-

ГРУММ-ГРЖИМАЙЛО Г. Е.

ОСЕНЬЮ В ГОРАХ ТЯНЬ-ШАНЯ

(Из Джунгарии в Турфан ¹).

30 сентября мы разделились. Брат со всем отрядом остался под перевалом Улан-усу продолжать охоту на горных баранов, а я, через перевал Буйлук, выехал в Турфанскую область.

Стрелка часов приближалась к пяти. Было морозно. Иней покрывал еще и оголенную землю и войлочные стены наших кибиток. Туман не туман, а словно какая-то пелена скрывала отдаленные очертания гор и только на крайнем юго-востоке уже ярко светилась какая-то сопка. Но сюда, в наше ущелье, солнце еще не заглядывало, вот почему здесь царствовал полумрак в то самое время, когда гребень Тянь-Шаня горел всеми огнями рассвета...

— Ну, нечего медлить, ребята, пора!

Нам подвели лошадей.

— Счастливо!

— В Турфане, главное дело, Глаголев, бумаги-то не забудь!.. да и табак вот еще... Коли не найдешь настоящей листовки, так хоть какого ни на есть, а вези... Без курева настоящего ведь уж вон сколько сидим.

Все это мы слышали уж в догонку, в то время, как лошади наши весело и легко вносили нас на соседнюю крупу, по которой уходила дорога на запад. Ею мы и поехали дальше, но, отъехав с версту, оглянулись... Ущелье все еще тонуло в тумане, и там, где мы рассчитывали увидеть свой [4] лагерь, ничего уже, кроме черного пятна талой земли, не осталось, да и то еле-еле виднелось...

Впрочем Глаголеву показалось, что он видит не только юрты, но и табун лошадей... но Глаголев любил прихвастнуть остротой своего зрения, и, говоря откровенно, на этот раз мы ему не поверили.

И так, мы одни; я, казак Глаголев и проводник Сарымсак. Мы покинули лагерь надолго: дней на десять, на пятнадцать и опять встретимся со своими уже не иначе, как где-нибудь на южных склонах Тянь-Шаня... Что, кажется, значат в России, на родине, эти несколько дней? А там, на чужбине, среди чуждой природы и чуждых людей, когда каждый день сулит нечто и непредвиденное и неприятное, полмесяца — целая вечность!.. Один, два дня еще ничего... Но природа, несмотря на все ее разнообразие, в особенности в горах, в конце концов все же однообразна... Одиночество начинает томить, а неизвестность тревожить. И вот уже с третьего дня тоска забирается в сердце и мало-по-малу устраивается там полной хозяйкой...

Но пока что, а мы поехали бодро. К тому же и день обещал быть прекрасным и теплым. И точно: не успели мы даже въехать на яркую полосу света, выбивавшегося из-за Тянь-Шаня, как уже нам пришлось снимать свои полушубки. Тем не менее, осень сказывалась теперь в полной силе в Джунгарии: таволга (Spirea) и карагана (Caragana tragacanthoides) стояли уже всюду без листьев, трава в степи пожелтела и только сазы переливали еще во все оттенки зеленого. Где солнце, там и тепло, а где тень, там и иней, там и ледяная кора на воде...

Природа, видимо, умирала. Смерть успела уже овладеть высшими горизонтами гор, прикрыла их белым саваном и теперь тихо, но неуклонно, спускалась вниз по каждой щели и лощине, воровски, впрочем, прячась покуда и от тепла, и от света в тени темных откосов и скал, точно из опасения, что решительный бой между жизнью и ею все еще не вполне ей обеспечен.

Но мы, цари земли, привыкли созерцать эту титаническую борьбу двух стихий, столь же вечную, как мир, и, как мир, неизменную, без особенных треволнений, относясь к ней подчас даже совсем апатично; в особенности, если сидим где-нибудь в тиши кабинета у жарко натопленного [5] камина. Но здесь, на лоне природы, лицом к лицу с этим неумолимым врагом всего живущего на земле, мы чувствовали себя далеко не царями ее и, несмотря на некоторую уверенность в себе, все же с сильным замиранием сердца посматривали на это море белоснежных пиков и куполов, через которые нам предстоит не далее, как завтра, перешагнуть...

— Так где же ты говоришь, Сарымсак, находится наш перевал?

— Теперь его еще нам не видно... его заслоняет вон та гора.

— А. как ты думаешь, снегу много на нем?

— На перевале — едва ли... Он крут, и ветер не позволит ему на нем залежаться... Ну, а под ним, что Бог даст! Уж больно позднее время! Теперь разве только самый отчаянный сунется через Буйлук...

И, приравняв нас к самым отчаянным, он вдруг без дальних церемоний сунул мне в руку повод двух заводных лошадей, взмахнул ногайкой, выхватил на скаку из чехла порученный ему бердановский штуцер и через мгновение уже крался водомоиной к широкой лужайке, видневшейся между двух невысоких холмов. Глаголев изо всех сил устремился туда же. Через минуту оба окрылись из вида, и оттуда, где скрылись, тотчас же послышались выстрелы...

— Ну, зачастили!.. бьют в догонку, стало быть промахнулись.

Так оно и оказалось на деле. Охотники вернулись, не солоно похлебавши и, как водится, сваливая вину неуспеха один на другого... Стреляли в бургака (Colus saiga), ранили будто бы нескольких, но ни одного не убили — странное, но тоже, как мир вечное, утешение неудачников!

Мы тронулись далее. Увал за увалом, долина одна, как другая, все картины хорошо нам известные, столь однообра— зящие северные, степные склоны восточной части Тянь-Шаня... Но вот, наконец, мы подошли и поближе к горам, при закате солнца миновали какое-то крошечное таранчанское ² поселение и мало-по-малу втянулись в ущелье, которое должно было вывести нас к месту ночлега. [6]

— Еще одна гора, господин (таксыр), и мы будем уже в гостях у дорги ³.

И вот, наконец, мы действительно на этой, столь давно желанной, горе и под ногами у нас глубокая долина реки Баян-хо...

Здесь рубеж. Позади ширится волнистая степь, изрезанная логами и однообразная на всем своем протяжении; впереди же кулисами уходят дикие скалы, служа подножием величественным скоплениям снега, ив которых смерть давно уже сложила блестящие чертоги свои и откуда и теперь доносилось до нас ее леденящее и губящее все живое дыхание.

И так, туда, туда, стало быть, в эти чертоги, в это белое царство вечного покоя и смерти?!

Мы стали быстро спускаться, а черная щель, раскрыв теперь свой широкий зев, тотчас же и поглотила нас в своем сумраке. Черные скелеты деревьев, черный кустарник, точно щетина торчавший и справа и слева, черные глыбы камней, неизвестно с чего перегораживавшие вдруг нашу дорогу, — все это при неверном освещении полумрака принимало теперь такие фантастические очертания, что, будь у нас посильнее воображение, мы легко могли бы представить себе, что спускаемся в преисподнюю. В довершение всего снизу послышался сперва глухой шум, очевидно, реки, а затем блеснул и самый поток, о дикими воплями рвавшийся в какую-то черную даль.

«Баян-хо!»

В самом деле, мы уже стояли на берегу этой реченки и с удивлением озирались по сторонам: дорога упиралась в реку и никуда дальше не шла. Между тем стало и сыро, и холодно. Шел сухой снег. Со свистом врывался в ущелье ледяной ветер, приводил в трепет верхушки деревьев и, нашумев между скал, уносился вперед. Темень сгущалась такая, что даже на шаг впереди решительно ничего не было видно. И в то же время поток гудел под ногами и, чудилось, напевал какую-то зловещую песню.

Темнота ночи скрывала от нас его глубину, а потому глубина и казалась нам чрезвычайной. Но Сарымсак знал дорогу. Он если и остановился на берегу потока, то [7] совершенно случайно, соображая, куда ему теперь ехать: вниз или вверх по реке. И, не сообразив ничего, ринулся в воду и был уже на том берегу, когда мы решились не отставать от него. Прошу представить себе изумление наше: Баян-хо оказалась и узкой, и мелкой настолько, что вода не достигала даже стремян. Таков всегда и везде эффект темноты: самое пустое кажется страшным и самое обыкновенное — чрезвычайным!

На том берегу Сарымсак сделал попытку и крикнул:

— Эй, моди дорги!

И не успел еще замереть этот окрик в пространстве, как совершилось настоящее чудо: отчаянно и на вое голоса завыли собаки, и справа, и слева послышалась тюркская речь, и кое-где блеснули огоньки, из коих некоторые тотчас же потухли.

Мы, сами того не подозревая, очутились среди становища монголов-магометан, жалких остатков давно вымершего народа «дорбут» ⁴, простиравшего некогда свою власть на все степи южной Джунгарии ⁵. Вся их молодежь говорит ныне по-тюркски. В одежде своей они не сохранили ничего характерного; в пище и утвари тоже. Их сложение и облик лица напоминают калмыков, но бритые головы и большие, как смоль, черные бороды на первых порах затрудняют такое сближение. Их женщины тоже скорее уроженки любого из городов восточного Туркестана, чем какие-нибудь монголки или калмычки. Самая их подчиненность турфанскому вану ⁶ наводит на размышления, которые, впрочем, в настоящем очерке совсем неуместны.

Сарымсак в этом кругу людей был свой человек.

— Сарымсакэ?.. Сарымсак-бай?!. Калай, якши-ма, яман-ши?.. ⁷

— Хошь кельды! Аман кельды?.. ⁸

Тысяча возгласов, множество голосов, шум, гам, но ни [8] одного лица и совершенно незнаешь, что с собою делать и куда направляться. Становилось неловко.

— Да что же, наконец, думает Сарымсак? Где он? И как смеет он нас бросать среди этих потемков?

Но Сарымсак знал, что ему делать. Я был здесь гостем почетным. Меня должен был встретить не какой-нибудь оборванец, а сам старшина. И этот старшина теперь наряжался.

Наконец, Сарымсак и с ним какой-то плотный бородач точно выросли рядом со мною. Я не сошел, меня приняли с лошади и с поклонами ввели в просторную юрту, где уже суетились две молодухи, расстилая новые кошмы, иоткан ⁹ и ястыки ¹⁰ и раздувая огонь, тлевший по середине. В углу торчала китайская свечка и тускло освещала жилище, показавшееся мне верхом изящества и комфорта, после целого дня сворой и, скажу откровенно, донельзя меня утомившей езды.

Через час мы уже спали, плотно поужинавши лапшей и холодной дичиной, запивши все это двумя добрыми чашками кирпичного чая.

__________________________

Дорога на перевал Буйлук шла вверх по реке Баян-хо. Галька и щебень, стоячий лес и бурелом, обломки скал и сугробы рыхлого снега, — все это в таком нелепом беспорядке загромождало ущелье реки, что едва ли можно было придумать что-нибудь более неприятное, как быстрая езда по извилистой тропинке среди всего этого хаоса. Вдобавок, из стана монголов мы выехали еще глубокою ночью: нас торопили, так как предстоящий путь был велик, и кто определял нам его верст в шестьдесят, а кто так и во сто. Так что теперь, хотя я и ехал в хвосте, но все же принужден был огороживаться правой рукой: впереди только топот, но ни зги не видать, и я ежеминутно рисковал расшибить себе лоб о какой-нибудь низко накренившийся ствол, или о слишком выдавшийся вперед выступ скалы. Как при этих условиях Сарымсак подвигался вперед — понять было трудно; но он уверял, что различает дорогу. Эго был совершеннейший вздор; он знал приблизительно ее направление и вел нас, без сомнения, наугад, в чем я и [9] убеждался не раз, когда мы сталкивались грудь с грудью с каким-нибудь черным утесом. Тогда чиркались спички, осматривалась дорога, и оказывалось, что мы заехали Бог знает куда.

— Как же ты, Сарымсак, уверяешь, что видишь дорогу? Смотри, куда мы снова заехали!..

— Так мы сюда, может быть, и днем бы заехали... Разве, хозя’н, в этой трущобе может существовать какая-нибудь дорога?.. Река бежит — вот дорога, и где почище, там — тоже дорога...

Резонно, подумал я, но мне сейчас же стало понятно, почему мы то и дело натыкаемся то на скалы, то на бурелом, то на сплошные заросли ели... Мы, очевидно, шли не дорогой, а руслом потока, где до нас, вероятно, ходили только самые первобытные обитатели этих гор, какие-нибудь дикие гаогюйцы, или дулгасцы, оставившие, как мы ниже увидим, несомненные следы своего здесь пребывания.

Между тем стало светать и по мере того, как все явственнее и явственнее становились предметы, мороз крепчал и ветер усиливался. Но мы почувствовали себя все же лучше, в особенности, когда Сарымсак торжественно объявил, что самая худшая часть дороги осталась у нас позади... Я думаю! Теперь мы и сами уж видим, что ущелье р. Баян-хо совсем не такая трущоба, какой она нам казалась сначала: ущелье, как всякое лесное ущелье. И поезжай мы тропинкой, а не сбейся с пути в самую глушь, вероятно, наши бока и бока наших лошадей потерпели бы меньше.

Сарымсак ликовал: в самом деле, с наступлением рассвета его трудная роль вожака значительно упрощалась. Он выехал на тропинку и, несмотря на непогоду, затянул свою красивую хамийскую песню:

Цветок над цветком наклоняется,
Его своею росою поит...
А я, отца первый баловень,
Только любуюсь на красотку свою, да тоскую по ней!., и т. д.

Я не знаю, какое впечатление здесь, в Петербурге, произвела бы на меня эта песня, но там, в Азии, мы все слушали ее с удовольствием! Кстати замечу, что таранчи, в особенности уроженцы Хами и Турфана, поют свои песни иначе, чем на всем остальном мусульманском Востоке. Это, хотя и [10] своеобразная, но все-таки песня, а не завывание без ритма и смысла; к тому же, надо помнить, что и слушается она среди совершенно иной обстановки, чем здесь. А не правда ли, в какой-нибудь беспредельной и монотонной каменной пустыне, среди мерно шагающих верблюдов, наша залихватская песня, если и не прозвучала бы окончательно дико, то все же оказалась бы вполне неуместной?.. И это совершенно понятно. Она явилась бы диссонансом в пустыне, где все налажено на созерцательный образ мыслей и где нет места ни живой речи, ни резким движениям. И, пожалуй, наоборот, монотонная песня пустыни показалась бы здесь и однообразной, и скучной, да, вероятно, и дикой... Ведь давно всем известно, что все понятия в этом совершеннейшем из миров относительны, и, без сомнения, небесные сферы музыки не составляют в этом случае исключения!

Итак, мы еще увлекались сарымсаковой песней, когда наш слух неожиданно поразили иные и совершенно для этих мест странные звуки, сперва слышавшиеся издали, потом все ближе и ближе...

Точно благовест?!.

— Сарымсак-бай, ты слышишь?.. Что бы это было такое?!

— Итакчи! ¹¹.

Мы были сконфужены. Сколько раз в продолжение частых странствий своих по дорогам внутренней Азии мне приходилось прислушиваться к этому «благовесту в пустыне», и теперь я его вдруг не узнал! Но странное дело, мне почему-то казалась совершенно нелепою мысль, что «нашею дорогой» может идти караван... а между тем он действительно шел, и вскоре мы даже поравнялись с турфанцами, подгонявшими длинную вереницу ослов, очень послушно несших свою громоздкую клажу. Но так уныло гудели их несоразмерно большие колокола, и как беспомощно выглядели теперь и эти милые твари, то и дело тонувшие в рыхлом снегу, и сами турфанцы, одетые в рубище и совершенно изнемогавшие от трудностей пройденного пути!

Что же станется с ними на перевале? И мы с сожалением всматривались в эти изможденные лица и от всего сердца приветствовали их мусульманским «аман».

— Аман, аман, таксыр! дружно отвечали нам и [11] погонщики, точно обрадовавшись, что не они одни попали в разряд «самых отчаянных».

Бедные! они еще не предчувствовали тогда, какую страшную участь одному из них готовит судьба... А мы, мы тоже в то время не думали, что в их лице та же судьба шлет нам своих избавителей!

Лес кончился; впереди — царство снега и скал, но как далеко в настоящее время ширятся пределы его — никому не известно.

Сарымсак провел буйную молодость: он был воин и барантач. Был случай — он неожиданно разбогател и поселился в Хами. Родственник старшей жены Башир-хана, он пользовался там чрезвычайным почетом, но праздная жизнь была ему не по сердцу. Прельстившись ролью странствующего купца, он снарядил свой караван и стал разъезжать по поселкам и городам; однако скоро заметил, что и эта роль ему не к лицу. Он бросил торговлю, роздал вырученные деньги в долги и бежал на Алтай, к киргизам-киреям. Много лет прожил он их вольною жизнью, не раз гонял их стада на продажу в Гучен, в качестве главного пастуха зимовал в глухих ущельях Тянь-Шаня, но в конце концов бросил киргиз, перебрался снова в Гучен и тут жил в качестве простого джигита у богатого ходжентского выходца, когда, вдруг, узнал, что в окрестности города прибыли русские. Сарымсак угадал в нас именно тех людей, каким и он был всю свою жизнь — вечных странников! и тотчас же решился... С тех пор он не покидал нашего каравана и служил нам верой и правдой. Так вот, что за человек был Сарымсак!

Но и он озирался теперь с удивлением и беспокойством при виде необъятных масс снега кругом. Его беспокойство передалось тотчас же и нам.

— А что, Сарымсак, никак ты сбился с дороги?

— Н-нет... но я не могу найти каменных исписанных плит, о которых я тебе, таксыр, только что говорил... А! вот они! Поезжай вон на тот бугор, а мы с Глаголевым пока потихоньку станем взбираться на перевал... — Он что-то добавил еще, но последних его слов я уже не слыхал. Я лез на указанный мне бугор и внимательно осматривал каждый встречный мне камень. Наконец, я наткнулся на два стоймя поставленных крупных осколка [12] филлита, которым искусственно придана была сверху округлая форма. На них были отчетливо выбиты усатые лица монголов, их плечи и то, что скорее всего могло бы быть сочтено за их руки и пальцы. Это были знаменитые «бабы», каких не мало разбросано на всем обширном пространстве юга России от границ Отарой Польши до пределов Саян и Алтая ¹²; так далеко на юго-востоке их, однако, еще вовсе не находили, и в этом мы должны, без сомнения, видеть весь интерес нашей находки.

Кроме каменных баб никаких, «исписанных непонятными буквами», плит я не видал: все прикрыл здесь предательский снег! И точно его еще мало навалило кругом! Он снова пошел, и на этот раз точно сговорившийся с ним заранее ветер подхватывал массы его и нес нам прямо на встречу... Начинался настоящий буран...

Я быстро скатился с бугра, но нигде, ни впереди, ни внизу, спутников своих уже не нашел. Я пробовал крикнуть, но что в такое время мог значить крик человека? К счастью, я набрел на их след, который не успело еще вполне замести. Из всех сил устремился я по этому следу, хватаясь за него, как, вероятно, только утопающий хватается за соломинку. Рыхлый снег, в котором я утопал то и дело, до крайности измучил меня, когда, вдруг, впереди я увидал нечто черное... «Не они ли?» мелькнуло в уме... Но я тотчас же решил, что ошибся. Действительно, это был пологий выступ скалы, прикрытый мерзлой землей и черною, мелкою галькой. Здесь проходила тропинка, на которой явственно отпечатались свежие следы лошадей. Я вскочил на свою и, несколько мгновений спустя, находился уже снова рядом с Глаголевым и Сарымсаком.

Мы начали свой трудный подъем на Буйлук.

Не вовремя налетевшая туча прошла. Небо очистилось, и солнце ослепительно заблистало на белой поверхности гор. И в природе, и у нас на душе стало вдруг как-то радостно: чувствовалось, что беда миновала. Мы стали даже шутить и тут только уже спохватились, что сильно продрогли. Я на ходу посмотрел на термометр -11° Цельсия! [13]

— До перевала еще далеко?

— Нет, близехонько...

Но мы шли еще целый час. Снегу здесь уже не было. Гора замерзшей желтой и черной гальки, прорванной только в двух, трех местах выходами метаморфических сланцев, вот что такое Буйлук ¹³.

___________________________

С перевала хотя и открывается обширнейший горизонт, но смотреть было решительно не на что: в непосредственной близи только снег да из-под него торчащие свалы, а на краях горизонта фиолетовые гребни хребтов и отрогов.

Спускаться было легко. Мы и не заметили, как вышли в. узкую котловину, обставленную всюду горами, кольцо которых прерывалось только в одном месте рекой. Сперва мы было и направились в эту сторону, но, вдруг, Сарымсак спохватился:

— Нет, не сюда....

Мы повернули назад, завернули за какую-то щель и остановились: громадные массы снега загораживали дорогу.

Сарымсак сдал заводных лошадей казаку и поскакал назад в котловину. Полчаса спустя мы заметили его на скале: он усиленно махал нам руками.

— Вот что, таксыр, говорил он, силясь казаться покойным, — сколько раз ни ходил я этой дорогой, но такого снега в боковых ущельях совсем не припомню. А между тем сворот на Кичик-даван приходится именно на одно из этих ущелий... Рассмотрите же их: все, как один! Снег не только замел все следы нашей дороги, но и скрыл все приметы, по которым только и возможно было угадать направление...

— И ты решительно отказываешься вести нас вперед?

— Я боюсь ошибиться...

— Тогда надо назад...

Но Сарымсак указал мне на небо: солнце успело уже сделать более половины своего дневного пути и теперь ежеминутно готовилось погрузиться в надвигавшиеся с запада густые черные тучи.

— Поздно!.. буран... [14]

— Да, но ведь и эта яма нас от бурана не спасет, а там, на перевале, все-таки снега поменьше... Если же доберемся до Баян-хо, те там хоть в лесу приютимся!..

С этим последним доводом спутники мои согласились, и мы повернули назад своих лошадей.

— Чу?!.. благовест! Неужели ишакчи?

— Ишакчи! ишакчи!..

Мы обрадовались им, как своим избавителям. Сразу воскресла надежда и не напрасно: турфанцы указали нам Кичик-даванскую щель.

— Аман! аман! Мы расстались вторично и, как нам теперь думалось, — на всегда, Но судьба сулила иначе. Три недели спустя ишакчи нас розыскали и просили помочь умиравшему их товарищу. Но ему могла теперь помочь одна только смерть... Это был почти уже труп с совершенно обезображенными конечностями...

— Что это?! что случилось? как дошел он до такого ужасного состояния?

— А ты помнишь, господин, как мы тогда с вами расстались? Его осел не пошел... он остался там ночевать и замерз...

...

Опять снега. Опять буран. Опять подъем и, наконец, спуск в ущелье, которое должно было вывести нас сначала в долину реки Керичин, а потом и к турфанскому поселку Кок-яр.

Солнце садилось. Но, к счастью, мы успели далеко за собой оставить снега, а тут уже нас гостеприимно приветствовал теплый воздух низин. Мы вздохнули свободнее...

— А далеко ли, Сарымсак, до Кок-яра?

— Да верст тридцать осталось...

— Как тридцать верст? Да ведь солнце уже закатилось!

— Закатилось...

Положение наше становилось трагическим.

— Послушай, Сарымсак! да нельзя ли где-нибудь остановиться поближе... Ведь мы часов пятнадцать не ели...

— А что будем есть?

Я вспомнил, что с нами действительно не было решительно ничего, кроме чая и сахара, так как рассчитывали ночевать не в степи, а в селении. [15]

— Ну, чай вскипятим, по куску хлеба найдется, а лошади, по крайней мере, отдохнут и пощиплют травы.

— Здесь — Харюза ¹⁴. И травы, годной для корма окота, не растет. Здесь все сеянное, все покупное. Первое же селение и будет Кок-яр...

Мы спускались все ниже. Ночь. На небе ни облачка, и луна прекрасно освещает наш путь. Густые тени; неверное, фантастическое освещение скал, непомерно высокими и зубчатыми стенами стоящих по обе стороны от дороги, наконец, мягкий грунт этой дороги и, главное, необыкновенная тишь в воздухе, — все это на время мирит нас с перспективой еще тридцативерстной езды... Желая, однако, сократить время, мы гоним лошадей рысью и то ныряем в густую тень, то снова выскакиваем на освещенную луною площадку. Ущелье становится уже. Мы объезжаем какой-то каменный вал. «Моренна!» мелькнуло у меня в голове, но Сарымсак сообщает, что это остатки китайского укрепления. Мы минуем его. Ущелье снова расширяется, и горы мельчают. Мы почему-то сворачиваем на запад...

— Это куда?

— Керичин.

Но Керичин не показывается. Ущелье опять то ширится, то снова суживается и так без конца.

— Сарымсак, далеко ли еще?

— Не далеко.

Еще прибавили ходу, но впереди все те же картины...

— Далеко ли?

— Не знаю...

Наконец, мы въехали, как нам показалось, в ворота. Это точно природный тоннель. Совершенная темень... И вдруг в этой темени мелькнули огни, послышались голоса, зашумела вода...

— Кок-яр?

— Керичин...

— А эти же люди?

— Такие же проезжие, как и мы.

Сарымсак подъехал к этим проезжим.

— У них, таксыр, с собой нет ничего: ни хлеба, ни [16] фуража. Надо ехать вперед. Кок-яр уже близко. Нет пяти верет.

Мы переехали реку, миновали рощу туграков (Populus sp.) и полезли на какую-то гору.

— Сарымсак, куда же мы лезем?

— Кок-яр за этой горой.

Луна светит по-прежнему. Легко догадаться, что мы едем грядой, отличной от осевого Тянь-Шаня, но ему параллельной: там первозданные и метаморфические породы, здесь же глина, конгломераты, песчаники; но, как и там, так и здесь, совершенное бесплодие, даже больше. Там хоть изредка мелькала полынь, чий, кусты караганы, может быть и другие растения, здесь же, кроме Eurotia ceratoides, — ничего. Лошади тянулись к этому полукустарнику, но потом отворачивались гадливо. Становилось их до невозможности жаль...

Но за чем-нибудь горы эти да посещались людьми, и вероятно, вовсе нередко, судя по значительному количеству колесных путей и конных тропинок. Сарымсак вспомнил, что встречал здесь не раз ишакчей, везших каменный уголь. Но теперь нам было решительно не до угля. Мы уже сбились с дороги и меняем одну тропу на другую...

Мы спустились с горы: перед нами безграничная каменистая степь — Харюза... Мы твердо верим, что стоит нам ею проехать всего каких-нибудь версты две и перед нами блеснут в овраге воды Кок-яра. Но взамен оврага мы наткнулись на горы...

— Мы взяли слишком направо, надо левее... Эта гора примыкает в Кок-яру...

.....

— Слышите, ваше благородие, никак это петух?..

И Глаголев, в полном убеждении, что не ослышался, взбирается на соседний бугор... Горы, горы и горы... Так на западе, а на юге безграничная каменистая степь... И на всем этом пространстве никакого следа жилья человеческого.

Сарымсак опустил голову:

— Я заблудился!..

Был первый час ночи. Почти целые сутки и мы, и лошади были совсем без еды. Но есть не хотелось. Всех мучила теперь только жажда... воды! Но где было взять эту воду?.. [17]

Мы связали своих лошадей и уселись на берегу сухой водомоины дожидаться утра...

________________________________

А при первых проблесках света Сарымсак подвел мне коня и указывая на запад, сказал с какою-то особенною грустью в голосе:

— Посмотри, господин, вон башня. Это «Бадаулет-Курчан», под ним поселок Кок-яр-аягэ. Мы не заблудились, но не доехали...

И потом вдруг добавил:

— Да, стар становлюсь! пора уже думать мне и о Боге...

Э. ГРУМ-ГРЖИМАЙЛО.

Комментарии

1. См. Р. В. 1892 г. кн. IX, XI и XII.

2. «Таранчами», т. е. землепашцами, называют в Джунгарии выходцев из городов Восточного Туркестана.

3. Так в Турфане титулуют старшин.

4. Так они сами о себе говорят.

5. В истории мы не могли найти подтверждающих фактов, так как о народе «дорбут» она совсем не упоминает. Имеют ли они какое-нибудь отношение к калмыкам-дурботам — осталось тоже не выясненным.

6. Т. е. князю.

7. «Как поживаешь, худо ли, хорошо ли?»

8. «Добро пожаловать! Здоровым ли приехал?»

9. Средней величины ватное одеяло.

10. Плоские и длинные подушки.

11. Погонщики ослов.

12. В китайских летописях мы находим указание, что дулгасцы при погребении своих именитых людей имели в обычае ставить их же собственные изображения над еще свежей могилой (см. о. Иакинф «Собрание сведений о народах Средней Азии» I, 2, стр. 270).

13. Его высота оказалась, впрочем, менее значительной, чем я ожидал, всего 10.400 фут.

14. Описание Харюзы см. в моем очерке «Турфан», «Русский Вестник» 1892 г., IX.

Текст воспроизведен по изданию: Осенью в горах Тянь-Шаня. (Из Джунгарии в Турфан). // Русский вестник, № 6. 1894