В. И. РОБОРОВСКИЙ
ПУТЕШЕСТВИЕ В ВОСТОЧНЫЙ ТЯНЬ-ШАНЬ И В НАНЬ-ШАНЬ
ОТДЕЛ ТРЕТИЙ
ОТ АМНЭ-МАЧИНА в ЗАЙСАН
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
МАХАЙ-СЫРТЫН И ДО СА-ЧЖОУ
Поездка в Махай. – Ур. Дзун-Махай.– Ур. Барун-Махай. – Кл. Гашун-булак. – Ур. Иче. – Прибытие на бивуак на р. Ичегын-еол. – Возвращение В. Ф. Ладыгина с почтой из г. Дун-хуана. – Оз. Иче-нор. – Р. Орогын-гол. – Перевал Орогын (Хара-тологой-хутул)-дабан. – Ур. Ца-ган-чулу. – Ур. Уту-ширик. – Сазы. – Ур. Дыристé. – Невероятные рассказы монголов и вообще азиатов. – Пастьба верблюдов. – Долина Сыр-тын. – Ур. Куку-сай. – Жители. – Годовой хурул в кумирне Шадын-Данджилин. – Слухи о дунганах. – Оставляем ур. Дыристе. – Ур. Ихэн-ширик. – Перевал Тангын-дабан. – Ущелье Чан-сай. – Ур. Могын-дыб-сын. – Ночлег в песках. – Ур. Сацзау-юаньцзы. – На краю оазиса. – Движение по оазису. – Старый бивуак.
В Махай пришлось ехать без проводника только с Баиновым и Барметом, которого я брал как работника и в надежде, что через его посредство как туземца легче будет найти знающего человека в самом Махае.
С собой взяли только самое необходимое. Рассчитывая на возможность безводных и бескормных переходов, мы запаслись двумя макинтошами 117 для воды, для лошадей взяли небольшой запас гороха, а себе, для продовольствия, чаю, сухого мяса, сушеной зелени и дзамбы и ограниченную постель. Чтобы не томить верблюдов, мы вьюк одного разложили на двоих и тронулись с бивуака после завтрака 17 июня. Вследствие страшных теснин невозможно проникнуть вниз по реке ущельем, и потому дорога обходит горы с запада высотами Гашун и выводит снова на реку.
Обойдя горы, на 11 версте дорога входит в узкое вымытое в глинах и направляющееся на юг ущелье, которое,через версту впадает в широкое, каменистое русло Ичегына, оставившего уже горы и обставленного высокими конгломератовыми 118 с прослойками глин стенами, отвесно падающими в русло. [363]
Густые заросли ивы до двух саженей вышиною местами преграждали почти совсем наше движение, и нам приходилось продираться среди них, портя одежду и вьюки и опасаясь за целость глаз. По кустам свешивались золотые гирлянды ломоносов, наполовину одетые нежными, пушистыми семенами. Кусты чагерана распускали метелки своих красных цветов и вместе с нежными Atraphaxis; одетыми массою розовых цветов, ласкали наши взоры; свежие, яркозеленые молодые камыши соблазняли лошадей и верблюдов, которые при всяком удобном случае хватали их всю дорогу, пролегавшую по этим зарослям. Под кустами, словно рассыпанные в зеленой траве, цвели желтые и белые одуванчики с пушистыми шарами своих нежных семян, разлетающихся при малейшем прикосновении к ним. Тут же светлые ключи прокладывали себе путь к реке, проталкиваясь среди кустов, купавших свои ветви в их прозрачных, свежих водах. Немного в стороне от реки, среди валунов, торчали хвойники, сладкий корень (Scorzonera sp.) и пушистые солянки (Kochia mollis); к отвесным стенам балки прижимались изредка тамариски, готовые распустить метелки своих нежных душистых цветов. Ниже по реке к ивам примешивались во множестве кусты мирикарии, которые будто старались оттеснить их от реки, чтобы занять себе лучшее, более обильное влагою место.
Мы прошли всего 18 верст. Против нашей остановки на ночлег стены балки значительно понижаются и вскоре совсем исчезают; река идет уже по открытой степи. Кустарные заросли кончаются, редея понемногу, и река выставляет на показ ничем не скрытые, окатанные и обмытые ею валуны. Ичегын-гол, направляясь по степи на юго-западо-запад, несдерживаемый более стенами балки, разбивается на множество мелких рукавов, занимая своим течением широкую полосу, и издалека блестит небольшими серебряными ленточками на сером фоне голой пустыни. Комаров и мошек на нашем ночлеге оказалось очень много. Они сильно беспокоили нас и наших животных. Шедший утром дождь совершенно промочил нас дорогою; но мы пришли на остановку сухими, потому что дорогой же и просохли.
Утром погода опять пасмурная, что, впрочем, было хорошо, потому что иначе здесь была бы страшная жара, утомительная в дороге по пустыне. Мы шли к западу вниз по речке. Рукава ее становились все слабее и слабее и верст через десять потеряли окончательно воду, хотя сухие русла и продолжали держаться все того же направления. Местность и растительность изменились. Крупная галька и песок смешивались с глинисто-солонцеватой почвой. Вместо изредка попадавшихся на пути хвойников, белолозников, Calligonum sp., Atraphaxis sp., чернобыльника, стали попадаться старые, громадные, наполовину уже умершие и совсем мертвые тамариски, выдутые на разрушенных временем и бурями, ими же когда-то и созданных, глиняных буграх, из которых они торчат корявыми, сведенными сухостью и зноем корнями и скрученными стволами, выставляя свои трупы на потеху безжалостным разрушительным бурям и всесокрушающему времени.
Здесь же на изрытой сухими руслами глинистой местности растут хармыки, попадаются Brassica sp., невзрачные камыши и кое-какие злаки.
На 20-й версте нашего перехода мы заметили, что русла стали снова соединяться и образовали одно довольно глубокое, с отвесными берегами, вымытое в прослоенных гальками глинах. Тут хармыки и тамариски стали выглядывать заметно бодрее и свежее, – очевидно, их корни достают [364] подпочвенной воды в достаточном для себя количестве. Злаки тоже росли энергичнее и группировались в густые пучки, гордо выставляя свои колосья. Мы спустились на дно этого русла пить чай. По всему видно, что вода здесь не редкий гость. Кроме добегающих сюда иногда вод Ичегына, во время дождей в горах, сюда же попадают воды рек Орогына и Мо-булака, проносящихся среди высот Гашун; обыкновенно в прочее время воды этих рек скрываются под землею в толщах галек и других проницаемых пород. С гор с северо-востока идет полоса тамарисков, указывая собою направление русла р. Орогын-гола.
Напившись чаю, мы продолжали путь вдоль правого берега этого русла и вскоре заметили на дне его воды. Это начало р. Дзун-Махайн-гол. Тамариски окончились, мы переправились на левый берег образовавшейся небольшой реки, и в нескольких верстах встретили недавно отстроенную кумирню. Близ нее пересекли множество дорожек, идущих к югу в Барун-Махай и извивающихся в мокрых солончаках, выбирая менее топкие места. Мы двигались вперед без дороги по выбранному направлению по неведомой и безлюдной местности, где мираж рисовал нам большое озеро.
Вскоре встретили верхового человека, указавшего дорогу на северо-запад, где мы могли найти людей, чтобы получить проводника и добыть необходимые сведения для дальнейшего нашего пути. Мы оставили реку и, держась указанного направления, мокрыми солончаками вышли на речку Шантё, на которой стояло до 15 юрт. Эта местность и оказалась Дзун-Махаем. На выбранном сухом местечке мы остановились. Вскоре не замедлил приехать к нам монгол от местного засака, чтобы собрать сведения, что за люди появились в их Махае, откуда и зачем пришли. Затем явился сам засак, украшенный синим шариком на шляпе. Он стал требовать от меня бумаги и уговаривал уйти во-свояси и не причинять им хлопот. Уверял, что в их Махае нет ничего, чтобы стоило его посещать, и расположен он в диком пустынном месте, на краю жительства людей, и за ним уже ничего нет, что к ним в Махай никто не ходит.
Я объяснил засаку цель своего посещения, успокоил, что мне ничего из Махая не нужно, только один проводник, чтобы проехать на озеро и в Барун-Махай. У жителей я даром ничего не возьму, а проводнику за его труды заплачу деньги.
Наконец, после долгих неосновательных отговорок, он дал мне просимого проводника. Прошли за день 38 верст. Погода все время хмурилась и стращала дождем, который со всей силой пошел ночью и лил до 5 ч. 30 м. утра. Дав немного сбежать воде и обсохнуть почве, я с Баитовым и проводником поехали к озеру Дзун-Махайн-нор; путь держали на северо-запад по песчаной солончаковой почве, встречая кое-где тамариски.
Не доезжая озера, мы встретили хорошие сильные пресные ключи Шубуте, обставленные высокими камышами. Здесь останавливается множество пролетной птицы весной и осенью; остаются и для гнездения, почему и ключи приняли имя от слова шубу – птица. Через восемь верст достигли древней постройки, вроде башни, поставленной на холме в версте севернее берега озера и называемой Цаган-сонджи. С высоты ее удалось прекрасно осмотреть все озеро: берега его плоски, болотисты, служат продолжением громадных солончаков, недоступных ни для пешего, ни для конного, очень извилисты. Диаметр водной поверхности озера достигает 5 верст. С юга примыкает большой солончак Дабасун-нор, [365] уходящий на запад и на юг до оз. Барун-Махайн-Hop. Река Дзун-Махайн-гол впадает одним рукавом в него, а другим в озеро Дзун-Махайн-нор. Кроме того, в последнее с востока приходит р. Шанте и изливаются ключи Шубуте, а во время больших вод прибегает и р. Орогын-гол, которая делит свои воды, изливая часть их в Шанте-гол, а часть в Дзун-Махайн-гол.
Немного отступя от северного берега озера, идут узкой полосой хорошие травы, служащие пастбищем для скота соседних юрт. Мы проехали еще несколько верст далее на запад и повернули обратно.
На озере, на открытых от льда местах, остаются зимовать лебеди в небольшом количестве, а весной и осенью пролетает очень много черношейных журавлей.
На севере Махая стоят горы Махайн-ула, скалистые и пустынные, с юга и со стороны Дзун-Махая присыпанные у подошвы песками. К востоку они идут до р. Орогын-гол и посредством невысоких глиняных холмов Гашун-ула соединяются с Ичегын-ула, отделяясь от последних лишь ущельем р. Ичегын-гол. За ними на севере стоит невысокий хребет Оро-гын-ула, принимающий на западе название Сыртын-Махайн-ула; эти горы идут на запад до Хыйтуна, озерка у подножия Анембар-ула.
К 12 часам мы вернулись на свой маленький бивуак на р. Шанте, где Бармет уже сварил нам обед. Без нас приходил засак и просил меня зайти к нему на чай. Чтобы не обидеть его и кое о чем расспросить, я после обеда отправился к нему. Вскоре мы с ним вступили в совершенно дружескую беседу; я купил у него шкуру золотого барса, привезенного им из Тибета, потому что он крайне нуждался в деньгах: он должен был уплатить бейсе в Курлыке 50 лан штрафа по следующему обстоятельству. Будучи как-то немного выпивши, он поссорился с одним золаном (тоже чиновник); последний его поколотил, причем в драке пользовался «для своего удобства» его косой. Дело это кончилось между ними миром. Весть об этом дошла до бейсе, который вознегодовал на засака, что он не жаловался ему и скрыл от него поступок золана, который должен был быть наказан, и присудил с засака 50 лан, а с золана 80. Справедливость таким образом была удовлетворена!
В Дзун-Махае до 30 юрт жителей, управляемых засаком; последний подчинен курлыкскому бейсе. Местные монголы почти все уходят на лето в горы Нань-шаня или в Сыртын от комаров, которых тут очень много. Монголы здесь держат верблюдов, лошадей и баранов, коров очень немного.
После Дзун-Махая я посетил Барун-Махай. Он лежит в 25 верстах южнее первого и отделяется от него топкими солончаками, травянистыми болотами и зарослями тамарисков, наполненными неимоверным количеством комаров.
В Барун-Махае находится хырма. сложенная против тангутов из глыб солончака еще до дунганского восстания. Она так примитивна, что не может оградить даже от собак, прыгающих через стены. В десяти верстах от хырмы на запад лежит озерко Барун-Махайн-нор. Оно окружено также солончаками и отдельными разбросанными среди них глиняными высотами, обдутыми ветрами. Озеро всего до трех верст в диаметре. Вода насыщена солью. У берегов недоступно. С востока в него впадают две ключевые речки, начинающиеся близ хырмы; южная – Ангыр-гол, северная – Ара-гол. Водяных птиц на озере не видали, на ключах же и речках держались турпаны.
Единственный водящийся в ключах и речках Махая вид рыбки, из семейства Gobitidae, попадая в озера, умирает. С юга Махай окаймлен [366] едва заметною глиняною возвышенностью, не имеющей названия и идущей от Зосотын-ула с востока.
В Барун-Махае всего до 10 юрт жителей. Управляются ламою, зависимым от дзунмахайского засака. Летом в Барун-Махае никто не остается жить, вследствие обилия необыкновенно докучливых комаров, которые, как выражаются монголы, совсем заедают людей и скот. Все откочевывают в Сыртын или Нань-шань. С восточного берега озера из урочища Цаган-обо идет дорога через Цайдам, Тайджинерский хошун и через горы Гурбу-Найджи в Тибет. С восточного берега северного озера идет дорога через Сыртын-Махайн-ула в Сыртын.
Прежде в Махае монголы сеяли немного хлеба, а теперь перестали, за недостатком приходящей воды, и покупают хлеб, привозимый из Са-чжоу.
Оставив Барун-Махай, мы пересекли Махайскую долину во всю ее ширину (25-30 верст) в северо-восточном направлении. В середине дороги мы перешли р. Дзун-Махайн-гол, а версты через четыре еще сухое русло, коим часть вод Орогын-гола бежит в Шанте-булак и, смешиваясь с ним, доходит до Дзун-Махайн-нора.
Кроме русла Орогын-гола в реку Дзун-Махайн-гол добегает иногда и Гашун-булак, в который в большие воды вливается Мо-булак, собирающий их с Дархын-дабана и промывающий себе путь в глинистых высотах Гашун-ула. При выходе Орогына из гор мы нашли его очень бедным водою; подымаясь вверх по его течению, мы шли среди глинистых, розового цвета, стен ущелья, разделяющего горы Махай-ула на западе от Гашун-ула на востоке. Около реки попадались кусты мирикарии, хармыка и зеленые площадки с травою. Страшное количество мошки и комаров сопровождало нас с нестерпимой назойливостью. Пройдя неглубоким ущельем верст пять, мы вступили в более широкую часть русла р. Оро-гын-гол; последний выбегает из гор прямо с севера. Мы остановились, на ночевку, верст семь не доходя гор, и на утро тронулись далее.
Этот последний шестой день поездки я держал путь на юго-восток между глиняными высотами Гашун-ула с юга и горами Бельждин-ула с севера, по каменистой и пустынной долине, пересеченной множеством сухих русл, идущих с северных гор. Против мобулакских гор долина принимает другой характер, – почва делается глинистой и по ней довольно щедро разбросаны кустики бударганы, Sympegma Regeli, белолозника и местами саксаула Регеля.
Этою долиною мы достигли урочища Иче; последнее довольно обширное, солончаковое, лежит на самой дороге в 20 верстах на восток от Орогын-гола. В нем сосредоточивается на значительном солончаковом пространстве множество ключей и озерков, в которые временами приходит вода с северо-востока из Мо-булака. Эти озера и ключи собираются в небольшую речку Иче-гол, которая идет на юго-запад, прорывает в этом направлении гашунские высоты и доносит вместе со своими большие мобулакские воды через Гашун-булак в Дзун-Махайн-гол. С Иче-гола, миновав мобулакский прорыв северных гор, мы имели с юга все те же Гашунские высоты, а с севера подымались горы Бомын-ула.
Дорога шла по глинистой почве, прикрытой слабой растительностью. Вскоре показалось обширное пространство ичегынских зарослей, наш бивуак, и мы были дома! 119 На бивуаке было все благополучно; погода [367] стояла ветреная, свежая и облачная, а потому комаров, предсказанных монголами, не было в большом количестве; животные наши заметно подправились.
В Махае я проездил шесть дней и сделал со съемкою 180 верст.
В эту поездку я добыл гигантский гриб (Agaricus sp.) [шампиньон]. Он растет в солончаках Махая в дождливое время и употребляется монголами в пищу. Размеры взрослого гриба очень велики. Махайские монголы показывают размеры его шляпки переходящими за 15 дюймов в диаметре. Привезенный же мною молодой экземпляр достигал 12 дюймов.
Здесь на Ичегыне я хотел сделать астрономические наблюдения для определения географических координат места нашей стоянки. Кроме того, мы поджидали возвращения В. Ф. Ладыгина из Са-чжоу. Решено было остаться на Ичегын-голе до 1 июля.
В реке и ключах рыб мы не находили; сборы растений подвигались довольно медленно; бабочек было много, но одного лишь вида Argynnis sp. Жуков собрали немного; сетчатокрылых разных родов нашли достаточно, и эта коллекция здесь значительно пополнилась. Вследствие непогод астрономические определения удались с большими хлопотами, как говорится с грехом пополам, и точка нашего стояния определилась так: абсолютная высота – 10 669 футов, широта оказалась равною 38° 1' 37", а долгота от Гринвича – 94° 48' 36".
26 июня возвратился В. Ф. Ладыгин, которого мы с нетерпением ожидали, рассчитывая, что он привезет нам из Са-чжоу письма, давно уже, около 11 месяцев, не получаемые нами с родины.
Письма с родины читались с такой неописуемой жадностью и увлечением, что читались и перечитывались почти целых два дня.
Тридцатое июня прошло в укладке и снаряжении вьюков.
1 же июля, как и предполагалось, мы оставили Ичегын-гол и по знакомой уже мне по последнему разъезду дороге пришли на Иче-нор. Невдалеке от нашей остановки были видны 2 юрты монголов, недавно прикочевавших со скотом. Корм на Иче-норе хороший, но в тихую погоду тут много комаров. По болоту перелетали разные кулики, крикливые и беспокойные турпаны и несколько пар черношейных журавлей (Grus nigricollis Przew.). Погода стояла хорошая, ясная, а небольшой ветерок по временам прогонял комаров. Северные горы называются Бельджин-ула, а горы, лежащие ближе к Мо-булаку, – Мо-булакнын-ула.
Переночевав здесь, мы опять знакомой уже мне дорогой продолжали путь к реке Орогын-гол. В 1½-2 верстах от ночлега перешли слабое мягкое повышение, идущее от северных гор к южным Гашунским высотам, которые потянулись к Орогын-голу на запад. Далее северные горы выдвигают к дороге каменные отроги, затем опять немного отступают в пользу раздвинувшейся к северу долины, перерезанной множеством сухих русл, пересекавших нам путь, шедший на северо-запад по глинистым возвышениям, протягивающимся к Гашунским высотам от гор Орогын-ула, встреченных нами справа, не доходя реки Орогын-гол, на которую мы вышли, обойдя их выдающийся мыс с юга и юго-запада и пройдя за переход всего двадцать верст. Дорогою мы встречали редко разбросанные кустики белолозника, бударганы, саксаула Регеля (Sympegma Regeli). Перевалив глинистые возвышения, ближе к реке мы встретили Zygophyllum sp., чагеран и злаки. На реке, на глине, кроме них попадались тамариски, хармыки особенно большими кустами, последние до 10-11 ф. вышиною, при толщине у корня до 3-4 дюймов. [368]
Вдоль реки тянулись неширокой полосой прекрасные луга злаков и густые заросли мирикарии, среди которых пробивались ключи.
Вода в реке небольшая и чистая, идет из ключей же, расположенных верстах в 10 севернее среди гор.
Масса комаров осадила нас немедленно же по приходе на реку. На реке жителей не нашли. Корм прекрасный; хотелось бы дневать и покормить животных перёд Сыртынской пустыней, да комары одолевают. Прошли 20 верст. Дорогой встречали антилоп (Antilope subgutturosa). На другой день с утра хмурая, с мелким дождем, погода позволила дневать, так как небольшой ветерок разгонял комаров. Собрали растения.
На третий день пребывания на р. Орогын-гол после обеда тронулись в путь с запасной водой, направляясь к северо-западу. Вправо от нас стояли горы, называемые Ихэн-Орогын-ула, впереди темнели Хара-тологой-ула, правее их Хара-тологой-хутул или Орогын-хутул, перевал, на который мы держали путь и до которого мы шли 16 верст. С перевала, оказавшегося на абсолютной высоте 12 648 футов, мы увидели прежде всего протянувшийся по дороге с востока мыс от гор Куку-сайнын-ула, которые соединяются с Бельджин-ула или Мо-булакнын-ула, за ними, в синей дымке, хребет Гумбольдта, снега гор Анембар-ула, ушедших на запад к оз. Лоб-нор, и простирающуюся до них обширную Сыртынскую степь, которая уходит на восток за хребет Дархын-дабан.
Спуск с перевала так же полог, как и подъем, только длиннее, идет коротким, версты 1½-2, ущельем почти на север. Дорога, выйдя из него, склоняется чуть-чуть к западу. Мыс Куку-сайнын-ула, к которому мы пришли с перевала по хорошей дороге, пролегавшей по галечно-песча-ной почве, оказался в 10 верстах от перевала. Пройдя его, караван остановился на ночлег в 8 часов вечера в совершенно мертвой пустыне. Солнце уже ушло за горизонт и озаряло красным светом снега Анембар-ула и наиболее высокие пики других окрестных гор. Прошли 35 верст. Палаток мы не ставили; развьюченных верблюдов на ночь уложили; лошадям дали по пригоршне хлеба. Сами напились чаю из запасной воды, согретой на привезенных же дровах, и в 9 часов все, кроме дежурного, уже спали сном усталых людей. Все успокоилось, лишь наши труженики верблюды изредка тяжело вздыхали после значительного перехода. Лошади, недовольные малой порцией полученного хлеба, ржали, требуя прибавки. Ночь простояла ясная, тихая, свежая. Спалось особенно хорошо.
Утром, солнце еще не успело выплыть из-за горизонта, мы были уже в пути. За ночь воздух очистился, и нам открылись широкие горизонты; были ясно видны все окружающие Сыртын горы, виден был и далекий перевал Тангын-дабан в хребте Гумбольдта, последний на нашем пути до города Дун-хуана. Караван двигался на север, по глинисто-песчаной с галькою ровной степи, не встречая растительности. Итти по гладкой степи в прекрасную погоду было легко; небольшой северо-западный ветер освежал воздух. Через 20 верст пути мы оставили за собой, немного вправо, два рядом стоящих небольших плоских бугорка с сложенными наверху их белыми камнями, называемые Цаган-чулу 120 (Белый камень); тут считается половина дороги от перевала Орогын-хутула до кумирни Шадын-Данджилин, расположенной в сыртынской хырме, близ северного озера Булунгин-нор.
Пройдя две версты, остановились чаевать – это наше экспедиционное [369] выражение, означающее–чай пить. Из запасной воды немного попоили собак, набегавшихся по сторонам каравана в степи и последних 2 версты следовавших за караваном с высунутыми языками и опущенными хвостами, попоили, очевидно, жаждавших баранов, дали понемногу и лошадям, но не все пили, непривычные пить из посуды, некоторые только с каким-то страхом нагибались к воде и фыркали, не дотрагиваясь до нее.
Вскоре после чая мы увидели влево зеленую полосу, которая протянулась на север и пересекала отошедшим от нее на восток рукавом нашу дорогу. Это уже начинались прекрасные сыртынские пастбища. Войдя в область пастбищ, мы пришли в ключевое урочище Уту-ширик, после 34-верстного перехода. Обильная мошка, которой не было в пустыне, сразу напала на нас и на наших животных, которые не могли спокойно пастись и бегали из стороны в сторону, но несмотря на это, все наши животные все-таки хорошо поели после голодной прошлой ночи.
Идя на следующее утро дальше по направлению к кумирне, мы обходили многие топкие места болот, испещренных светлыми ключами среди прекрасных трав, и многими сазами, со дна которых поднимались в виде огромных пузырей глиняные сопки, наполненные какими-то газами, с шумом лопавшиеся и разбрасывающие по сторонам комками грязь. Эти сазы чрезвычайно опасны для скота: если туда случайно ввалится верблюд, лошадь или баран, то без помощи человека выбраться не может. У нас погиб таким образом верблюд, ушедший совсем в воду; когда нашли его, он был уже мертв, и только морда торчала из воды. Во время дунганского восстания заезжавшие в Сыртын из Дун-хуана дунгане, не знакомые с этими сазами, попадали в них, и многие погибали. Шестом в полторы сажени длиною я пробовал смерить глубину в нескольких под ряд, но шест не доставал дна и совершенно свободно погружался всею своей длиной 121.
Через 23 версты мы пришли в урочище Дыристё на р. Тодагын-гол, которая начинается многими ключами верстах в 15 на востоке и, собирая по пути воды из других ключей 122, в 8 верстах западнее в урочище То да впадает в реку Холин-гол, вытекающую из оз. Хойту-нор или Бага-Сыр-тын-нор и идущую в оз. Сухайн-нор или Ихэ-Сыртын-нор. С бивуака верстах в 1½-2 виднелась хырма, из-за стен которой высилась кумирня Шадын-Данджилин. Кругом по сторонам стояло много юрт местных монголов и паслось множество скота.
К нам сейчас же заявилось несколько человек, которых мы угощали чаем с дзамбой и, как бы между прочим, расспрашивали о многом, проверяя добытые сведения у одних расспросами других. При этом, правду сказать, не только бывали разногласия в сведениях, сообщавшихся разными лицами, но иногда не согласовались сведения, добытые о данном предмете у одного и того же монгола, но в разное время, что вообще свидетельствует, как недоверчиво следует относиться к их показаниям. Часто приходится от них слышать массу всякого рода небывальщин и басен о разных мифических животных, в современном существовании которых монголы убеждены. У них все воды: реки, ключи, озера, наполнены всегда удивительными, фантастическими зверями, то драконами, то водяными лошадьми, коровами, собаками и пр., и это у всех монголов и тангутов Куку-нора, [370] Цайдама, Жёлтой реки и Северного Тибета. Так, в 1879 г. проводник монгол отговаривал покойного Н. М. Пржевальского остановиться возле одного маленького озерка в песках, в Тибете, у северных склонов хребта Тан-ла, уверяя, что по ночам из озера выходят водяные коровы, которые убивают людей и скот и утаскивают к себе в воду. Тангуты объясняли треск льда по ночам на озере Тосо-нор близ хребта Амнэ-мачина тем, что в озере водятся водяные быки, которые по ночам лбами пробивают лед и выставляют свои головы. На оз. Куку-нор нам говорили о водяных собаках, лающих по ночам и сильно вредящих людям и животным, проводящим ночь близко к воде. На Булунгин-норе здесь в Сыртыне, по уверениям монголов, водятся водяные лошади. И все это видели люди, которых знают хорошо рассказчики; некоторые видели и сами, но от страха всегда убегали.
В Баграш-куле в северо-восточной Кашгарии, по словам туземцев, водится рыба баснословных размеров, которая хватает приходящих на водопой лошадей и верблюдов, проглатывая целиком. Мне рассказывали такую вещь, которую можно смело принять за анекдот. Давно это было: однажды несколько человек, ехавших на плоту с камышом для скота, были застигнуты страшным волнением и не знали, как спастись. Вдруг они увидели огромную рыбу, волновавшую озеро своим хвостом и раскрывавшую свою огромную глотку; монголы усиленно гребли, чтобы достичь берега, бросали в рот рыбе пучками камыш, который рыба немедленно глотала. Они были уже недалеко от берега, когда камыш весь вышел; рыба рассердилась, что ей перестали давать камыша, и проглотила весь паром с монголами. Когда доложили об этом китайскому амбаню в Карашаре, он, подумавши, ответил: «да, такие рыбы есть, я очень много учился и прочитал очень много книг наших великих древних ученых, о таких рыбах пишут и они». Для блага народа, чтобы рыба эта не обижала людей, ему подчиненных, амбань решил, что рыбу надо кормить камышом, и для безопасности народа взял на себя труд кормить ее сам; требуемый же для сего камыш в количестве 10 000 пучков приказал доставлять ему в ямынь. Камыш этот доставляется ежегодно и поныне, хотя с тех пор переменилось уже много амбаней. Кроме того, было запрещено плавать на плотах по озеру. Я, обходя по всему южному и восточному берегу озера, не видал ни одной лодки.
В 1879 г. Н. М. Пржевальскому рассказывали, что на пути из Тайдже-нера в Цайдамек Гасу водятся дикие лошади с такими длинными гривами, которые волочатся по земле. Гривами своими они часто путаются в цепких кустах хармыка и погибают. Много таких трупов встречается-де по дороге у кустов.
Наш настоящий проводник, сыртынский монгол-лама, Бармет, ходивший в Тибет, рассказывал, что он сам видел с другими монголами место в трех днях пути на юго-восток от Лхасы, где растут громадные цветы, и жители не имеют ни хижин, ни палаток, а с закатом солнца прячутся в эти цветы, которые на ночь свертывают свои лепестки и скрывают своих постояльцев; с первыми лучами солнца цветы раскрываются вновь и выпускают ночлежников. Люди эти не носят одежды, питаются обильным и здоровым соком этих цветов, ни в какой домашней утвари и в скоте не нуждаются. Монголы не понимают их языка.
Эти басни я привел, чтобы показать, сколько достоверного в их рассказах и сколько небылиц приходится выслушать, пока, наконец, удастся добиться от номада чего-нибудь достоверного и полезного для записи [371] в дневнике. И это только в том случае, если вы сумели расположить к себе и внушить доверие, а то большинство или умышленно врет, боясь китайского начальства, или ссылается на полнейшее незнание, говоря: «мы люди простые, не ученые, ничего не знаем, это знает начальство, оно вам расскажет».
Чтобы наши животные не попали в сазы, мы должны были их отправить на те несколько дней, которые предполагали провести в Сыртыне, в более безопасное для пастьбы место, верст за 10 на восток, для чего в помощь своим двум людям наняли монгола.
Самое слово Сыртын означает «золотое блюдо» по-тибетски, как объясняли мне монголы. Назван он так за свои богатые корма для скота 123. Долина эта, окруженная горами, протягивается с запада на восток на 130 верст и с юга на север до 85. В своей западной части, в области озер: Хойту-нор и Сухайн-нор, соединяющей их реки Холин-гол и прилежащих к ним обширных болот с обильными ключами и юго-восточной, по западным склонам гор Цаган-Оботу и северным склонам Дархын-дабана, по рекам Ихэ и Бага-Халтын-гол и в обширных урочищах Мандалты и Октуле, эта долина наделена замечательно хорошим и обильным кормом для скота, служит причиною немалой зависти прочих наньшанских монголов и по понятиям номадов вполне заслуженно носит название Сыртына.
В самой долине, не касаясь гор, обитают следующие дикие животные: в большом количестве куланы, антилопы (Antilope subgutturosa), зайцы, волки, лисицы и мелкие грызуны разных видов. Зимой же в урочище Куку-сай приходят с запада с озера Хыйтуна самки диких верблюдов, беременные или еще кормящие молодых, вообще избегающие ухаживания самцов. Монголы, отправляющиеся охотно на добычу верблюдов в сторону оз. Хыйтуна, щадят самок, прибегающих к ним в Куку-сай; впрочем, некоторые охотятся и здесь, но это порицается прочими.
На обширных болотах масса водяной птицы, в особенности на весенних и осенних пролетах. Часто над долиною проносятся грифы и бородачи, прилетающие с гор, чтобы покормиться на счет погибшей от чего-либо в стадах скотины. Песни жаворонков, парящих где-то высоко на голубом небе, мелодично разносятся в воздухе.
Из растительности здесь преобладают на пространствах не столь мокрых дырисуны (Lasiagrostis splendens); Сыртын можно назвать царством дырисунов.
Жители Сыртына монголы, около 200 юрт; кочуют со своим скотом в Сыртыне; в Анембар-ула, в хребте Гумбольдта. Держат преимущественно верблюдов, лошадей, коров, яков, хайныков, баранов и, конечно, собак как принадлежность стад. Кошек у них нет. В хырме, в кумирне, они есть, но в диком состоянии и не имеют хозяев. Домашней птицы не держат. Здешние монголы, как и в Цайдаме, далеко не чистой расы, а смесь собравшихся отовсюду. Есть даже омонголившиеся китайцы. Китайцы сачжоуские, держащие скот, живут главным образом по северному склону Анембар-ула, где местами даже и пашут. Они иногда посещают монгольскую кумирню. Иногда вступают в брак с монголками. У монголов иногда тоже встречаются жены китаянки, взятые еще девочками из Са-чжоу у китайцев во время дунганского восстания. Монголы говорят, что теперь китайцы, отдают девочек с удовольствием за 2-3 баранов. Сыртынские монголы не нанимаются в работники к китайцам из Са-чжоу, тогда как в других местах, например в Джунгарии, монголы [372] охотно нанимаются в Урумчи и другие притяныьшанские города, что их сильно развращает, потому что монгол заимствует от китайца только его пороки, прибавляя к своим, из которых не малую роль играет лень и полнейшее равнодушие, если не сказать отвращение к труду.
К религии монголы в Сыртыне относятся без особенного рвения. При нас в кумирне происходил годовой хурул 124. Старший лама пригласил нас посмотреть на их службу и молитвенные обряды, а после был у нас в гостях и подарил мне на память небольшого бронзового бурхана будды. На торжественной службе в самой кумирне присутствовало только несколько человек, а вокруг нее монголы толпились кучками и занимались приятными беседами; все они собрались из разных концов и делились интересными новостями.
На хурул в кумирню приезжал махайский засак и как знакомый заезжал ко мне в гости; он привез из Махая несколько гигантских шампиньонов, частью которых я пополнил коллекцию, а частью воспользовался, чтобы попробовать в вареном виде; этот шампиньон чрезвычайно мясистый, вкусный, имеет сладкий привкус.
Ввиду тревожных известий, приходящих сюда, о восстании дунган, местный мэрин (ротный командир), по приказанию курлыкского бейсе, коему сыртынские монголы подчинены, производил при нас смотр боевого снаряжения и искусства стрельбы. Все воины должны быть верхом.с ружьем, пикою и саблею. Всем монголам запрещено отлучаться далее как на расстояние одного дня. Запрещено ездить в Са-чжоу, где у городских ворот города Дун-хуана поставлена китайская стража, не допускающая монголов в город.
В Сыртыне мы приобрели четырех верблюдов и двух лошадей, что значительно облегчило нашу казну. Это усиление перевозочных средств нам было необходимо ввиду того, что из Са-чжоу нам предстояло захватить вещи, оставленные в городе в ямыне у китайцев, и направиться с ними далее к границе.
В Сыртыне мы провели две недели. Погода все время стояла облачная. Ветры доходили не раз до силы бури и дули целыми днями; впрочем, по утрам часов до 8-10 бывало тихо. Горы хребта Гумбольдта и Анембар-ула почти постоянно бывали закрыты облаками, а по утрам часто те и другие горы покрывались снегом, освобождаясь от него к полудню от действия сухих теплых ветров и хотя осенних, но все еще горячих лучей солнца. Положение нашей стоянки в урочище Дыристе было определено астрономически; она лежала на абсолютной высоте 9 393 футов при 38° 59' 57" широты и 94° 2' 3" долготы от Гринвича.
20 июля мы уложились и 21 после обеда покинули урочище Дыристе. Прошли мимо хырмы, обошли озеро Хойту-нор с юга; переправившись через р. Холин-гол, пошли западным берегом озера и на 12 версте остановились у западного края болота Ихэн-ширик (большое болото), охватывающего озеро кругом. Вода в ключиках болота была пресная; корм кругом бивуака на большие расстояния был прекрасный. Невдалеке стояли две монгольские юрты.
С Ихэн-ширика путь держали прямо на север; болото отошло вправо; мы шли сначала среди злаков по солонцеватой почве, а потом подымались покатостью, падающей к нам навстречу от хребта Гумбольдта, по глинисто-песчаной почве, выстланной темною галькой и лишенной всякой [373] растительности. Перед вступлением в ущелье, ведущее к перевалу Тангын-дабан, посещенному мною год и четыре месяца назад, мы остановились напиться чаю около беловатых высот Цаган-тологой (белая голова). Не успели еще сварить чай, как послышались страшные раскаты грома с молнией, и пришедшие с ними с запада черные тучи осыпали нас крупным градом, бившим очень больно по лицу и перешедшим в дождь, смочивший нас до нитки. Продолжая путь ущельем, мы встретили большие потоки воды, окрашенной красною глиной, вымытой со склонов ущелья.
Горы были совсем забелены слоем града со снегом. Со вступлением в ущелье мы заметили из растений бударгану, реомюрию (Reaumuria kaschgarica), белолозник, курильский чай и Potentilla bifurca, два вида полыни, два вида колючего Oxytropis sp., мелкий лиловый лук, статипу, дырисун и несколько других злаков. На перевале Тангын-дабан нас обогрело солнце, и мы спустились в верхнюю часть ущелья Чан-сай-яоцзы, пройдя 37 верст. По дороге еще в Сыртыне видели волка, антилопу и лисицу. В Чан-сай-яоцзы мы пополнили свой гербарий. Кроме дырисуна и злаков: Роа sp., Triticum sp. и прочих, здесь росли по руслу невысокие ломоносы, норочник, полыни, девясил (Inula sp.), белолозник, лук, Potentilla sp. и другие. По сторонам на склонах гор альпийские луга, на которых мы видели пасущихся архаров (Ovis polii).
Отсюда дорога направлялась ущельем Чан-сай на северо-запад, делая множество извилин среди довольно пологих в общем гор, иногда сдвигавшихся с обеих сторон довольно близко, как бы готовых сдавить путника своими жесткими каменными объятиями. Дно ущелья каменисто. Склоны его выставляют из-под лёссовой одежды свои гранитные и сланцевые обнажения; в первых замечалось очень обильное содержание слюды, горевшей на солнце бесчисленными огнями, как самые драгоценные камни. Среди скал ютились кусты курильского чая, ломоноса, полыни, хохлатки, еще украшенной золотистыми цветами, и др.; по дну ущелья на встречавшихся монгольских пашнях попадались дырисуны, дикая пшеничка (Triticum sp.), луки, калимерис, Malcolmia africana, Atraphaxis, полынки и пр. Мелкие птички перелетали с кустика на кустик во множестве. Молодые пеночки гонялись за матерью, требуя настоятельно пищи. На лёссовых склонах ущелья вверху находятся хорошие альпийские пастбища, служащие кочевками для монголов зимой. Летом ущелье безлюдно; лишь вчера у перевала мы видели лошадей, значит, где-нибудь в скрытом, месте были юрты.
Перед выходом из ущелья мы остановились в урочище Могын-дыбсын, на речке, которая здесь идет в красноватых глинах, а по выходе из ущелья на долину – в конгломератовой балке, по крупным окатанным валунам, направляясь на северо-северо-запад. В дождливое время в этом урочище, лежащем на абсолютной высоте 8 619 футов, по словам монголов, очень много грибов (могой), съедобных и особенно любимых китайцами в Дун-хуане, куда их привозят монголы. Это-то обилие грибов и послужило основанием к названию урочища Могын-Дыбсын.
Отсюда нам предстоял довольно большой безводный и бескормный переход. Я решил поэтому выйти на следующий день после обеда, чтобы ночевать в пустыне с запасной водой.
Вышли в 10 ч. 30 м. Путь был крайне трудный, каменистый, держался на север. Предгорная покатость, сбегавшая к северу, прикрывалась разбросанными редкими кустами, доходившими, впрочем, до 5 футов вышины, состоявшими главным образом из Atraphaxis sp., [374] Calligonum mongolicum, кустарного ломоноса и более мелких: бударганы (Calidium sp.), Sympegma Regeli, Reaumuria sp. и других. Впереди поперек дороги лежала гряда песков, наметенных на разрушенные глины. Эти пески суть восточное узкое продолжение огромного Кум-тага, присыпанного к северной подошве гор Алтын-тага, и служащего, по своей недоступности для человека, прекрасным и надежным становищем для диких верблюдов, которых, по словам лобнорцев, наньшанских (из Анембар-ула) монголов и очевидца П. К. Козлова, там очень много. Перед вечером мы вошли в эту гряду и в 8 часов расположились на ночлег среди барханов на сыпучем мягком песке. Ночью убывающая уже луна освещала соседние барханы, придавая им, лишенным совершенно всякой растительности и всякой жизни, какой-то таинственный вид. Перед вступлением в эти пески на их южной окраине мы видели саксаулы и довольно крупные чернобыльники.
Утром, чуть свет, мы тронулись в путь, перевалили окрайний северный бархан и вышли на галечную ровную долину, уходящую на север до небольших высот Цаган-обо, отрываемых рекою Дан-хэ с запада от каменной гряды, засыпанной песками, служащими южной оградой Сачжоускому оазису. До 19 версты мы шли по лишенной всякой растительности, глинисто-песчаной довольно мягкой равнине, выстланной мелкой, темной галькой, и подошли к обрывам левого берега р. Дан-хэ, верхний край которого был покрыт полосою песчаных бугров с тамарисками, барбарисами и хармыками. Внизу же у реки мы увидели роскошный заманчивый уголок зелени, куда мы и спустились с караваном. Это – урочище Сацзау-юаньцзы. Несколько тополей росло на небольшой, орошенной ключами террасе, сплошь покрытой густой яркозеленой травой и окруженной кустами белых роз. Мы разбили бивуак у самой реки и под большим развесистым кустом возле самого ключика поставили свою палатку.
Кругом нас раздавались крики фазанов, воркованье голубей-турлушек, пение сорокопутов и разных мелких непоседливых певунов, перепархивавших ежеминутно с одного куста на другой. Много летало пестрых бабочек, садившихся на кусты белой розы, осыпанные цветами, и другие цветущие формы растительности, между которыми еще красовались Sphaerophyza salza, одуванчики, осоки, татарник, зонтичное, сложноцветное, полевой вьюнок. Здесь же росли ивы, тополя, джигда, абрикос, кара-агач, барбарис, хармык, сугак, облепиха, Sophora sp., касатик, подорожник, дырисун, 2 вида ломоноса, камыш, Gynanchum sp., Xantium sp., розовый василек, 2-3 вида лебеды, 2 вида солянки, верблюжья трава (Alhagi camelorum), девясил, Triglochyn sp., 4 вида злака, несколько осок, кокорник (Polygonum sp.), Oenotera sp., вероника; в ключах: нитчатка (Conferva sp.), хвощ, водяная сосенка, лютик. Наверху балки: хармык (Nitraria sphaerocarpa), хвойник, тограк, тамариск, Calligonum sp., Karelinia и солянки.
Отсюда я послал В. Ф. Ладыгина вперед в город Дун-хуан, чтобы оповестить власти о нашем прибытии и подыскать место для остановки каравана, если можно, то в урочище Сань-цуй-кур, где стояли весной 1894 г.
В один переход до Сань-цуй-кура нам нельзя было дойти, а потому мы оставили Сацзау-юаньцзы после обеда в 11 ч. 20 минут и знакомой мне дорогой, вдоль левого берега реки Дан-хэ, прошли по глинистой пустынной местности до окраины оазиса 34 версты и остановились на ночлег. Было очень жарко; раскаленный воздух при малейшем ветре обдавал яас своими жгучими потоками; мы ночевали без палаток. Крики [375] ишаков долго не смолкали и напоминали нам о близости людей. Утром на заре приятно доносилось из ближайших фанз давно неслышанное пение нетухов.
28 июля, еще до восхода солнца, мы вступали уже в оазис и шли среди роскошных изумрудных полей последнего посева (в оазисе Са-чжоу высеваются различные растения до трех раз в лето) и золотистых колосьев зрелой пшеницы, частью уже убранной или уже подкошенной и лежащей в снопах. На розовом фоне восточного края неба выделялись ивы, тополя, абрикосы, персики и другие деревья. Восходящее солнце прорезывало своими золотыми лучами густую листву. По зарослям ив, обвитых пушистым ломоносом, теснящихся по арыкам, ворковали турлушки (голуби), копошились и звонко перекликались разные мелкие птички, заботившиеся о насущном пропитании после ночного отдыха.
Жители выходили уже на поля для работ. Слышался скрип телег, понуканье ленивых ишаков, лай собак, и вообще чувствовалось полное пробуждение от ночного сна всего оазиса; приятный свежий, влажный от арыков, воздух легко вбирался полной грудью.
Мы с удовольствием шли по оазису, наблюдая его утреннее пробуждение, и на 6 версте вышли на реку Дан-хэ. Перешли ее бродом, не рискуя итти через крайне ветхий мост; обошли с запада город Дун-хуац, вышли на наше старое стойбище в урочище Сань-цуй-кур и разбили бивуак на том самом месте, где мы провели весну 1894 года. [376]
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ОТ СА-ЧЖОУ ДО ЛЮКЧЮНА
Опять в Са-чжоу на старом пепелище. – Слухи о восстании дунган. Внимание к нам властей. – Кумирня Юэ-ян-цюань. – Покидаем Са-чжоу. – Река Сулей-хэ. – Колодец Шибендун. – Характер гор Курук-тага. – Горные породы Курук-тага. – Колодец Малянь-чуань. – Колодец Шугу-за. – Горы Чоль-тага. – Станция Куфи. – Станция Ян-дун. – Станция Чан-лю-фи. – Китаец христианин. – Оставляем большую Оорову. – Селение Каратал. – Буря. – Встреча нас в Бугасе. – Урочище Ак-яр. – Отъезд П. К. Козлова. – Наще пребывание в Бугасе. – В гостях у аксакала. – Жители Хамийского оазиса. – Нашествие мышей. – Первые известия о Шестакове. – Возвращение П. К. Козлова. – Погода в Бугасе. – Приближение осени. – Оставляем Бугас. – Мазар Еллик. – Селение Кара-тюбе. – План дальнейшего следования «Долиною бесов». – Ключ Сарык-камыш. – Приезд П. К. Козлова. – Иду пустыней на селение Дыгай. – Характер этой пустыни. – Древняя дорога. – Встреча с Шестаковым. – Селение Дыгай. – Приезд на станцию в Люкчюн. – Прибытие каравана. – Поездка в Турфан. – Город Турфан (магометанский). – Город Гуйнь-ань-чэн (Турфан китайский). – Из Турфана обратно в Люкчюн. Нивелировка котловины. – Укушение скорпионом. – Развалины Идыгот-шари. – Легенда о Юнусе. – Селение Туёк и Туёк-Мазар. – Рассказ чиракчи о мазаре. – На станции в Люкчюне. – Жеребенок дикой лошади. – Прощальный визит вану. Предание об основании Люкчюна. – Киргизы в горах.
Урочище Сань-цуй-кур за время нашего отсутствия обросло кустами и густыми травами, что давало возможность покормить животных перед вступлением в бескормную Хамийскую пустыню.
Лишь только разбили мы свой бивуак и напились чаю, я тотчас же отправил П. К. Козлова и В. Ф. Ладыгина с людьми и верблюдами в китайский ямынь (управление) за вещами, сданными на хранение уездному начальнику, на время нашего путешествия по Нань-шаню и к стороне Тибета. Вещи все оказались в полном порядке; только войлока, в которые были зашиты вещи, были поедены какими-то мелкими жуками. П. К. Козлов с В. Ф. Ладыгиным заезжали к властям, которые были очень любезны. Они сообщили, что война с Японией у них окончилась, [377] и в этом помог им великий русский царь, который всегда был дружен с китайским богдоханом и своим вмешательством остановил разорение японцами их родины 125.
На следующий день я был в городе и делал визиты властям, чтобы поблагодарить их за прекрасное сохранение без меня оставленных им вещей. Любезность и внимание китайцев превзошли мои ожидания; они уверяли меня в дружбе всех китайцев к русским, говоря, что русские самый великий и добрый в мире народ, который никого сам не обижает и не дает другим обижать.
Все удручены слухами о восстании дунган в окрестностях Синина и страшно боятся их прибытия в Са-чжоу. Они рассчитывают, что, несмотря на то, что Са-чжоу лежит не на пути, но дунгане его не минуют, потому что он славится обилием хлеба. Плохо вооруженная и ничему не обученная трусливая милиция состоит из 500 человек, которые рассчитывают отсидеться за стенами в городе, куда собирают теперь хлеб, отбираемый от жителей оазиса и запрещенный к вывозу за пределы его. Город снабжен многими колодцами, следовательно, водой он обеспечен. По рассказам, вся южная Гань-су и Шень-си охвачены восстанием, и многие города уже разрушены дунганами, а жители их вырезаны. В городе стены поправляются, подмазываются глиной, и сделано распоряжение не впускать в город ни приезжих дунган, ни кочевых монголов, – для этого у всех ворот города стоит стража. Жалуются на медлительность и нерешительность начальства; распространяются слухи о необходимости сменить манчжурскую династию 126 коренною китайскою, и желание видеть управление страною в китайских руках.
Нас тоже посетили все китайские власти, просидевшие у нас довольно долго; они уверяли нас в своих симпатиях и расположении к нам, особенно новый уездный начальник, родом сычуанец. Его адъютант и старый наш знакомец, купец, уговорили нас посетить вместе с ними озеро и кумирню Юэ-ян-цюань, расположенную в песках, верстах в пяти к югу от города. Уездный начальник сам хотел участвовать в этой поездке, но текущие дела не позволили ему отлучиться, и он послал вместо себя сопровождать нас своего старшего сына, молодого человека лет 25, Я захватил с собой фотографический аппарат и сделал несколько снимков. В этом живописном уголке, отрезанном от мира барханами песков, мы провели почти весь день и вернулись на бивуак только перед закатом солнца.
В оазисе мы простояли девять дней, в течение которых собирались коллекции и делались всякого рода наблюдения; были повторены астрономические. Пересмотрев и переложив все вещи и коллекции, оставшиеся в Са-чжоу, и получив проводника, 6 августа мы оставили бивуак в урочище Сань-цуй-кур и ночевали на окраине деревни Ши-цауэр, где были произведены последние сборы сачжоуской флоры.
Тут нам встретились два дунганина, возвращавшихся в Хами. Они приезжали в Дун-хуан с небольшой торговлей; но городские власти, продержав их несколько дней под арестом, выпроводили вон из города, не разрешив торговлю и в оазисе. Потеряв время и потерпев убытки, они [378] возвращались домой. Просились ехать вместе с нами, что было и кстати, потому что наш проводник, как оказалось, дороги не знал.
Дальше мы шли старой знакомой дорогой и, пройдя верст 25, вследствие уверений нашего проводника, свернули с нее к востоку и окончательно сбились с пути. Тогда, чтоб не бродить с караваном напрасно, мы остановились на 31 версте, и я послал Жаркого поискать реку. В 5-6 верстах севернее он нашел китайскую деревню Лао-цзюань-цзы, стоявшую все же не на реке, а на колодце; к вечеру мы перекочевали к ней и напоили своих лошадей.
До реки Сулей-хэ, как оказалось на следующий день, было еще восемь верст, которые мы шли без проводника и без дороги по солончакам и зарослям тамарисков и камышей, обходя топкие места болот. Подошли к реке, но перейти ее не могли, потому что переход через нее был очень топок. На возвышенном бугре мы разбили свой бивуак и решили искать брода. Проезжавший на ишаке мимо бивуака старик китаец показал нам переправу. Но мы не воспользовались ею сейчас же, а решили одолеть ее завтра утром, чтобы здесь на прекрасном корму дать хорошенько покормиться нашим животным, которые не увидят такого корма до сел. Бугаса, уже перейдя Хамийскую пустыню. Впереди нашего пути была довольно ясно видна острая вершина горы, а западнее ее – ущелье, по которому пролегал наш путь мимо колодца Шибендун.
Утром, по указанному накануне китайцем направлению, мы благополучно перешли реку, густо поросшую у берегов широкой полосою огромных камышей, вышли на глинисто-галечную, совершенно лишенную растительности пустыню и ею направились на северо-запад, придерживаясь направления замеченной вчера острой горы.
Мы шли без дороги, и только верст через 30 вышли на дорогу, ведущую в ущелье, и на 39, войдя в него, остановились у колодца Шибендун; здесь находятся небольшие развалины жилого помещения, а наверху на горе стоит сложенная когда-то из камня башня. Вероятно прежде, когда эта дорога часто посещалась проезжими, здесь была станция. Теперь же ею редко кто ездит по причине ее маловодия и пустынности. Главной дорогой считается идущая из города Ань-си на станцию Куфи и Хами; из Са-чжоу на нее выводит дорога, идущая на северо-восток к станции Хулуян-цзы. Около Шибендуна растительность бедная, состоящая почти исключительно из верблюжьей травы (Alhagi camelorum), Galligonum sp., чернобыльника и хармыков. Животных поили понемногу, насколько хватило воды в колодце. Шибендун лежит на абсолютной высоте 5 088 футов.
Отсюда мы пошли вверх по ущелью Курук-тага, скоро достигли его начала и незаметным перевалом, впрочем достигающим 6 000 футов абсолютной высоты, вышли на площадь, обставленную горами, которые, направляясь то на юго-запад, то на юго-восток, пересекали лежащие между ними глинисто-галечные долинки с слабой растительностью. Горные кряжики темного блестящего цвета, выжженные солнцем, с резким пильчатым очертанием гребней, состоят главным образом из сланцев и гранитов и отдельными своими пиками возвышаются, относительно долинок, примерно на 1000 футов, не думаю, чтобы более. Они большею частью засыпаны продуктами разложения пород, составляющих их. Дорогой нам попадались следующие виды растений, очень редко сидящих на далеких друг от друга расстояниях и сближающихся только по пазухам гор или по сухим руслам: хармыки, Calligonum sp., хвойники, [379] 2 ломоноса, бударгана (Kalidium gracile), Sympegma Regeli, белолозник, полынь, лук, верблюжья трава, солодка, камыш, сугак, Karelinia, солянки, Zygophyllum mucronatum et xantoxylon, Reaumuria и др.
Через 44 версты от Шибендуна мы вышли из полосы гор Курук-тага на обширную долину, убегающую за горизонт на запад и восток; на севере за долиной виднелся зубчатый гребень невысоких гор.
В пройденных горах были встречены следующие породы, начиная от колодца Шибендуна: амфиболит крупнозернистый; гранитосиенит мелкозернистый; далее диорит биотитовый, темносерый, мелкозернистый; кварцево-известково-глинистый сланец, зеленовато-серый кварцевый сланец и белый кварц выходили на вершинах холмов.
У северного подножия пройденных гор мы остановились на колодце Ма-лянь-чуань [Малентинза], лежащем на абсолютной высоте 5 587 футов, с пресной водой и хорошим дырисуновым кормом на значительном пространстве.
Дорогой мы видели трех диких верблюдов, прогнанных собаками, и множество свежих следов этих интересных зверей, попадались и антилопы (Antilope subgutturosa) и зайцы. Из птиц заметили стадо бульдуруков, быстро пронесшееся над нашими головами, чеккана (Saxicola sp.), монгольского пустынного вьюрка (Bucanetes mongolicus Swinh.) и маленькую славку (Sylwia sp.). По раскаленному песку быстро мелькали и зарывались в него разноцветные ящерицы (Phrynocephalus sp.) с красными и фиолетовыми пахами передних ног. Часто вылетали с треском из-под ног верблюдов кобылки (Ephippigera vacca), чрезвычайно красивые красные на полете и весьма скромные темно-серые в покое.
С колодца Ма-лянь-чуань мы шли на север по глинисто-песчаной, местами галечной почве, пересекая небольшие холмы, протягивавшиеся поперек нашей дороги. На их вершинах попадались разрушившиеся выходы кварцев и сланцев. По долине виднелись сухие русла, направлявшиеся к западу. По пути встречались саксаулы, изредка тамариски по буграм, идущим полосою в западном направлении; на песчано-солонцеватой почве – жалкие камыши, сугаки (Lycium ruthenicum).
Такою однообразной, скучной местностью мы шли 31 версту до колодца Шугуза (лесистое ущелье по-китайски). Этот колодец и урочище того же имени расположены на дне сухого русла, идущего к западу, и лежат на абсолютной высоте 5 246 футов. Близ дороги стоят 2 тополевых дерева (Populus euphratica); много бугров с тамарисками тянулись полосой вдоль русла на запад, а по соседним солончакам рассеялись сугаки и жалкие полусухие камыши. Наши животные нашли для себя кое-какой корм, а потому мы на Шугузе передневали, и я воспользовался удачной погодой, чтобы определить положение этого колодца астрономически.
Оставив за собою колодец Шугуза, мы держались северного направления и вскоре вошли в лабиринт невысоких хребтиков, состоящих из кристаллических и сланцевых пород, направляющихся к северо-востоку-востоку, а иногда к юго-востоку-востоку, и незаметным перевалом вышли на северный склон в песчаное ущелье, выведшее нас в междугорную долинку, где мы думали встретить колодец Хун-му-чюаньцзы и переночевать на нем. Но оказалось, что мы на него не вышли; он, вероятно, остался западнее. Чтобы не тратить даром время на его поиски, и имея с собой, как и всегда, запасную воду в двух резиновых мешках, я решил итти далее до вечера. Мы вошли в довольно широкое ущелье, прорезающее окрайние к северу горы Чоль-тага и почти незаметно перевалили их на [380] абсолютной высоте 6 000 фут. Дно этого ущелья мягкое, песчаное; попадались кусты хармыка, Calligonum, хвойника, чернобыльника и полынки. На 48 версте своего, пути вышли из гор и через десять верст остановились на ночлег среди дикой безжизненной пустыни, на абсолютно голой гальке вблизи наезженной дороги. Переход этот был тяжелый и большой, но зато следующий до станции Куфи – очень небольшой. После чая из запасной, привезенной с собой воды, все, кроме дежурного, улеглись спать, утомленные большим переходом.
Еще до восхода солнца мы успели напиться чаю и завьючить верблюдов; показавшийся на горизонте с востока за пылью красный шар солнца застал нас уже в пути, идущими на северо-северо-запад. Мы двигались по хорошо наезженной среди галек твердой дороге и на 12 версте пришли на станцию Куфи 127, расположенную в серо-желтых известково-глинистых (ханхайских) песчаниках, выходы коих, из светлокрасного глинистого песка со щебнем и хрящем, всюду видны в значительных массах. Возле станции росли камыши и верблюжья трава (Alhagi camelorum), которые наши голодные животные с жадностью поедали. Станция Куфи значительно обстроилась за 16½ лет, что я ее не видел. Кроме бывшего одного плохого колодца, который теперь углублен и расчищен, вырыт еще другой большой, тоже обильный водой. Китайцы, живущие здесь постоянно, держат для приезжающих несколько гостиниц. Эти китайцы встретили нас очень дружелюбно, хотя никаких доходов мы им своим приходом не принесли, ибо имели свое продовольствие. На Куфи приходит большая дорога из Ань-си, и по ней телеграф, направляющийся из Су-чжоу в Хами, Турфан, Токсун; из последнего он разделяется на две ветви, – одна – южная идет на Кашгар, а северная на Урумчи и Кульджу. В Куфи абсолютная высота падает до 3 747 футов.
С Куфи мы направились на северо-запад по песчано-глинистой почве, выстланной хрящом и галькою из различных горных пород. Дорога пролегала вдоль телеграфной линии, столбы которой местами были опрокинуты, вероятно, бурей и лежали на земле. По пути нам попадались широкие лога, идущие к западу. Много сухих трупов и выжженных солнцем белых костей лошадей и верблюдов, погибших от трудностей пути, были единственными предметами, нарушавшими однообразие серой почвы. Эта одноцветная необозримая равнина как-то, гипнотизировала и располагала ко сну, – внимание утомлялось и притуплялось.
На второй половине пути, немного в стороне от дороги, мы видели в двух местах какие-то развалины, вероятно, покинутые пикеты или почтовые станции. Наконец, на дне широкого лога показались глиняные строения станции Ян-дун, окруженные порослями солянок, хармыка, тамариска и камыша.
Здесь замечены мною ящерицы Stelio sp., более фута длиною, и ночные ящерицы с чешуей на хвосте, которою они производят небольшой шорох, привлекающий насекомых, служащих им добычей. На Ян-дуне колодцы тоже приведены китайцами в возможный порядок: они расчищены, углублены и довольно многоводны; живут китайцы, содержатели-гостиниц. От Куфи до Ян-дуна, где уже 2 582 фута абсолютной высоты, мы прошли 46 верст.
Окрестности Ян-дуна выстланы галькою и щебнем по мягкой глинисто-песчаной почве. Большой лог, на дне которого расположена [381] яндунская станция, идет издалека с востока и, направляясь на запад-северо-запад, впадает в большой лог Ха минской реки Курук-гол близ селения Бугас.
С Ян-дуна переходом в 24 версты, дорогою того же характера, ми достигли станции Чан-лю-фи. Дорога, не изменяя своего северо-западного направления, семнадцать верст шла по пустынной местности знакомого нам характера, а потом спустилась в широкий лог, в котором заметны влажные места и бросавшаяся в глаза после пустыни растительность: группами и отдельными деревьями росли тограки, камыши, тамариски, солянки; слышались голоса куликов и других водяных птиц. Перейдя лог среди зелени на его другой берег, мы поднялись к станции Чан-лю-фи. Здесь находится почтовый двор и несколько фанз; имеется гостиница. Живут китайцы, занимающиеся садоводством и огородничеством; произведения свои продают проезжим и даже возят в Хами. Густые деревья ив придают чрезвычайно приятный вид этому месту на окраине мертвой пустыни. Сильный ключ образует хороший обделанный деревом пруд.
Выше над селением стоит разрушенная дунганами кумирня. Вскоре после нашей остановки пришел к нам хозяин гостиницы, старичок-китаец, оказавшийся христианином-католиком, по имени Степан. Он крайне рад был видеть своих единоверцев-христиан. Его соседи-китайцы не знают, что он христианин. Крещен молодым человеком еще у себя на родине в Сычуани, более 50 лет тому назад, был на исповеди только два раза, крайне сокрушался, что ему не приходится присутствовать на христианском богослужении. У него есть несколько внучат, но они не крещены, хотя к китайскому хэшену он их не допускает. Недавно один из них умер, старик сам похоронил его и молился по-христиански, а хэшена не звал. Он хранит несколько латинских священных книг, но читать их не умеет, молитвы же записаны у него по-китайски. Креста не носит, чтобы китайцы не узнали, что он христианин. Наш проводник из Са-чжоу оказался тоже сычуанцем-христианином. По их показаниям третья часть населения Сычуани тайные христиане, скрывающие свою религию, чтобы избежать преследования толпы и начальства, хотя храмы католические в городах Сычуани никто не трогает, они всеми терпимы. С Чан-лю-фи мы должны были оставить дорогу на Хами и свернуть на запад, чтобы выйти на Бугас; наш сачжоуский проводник дороги этой не знал, и старичок-христианин дал нам в проводники своего родственника.
Вышли на другой день после обеда; путь держали на северо-запад по большой наезженной дороге, но вскоре свернули с нее к западу на малую дорогу, чтобы сократить путь до Бугаса. Почва солончаковая, песчаная; всюду хармыки, камыши и небольшие тограки (крупные деревья уже все порублены и вывезены на дрова в Хами). До вечера прошли 23 версты и ночевали с запасной водой, близ небольшой тограковой поросли, давшей нам хорошие дрова для чаю. Для ночлега палаток не ставили и переночевали под открытым небом.
К утру нас разбудил небольшой дождь и понудил скорее собираться в дорогу. Мы спешно напились чаю и завьючили верблюдов еще в темноте, а на рассвете выступили в путь в том же западо-северо-западном направлении и вскоре повернули прямо на запад; дождь к семи часам утра совершенно прекратился, стало проглядывать голубое небо среди слоисто-кучевых облаков, к 8 часам небо было уже на ⅔ свободно от облаков, и солнце осушило землю, смоченную утренним дождем. Мы шли [382] солончаково-песчаной почвой, поросшей невысокими пожелтевшими камышами; справа оставили дорогу, отошедшую в северо-западном направлении, потянувшуюся к Хами. С полдороги мы увидали на севере и западе окрайние деревья Хамийского оазиса, растущие вокруг таранчинских поселений.
Наконец на 22 версте, перейдя Хамийскую реку, вступили в селение Кара-тал (черная ива), где нас сначала страшно испугались, приняв за дунган, и попрятались в кукурузу. Но дело вскоре разъяснилось, к нам навстречу выехал аксакал и другие почетные поселяне с хлебом-солью-(дастарханом). Уступая настоятельным просьбам аксакала, мы зашли в его дом напиться чаю. Это заняло несколько минут времени; затем мы направились правым берегом реки к Бугасу.
С запада налетел страшный буран, гнавший тучи пыли и песку и мелкую гальку; мы были принуждены спуститься к реке в лог, в котором расположен Бугас, и предполагали остановиться на месте нашего бивуака в 1893 году, но воды в рукаве реки, здесь протекавшем тогда, теперь не оказалось, и мы прошли на реку; в последней вода тоже еле струилась. Не успели мы еще разбить свой бивуак, как появились дыни, арбузы, которые приносили добродушные и гостеприимные уже знакомые нам поселяне; еще дорогой к реке, когда караван проходил мимо одной усадьбы, из нее вышла женщина с хлебом-солью, т. е. с жареными лепешками и арбузами. За все эти приношения мы платили бедным людям с лихвою, не желая пользоваться даром их любезностью; многие отказывались брать деньги, и стоило больших трудов уговорить их принять, плату.
Крутом было довольно голодно для наших животных, а так как мы предполагали прожить здесь недели две, то решили перекочевать завтра же в лучшее место. После чая я с В. Ф. Ладыгиным пошли вверх по реке и верстах в трех от бивуака нашли прекрасное место в урочище Ак-яр, среди еще нетравленных этот год камышей и кустов тограка и ив, на берегу речки, пробивавшейся в густых зарослях. Речка в этом месте называется по имени урочища Ак-яр-гол. Немного отступя от реки, попадались-бугры тамарисков, поросли молодых тограков (Populus diversifolia), камыши (Phragmites communis), верблюжья трава (Alhagi camelorum), Carelinia sp. Почва мягкая, песчаная. Ширина растительной полосы доходит здесь до 3 верст; выше, к Кара-талу она суживается до версты и менее. Река узкая, в настоящее время маловодная, потому что выше она разводится по арыкам на пашни. В ней я заметил пескарей (Cobitidae). На воде встречались кулики и разные утки; в кустах щебетало много мелких птичек, а на соседних обрывах постоянно садились белохвостые орлы. Густые заросли прибрежных ив и камышей дают убежище кабанам, которые по ночам отправляются на покормку на пашни местных бугасских и караталских жителей и сильно портят посевы, поедая арбузы, дыни и просо.
На другой день рано утром приехали из Хами присланные местным начальством китайцы, чтобы узнать, кто мы такие, откуда, куда и зачем идем, и все ли в дороге было у нас благополучно. После них приезжали и сарты от хамийского вана за тем же. Получив удовлетворительные ответы, они поспешно отправились обратно в Хами.
К вечеру мы перекочевали в урочище Ак-яр. Здесь устроились основательно, рассчитывая прожить более полумесяца. Отсюда я решил командировать П. К. Козлова в восточную оконечность хребта Тянь-шаня, [383] чтобы ознакомиться с этой, почти неизвестной его частью. Тут же и я мечтал снарядиться в Дыгай (к Люкчюнской котловине) через пустыню и проложить съемку в этой неисследованной и крайне интересной местности, чтобы выяснить, не есть ли Шонанорская впадина восточное продолжение Люкчюнской.
На следующий день нашей остановки в урочище Ак-яре, 21 августа, рано утром П. К. Козлов выступил в разъезд. С ним отправился урядник Баинов с двумя вьючными верблюдами. Проводником должен был служить один из дунган, шедших с нами через Хамийскую пустыню из Са-чжоу, который должен встретить П. К. Козлова в Хами. С Козловым поехали В. Ф. Ладыгин и Жаркой, чтобы предъявить хамийскому начальству наши паспорта и проводить П. К. Козлова в путь из Хами.
В. Ф. Ладыгин возвратился на третий день. Он сообщил мне, что П. К. Козлов благополучно выступил в горы из Хами, любезно снабженный местными властями, отнесшимися к нему крайне предупредительно, всем необходимым, т. е. проводником, различными предписаниями властям горных жителей и пр. В Хами В. Ф. Ладыгин видел нескольких немцев-инструкторов, обучающих солдат. Там ждут несколько лянз из Урумчи и сильно побаиваются прихода из Гань-су мятежных дунган. Около вана образован отряд телохранителей из лучших местных охотников в 300 человек.
В Бугасе теперь идет усиленная работа по сбору дров и кошеного сена для вана; более половины всех мужчин из Каратала и других селений заняты этим делом.
Погода здесь днем не особенно жаркая, благодаря частым ветрам и облакам, закрывающим постоянно небо; ночи прохладные. Словом, мы благодушествуем; едим в изобилии дыни, арбузы, яблоки, и персики, ходим в самых легких костюмах и купаемся в омутах речки. Людей пускаю на охоту на кабанов, которых мы видели несколько раз, но убить не удавалось. Наши животные объедаются травами до отвала и, думаю, должны хорошо отдохнуть за это время.
Сборы мух идут быстро, но жуков и бабочек значительно тише. Гербарий здесь перешел за четвертую сотню. Коллекция птиц подвигается медленно, о млекопитающих и говорить нечего. Ящериц много. Рыбы в реке много, но одного только рода (Cobitidae). Курилович нашел ежа, которых в окрестностях Бугаса водится довольно много. Попадаются антилопы (Antilope subgutturosa), зайцы (Lepus sp.), лисицы (Canis vulpes) и волки (Canis lupus).
К нам приезжал караталский аксакал и неотступно приглашал к себе в гости; я обещал, и в один из подходящих дней поехал к нему с В. Ф. Ладыгиным. Прием был самый сердечный и радушный. Нас нисколько не стеснялись, и женщины и девушки участвовали в угощении нас; подавали фрукты, чай, лепещки, плов, и вообще хозяйничали совершенно свободно, как бы мы были люди их среды, а не иностранцы.
Здешние жители зовут себя чанту, они магометане, потомки живших здесь когда-то монголов, принявших магометанскую религию, и приходивших в большом количестве сартов из различных магометанских земель: Туркестана, Хивы, Бухары, Кашгара, Бадахшана и пр. В типе нынешних жителей сохранилось мало монгольских черт, и лица более или менее правильные. В языке, однако, монгольские слова встречаются. Одеждою чанту не отличаются от других сартов, кроме головных уборов, уже исчезающих и встречающихся теперь редко, в виде больших тюрбанов. [384] Их заменяют обыкновенные аракчины 128, которые носят и женщины. Нрава, как и все сарты, очень веселого, беззаботного; любят музыку, танцы и всякого рода веселия и зрелища (тамаши) и крайне гостеприимны. Все – хлебопашцы; торговцев немного. Чрезвычайно любят цветы, которыми украшаются и дети, и женщины, и мужчины, и даже совсем старые, укрепляя их под аракчином на висках. У каждого на огороде есть грядка, насаженная бархатцами, астрами, цинниями, петушьими гребешками и пр. Решительно все любят сады: около каждой фанзы найдутся яблони, грушевые, абрикосовые и персиковые деревья, а на полях непременно дыни и арбузы. Из домашних животных держат: овец, коров, лошадей и ишаков. Из птиц: кур, голубей и немного уток. Мастерства не процветают, хотя для своих нужд есть портные, сапожники, кузнецы, слесари, столяры и пр.
Хотя религия и разрешает многоженство, но имеющие по несколько жен встречаются у чанту, среди поселян, как исключение, оно случается чаще среди купцов или чиновников, вообще среди более зажиточного класса. Отношение полов крайне сдержанное на глазах и вольное за углом. Женщины очень ветрены. Почти ни одна из них не сохраняет верности своему мужу и имеет любовника или нескольких на стороне. Разумеется, и муж в долгу не остается. Сами матери, особенно престарелые (ак-чач – беловолосые, т. е. седые) поощряют к неверности мужу своих замужних дочерей. Девушки выходят замуж даже на 11 году и на 14, а иногда на 13 году бывают матерями и, занимаясь ребенком, одновременно не оставляют и кукол в первые годы замужества.
Родители крайне ласковы и чадолюбивы, в чем отцы не уступают матерям. Большинство мужчин не курит, а нюхает табак, то же делают и многие пожилые женщины. Уличенные в разврате мужчины и женщины строго наказываются ваном и отправляются в ссылку в горы на север.
После нескольких дней нашего здесь пребывания корм для животных заметно уменьшился, и их пришлось гонять на пастьбу дальше от бивуака. Появилась масса мышей, сильно нас беспокоивших и днем и ночью: они с жадностью поедали все, – арбузы, дыни, фрукты, хлеб, – все грызли и портили: карандаши, дневники, книги и совсем изгрызли пробку у барометра, которой заложена была трубка со ртутью, чтобы не шатался в деревянной коробке; они грызли ремни и все, что им ни попадалось, а ночью забирались под одеяло и под подушки, прячась от ночной прохлады.
Наш козел Максимка и баран Яшка во время перехода через каменную Хамийскую пустыню подбили себе ноги и все еще хромают. Будут ли они в состоянии итти далее? А мы должны по расчету покинуть Бугас 12 сентября.
К нам приехал из Хами присланный ваном проводник до Люкчюна, Муса, с сыном, приехавший в Хами из Люкчюна с мелкой торговлей и возвращающийся обратно. От него мы узнали, что у нас на станции в Люкчюне все благополучно; Шестаков здоров и пользуется уважением всех соседних жителей, которые совершенно привыкли к нему и считают его как бы своим человеком. Проводник на Дыгай – Ходжемет-полван, с которым я ходил в 1893 г. на Шона-нор, тоже заявился и был готов итти с нами.
10 сентября возвратился П. К. Козлов с Баиновым. В эту поездку он сделал около 600 верст очень интересного пути: посетил и обогнул [385] восточную оконечность Тянь-шаня (Эмир-таг) и видел идущие на восток от Тянь-шаня высоты. Он остался крайне доволен внимательностью вана и амбаня хамийских, содействовавших его поездке; благодаря их распоряжениям сгладились многие трудности, и она совершилась вполне удачно. Чтобы благодарить вана и амбаня за их предусмотрительную любезность и хлопоты, я отправил в Хами В. Ф. Ладыгина, которому поручил передать вану с моей глубокой благодарностью прекрасный микроскоп, а китайскому амбаню ружье монте-кристо с 800 патронов.
Затем мы стали снаряжаться и готовить свой караван к переходу из Бугаса «Долиною бесов» в Люкчюн. Животные наши отдохнули хорошо, и можно было надеяться, что мы благополучно перемахнем эту ужасную местность.
Для наших проводов из Хами были присланы ваном старший бек, а амбанем 2 солдата; мы их отнустили обратно в город.
В Бугасе мы простояли двадцать пять дней, и за это время имеем следующие метеорологические данные, заимствованные мною из дневника.
Совершенно тихих суток было четыре, кроме них тишина [отмечена] в часы наблюдения: чаще всего вечером – до четырнадцати раз; утром пять, и в полдень – три раза.
Ночей совершенно тихих наблюдалось пятнадцать.
Полных ветреных суток было 5; с ветром – 19. В часы наблюдения замечалась следующие ветры: северные только один раз вечером; северозападный тоже только один раз вечером; северо-восточные утром 10 раз, днем 6 и вечером 4 раза; южные не наблюдались вовсе; юго-западные только днем три раза; юго-восточные только днем пять раз; западные только днем два раза; восточные утром четыре раза, днем и вечером по одному разу; ветер переменный три раза замечался днем и один раз вечером.
По ночам чаще других дул ветер северо-восточный, затем восточный, юго-западный и переменный.
Ветры достигли при буране силы в 5 баллов; буран пронесся с запада в полдень, на непродолжительное время, один только раз 18 августа.
Совершенно ясных безоблачных суток было шесть, и кроме того в часы наблюдений ясность отмечалась утром 8 раз, днем 2 раза и вечером 9 раз.
Ясность преобладала ночами; таких ночей было семнадцать.
Сплошных облачных суток было семь. В часы наблюдений различные разряды облаков наблюдались следующим числом раз: слоистые облака вечером и утром по одному только разу; днем же не наблюдались вовсе; сложно-слоистые – утром шесть раз, днем четыре и вечером два раза; кучевые днем четыре раза; сложно-кучевые утром четыре раза, днем три и вечером один; перистые утром пять раз, днем и вечером по семи раз и сложно-перистые утром три, днем четыре и вечером один раз. Прочих же разрядов облаков наблюдаемо не было.
Температура в течение суток была следующая: средняя во время утренних наблюдений равнялась +16,4°Ц; утренняя наибольшая = +22,9°Ц; утренняя наименьшая = +7,6°Ц. Дневная средняя была = +38,8°; наибольщая = +35,6°и наименьшая = +25,9°. Вечерняя средняя = +14,6°; наибольшая = +25,2°; наименьшая = +7,3°Ц. Ночи были вообще прохладные.
25 августа измерена мною температура воды в речке в 3 ч. и 6 ч. после полудня; первое наблюдение показало температуру воды в +24,9°Ц, а второе в +25,0°, и в те же часы температуру поверхности песка на солнце при первом наблюдении термометр показал +51,8° Ц и при втором +28,7°Ц. [386]
Замечалось уже и приближение осени: 19 августа летели на юг утка и турпаны; 20 на полях поселяне жали хлеб; 21 косили камыши; 25 перед вечером замечено много пролетных стрижей; 26 созревают семена кендыря (Apocynum sp.). Сильно летели кулики (Tringa sp. и Totanus sp.), плисицы [трясогузка] (Motacilla et Budytes sp.sp.), полунощники (Gaprimulgus sp.) [козодой], скворцы (Sturnus sp.), дрозды (Merula sp.), чекканы (Saxicola sp.), луни (Circus sp.) и весьма многие другие.
Утром 12 сентября мы были уже совсем готовы покинуть Бугас и тронуться в дальний путь, но так как нам предстояло провести ночь без воды, то мы решили выступить после обеда с запасной водой и дровами. Выйдя из Бугаса и поднявшись из лога реки Сарык-су на плоскую галечную степь с необильной растительностью, мы по знакомой уже дороге сделали 19 верст и расположились на ночлег к закату солнца.
На утро после чая продолжали наш путь в том же северо-западно-западном направлении и на 20 версте подошли к мазару Еллику, вблизи которого остановились. При мазаре находится шесть дворов жителей, которые занимаются разведением замечательного качества дынь и лука, продаваемых в Хами, что, кроме незначительного скотоводства, служит главным занятием жителей. Вскоре после остановки к нам пришли живущие при мазаре шейх и имам, чтобы познакомиться с нами и просить к себе на чашку чая. Мы их посетили, чем доставили им, повидимому, большое удовольствие; любезностям их не было конца. Имам оказался страстным охотником и с большим интересом расспрашивал о странах, нами посещенных, и о зверях, водящихся там. Оба они очень интересовались Россией и русскими людьми, о которых слышали много хорошего, и выражали свое полное удовольствие наконец видеть русских.
От Еллика мы снова поднялись наверх, и в том же северо-западно-западном направлении шли по галечной степи к селению Кара-тюбе, пройдя которое остановились и разбили свой бивуак на западной его окраине. Селение Кара-тюбе (черный бугор), названное по имени темной возвышенности, находящейся на юго-западной его окраине, состоит из сотни с небольшим дворов. В нем славятся фрукты – яблоки, персики, абрикосы, виноград и особенно дыни, посылаемые ко двору в Пекин.
В селении этом нас, как уже старых знакомых, радушно встретили и власти, и поселяне, и духовные лица – муллы. Казия не было дома, он был в Хами по делам. За него оставался старший ахун. Он устроил для нас вечеринку, на которой мы присутствовали; нас угощали пельменями, чаем, фруктами; играли местные музыканты, были песни и танцы. На другой день многие обыватели зазывали нас к себе, когда мы ходили по селению, осматривая его.
Здесь было решено, что П. К. Козлов поедет отсюда на Шона-нор для выяснения вопроса о шонанорской котловине, и оттуда выйдет на ключ Сарык-камыш в «Долине бесов» для соединения с караваном. Далее он поведет караван до Люкчюна, а я с Сарык-камыша пройду южной окраиной песков Кум-тага в селение Дыгай и Люкчюн. П. К. Козлов должен был ехать на верблюде, имея в собою еще другого, вьючного, для мешков с чаем, продовольствием и постелью, а Ходжемет-полван, шедший с ним, имел верхового ишака.
После обеда 16 сентября мы тронулись в путь, простившись с Петром Кузьмичем, который остался с Ходжеметом в Кара-тюбе дожидаться еще неоконченного для его поездки снаряжения по продовольствию. Перейдя речку, мы пошли по галечной степи на северо-запад и через 13½ верст [387] вышли на ключ Атмахчин, находящийся в двух верстах к юго-западу от ключа Чокагу. Здесь мы нашли прекрасный корм для животных и, придя довольно рано, успели их покормить. С Атмахчина на юг были видны выдутые и размытые балки, которыми изрыта вся видимая в тумане местность, падающая к оз. Шона-нору. День был жаркий, и вечером в 9 часов было еще +24,2°Ц. Ночь была тоже теплая: раскаленная за день южная пустыня лучеиспускала теплоту в атмосферу. С Атмахчина прошли на ключ Тес через ключ Джигдыян 48 верст. На Тесе собрали прекрасные семена какого-то касатика (Iris sp.), растущего в изобилии и не истребляемого животными; нетронутые никем его золотистые заросли были нами замечены еще издалека. Воды в ключе нехватило для животных; мы расчищали его и дожидались, пока наберется вода в яме.
На другой день прошли 46 верст в Отра-кема. Здесь в двух пресных ключах воды было достаточно. В стоящих тут развалинах удобно укрываться во время свирепствующих постоянно бурь. Наша Кутька (собака) не выдержала этого перехода и чуть было не околела, но ее отпоили запасной водой и привезли сюда на верблюде. По приезде Кутьку положили на край ключа в воду, в котором она пролежала недвижимой полчаса, после чего пришла в себя, но все-таки имела какой-то жалкий вид. От пыли у всех нас, а также и у всех наших животных гноились глаза, которые пришлось всем промывать свинцовой водой.
Перед вечером с шумом пришла с севера сильная буря. Привязали палатку к тяжелым вьюкам, чтобы не унесло ее в пустыню. Буря эта с страшной силой бушевала всю ночь. В 4 ч. 50 минут мы оставили свою ночевку и хотя в темноте потеряли было направление, потому что нестихавшею бурею заметало все признаки дороги, но с рассветом мы опять взяли правильное направление. Страшный ветер, порывами сдувавший в сторону наших животных, и сильная неровность выдутой местности затрудняли наше движение. Но, несмотря на это, мы дошли до ключа Сарык-камыша, сделав 55 верст. Остановились на прежнем месте в нескольких шагах от колодца в 7 ч. вечера при совершенной темноте, так что не ставили и палаток. Кутьку опять привезли на верблюде. Максимка же, наш караванный козел, едва добрел, подбив себе ноги об гальку, устилавшую нашу дорогу.
Здесь мы будем дневать и поджидать П. К. Козлова. Тихую и ясную ночь провели под открытым небом.
На другое утро мы поставили палатки. Мне удалось повторить здесь астрономическое наблюдение, сделанное мною здесь почти два года тому назад при движении эспедиции вперед. Мимо нас проезжал дунганин из Люкчюна в Хами и сообщил кое-какие сведения о Шестакове; мы его покормили и напоили чаем; он остался с нами переночевать.
На второе утро, встречаемое нами на Сарык-камыше, в 7 ч. утра приехал П. К. Козлов; он счастливо угадал положение Сарык-камыша и не блуждал понапрасну. Накануне он не дошел до нас всего верст 7-8 и принужден был остановиться на ночлег из-за наступившей темноты. Поездка его прошла очень удачно и выяснила, что Шонанорская впадина сообщения с Люкчюнской не имеет и разобщается возвышенностью, тянущеюся от ключа Отра-кема на юг к Чоль-тагу, свыше 900 футов абсолютной высоты. Разрушения почвы атмосферными деятелями, главным образом ветрами, П. К. Козлов встретил ужасные. Прошел около 180 верст.
На следующее утро, еще затемно, в 4 ч. 40 мин. мы выступили; каравае, ведомый П. К. Козловым, направился на сел. Шота и далее в [388] Люкчюн, а я с Ходжеметом пошел пустыней в обход песков Кум-таг на сел. Дыгай и в Люкчкш. Ходжемет оставил своего ишака при караване, ему был дан верблюд, на другом верблюде помещался в двух резиновых мешках заблаговременно сваренный чай, немного дров, дзамбы и сушеного мяса, взятого на случай, если бы представилась возможность сварить его, и постель, т. е. небольшая подушка, войлок и одеяло. Я поехал на лошади, для которой было взято немного зерна.
Мы шли в неведомую даль, взяв определенное направление по изрытой ветрами местности; освещавшая ее луна помогала нам выбирать более ровные места. Лошадь и верблюды, должно быть, чуяли трудный путь и шли крайне неохотно. На рассвете мы встретили несколько сухих кустов тамариска и наломали в запас еще немного дров. Верст 18 мы держались направления 165-175° по сухому руслу, тянувшемуся в этом направлении. По сторонам его страшная молчаливая пустыня, уставленная разрушенными обрывами розовых глин среди галечных безжизненных площадок и надутыми грядками гальки величиною в грецкий орех и более. Чоль-таг уходил на юго-запад, подымаясь темным саем. Никаких горных или хребтообразных выступов кверху не было видно; ближе к нему, впереди нас, видна была впадина, вроде сухого русла, направлявшаяся на юго-запад. В этом направлении я увидал пески Кум-таг и взял направление на южный их мыс; мы шли, выбирая удобные для животных места.
На 34 версте мы пересекли древнюю дорогу, идущую по направлению урочища Хун 129 на северо-западо-запад с высот Чоль-тага с юго-востоко-востока. П. К. Козлов видел, вероятно, эту же дорогу в своем последнем разъезде. Отсутствие воды ныне не позволяет ею пользоваться. Далее, двигаясь, не изменяя направления, остановились перед сумерками в небольших порослях тамариска на 56 версте. Эти редкие поросли тянутся верст на пять на юго-восток-восток. Здесь мы нашли следы колес арбы. Вероятно, жители Хуна или Шота приезжали сюда за дровами. Кроме этого не встречали никаких следов, никакого живого существа. Ночью накрапывал дождь.
В 3 часу ночи мы пустились далее по тому же направлению к пескам и через 12 верст, подойдя к ним, свернули к югу и юго-западу, пересекая их отроги, взбегающие на сай Чоль-тага. В 4 часа вечера свернули к западу и в этом направлении прошли семь верст, всего же сделали за день около 70 верст, не встретив никаких признаков растительности.
В течение всего дня падал, сопровождаемый СВ ветром разной силы, слабый, редкий дождь, алчно впитываемый сухой атмосферой на пути от облаков до земли. Обоим верблюдам и лошади мы дали по две чашки запасного холодного чая, который они выпили с большим наслаждением, и протягивали к нам свои морды за повторением; мы дали еще по одной, чтобы только промочить их обсохшие глотки. Проведя вторую ночь отдельно от каравана среди пустыни, которая во тьме ночной кажется еще пустынней и таинственней в своей беспредельности, мы оставили наш ночлег в 3 ч. 30 минут утра и при совершенной темноте ровною, слегка наклонною вниз местностью пошли на запад вдоль тянувшихся справа барханов песка; на рассвете впереди мы рассмотрели задернутую голубоватой дымкой котловину. На 19 версте пески свернули на северо-запад, и мы увидали селение Дыгай, к которому шли речкой с небольшой водой, направляющейся к этому селению. [389]
Не доезжая до селения, я увидел Шестакова, едущего ко мне навстречу; он узнал от проезжих ночью во время нашей стоянки на Сарык-камыше, что мы возвращаемся обратно в Люкчюн через Дыгай, и выехал меня встретить. Горячо облобызались после двухлетней разлуки. Радостям нашей первой встречи не было конца, в особенности с его стороны, после двухлетнего одиночества. В Дыгае встретил меня с дастарханом аксакал и просил зайти отдохнуть в его дом, где был уже готов чай и местные угощения, состоявшие из фруктов, дынь, арбузов, пилава и пр.
Пока я отдыхал и, разговаривая с Шестаковым, с удовольствием ел после поста в пустыне, была заложена парою лошадей арба. Поблагодарив хозяина и заплатив, конечно, за угощенье почти насильно, так как он усердно отказывался от всякой платы, мы с Шестаковым и Ходжеметом свободно разместились в арбе и, привязав лошадь и верблюдов сзади нее, поехали на карыз Бешир-Ахуна, где помещалась наша метеорологическая станция.
Селение Дыгай состоит из 60 домов, расположенных на восьми карызах; жители, подчиненные люкчюнскому вану, прекрасные охотники, занимаются земледелием. В Дыгае родятся без полива лучшие в котловине дыни. Не доезжая станции, нас радушно встретил старый знакомый, Бешир-Ахун, хозяин дома, в котором была устроена Люкчюнская метеорологическая станция и коротал два года свое время Шестаков, и сопровождал до дома, где приветливо встретила жена его и замужняя дочь, чрезвычайно красивая молодая женщина.
Никаких перемен в Люкчюне не произошло за эти два года, и все обстояло благополучно. На станции наблюдения Шестакова шли правильно и удачно. На своем обратном пути в Россию из путешествия к нему заезжал наш глубокоуважаемый соотечественник и коллега, положивший не мало сил и трудов для изучения геологии Азии, Владимир Афанасьевич Обручев, что доставило Шестакову, в его одиночестве, немалое удовольствие. Во время своего пребывания на станции Шестаков, по моему поручению, приобрел от местных охотников четыре шкуры диких верблюдов, 3 шкуры дикой лошади Пржевальского и других зверей. Добыл из развалин Идыгот-шари и Асса-шари древние уйгурские рукописи, а из последнего и глиняных барханов; собрал прекрасную коллекцию семян культурных растений, разводимых в котловине, немного бабочек и других насекомых и немало полезных сведений о местных жителях.
Весь день по приезде в Люкчюн, 24 сентября, у нас прошел в рассказах; следующий – я осматривал ближайшие закоулки, цветники, огород Шестакова и пр. Перед вечером приехал Баинов вперед от каравана, остановившегося в ущелье Кован, верстах в 15 отсюда. Чтобы удовлетворить нетерпение Шестакова скорей видеть товарищей, я отпустил его навстречу к каравану.
26 сентября утром пришел и караван. Дорогой П. К. Козлов слышал от встречных о разграблении тангутами города Дун-хуана и всего оазиса Са-чжоу. Кроме того, носились слухи, что в Турфане учреждается русское консульство, приготовляется для консула помещение, и ожидается приезд консула с конвоем.
Со всех соседних карызов приходили наши старые знакомые повидаться с нами и поздравить нас с благополучным приездом; все приносили, в виде хлеба-соли, дастархан, состоящий из печеных лепешек, изюма, жужубы и пр. Пришлось все это принимать, поить гостей чаем и чем-либо отдаривать. [390]
На следующий день мы собрались в Турфан, чтобы повидать там китайского турфанского уездного начальника и находившегося в это время в Турфане люкчюнского вана и поблагодарить обоих за гостеприимство, оказанное Шестакову в течение двух лет его пребывания на метеорологической станции в Люкчюне, а вместе с тем и проститься с ними по случаю отъезда на родину. Мы отправились в следующем составе: я, П. К. Козлов, В. Ф. Ладыгин и урядники Шестаков и Баинов.
К сумеркам мы приехали в селение Астана, где остановились на ночлег у одного русского подданного сарта, занимающегося здесь торговлею мануфактурным русским товаром. Сарт этот чрезвычайно радушно нас встретил, сейчас же приготовил плов и чай, после чего, поболтав немного с пришедшими к нам еще другими сартами и хозяином, мы завалились спать на таких мягких войлоках, каких еще не имели за все путешествие.
Прекрасно выспавшись, утром после чая продолжали свою дорогу. Пройдя значительное селение Кара-ходжа, несколько других меньших и развалины селения Табеджунг-туру, совершенно пустынной местностью, изрезанной массою карызов, уже запущенных, мы вышли к харчевне, расположенной при соединении дороги люкчюнской, по которой мы ехали, и сенгымской, идущей с северо-востока из ущелья высот Туз-тау. Тут мы вступили в пределы Турфанского оазиса. Здесь же мы увидели и телеграфные столбы, тянущиеся вдоль сенгымской дороги в Турфан. Печальною, пустынною местностью доехали до массивных глиняных стен старого Турфана, представляющего теперь сплошные развалины, среди которых посеяно просо несколькими семействами, приютившимися в развалинах. У северной стены высится красивая башня – минарет, выстроенный Бадуалетом при мечети, в которой помещается и школа.
Мы ехали обширным старым магометанским кладбищем со множеством разрушенных мавзолеев, сложенных из сырцовых глиняных кирпичей, осыпавшихся от времени; однообразный безжизненный вид массы могил, разбросанных на обширном пространстве, лишенном растительности, представлял собою невеселое царство смерти. Затем на северо-западе увидали зубчатую глинобитную стену китайского города Турфана с беседками над воротами. Приблизившись к его южной стене, где пристроился небольшой базар, мы прошли через него и, не заходя в город, завернули вдоль западной его стороны по обсаженной деревьями дороге, ведущей на протяжение одной версты в мусульманский Турфан, обнесенный тоже стеною.
По обе стороны этой дороги раскинулись пашни и бахчи, имеющие большой сбыт своих произведений в обоих городах.
Войдя в мусульманский город, мы очутились на базаре, который прорезывает город вдоль всей главной улицы его до западных ворот. Пройдя до половины базара, мы увидели красивую кирпично-красного цвета китайскую кумирню и тут же русский караван-сарай, расположенный среди лавок русско-подданных сартов, которые встретили нас почтительно и радушно указали отведенное нам помещение.
Сейчас же появился тульский самовар и чай в стеклянных стаканах, почувствовалось родное, чего мы не видали уже третий год. Тут мы увидали склады русских товаров, услыхали русскую речь, хотя не чистую, с татарским акцентом, но все же милую, родную. Да, сарты, братья одной общей родины, великой дорогой России, были тоже приятными встречными людьми. Большинство их я видел 2 года тому назад здесь же в Турфане и при встрече всех почти узнал. Они много рассказывали о [391] приготовлениях китайцев для встречи консула, которого ждут с нетерпением все сарты. Наш приезд был для них праздником.
Город мусульманский Турфан имеет населения до б 000 душ. Из них местных чанту и вообще разноплеменных мусульман до 3 000, дунган до 2 000 и китайцев до тысячи; все это главным образом торговцы, целыми днями сидящие на базаре и имеющие в большинстве лишь грошовые обороты. Никаких выдающихся ремесл и производств Турфан не имеет. Он окружен тонкими глинобитными стенами, приходящими в окончательный упадок.
Я и П. К. Козлов хотели кое-что приобрести из китайских материй и сказали об этом хозяину караван-сарая; следующий день с утра у нас открылся свой базар в караван-сарае. Китайцы-торгаши приносили узлы со всяким хламом и навязывали с крайней настойчивостью; они с удовольствием раскладывали перед нами свои безделушки и материи, уговаривая нас только посмотреть их товары, даже и не покупая их; цены запрашивали страшные и уступали на половину. В расспросах и торговле прошел почти целый день.
30 сентября мы посетили амбаня и вана, живущих в китайском городе, куда мы поехали на извозчиках в китайских каретках, в которых приходится сидеть с крайним неудобством.
Китайский город, носящий китайское название Гуан-ань-чен, окружен высокой новой глинобитной стеной с бойницами, заключает в себе казенные здания и казармы на три лянзы (стоит всего одна). В нем живут все власти округа и находятся все учреждения; имеется небольшой базар, слабо оживленный сравнительно с магометанским. В городе трое ворот: западные, восточные и южные; по углам крепости башни, а над воротами беседки. У южных ворот за стеною тоже небольшой базар. Дома дунган, китайцев и таранчей тянутся вдоль южной стены города, составляя его предместье.
У амбаня и вана нас крайне любезно приняли, наговорили нам массу всяких добрых пожеланий на дорогу.
На другой день амбань нам отдал визит в помещении караван-сарая, чем поднялся престиж наших купцов.
2 октября П. К. Козлов с Шестаковым и Баиновым отправились обратно в Люкчюн на станцию, где им надо было спешить снарядить семь вьюков, которые заступающий место русского торгового аксакала обещал доставить через Джунгарию в Россию и тем облегчить наш караван. Я же, В. Ф. Ладыгин и сарт Абдурахман, ходивший уже с П. К. Козловым в Кызыл-сеныр, отправились в котловину, для нивелировки ее с севера на юг. Нивелировку ее вдоль, с востока на запад, я делал два года тому назад с Шестаковым, а на этот раз тем же способом с В. Ф. Ладыгиным.
Мы прошли на Кош-булак 13 верст; это последний оазис к югу от Турфана. Жителей на нем мы не нашли; воды его орошают засеянные поля, которые были уже сжаты. Окрестные камыши стояли совершенно пожелтевшими. Корм нашим лошадям был хороший. Переночевав здесь, держали путь среди солончаков к югу; определенной дороги не было. Через семь верст перешли два неглубоких и нетопких рукава реки Даванчина, идущей в оз. Боджанте, и на 12 версте пришли в урочище Боджанте-тура. Единственную росшую здесь у колодца иву, виденную мною в первое мое посещение этого места 2 года тому назад, я не нашел, она была срублена. Вода в колодце слабо солонцеватая; окрестная почва солончаковая с недурным для лошадей кормом, состоящим из камышей, невысокого [392] злака солодки и солянки; кроме того росли небольшие кусты тамарисков. День простоял хороший, теплый и тихий.
Следующим утром прошли 13 верст на каменистый сай, идущий вверх к Чоль-тагу, выстланный черною галькой и обломками темно-серого и черного плотного известняка и известковой брекчии, с каменноугольными окаменелостями, источенными и отшлифованными песком.
Сай этот начался с 5 версты от Боджанте-тура. Он совершенно безжизненный, и на нем не встречается никаких признаков растительности, а потому наши лошади должны были довольствоваться только небольшой дачей зерна до следующего утра, когда мы его покинули и вернулись в ур. Боджанте-тура, где повторили свои наблюдения.
6 октября, оставив Боджанте-тура, шли на северо-запад краем топких приозерных солончаков и на 13 версте вышли на карыз Шипанг. Путь к озеру Боджанте в этих местах недоступен; солончаки были местами топки, а местами твердая изрытая их корка портила ноги лошадям.
На карызе Шипанг были жители, которые почему-то нас чуждались, и разговор с ними относительно окрестностей местности у нас не клеился.
Отсюда мы взяли направление несколько севернее, чтобы посетить древний город Идыгот-шари и знаменитый мазар Туек. В северо-западном направлении, минуя очень кормное урочище около башни Ульпан-туры, мы вышли к башне Менги-тура; выше нее проходил карыз Менги. Город Идыгот-шари хорошо виден с башни. Лошади ночевали на хорошем корму.
После 12 часов ночи страшный жгучий и болезненный укол в правую коленку моментально прервал мой сон. С ужасными болями я промучился до света и на войлоке нашел моего врага – скорпиона – мертвым. Во сне я его придавил, за что он мне и отомстил. Я спрашивал у Абдурахмана, какое средство они употребляют от укушения скорпиона? Он ответил: «три дня плачем!». С большими затруднениями от боли я взобрался при помощи Абдурахмана на лошадь. На 9 версте мы вошли в южные ворота Идыгот-шари. Нашим глазам представились обширные посевы проса среди древних развалин. Так и вспомнилась школьная песенка: «где прежде процветала троянская столица, там в наши времена посеяна пшеница».
Город окружен стеною около 3 сажен толщиною и до пяти вышиною, выложенной из сырцового кирпича; стена эта около шести верст длиною. Находившиеся тут здания все разрушены; дома имели сводчатые потолки. Большинство зданий было двухэтажными; на внутренних и наружных стенах всюду буддийские рисунки, у коих все лица людей испорчены и исцарапаны магометанами, нынешними жителями окрестных селений. Много попадалось гигантских разрушенных бурханов и развалин монастырей и храмов. Из всего можно заключить, что здесь некогда процветал буддизм.
Развалины эти быстро идут к окончательному разрушению, потому что местные жители, чанту окрестных селений, ломают их выветрившиеся стены, разбивают и удобряют их глиною свои пашни; недалеко то время, когда все эти крайне интересные и совершенно неисследованные археологами остатки древности исчезнут с лица земли.
Раскапывая эти развалины, чанту часто находят различные предметы обихода прежних жителей уйгуров – старую глиняную посуду, стеклянные цветные украшения, монеты серебряные и медные, множество рукописей. Образцы этих вещей мне удалось приобрести. Добытые в свитках рукописи были до фута шириною и до четырех аршин длиной. У западной стены города близ ворот я видел большую ступообразную могилу с [393] круговым внутри ходом, украшенным рисунками по стенам и потолку. Вне города за восточной стеной стоят две группы могил ступообразной формы; были могилы и пирамидальной формы, шестигранные с круглым отверстием вверху и помещением внутри в шести нишах для покойников. Устраивались могилы и прямо в земле.
На восток и юго-восток на большое пространство попадаются остатки развалин, разбросанных среди пашен нынешних чанту. Между этими развалинами обращают на себя внимание стены довольно хорошо сохранившегося большого храма, на внутренней стороне которых остались еще следы рисунков с невыцветшими красками. Стены эти стоят возле большой дороги из Люкчюна, ¾ версты не доезжая до Идыгота. К северу от этого города в селении Астана также видны массивные развалины старинного здания, которых мне не пришлось посетить.
Вообще вся котловина представляет очень большой интерес для археолога – всюду натыкаешься на остатки обитавших здесь в старину жителей иного культа.
Относительно Идыгот-шари я не раз слышал от разных лиц следующий рассказ. В царствование царя Идыгота в сей стране жил в окрестностях города бедный пастух, по имени Юнус. Однажды этот бедняга обратил внимание на небольшое отверстие в земле, в которое попала ногой одна корова. Это случилось к северу от города. Отверстие обнаружило присутствие большого погреба, проникнув в который, Юнус наткнулся на баснословные богатства. Чтобы скрыть свою находку от людей и пользоваться ею только самому, он отправился в город и спросил у царя разрешение устроить для скота, который ему доверяют пасти, двор, где ему, Юнусу, окажется это удобным. Заручившись таким разрешением царя, он обнес забором место со своей находкой и принялся по ночам исследовать его. В подземелье оказалось не только громадное количество слитков золота, но и множество всевозможной утвари и драгоценностей; кроме того в открытых им соседних помещениях он нашел множество дорогого оружия, достаточного для вооружения большого войска. Юнус понемногу стал пользоваться золотом и даже давал многим своим знакомым и бедным людям, не требуя его обратно. Такая доброта его всем нравилась и привлекла к нему людей; никто не догадался спросить его, откуда он добывал средства.
В несколько лет Юнус при помощи своего золота приобрел массу друзей среди бедных людей и среди влиятельных чиновников чаря.
Юнус уже не был постухом, а жил все-таки вне города в прекрасном доме, построенном на месте своей находки, окруженном высокой стеной. Туземцы указывают теперь различно это место, некоторые даже называли большие развалины в Астана, о которых я упоминал.
Приближенные царя Идыгота, боясь увеличивающегося влияния Юнуса у царя и среди народа, решили отделаться от него. Царствование Идыгота омрачалось беспрерывными бунтами и восстаниями в Куче, и все войска, посылаемые туда с лучшими полководцами, погибали там и не возвращались обратно. Идыгот положительно не знал, кого бы послать туда, кто бы сумел подчинить кучинцев. Приближенные посоветовали ему отправить Юнуса, говоря, что он, должно быть, очень умный человек, если, будучи совершенным нищим, сумел так разбогатеть. Идыгот согласился с ними, протребовал к себе Юнуса и объявил ему свою волю. Юнус попросил у царя срока, необходимого на приготовление и обсуждение этого важного дела. Вернувшись от царя, он кликнул клич: «Кто ищет Юнуса – [394] пусть идет к нему», т. е. кто в чем-либо нуждается, пусть придет к Юнусу и получит удовлетворение. На этот клич собралась вся молодежь из города Идыгота и со всех его окрестностей. Юнус объявил собравшимся волю царя, роздал всем оружие и отправился с набранным войском в Кучу. Там он быстро усмирил бунт и, поживши некоторое время для водворения окончательного порядка, вернулся обратно.
В город он не пошел, а остановился в своем доме-дворце, вокруг которого расположил все войско, которому щедро раздавал золото из своих погребов. Влияние и могущество обладателя сокровищ все увеличивалось; среди войска и окрестных жителей. Все тяжбы и дела добровольно приходящих к нему разбирались крайне справедливо Юнусом. Это продолжалось некоторое время. Идыгот, не выезжавший из своего города и прискучивши бездельем, спросил однажды своих приближенных: «Разве в царстве моем жизнь течет так спокойно, что нет ни ссор, ни тяжб, ни драк, ни воровства? Почему в течение последнего времени не было ни одной жалобы?». Ему отвечали, что все дела решает Юнус, и что к нему, Идыготу, поэтому никто не обращается. Царя это сильно обидело, но он ничего не предпринял против Юнуса, не желая с ним столкновений и ценя его заслуги в Куче.
Через некоторое время царь опять задал тот же вопрос своим приближенным и получил ответ, что Юнус все дела забрал в свои руки .«Тэгы Юнус!» (Все еще Юнус!) – воскликнул удивленный царь. Видя со дня на день усиливающееся влияние Юнуса, к которому перешли уже и самые верные приближенные царю сановники, Идыгот принужден был оставить царство и бежать из него. В город торжественно вошел Юнус, ввел свое войско и царствовал до тех пор, пока не явился и не покорил его султан Альпатаходжа, мазар которого стоит и поныне.
Оставив Идыгот-шари мы шли на восток, совершенно пустынною дорогою вдоль обдутых гор Туз-тау. По пути нам попадались развалины древних построек Идыгот-шари, и далее мы прошли мимо разрушенной крепости Бадуалета Кашгарского, ныне необитаемой и стоящей влево от нашей дороги, ближе к горам Туз-тау. Единственной растительностью здесь был каперс (Gapparis herbaccea), встреченный нами всего в количестве нескольких кустов, расползавшихся по глине. Вид местности, совершенно лишенной всякой жизни, до крайности печальный.
На 14 версте достигли мазара Туёка, где остановились в помещении, устроенном при мазаре для богатых и почетных богомольцев. Настоятель мазара вместе с тем и «чиракчи»; обязанности последнего заключаются в поддержании постоянного огня в светильниках (чирак) у святыни. Встретил он нас крайне любезно, водил всюду и показывал нам все примечательности мазара. Окончательно я расположил к себе чиракчи, сделав небольшое пожертвование и подарив излишнюю для меня бутылку прованского масла для чирака святыни.
Тут же при мазаре, по ущелью вдоль речки сгруппированы фанзы, жители которых занимаются садоводством, главным образом виноградарством. Здешний сушеный изюм в большом почете на далекие пространства; его возят и в Кашгар, обильный своим виноградом, и в Восточный Китай. Этот изюм отличается своим зеленым цветом, не имеет зерен и, хорошо высушенный, не уступает в сладости леденцу. Хлеба жители не сеют. Значительный доход им доставляет отдача помещений для приезжих богомольцев, которые собираются сюда даже из Индии и Турции, не говоря уже о Туркестане. [395]
О самом происхождении мазара чиракчи сообщил мне следующую легенду. Очень много лет тому назад пять человек турецкого племени отправились из дому искать истинного бога, чтобы поклониться ему и послужить своей глубокой верой. Наконец они пришли в обширный город, где жил царь Идыгот. Увидав иностранцев, жители немедленно уведомили об этом царя, который приказал доставить их во дворец. Царь расспрашивал их, откуда и куда и с какою целью они идут. Иностранцы отвечали, что идут из турецкой страны, ищут истинного бога, чтобы помолиться и послужить ему. Тогда Идыгот объявил им, что он и есть бог, и приказал им остаться при дворце и служить ему, как богу. Странники очень обрадовались, что нашли бога и достигли своей цели. Прожив во дворце некоторое время, они стали сомневаться, что Идыгот есть настоящий бог, и хотели в этом удостовериться. Царь имел ученого кота, который во время ночи постоянно держал на голове чирак (светильник с маслом) и освещал им покой, где спал царь. Однажды один из этих иностранцев, поймав мышь, незаметным образом пустил ее в комнату царя, при исполнении котом своей обязанности. Кот, увидевши мышь, не выдержал, моментально бросился за ней, чирак упал с его головы, разбился и масло пролилось. Царь перепугался от происшедшего шума и велел убить кота.
Тогда странники решили, что это не бог, а простой, такой же, как и они, человек, если даже кот не слушает его и ради мыши не исполняет его приказаний, и решили оставить его для дальнейших своих поисков истинного бога.
В глубокую ночь они тайно бежали из дворца. Дорогой они встретили пастуха, пасшего баранов, спросившего у них, куда они держат свой путь. Они ему отвечали, что они ищут истинного бога, чтобы послужить и помолиться ему. Пастух стал неотступно проситься с ними вместе, чтобы добиваться той же цели, на что странники согласились. За пастухом увязалась и его собака; он прогонял ее, но она не отставала от хозяина и, несмотря на побои, следовала за ним. Тогда пастух отрубил ей ноги, но и это не помогло: она покатилась за ними кубарем. Тогда ее решено было убить, но собака человеческим голосом заговорила: «Не убивайте меня, я хочу тоже следовать за вами искать бога, возьмите меня с собой!» Это обстоятельство крайне поразило странников: говорить речью человека собака могла только по воле самого бога, а потому решили взять ее с собою и понесли на руках. Когда они все семеро (с собакой) подошли к Туёкскому ущелью, уже светало; боясь преследований царя, они скрылись в ближайшую пещеру, чтобы провести в ней незамеченными день, а ночью продолжать свой путь. Скрывшись в пещеру, собака легла у входа ее для охраны своих спутников. В пещере после путевых трудов и усталости они заснули крепким сном. Чудесным образом у входа в пещеру, с наружной стороны, моментально выросло огромное развесистое дерево с массой голубиных гнезд; пометом голубей прикрылись следы ног странников, и нагонявшая их царская стража, потеряв их следы, вернулась обратно.
Когда странники скрылись в пещеру и в ней заснули, было раннее утро. Когда проснулись, был полдень. Проснувшись, они почувствовали страшный голод, с собой же у них не было ни куска хлеба. Они решили одного послать в город купить хлеба и дали ему денег. Посланный пришел на базар, купил хлеба, стал расплачиваться, но денег от него не взяли, а купцы ему объяснили, что такие деньги, на которые он хочет купить хлеба, у них в городе неизвестны, их никто не знает. Такие деньги были у них в городе в старину, лет триста тому назад, при царе Идыготе, а [396] теперь у них царь имеет свою монету. Оказалось, что хотя странники думали, что они проспали только с утра до полудня, на самом же деле они Проспали более трехсот лет. О появлении в городе странника дошли слухи до царя, и он приказал привести его к себе. Царь расспрашивал его, откуда он и почему у него такие деньги. От него царь узнал, что есть еще люди царя Идыгота, приказал их всех убить, и с этим странником послал войско к той пещере, в которой находились остальные. Ни один из воинов не решался; войти в пещеру – ими овладевал непреодолимый страх. Из нее же тоже никто не выходил. Тогда послали странника, чтобы он вывел из нее своих товарищей; странник скрылся и более не выходил. Следовать за ним никто не осмеливался. Войска царя долго караулили у пещеры, но никто не выходил; были выкопаны в горах пещеры, построены фанзы, в них жили, сменяясь в течение не одной сотни лет, солдаты, но странники до настоящего времени не выходили, они спят глубоким сном в пещере, а собака у входа ее тоже погружена в сон.
По рассказам монахов эти люди, почитаемые за святых, сохраняют все признаки спящих живых людей: у них растут волосы на голове и бородах; растут ногти на руках и ногах. Они проснутся при втором пришествии Христа и будут вместе с ним проповедывать мусульманскую веру. Ныне около этой пещеры устроен мазар, в котором совершаются молебствия. Живет много монахов. Всем заведует чиракчи. Масса богомольцев со всего магометанского мира стекается сюда на богомолье. Это место известно под-именем «могилы семи братьев». Мазар называется Султан-Асабу-кэб.
Проведя ночь в Туёке и простившись с чиракчи и прочими служащими при мазаре, мы направились в Люкчюн, куда прибыли через 16 верст.
Мои наблюдения в котловине вполне удались. Во время моего отсутствия П. К. Козлов, по моему поручению, отправил в Турфан к знакомsv сартам 7 вьюков, предназначенных для пересылки через Урумчи в Чугу-чак, чтобы облегчить вьюки нашего каравана.
Посетили вана, чтобы отблагодарить его за покровительство Шестакову в течение двух лет и за внимание, оказанное всеми жителями, его подчиненными, нам и людям нашего отряда; действительно, за все время пребывания Шестакова и наше ни у нас, ни у него не было с местными житетелями ни малейшего недоразумения. Вану я подарил на память скорострельное ружье с 1 000 патронов и несколько мелких вещей для его жены и сыновей. Он, с своей стороны, подарил мне и П. К. Козлову по шелковому ковру. Нам он показывал свой отстраивающийся дворец, во второй этаж которого ведет каменная лестница из тесаного гранита. У него мы видели небольшого совершенно ручного жеребенка Equus przewalskü 130, который свободно поднимается по лестнице во второй этаж. Сын вана, мальчик лет 9-10, садится и ездит на нем. Любезностям вана не было конца, он был крайне доволен подарком ружья, которое теперь, ввиду надвигавшегося дунганского восстания, могло быть особенно полезно. 18 октября было решено покинуть Люкчюн, и мы усердно снаряжали караван и П. К. Козлова в его самостоятельный отдельный путь.
Мы дали слово быть у вана накануне нашего отъезда, чтобы проститься с ним. Утром приезжает тайджи с известием, что ван неожиданно вытребован китайцами в г. Турфан, но просит, чтобы мы все-таки посетили его дом и на прощанье отведали бы у него хлеба-соли, его сын, хотя и малолетний, примет нас вместо него.
Чтобы не обидеть вана, мы поехали к нему, и, действительно, его сын-наследник лет 10 очень усердно нас занимал и угощал за обедом, [397] приняв на себя роль хозяина. Когда я его спросил, не устал ли он заниматься с нами и не хочет ли итти поиграть, он мне ответил: «как же я могу итти играть, когда я здесь вместо отца принимаю гостей, я должен только служить им и не думать о какой-либо игре». Обед прошел обычным порядком. Мы простились с молодым хозяином и поехали домой, где шли самые усердные приготовления к походу; вьюки были уже приготовлены и завязаны; седлали верблюдов.
Считаю не лишним сообщить здесь кстати и некоторые сведения, касающиеся Люкчюна.
По рассказам Бешир-Ахуна – хозяина карыза, на котором наша метеорологическая станция просуществовала два года, в горах Тянь-шаня, к северу от котловины, в прежнее время до прихода еще в котловину нынешних жителей, обитали кочевые калмыки, имевшие своего хана, никому не подчинявшегося. Там, где стоит нынешний Люкчюн, еще не было жителей и водилось много зверей. Местность эта называлась до того Люй-чюн, что значит кормное место для ослов, и через него прежде проходила прямая дорога из Турфана в Са-чжоу, и далее во внутренний Китай; проходящие караваны здесь всегда останавливались для покормки своих животных. Китайский император приказал заселить эту местность, что и было исполнено властями, поселившими здесь таранчей из Учь-Турфана, Аксу, и главным образом из Ань-си. Поселок назвали Люкчюн.
Сначала сюда было выселено только сто семей, принявшихся за земледелие и приобретших благосостояние. Соседние горные калмыки стали делать на них набеги, убивая мужчин, уводя в плен жен и детей и грабя имущество. Тогда жители покинули Люкчюн и переселились в Ань-си. В Ань-си они прожили около семи лет и не могли забыть свободы, простора и плодородия люкчюнских земель, что побудило их просить у китайских властей разрешения снова вернуться в Люкчюн. Разрешение последовало; переселенцев собралось до двух тысяч обоего пола; они выбрали себе начальника, звавшегося Иминь-ваном, который был очень богат и, собрав до тысячи таранчей, образовал из них войско.
По прибытии в Люкчюн поселенцы первым делом обнесли свой лагерь глиняной стеной от набегов калмыков. Калмыки настойчивее прежнего стали нападать и грабить их и уводить семьи в плен. Наконец крепость была готова, и таранчи стали отбивать набеги. По стенам крепости постоянно ходили караульные, и войско было всегда готово дать отпор грабителям. На одной башне зажигался по ночам огонь, светивший караульным.
Однажды к крепости подступили калмыки и удачным выстрелом сбили огонь с башни и напали на таранчей, которые, несмотря на отчаянное сопротивление, сомневались в благоприятном исходе своей победы. На утро ван собрал совет, на котором сказал: «пока мы не добудем того ружья, которым был сбит огонь с башни нашей крепости, до тех пор мы не победим калмыков; который воин добудет его, тот получит от меня высшую награду». Такой воин выискался: он убил большую собаку, снял с нее шкуру, надел ее на себя и, когда стемнело, пошел на четвереньках в лагерь калмыков. Калмыки варили на кострах мясо, и когда оно было готово, ели, а кости бросали собравшимся собакам, среди которых был и нарядившийся собакой воин; он ходил среди них на четвереньках и, перебирая кости, высматривал ружье, ради которого сюда пробрался. Калмыки, утолив свой голод и ничего не подозревая, предались глубокому сну, кроме нескольких караульных. Когда все стихло и успокоилось, [398] собака-воин, разглядев, где лежит ружье, схватил его и, незамеченный часовым, скрылся из враждебного лагеря.
На утро у калмыков, открывших пропажу ружья, поднялась страшная, суматоха. Собран был совет, на котором мнения разошлись: одни советовали отступить, другие настаивали, чтобы заставить таранчей силой возвратить ружье. Решено было попытать счастья и отнять ружье.
Обрадованный же ван, получив ружье, одарил воина и сказал: «ну, теперь мы можем воевать с калмыками». Калмыки со всеми своими силами бросились на таранчей, но те своей храбростью отбили нападение и погнали калмыков в горы, массами истребляя их по пути и забирая в плен. Они так жестоко отомстили калмыкам, что навсегда отбили у них охоту грабить Люкчюн.
После этого ван послал к китайскому императору с посланцем донесение о происшедшем, и китайский император передал северные горы в вечное владение люкчюнскому вану за его храбрость, а вместе с ними и непокорных дотоле калмыков. С тех пор и до настоящего времени идет ванский род от Иминь-вана. Горы эти и теперь принадлежат нынешнему вану и населены потомками пленных калмыков, принявших мусульманство. Ныне на прекрасные луга этих гор пригоняют множество скота на летнее время отовсюду: из Турфана, Люкчюна, Урумчи, Пичана и пр.
В 1889 году в эти горы пришло из Алтая около ста юрт китайских киргизов вследствие стеснения пастбищ на их родине. Здесь же в горах они нашли хорошие корма и очень удобные зимовки, свободные зимою, потому что все местные жители на зиму уходят со скотом в низкие, более теплые места. Киригизы занимаются исключительно скотоводством и охотою. [399]
Комментарии
117. Макинтош – резиновый мешок, вмещающий 5 ведер воды. Название макинтош дано было нашими людьми, потому что мешки эти были приобретены для экспедиции в Петербурге у резиновой фирмы «Макинтош».
118. Конгломерат – порода, состоящая из сцементированных галек равного размера. Конгломерат может быть морского, озерного и речного происхождения.
119. Это было 22 июня.
120. Или по другому произношению Чаган-чулу.
121. По уверениям монголов, эти сазы не имеют дна и сообщаются под землею между собой.
122. Ключи эти образуются водами реки Ихэ-халтын-гол, скрывшейся под землею верстах в 40 восточнее, и сохранившей на поверхности земли свое сухое ложе, по которому в большую воду, по словам монголов, иногда пробегает и сама река.
123. У В. И. Роборовского «сыртын», по объяснениям монголов, значит золотое блюдо. Этот смысл в слово «сыртын» вложен, как он указывает, за обилие описываемого места кормовыми травами. На самом деле буквальное его значение – плоская высокая равнина.
У Пржевальского слово «сырт» монголами переводится как сырое, болотистое место. Это объясняется тем, что в Центральной Азии обычно, так же как и в Средней Азии, сырты высоко подняты и имеют обильное атмосферное увлажнение, и возможно, что здесь в обращении в слове «сырт» сливаются два значения – и высокая плоская равнина и сырое место.
124. Молебствие.
125. Имеется в виду война Японии против Китая в 1894-1895 гг, закончившаяся поражением Китая. Китай был вынужден отказаться от своих прав на Корею, уступить Японии о-в Формозу, Пескадоры и уплатить большую контрибуцию. Вмешательство России предупредило передачу Японии Ляодунского полуострова. – Прим. ред.
126. Маньчжуры, или манджуры – одно из тунгусских племен, живущих в Маньчжурии. В 1644 г. подчинили себе Китай и установили маньчжурскую императорскую династию Цин, существовавшую до 1911 г.
127. В другом произношении приходилось слышать «Кущи».
128. Маленькие островершинные шапочки, носимые и всеми нашими магометанами Туркестана.
129. Его же зовут и Гун.
130. Первый экземпляр дикой лошади (Equus przewalskii), живущей в пустынях Джунгарии, был привезен в Музей Н. М. Пржевальским. Но Пржевальский не сам убил лошадь, этот экземпляр был подарен ему начальником Зайсанского поста А. К. Тихановым.
Первым из европейских путешественников, которому удалось убить редкое животное, был Г. Е. Грумм-Гржимайло; в своей книге «Описание путешествия в Западный Китай» (Географгиз, 1948, стр. 141–143) он рассказывает об этой увлекательной охоте.
Текст воспроизведен по изданию: В. И. Роборовский. Путешествие в восточный Тянь-Шань и в Нань-Шань. Труды экспедиции Русского географического общества по Центральной Азии в 1893-1895 гг. М. ОГИЗ. 1949
© текст - Юсов Б. В. 1949© OCR - Бычков М. Н. 2010
© сетевая версия - Strori. 2010
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ОГИЗ. 1949
Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову
за предоставление текста.