшельники ждут образования льда, и тогда только ездят на материк для сбора дани (в виде припасов) с мирян-ревнителей, чтоб этим прокормиться до следующей зимы, ибо в течение более полугода нет возможности сообщаться с берегом. Уверяют, будто бы скалистый островок появился как раз на том отверстии, откуда неукротимо хлынули под-лхасские воды. Какой-то милосердый бурхан принял образ гигантской птицы, чтобы принести сюда несколько каменных глыб и завалить прорыв, чем спас всю местность от полной гибели. Китайцы называют этот остров «островом жеребят дракона», ибо в древности окрестные жители загоняли на него по льду известное число ручных кобыл и весной, до вскрытия льда, находили при каждой жеребенка, якобы происшедшего от дракона. Лошади эти (полторы тысячи лет до нас) необычайно ценились за свои качества, но уже за несколько столетий, по свидетельству китайской летописи, порода жеребят вдруг прекратилась и, сколько ни загоняли на скалистый хухунорский остров многие сотни кобыл, они оставались без приплода.

______________________________

При странствовании по ламским странам, Рокхиль везде наблюдал и уяснял себе значение так называемых «обонов» (высоких груд камней, с торчащим из них валежником, на котором навешаны тряпочки всевозможной формы и величины). Всякий, кто проезжает мимо этих странных памятников еще доисторического туземного культа (высящихся или на вершинах гор, или на самых возвышенных точках дороги), считает своим священным долгом бросить здесь камень, или [758] воткнуть веточку, или повесить тряпочку, или положить монету на обон, принося тем благодарность гениям-хранителям местности за оказанное в пути содействие.

Тут в одной из своих наиболее характерных форм высказался существующий с древнейших времен обычай почти что всех народов поклоняться возвышенностям. Нет, пожалуй, никакой сколько-нибудь известной страны, где бы культ этот не пользовался распространением. Так, еще первобытные Перуанцы, восходя в дороге на какие-нибудь вершины, молились богам и бросали на этом месте камень. В Century Magazine (за декабрь 1890 г.) говорится о существовании обонон в Корее и в Японии.

______________________________

Неподалеку от Хуху-нора встретился небольшой караван (лишь в сорок душ), состоявший из лам и жителей Амдо, которые возвращались домой из Лхассы. Они находились уже три месяца в пути и, несмотря на свою относительную малочисленность, нигде не подвергались нападениям, нигде не попадали в какую-нибудь серьезную опасность. Окрестности Хуху-нора казались им еще наиболее беспокойными и они даже удивлялись, как нам удалось их пройти, не потерпев. Рассказы путников преимущественно касались войны, происходившей тогда между Тибетцами (по наущению лхасских лам) и Англичанами, стремившимися на север из Дарджилинга чрез сиккимские проходы (особенно чрез Джэлэпла). Единовременно в Тибете царило страшное возбуждение против злых и страшных европейских завоевателей. Духовные центры снарядили изрядное количество воинов из Чамдо, в восточном Тибете, побудив их идти войной на «индийских белых соседей», которые будто бы согласно молитве лам, несмотря на свое оружие, не могут повредить верующим, так как заклинания ограждают защитников родины. В первом же сражении множество воинов Чамдо или были ранены, или истреблены, остальные же бежали, предоставляя ламам самим противиться долее вторжению Англичан во владения Далай-ламы.

Мне говорили Буряты (со слов живших тогда в Лхассе), что бедные Тибетцы не имели хорошего огнестрельного оружия. [759] Когда они стреляли из своих фитильных ружей, в воздухе даже мелькали пускаемые в противников снаряды, и вообще их способ обороны производил крайне жалкое впечатление. Тем не менее Англичане почему-то не решились прорваться в глубь страны. Есть несомненные данные предположить, что между защитниками дорогой для туземцев индо-тибетской границы находились в качестве сравнительно более опытных солдат некоторые Буряты-казаки, бежавшие от тяжести военной службы с Амура и из Уссурийского края.

Хухунорский князь (ван), потомок знаменитого Гуши-хана, завоевавшего Тибет, в момент проезда Рокхиля, был в отлучке, в Пекине. Американец навел справки о благосостоянии самого выдающегося и богатого из местных Монголов. Оказалось, что у князя всего тысяча баранов, сорок верблюдов и менее пятидесяти лошадей. Подданные располагают еще меньшими средствами, так что обладатель, например, 200 штук мелкого скота и восьми верблюдов со столькими же лошадьми, уже заметно выделяется между сородичами своею зажиточностью. У населения почти нет никаких дорогих потребностей, и всякий добродушно довольствуется малым доходом, не зная, что значат прихоти и затраты на роскошь. Да и на что этим кочевникам особенное богатство, когда всякий носит свой овчинный тулуп, пока он не обратится в лохмотья, когда всякий не нарадуется своим войлочным жильем, примитивными ружьями саблями и домашнею утварью? Почва обрабатывается лишь настолько, чтобы можно было заготовлять цамбу; козы же, бараны и яки снабжают хухунорских Монголов молоком.

______________________________

Наконец пред Рокхилем распахнулась окраина Цайдама. По рассказам аббата Хюка и Пржевальского, туземные жители сумрачны, молчаливы, чуть ли не скотоподобны, а на Рокхиля они произвели совершенно обратное впечатление. Надо сказать, что он вообще вносит много нового и совершенно отличного, от того, что высказывалось нашим знаменитым исследователем Тибета. Где последний нападает на аббата Хюка, там Американец стоит за Хюка; где только можно поправить или дополнить Пржевальского, Рокхиль это делает довольно ядовито. [760]

Цайдамские Монголы в радушии будто бы не уступают восточным единоверцам. Они очень любезно принимали и угощали Рокхиля, услаждали его слух пением и музыкой. Тибетский язык преобладает между ними. Беспечность и легковерие, свойственные их прямому характеру, служат на пользу искусившимся в обмане китайским торгашам.

В одном месте Американцу понадобилось воспользоваться услугами (для шитья) двух сестер какого-то влиятельного туземца. Они приходили к стоянке маленького каравана и работали; когда же работа почти приблизилась к концу, они нарядились в свои лучшие одежды и сказали, что так принято делать, дошивая что-нибудь своим старшинам: разодеться в этот важный момент значит как бы засвидетельствовать должное им уважение. Когда отороченное овчинкой платье было готово, Рокхиль по приглашению явился к ним в гости в их жилище и принял предложенное угощение, на почетном месте, вправо от низенького алтаря с домашними бурханами. Между прочим, Американцу поднесли вина, он омочил в него пальцы, согласно обычаю, и побрызгал на четыре стороны света, затем отпил из чаши, она пошла к хозяину и окружающим домашний очаг. Хозяин приподнял ее к челу своему, и когда она постепенно дошла кругом снова до Рокхиля, он должен был осушить ее.

Американец-путешественник не раз имел случай наблюдать за доверием населения к туземным врачам (специалистам-ламам), видел, как они берут больных за обе руки единовременно, ощупывая пульс и внимательно всматриваясь в лицо пациента. Задав два, три вопроса, лекаря достают снадобье из кожаных мешечков, в которых привозятся целебные порошки из Лхассы. Каждая доза измеряется маленькою серебряною ложечкой. Врачующие не любостяжательны и с бедных ничего не берут ни за консультацию, ни за лекарство. Народ любит получать медицинские советы и охотно прибегает к различным снадобьям, исключительно тибетского происхождения, преимущественно из растительного царства. Рокхилю рассказывали, что в Центральной Азии очень ценится, — как целебное средство. — очень дорогое слоновое молоко, привозимое из Индии.

Американец приблагополучно шел себе да шел из Амдо на [761] Лхассу, когда внезапно наткнулся на одного чиновника, снаряженного в край из ямыня сининского амбаня. Сначала являлось подозрение, не подослан ли этот Китаец помешать путешествию в столицу Тибета и возбудить недоброжелательство со стороны придорожного населения. Рокхиль решил пригласить чиновника на чаепитие, и вдруг оказалось, что это старый и хороший знакомый, находящийся здесь исключительно с целью собирать правительственную дань. Чиновник позволил себя уверить, будто путь проезжего лежит на Хотан и Кашгар, и сам в свою очередь рассказал, что дорога на Лхассу, многократно пройденная чиновниками из Си-нина, далеко не так опасна, как говорят, потому что караван в двадцать или двадцать пять человек, несмотря на разбойничьи нападения, свободно может пройти глушь, находясь в пути из Танкара на Лхассу от 60 до 70 дней.

Американец нередко видел в краю Китайцев, осевшихся среди кочевников и сильно с ними ассимилированных. Они одеваются и живут точно Тибетцы или Монголы, но в виду патриархальности местных нравов не любят жениться. За Хуху-нором, в Цайдаме, Рокхиль принанял себе одного такого омонголившегося Китайца.

Цайдам, повидимому, тибетское слово, составленное из «цай» (соленый) и «дам» (равнина). На языке Монголов Цайдам означает «широкое пространство», что, впрочем, действительно метко характеризует местность, охватывающую до 90 тысяч квадратных миль. Население здесь равняется приблизительно 16-20 тысячам душ, из коих около полуторы тысячи (в округе называемом Шан) еще с 1697 года принадлежат Далай-ламе, будучи ему подарены монгольскими князьями, в качестве крепостных (шабинаров). Народ, по бедности и забитости, производит почти везде жалкое впечатление. Местами стойбища являлись почти покинутыми, так как, заслышав о приближении чиновника из Си-нина, люди бежали куда попало и скрывались, а чиновник приказывал делать на них облаву, собирая обильную дань в свою пользу.

Рокхиль достигнул вышеназванного шанского округа и нашел тут приветливый прием. Местный правитель (ученый лама, в звании хамбы) тотчас же выслал приезжему кирпичного чая, масла, цамбы и сыру, и предложил поторговать, что [762] в тех краях считается главною привилегией всякого влиятельного лица между Монголами и Тибетцами, которые все продают и покупают чрез посредство своего начальства. Если у последнего есть предназначенный для продажи верблюд или конь, инородец уже боится продавать своих иначе, как заплатив правителю за право войти с покупателем в сделку за свой товар.

Хамбы, посылаемые в шанский округ из религиозного центра Дашилхунбо, меняются каждые 5-6 лет. Они приезжают для управления тамошними Монголами, окруженные известным количеством Тибетцев, из которых некоторые слуги (например повара) нередко играют роль влиятельных советников. Си-нинский амбань не имеет отношения к округу Шан. Местное население не подвергается наездам китайского чиновничества; купцы из Небесной империи лишь украдкой, тайно от своих властей, заходят сюда.

Несколько таких торговцев были здесь, когда прибыл Американец, и естественно перепугались, вообразив, что их откроют и накажут суровыми штрафами. Бедные Китайцы порывались даже бежать в горы, пока не разъяснилось, что Рокхиль никого не обидит. Тогда они отнеслись к нему с большою приязнию, рассказали ему о своем житье-бытье, о способах надувать добродушных Монголов и Тибетцев (пользуясь фальшивыми весами, низкопробным серебром, плохими товарами). Туземцы будто бы до того привыкли покупать все, что сравнительно невысокой цены, что привези им кто-нибудь хороший товар, они отнесутся к нему недоверчиво и не дадут за него того, что следует. Итак, Китайцам волей-неволей приходится плутовать в Шане?! Рокхиля не редко принимали здесь за восточного Монгола (или пожалуй Бурята). Большой нос и большие уши придавала ему в глазах инородцев вид человека «с оригинальною и благообразною физиономией».

Путешественника не могло не поразить тяжелое положение, в котором находятся местные старики. Родня к ним относится безо всякого почтения, подчас выгоняет даже несчастных из жилья, оставляя чуть ли не на произвол судьбы, плохо одетыми и голодными.

Хотя в Цайдаме и встречается полиандрия (многомужество), но, в Шане, хамба, из религиозных побуждений, противится соблюдению подобного обычая. [763]

Рокхиль отправился в гости к шанскому хамбе, грязно одетому пятидесятилетнему ламе, в весьма незатейливой обстановке. Придя туда, Американец и кое-кто из его слуг бесцеремонно передали свои деревянные чашки повару, чтоб их наполнили подмасленным кирпичным чаем. Разговор зашел о путешествии новоприбывших, о возрасте их и т. п., а тем временем перед гостями положили куски вареного барана, подали вареный рис. Поевши, Рокхиль заявил о своем желании дойти до Лхассы. Хамба объявил, что это неисполнимо, так как пуститься в столь дальний путь возможно лишь большим караваном, иначе же опасно и нигде не найти проводников. Началось опять обычное запугивание относительно предположенного маршрута и в пример ставилось, что даже русский амбань (Пржевальский) и тот несколько лет назад не мог проникнуть в важнейшую глубь Тибета. Хамба предполагал что этот иноземец, подвергавшийся нападениям диких разбойников (голоков), наверное где-нибудь погиб от ядовитых почвенных испарений, ибо никогда не возвращался в Цайдам. Американец ставил на вид, что едет домой, на родину, которая западнее Индии, и что поэтому ему необходимо проложить себе путь через весь Тибет. Хамба доверчиво отнесся к подобному заявлению, говоря, что видит в госте человека, знакомого с лхасскою речью, следовательно, уже побывавшего раньше там, на западе, и в результате поднес Рокхилю сукно и сласти из Индии, извиняясь, что бедность края не дозволяет лучше приветствовать иноземца.

Американец имел постоянную возможность наблюдать за демократическим строем быта у монгольских племен. Дом правителя всегда открыт любому из простолюдинов, как бы низко ни было его социальное положение. Всякий может придти туда, сесть у очага, неподалеку от дверей, пить, курить, толковать о торговой сделке и т. п. Начальство столь же охотно посещает жилье подданных.

Цайдамские Монголы — весьма ревностные буддисты и, пожалуй, более религиозно настроены чем Тибетцы у Хуху-нора, которые механически дарят лам, хладнокровно рассчитывая таким образом сделать все нужное для блага души, Цайдамцы же сами непрерывно бормочут молитвы, вращают «молитвенные колеса», кладут пред кумирами земной поклон за поклоном. [764]

Здесь насчитывается всего лишь около 300-400 духовных, что весьма мало, если принять в расчет их громадное процентное отношение в других местностях, где распространен ламаизм. За то эти духовные с утра до вечера только и читают в жилье мирян (хара). Постоянно видишь, как тот, или другой лама едет, по приглашению, служить в степь с барабаном, прикрепленным к седлу, с колокольчиком, запасшись книгами и разными предметами культа. За моление обыкновенно дарится бараний желудок, наполненный маслом, и всякие другие припасы.

(Продолжение следует.)

Кн. Э. Ухтомский.

Текст воспроизведен по изданию: На путях в Лхассу // Русское обозрение, № 4. 1892

© текст - Ухтомский Э. 1892
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Иванов А. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русское обозрение. 1892