СУГОРСКИЙ И.

ЗНАЧЕНИЕ ТИБЕТА ДЛЯ ЗАПАДА И РОССИИ

Экспедиция М. В. Певцова. — Соприкосновение Европы с ламайским миром, начиная от средних веков. — Важность дальнейших намерений британского правительства по отношению к столице Далай-ламы. — Миссионерская деятельность среди северных буддистов. — Необходимость для нас вступить в более тесное общение с центральной Азией.

В виду успеха английского вооруженного столкновения с тибетцами и внезапной кончины генерала Пржевальского, пора наконец выяснить почти незнакомый нам вопрос о значении таинственной страны, где пока еще находится едва ли не самый важный очаг языческой культуры.

Наша военная экспедиция туда, которой предстояло выступить из Семиреченской области в ноябре прошлого года, — хотя и потеряла вождя, но все-таки пойдет в самую глубь Азии. Состав участников явится в несколько измененном виде: из 26 нижних чинов отряда останется всего двенадцать; часть сумм, ассигнованных на путешествие, послужит для производства изысканий в других местностях на дальнем востоке; наконец, к подобного рода тибетской экспедиции впервые примкнет лицо невоенное — молодой ученый (геолог). Имя ее нового начальника, полковника М. В. Певцова, к несчастью, у нас в обществе недостаточно известно, несмотря на несомненные заслуги. Проистекает это, понятно, оттого, что и сам он гнушался всячески себя рекламировать, и печать видимо не оценила его трудов по достоинству. В Сибири, надо сказать, им больше, чем у нас, придают значения, знают и высоко ставят М. В. Певцова. Кто хочет убедиться в справедливости такого мнения, пусть [214] возьмет его «Путевые очерки Чжунгарии» (1879 г.), «Путешествие по Монголии и северным провинциям внутреннего Китая» (1883 г.). Там нет ничего узко-субъективного, отсутствуют декоративные приемы. Читатели просто видят перед собою ясную картину того или иного края, представляют себе туземцев в мягком свете искренне гуманного к ним отношения, невольно проникаются интересом и даже, пожалуй, симпатией к описываемым явлениям. Автор везде скромно стушевывается на задний план, говорит лишь о том, что непосредственно идет к делу и действительно важно. С подобным начальником наша экспедиция смело может рассчитывать на успех. Она направится сначала с северо-западный Тибет, — вероятно, уже в апреле нынешнего года и главным образом постарается устраивать продолжительные стоянки у религиозных центров (буддийских монастырей) по дороге, которые составляют средоточие всей местной культурно-оседлой жизни (там и земледелием, и ремеслами занимаются, и письменность изучают, и лечат, и служат сверхчувственному миру). Только вникая в духовный строй туземного существования, возможно ходить по стране, с пользой для будущего России.

В данную минуту не может подлежать сомнению, что калькуттские власти вскоре завяжут тесные сношения, с большинством загималайских правителей, откроют себе свободный торговый доступ к Лхассе и далее во внутренний Китай, сразу повлияют на характер всей центрально-азиатской политики. Так как у нас по этой части процветает полнейшее неведение, и в печати высказываются удивительные мнения о Тибете вообще, о Далай-ламе и т. п., то, вероятно, не лишнее будет ознакомит русскую читающую публику с теми данными, которые уже давно стали достоянием Запада. Тогда, пожалуй, хоть немного просветлеет наш взгляд на истинное положение вещей в центрах ламайского востока и исчезнут неосновательные иллюзии, будто мы там действуем в качестве пионеров цивилизации, и впереди нам улыбаются только новые легко дающиеся блестящие результаты. К несчастью, это далеко не так, и всякому, вникавшему в исторический процесс ознакомления западных путешественников с Тибетом, уровень наших знаний и неопределенность целей [215] по отношению к нему, положительно должны казаться непростительно жалкими. Если принять во внимание, что в подданстве России более двух столетий считается несколько сот тысяч ламаитов, духовно тяготеющих к миллионам единоверцев в пределах Китайской империи, и провести параллель между тем, чего достигли европейские изыскания о Тибете и как мы долго его совершенно игнорировали, — сравнение выйдет весьма невыгодное для нас. С одной стороны видишь обилие разносторонне ценных фактов и выводов, с другой — даже отсутствие подготовки усвоить и осмыслить готовый материал, расширить область пространных и веских наблюдений.

В двадцатых годах XIV в. монах Одорико де Порденоне посещает «чуждающуюся кровопролития» Лхассу. Там еще не было тогда лица с титулом Далай-ламы, но правил влиятельный духовный (своего рода папа в глазах склонного к аналогиям католика). Затем целых три столетия Тибет остается для европейцев terra incognita. В 1624 г. иезуит Антонио Андрада проник туда из Индии, и с тех пор начинается ряд постоянных соприкосновений Запада с замкнутым тайнохранилищем внутренней Азии. Отцы того же ордена, австриец Грубер и Дорвиль прошли из Пекина в Лхассу в исходе 1661 г. — Население приняло их ласково: брат существовавшего уже Далай-ламы (числом пятого) милостиво отнесся к странникам. Одному из них удалось обрисовать портрет великого местного «святого», пользуясь его изображением, привешенным у входа во дворец. На обратном пути своем иезуиты жестоко терпели от разреженного воздуха на высотах и от запаха ядовитых горных растений. Около месяца Грубер и Дорвиль подвигались вперед пешком. Читая о подобных лишениях в прежнее время (а настрадаться пришлось многим отважным европейцам, углублявшимся в центральную Азию!), теперешние сравнительно лучше обставленные переходы по этим неизвестным местностям, представляются гораздо менее поэтичными и самоотверженными, чем два и полтора века назад. А между тем данные, положенные в основу первыми посетителями Тибета, едва ли не важнее в политическом и культурном смысле, нежели естествоведно-охотничьи экскурсии по пустынным частям страны, неприязненное чувство к [216] туземцам и пренебрежение к их вере, на которой основывается пока вся жизнь края и которой обусловливается успех или неуспех наших будущих взаимоотношений с Лхассой. Нельзя забывать, что первый рисунок, дающий понятие о величественном жилище Далай-ламы, исполнен рукою иезуита Грубера и сохранен в сочинении «China illustrata» тоже немцем-иезуитом Кирхером. С тех пор римско-католическая церковь зорко следила и следит за Тибетом, верит в глубокую бессознательную связь между ламайскою и христианскою обрядностью, ищет и жаждет прочного сближения с тамошней иерархией. Каждый шаг западных путешественников, по направлению к Далай-ламскому престолу, обусловливает торжество для Ватикана. Мы же пока бездействуем и даже на своих буддийских окраинах не в состоянии видоизменить инородческой жизни в духе Нового Завета.

Восемнадцатый век богат результатами в вышеуказанном отношении. В Лхассу проникли и годами стали жить в ней миссионеры. Раньше прочих туда прошли после многих дорожных лишений Ипполито Дезидери и Мануил Фрейрэ (иезуиты). Власти дружественно встретили пришельцев — увидевши, что вещи их состоят не из дорогих товаров, а из книг религиозного характера, правители пытливо расспрашивали иноземцев о их вере и затем властитель выразил свое удовольствие, выразившись, что повергнутое на его рассмотрение в сущности неизмеримо ценнее алмазов, рубинов и жемчугов. Первый из названных миссионеров провел в столице Далай-ламы тринадцать лет (1716-1729 г.). В римской библиотеке De Propaganda Fidei и по ныне еще лежат его письма оттуда к папе. Рукописные неизданные материалы (несколько сот мелко исписанных страниц), собранные Дезидери (или как его правильнее называют Диздери), куплены в Италии замечательным английским обществом, которое основалось лет сорок назад в честь географа Хэклюйта. Тщательное издание всего этого прольет наверное самый неожиданный свет на положение Тибета в прошлом столетии и даст вице-королю Индии важные исторические данные для суждений о том, как и чем расположить к себе загималайских буддистов.

Уже Диздери занимался переводами с тибетского на [217] латинский ламского священного писания. Капуцинская миссия, прибывшая в Лхассу приблизительно в то же время, сначала в числе тринадцати, а потом еще девяти добавочных монахов, немало потрудилась в течение десятков лет и над безуспешным делом проповеди, и над изучением туземного языка. Иные монахи умерли, другие едва не изнемогли вдали от родины. В 1760 г., по внушению из Пекина, отцы вынуждены были выселиться в Непал. В промежуток между их прибытием в Тибет и отъездом, ими постоянно поддерживались сношения с Ватиканом, а в 1738 г. доставлено письмо Далай-ламе от папы Климента XII. Сведения миссии группировались и напечатаны в шестидесятых годах минувшего века августинцем Джиорги в его объемистом и довольно хаотическом сочинении «Alphabetum Tibetanuma».

Из капуцинов особенно выделился и прославился Горацио-делла-Пенна. Он до конца дней своих, раз только съездив на родину, остался за Гималаями на страже интересов церкви и европейской цивилизации. Следить за всем, творящимся вокруг и вникать в строй местной жизни, ему, конечно, приходилось на каждом шагу. В результате, наблюдения его давно уже сделались достоянием Запада, но все еще нами нигде на отмечены. Между тем в них много важного. Например, в 1724 г. в приволжских степях скончался торготский (калмыцкий) хан. Подданным его, кочевникам-ламаитам, недостаточным казалось получить для нового владыки царскую санкцию из Петербурга. Они снарядили в 1729 г. пышное посольство из знатных людей с дарами к Далай-ламе, вместе со свитой в триста человек. Вернувшись из Тибета, начальник этой своеобразной экспедиции надел на молодого повелителя желтую повязку, вручил ему освященное в Лхассе седло и знамя, благословил хана драгоценным идолом Будды. В отчете Горацио-делла-Пенна есть упоминание о знакомстве с приезжавшими с Волги торготами и о беседах с ними. Они, по его словам, и по-русски разумели, и о христианстве имели понятие.

Дополняя вкратце сказанное капуцином, невольно представляешь себе, что впечатление, получившееся им от разговоров с послами, в общих чертах мало было в нашу пользу. Самосознание правительства на берегах Невы не [218] дошло еще даже до того, чтобы решить вопрос о том, как быть с инородцами-ламаитами в политическом и религиозном отношении.

В то время у нас как раз установлялась сибирская граница с Китаем, определялась связь с монгольскими племенами, являлась потребность выработать разумный modus vivendi со своими новыми весьма полезными подданными. Последние с одной стороны охраняли русские владения на крайнем востоке и отчасти дружили с единокровными кочевниками за рубежем, с другой — способствовали усилению нашей державы на беспокойном юге, выставляя искусное конное войско против сражавшихся с русскими мусульман. С дипломатической точки зрения необходимо было пользоваться и происхождением наших ламаитов, и их духовным тяготением к Лхассе. Это могло ослабить и неминуемо бы ослабило могущество маньчжурской династии в Азии. Цели обрусения и перехода в православие требовали внимательного изучения условий инородческой жизни, инородческих верований и природных способностей. В области духа мыслимо было сближение, в виду терпимости буддистов и отсутствия неприязни к христианству. Неторопливые гражданские мероприятия искореняли бы узко-национальное различие между русскою и монгольскою народностью. И тогда уже даровитые ее представители в наших пределах быстро перенимали много хорошего, усвоивали чужой язык, делались отличными ремесленниками, выдвигались умственно: например, при походах в прошлом столетии калмыки служили в неприятельской стране переводчиками, так как раньше всех в армии привыкали говорит поместному. Безболезненное постепенное слияние с православным населением естественно должно было произойдти впереди. Но этого не вышло. Ламаитов приволжских мало-по-малу ожесточили против России, и в конце концов последовало знаменитое бегство (или вернее сказать «новейшее народопереселение») сотен тысяч торготов в Китай. Их смутили не одни только мелкие чиновничьи притеснения (этим нельзя испугать азиатов!), а тревожные слухи о том, что вскоре всех будут насильственно крестить по Высочайшему указу, что прикажут вдруг стать оседлыми, что свободных воинственных наездников принудят к строевой службе. И в Тибете, и в Пекине [219] приняли к сведению, чего будто бы хотело наше правительство, хотя это была совершенная неправда. Седьмой Далай-лама (тринадцатилетний мальчик) послал на Волгу благословение выступающим. Они знали, что пускаются в длиннейший путь, идут на страшные лишения и опасности, почти на смерть, и все-таки поднялись. Жалкие изнуренные остатки (меньше половины бежавших) дотащились на р. Или, через враждебные киргизские степи. Чувства к России в калмыках, конечно, вырабатывались годами. Едва ли католический миссионер не слышал в Лхассе ничего, что бы свидетельствовало о нерасположении приволжских ламаитов к своей временной родине и об его причинах. Если же толки о том известны были и в тибетской столице, все это очень много портило нам в будущем при возможности дипломатических сношений с двором Далай-ламы. Европейцы шли надежнее по стезе ознакомления с внутренней Азией. Авангард составляли отцы-проповедники, отмечавшие и историю, и вообще особенности края. Затем уж строили план для дальнейших связей Запада с Тибетом политические деятели. Материалы для размышлений имелись в достаточном количестве. Кроме России никто не мог еще тогда мечтать о влиянии в Лхассе. Китай с величайшею осторожностью и напряжением добивался, чтобы там признали его первенствующее значение. Монгольские племена поодаль от ядра империи не любили богдыханов, стремились к независимости, держали самого Далай-ламу в некоторого рода осадном положении. В 1717 г. калмыки даже заняли тибетскую столицу. Будь наша внешняя политика дальновиднее на востоке, мы, при помощи сотен тысяч подданных-ламаитов, зная, в каком хаотическом состоянии находится глубь Азии, без труда могли склонить на свою сторону кочевников, которые ненавидели китайцев и, опираясь на них, с авторитетом заявить о себе в Лхассе. Тут речь бы шла не о присоединении новых обширных земель, а исключительно о посылке туда наблюдательных людей, и приобретении хоть какого нибудь оффициального влияния при дворе Далай-ламы. Пекинские власти тогда же направили войско для отнятия тибетской столицы у калмыков, утвердили в ней квазипреданного светского правителя, но, по отзыву делла-Пенна, он благоволил к миссионерам, не чуждался христианства, т. е. иными словами, [220] быть может, понимал, что рано или поздно не избежать Тибету общения с Западом. Если верить капуцину, результат католического воздействия на лам и народ выразился в следующем: отцы-монахи с отвращением взирали на волшебство, в котором таилась власть иных буддийских духовных, прибегавших к чарам при всяком удобном случае. Благодаря миссионерской проповеди, это сатанинское дело начало будто бы слабеть и тускнеть. Упадок язычества в самой резкой его форме, без сомнения, продолжался весьма недолго, и теперь оно по-прежнему околдовывает Тибет.

В первой четверти прошлого столетия иезуиты составляли подробную карту Небесной империи. Богдыхан пожелал включить в обозрение страну, взлелеявшую ламаизм; с этой целью, при пекинских ученых-духовных с запада, двое лам обучились искусству воспроизводить расстояния на бумаге и очертили Тибет. В 1785 г. вышло географическое сочинение Дю Альда о китайском государстве с приложением 42 карт, сделанных Данвилем. До сих нор этот ценный труд не устарел, особенно по отношению к Тибету. Сто пятьдесят лет назад нигде еще с большею точностью не были исполнены нужные измерения.

В то же время в Лхассу проник, поселился там, сблизился с ламами, вникнул в туземный язык и приобрел уважение, как святой человек, Самуил Ван-де-Путте, сын одного голландского адмирала. К несчастью, по дороге домой, он умер в 1745 г., завещавши ожечь свои любопытные записки, так как они казались ему непонятно изложенными, а он не хотел вводить ими в заблуждение ученый мир. Уцелела только и хранится в Мидделбурге нарисованная Ван-де-Путте карта части Тибета. На примере этого голландца и миссионеров европейцам предстояло убедиться, что путь в тибетскую столицу откроется всякому, кто сумеет снискать расположение местных жителей. Прежде, конечно, легче было побеждать нравственные преграды доступу в Лхассу, ныне же, правда, труднее, но за то гораздо заманчивее и важнее, в виду накопившихся о ней данных и в виду брожения, которое все заметнее охватывает языческую Азию, ярко воскрешая и обостряя стародавнюю борьбу между Западом и [221] Востоком. От первых странников, отправившихся в Тибет, почти ничего не осталось для потомства — от иных лишь имена (например, от 14 католических миссионеров, ушедших туда после Андрады в XVII столетии), но незримый след остался и привлек других пионеров нашей культуры. Они неуклонно подвигаются вперед и с разных сторон рассматривают сложный вопрос о религиозно-политическом и торговом значении Тибета.

Со второй половины минувшего века англичане невольно заинтересовались загималайскими соседями: до этого времени последние постоянно сносились с Индией, поддерживали тесные коммерческие отношения, и вдруг связь порвалась. В Непале, через который ходили купеческие караваны на север с юга и обратно, воинственные горкинцы завладели властью, сменили мирное правление неварских раджей, стали в враждебное положение к тибетцам и Индии. Другой путь к Лхассе через Сикким попал в руки честолюбивого бутанца Дэб Джудхура. Англичанам пришлось придти с ним в столкновение и нанести удар. Тогда во главе британской политики в Калькутте находился известный Уоррен Гастингс. Едва успел посланный им отряд оттеснить горцев, как важнейший в то время лама в южном Тибете (по существу не уступающий духовным достоинствам Далай-ламы) благоговейно почитаемый всем ламайским миром Баньчень-богдо в монастыре Дашилхунбо «гора благодати» послал английскому генерал-губернатору послов и письмо с предложением окончить войну с бутанцами. «Я денно и нощно молюсь за вас» гласили слова буддийского «святого»: «прослышав от путешественников о вашей славе, мое сердце исполнено радости. Хотя и по нашим ламским понятиям не следует причинять никому зла и стеснения, но, рассказывают, что в справедливости и человеколюбии вы нас значительно превосходите. Да продлится еще долго ваше правление! Дэб Джудхур получил уже советы от меня не возобновлять неприязненных отношений. Поступайте таким же образом, чтобы не настроить против себя подданных Далай-ламы. Прошу вас об этом, в качестве духовного лица, обязанного заботиться о повсеместном распространении благополучия». Дальновидный англо-индийский администратор немедленно ухватился за удобный [222] случай вступить в более или менее тесное общение с Тибетом. С бутанцами поступили кротко, а за Гималаи решено было снарядить маленькую экспедицию. Желая ей дать осмысленные инструкции, Уоррен Гастингс сам принялся за изучение того, что уже напечатано о колыбели ламаизма, и затем выбрал для поездки туда одного способного молодого шотландца Богля. Снаряжая его, генерал-губернатор предписывал: «разведать, какие страны лежат между Лхассой и Сибирью и как они сносятся, обратить внимание в особенности на историю, религию и весь строй страны, ибо, хотя всякие естествоведные наблюдения тоже крайне любопытны, но не имеют столь же знаменательного значения». Англичане помнят об этом мудром наставлении и, при всем богатстве материальных средств, которыми они располагают, путешественники с берегов Альбиона никогда не станут жертвовать крупные суммы исключительно с натуралистическими отвлеченно-научными целями, а на первом плане прежде всего озабочены группировкою фактов, ценных и с торговой, и с политической, и с культурной точки зрения. Инструкция Уоррен Гастингса написана 16-го мая 1774 г. Чем объяснить, что, сто пятнадцать лет спустя, нами ничего не предпринято и не надумано vice versa?

Выбор англо-индийского генерал-губернатора был весьма удачен. Богль проникся его взглядами и в своем блестящем отчете старался не упустить из виду ни одной характерной подробности, касающейся веры и быта страны. Оттого-то боглевское повествование и ярко красками, оттого-то из него и можно почерпнуть много данных о духе народа, о ламстве, о почитании олицетворенных святых существ, о внешности и внутреннем убранстве различных выдающихся построек. Туземцы так и теснились вокруг молодого шотландца и сопровождавшего его доктора Гамильтона. Они оба, по мере сил, не тяготились этим, не избегали постоянного дружелюбного общения, и в результате расположили к себе бутанцев, через землю которых ехали, и приближенных Баньчень-богдо. Последний особенно оказался радушным и симпатичным в всех отношениях. Хотя перед ним преклонялись миллионы разноплеменных единоверцев и почитали его за воплощенное божество, он в обращении своем был обаятельно [223] прост. Иногда Богль приходил к нему в гости, — великий лама вставал с кресла и начинал гулять по комнате, поясняя смысл развешанных по стенам религиозных картин, расспрашивая о дальнем западе, и т. д. Молодому шотландцу чуть ли не ежедневно и в продолжении целых часов удавалось присутствовать при ламских служениях и при благословении богомольцев самим Баньчень-богдо. Послу Уоррен Гастингса довелось увидеть Дешерипгай, местопребывание великого ламы поодаль от главного монастыря, и Даши-лхунбо, и некоторые окрестности. Должно быть, тогда еще не находили нужным скрываться перед иностранцами. Богль близко сошелся с роднею Баньчень-богдо, впоследствии переписывался даже со своими тибетскими приятелями, вынес немало светлых воспоминаний о загималайском крае. Завеса над этим почти неведомым и доселе еще загадочным миром как будто приподнялась тогда, чтобы потом опять надолго опуститься. По крайней мере, со времени посещения Богля ни один путешественник в Тибет не представил более связного и любопытного рассказа. Благодаря английскому географу Маркхэму, он теперь уже издается во второй раз с соответствующими дополнениями и примечаниями. Образ Баньчень-богдо восстает весьма выпукло. Сверхъестественное существо по рождению и значению среди окружающих, он в частной жизни является человеком в лучшем смысле этого слова: соприкосновение с Западом ему не страшно (молодой шотландец оставил в Даши-лхунбо записку о состоянии Европы сто лет назад и особенностях правления и быта в Франции и за Ламаншем), фанатизма в ламе не видно и следа. Считать олицетворенных буддийских «святых» только какими-то куклами лишено всякого основания. Напротив, с них-то и надо начинать дело общения с новейшей культурой. Наблюдения Богля не единичны. Такого же мнения держатся некоторые другие исследователи ламайского мира, имевшие случай говорить с так называемыми «перерожденцами» (совершенными людьми, которые, по своей воле, после смерти возвращаются на землю и вселяются в тела детей, с целью рости для наставления и спасения грешного человечества). Богль отмечает набожность Баньчень-богдо: он падал ниц перед [224] статуями «бога-учителя» (Будды), священнодействовал перед ними. Веротерпимость великого ламы доходила до того, что он держал при себе и кормил около 30 мусульманских факиров и 120 индийских аскетов, хотя и те и другие не разделяли его мировоззрения. О христианстве он отзывался сочувственно, но не одобрял католических миссионеров, которые в 1760 г. должны были покинуть Лхассу, потому что они занимались интригами больше, чем религией. Для нас важно знать, что Баньчень-богдо интересовался Россией, знал об ее боевом могуществе, о мудрой Императрице Екатерине II. Один из сановников «святого» ламы высказывал Боглю, что симпатизирует граничащей с Китаем европейской державе, ибо ее граждане не похожи на коварных подданных богдыхана. К дашилхунбском? и далай-ламскому двору нередко приходили караваны с богомольцами из смежной нам Халхи и даже из Сибири. Послу Уоррен Гастингса доводилось с ними беседовать. В числе их выделялся пришлец из Урги (недалеко от Кяхты), который сам был родом из Ладака, но жил на севере при местном необыкновенно чтимом перерожденце Чжебцзун-дамба-хутухте, по смерти в Монголии появляющемся вновь в Тибете, откуда его торжественно везут и водворяют близко к нашей границе. Ургинский лама оказался очень разговорчивым и сообщил молодому шотландцу о своих поездках в Сибирь и долгом там пребывании. Дело в том, что, почти непосредственно перед тем, иркутские инородцы, под влиянием пришлых единоплеменников и буддийских духовных, стали укрепляться в недавно насажденной ламайской вере. Буряты и тунгусы охотно ее принимали взамен шаманства, отправлялись учиться заграницу, у себя лелеяли наставников из Халхи и Тибета. Если встреченный Боглем лама действительно знал восточносибирский край, то беседы с послом Уоррен Гастингса положительно неоценимы по значению. Мы же параллельно с этим дремали, не хотели пальцем пошевелить, чтобы взять то, что само напрашивалось к нам в руки. Наши ламаиты в количестве нескольких десятков ходили на поклонение центрально-азиатским святыням. Выдающийся забайкальский лама Цзаягийн, с провожатыми, прибыл около 1765 г. в Москву, представлялся Государыне, [225] поднес ей записку о совершенном им путешествии в Тибет. Никто на это не обратил внимания, никто ничего не извлек из разговора с нашими много странствовавшими инородцами.

Полнейшим доверием Баньчень-богдо пользовался в то время его двадцатилетний чашник (Сойбун Чумбо), родом едва ли не из русских владений, так как он бывал на берегах Байкала, в Халхе, в Китае, знал тамошние наречия. Предположить это легко в виду того, что такой юноша не случайно же посетил в раннем возрасте эти края, а кроме того известно, что наши инородцы всегда играли и теперь играют некоторую роль в Тибете, по своим природным отличным способностям и в качестве людей бывалых, опытных, разносторонних.

Богль проницательно открыл, на чем могут обосноваться взаимоотношения между ламами и Индией. За Гималаями памятна связь буддизма с родиною «бога-учителя», где еще лет восемьсот назад процветало его учение, откуда радиусами разошлась в отдаленнейшие страны возвещенная им премудрость. Ислам насильственно искоренил в Индии буддийскую веру. У Баньчень-богдо возникла мысль, нельзя ли, при содействии и под покровительством англичан, восстановить прошлое. Уоррен Гастингс с удовольствием согласился. Подле Калькутты построилась кумирня в честь «бога-учителя». Сюда приехало несколько лам, с целью пожить на священной земле и пробраться в другие места, прославленные буддийскими, преданиями.

На беду для англичан, благоволивший к ним Баньчень-богдо вскоре отправился в Пекин и в 1780 г. умер от оспы. Дашилхунбцы известили калькуттского генерал-губернатора, что преемник возродился и найден. Уоррен Гастингс снарядил опять посольство (из своего родственника офицера Тэрнера и врача Саундерса). Они возобновили хорошие отношения с родней покойного и с Сойбуном Чумбо, затем посетили полуторагодового Баньчень-богдо в монастыре Терпалинге, с изъявлением чувства горести генерал-губернатора, когда он узнал о кончине великого ламы в Китае, и радости, когда дошли слухи о его счастливом возрождении. «Мы надеемся, что нынешний Баньчень-богдо еще долго будет озарять вселенную» закончил Тэрнер свою льстивую речь. Удивительно [226] красивый ребенок выслушал ее, сидя на престоле и как бы осмысленно кивая головой. После отъезда Гастингсова уполномоченного в Тибете остался английским дипломатическим агентом некий индус, по имени Пурунгир, знавший страну и сопровождавший прежнего Баньчень-богдо в Пекин.

В 1785 г. прекратилась административная деятельность предприимчивого Уоррен Гастингса. В Лхассе, под давлением из Пекина, еще со времени Богля, недоверчиво смотрели на дружбу дашилхунбцев с англичанами. Новый генерал-губернатор лорд Корнваллис не сумел поддержать связи с южным Тибетом. Вдобавок, воинственные горкинцы в Непале, движимые надеждами на богатую добычу, пошли на владения Баньчень-богдо. Вместо того, чтобы за него заступиться, калькуттское правительство равнодушно отнеслось к разгрому ламских святилищ. Когда же китайцы явились на помощь и отбросили врагов на запад, лорд Корнваллис чуть не послал отряд на помощь непальцам. Только письмо Далай-ламы, с увещанием не делать этого, обусловило английский нейтралитет. Расположение к европейцам быстро охладело за Гималаями. Пограничные недоразумения с бутанцами усилили отчуждение. Британским властям пришлось шаг за шагом, с удручающей медленностью, но не ослабевающей энергией изучать горных соседей, иногда относиться к ним ласково, иногда запугивать их, иногда подкупать и неуклонно при этом иметь в виду одно — путь в Лхассу с политической целью и оттуда во внутренний Китай для сбыта товаров.

Не смотря на замкнутость Тибета с конца минувшего столетия, англичанину Мэннингу удалось в 1811 г. проникнуть в Лхассу и прожить там несколько месяцев. Ему посчастливилось даже лицезреть семилетнего Далай-ламу (восьмого числом). По бедности, путешественник поднес ему всего двадцать долларов и нанкинского чаю. Идя на поклон, Мэннинг взошел к Будале, возвышенному дворцу «святого», по лестнице, высеченной в граните, с 400 ступеней, и трижды простерся перед очень милым, обворожительно улыбавшимся мальчиком. Квазибогомольцу позволено было сесть около престола и беседовать с небородным перерожденцем. В результате, Мэннинг вынес из Лхассы впечатление, что тибетцы [227] тяготятся владычеством китайцев, что из Небесной империи сюда посылаются худшие люди, озлобляющие народ и грубые по отношению к Далай-ламе и прочим сановникам. Еслибы явились новые завоеватели и порядки переменились к лучшему, туземцы охотно согласились бы подчиниться. Все это англичане знают и при первом удобном случае обратят в свою пользу. Самый замечательный из современных католических миссионеров в Тибете аббат Дэгодэн, после долголетних наблюдений, пришел к тому выводу, что простонародье, зная про богатства Индии и политическое могущество англичан, инстинктивно тяготеет к ним: и законы, и условия жизни под эгидой европейской державы его прельщают. Побывавшие в Калькутте и без всякого стеснения выгодно там торговавшие тибетцы, вернувшись на родину, пробуждают в единоплеменниках симпатию к англичанам. Один тягостный вопрос смущает туземцев: как поступят с их верой? Судя по аналогии с тем, в каком положении находятся индусы и цейлонцы, ламаитам нечего бояться гонения. Жречество, конечно, не желает поступиться ни малейшими правами и преимуществами, — в случае же европейской оккупации, оно бы не могло ладить с британцами столь же успешно, как с китайскими чиновниками. В этом пока коренится едва ли не главная причина сопротивления наступательным замыслам Англии и нежелания пускать в Тибет путешественников с запад и. Говорят, будто ламы заплатили представителям Небесной империи в Лхассе сумму в 240.000 франков, чтобы они не пустили туда венгерского графа Сэчени несколько лет тому назад, хотя он имел паспорт и необходимое разрешение из Пекина. Тем не менее, без сомнения, недалек час, когда доступ во внутрь страны неминуемо откроется. В Калькутте располагают для этого достаточным тактом, обширными сведениями, связями и средствами.

С 1816 г. англичане поселили в Катманду, столице Непаля, своего резидента. На поприще сношений с туземцами, наблюдения за торговыми условиями во внутренней Азии, изучения местного быта и религии неувядаемую славу приобрел ориенталист Бриан Ходжсон. Он прожил там двадцать три года, первый открыл в Гималаях [228] буддийские литературные памятники на санскритском языке, снабдил копиями с них ученые общества в Лондоне и Париже. Письменно снесшись с Далай-ламой, английский резидент получил от него остатки книг и бумаг капудинской миссии и кроме того полное собрание священнейших тибетских сочинений.

Единовременно на том же поприще, но с еще большим рвением и чисто научной целью в Гималаях, среди ламайского монастыря, работал венгерец Чома Кёрёзи. Труды его печатались при помощи англичан. Слух об этом, рано умершем восточнике донесся до нашей сибирской окраины. Там только имя исказили и рассказывают об «иностранце Фоме», вникавшем в ламаизм и для этого даже принявшем посвящение в буддийский духовный сан.

Желая где-нибудь стать твердой ногой, поближе к религиозным центрам Тибета, британское правительство уже в тридцатых годах нынешнего столетия решило устроить себе важную стоянку в Дарджилинге, во владениях слабого сиккимского раджи, откуда считалось немного дней пути до Даши-лхумбо. В 1835 г. это местечко уступлено было англичанам с обязательством платить по 300 фунт. стерл. в год. Позаботиться о развитии Дарждилинга поручили доктору Кэмпбелю. Он с 1840 г. по 1862 г, радел об этом пункте, важном и с санитарной, и с торговой, и с политической точки зрения. В короткий срок все тут запестрело пришлым с гор населением, оселись тысячи жителей, завелись чайные плантации, открылась ярмарка для загималайских соседей. Сиккимцев же англичане при удобном случае обуздывали за своеволие и склоняли деньгами на свою сторону. Значение Дарджилинга непомерно возросло, когда окончилась постройка связывающей его с Калькуттой железной дороги. Мало-по-малу европейцы ознакомились с характером природных преград между Индией и Тибетом, инженеры провели к горам и поддерживают хорошую дорогу, из проходов наметили как наиболее удобный Джэлепский, ведущий в долину Чумби (Именно здесь разыгралось в прошлом году кровавое столкновение англичан с тибетцами, кончившееся поражением последних. Ред.). По договору с раджей, [229] калькуттское правительство вправе высылать из Сиккима неприязненно настроенных жителей. Туземный князь приезжал уже раз в Дарджилинг познакомиться с европейскими обычаями. Что ни день, стена консерватизма и искусственно поддерживаемой замкнутости колеблется и готова рухнуть. Тибетцы недоумевают, ждут будущего в каком-то полуоцепенении, за раз и непрочь отделаться от китайцев и на решительный образ действий англичан смотрят с крайней боязнью. Иные, особенно ламы, посещают Калькутту, куда от Дарджилинга всего сутки езды и билет стоит семь рупий (около четырех серебряных рублей). Купеческие караваны, из Непаля следующие через Тибет, во множестве распространяют индийские газеты. Как народ преимущественно торговый, подданные Далай-ламы и Баньчень-богдо мысленно стоят за расширение района коммерческих сношений. Китайцы уже не продают в стране своих произведений, потому что туземцы сами за ними отправляются на запад, находя это гораздо выгоднее. В Калькутту каждую осень ездят с такой же целью свыше тысячи тибетцев и остаются там целые недели. Путь из Индии через Непаль в Лхассу вдвое длиннее и труднее чем Джэлепским проходом. От Сиккима караваны ходят неделю до Даши-лхунбо и оттуда к столице еще быстрее.

Англия, в виду значительных пошлин, наложенных Россией, не находит прежнего хорошего сбыта индийских чаев в западный Туркестан. В Кашгаре наши товары весьма успешно конкуррируют с британскими. Изыскания, произведенные Кэреем относительно возможности направить грузы из Индии через местности на восток от Ярканда, привели к отрицательному результату: там тянутся такие грозные пустыри, что никакие культурные замыслы неисполнимы. Остается лучшая и кратчайшая дорога в долину Чумби из Дарджилинга. Торговля и теперь уже немаловажна, а со временем обещает разростись до крупных размеров. Недаром в Даши-лхунбо и Лхассе сходятся многочисленные нити, соединяющие ламаитов России, Монголии и нагорных стран с их главнейшими религиозными центрами. Самый необходимый и дорогой предмет ввоза из Китая — кирпичный чай. Он так высоко стоит в цене, что, хотя и потребляется в [230] большом количестве, но не доступен простонародию. Англичанам это как раз кстати. Плантаторы в Ассаме и у Дарджилинга из чайных остатков и отбросков думают изготовлять именно то, что требуется Тибету, и притом с дешевизной, которая сразу подорвет доставку из Китая и даст возможность всем туземцам покупать себе излюбленный внутренней Азиею напиток. Затем явится значительный спрос на индийский рис, который по цене также будет гораздо доступнее китайского, на табак, на разнообразнейшие европейские изделия, на драгоценные камни. В свою очередь Тибет станет платить своими естественными сокровищами — золотом, серебром и другими металлами, которых пока еще в стране видимо-невидимо, обильною солью, чистейшим мускусом, крайне дешевым скотом и драгоценной по качествам шерстью, лекарственными травами и т. д. Раз что общение завяжется, и туземцы, и англичане скоро поймут, чем они могут быть друг другу полезны и приятны. В конце концов, разумеется, пришельцы с запада из равноправных друзей обратятся в господ и железной волей заставят уважать каждое свое желание. Британское правительство не одно ополчается и идет на Тибет. Рядом с ним действуют симпатизирующие британцам миссионеры. В то время как мы даже на родных окраинах, где русская кровь смешана с инородческой, в деле проповеди не достигаем желательного, Запад послал своих предвозвестников христианской культуры в глубь Азии. Моравские братья, жившие прежде в Царицыне для обращения калмыков и затем нами удаленные, нашли гостеприимный прием в Индии. Поселившись в Гималаях, они не только вникают в ламаизм, но и обладают в совершенстве знанием тибетской речи. Калькуттское правительство воспользовалось этим для издания лучших словаря и грамматики, составленных одним из миссионеров Иешке. Священное Писание на монгольском языке распространяется среди кочевников также англичанами. Чуждые фанатизма туземцы его охотно покупают. Несколько лет тому назад ревнитель этого дела, по фамилии Гильмоур, приезжал через буддийские степи в Забайкалье исправлять надгробные памятники над английскими миссионерами, четверть века трудившимися среди бурят. [231] Бельгийские проповедники свободно пытаются укоренять в Монголии влияние Ватикана. В Тибет с двух сторон направляют свои усилия католические миссионеры, насчитывающие уже мучеников на этом довольно неблагодарном пока поприще: во-первых от китайской восточной границы, во-вторых от Сиккима. Крест водружен и, надо надеяться, Благодать Господня не замедлит проявиться. В глуши католические миссионеры действуют совершенно так же, как незабвенный сибирский апостол митрополит Иннокентий: они становятся простыми рабочими для назидания туземцев, приводят в цветущее состояние окружающую местность, учатся, входят в дружественные отношения с неверными. Понимая, что буддизм — религия разумных, а не темных, и потому в нем положительно нет никаких демократических элементов, проповедники с запада покупают рабов, группируют вокруг себя обездоленный люд, воспитывают детей. С той минуты, что язычники на практике видят осуществление Новозаветных начал (в той мере, как это достижимо для слабых сил человеческих), уважение к пионерам христианской цивилизации должно рости и крепнуть. Хотя последние с некоторым весьма понятным предубеждением относятся к ламству, иногда терпели от воздвигаемого им гонения, но в конце концов и они отдают дань уважения веротерпимости буддийского жречества, добродушию простых духовных и «перерожденцев», и не раз обязаны помощью именно своим же соперникам ламам. Важно отметить, что заступаться за тибетских миссионеров всегда приходилось Англии. Когда их обижали, за них замолвили слово даже непальцы, по наущению из Калькутты. Этих соседей в Даши-лхунбо и Лхассе очень боятся.

Там готовы дорого дать, чтобы не иметь вооруженных столкновений со страшными горкинцами. Англичане давно уж подметили эту особенность и искусно ею пользуются.

Они снаряжают во внутреннюю Азию для изысканий индусов, награждают их за сообщения, не прочь давать за это даже золотые медали географического общества, обеспечивают полезных путников пенсиями. У нас гораздо больше людей годных для сношений с Тибетом (теперь там живет [232] около 2000-3000 бурят, не порывающих связи с родиной), — между тем мы равнодушны к этому. Инородцы в течение двух веков успели уже заявить себя примерными верно подданными. Среди них найдется не мало обрусевших, выдающихся по способностям, отслуживших в строю, представителей. Неужели этим обстоятельством не пора, наконец, воспользоваться, и мы продолжаем идти в хвосте дела, ни к чему не стремясь, ни над чем не задумываясь, не заглядывая в будущее? Еще, пожалуй, придется дожить до того, что первый русский образованный путешественник проедет в Лхассу через Дарджилинг, под покровительством и с разрешения английского правительства.

И. СУГОРСКИЙ.

Текст воспроизведен по изданию: Значение Тибета для Запада и России // Русский вестник, № 2. 1889

© текст - Сугорский И. 1889
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Иванов А. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1889