КОРСАКОВ В. В.

В СТАРОМ ПЕКИНЕ

ГЛАВА I.

Путь в Китай в 1895 году я совершил чрез Сибирь и Монголию. Не стану говорить ни об этом 2,000-верстном путина лошадях от Томска до Кяхты, ни о переправах через сибирские реки на паромах-самолетах, ни о проезде по сибирской тайге и местам таёжным с их "гнусью" (так зовет народ мучительную мошку и оводов), ни о реках плавежных, ни о езде "тенигусом", а начну передавать свои впечатления с выезда из Троицко-Савска, где мне в последний раз дали на почтовой станции русскую тройку с колокольчиком под дугой, ямщиком-бурятом на козлах.

Проехав по улицам Кяхты, мы миновали заставу и выехали на торговый русский караванный путь, который ведет из Кяхты на Ургу.

Китайский пригород Маймачэн, расположенный по легкому склону к речке Кяхте, которую мы переехали в брод, [2] остался вправо. Оба берега речки невысоки.

Путь пошел по ровной степи с песчаной солонцеватой почвой и бедной растительностью.

В расстоянии 7-8 верст от Кяхты мы встретили ряд правильно расположенных юрт и спутник наш, который оказывал всю дорогу много услуг, Н. Н. Шулынгин, ехавший с нами до Калгана, сообщил мне, что это поселение монголок, жен китайских купцов, живущих в Маймачэне.

Китайское правительство запрещает выезд женщинам китаянкам и купцы китайцы заменили здесь своих жен монголками. Сколько можно было видеть с дороги, монголки живут зажиточно.

Но вот мы подъехали к первой монгольской станции — уртону, как здесь называют. Уртон происходит от монгольского слова "орто" — остановка. На первом уртоне Ибицик меня окружила толпа монголов и монголок, которая суетилась около моего тарантаса, осматривала его, трогала все руками, нюхала, смеялась, делала свои замечания, всему удивлялась, начиная с колес и колесной мази, которую один монгол попробовал даже на язык, и кончая моим пальто, пуговицами, дорожной сумкой и т. д. Я с [3] тревожным чувством следил за приготовляемой монгольской упряжкой, которая была, хотя и очень проста, но вселяла во мне немало опасений.

Состояла она в следующем.

Прежде всего концы оглобель тарантаса подняли вверх и крепко ремнями привязали к поперечной толстой палке, концы которой выделялись в стороны аршина на полтора. Затем два монгола, предложив мне сесть в тарантас, тронули его с места, держа за концы палки. В это время с обеих сторон одновременно стали подъезжать верховые монголы по одному и заставляли каждый свою лошадь подойти головой под палку. Когда это удавалось, то палка ложилась на седло монгола и упиралась по низу живота. Дикие лошади, попав под палку, неслись бешено вперед и тарантас мчался по ровной степи с быстротой 20 верст в час, если не больше. К верховым тотчас же присоединялись еще двое верховых, которые, надев себе на руку петлей веревку, прикрепленную к концам палки, скакали впереди и помогали тянуть экипаж. Каждые 8-10 минут одни верховые сменяли других, ловко выводя лошадей первых и на ходу вдвигая на место выбывающих свежих. Поражала эта ловкость и мягкость в [4] обращении монголов с лошадьми: не было ни битья кнутом, ни толканья, а все старание монголов было, чтобы лошадь поняла лаской, чего от нее требуют. Далеко, однако, не всегда удается сразу и благополучно заменить усталых лошадей свежими. Если лошадь взята дикая и прямо из табуна, то она страшилась палки, билась, дрожа всем телом, рвалась, становилась на дыбы и часто, сбросив монгола с седла, мчалась в степь. Бывали и такие случаи, что лошади вырывались из-под палки, оглобли падали на землю и тарантас катился сам по ровной степи в силу инерции, а монголы старались снова подвести лошадей. Нередко падения с лошадей сопровождаются не только сильными ушибами, но переломами ног, сотрясением мозга. Справедливой поэтому является жалоба монголов на неприспособленность для них европейских тарантасов, которые бывают нередко велики и тяжелы. Монголы часто болеют животами и наживают себе грыжи вследствие такой езды, так как вся тяжесть тарантаса ложится у них на живот и они животом везут на себе тарантас. Особенно тяжело подымать экипаж в гору при таком способе езды: видно, каких усилий стоит монголу удерживать на себе палку, которая стаскивает его почти с седла и он [5] должен изогнуться совсем к голове лошади, чтобы удерживать на животе своем палку.

С уртона выезжает всегда человек 12-15 монголов и столько же запасных лошадей для перемены. В числе ямщиков-монголов или, как их называют, "улачи" всегда есть две-три амазонки-монголки, молоденькие девушки, которые точно также везут тарантас, въезжая под палку или ведут запасных лошадей. Монголки молоденькие чрезвычайно миловидны, грациозны, веселы. Их смуглые скуластые лица, живые, черные глаза, улыбающийся рот с блестящими белыми зубами, чудная черная коса, спускающаяся ниже пояса и прикрепленная к нему концом, чтобы не мешала при езде, их удаль и вся их фигура именно дышет прелестью свободы степей. Старухи-монголки не безобразны. Вся группа всадников представляет собою чрезвычайно яркую живописную картину. Монголы в широких балахонах синего, желтого, оранжевого, яркокрасного и темнокрасного цветов, в конусообразных шляпах, или с непокрытой головой, гладко бритой, если принадлежат к сословию лам, т. е. посвященных с детства родителями в монашество, или с косой, спущенной на спине, в самых разнообразных головных повязках цветными [6] тряпками, и амазонки, вносящие изящество женской натуры в грубые и загорелые фигуры мужчин-все это несется бешено вперед, гикает, гоняется друг за другом, смеется, падает, быстро вскакивает снова на лошадь и снова несется вперед и вперед. Ветер надувает их балахоны словно пузыри на спине, головные повязки развеваются своими цветными концами, все пестро, ярко, живописно, все свободно-весело, смело и беззаботно.

Мы неслись по обширной степи, которая ограничивалась живописными горизонтами окружавших ее гор Ибицих-ула, Дэльгер-хан, Дулань-хан. Степь, по мере удаления нашего, стала все более и более оживляться присутствием луговой цветущей растительности, а общее настроение наше становилось все бодрее и спокойнее.

Уртоны расположены не одинако, а сообразно местным условиям; есть уртоны на расстоянии 15-20 верст, а есть и на расстоянии 60-80 верст. Зависит это расположение от близости колодцев, от пастбищ, от близости кочевья. Населенность уртона тоже различна: от нескольких юрт до целого селения, что зависит от значения уртона, являющегося не только почтовым пунктом, но и военно-наблюдательным [7] постом. Почтовые уртоны — это обязательное отбывание повинности монгольских князей на китайское правительство каждым в своих владениях. Каждый монгольский князь выставляет положенное количество людей, лошадей, дает им продовольствие, а начальник такого уртона в чине "дзаргучей", вроде нашего фельдфебеля, назначается китайским правительством.

Встреча прибывшего чиновника обставляется известною торжественностью. Уртонный почтовый тракт — это тракт казенный и по нем могут ездить только китайские и русские чиновники. Поэтому заранее оповещается, что едет такой-то чиновник и требуется для него приготовить столько-то юрт, лошадей, ямщиков, верблюдов. Все крайне аккуратно и определенно приготовляется заранее и подъезжающего к юртам встречают старшины уртона и на руках подвозят к самому входу у юрты. Затем старшина подходит и приветствует, по обычаю, преклоняя одно колено, и спрашивает по-монгольски о здоровье. Затем предлагает понюхать табаку из своей расписной табакерки гобийского камня (сердолик белый). Вежливость требует приложиться пальцами к табакерке или тоже предложить свою табакерку, если таковая имеется. [8] Затем приезжего приглашают в юрту. Смотря по чину, и юрту ставят новую, чистую, нарядную, или обыкновенную, войлочную, расхожую. Юрта представляет собою конусообразнокруглую палатку и легко складывается и разбирается. Состоит она из решетчатых деревянных частей, которые, подобно рамам, составляют круглый остов. Посреди юрты ставится высокий шест, на котором укрепляется также войлочная крыша, имеющая посредине закрываемое и открываемое войлоком же отверстие. Все войлоки плотно обтянуты веревками, прикрепленными к колышкам, вбитым в землю. Внутренность юрты, по стенам, тоже убрана материей зеленого или красного цвета. На земле в юрте положены тоже войлоки, и посреди сделано возвышенное сидение, покрытое красным ковром. Посреди юрты разводят очаг, если нужно. Приезжего угощают приготовленным кирпичным чаем и кипячеными сливками. Время остановки на уртоне зависит от путника: лошади и ямщики ждут уже приказания. Можно даже не заезжать на уртон, а послать верхового сказать, чтобы лошадей вывели на дорогу и тотчас же на ходу происходит смена и, не теряя времени, мчишься дальше и дальше. Как это было приятно после наших почтовых станций, на [9] которых то лошадей нет, то писарь пьян, то ямщики пьяны, то, не успели отъехать от станции, оказалась какая нибудь непременно неисправность в упряжке. За проезд каждого уртона установился уже обычай давать ямщикам на чай три серебряных рубля, а за приготовленное угощение платить куском кирпичного чая или какими нибудь мелкими вещами. На каждом уртоне все население его от мала до велика толпилось у входа в юрту. Монголки с детьми на руках, нежно прижимая и нюхая их щеки и шею — ласка и нежность у монголок выражается у нюханием вместо поцелуя; мальчуганы-подростки, затевая борьбу, мужчины и женщины-все жадными глазами следили затем, что делалось в юрте. Давая ближайшим кусок хлеба, мяса, несколько кусков сахару, всегда приходилось видеть, что получивший монгол или монголка делили по-братски все между собою; если же полученный кусок был так мал, что его нельзя было делить, то получивший зажимал его в руке, но никогда не ел в присутствии других.

Внутренность юрты, жилья монгола, бедна и грязна: обстановка состоит лишь из необходимого для кочевника. Посреди юрты очаг, на котором он готовит себе пищу, [10] а в пище своей он очень невзыскателен и довольствуется исключительно почти кирпичным чаем, приготовляемым с салом, молоком и пресными лепешками. Просо, рис и баранина употребляются только богатыми. Но начиная от Урги едва ли есть богатые монголы: нищета слишком начинает выступать наружу во всем: в бедной, рваной и штопаной одежде, в худых и слабосильных лошадях, в старых, рваных, загрязненных юртах. Население этих заброшенных уртонов ожидает, как праздника, если в степи найдет какую падаль, коня или верблюда, или овцу. Падаль эту варят и поедают. Казак Нечаев передавал мне, что ему приходилось видеть эти пиршества, от которых "издали еще от духу с души воротило". Монголов в Гоби насчитывают до 2 милл., но вследствие бедности, частых эпидемий и неблагоприятных условий они быстро вымирают.

Местность от Кяхты до Урги весьма красивая, холмистая с синеющими на горизонте горами, богатая растительностью и полевыми цветами, с обилием небольших ручейков, речек, часто встречающимися стадами и табунами лошадей. Местами приходилось подыматься на возвышенности, богатые растительностью. Особенно памятна высокая и [11] скалистая гора Тологой, поросшая лесом с бегущими горными ручьями, с громадой беспорядочно набросанных скал и камней. Пришлось идти пешком почти по горной тропинке, доступной только для верховой езды и удивляться той осторожности и внимательности, с которою монголы на руках спускали тарантас с камня на камень, охраняя его столь бережно, чтобы не поломать колес, что приходилось удивляться их внимательности и сметливости. По горе Тологой много растет черемухи, причем ягоды ее настолько крупны, что напоминали по величине нашу черную смородину. Достигнув вершины, монголы остановились отдохнуть, слезли с коней и подошли к находившемуся на площадке огромному кургану из мелких камней, с набросанными на него сухими и свежими древесными ветвями. Это обо, т. е. благодарственная жертва божеству за благополучный трудный переезд. Каждый монгол бросает на этот курган, что у него есть под рукой — камень, ветки, лоскут материи, пока "обо" не достигнет высоты выше головы человека.

Многие зажиточные монголы имеют при себе специально заготовленные для этой цели листки бумаги с изображением "Хий-мори", т. е. воздушной лошади, приносящей счастье. [12]

По Монголии до Урги протекают две чрезвычайно быстрые и многоводные речки Ире-гол и Кара-гол. Переправа через них заняла немало времени. Слишком уже первобытно все устроено. Паром состоит из двух выдолбленных бревен, соединенных досками, составляющими помост, на который едва помещается небольшой тарантас. Двое монголов стали на концах этого помоста и шестами стали двигать его вверх по реке. Поднявшись довольно высоко, они быстро понеслись вниз по течению, отпихиваясь лишь к противоположному берегу, к которому и пристали, как раз против места отправки. Сняв тарантас, они тем же порядком снова вернулись и забрали меня и моих спутников. Страшно было смотреть на эту стихийную быстроту, с которой мы неслись вниз по реке к месту переправы, но приятно было наблюдать ту смелость, ловкость и уверенное в себе спокойствие, которое проявляли эти двое монголов-перевозчиков. Ни ямщики на уртонах, ни перевозчики ни разу никто не обратился к нам с просьбой "на чаек". Когда же мы давали кирпич чаю, то его принимали охотно, но не выказывали никакого особенного удовольствия или умиления. Принимали как должное, как свободный человек принимает от другого [13] одолжение за одолжение, услугу за услугу, сохраняя полное сознание равенства. На всем моем пути по Монголии я видел много симпатичных черт характера монголов, их услужливость, их радушие и в то же время совершенно детскую любознательность. Как исключительно верховые наездники, они не имеют привычки разбирать дорогу: по ровной степи несутся, как бешеные вперед, не обращая внимания ни на рытвины, ни на камни, ни на косогоры. С замиранием сердца следишь глазами вперед в этой бешеной скачке, чтобы не налететь на случайный камень или рытвину и не сломать колеса. Несмотря на все предупреждения, делаемые наездникам, всегда среди них найдутся такие, которые, увидя какой-либо камень, так и норовят направить на него тарантас и хохочут от удовольствия, когда видят, как тарантас подскочит колесом на этом камне. Но тотчас же следовало всегда и возмездие со стороны наблюдавшего за ездой китайского чиновника, если ему указывался этот проступок, и моментально вся эта разноцветная вольница становилась тише воды, ниже травы, молча работая руками, ногами и кнутом. Но молчание длилось недолго: опять болтовня, хохот, и скачка в перегонку друг за другом. [14]

Вообще путь от Кяхты до Урги очень бойкий и веселый. Постоянно встречаются то всадники монголы, то богомольцы, то едущие в телегах китайцы, то караваны верблюдов, то стада овец.

Все долины и горы, которые встречались, были покрыты густой травой и вся местность в большей своей части представляла цветущий роскошный ковер из разбросанных ярких цветов полевых астр, белой и сиреневой ромашки, мышиного горошка, яркого горицвета и многих мне неизвестных.

С каким наслаждением выходил я из тарантаса, чтобы размять ноги посреди этого цветущего раздолья! Тучи скачущих и перелетающих насекомых поднимались из-под ног; поражало особенно обилие разноцветных кобылок, серых, зеленых, пестрых с красными крылышками.

Чем ближе подвигался я к Урге, этому центру религиозной жизни монголов, тем более я замечал следы секретной болезни среди монголов. При осмотре я понял причину этого. [15]

ГЛАВА II.

Уже вечерело, когда мы увидали разбросанную в отдалении Ургу и было совсем темно, когда мы, ощупью поднимаясь на возвышенность, подъехали к воротам русского консульства.

Напряженно тревожное настроение, в котором мы находились, пока тарантас наш медленно двигался в темноте, то ныряя на спусках с горок, то кренясь на бок при подъемах на косогоры, тотчас же сменилось приятным чувством душевной тишины и довольства, когда издали еще замигали светлыми звездочками освещенные окна зданий и донесся лай сторожевой собаки.

Но вот мы остановились у ворот консульства. Вышли с фонарями казаки, отворили ворота и мы въехали в обширный двор.

Какое было приятное чувство, когда мы могли уже окончательно выдти из тарантаса, зная, что получим помещение, [16] получим кровать, на которой спокойно будем спать, раздевшись, получим самовар, вымоемся, переменим белье. Какое это наслаждение после нескольких дней пути в тарантасе, с ночевками в юртах, выездами с раннего утра и остановками поздним вечером на ночлег!

Во дворе нас любезно встретили, выйдя на крыльцо, В. Ф. Люба, секретарь консульства, исполнявший тогда обязанности консула Я. П. Шишмарева, бывшего в отсутствии, и Н. А. Люба, его супруга.

Они нас приютили, отвели помещение, оказали полное гостеприимство. В Урге мы пробыли несколько дней, употребив их и на отдых, и на ознакомление с городом и жизнью совершенно для нас новой страны и народа. В. Ф. Люба и Н. Н. Шулынгин сообщали нам и показывали все интересное и достойное внимания. Урга, главный город Монголии, лежит при слиянии рек Толы и Сэльби. От Троицкосавска он отстоит на 300 верст. Название города Урга неизвестно монголам, которые называют ее Да-хурэ или Богдо-хурэ, т. е. большой или святой курень. Слово же Урга русского происхождения, переделанное из монгольского слова "орго", что значит по-русски "дворец", ставка знатного человека. Урга в жизни [17] монголов имеет особенно важное значение, являясь издавна и местом торга между русскими, монголами и китайцами, и, что особенно для них важно, она является религиозным и отчасти правительственным центром Монголии.

Урга расположена в котловине, окруженной со всех сторон горами, из которых образуется выход на восток и запад долиною реки Толы, и состоит из трех отдельных частей. Урга, в которой живет религиозное чувство монголов, к которой влечется их душа, это Хурэ — т. е. монастырь, святыня монголов, в котором пребывает перерожденец Будды — гыгэн, и смежная с монастырем вторая часть Урги, называемая Гандана, в которой расположены кумирни и живут ламы, изучающие курс высшей буддийской догматики.

Третья часть Урги, несколько отдаленная от первых двух, это торговая или Маймачэн. Вся Урга расположена на правой стороне реки Толы и местность ее имеет вид продолговатой равнины с севера на юг, ограниченной горами. Спускаясь с возвышенности, на которой расположено консульство, видно было разбросанную на равнине маленькими мазанками-домиками, густо прилежащими друг к другу, монгольскую столицу. Издали [18] привлекали особое внимание блестящие на солнце золотом конусообразные куполы кумирен и черепицы крыш зданий. Над кумирнями высоко поднимались мачты с золочеными маковками на их вершинах. Вблизи, когда мы вошли в узенькие улицы Ганданы, то сразу же исчезло все призрачное обаяние, которое издали влекло к себе.

Гандана населена исключительно ламами, которые живут себе отдельными приходами, аймаками, группируясь около своего прихода. В обычное время все улицы Ганданы пусты, так как ламы находятся или в кумирнях, или в школе, или в своих домиках. Когда же они выходят из кумирен, возвращаясь по домам, то все улицы и переулочки сразу наполняются яркоцветной движущейся живой, хотя и молчаливой, толпой лам, с открытыми гладко бритыми головами, в широких ярко красных, желтых и пурпуровых мантиях. Словно муравьи из громадного муравейника сходятся они и расходятся по извилистым уличкам и переулочкам.

Улицы и переулочки образованы сплошными кирпичными или глиняными стенами, с калитками в стене; самое жилье построено внутри двора и закрыто от улицы. У богатых лам или чиновников заборы [19] встречаются и из деревянных пал, частоколом окружающих двор. Над заборами богатых домовладельцев, перекидываясь иногда через улицу от одного дома к другому, протянуты были веревки, на которых навешаны были или яркие лоскутья или куски шелковых и бумажных материй с надписями из молитв, или развевались разноцветные флаги, или цепи из зелени ветвей и листьев, связанных в гирлянды. Вся ограда дворца хутухты гыгена была украшена такими гирляндами. Когда шествие лам прекращалось, то улицы Хурэ и Ганданы погружались в безжизненную тишину и можно было тогда встретить только бродящих из одной кумирни в другую монголов богомольцев. Количество живущих здесь лам громадно и никак не менее, как сообщил В. Ф. Люба, десяти тысяч. Все ламы монахи и дают обет безбрачия, почему на улицах Хурэ нельзя встретить женщины, исключая старух, которым, как монахиням, разрешается жить при ламах и заведывать их хозяйством.

В ламской Урге самая священная часть и самое большое здание это кумирня Майдари. В этой кумирне находится громадных размеров, сажень семь-восемь в вышину идол Майдари. Он отлит из меди и густо [20] покрыт позолотой. Выделка идола совершалась в мастерских Долон-Нора и он по пастям был оттуда доставлен в Ургу, где и собирался на месте. Кумирня, в которой находится Майдари, тибетской архитектуры; она высока, снаружи красива, но внутри очень тесна и вся полна идолами, бурханами, как их называют. Для посетителя самый интересный сам Майдари, сидящий с поджатыми ногами под балдахином посреди кумирни.

Майдари еще не явился в мир, в настоящее время он владыка в царстве теней, но должен скоро объявиться в мире. Майдари изображен с благословляющими руками.

Перед идолом стоят бронзовые курильницы, высокие красного цвета четыреугольные восковые свечи в подсвечниках, в вазах искусственно сделанные цветы священного лотоса. Сверху из — под балдахина спускается много длинных шелковых разноцветных полос материи.

Кроме больших размеров идолов, находящихся в кумирне, вдоль стен поставлены громадные открытые шкафы и на полках размещено множество мелких и крупных бронзовых бурханов и бурханитов. Многие из них замечательно изящной и [21] художественной работы. На свободной площадке кумирни перед идолом Майдари размещен ряд скамей и кресел для лам.

В верхней части кумирни устроены хоры, идущие вокруг, и из них ход в боковые отделения. Освещается кумирня сверху небольшими окнами с цветными стеклами. Кумирня Майдари произвела на меня впечатление большого музея, полного предметов религиозного буддийского верования и поклонения. Каждое свободное местечко в кумирне чем-нибудь занято: или вышитыми на шелковых материях изображениями будд, или нарисованными, или принадлежностями буддийского культа. Масса предметов при тесноте их расположения, при яркости красок и однообразии чрезвычайно утомила нас и оставила по себе в памяти какой-то зрительный сумбур от всего виденного.

При кумирне Майдари находится дежурный лама, который за разрешаемый осмотр довольствуется серебряным "на чай " рублем.

Из кумирни мы пошли посмотреть дамское духовное училище. Своим видом училище походило на огромный сарай, все уставлено вплотную скамьями, на которых тесно друг к другу сидели ученики — будущие ламы, разных возрастов, от малышей до зрелых юношей. Их было не менее 1,000 [22] человек. По свободным промежуткам этой аудитории расхаживал жирный и с тупым взглядом, в желтом одеянии и с посохом в руках лама. Наше присутствие наружно не произвело никакого впечатления на массу юношей. Была буквально мертвая тишина, никто не шелохнулся, не вскинул глазами, наоборот, ближайшие к нам опустили глаза в землю, а некоторые забормотали что-то, вероятно, молитву. Был ли это урок созерцательного внимания или дисциплины — не знаю, но эта мертвая тишина подавляла нас и заставила скорее уйти из удручающей аудитории.

Выйдя из школы, мы пошли к дворцу хутухты. При всем моем желании осмотреть дворец хутухты — это оказалось невозможным: никто, кроме лам, не может переступать порога его святилища. Сам же хутухта в великие праздники показывается богомольцам, выносимый ламами на носилках на площадь, где его ожидает, молитвенно падая на землю, многотысячная толпа. Пришлось удовольствоваться видом только наружных стен его дворца, ничего особенно не представляющего.

От дворца хутухты мы отправились по направлению к монгольскому городу Маймачэну. Проходя мимо одного здания, я был [23] поражен лежавшими и сидевшими у стены преступниками, закованными в цепи и с цепями на шее, свободный конец которых был в руках стражи.

Это здание было китайское присутственное место — ямынь. Изнутри доносились стоны и крики наказываемых и пытуемых. Пытки, самые разнообразные и жестокие и до сего дня в большом употреблении и у китайцев, и у монголов.

Сейчас же за дворцом хутухты расположилась монгольская часть с их войлочными юртами, мазанками, грязью, массой нищих, собак, сору и всякого отброса. Монгольская часть полна народа, полна движения; то величаво проходит караван верблюдов, то мчится монгол-наездник, то чинно проходит китаец, прикрывая веером со стороны солнца свою голову. В этой же части находятся и дома русской торговой колонии. Эта часть самая оживленная, самая многолюдная. Сюда стекается на поклонение хутухте и Майдари десятки тысяч богомольцев в известные дни праздников. Богомольцы приносят обязательно дары по мере средств своих, обогащая лам. Нищие и собаки также собираются здесь в громадные скопища, становясь под защиту буддийской святыни. Различие невообразимо резко здесь между [24] ламами и простыми монголами, а тем более нищими. Нет ничего ужаснее нищих Востока: это изъязвленные, основавшие свое местопребывание среди груд мусора и разных отбросов, часто здесь и умирающие, и съедаемые собаками, покрытые струпьями, изможденные, в рубищах. Несчастные эти повергаются на землю, прося милостыни у проходящих. Ламы, гладко выбритые, сытые и жирные, надменно-самодовольные, в ярких красных и желтых шелковых мантиях, производят среди этого бедствия отвратительное впечатление. Ламы разоряют монголов ужасными поборами на содержание хутухты и за отправление религиозных треб. Они развращают народ и заражают его сифилисом. Проституция в разных формах развита здесь весьма сильно, что поддерживают не одни ламы, но и торговцы китайцы, которые живут все без жен.

Подобно нищим и множество собак в Урге также тощи, несчастны и покрыты паршами. В Урге две категории собак: обыкновенные уличные и собаки трупоеды, свирепые и сильные, бродящие стаями за Ургой. Монголы не хоронят своих мертвецов, а выносят их в поле и оставляют на съедение, и чем скорее труп съедят и растаскают собаки, тем, значит, был [25] праведнее покойник. Поэтому не только за Ургой молено всегда найти человеческие кости, но даже и в самую Ургу затаскивают собаки части трупа. Бывали случаи, что стаи этих собак, будучи голодными, нападали на одинокого путника и растерзывали его.

Ургу по всей справедливости можно назвать городом лам, нищих и собак.

У монголов нет своей монеты, нет денежных знаков и в торговых сношениях с китайцами они или ведут меновую расплату на кожи, шерсть, масло, или расплачиваются на китайское серебро в слитках, что доступно только монгольским князьям. Вся же обычная торговля и все обычное обращение совершается или при посредстве кирпичей чая или при посредстве так называемых "ходаков".

Кирпич чая это спресованный чай в форме кирпича имеет стоимость 35-40 коп., а "ходак" это полоса материи от самой грубой, простой до дорогой шелковой и стоимостью от 1 копейки до 5 рублей. Ценность ходака зависит исключительно от величины его и качества материала.

Этот торг на "ходаки", груды и связки ходаков на монгольском базаре, представляют много интересного для наблюдателя.

Довольные, хотя и усталые, мы вернулись [26] в консульство и остаток дня посвятили осмотру консульства и его окрестностей.

Первые сношения русских с Ургой происходили более ста лет тому назад и первое русское подворье было построено еще в 1786 году. Русское подворье занимало тогда шесть деревянных домов, обнесенных стеною на подобие острога, так как китайские начальники просили у правительства выстроить для русских посланцев именно такое здание, чтобы они, амбани, могли лучше стеречь русских. Современное русское консульство построено в период 1863-1865 годов.

Вначале русское консульство одиноко стояло на возвышенности, представляя двухэтажное деревянное здание, но с течением времени оно стало обстраиваться. Вблизи в настоящее время имеется дом русской почтовой конторы, затем ургинская школа для учеников, изучающих китайский и монгольский языки, затем домик священника. К зданию консульства пристроена и небольшая деревянная домовая церковь.

Консульство обнесено высокой деревянной решеткой и во дворе рассажены деревья, но вследствие дурной почвы, несмотря на усиленную поливку, принимаются плохо. В настоящее время консульство застроилось уже [27] многими домами, из которых некоторые, как дом знаменитого и много нашумевшего в Монголии и Китае Бадмаева, имеют даже свою историю. Впрочем, о г. Бадмаеве я еще скажу.

Для охраны, консульства живут в нем несколько человек казаков.

Знакомясь с консульскими зданиями я дошел, до русского православного кладбища, расположенного тут же по близости на пригорке. И какое тяжелое, грустное, глубоко возмущающее душу, впечатление произвело на меня это место упокоения русских людей, одиноко заброшенных в далекой стране!

Кладбище совершенно не огорожено, совершенно лишено всякого присмотра. Могилы над которыми нет ни крестов, ни даже камня, большинство уже совершенно сравнялись с землею, некоторые обвалились, и все они попираются бродячим скотом, разрываются собаками.

Стыдно и больно за отношения русского человека ни себя не уважающего, ни чтущего памяти своего ближнего. А ведь в Урге есть все представители русского культурного общества и служилые люди в лице консула, и учители наши в лице священника, и народ в лице торговых людей. [28]

Русская колония в Урге достаточно велика, но в то же время во многом беспомощна. Мне пришлось выслушать много сетований на то, что в Урге нет врача, нет следовательно и разумной врачебной помощи. Заболевающим приходится или полагаться на целебные силы природы, или отдаваться во власть местных знахарей лам или безропотно умирать, если недуг окажется не по силам ни природе, ни ламам, а потребует знаний и искусства врача.

Во время моего пребывания в Урге ко мне привели больную русскую девушку, которая после испуга (на нее бросилась и покусала собака) представляла целый ряд болезненных нервных явлений. Несколько месяцев лечения лам не улучшили ее состояния, но назначенное ей лечение бромистым калием через две недели, как мне потом сообщили, привело ее к полному выздоровлению.

Выслушивая однако сетования и жалобы русских на отсутствие у них необходимого для жизни врача я всегда удивлялся той беспомощности и бездеятельности, которые так присущи и не в одном только врачебном вопросе современному русскому обществу. Все желают, чтобы непременно для них был назначен врач-чиновник и [29] ни у кого не является инициативы собрать по добровольной подписке деньги на вознаграждение врачу и пригласить врача от себя лично и для себя, не ожидая, как дети, чтобы о них заботились няньки и мамки. [30]

ГЛАВА III.

На следующий день В. Ф. Люба устроил поездку в Богдоул, чтобы показать нам эту живописную местность, священную в глазах монголов.

В пикнике приняло участие и семейство г. Тархова, управляющего почтовой конторой. Все мы, кто верхом, кто в двухколесной таратайке, взяв с собою самовар и закуску, отправились, бодрые и веселые, словно в доброе старое время в России, в лес по грибы и по ягоды. Погода стояла чудная, теплая, но не жаркая, несмотря на то, что это было 20 июля.

Спустившись с возвышенности, мы миновали китайскую крепость, расположенную четыреугольником с высокими глиняными стенами и выглядывавшими из амбразур пушками, и подъехали к реке Толу, которую нужно было переезжать два раза.

Хотя река и не глубока в месте переезда, но течение настолько быстрое, что [31] сносит лошадей, которые с усилием противостоят напору воды.

Странное ощущение испытывали мы, когда очутились среди страшной быстрины: нам казалось, что вода подхватила нас и тащит с собою по течению. Голова кружилась и в глазах все уносилось вместе с водой. Некоторые из нас не решались переправляться и сопровождавшие казаки поддерживали боявшихся при переправе.

Переправившись через Толу, мы пустились по чудной, зеленой и цветущей долине, к лесистым склонам Богдоула.

У монголов Богдоул это Святая гора; это цепь гор с самой высокой из них, имеющей по определению Фрицше высоты над уровнем моря 5412 фут. Протяжение гор равняется 30 верстам. Все горы Богдоула покрыты хвойным и лиственным лесом. Монголы настолько чтут святость Богдоула, что на всем протяжении гор запрещается всякая порубка, всякая раскопка земли и охота на птиц и животных.

На Богдоуле, как говорят монголы, находится и могила Тамерлана, память о котором свято сохраняется в их былинах. Пока готовился самовар и на зеленой полянке раскладывались привезенные с собою закуски, я отправился на горы и какую [32] нашел чудную, крупную и спелую землянику, приветливо кивавшую мне на длинных стебельках из зеленой травы! Сколько было кустов дикой малины, черной смородины, деревьев черемухи! Ягоды были крупные, вкусные; воздух бодрый, свежий, чистый, безоблачное голубое небо, тишина и покой!

Если может быть счастлив человек, то только он поймет и найдет это счастье, если останется хоть на время с великой и всеобъемлющей природой, которая одна даст ему и душевный покой, и чистые, добрые, хорошие мысли. Проведя весь день в прогулках по лесу, мы под вечер вернулись в Ургу. Вечера проводили в радушной беседе в семье В. Ф. Люба.

От Бадмаева и его крупных задач, интересовавших всех нас, мы перешли к другим местным текущим злобам дня ургинской жизни. Для нас все было ново, новы были люди и новы отношения между людьми, а ведь эти отношения составляли хоть маленькую, но все же страничку в истории русской жизни на далекой окраине. Думаю, что не будет лишним, если я расскажу о бывших событиях, имевших место несколько лет тому назад.

Урга управляется губернатором-амбанем, посылаемым от китайского [33] правительства. От личных качеств амбаня много зависят и отношения между русскими.

В Урге в 1898 году был амбань, который далеко не выказывал дружеского расположения к русским и притеснял, основываясь, конечно, на трактатах, всякое проявление русской предприимчивости. Вследствие этого у амбаня с русскими вышло довольно острое столкновение из-за моста через реку Тол. Тол, как я говорил, быстрая горная река, впадающая в Орхон, приток Селенги; в обычное время Тол свободно переходится в брод на лошадях и верблюдах, но как только пойдет в горах дождь, Тол становится невозможен для переправы и по глубине, и по быстроте течения. Русское кяхтинское купечество на добровольно собранные с отправляемых чаев деньги учредило в Урге русское коммерческое агентство. Обязанность агента состояла в наблюдении за правильностью движения чаев и сохранностью их в пути, в исправлении дорог и устройстве переправ. Учрежденное агентство в 1885 году устроило мост через р. Толу, исправило дороги и израсходовало за все время по 1-е января 1895 г. 36,261 рубль. Но мост через Тол необходим только во время большой воды, а когда вода в реке маленькая, то все товары, даже и русские [34] чаи, везут в брод. За переезд через мост с товаров монголов бралась небольшая плата, для чего со стороны моста стоял шлагбаум и находилась сторожка. Поехал как-то амбань через мост и задел колесом телеги за столб, рассердился и приказал убрать шлагбаум и срубить столбы. Но к следующему проезду амбаня столбы срублены не были, что привело китайского губернатора в страшную ярость; он забыл всю свою китайскую сановитость, вылез из телеги и взбешенный, собственноручно, исколотил до крови своих переводчиков, полагая, что они не сумели передать правильно его приказание русскому агенту, который их не понял и потому только осмелился ослушаться амбаня. Затем велел позвать самого агента, набросился на него, наговорил немало громких слов и приказал тотчас же при себе рубить столбы шлагбаума. Не довольствуясь этим, амбань пожелал, как говорят, уничтожить и самый мост, для чего потребовал объяснений, на каком основании и с чьего разрешения построен здесь мост русскими. Впоследствии амбань был переведен из Урги.

Наш главный чайный рынок находится в Ханькоу, где живут представители нескольких русских торговых домов. [35] Московские чайные торговцы давали заказы этим домам купить и приготовить для них байхового (черного) или плиточного чая на разные цены от 10-ти лан и до 50-ти лан за ящик (в лане два наших рубля). Чай покупается и сдается на пароходы для доставки его в Тянь-Цзин, где имеются и другие коммиссионеры от торговых домов, принимающие чай из Ханькоу и отправляющие его на лодках до Тунжоу, а из Тунжоу чаи отправляются караваном на верблюдах и мулах до Калгана, где чаи принимают опять-таки свои уже самостоятельные фирмы и отправляют до Урги на верблюдах или телегах на волах, смотря по времени года. Когда таким образом чай дойдет до Кяхты, то там уже идет окончательная его отправка или в Ирбит, или на нижегородскую ярмарку, или на Москву. Много неудобств испытывают отправители чая, отправляя его по Монголии через восчиков-монголов. Если год у монголов благополучный, то "ямщиков", т. е. монголов, является своевременно много, и отправка чаев из Калгана идет вполне успешно и благополучно, если же год неурожайный или есть эпидемия и падеж верблюдов или быков, то ямщиков является мало, чаи идут крайне неисправно, с большой просрочкой. Бывали [36] случаи, что монголы, взявшись везти чаи и взяв задатки, складывали эти чаи в степи и уходили по домам. Во время дождей и сырой погоды, которую очень трудно переносят верблюды и часто погибают, чаи получаются подмоченные, с массой порчи.

Такая отправка чаев была до 1898 года, но с проведением железной дороги от Тянь-Цзина на Пекин и чаи пошли по железной дороге до Пекина, а отсюда уже караваном на Калган и Ургу. Но с каждым годом количество отправляемых чаев через Монголию сокращалось, и уже для юга и юго-запада России чаи пошли на пароходах до Одессы, что выразилось в среднем в 800 тысяч ящиков ежегодно. В настоящее время с окончанием Сибирской и Восточно-Китайской железных дорог и остальные все чаи пойдут пароходами до Дальнего, а отсюда уже по железным дорогам; через Монголию же пойдут только чаи для местного потребления, что выразится ничтожным количеством. Старый русский торговый путь через Монголию закончил свое существование.

Злобой дня в Урге был в то время ожидавшийся приезд г. Бадмаева и предшествовавшие ему слухи о его торговой деятельности и задуманных им разнообразных предприятиях. [37]

Г. Бадмаев, известный врач-бурят в Петербурге, лечивший тибетскими лекарствами и мечтавший водворить тибетскую медицину, вдруг появился в Сибири, основал в Чите газету на русскомонгольском языке, завел разнообразные торговые предприятия, начиная с торговли мясом в обширных размерах, поставлял мясо на золотые прииски, вступил в отчаянную борьбу с местными мясоторговцами, открыл магазины мануфактурных товаров в Чите, построил гостиницу, устроил образцовые хозяйственные фермы, конский завод, взял почтовую гоньбу и перевозку русской казенной почты от Кяхты до Урги и Калгана, построил дома в Урге под склады товаров. В Пекине он также купил и построил два больших дома и желал организовать агентуру во многих пунктах Китая, послав туда своих людей-бурят для изучения местных условий быта и местного производства. Заговорив о г. Бадмаеве, я забегу несколько вперед, чтобы не возвращаться к этому вопросу после, искажу, что в 1898 году я познакомился с г. Бадмаевым в Пекине, куда он приезжал. Г. Бадмаев высказывал намерение подорвать эксплуатацию разных хищников в Сибири и таковых же хищников-китайцев в [38] Монголии. В Монголии действительно китайцы страшно разоряют и давят монголов, стоящих в экономической зависимости от китайцев. Г. Бадмаев желал ввести в Монголии русское производство, открыть склад русских товаров и продавать их монголам втрое дешевле, нежели это делают китайцы. В то же время Монголия богата шерстью, богата кожами, скотом, и г. Бадмаев горячо ратовал за открытие в самой Монголии шерстяных фабрик и кожевенных заводов, за открытие сельско-хозяйственных ферм и отсюда думал вести борьбу с английским влиянием и английскими товарами, господствующими вне конкурренции во всем Китае.

Слушая его речи, его голословные уверения, что он затянет мертвой петлей торговлю и влияние англичан в Китае, думалось невольно словами русской пословицы "дай Бог нашему теляти волка пожрати", но мало верилось в возможность, чтобы из деятельности г. Бадмаева вышло что либо путное. Слишком он разбросался по всем отраслям, слишком швырял легко доставшимися ему капиталами и слишком шел к цели ненадежными путями.

В Урге относительно личности г. Бадмаева и его предприятий ходили не только слухи, но создавались целые легенды. [39] Говорили, что г. Бадмаев получил два миллиона на организацию торгового дома "Бадмаев и Комп." и на упрочение торговых сношений России с Китаем. В феврале месяце 1898 года г. Бадмаев произвел необычайный эффект появлением на улицах Пекина бурятов, разряженных в яркоцветные халаты и шляпы с красными донышками, с спускающимися позади яркими лентами; буряты эти была свита г. Бадмаева, обращавшая на себя общее внимание, как со стороны европейцев, так и со стороны китайцев. Но на высоте произведенного эффекта, сделавшего г. Бадмаева популярным в Пекине, была тройка лошадей в русской упряжи, которая, позвякивая бубенцами, провезла по улицам Пекина русский тарантас. Что делал г. Бадмаев для торгового дома — никто не знал, но в Пекине он купил на лучшей улице два места, на которых были построены весьма поместительных два дома. Покупка и постройка домов обошлась, как слышно, тысяч пятьдесят. В бытность свою в Пекине г. Бадмаев купил шелковых китайских материй, тростникового китайского сахара, леденцу и других мелочей, всего на несколько тысяч, и отправил свой первый, ставший и последним, торговый караван на Читу, а затем уехал сам. Выезд из Пекина [40] г. Бадмаева был событием для китайской улицы: тьма народа, ожидавшая выхода "Ба-да-ма-вана" (князя Бадмаева), треск ракет заинтересовали даже европейцев. Затем все стихло и стали доходить слухи о полном беспорядке и полной неурядице во всех делах и предприятиях торгового дома "Бадмаев и Комп.".

В Урге также был открыт магазин, который в первое время своего существования вел даже торговлю, продавая монголам сукно. Но и в Урге деятельность торгового дома продолжалась недолго: торговля стала, дома и склады под товары опустели. Случился "крах" со всеми предприятиями г. Бадмаева, устойчивости которых никто здесь с самого начала не доверял. [41]

ГЛАВА IV.

Быстро прошла неделя нашего пребывания в Урге и пора уже было собираться в дальнейший путь.

Днем выезда назначили 3 августа и в этот день с утра во двор консульства были потребованы верблюды для перевозки нашего багажа и лошади под тарантас.

Распростились мы с радушными Люба и двинулись снова с нашим милым спутником Н. Н. Шулынгиным на Калган.

Переправу в тарантасе через реку Тол совершили благополучно. Воды в реке было настолько мало, что она не вливалась даже в тарантас.

Ямщики-монголы все время гикали и суетились вокруг тарантаса и помчались, сломя голову, как только все мы выбрались на ровную степь. Долина реки Тол чрезвычайно живописна и богата пастбищами. Горы, словно застывшие исполинские волны, нагромоздясь одна на другую, все более и более [42] покрывались синей прозрачной пеленой и оставались в стороне. Мы неслись на запад, вступив в пустынную и негостеприимную степь Гоби. Первые два перегона — Бассык и Бухык — степь была богата травою, около монгольских юрт встречались стада белоголовых баранов но уже не было того обилия цветов, что встречали мы в степи до Урги, и не было того оживления: ни птиц, ни насекомых. С последующего уртона Амагылын, Чонаргаланту, Ундурдо, степь становилась все беднее растительностью, все безжизненнее и угрюмее, а с уртона Тала-Булык началась, как сообщил сопровождавший меня казак Нечаев, настоящая "Гобея", которая чем далее, тем становилась безотраднее и беднее, превратясь в одни солончаки с колючими кустарниковыми травами. Начинают попадаться большие пространства, усеянные мелким камнем, словно щебнем. На далеком расстоянии видны эти осколки, как бы застывшие капли каменного дождя, лившего здесь в изобилии.

Ночлег в юртах посреди Гоби, толпы монголов, всему изумляющихся, все рассматривающих, доверчиво и с видимым удовольствием принимающих каждый даваемый им кусок и тотчас же делящихся им друг с другом, — все это вносило [43] особую прелесть свободы в путешествие. Тут же, в другой юрте, в котелке, повешенном над огнем, казак варил суп из баранины, находя время балагурить и с окружающими его монголами. То и дело из его юрты или слышался взрыв хохота, или видно было, как в рассыпную неслась толпа, чтобы вновь тотчас же собраться. Объяснялся он с ними на каком-то особом монголомимическом наречии, но его не только понимали, но с видимой охотой во всем помогали и услуживали. Завидная черта русского простолюдина вносить всюду добродушную общительность. Китайцев монголы ненавидят, но и китайцы относятся к монголам с крайним презрением и грубостью, как к животным. Ненависть монголов к китайцам — чувство довольно распространенное и, вероятно, давнее.

Темнеет быстро в Монголии, и уже к семи часам вечера ехать становится трудно, хотя монголы не боятся ошибиться в дороге и готовы так же лететь, сломя голову, ночью, как и днем. Утомившись за день от быстрой езды, ждешь с нетерпением последнего уртона, где назначен ночлег. По утрам в пять часов стан уже на ногах, со всех юрт несутся голоса "у лачи мордо", и монголы уже лихо гарцуют на своих [44] бешеных конях. Выезжая в пять часов с ночлега, я делал два перегона и в 8 часов утра останавливался для питья чая и отдыха. Казак обыкновенно скакал впереди и все подготовлял к приезду. Русский солдат незаменим в путешествии. Казак Нечаев, который весь день скакал верхом вместе с монголами, успевал не только за всем присмотреть, все приготовить, но оставался всегда бодрым и сохранял доброе и веселое слово, которым умел и развеселить, и сам себя подбодрить.

Отдохнув час-два, мы снова неслись по Гоби до часу дня, пока зной палящего солнца не заставлял искать хоть какой-нибудь тени. Юрта и остановка на уртоне являлись благодеянием. На мое счастье погода не была особенно жаркая, и за весь переезд по Гоби тягостных и знойных дней было всего только три. Ночи в Гоби довольно прохладные, а под утро приходилось накрываться теплым одеялом.

Местность Гоби довольно, в общем, разнообразна и не представляет того тягостного однообразия, о каком я думал, рисуя в своем воображении пустыню. Безусловно пустынных, солончаковых или глинистопесчаных, безжизненных и лишенных почти всякой растительности пространств, [45] с крайне скудными водой колодцами, причем вода в них — противного горько — солоноватого вкуса, было не более восьми перегонов. Попадались перегоны, составлявшие болотистую, кочковатую местность, покрытую густой, жесткой травой, которую едят только верблюды; попадались перегоны с плотной глинистой почвой, представлявшие чрезвычайно красивую мозаичную поверхность. Разнообразные фигуры квадратов, ромбов, трапеций, многоугольников глинистой почвы были окаймлены полосами зеленой травы, узенькой ленточкой отделявшей серую глинистую почву этих площадок друг от друга. Кое-где были скопления воды, видны следы ручьев и потоков, оставшихся от дождей. Несомненно, что дождевая вода, пробиваясь по разным направлениям в солончаковой почве, орошала ее и вносила жизнь, оставляя зеленую травку на своем пути. Несколько перегонов такой мозаичной зелени сменялись снова то опять песчано-глинистой, то холмисто-каменистой; некоторые перегоны представляли собою в высшей степени интересную картину каменных высоких пород, совершенно черного или исчерна-синеватого цвета, выходивших из земли, словно остатки разрушенного города. Изредка встречались небольшие озерца солоноватой [46] воды. Так проехали мы уртоны Нарык, Модо, Тойрин, Боро-Бурын, Байн-Хоту, Байн-бильдхэ, Сологой, Цзаха-сучжий и достигли на четвертые сутки пути от Урги большого поселения Саир-Усу, стоящего почти на половине пути между Ургой и Калганом. В Саир-Усу находится и военный китайский пост, живет китайский чиновник. Отсюда идет большая дорога на города Улясутай и Кобдо. Встреча в виду многолюдства поселения была и торжественнее, и многолюднее. Явились трое чиновников-монголов, по обычаю сами подвезли тарантас к юрте, в виде приветствия преклонили каждый колено и со словами "амархан-сойн" (здравствуйте) предложили свои фарфоровые или сделанные из гобийского камня флакончики-табакерки. Юрта была для нас приготовлена большая, чистая, с богатым убранством внутри, т. е. сделано было высокое ложе, накрытое красным сукном, поставлены кипяченое молоко, горячий кирпичный чай и туземные пресные лепешки. В Саир-Усу происходит смена сопровождающих чиновников: выехавшие из Урги возвращаются обратно, а из Саир-Усу командируются для сопровождения новые до Калгана.

От Саир-Усу дорога резко начинает отклоняться к юго-востоку. Самая тяжелая [47] и бесплодная часть пустыни пройдена; чем дальше подвигаешься на юг, тем все веселее и зеленее становится степь. Проехали уртоны Хутынь-Долонь, Боро-обо, Цзубыр, Цзалат и остановились на ночлег в юртах Арбан-Найма. Местность чрезвычайно живописная: ряд высоких холмов с прорезывающими их долинами, по которым еще недавно неслись потоки дождевой воды, сливая в один несшийся по каменистому руслу, по которому пришлось ехать и нам до юрт, поставленных на возвышенности. Степь уже переставала быть пустыней: после дождя повсюду был зеленый ровный ковер, доносилось блеяние стад. Как отрадно действовало близкое присутствие жизни после пройденного четырехдневного пути, безмолвного и мертвенного. Усталости как бы не бывало; я вышел из юрты. Что за чудный вечер! Какое величие в безграничном просторе пустыни и какое торжественное великолепие в ярко блещущем звездами небесном пространстве! Какой воздух легкий и прозрачный, какая величественная тишина! Забыв усталость, забыв лишения, отрешась от всего, я не мог оторваться от этой чудной, блещущей такой примиряющей и возвышающей душу тишиной небесной и земной дали! [48]

Уртоны Нарык, Хончи, Мухор-Гашу — местность холмистая, сменяющая каменистые пространства с ровными степными. Вода везде хорошая. Встретили караван верблюдов. Посреди пустыни всякая встреча приятна, но верблюды своим плавным, мерным движением придают особенное значение этой встрече, указывая, что название корабля пустыни дано не даром: караван верблюдов именно словно плывет по пустыне, — настолько их движение, при всей видимой неуклюжести, легко, красиво и равномерно. Тугурик и Толи выдались опять страшно пустынными; глинисто-песчаная почва, глинистые холмы придают всей местности серо-желтый вид. Вдали виднеется как бы городок, обнесенный глиняной стеной: это оказался буддистский монастырь, где живет тоже перерожденец Будды. Во время остановки подошло несколько лам, довольно грязных и в довольно затасканных плащах. Монголы на этих уртонах особенно выглядели несчастными и оборванными; повсюду и на всем лежала печать нищеты: лошади худы и бессильны, собаки тощи, юрта безобразно грязна и оборвана, так что при всем желании иметь хоть каплю тени мы не решились войти в юрту, а поместились между тарантасами, протянув над ними [49] одеяла, и получили таким образом искусственную тень.

Опять уртоны, опять однообразие степи, хотя и более жизненное, но семь суток очень утомили и все чаще и чаще наведываешься к Нечаеву, когда же конец дороги. Но вот уже на горизонте стали показываться неясные, туманные очертания гор, а на уртоне Цачиртэ мы пили чай и отдыхали уже не в юрте, а в глинистой фанзе, некоторое подобие сарая. Местность совсем принимает равнинный вид, а уртон Хунсуйнтэ напомнил наши степные места: большое озеро с поросшими камышем берегами; на озере плавало десятка два лебедей. Горы все яснее выступали на горизонте. Мы вступили в пределы цахариев — китайского казачества, владеющего пожалованными им землями и обязанного нести военную кавалерийскую службу. Прощай Гоби с ее юртами, уртонами и монголами!

Наконец, вот и Цаган-Тологой, с которого предстоит сперва подъем, а затем и спуск в Добанское ущелье. Подъем от Монголии невысок; на самой верхушке мы подошли как раз к подножию Великой китайской стены, разрушающейся и вьющейся по вершинам гор серой каменной лентой. Но спуск в ущелье очень тяжел: [50] приходилось пробираться между огромных глыб камня, минуя рытвины, обвалы скал. Вид на теснины и ущелья, с парящими над ними орлами, чрезвычайно живописен. Опустясь в Добанское ущелье, мы все время ехали по каменистому руслу горной речки, теперь безводной, но во время дождей бушующей со страшной силой. По склонам над долиной шли обработанные огороды; высоко подымались стебли гаулеана, между ними выделялись кусты рицины, вилась фасоль. Из-за зеленых деревьев с одного склона горы что-то вдруг блеснуло. Еще несколько поворотов — и вот из-за скалы, на голубом фоне ясного, чистого неба, выступила небольшая, но изящной архитектуры каменная церковь и сияющий в лучах солнца золотой крест. Мы въезжали в предместье Калгана, где расположена русская колония.

Проехав пустыню Гоби в течение девяти дней в направлении сперва северном, а затем от Саир-Усу в юго-восточном, я вынес убеждение, что Гоби в этих направлениях далеко не представляет всецело безотрадной пустыни: большая ее часть обладает и достаточными пастбищами, и хорошей водой. Я ехал по казенной уртонной дороге, пролегающей по менее благоприятной части Гоби, но есть тракт коммерческий, [51] караванный, который идет от Урги до Калгана в более юго-восточном направлении; он короче уртонного пути и гораздо более обладает хорошими пастбищами и хорошей водой. Караванный путь считают от Урги до Калгана в 900 верст; он много ровнее и почти не имеет бесплодных песчано-глинистых пространств. Караваны идут по этому пути почти исключительно верблюдами. По этому же пути раз в месяц идет на верблюдах и тяжелая русская почта, сопровождаемая двумя русскими казаками, а по уртонному пути идет легкая русская почта, выходящая из Кяхты 4 раза в месяц и совершающая свой путь до Пекина в 10-12 дней. Караванным путем ездят на верблюдах и все торговые люди, которые не могут пользоваться казенным уртонным. Для передвижения по Гоби служит большая двухколесная телега, представляющая собою деревянный ящик, укрепленный на двух перекладинах. С одной стороны ящика проделано оконце, а с другой стороны открывающаяся наружу дверца, чрез которую следует входить в ящик. Предварительно внутрь и по бокам кладут матрацы и подушки, а затем устраивается в своем подвижном логове и путник, который свободно может лежать, не рискуя быть избитым [52] при толчках о деревянные стенки такой телеги. Колеса у такой телеги высокие, толстые, убитые гвоздями. Когда телега готова, тогда впрягают в нее верблюда, имеющего следующие особенности упряжки. Как для перевозки вьюков, так и для перевозки телег упряжка верблюда совершается одинаково. Прежде всего на спину верблюда и вокруг его горбов, или, как здесь называют, "кочек", кладут войлоки, называемые монголами "хом"; таким образом горбы укрепляются, но верхи их остаются открытыми. По бокам кладут еще несколько рядов войлока, который укрепляется с обеих сторон и во всю длину спины так называемыми по-монгольски шатанами; концы их обыкновенно связываются веревкою из верблюжьей шерсти, перекинутой чрез спину и под брюхо верблюда. Эта веревка укрепляет и боковые войлоки. Приготовленного таким образом верблюда подводят к телеге, к оглоблям которой привязывают веревки; концы веревок пристегивают к боковым войлокам-шатанам. Непременное условие, чтобы упряжка была равномерно распределена и телега шла ровно; если телега будет идти не ровно, то легко будет опрокидываться, не имея устойчивости. Достоинство верблюдов — их неприхотливость в [53] дороге: за весь путь от Урги до Калгана они идут бессменно; сменяют только уже усталых до изнеможения. В дороге корму верблюдам не дают, да и едят верблюды мало, довольствуясь, чем Бог пошлет. Наиболее они нуждаются в отдыхе и боятся дурной погоды. Зимою, во время снежных метелей, верблюд идет только по ветру, легко устает и от усталости ложится, что служит обыкновенно плохим знаком, так как, если верблюд уже лег от усталости, то он редко подымается, а так и погибает. Особенно вредно для верблюда сырое и дождливое время по весне и летом и болотистая, сырая земля. Часто верблюд простужается, начинает кашлять, слабеть и погибает. Легко также верблюд подвергается накожным заболеваниям — чесотке, паршам, покрывающим корою все тело. Линяют верблюды весною, становясь совершенно голыми, обростают шерстью только к зиме. Густой бахромой тогда шерсть обростает вдоль всей нижней части шеи, служа таким образом защитой от простуды шеи и груди, а также густо обростают колена ног. В пути верблюды по большей части не боязливы, но если он испугается, то бежит, широко разбрасывая ноги, и остановить его нет возможности, пока сам не [54] остановится от усталости. Управляют верблюдом, заставляя его лечь на согнутые колена или подняться с земли, когда это нужно для разгрузки или нагрузки, посредством подергивания за веревочку, продетую сквозь ноздри животного; боль при этом бывает настолько сильная, что верблюд кричит, но покорно повинуется.

Наиболее известен караванный путь Дархан-цзом, по которому можно возить чаи и на телегах быками; но и помимо этого главного, по равнине много проложено путей, по которым монголы и китайцы возят в Кяхту свои товары и чаи.

Удобством караванного пути является то, что он короче и дорога ровнее, но вместе с тем караванный путь в летнее время, от апреля до сентября, когда верблюды линяют и обрастают шерстью, остается без движения. За время отдыха верблюды настолько становятся сильны и дичают, что их невозможно сейчас же пускать в дело, а необходимо целый месяц, "вывязывать", т. е. держать на привязи без корму, пока они не войдут в свою рабочую норму. Неудобством караванного пути служит также и то, что едущий должен жить в своей телеге все время пути, так как нет ни юрт, ни сколько-нибудь населенных аулов. [55] По пути ютятся лишь нищие монголы, которые выпрашивают милостыню у проезжающих.

Расстояние от Урги до Калгана уртонным путем считают более 1,500 верст и на лошадях его проскакивают в 8-10 дней с ночлегами в юртах; верблюды же идут шагом день и ночь, делая небольшие лишь привалы для отдыха, и в самую хорошую пору они проходят пространство от Урги до Калгана в 16 суток, но обычно на это уходит 20 суток, а в зимнее время и до 30-ти суток. Что касается стоимости, то по уртонному пути принято платить за каждый перегон от экипажа три серебряных рубля и затем сопровождающим китайским чиновникам по 10-15 рублей каждой смене. Обязанность китайского чиновника состоит в наблюдении за ямщиками и исправностью пути, и надо отдать справедливость, что они добросовестно и усердно ее исполняют. Стоимость пути по уртонам — 52 перегона — считая и "на чай" сопровождающим, не превышает 200 рублей; по караванному же тракту поездка стоит немного дешевле: 150-160 руб.; но все удобства остаются на стороне казенного уртонного пути.

В Калгане, который китайцы называют [56] Джан-дзя-коу, что имеет, конечно, очень мало сходства с данным ему названием русскими, я радушно был принят Н. Н. Шулынгиным, ведущим в обширных размерах переотправку русских чаев. Н. Н. Шулынгин живет в Калгане более десяти лет, человек очень деятельный, энергичный и добросовестный и пользуется большим доверием в средеханькоуских отправителей чая. Вся русская колония в Калгане состоит человек из 15-ти; имеется также и русская почтовая контора. Русская колония помещается в предместье Калгана, в конце ущелья, переходящего здесь уже в широкую долину. Все же ущелье стиснуто высокими скалистыми горами, по вершинам которых проходит над Калганом Великая китайская стена. Русские живут в помещениях, арендуемых ими у китайцев, так как, по трактатам, они не имеют права приобретать своей земельной собственности. Единственная русская собственность в Калгане — это церковный участок земли, на котором построена и освящена в 3894 году церковь во имя Казанской Божией Матери. Церковь построена усердием жившего здесь купца М. Д. Батуева. Церковь находится в ведении пекинской духовной миссии, из которой приезжает временами в Калган для [57] совершения богослужения и треб один из иеромонахов. Церковь расположена на высоте, на горной площадке, содержится очень опрятно; в гору ведет к ней хорошо сделанная каменная лестница, с площадками и каменными скамейками для отдыха. Церковный двор обнесен невысокой каменной оградой, не скрывающей от взоров живописнейших видов на горные кряжи, теснины и ущелья Добанского хребта. Вся церковная утварь, иконостас и иконы были доставлены из Москвы. Архитектура церкви изящна, и вся она, посреди недвижных горных громад, гнетущих своими теснинами, вносит радостное и живое чувство в тяжелое настроение путника.

Время японско-китайской войны Н. Н. Шулынгин провел в Калгане и рассказал мне несколько любопытных эпизодов. Калган, как первый и ближайший уже китайский город к Пекину, не относился так безучастно к поражениям китайцев, как монгольская Урга. Первое время китайцы горделиво уверены были в победах, но когда поражения стали очевидны, то в среде калганских китайцев стали распространяться слухи, что виновницей войны должно считать Россию, которая, дескать, помогает Японии и войсками, и кораблями, что Англия [58] одна только союзница у Китая и готовится начать в его защиту войну с Россией. Чем хуже получались вести с театра войны, тем более распространялись слухи среди китайцев против России, которая, дескать, сама объявила войну Китаю. В Калгане начало проявляться сильно враждебное чувство у китайцев к русским, выражавшееся уже тем, что нищие и сброд из китайцев стали собираться близ русских домов, угрожая расправиться с врагами. В виду такого возбужденного настроения, которое могло легко усилиться, русская колония просила оградить ее от возможных случайностей, и в Калган был прислан из Пекина указ богдыхана, который был расклеен по всему городу и на воротах каждого русского дома. В указе этом говорилось, что русские всегда были искренними друзьями китайского народа, а особенно проявили свои дружеские чувства в настоящее тяжелое для Китая время, что слухи эти распускаются злыми людьми и что всякое враждебное проявление против русских будет жестоко наказано. Богдыханский указ сразу успокоил китайское население, и за все время войны русская колония не подвергалась никаким неприятностям. Впоследствии мне говорили, что в Пекине и [59] ближайших пунктах много было разослано японских шпионов, которые возбуждали китайцев против русских и восхваляли англичан, как друзей и заступников Китая.

В Калгане мне предстояло приготовиться уже к путешествию в Пекин по китайскому способу передвижения, т. е. в носилках на мулах. Было начало августа; время периодических дождей уже закончилось и дороги просохли, но в виду недостатка мулов, которых отпускают обыкновенно раз в году, на август, на полную свободу, мне пришлось прождать три дня, пока Си-гуа-юй, хозяин мулов, собрал нужное количество их. В Калгане поддерживают постоянное сообщение с Пекином двое хозяев: один (возит и почту) Тун-хэ, а другой — Си-гуа-юй; оба они магометане, но представляют собою по языку и образу жизни, кроме религиозных верований, чистых китайцев. В эти три дня я в сопровождении Н. Н. Шулынгина осматривал Калган и приходил в ужас от того, что видел. Долина, подходя к калганским воротам, расширяется и соединяется с широкой долиной от другого ущелья, по которому протекает быстрая горная речка. Несколько лет тому назад во время дождей был такой сильный разлив [60] этих двух речек, что обе долины переполнились водой, которая подмывала и разрушала здания и разрушила каменную стену, построенную для огрождения города от наводнения; погибло более 500 человек китайцев. В настоящее время воздвигнута широкая каменная стена, полукругом огибающая место соединения двух долин. Чем более подходили мы к воротам Калгана, тем более поражала китайская обстановка жизни. Начинались дома, лавочки, мастерские и вместе с ними грязь, отбросы всякого рода и нечистоты, прямо выбрасываемые на улицу. В их кучах рылись тощие, покрытые струпьями, с вылезшею шерстью собаки и длинноухие, с острым рылом, невысокие, черные свиньи. Калган окружен высокою каменною стеною, и проникнуть в него можно только через городские ворота, запирающиеся с вечера на всю ночь вплоть до 6-ти часов утра. Ворота толстые, деревянные, с наложенными железными полосами. Войдя в ворота, я попал сразу в шумный людской муравейник, поражавший своей крикливой суетливостью, и своим непривычным для нашего глаза одеянием. На улицах главным образом было мужское население, женщин встречалось очень мало, но если бы и совсем их не было, то [61] общий вид людской суеты ничего бы не потерял. Красотою китаянки не отличались: длиннолицые, с узенькими черными глазками, толстым носом, большими неровно торчащими изо рта зубами, и до того раскрашенные румянами и набеленные, что не было возможности увидать, где кончается краска и начинается чистая кожа. Короче сказать, это были скорее отвратительные маски, нежели человеческие лица. К этому еще присоединялось уродство ног, которые выглядели крохотными вытянутыми кулачками, с надетыми на них остроконечными туфельками. Эти крохотные ножки-кулачки поддерживали сравнительно большую, толстую, особенно вследствие надетых на нее широких кофт и широких шаровар, балансирующую фигуру. При взгляде на китайскую женщину ощущалось чувство отвращения, соединенное с каким-то страхом, как при виде чего-то неестественно-извращенного. Впрочем, может быть, китайские дамы и более изящны, но на улице показываются только простолюдинки, а богатые и чиновные дамы никогда не выходят пешком на улицу. Мужчины более благообразны, но их бритые головы, исключая кружка волос на темени, с которого и спускается заплетенная коса, их клинообразные [62] двойные шаровары, причем на серые нижние надеты сверху скошенные во всю длину до колен синие шаровары, их высокие черные башмаки на белой прессованной тряпочной подошве, их шумливый, скорый, односложный говор, — все это поражает своей необычностью и своим крайним однообразием. Все китайцы до того кажутся похожи один на другого, до того однообразно у них все, что видишь, что в первое время нет возможности отличить одного от другого.

В Калгане я впервые узнал о существовании в Пекине в ужасающих размерах холеры. Казаки, сопровождавшие из Пекина русскую почту, передавали, что народ страшно мрет и не хватает гробов для погребения; что главная смертность — среди китайцев, из европейцев же умирает мало; что по дороге тоже в некоторых городах, слышно, много умирает китайцев. Вести были далеко не утешительны вообще, а в частности после тех санитарных безобразий и грязи, которые я видел на улицах Калгана. Делать, тем не менее, было нечего; позвали почтаря Тун-хэ, который тоже подтвердил справедливость слухов о смертности от холеры, но утешил тем, что он распорядился, чтобы ямщики его миновали стороной те города и селения по [63] дороге, где есть холера, и отнюдь бы не останавливались в них на ночлег. Н. Н. Шулынгин успокаивал еще и тем, что Тун-хэ — магометанин и, как все магометане, всеми силами души своей ненавидит китайцев и можно положиться на его слово, что действительно ямщики его, тоже магометане, будут стороной объезжать китайские селения и будут останавливаться на отдых только на магометанских постоялых дворах, которые и содержатся много чище китайских и на которых останавливаются и русская почта, и все едущие русские. Тун-хэ взялся доставить меня в Пекин в пять дней, а всего-то расстояния от Калгана до Пекина считается 217 верст по хорошей дороге!

В воскресенье, 13 августа, утром, привели во двор Н. Н. Шулынгина мулов и принесли носилки. Воздух был замечательно свеж и чист после бывшей грозы и ободрял на предстоявший путь. Носилки, в которых предстояло ехать, далеко не доставили мне радостного настроения: это был деревянный ящик в 2 1/2 аршина высоты и 2 1/3 аршина ширины, укрепленный среди толстых, длинных жердей. По бокам ящика — открывающиеся дверцы-окошки с занавесками вместо стекол. Ящик окрашен [64] сверху до двух третей в синюю краску, а низ его, на уровне поддерживающих жердей, в красную краску. На дно ящика кладут некрупные вещи, которые затем закрываются досками, поверх которых кладется матрац, подушка, плэд — и экипаж готов. Чрез дверь-окошко приходится боком влезать внутрь ящика и или ложиться, или полу-лежа, полу-сидя сохранять равновесие, дабы ящик-носилки во время пути не качался из стороны в сторону, что сбивает с ноги мулов и может сронить даже ящик на землю. На концах жердей прикреплены железные петли, которыми носилки зацепляются за крючья на седла мулов. Мулы, стоявшие тут же, не возбуждали к себе доверия, — настолько они были истощены и видимо разбиты постоянной ходьбой. На спинах их были положены высокие деревянные седла с крючьями по бокам, на которые надевались петли от жердей носилок. Когда все вещи были уложены и размещены, я с трудом поместился внутри ящика в полусогнутом положении и покорно ожидал начала неизведанных еще мытарств. Подошедшие погонщики мулов подняли сразу за передние концы жердей носилки и опрокинули совсем меня назад, подводя в то же время мула, к седлу которого [65] и прицепили концы их петлями за крючья. Затем таким же образом подняли задние концы жердей и укрепили их на седло заднего мула, подведенного в средину задних жердей. Получился таким образом висящий ящик на подобие качели, укрепленный на седлах двух мулов, из которых передний идет как бы в оглоблях впереди ящика, а задний идет в оглоблях сзади ящика. Положение сидящего в первое время, пока не приспособишься, крайне тягостное: нельзя ни повернуться, ни изменить положение, дабы погонщик "ганжета", идущий сбоку носилок, не напомнил, что надо сидеть ровно и посреди ящика.

Проехав живописную долину, по которой я шел осматривать Калган, и пройдя снова в ворота, вышли мы на обширную базарную площадь, всю уставленную лавками, уличными лотками с массою овощей, уличными харчевнями. Повсюду кишел народ, то вплотную занимая деревянные скамьи за столом в харчевнях, то около лавок, то двигаясь по всем направлениям. Поражало обилие повсюду разложенных овощей, с преобладанием луку, чесноку, моркови, баклажанов, арбузов, нарезанных на маленькие кусочки. Повсюду народ, повсюду грязь, разнообразные отбросы и местами [66] такая вонь, что, как говорил казак Нечаев, с души воротило. Миновав эту людную базарную площадь, мы выехали в широкую улицу, и тут-то представилось зрелище, которое преследовало меня всю дорогу. На виду у всех лежал совершенно свободно труп китайца, ничем не прикрытый, мимо которого совершенно хладнокровно ходили люди. Я с ужасом обратился к провожавшему меня Н. Н. Шулынгину с вопросом, что бы это значило, и услышал от него следующий ответ: в Китае вообще, а в Калгане в частности дело обычное встретить на улице труп человека, это значит, что умерший был чужой человек, пришедший по какому-нибудь делу, и у него нет ни родных, ни знакомых. Пока сообщат в ямынь (полицейское управление), пока сделают распоряжение убрать труп, пройдет два-три дня.

Но вот мы оставили городские улицы и выехали на простор полей. Вся дорога' была непрерывная полоса обработанных, тщательно прочищенных разнообразных посевов. Наши сады не могут сравниться с тем порядком, тою чистотою, тою изящностью обработки и содержания, которое было здесь повсюду. То шло поле фасоли, то стояло высокою стеною поле пшена, гаулеана, сорго, конопли, с кустами рицины, рассаженными [67] по краям в одну линию. Глаз не отрывался от чудной зелени, переходившей из одного оттенка в другой. День был чудный, дорога ровная, оживленная, с постоянным движением двуколесных телег или мулов и ослов с привязанными по бокам их корзинами, с бодро-шагающими около погонщиками в широкополых соломенных самодельных шляпах. Пустых пространств не было: поля соприкасались с маленькими селениями, и опять шли повсюду, куда только хватал глаз, тщательно обработанные поля и поля. Видно было, что трудолюбие китайца — не пустой звук. Все встречавшиеся в дороге шли совершенно спокойно, не обращая никакого внимания на европейцев. Дорога вилась все время равниной, грунт земли повсюду состоял из глинистого иловатого желтозема. Древесной растительности мало, и встречались лишь отдельными группами акации, шелковичные деревья, дуб, туя и другие неизвестные мне породы. После утомительного переезда в 36 верст мы подошли к городу, как назвал Нечаев, Сем-пу-фу и который оказался Сюань-хуа-фу, где должен быть ночлег. Город окружен каменной стеной, в ворота которой мы поднялись по искусственно поднятой, вымощенной камнем дороге. Сперва мы въехали на [68] крепостную площадку, откуда через вторые ворота попали прямо в людную, шумную китайскую улицу. Странное впечатление производят китайские города: все они окружены стенами и кажутся мертвыми и безлюдными, когда к ним приближаешься, но как только войдешь в ворота, сразу же попадаешь в волны народной жизни. Улицы города узки, плохо мощены, с выбитыми колеями, после дождя полны грязи. Вдоль улицы посажены деревья, обнесенные круглыми глиняными высокими оградами. У каждых ворот дома сидели группы китайцев, женщин с детьми и с любопытством рассматривали нас. Китайские дома на улицу выходят стенами, а жильем обращены все внутрь двора. Но вот мулы повернули в открытые ворота, и мы въехали на постоялый двор. Погонщики сняли носилки с мулов и поставили на землю. Выйдя из ящика, я особенно почувствовал, насколько был измучен неудобным положением; все тело ныло и болело, "все косточки сложились", как это выразила довольно удачно моя дочка.

Постоялый двор или фанза представляла собою мощеный двор, с трех сторон обнесенный постройками и открытый на улицу. Постройки — небольшие глинобитные сараи в [69] одну или две комнатки, в которых, кроме деревянных нар или кана у одной стены, стола и двух-трех табуреток ничего нет. Пол земляной, вместо двери часто повешена циновка, а в большом окне рама с мелкими перекладинами заклеена белой китайской бумагой вместо стекол. Рядом с жилыми зданиями помещаются стойла для мулов и ослов, затем тут же харчевня и опять такие же сараи — нумера для приезжающих. Правда, не было чрезмерной грязи, но невообразимый шум, гам и сутолока харчевни и постоялого двора, пронзительные крики ослов и мулов почти над самым ухом, грызня собак и сотни любопытных глаз и раскрытых ртов, устремленных во все щели и дыры, прорванные в оконной бумаге, бывали подчас просто невыносимы. Нервы до крайности переутомлены и напряжены, хотелось бы хоть немного покоя и тишины, а шум постоялого двора не умолкает всю ночь. Уснуть нет возможности и еле-еле забываешься тревожной дремотой, чтобы с первыми же солнечными лучами снова отдать себя мучениям пути в носилках. На первом же ночлеге я вполне мог оценить все прелести пути на лошадях, когда после чистоты воздуха в Монголии, после тишины, покоя и необозримого [70] простора пустыни, попал в эту удручающую и гнетущую тесноту, грязь и крикливый людской шум.

На другой день, в шесть часов утра, снова повторение усаживания в носилки, но уже с меньшим тягостным ощущением неудобств: успел как-то приспособиться. Кто часто ездит в носилках, те даже хвалят и находят, что это — самый удобный и спокойный способ езды. Может быть, но все же лучше бы его не испытывать. Местность становилась все живописнее: засинели горы, равнина стала переходить в холмистую местность и наконец дорога потянулась около отвесных скал с одной стороны, а с другой — стала виднеться на равнине широкая и быстрая река Ян-хо, вырвавшаяся из ущелья. Издали еще доносился шум ее течения. Река пустынна, что как-то не гармонировало ни с общей красотой местности, ни с оживлением пути, по которому то и дело шли нагруженные мулы и ослики. Выехав из скалистой полосы и оставив в стороне реку, мы снова ехали по равнине, минуя или проезжая людные и шумные селения. Но все селения, все люди, все, что ни встречалось на пути, носило страшную печать общего однообразия. Одна только природа давала картины, поразительно разнообразные по [71] своей красоте. На третьи сутки мы снова увидали зигзаги Великой стены, которая пересекала наш путь и в которой для проезда оставлены ворота. Великая стена сильно поддалась влиянию времени, и местами башни ее обратились уже в купу развалин, оставив на своем месте зияющие бреши. Проехав ворота, мы снова вступили в гористую местность и скоро должны были войти в знаменитое по своей красоте Нань-Хоусское ущелье. Спустившись в широкую долину, мы, спустя немного времени, снова стали подниматься в гору. Дорога все становилась теснее и теснее, жалась с одной стороны к гранитным утесам, извиваясь с крутизны на крутизну, а с другой стороны все более и более обрисовывался обрыв. Дорога стала, наконец, настолько тесна, что встречные верховые и вьючные мулы должны были плотно прижиматься к утесам, чтобы дать нам дорогу. Наконец, на одном повороте на еще большую крутизну открылось все ущелье, на дне которого сердито ценилась река. Вид действительно был чарующ, и страшно было взглянуть вниз, в глубокую бездну, которая открывалась тотчас под глазами, и куда мог низвергнуть нас один неловкий шаг измученных мулов, которые то и дело спотыкались о камни. Выйдя из ущелья, мы снова [72] спустились в густо населенную долину с ее образцово-возделанными полями.

Последнюю ночь перед Пекином нам посчастливилось в ночлеге: мы остановились в доме Си-гуан-юй’я, который принял нас чрезвычайно радушно, тотчас же распорядился приготовить горячий ужин и отвел нам чистую и довольно убранную комнату, в которой было даже зеркало. Си-гуан-юй также магометанин, но вся его обстановка жизни, костюм и речь — китайские. Он поинтересовался нашим путешествием и непритворно был поражен, узнав, что мы сделали до 12-ти тысяч верст пути. Только здесь мы вполне отдохнули в тишине и покое ночи, хотя нервы наши были настолько напряжены, что и посреди глубокой тишины все слышался крикливый шум, и долго сон не смыкал усталых, воспаленных глаз.

Настал, наконец, и последний день пути. 17-го августа мы уже вступили в Пекинскую равнину, и далеко стали видны стены города с его широкими башнями; дорога становилась все многолюднее; стали попадаться и важно ехавшие верхом китайские чиновники со свитой, предшествуемые различными эмблемами своего положения и чина. Погода стояла жаркая, тучи пыли носились в воздухе, а стены Пекина все еще были далеко, хотя уже и [73] начиталось его предместье. Пыль была настолько густа, что пришлось совершенно закрыть окошечки носилок и терпеливо ожидать прибытия к воротам, чтобы взглянуть на народную жизнь в столице Небесной империи. Но вот и ворота: тысячи народа стремятся войти и выйти, приходится каждому ждать очереди, но все совершается тихо, чинно, без криков и брани; тем не менее, это многолюдство производит такой хаос разнообразных звуков, что в воздухе стоит гул громадной толпы. Наконец, и мы вошли через ворота в улицы Пекина, и меня охватила буквально стихийная волна, которая оглушила, смяла, спутала все, чего я ждал, в одно смутное чувство странного недоумения.

Через ворота в каменной стене я въехал в широкий мощеный двор, из которого, выехав через вторые ворота, сразу очутился среди кипучего муравейника народной жизни. То, что я увидел и ощутил, до того было неожиданно, до того необычно, до того ошеломило и смутило меня, что первое время я совершенно растерялся и беспомощно закрыл глаза пред невозможной, казалось, действительностью. То ощущение, которое я получил от китайской народной жизни, я могу сравнить с ощущением, которое производит на купающегося человека вдруг нахлынувшая [74] громадная волна, которая собьет его с ног и, накрыв с головой, отнимает на время, вследствие неожиданности, всякую способность понимать и рассуждать. Прежде всего тучи густой уличной и вонючей пыли сразу обдали меня всеми оттенками вони от человеческих и животных отбросов; уличное движение невообразимо громадно: особые китайские на двух колесах с синей холщевой покрышкой тележки, с закрытыми спереди занавесками, от пыли, из-под которых высунуты только ступни ног седока, верховые на мулах и ослах, шея которых украшена ожерельями из бубенчиков, массы пешеходов, уличных продавцов, кричащих и стучащих в дощечки, в медные тазы, барабаны и проч.; весь этот разнообразный шум, крик, стук, треск, звон кружится и сливается в какой-то непостижимый, но в высшей степени беспорядочно дикий хаос звуков. С обеих сторон улицы я видел ряды лавок, магазинов, лавченок, народных столовых, полных посетителями, тут же на открытой улице пивших и евших посреди носящейся пыли и вони. Главные улицы в Пекине прямы и широки, но не мощены; для езды посреди улицы сделана возвышенная насыпная узкая дорога, по которой могут ехать в ряд только две китайских [75] тележки. Земля для насыпи взята тут же с улицы, почему по сторонам дороги остались большие выемки, то занятые балаганами, то уличными продавцами, то стоячими гнилыми лужами и канавами, в которые выливают из домов все помои и отбросы. По дороге, между мулами (лошади в Пекине только употребляются под верх, вся же упряжная работа и воска тяжестей исключительно производится на мулах и ослах с помощью мускульной силы человека) сновали с корзинами на спине китайцы, которые вилообразными лопатками подбирали с земли экскременты животных и ловко сбрасывали в корзину: это — собиратели удобрения для полей. Тут же встречались и ассенизаторы, которые на ручных тележках в открытых чанах провозили содержимое отхожих мест, идущее также для удобрения полей, для чего оно предварительно ими высушивается и измельчается. В довершение всего на каждом почти шагу приходилось видеть китайцев всех возрастов, которые останавливались или садились на глазах всех с спокойным и равнодушным видом первобытного бесстыдства. Местами, где приходилось проезжать мимо больших скоплений народа, я должен был плотно закрывать платком и рот, и нос, и глаза, чтобы не видеть, не слышать и не вдыхать [76] всей этой мерзости, которая превращает главные улицы Пекина в общие отхожие места. Народное движение по улицам исключительно мужское; одежда китайцев, их физиономии, их косы, до того однообразны, что сравнение этого народного движения с народным морем было бы наиболее правильно. Свернув с большой улицы, мы поехали по улице тихой, на которой не было ни торгового оживления, ни движения. Вся улица состояла из сплошной стены, прерываемой лишь узенькими переулочками. Все здания у китайцев обязательно одноэтажны и все выходят на улицу глухою стеною, так как жилье находится внутри двора. Улица, на которой очутились, названа европейцами Посольской, так как на ней находятся почти все посольства. Наконец, мы остановились у больших красных ворот в стене, которые и были воротами русского посольства. Казак отворил их, и мы въехали во двор, чистый и засаженный деревьями.

Словно гора с плеч свалилась, когда я освободился из носилок и увидал вокруг и чистые европейские постройки, и чистый двор, и аллеи деревьев. Только теперь я вздохнул свободно и почувствовал, как тяжел был и утомителен этот пятидневный переезд от Калгана до Пекина. [77] Встретил меня радушно первый драгоман посольства П. С. Попов, который один с семейством оставался в посольстве; посланник же и секретари еще жили на даче. Было 6 часов вечера, когда я, вымывшись в десяти водах со всеми дезинфицирующими мылами, вышел во двор посольства. Скоро наступившие сумерки быстро сгустились в темноту, и я увидал один из тех чудных, чарующих своею красотою вечеров, которые бывают только на Востоке. Глубоко, глубоко в вышине все искрилось яркими звездами темное небо; воздух был до того ясен и прозрачен, что на далеких расстояниях выделялись, словно вырезанные в воздушном пространстве, ветви и листва деревьев. Городской назойливый шум стих, и на землю спустилась та таинственная тишина, которая навевает на душу мирные сны. В темноте замелькали ярко светящиеся точки, которые то поднимались в вышину и кружились среди листвы, то опускались на землю и манили к себе своим ярким фосфорическим светом: это были светляки, поднимавшиеся довольно высоко в воздухе. Вдруг раздались мерные удары колокола, наполнив невозмутимую тишину нежными звуками. Вместе с ними в душу невольно проникло тяжелое чувство одиночества, оторванности от [78] всего родного, которое осталось далеко, далеко...

Я пошел по посольству. На первом дворе, в который я въехал, на каменной площадке была сквозная деревянная веранда, поддерживаемая колоннами, выкрашенными в красный цвет. Крыша ее покатая, крытая черепицей, с разными фигурами драконов и крылатых коней по краям. С веранды вела каменная дорожка посреди высоких деревьев. По обеим сторонам были одноэтажные каменные здания, — помещения секретарей, студентов и канцелярия. Пройдя вдоль дорожки, я увидал снова проходную веранду, через которую вышел на просторную, засаженную деревьями площадку, среди которой стоит церковь, а напротив большой с террасой и колоннами дом посланника. Церковь возвышается как бы среди рощи восточных кипарисов и туй. Отдельно от церкви поставлена колокольня, имеющая вид изящного павильона китайской архитектуры. Вся эта площадь обнесена стеной, сложенной из черепиц в узорчатой форме. Через калитку я прошел на черный двор, где находятся помещения слуг, разные хозяйственные постройки, конюшни, казармы казаков.

Вернувшись к себе в комнаты, я поражен был тем множеством разнообразных [79] насекомых, которые кружились около лампы: тут были и белые с мохнатыми лапками мотыльки, и зелененькие, толстоголовые, продолговатой формы прыгуны, и множество других мелких насекомых, а в довершение всего я увидал на краю стола пытливо глядевшую на свою добычу серенькую ящерицу, не проявлявшую никакой боязни от моего присутствия. При виде такого обилия насекомых невольно явился страх пред скорпионами, которых, как говорили мне, в Пекине много, и укусы которых довольно мучительны и опасны. Взяв свечу, я для самоуспокоения стал осматривать углы комнат, но, кроме черных жучков, ничего не нашел. Вдруг в окно с шумом влетело какое-то большое насекомое; с осторожностью я подошел к нему, чтобы рассмотреть ближе, но оно опять с шумом перескочило на другое место и стукнулось на пол. Оказалось, что это безобидная для человека, хотя и зловредная для огородов, медведка с ее твердыми вывернутыми лапками.

Оставив осмотр комнат, я решил предоставить все на волю Божию. Ночь провел тревожно, было душно, и вдобавок все тело стало чесаться и покрываться волдырями — крапивница, обычное, как оказалось, явление для многих европейцев в первое время [80] их жизни в Пекине. На другой день поднялся рано; утро было нудное; в воздухе еще не проявлялась жгучесть, а раскидистые деревья давали много тени. Предстояло начать знакомиться с местными бытовыми условиями и устраивать свою жизнь. Первым моим руководителем на этом пути был П. С. Попов, проживший в Пекине 20 слишком лет и сохранивший радушную отзывчивость и готовность оказать услугу, что особенно дорого в Пекине, где чувствуешь себя, не зная ни языка, ни народных обычаев, словно в темном лесу.

Пришлось нанять прислугу, которая уже ожидала моего приезда; Вся прислуга в Пекине — китайцы-мужчины, китаянки нанимаются только в няньки, да и то уже пожилые женщины и наичаще католички, безродные и бездетные. Вскоре предстали предо мною три китайца и сделали положенный книксен, быстро опустясь на одно колено и притронувшись к нему правой рукой. Это был старший слуга Фуган, с опухшими глазами, толстый и широколицый, видимо, большой лентяй и плут, затем его помощник, Лунь, молодой еще человек, и повар. Фуган говорил немного по-русски и имел за собою тридцать лет жизни в русском посольстве в услужении. Жалованье на всем своем [81] содержании он спросил 10 рублей в месяц себе, восемь рублей повару и пять рублей своему помощнику. Будучи поражен такой дешевизной платы прислуге, я высказал свое недоумение г. Попову, на что и получил объяснение этого на первый раз непонятного явления. Дешевизна в конце-концов сходит здесь на дорогое. Дело в том, что китайский принцип — слуге кормиться за счет господина — глубоко вкоренился во все общественные служебные отношения. Как чиновник-китаец, получая нищенское казенное содержание, кормится от своей должности, китайские офицеры от содержания солдат, губернаторы от управляемых ими губерний, — так и меньшая братия, прислуга берет от всего, что только покупает хозяин, известный процент. В Пекине всем в доме заведует старший слуга: он делает все покупки, он ведет счеты и расходы по всем отраслям домашнего хозяйства, он призывает портного, сапожника, столяра. Одним словом, без старшего слуги в Пекине нельзя шагу ступить, и вот за все свои услуги он берет в свою пользу лишних не менее 20% со стоимости вещи или купленного им продукта. До чего эта система обложения своих господ утвердилась, видно из того, что не только никто уже не [82] восстает против нее, но и во всех лавках и магазинах, в которых приходится иногда самому сделать покупки, спрашивают, с собой ли возьмутся вещи, или надо их прислать. В первом случае берут дешевле, а во втором дороже, так как надо уплатить еще процент слуге. Но и обложение своих хозяев не одинаково и зависит от их жалованья. С посланника берут за все гораздо дороже, нежели с драгомана или врача, получающих гораздо меньшее содержание. Как же быть, чтобы хоть сколько-нибудь оградить себя от бессовестной эксплуатации? — спросил я г. Попова. — Пока не узнаете сами существующих цен и не войдете в суть жизни и обращения с китайцами, они будут вас обманывать, но это скоро проходит, а затем без всякого снисхождения зачеркивайте и уменьшайте слишком большие их счеты, пока не остановитесь на среднем. Китаец никогда не станет спорить, если вы правы. Он будет пытаться вас надуть, но если увидит, что вы не поддаетесь, он сам остановится на надлежащем месте, — отвечал мне мой руководитель. Впоследствии я имел полную возможность убедиться в справедливости слов г. Попова.

Текст воспроизведен по изданию: В старом Пекине. Очерки из жизни в Китае. СПб. 1904

© текст - Корсаков В. В. 1904
© сетевая версия - Тhietmar. 2015
©
OCR - Иванов А. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001