СТОЛПОВСКАЯ А.

ОБРАЗОВАНИЕ В КИТАЕ

В Вестнике Европы (сентябрь 1892) помещена статья г. П. Коростовца («Образование в Китае»), заключающая в себе много интересных данных из области современного китайского образования, но, к сожалению, насквозь проникнутая враждебным отношением автора к Китайцам. Вероятно, обстоятельство это, в соединении с отсутствием у г. П. Коростовца научной подготовки по истории Китая, сильно вредит ему в ясном понимании дела, о котором г. П. Коростовец судит только как поверхностный наблюдатель-Европеец, очевидец совершенно чуждых ему действий и предметов.

Единственный вывод, к которому может привести читателя статья г. П. Коростовца о китайском образовании, состоит в том, что Китайцы в этом отношении оказываются самым бессмысленным в мире народом, потому что усердно стремятся только отуплять себя, нередко до глубокой старости, совершенно механическим изучением труднейшего языка и весьма вздорных конфуцианских классических книг, доходя вследствие того до идиотизма и даже размягчения мозга, а между тем ведущая к таким ужасным последствиям китайская ученость возбуждает во всем народе благоговейное почитание, китайские ученые, идиоты и круглые невежды, пользуются самым большим почетом в Китае, и им только одним вручаются все общественные должности в стране. Сверх того, при таком порядке и образовании многочисленнейшая нация существует десятки веков и гордится своею цивилизацией и благосостоянием граждан своих! [712]

Вот к какой дилемме заставляет придти вывод из статьи г. П. Коростовца. Он, конечно, должен привести в полное недоумение незнакомого с делом питателя, и еще более затемнит и без того неясное у нас понятие о китайском народе, нашем сильном восточном соседе, против которого давно укоренилось предубеждение в России, а потому статья г. П. Коростовца необходимо требует возражений во имя истины!

Автор выбирает эпиграфом изречение г. Шмидта: «Ум образованного Китайца походит на паровоз, идущий по рельсам; он построен для данного пути и двигается по нем, но стоит ему сойти с рельсов, и он тотчас же зароется и остановится в беспомощности».

Вслед за тем г. Коростовец замечает, что, хотя образование в Китае, по учению китайских философов и мудрецов, всегда служило и должно служить средством к достижению нравственного совершенства, обязательного для каждого человека, но не одно стремление к нему заставляет Китайца тратить многие годы жизни на учение, а им преследуется и более практическая цель — получение чиновничьего шарика и связанное с этим занятие казенной должности, в получении которой единственным и общим для всех Китайцев цензом является образование, то есть ученая степень. Дальше говорится, что китайская наука представляет полный контраст с европейскою, и китайский письменный древний язык изучается не для тех целей, как в Европе, так как он сам по себе представляет предмет изучения — высшую науку в Китае. Замечается, что будто бы изучение-то этого мертвого языка, по известным, признанным классическим образцам, заслонило и задушило все начатки, если таковые и имелись, отдельных наук и дало китайской образовательной системе направление, которому она следует до сих пор. «Письменный язык, говорит г. Коростовец, имеет не только литературное, но и государственное значение, — его обязательно должны знать чиновники, он служит цементом, связывающим обширные провинция Империи в одно целое, потому что всюду понятен, тогда как разговорный язык в одной и той же области зачастую бывает различный. Вследствие такого разноязычия наблюдаются иногда довольно курьезные явления, — в портовых городах можно услышать Китайцев-южан, объясняющихся со своими северными соотечественниками на пиджине — ломанном [713] англо-франко-китайском наречии». Дальше идет речь о большой трудности изучения китайского письменного языка, который часто оказывается совершенно недоступным для европейцев, потому что его нельзя выучить, а раз начавши, нужно учить непрерывно. «Для успешного занятия им, замечает г. Коростовец, Европейцу нужны особые способности, а главное память, память и память. Желтокожим, приступающим к изучению родного языка с детского возраста по особой испытанной методе, изучение их языка дается легче, чем Европейцам». Потом говорится о разделении китайских школ на разряды, их управлении и порядке ученья, причем автор особенно долго останавливается на способе изучения китайского языка в школах, где обучение производится по общей всем школам программе и отличается большим механизмом. «Заучивание гиероглифов и выражаемых ими звуков, говорит г. Коростовец, производится совершенно машинально; весь этот материал поглощается феноменальною китайскою памятью без всякого участия мысли, и до поры до времени, а часто и навсегда, остается в голове непонятым и непереваренным книжным балластом». Вслед за тем автор описывает китайское обучение в следующем порядке: «Когда учащийся затвердит достаточное количество иероглифов, ему дают для чтения книгу: «Цянь-цзы-вэнь», — довольно бессодержательную поэму, состоящую из тысячи иероглифов. Молодые люди, намеревающиеся посвятить себя коммерческой деятельности, заменяют тысячу иероглифов книгой «Цда-Цзы», в которой содержатся различные предметные названия. Дойдя до этого пункта образовательного курса, то есть имея в памяти около 2.000 иероглифов, многие малодушные покидают тернистый путь науки. С них довольно и этого, они знают совершенно достаточно для нужд обыденной жизни, то есть читают через пятое в десятое, да и самолюбие отчасти удовлетворено, ибо они в некотором роде ученые. Хотя народ в массе малограмотен (по приблизительному расчету грамотных мужчин не более 4% на тысячу, а женщин не более одной на тысячу), но в нем развито чувство чрезвычайного уважения и даже благоговения перед ученостью. Чтобы в этом убедиться, достаточно видеть, с каким наивным удивлением и подобострастием смотрит какой-нибудь нищий-кули или крестьянин на человека даже его среды, разбирающего значки уличного объявления или газеты. Когда ученик достаточно ознакомится [714] с упомянутыми книгами, называемыми «Малым знанием» (Сяо се), приобретенные им сведения проверяются экзаменатором, командируемым уездным начальником. Успешно выдержавший испытание получает звание «Гуань се-шень», что значит чиновничий ученик, с правом поступления в областное училище. Впрочем, продолжает г. Коростовец, лишь немногие пользуются этим правом, — большинство предпочитает заниматься дома под руководством учителя. В этой стадии занятий программа начинает несколько разнообразиться, ибо юношу заставляют писать сочинения в прозе и в стихах. Эти литературные упражнения не требуют ни воображения, ни поэтического дара, ни вдохновения; как сочинения в прозе, так и стихи фабрикуются на данное, по большей части бессмысленное, изречение древнего мудреца, по известному рецепту, ни на иоту не отступая от классических образцов, — «Четырехкнижия и Пятикнижия», отдающих затхлостью заживо погребенной мысли. Пятикнижие образуют: 1) Книга Перемен, написанная в XII веке до Р. X.; она содержит графическое изображение системы мира в виде диограмм, столь туманных и глубокомысленных, что их не сумел истолковать даже и премудрый Конфуций; 2) Книга Церемоний трактует о всевозможных обрядах на все случаи домашней и оффициальной жизни; 3) Книга Истории содержит древнейшие (за 2.000 лет до Р. X.), будто бы исторические отрывки, в сущности же есть не что иное, как набор фантастических росказней; 4) Книга Поэзии (Ши-цзин) состоит из весьма первобытных произведений поэзии, и 5) Весна и Осень, написанная Конфуцием и содержащая описание удельного княжества «Лу» (за 600 лет до Р. X.). Из книг Четверокнижия одна называется Лунь-ю и содержит диалоги и афоризмы Менцзы, ученика Конфуция, который, кстати сказать, по глубине и содержательности своих произведений, стоит гораздо выше учителя. Перечисленные классические книги, с позднейшими комментариями, несмотря на всю их апокрифичность, составляют «credo» образованного Китайца и могут быть названы краеугольным камнем религиозной и нравственной жизни граждан Срединной Империи. Когда этот классический материал усвоен в долбежку учащимся, ему дают темы, — двух, трех и четырехсложные изречения классиков, на которые он пишет более или менее (скорее менее) осмысленные толкования. В образовательную [715] программу входит также музыка, которая, по теории Конфуция, есть необходимый элемент хорошего правительства и смягчает нравы. Но это музыка чисто китайская. Годам к 19-20 ученик обыкновенно успевает ознакомиться с изложенною программой и считается подготовленным к государственному экзамену на первую ученую степень «сюцзая».

Дальше описывается весьма строгий порядок китайских экзаменов, несмотря на который однако уже случаются обманы среди экзаменующихся (Судя по докладу председателя министерства церемоний, напечатанному в 1890 году в Столичном Вестнике, злоупотребления на государственных экзаменах стали заурядным явлением, вследствие него экзамены утратили свое первоначальное значение.).

Если китайский студент не выдержал экзамена, — а такая перспектива ожидает большинство молодых людей (в виду крайней ограниченности числа вакансий), — то он не теряет бодрости, подобно своему европейскому собрату, и с настойчивостью, достойной лучшей участи, продолжает испытывать счастие, то есть экзаменоваться. В Китае на экзаменах нередко встречаются люди разных поколений: дед, сын и внук, стремящиеся получить одну и ту же степень.

«Почетная» ученая степень ежегодно даруется десяткам дряхлых студентов 80, 90 и 100 лет только за прилежание и настойчивость. Само собою разумеется, что большинство этих Мафусаилов, проведших жизнь за бесплодною китайскою наукой, успевает к этому времени впасть в совершенный идиотизм. Степень можно приобрести не только учеными заслугами, но также и куплей (это, вероятно, очень недавнее явление в Китае, прежде оно не могло происходить там), что, конечно, значительно подрывает пресловутый принцип равенства в получении государственных должностей, которым так гордятся подданные Богдыхана. Подобной продаже придают обыкновенно благотворительный характер. Степень дается за большое пожертвование в пользу бедных. Многие из получивших первую степень довольствуются достигнутым результатом и, распростившись с науками, ищут какой-нибудь практической деятельности: одни получают мелкие административные посты при ямынях, другие становятся учителями; но число честолюбцев, добивающихся 2-й ученой степени, довольно значительно. [716] Для получения ее требуется та же мертвая схоластика, как и для первой, только под другим соусом. Студентам, экзаменовавшимся в 1890 году на вторую степень (цюй-жень), были даны, между прочим, следующие темы из книги Менцзы. — «Если ты будешь действовать, следуя примеру других, то будешь делать добрые дела («Почему!» замечает по поводу этого г. Коростовец); и будешь постоянно находить себе сотрудников («сомнительно!» говорит г. Коростовец); из этого вытекает главная задача мудрецов — вместе с другими делать добро». Европеец затруднился бы истолкованием и развитием столь странной цитаты, пишет г. Коростовец, но китайский студент на бессмысленное изречение отвечает такими же комментариями. — Для более полной характеристики экзаменационного сочинительства приведем тему из «Лунь-Юйя» (Изречение Конфуция), предложенную кандидатам на том же испытании 1890 года. «Цзы-Чжан, ученик Конфуция, спросил его: «Как человек должен вести себя?» — Конфуций ответил: «если слова будут искренни и достойны доверия, а действия почтительны и достойны уважения, то, хотя бы то были государства Мань и Мо (диких племен), в них можно действовать; если же слова будут неискренние и незаслуживающие уважения, то, хотя бы то было правильно организованное государство, — ничего не выйдет. Когда ты стоишь, они (искренность и почтительность) должны быть перед тобою; когда ты в телеге, они должны находиться на перекладине (перед седоком). Цзы-Чжан записал сказанное учителем на своем поясе. Один из экзаменовавшихся так объяснил этот глубокомысленный диалог: «При искренности, пишет он, твое сердце должно двигаться, то есть относиться ко всему участливо; памятуя это постоянно, ты можешь пойти по истинному пути». Спросивший учителя ученик был неискренен и непочтителен. («Поверхностно относился к своим действиям», объясняет г. Коростовец). В ответе своем Конфуций и намекнул на эти два крупные недостатка Цзы-Чжана. Человек должен быть почтителен, внимателен и исполнен верности к другим; если ты почтителен, то удалишь беспокойство, если внимателен, то другие будут тебя любить; если исполнен преданности, то со всеми будешь жить в согласии; если верен, то люди могут на тебя полагаться. Прежде чем сделать что-нибудь, нужно спросить себя о [717] возможности достижения результата, а затем начать обдумывать процесс действия. Человек, усвоивший себе понятия о небе, земле и людях, может назваться ученым. Путь же ученых — обдумывать свои поступки — близок к истинному пути; недостаточно одной уверенности, что ты в состоянии сделать какое-либо дело; ты должен осмотреть еще пространство, которое тебе предстоит пройти, а то пойдешь вперед, остановишься посредине и потеряешь прежнее место. Ты должен спросить свое сердце, позволяет ли оно действовать тем или другим образом? и т. д.» (Господин Коростовец не поленился написать подробно этот длинный диалог на китайском экзамене, вероятно, не сознавая, что содержание его противоречит сделанным им выводам о бессмысленности и бесполезности китайского школьного образования).

«Студент, получивший звание "цюйженя" (представляемого), продолжает г. Коростовец, имеет право на следующий год быть представленным в столицу для выдержания третьего и последнего испытания. Экзамен на степень "цзинь-ти", что значит, поступающий на службу, происходит в столице дважды в каждое пятилетие. Число выдерживающих это испытание невелико и колеблется между 300 и 350 человек; в 1890 году успешно выдержавших было 328 человек, из которых — 44 уроженца Джилийской провинции. Богдыхан дает темы и командирует четырех сановников для присутствования на экзамене, который длится девять дней, не считая двух однодневных перерывов. Те, которые выдерживают это испытание, отправляются во дворец, где в присутствии самого императора подвергаются еще одному экзамену. Четверо лучших комментаторов награждаются титулами. Первому из "цзинь-ти" министерство церемонии дарует красную накидку и два золотых цветка на шапку. В таком наряде счастливца сажают на коня, и конюхи под гром музыкальных инструментов, крики придворных и челяди выводят его из дворца через средние ворота, через которые ездит только богдыхан. (Как видно, гладкостью слога статья г. Коростовца не отличается). В Столичном Вестнике опубликовывается имя победителя, и когда он, увенчанный лаврами, возвращается в свой город или село, сограждане, предуведомленные заранее, встречают его торжественно.

«Нельзя не отметить при этом, что столь чествуемый всеми [718] светоч китайской науки, в действительности, есть круглый невежда. Он не знает самых простых вещей, таких, которые должны быть известны любому школьнику, например, что земля шарообразна, или, что дождь выпадает из облаков, а не из пасти дракона. Всех «цзинь-ти» разделяют на три разряда и назначают на казенные должности. Выдержавшие по первому разряду вступают в так называемый «лес перьев точнее — кисточек, так титулуется высшее ученое учреждение в империи, «Хань-ли-юань попадающие туда обыкновенно делают блестящую карьеру. Второй разряд распределяется по разным министерствам, а вошедшие в третий разряд зачисляются кандидатами на должности уездных начальников. Лица, избирающие военную карьеру, также проходят классические книги и подвергаются испытаниям на три степени, — нечто в роде магистра военных наук. Но требования, предъявляемые к военным не особенно строги, вследствие чего в Китае имеется не мало генералов, плохо знакомых с родною грамотой. Собственно о военных науках, известных на Западе, как-то: тактике, фортификации, артиллерии, минном деле и проч., Китайцы, за немногими исключениями в портах, не имеют понятия. Военное образование сводится, главным образом, к акробатическим и гимнастическим упражнениям.

«Но всесильный прогресс начинает подтачивать добрую старину: в настоящее время в Китае имеются войска, руководимые иностранными инструкторами, преимущественно — Немцами. Насколько эти европеизированные войска изучили науку войны и прониклись военным духом, сказать пока трудно. Военная профессия в Срединной Империи не пользуется почетом, и военный в глазах Китайцев является синонимом разбойника, каков он и есть в действительности в этой стране. Гражданскому чиновнику всегда оказывается предпочтение перед военным, и знаток классиков, хотя бы дошедший до размягчения мозга, имеет преимущество перед невежественным рубакой. Оно и неудивительно: ведь Китайцам совершенно незнаком тип многостороннеобразованного и ученого военного Запада. — Если суммируем все, сказанное о китайской образовательной системе, то увидим, что учащийся, с детского возраста и до старости вертится, подобно белке в колесе, около одних и тех же канонических книг (Четверокнижия и Пятикнижия), представляющих компиляцию бессмысленных умствований, убогих стихов и ложных [719] понятий. Эта мнимая наука суживает без того узкий кругозор Китайца и убивает в нем зачатки пытливости и самостоятельности мышления, а в больших дозах совершенно атрофирует ум и создает тип напыщенного идиота. Самомнение этих маньяков, ведущих борьбу с здравым смыслом, по истине изумительно. По их убеждению, вне Китая нет науки, нет цивилизации, нет знания, нет религии, нет морали, а есть одно лишь варварство. Их мысль, изуродованная, подобно ногам китайских женщин, вековым сжиманием, не может постигнуть и сознать смысла творящихся событий!»

После этой заключительной тирады, так ужасно громящей китайское образование и китайские понятия, автор говорит о других сторонах китайской цивилизации, представляя их в таком же мрачном свете. Между прочим упрекает Китайцев за то, что они не сумели во время применить изобретения пороха и книгопечатания, говорит, что в Китае почти нет печати в европейском смысле этого слова, то есть периодических изданий. «Да и к чему она Китайцам?» прибавляет он. «Их общественная жизнь слишком рутинна и бедна интересами, а государственная не подлежит обсуждению». Распространяется о китайской беллетристике и каких-то памфлетах против иностранцев и, наконец, совершенно непоследовательно, в конце статьи вспоминает о важнейшем факте в области китайского научного образования, о котором было бы логичнее упомянуть гораздо раньше, хотя он и не гармонирует с замечаниями автора о китайской враждебности к европейской науке, а именно, что в 1861 году в Пекине учреждена китайско-европейская коллегия — Тунг-вень-гуань, которая в настоящее время находится в заведывании европейского директора, — начальника китайских таможен, сэра Роберта Харта; он выбирает и назначает профессоров, и вообще действует почти бесконтрольно. В программу занятий входят языки: английский, французский, русский, немецкий и китайский, кроме того, — химия, естественная история, математика, медицина, физика, физиология, астрономия, метеорология и международное право. Общий курс наук длится восемь лет. Студенты за слушание лекций получают плату. В первый год они пользуются столом и квартирой, во второй получают по три ланы в месяц; после этого плата прогрессивно увеличивается и доходит до десяти лан ежемесячно. Экзамены производятся [720] один раз в три года, причем студенты, оказавшие успехи, получают в награду от 40 до 60 лан единовременно. Окончившие курс назначаются переводчиками при Узунг-ли-ямыне. Профессора получают очень крупное содержание и пользуются двухлетними отпусками в каждое семилетие; кроме того, китайское правительство жалует их почетными степенями. Профессор русского языка — бывший питомец Петербургского университета В. Ю. Грот.

* * *

Вот и вся существенная часть содержания статьи г. Коростовца. В ней, как оказывается, говорится только о китайском школьном образовании, поэтому прежде всего приходится заметить, что автор выбрал слишком широкий термин для заглавия своей статьи, назвав ее: «Образование в Китае», так как в понятие об образовании входит элемент не одного только обучения, но и воспитания, играющий, больше чем где-либо, важную роль в Китае, а о нем г. Коростовец и не упоминает ни одного слова.

Между тем китайское образование вовсе не ограничивается одною школой. Вот что говорит по поводу его в своем обширном научном труде «Принципы жизни Китая» наш образованный синолог, профессор Георгиевский, долго живший в Китае: «В Небесной империи существует много способов для подчинения личности нравственной дисциплине, для выработки закаленного характера, и результатом воспитания является необыкновенная целесообразность, гармония с окружающею действительностью. С самых пеленок ребенок начинает сильно подготовляться к китайской общественной жизни еще в своей семье. На семейное воспитание Китайцы смотрят очень серьезно, у них не даром существует пословица: «Нужно гнуть дерево, пока оно молодо». В ребенке стараются развить предписанные конфуцианским учением добродетели, сделать его, по-китайски, культурным человеком. В виду этого не присматриваются к проявлению детских способностей, к тому, что особенно интересует детей, а стараются внушить им то, что признано должным в принципе. Не обращают внимания на детские капризы, не ублажают детей ласками, а стремятся искоренять в них дурное и внушать основы нравственности. [721] Словом, детей не балуют в Китае. От них постоянно требуют выполнения китайской этики на практике. Но этого вовсе не приходится достигать через посредство строгих наказаний, так как дети в поведении своем не сбиваются с толку противоречивыми влияниями, воля их не ослабляется потакательством. Воспитывая детей, Китайцы не прибегают к фальши, не затемняют истины, не извращают понятий и слов, ребенок там приучается трезво смотреть на все окружающее, рано начинает понимать разнообразные условия жизни, рано освоивается с высокими конфуцианскими понятиями — основами строя социально-государственного, рано вырабатывает в себе мужество прямо смотреть в глаза истине и не бояться житейских невзгод (китайская выносливость и терпеливость удивляют Европейцев). Китайский отец семейства старается внедрить в душу своего ребенка общепочтительность, всесторонне объясняет ему понятие сыновнего благочестия и неусыпно наблюдает, чтобы дети применяли на деле усвоенные ими этические истины. Китаец слишком логичен, чтобы читать своим детям бесполезные, неприменимые в жизни рацеи. В китайских мальчиках и девочках европеец замечает прежде всего кротость, какую-то особенную степенность, которая не есть следствие забитости, — она является только результатом стремления ограничивать себя, а этот навык имеет своим прецедентом разумное усвоение коренных основ нравственности. Степенность указывает на раннюю привычку к самообладанию. Живя в Китае, продолжает г. Георгиевский, легко убедиться, что благовоспитанность Китайских детей не внешняя, показная, а внутренняя — принципиальная. Дети, привыкающие к строгой сдержанности в присутствии своих родителей, остаются такими всегда. Мне не пришлось записать в свой дневник ни одного противоречащего этому примера, не пришлось слышать ни от одного молодого человека дурных отзывов о его родителях». Тщательно заботиться о воспитании детей в китайском духе заставляет Китайца и национальная религия и национальное законодательство, и личная выгода каждого отца семейства, — дурно воспитанный сын не будет заботиться об отце при его жизни и по смерти обесславит имя своего родителя. За проступок детей отцы и матери наказываются в Китае, и наоборот, награждаются за особенно хорошее поведение детей их.

Слава, приобретенная сыном, распространяется и на его [722] родителей. В кругу своей семьи ребенок многому научается из примера старших, замечает гуманные отношения детей к родителям, видит образцы необыкновенно энергичного трудолюбия и приучается к мысли, что труд есть необходимое условие для благоденствия человека; присутствует два раза в месяц на семейных собраниях, где разбираются разнообразные общественные дела, и при решениях семейного суда. Это, несомненно, должно в нем возбуждать интерес к общественной жизни. Подрастая, китайский юноша принимает участие в домашних работах; в семье же он, вероятно, научается и нескольким ремеслам. «Вне-семейная сфера, говорит г. Георгиевский, вполне гармонично дополняет семейное воспитание Китайца. Она представляет многочисленные примеры проведения в жизнь основного конфуцианского принципа, который, таким образом, всесторонне усваивается китайским гражданином; он становится в должные отношения к членам своего семейства, уважает представителей других семейств, наставников и лиц правящих (авторитет учителя очень высок в Китае: наставник имеет право делать выговоры своему бывшему воспитаннику, в каком бы положении тот ни находился впоследствии, хотя бы был высшим сановником в государстве), почитает стариков и не потеряется ни в каком положении, — словом, становится типом конфуцианца». Так сильно отражается в Китае влияние уже одной материальной среды на характере человека. Ни в каком другом государстве о нравственности народа не заботится так много правительство, как это делает китайский цензориате. «Нигде нет такой гуманности, как в Китае, говорит профессор Васильев, нигде, даже в самых демократических странах, не возвышается так резко голос правды, нигде низшие не пользуются такою свободой участвовать в разговорах и делах высших. Низший есть все-таки член семейства (слуга не имеет права донести на своего господина, господин отвечает за слугу, как за жену и сына)». Китайцы никогда не знали чувств деспотизма и рабства, существовавших в такой сильной степени в Европе, и не подчинялись их деморализующему влиянию. Гуманность китайских нравов проявляется во многих случаях социальной жизни этого народа. Только благодаря ей, в Китае возможно при слабо развитом законодательстве такое полное народное самоуправление, которое при иных нравах повело бы к [723] многочисленным злоупотреблениям. Воспитание народа в гуманном направлении, укоренение в душе китайского гражданина правил конфуцианской морали составляет также и главную цель китайского школьного обучения, хотя оно и заключается только в изучении древнего письменного языка и классической литературы. Тратить много времени в школах на изучение труднейшего классического языка Китайцев заставляют весьма значительные поводы, но прежде всего они, конечно, дорожат им, как священным благородным языком великого Конфуция, который, по преданию, первый передал народу искусство письма.

Но трудный процесс изучения этого языка производится вовсе уже не таким бессмысленным и механическим способом и не ведет к такому отупению, как описывает это г. Коростовец, — вот что говорит по этому поводу, очевидно, гораздо более компетентный судья, профессор Георгиевский: «Известно, что у народа Срединного царства письменность идеографическая, то есть каждый знак не звук, как у нас, а целое понятие. Таких знаков нужно запомнить, по крайней мере, тысяч шесть, ученик должен их комментировать и сравнивать с другими. Одно уже это обстоятельство при обучении чтению и письму, несомненно, должно действовать на развитие учащихся». «Китайские дети в разговоре отличаются находчивостью, китайский народ обладает большою дозой здравого смысла и замечательно большим количеством выработанных им отвлеченных идей», замечает долго живший в Китае француз Ситон. «Нельзя сказать о Китайцах, чтоб они не заботились об усовершенствовании своего языка, говорит профессор Васильев, — древний китайский лексикон Шовань, несмотря на то, что число иероглифов разрослось с того времени, должен и теперь быть настольною книгой по своей отчетливости. Познакомившись с санскритским языком, Китайцы пробовали применять по своему буквенный алфавит, то есть стали располагать слова не по начальным буквам, а по их окончаниям. Этого требовало пристрастие Китайцев писать стихи, которые еще в Тицзине (за четыре века до Р. X.) являются с рифмами, а так как многие иероглифы употребляются только в книгах, то авторы стихов могли не знать, к какому ударению они принадлежат, если же нет ударения, значит нет и рифмы. Рифмические словари необходимы и для понимания и объяснения [724] фраз поэтов, всегда любящих высказывать намеками свои познания в истории, мифологии или легендах. Самый большой ритмический лексикон «Пэн-вэнь-юнь-фу», составленный при нынешней династии заключается в двадцати томах убористой печати. Китайцы пишут стихи очень своеобразным языком: мысль выражается не в слове, а как бы подле слова, — ее надобно еще отыскать на стороне, потому что достаточно одного слова, чтоб у вас возобновилась в памяти целая история из мифологического, исторического, семейного быта и проч. Вот в чем заключается для нас трудность понимания китайской поэзии! В стихотворстве больше всего заботятся о том, чтобы поддержать различие между письменным языком и разговорным. Трудно, не вдаваясь в подробности и не пускаясь в грамматические толкования, передать это различие тому, кто не знаком с китайским письменным языком; но человек, знающий его, согласится, что превосходство всегда лежит на стороне письменности, что, действительно, в китайском языке существует, так называемый, изящный слог. Звуки слов те же, что и в разговорном языке, но сочетания их и значение совершенно особенные».

После этого, мне кажется, ясно, что не специалисту довольно трудно верно судить о китайском стихотворстве, которое так сильно порицает г. Коростовец. (Не лишним будет прибавить, что в Китае, насколько мне известно, стихотворством достаточно успешно занимаются даже женщины, по крайней мере, прочтенные мною стихи их во французском переводе отличались поэтическою формой и сюжетами. Из произведений современной китайской беллетристики видно, что в настоящее время импровизация стихов служит любимой забавой в дружеских беседах китайской интеллигентной молодежи). Несомненно, что в Китае составляет очень печальное обстоятельство необходимость огромного труда и огромной траты времени при изучении письменного языка в школах, но он один только делает доступным для Китайца его библию — девять священных классических книг — и, кроме того, необходим для китайского государственного человека, потому что, как совершенно справедливо заметил г. Коростовец, служит цементом объединяющим провинции империи, так как везде понятен, тогда как в разговорном языке понимание затрудняется большим разнообразием интонации произношения в [725] разных, иногда даже и близких пунктах Небесной империй. Обстоятельство это давно уже привело Китайцев к необходимости в организации нового общего разговорного языка, развитие которого быстро усиливается в настоящее время, вследствие большого прогресса экономической жизни Китайцев и сношений с Европейцами. По словам Реклю, в него входят исковерканные имена новых понятий, идиом языка беспрестанно обогащается многосложными словами, неологизмами, которые приобрели уже право употребления и оказывают влияние на образ мышления Китайцев, сближая их с Европейцами. Образуются новые составные слова, новые термины, нарождающиеся сотнями во всех городах Китая, открытых для европейской торговли. Эти новые составные слова употребляются в устной речи и в популярных изданиях, они составляют часть соуэна, обыкновенного обще-употребительного стиля, который оказывается пригодным для народной поэзии, сказок и комедий. Вероятно, именно, разговор на этом-то языке г. Коростовец и называет курьезным явлением, упоминая о пиджине — исковерканном англо-франко-китайском наречии. Теперь посмотрим, насколько справедлива его оценка другого важного материала школьного обучения в Китае — девяти классических конфуцианских книг, о которых г. Коростовец замечает, что они отдают затхлостью заживо погребенной мысли. Между ними он прежде всего упоминает об 1) «Ицзине» или книге «Перемен», написанной, по его мнению, в XII веке до Р. X. и настолько глубокомысленной, что ее не сумел истолковать даже сам премудрый Конфуций. Но последнее обстоятельство нисколько не заслуживает удивления, так как книга «Перемен» появилась, на свет не в XII веке до Р. X., а много времени спустя после смерти Конфуция, который жил в V веке до Р. X. «Ицзин», или книга «Перемен» — мистическое произведение сравнительно новой, позднейшей конфуцианской школы; она настолько отличается посвоему направлению от действительных классических конфуцианских книг, что настоящие конфуцианцы едва решились, наконец, причислить ее к каноническим книгам и совершенно несправедливо приписали толкования на «Ицзин» Конфуцию. Все это следовало бы знать г. Коростовцу. Дальше он продолжает перечисление канонических книг: 2) книга «Церемоний» трактует о всевозможных обрядах на все случаи домашней и оффициальной жизни [726] (точнее было бы сказать о правилах); 3) книга «Истории» содержит древнейшие, за 2.000 лет будто бы написанные, исторические отрывки, в сущности же есть не что иное, как набор фантастических россказней; 4) книга «Поэзии» (Шицзин) состоит из весьма первобытных произведений поэзии, и 5) «Весна и Осень», написанная Конфуцием и содержащая описание удельного княжества «Лу» (за 500 лет до Р. Х.). По поводу остальных канонических книг Китайцев г. Коростовец говорит только об одной книге «Лунь-ю», что она содержит в себе диалоги и афоризмы Менцзы — ученика Конфуция, «который, кстати сказать, по глубине и содержательности своих произведений стоит гораздо выше учителя», замечает (в выноске) г. Коростовец.

После такого глубокомысленного и полного обзора содержания классических китайских книг г. Коростовец упоминает, что оке составляют краеугольный камень религиозной и нравственной жизни Китайцев (это совершенно справедливо, хотя и должно казаться странным читателю при характеристике, сделанной г. Коростовцем), и позволяет себе клеймить бранью перечисленные им книги, отзываясь об их общем содержании, что оно представляет компиляцию бессмысленных умствований, убогих стихов, ложных понятий. «Эта мнимая наука, замечает он, суживает и без того узкий кругозор Китайца в убивает в нем зачатки пытливости и самостоятельности мышления, а в больших дозах совершенно атрофирует ум и создает тип напыщенного идиота».

На подобные отзывы лучшим возражением может служить обзор действительного содержания классических китайских книг, употребляемых в школьном преподавании Китая. Относительно вопроса о том, какие именно из них преобладающим образом изучаются в китайских школах, можно вполне положиться на авторитет профессора Георгиевского. Вот что говорит он: «Вслед за изучением языка Китаец почти выучивает наизусть содержание некоторых конфуцианских классических книг, между которыми прежде всего даются ученикам «Сборник церемоний» (правил для поведения человека в жизни) и книга о китайском законодательстве. Наукой в Китае признается одно конфуцианство, оно одно фигурирует на экзаменах конкурренции для получения ученых степеней. Сю-цай — студент, узнэй-жень — кандидат, цзинь-ти — [727] баккалавр, магистр или доктор, — все учатся по одним и тем же конфуцианским книгам и экзаменуются из них. Нужно знать классические книги: Ицзин, Шуцзин, Шицзин, Чунь-цю и Лицзи. Все прочие сведения, в том числе и стихотворство, считаются только побочными и дополнительными. От ищущего ученой степени, открывающей доступ в правительственный мир, к почестям и богатству, требуется написать хрию на заданную тему. Ей положен определенный счет слов от 500 до 700; но для того, чтобы написать такую хрию, иные учатся с детства до старости, и все-таки хрия часто выходит неудачной. Темы никто не знает наперед, ёе распечатывают только тогда, когда все экзаменующиеся войдут в экзаменационный двор и рассядутся по канурам; каждый должен знать то место, которое занимает в книге заданная ему тема, что о ней там говорится у комментаторов, и припомнить, как толкуют об этом и другие несогласные. Приходится удерживать в памяти весь набор отрывочных статей и изречений в девяти классических книгах. Китайцы по своему миросозерцанию уверены, что нет науки более необходимой для человека, чем их цзины. Притом в продолжительном и твердом изучении они видят моральное действие, которое производит труд: выучивший цзины должен сделаться человеком сосредоточенным.

Хрией первого доктора после всякого нового экзамена через каждые три года в высшей степени интересуется весь интеллигентный мир, ее читают на расхват и восторгаются красотой языка. В Китае авторитет много значит, — а, ведь, это сочинение оценено по достоинству первоклассными учеными. Оно, по-китайски, гениальное произведение: из 13.000 явившихся в столицу бакалавров только сочинение одного дает степень «Чжуан-юнга». Каждая из пяти классических книг, принятых для изучения в школах, имеет для Китайцев большое и своеобразное значение. «Ицзин», или книга Перемен, мистическое произведение новой конфуцианской школы, заключает в себе разработанное Конфуцианцами понятие о святом чело веке. Шуцзин, древнейшая история Китайцев, представляет многочисленные образцы добродетельной жизни древних лиц; заслуживающих подражания. «В принципах «Шуцзина» высказывается, по словам профессора Васильева, замаскированное стремление к ограничению императорской власти. «Шуцзин», [728] книга народной поэзии, представляет сборник китайских народных песен, в которых отражается быт народа; по замечанию профессора Васильева, они не лишены поэтического чувства, остроумия и живости изображения и разнообразны по содержанию; между ними есть любовные, свадебные, касающиеся чиновничьего быта а хозяйства. «Шицзин», как народная книга, больше всего разрабатывается Конфуцианцами, и стала источником замечаний на жизненные явления, в роде наших поговорок; кроме того, «Шицзин» важна еще потому, что книга эта послужила основанием развития конфуцианской литературы.

«Чунь-Цю» — Весна и Осень, древнейшая китайская летопись, переданная народу самим великим Конфуцием. «Она имеет большое значение в китайской литературе, говорит профессор Васильев, потому что, не только дала толчок к разработке упомянутых в ней фактов, но и породила вопрос о прошлом времени, так как касалась уже всей китайской нации» (что было тогда в Китае новостью). «Лицзи» — одна из книг на важнейшую в Небесной империи тему — сыновнего благочестия; в ней находится целая подробно разработанная программа семейных отношений, вытекающая из понятия о сыновнем благочестии. «Мен-цзы», о которой упоминает г. Коростовец, позднее конфуцианское и очень важное произведение. Автор, по словам профессора Васильева, ярый радикал, не желающий в своих нападках щадить ничего; книга эта охватывает все вопросы, появлявшиеся при разработке конфуцианского учения; в ней высказываются стремления конфуцианства, непримиренного с правительством; китайские комментаторы находят, что Мен-цзы говорит о четырех предметах: доброте человеческой природы, средствах воспитывать дух, мнениях различных сектантов и унижении деспотов; сочинение Мен-цзы на гуманности направления, многосторонности затрагиваемых им вопросов и зрелости философской мысли, может считаться перлом конфуцианской литературы. — Итак, китайское юношество получает много разносторонних сведений из изучаемых им классических книг, разрабатывающих, главным образом, социально-политические вопросы и правила народной этики; но важнейшую сторону этих книг в глазах Китайцев составляет общее направление их содержания, проникнутого духом конфуцианской морали, разнообразно комментируемое [729] авторами, исполненное глубокой практической мудрости и охватывающее все стороны китайской народной жизни, учение святого и великого философа Конфуция, имя которого возбуждает благовидное уважение всей нации. Следовательно, школьное образование Китайца вполне гармонично дополняет этические понятия, получаемые, им из семейной среды, и хорошо приготовляет его к деятельности китайского гражданина, ученого чиновника, которому святые классические книги завещают идеал скромного, благородного труженика, его «легче умертвить, чем пристыдить в чем-либо». (Выражение, находящееся в одной из классических книг.) Вот откуда вытекает у Китайцев благоговейное отношение всего народа к учености и ученым, которых так сильно чествуют в Китае, и им одним вверяют все общественные должности в стране. Обстоятельство это отражается весьма важными и благодетельными последствиями на жизни народа.

Еслибы г. Коростовец лучше знал и понимал условия жизни Китайцев и их мировоззрение, он не приводил бы, как образцы бессмыслицы, помещенные у него диалоги на китайских экзаменах, потому что они совершенно в духе Китайцев и с их точки зрения имеют глубокий смысл. Удивление Европейца, г. Коростовца, по поводу китайского изречения, что можно делать добро, следуя примеру других, и тем находить себе помощников, показывает, конечно, только, что добродетель сильнее распространена в Китае, чем в Европе, где чаще встречаются лишь единичные образцы ее, тогда как Китайцы именно привыкли делать добро сообща. Мораль конфуцианского учения, охватившего все стороны народной жизни в Китае, глубоко проникла в сознание Китайцев; общераспространенные в Срединной империи конфуцианские понятия и обязательный для воспитания каждого гражданина тип Конфуцианца сильно ассимилировали Китайцев и пробудили необыкновенную солидарность интересов в народе.

«Ни в одной стране, говорит, считающийся глубоким знатоком китайской жизни, французский консул Симон, плодотворное начало ассоциации не получило столь частых применений в городах и селениях, как в Китае; соединяются для общих предприятий с разнообразными целями; богатые капиталисты складываются, чтобы учреждать могущественные банки; бедные земледельцы, чтобы купить буйвола нужного в работе; [730] мелкие торговцы входят в товарищества, чтобы основывать богатые торговые фирмы; уличные нищие спешат сделать складчину из собранных чохов, чтобы один за другим начать торговлю фруктами или пирожками; мандарин приглашает своих друзей и родных к участию в составлении суммы, нужной ему для поездки в столицу и для уплаты за место; матера семейств складываются, чтобы одевать детей, слуги — чтобы скорей стать самостоятельными людьми, мелкими торговцами, а потом и капиталистами. Вступают в промышленные ассоциации на год, на месяц, на неделю, делают складчину родные, друзья, соседи, иногда даже люди, вовсе незнакомые друг другу, так что в провинции, с двадцатью пятью, или тридцатью пятью миллионами жителей, нет, может быть, и тысячи обитателей ее, которые бы не были, не бывали, или не собирались быть членами промышленных ассоциаций». Следовательно, Китайцы хорошо понимают, что значит добро, следуя примеру других, и почему в этом случае легче найти себе помощников.

Не заслуживает также нисколько насмешливого отношения и другой экзаменационный диалог, приведенный г. Коростовцем, где ученику внушаются правила конфуцианской морали, которые заключаются в совете быть искренним, осмотрительным в своих поступках и внушать доверие людям.

Преобладание нравственного элемента в китайском образовании составляет самую важную и весьма существенную его сторону. В этом отношении Китай даже имеет преимущество перед Европой, несмотря на то, что научное обучение в нем несравненно ниже европейского. Ни в одном европейском государстве укоренение основ нравственности при воспитании народа не занимает такого почетного, преобладающего места, как в Китае; передовой европейский народ, Французы, только очень недавно сознал необходимость введения нравственного элемента в школьное обучение народной массы, который и вошел в министерские программы, как особый предмет преподавания, тогда как в Китае распространение через воспитание правил конфуцианской морали в народе практикуется с очень давнего времени и служит главной основой и залогом народного благополучия. Китай в этом отношении счастливее Европы, где лучшие теории социалистов, клонящиеся ко благу большинства людей, только потому, главным образом, и не [731] удаются в практическом применении, что высокие идеи христианской морали слабо отражаются в понятиях и обыденной жизни европейских народов. Ожидаемое представителями науки в Европе высокое нравственное усовершенствование человечества, вследствие одной только естественной эволюции исторического процесса, считается еще очень отдаленным идеалом будущего; от осуществления его в жизни ожидают самых благих последствий для людей, когда они без принуждения законов и полицейской власти будут безукоризненно вести себя и делать добро по собственной инициативе. Следовательно, народ, который ставит и в настоящее время на первый план заботу о распространении через воспитание нравственных понятий среди членов его, в высшей степени заслуживает название разумного. Для Китайского же государства обстоятельство это тем более полезно, что оно сильно отстало в области развития идеальной культуры от Европы, так что вследствие того замечается странное явление, мешающее верной оценке китайской культуры: приходится убеждаться, что в Китае лучше распространена нравственность и больше оказывает влияния на жизнь народа, тогда как в Европе гораздо выше и утонченнее развитие этики, идеальнее и сложнее о ней понятие, несравненно гуманнее законодательство, развитее право, и отдельные субъекты среди интеллигенции проявляют иногда самые возвышенные нравственные идеи; между тем наряду со всем этим существуют многочисленные пороки и в высшей степени эгоистические стремления даже в высших классах, которые еще сильнее и грубее проявляются в народных массах. Оказывается какая-то смесь высокого утонченного развития и почти первобытной дикости нравов. Такие крайности не встречаются у многочисленного Китайского народа, в нем во многих отношениях осуществляется оказывающийся недоступным для Европейцев на практике идеал равенства, хотя в то же время это самое обстоятельство и служит признаком сравнительно низкого уровня китайской цивилизации, которая гораздо проще, однообразнее и одностороннее европейской; но тем не менее г. Коростовец совершенно не прав, говоря, что китайская наука представляет контраст с европейской, — это скорее можно было бы сказать о китайской учености, которую он, вероятно, и имел в виду, но не точно выразился о ней. Наука ни у какого народа не может составлять контраста с [732] установившимся о ней понятием, так как она везде развивается по общим определенным законам, а только способна отстать в процессе исторической эволюции и представлять собою низшую ступень развития. Зачатки науки есть и в Китае, — там находится огромный научный материал по многим отраслям знания, существование которого всюду свидетельствует о возникновении процесса начала развития науки; в некоторых научных отделах ее, как, например, в беллетристической литературе, уже и в Китае заметен значительный дальнейший ход его. Обстоятельству этому сильно способствует за последнее время постоянно увеличивающееся европейское влияние в Срединной Империи. — Оно уже начинает колебать даже завещанный древностью односторонний идеал конфуцианской учености и педантически строгий формализм, школьных порядков. Сообщаемые г. Коростовцем факты о возможности в настоящее время приобретать в Китае права, дающиеся высшею ученою степенью не через экзамен, а посредством большого пожертвования в пользу бедных, и о распространении на экзаменах обманов в такой степени, что они стали заурядным явлением, конечно, свидетельствует о более свободном сравнительно с древностью и даже критическом взгляде китайской молодежи на ее до сметного строгие экзаменационные порядки.

Китайцы давно уже обращают внимание на европейскую науку. «Еще в 1877 году тридцать молодых людей были посланы из Китая в Англию, Францию и Германию для изучения инженерного искусства,. говорит профессор Васильев, в последующих годах подобные миссии повторялись, и указывался более широкий путь для изучения. В Гартфорде, около Нью-Иорка открылась тогда школа, в которой 200 человек китайских юношей должны были заниматься европейскими науками. В Пекинском Туньвеньколледже, основанном в 1863 году для приготовления переводчиков, в настоящее время, как упоминает и г. Коростовец, очень широкая программа преподавания; в нее входят многие иностранные языки и, сверх того, многочисленные науки (о которых говорилось выше). При Пекинской коллегии знаменитый английский синолог, лорд Эдкинс, деятельно занимается переводами европейских естественнонаучных книг на китайский язык, издается иллюстрированный журнал для ознакомления китайской публики с Европою. [733] Хорошим подтверждением того факта, что Китайцы начинают уже все более и более убеждаться в полезности изучения европейской науки может служить появившееся в 1887 году донесете китайского мандарина следующего содержания: «Прошло время пренебрежительного отношения к Китайцам, настала великая пора, когда должна существовать новая оценка для обсуждения значения новых сил в государстве; единственное средство для достижения этого состояния в введении западной науки и искусств». Это донесение предлагает в завещанные историей экзаменационные программы конфуцианского классического образования ввести испытания по математике. «Если такие экзамены первой степени, говорится в нем, выдвинут таланты, способные в дальнейшему развитию, их имена внесутся в протокол, и они будут допущены в Пекине к экзамену высшего разряда из следующих предметов: философии, математики, механики, тактики, артиллерии, мореплавания, электрического тока, международного права и истории». Этот новый проект не успел еще осуществиться на практике, как Тзинг-Ли-Ямен возвестил окончательное уничтожение традиционных предрассудков, ограничивающих китайское образование. «Теперь всюду, где сыны Неба входят в соприкосновение с европейцами, они учатся в новых хороших, школах, и многие из учеников превосходят даже своих учителей», говорит Француз-очевидец, а г. Васильев по поводу способностей китайских детей и юношества к изучению европейских наук замечает следующее: «Если количество Китайцев, знающих положительные науки, теперь еще и ничтожно, то нельзя сомневаться, что недалеко то время, когда Китай будет иметь свои реальные школы, свои университеты, своих ученых теоретиков и практиков. Конфуцианство, которым живет китайская нация, поощряет изучение материального мира, а у самих Китайцев найдется достаточно и ума, и фантазии, и самой энергической настойчивости, чтоб усвоить европейские положительные науки и способствовать их дальнейшему развитию». Указывая на многие подражания Китайцев европейскому быту, он замечает, что, хотя Китайцы, несомненно, не усвоят всех частностей европейского быта, так как они слишком практичны, чтобы пренебрегать естественными условиями быта своей родины, и слишком горды своей цивилизацией, чтобы слепо и без разбора хвататься за все чужое, но едва ли подлежит [734] сомнению то обстоятельство, кто рано или поздно Китайца позаимствуют из бытовой культуры европейцев все лучшее, удобнейшее и пригоднейшее.

Можно положительно утверждать, что Китаец способен достигнуть самой высшей точки умственного, промышленного и политического прогресса (несомненно, это должно произойти в силу естественной исторической эволюции, если только Китайский народ избавится в идеальной сфере культуры его от угнетающего влияния конфуцианской рутины); его принцип глубокого уважения к науке, существующее в Китае стремление учиться с необыкновенным напряжением, не стесняясь количеством лет, показывает, что там может выроста нация самая образованная в свете, что она способна создать ученых, которые в состоянии будут не только разрабатывать науку сообща с остальным миром, но даже не остановятся на общем уровне. Китайская ученость старого времени, хотя и неудовлетворительна, но она приучила Китайцев к глубокой, тщательной разработке предмета!» Вот к каким, совершенно противоречащим г. Коростовцу выводам, приходит человек, специально посвятивший себя глубокому изучению китайского языка, религии, литературы и науки, а следовательно и китайского образования, обладающий широкою общеобразовательною подготовкой, в качестве профессора, и при всем этом долго живший в Китае. Хотя, конечно, предсказания профессора Васильева могут сбыться, вероятно, только еще в очень далеком будущем, потому что Китайцам нужно весьма много времени для полного освобождения от гнета конфуцианской рутины, о возникшей уже сильной борьбе с которой свидетельствуют произведения современной китайской беллетристики, вроде «Романа Желтого Человеку», переведенного на европейские языки. Тенденциозную основную мысль его составляет необходимость в Китае борьбы с деспотизмом родительской власти, доходящим до крайних пределов в Срединной Империи.

По поводу взглядов г. Коростовца на некоторые стороны китайской цивилизации довольно будет сказать только, что они также поверхностны и несправедливы, как и его суждение о китайском образовании. Но стоят остановиться на объяснении, сделанном г. Коростовцем, причины недружелюбного отношения Китайцев к военному сословию. Обстоятельство это происходит не от того, что Китайцам незнаком тип [735] образованного западного военного человека, как думает г. Коростовец, но потому, что в народе существует традиционное предубеждение против войны; вообще, ее ненавидел и осуждал горячий патриот, великий и святой китайский мудрец — Конфуций, перед именем которого благоговеет нация; о войне очень дурно отзывался и другой знаменитый философ Мен-цзы; он прямо называет величайшим преступником человека, умеющего искусно устраивать сражения. Война антипатична китайскому миролюбивому национальному характеру, считается карой неба и с религиозной точки зрения, потому что нарушает гармонию жизни; она вредит также и излюбленному занятию Китайцев — земледелию, не гармонирует с китайскою расчетливостью.

Вот почему Китайцы, только уступая силе обстоятельств, решились, наконец, ввести у себя европейское военное искусство; но едва ли можно ожидать, чтобы когда-либо исчезло в народе предубеждение против войны, основанное на таких глубоких поводах.

Анна Столповская.

Текст воспроизведен по изданию: Образование в Китае // Русское обозрение, № 12. 1893

© текст - Столповская А. 1893
© сетевая версия - Тhietmar. 2018
© OCR - Иванов А. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русское обозрение. 1893