-

Новая книга о Китае и китайцах.

— Принципы жизни Китая, сочинение Сергея Георгиевского, Спб., изд. А. Я. Панафидина, 1888, XI + 494 стр. и XVI таб. литогр. иероглифов.

Появившаяся в начале текущего года книга г. Георгиевского, естественно, должна привлечь в себе внимание всякого интересующегося историей человечества в обширном смысле. Судя по заглавию, эта книга дает нам возможность познакомиться с «принципами жизни» доброй части человеческого рода, скопившегося на сравнительно небольшом пространстве земной поверхности, называемой Китаем. Задача громадная, требующая замечательной способности в обобщению и могущая возбудить интерес специально в нас, русских, ближайших соседях многолюднейшей империи. Не будучи синологами и не имея потому претензии на разбор сочинения в научном отношении, мы не будем касаться специальных вопросов, затронутых в нем, в ожидании серьезной научной критики компетентных судей, и позволяем себе коснуться сочинения г. Георгиевского с точки зрения простого читателя, хотя интересующегося, но не изучавшего предмет. Считаем это для себя возможным потому, что сам автор несомненно в общем имел в виду именно такого читателя, подробно описывая и освещая факты, без сомнения слишком хорошо известные всякому синологу. Вследствие такой нашей некомпетентности, мы и не коснемся первых глав труда, трактующих о развитии китайских воззрений на жизнь, на смерть и на этику жизни: тут требуется научная проверка фактов, которая нам недоступна. Нам кажется достаточным сказать, что все принципы жизни Китая сводятся, как доказывает автор, в сущности к одному принципу — почитания родителей. Этот вывод автора настойчиво и последовательно проводится чрез весь его труд и резюмируется в более общих чертах в заключительной главе, с которой мы позволяем себе, поэтому, и начать нашу попытку дать общее понятие о содержании сочинения г. Георгиевского.

По словам автора, китайские дети с малолетства приучаются к pietati erga parentes, почему ранее и определеннее, нежели у [808] нас в Европе, превращаются из zwon в zwon politikon (стр. 438), никогда не бывают, по личным наблюдениям автора, легкомысленными шалунами или чуждыми всякого (?) альтруизма себялюбцами (стр. 439); это достигается, главным образом, тем, что китайцы, при воспитании детей, не прибегают к фальши, не затемняют истины, не извращают понятий и слов — все указывается и сообщается в настоящем смысле и значении (стр. 436); кроме того, при этом у китайцев не существует разногласия ни относительно коренных основ, ни относительно методы воспитания, при существовании у родителей солидарности общих воззрений на цели и условия земного существования человека (стр. 435).

Родители юноши-китайца, достигшего физической зрелости, развившегося умственно и усвоившего принципы этики, спешат приискать ему невесту, чтобы обеспечить для него всестороннее (?) удовлетворение полового инстинкта и сделать содержание его жизни более полным (стр. 439). Брак, и именно такой — заключенный помимо молодых людей родителями, считается настолько необходимым, что холостяков и старых дев признают в Китае социально (?) неблагонадежными (ib.); с другой стороны, юноша-сирота с величайшим трудом находит себе жену. Юноша лишен возможности сноситься с теми девицами, из среды которых мог бы избрать себе невесту. Поэтому (?) юноши и девицы, будучи изолированы одни от других, одинаково чувствуют потребность брака, и когда последний заключен, супруги проникаются взаимной любовью, помимо всех (?) причин и условий, в силу сознания, что могут только (?) друг в друге находить полное и всестороннее (?) удовлетворение своих половых инстинктов (стр. 441)... Случаи супружеской неверности крайне редки, и она не может вызываться какими-либо (!) случайными обстоятельствами (стр. 443)...

Усвоив, благодаря такой системе воспитания (но эта система остается слишком мало выясненной для читателя), сущность сыновнего благочестия, как принципа этики, и на заре юности гарантировав себе «всестороннее удовлетворение полового инстинкта» брачными узами с одной из тех девиц, для которых страшна даже мысль о каких-либо намерениях, противных супружеской преданности и верности, китаец начинает свою вне-семейную жизнь, начинает устроиваться и определять свои отношения во всему внешне-объективному (sic.). Устроиваясь, китаец не мечется (как кто?) из стороны в сторону, не тратит энергии на бесцельные занятия... он сознательно и твердо идет по тому пути, который определен конфуцианством (стр. 452). Китаец оказывается трудолюбивым не «только по роковой необходимости (как остальное бедное [809] человечество, которое лишь в силу проклятия должно добывать хлеб свой в поте лица), сколько по сознательному стремлению к материально-бытовому комфорту, к обеспечению пользования разнообразными удовольствиями (стр. 453-54)... При этом, однако, показная роскошь и мотовство осмеиваются обществом и нередко подлежат запрету со стороны (чадолюбивого) правительства... Одним словом, картина китайской жизни, представленная нам автором, оказывается настолько опоэтизированной, что сам он, в качестве общей характеристики, привел стих Овидия, в котором описаны Мирмидоны (стр. 455)! О том, каково отношение китайца к ближним (в нашем, европейском, смысле этого слова), г. Георгиевский говорит (на стр. 458): «не проникаясь универсальной любовью и полагая цель своей жизни в личном благоденствии, китаец чувствует внутреннее довольство, так как памятует, что достижение этого благоденствия обусловлено коррелятивно (sic) сопряженным (sic) благоденствием объектов (родителей, родственников, жены, друзей и сограждан)». «Китайцу, — говорит далее автор, — непонятна возможность (?) считать всех людей своими братьями»...

Такова характеристика китайца, как человека, предлагаемая нам г. Георгиевским; для полноты картины следует прибавить ко всему тому несколько слов о крайне сбивчивых сведениях о проституции в Китае, помещенных на стр. 440-441 и 451 труда г. Георгиевского. Чтоб не обвинять автора голословно в сбивчивости этих сведений, приводим собственные его слова: «в Китае есть две категории женщин: к первой, весьма немногочисленной (?), относятся проститутки, пользуясь которыми, мужчина, как ???? , удовлетворяет свои половые инстинкты; ко второй — все те женщины, которые восполняют существование мужчины, как ???? ????????? (как китаянки восполняют существование своих мужей — указаний в сочинении, к сожалению, нет). Поскольку не все китайцы, по тем или другим условиям и обстоятельствам, могут выработаться в тип истинного (?) ???? ?????????, и поскольку для всякого человека переход из ???? в ???? ????????? требует известного периода времени (?), постольку и проституция является вполне естественной». Кажущаяся простота мысли автора совершенно пропадает, если разобрать его положение: — ведь если переход из состояния животного в состояние сознательного существования требует для всякого человека известного времени, то едва ли связанное с этим переходным временем число проституток может быть мало, как утверждает автор, если принять еще во внимание те исключения из общего правила, на существование которых он сам же указывает; непонятно также, где кончается у [810] мужчины удовлетворение половых инстинктов как ????, и где начинается для него восполнение существования посредством женщины, в качестве ???? ?????????? В другом месте автор говорит (стр. 451): «китаянка, ???? ?????????, существенно отличается от китаянки, как ????; это два полюса, между которыми нет постепенного перехода... Если женщина, замужняя или желающая (?) вступить в брак, начинает эмансипироваться, то ей предлагают (кто?) не терять времени (!) на постепенное самопонижение, не томить себя неудовлетворенностью и открыто встать в ряды существ, которые исповедуют религию плоти, но ничуть (?) не «религию духа»... Автор не указывает, как возникают в Китае эти несчастные просто-????, не имеющие права выражать антипатий или симпатий, почти мыслить, лишенные возможности изменить свою жизнь к лучшему; что происходит с плодами любви несчастной? Но нам кажется просто немыслимым это деление автором живых людей на две категории без всяких «переходов», имеющее, однако, ту хорошую сторону, что оно сразу указывает на чистую умозрительность заключения и выводов европейского автора. Ведь так, как автор описал нам китаянок, написал бы и китаец о европейских женщинах, поездив по Европе год или два и имев случай сравнить дам в «китайских монастырях» (nomen-omen) с «приличными» женщинами. Тот же китаец написал бы, может быть, что в Китае дети позже, чем в Европе, становятся ???? ????????? потому, что в Китае считают недостаточным выучить их четырем правилам арифметики, писать и читать и элементарным сведениям по Закону Божию, а пичкают-де их, прежде чем выпустить на жизненную борьбу, массой фактов, пригодность которых не всегда вне сомнения; что китайцы при воспитании детей устраняют все, могущее развратить их, а потому, с европейской точки зрения, можно было бы обвинять их в введении известной фальши в воспитание, которая, однако, и т. д., и т. д. Может быть, г. Георгиевский противопоставил бы этому воображаемому описанию голое отрицание; может быть, он и подписался бы под ним в виду того, что оно не заключает в себе охуления китайских порядков; но за что мы ручаемся, так это за то, что если б наш воображаемый китаец осмелился найти что-либо лучших у нас, чем в Китае, то г. Георгиевский с негодованием отверг бы его выводы; но ведь г. Георгиевский хочет, чтоб и мы ему верили на слово. Это неограниченное расхваливание всего китайского, в котором автор не желает даже видеть хотя бы сомнительных пятнышек, не подкрепляется ничем иным, кроме личного знакомства автора с описываемым им предметом. [811]

Если допустить основательное знакомство автора с Китаем, то сквозь опоэтизированный образ их личной жизни можно, пожалуй, отбросив явно пристрастные похвалы, вывести такое заключение: китайцы воспитываются родителями строго, причем воспитание имеет чисто практическую подкладку; выбор невесты принадлежит обыкновенно родителям, что вполне соответствует практическим потребностям мало развитых в идеальном смысле юношей, причем, конечно, принимается в расчет богатство, связи или рабочая способность невесты (mutatis mutandis — жениха); такой способ заключения браков, очевидно, должен способствовать сильному развитию проституции, распространенность которой, однако, сдерживается бедностью массы населения и его бережливостью, составляющею общеизвестное качество китайцев. Вступая в жизнь, молодой китаец, наученный практическим воспитанием и примером старших, скоро привыкает в будничной своей обстановке, не залетает в облака, где ему скоро обкорнали бы крылья, отлично помнит пословицу: «знай всяк сверчок свой шесток», и надувает ближнего лишь тогда, когда думает, что может сделать это безнаказанно или без большого риска. Сильно боюсь за автора, что моя характеристика, хотя я и не был в Китае, окажется ближе к истине, чем поэтическая картина г. Георгиевского. Получилось мое воззрение на китайца, не заключающее в себе ничего сказочного или невозможного, лишь из слов автора, которые я позволил себе только очистить от поэтических прикрас и очевидного увлечения. Не даром, однако, я обусловил свое заключение словами: — если допустить основательное знакомство автора с Китаем. Действительно, много ли из нас, европейцев, может похвастать основательным знакомством с Европой, и кто из нас, положа руку на сердце, не боясь ошибиться, возьмется дать общую характеристику домашнего воспитания, положения женщины и идеалов юноши, вступающего в жизнь, в Европе, как сделал это автор для Китая, равнозначащей, по словам его, единицы со всей Европой, и это при элементарном (с китайской точки зрения) знакомстве с языком и литературой Китая? Поэтому боюсь, что характеристика г. Георгиевского также мало, как и моя, подвинет нас в знакомстве с истинным характером китайца...

Столь же голословны и сомнительны для европейского читателя уверения автора о совершенстве государственной организации Китая; представляя нам трогательную картину того, как народ видит в чиновниках (место коих определяется степенью усвоения сущности конфуцианства!) не только начальников, во и своих духовных руководителей, он видит корень добра в конфуцианстве. [812] Благодаря этому-де и пресловутый цензориат, кость от кости конфуцианства, не есть собственно правительственный орган: он выше правительства настолько, насколько теория выше практики... Затем автор переходит в область чистой фантазии, в которую следовать за ним едва ли возможно; сущность этой фантазии заключается в том, что китайцы нас научат истинной цивилизации, а от нас они переймут лишь практические изобретения в области техники да, пожалуй, христианство... Впрочем, в заключении я, может быть, коснусь этого вопроса. Теперь же позволю себе вернуться в пресловутому конфуцианству, как оно описывается автором, и благодаря лишь которому, как то неоднократно повторяет автор, Китай остается, оставался и останется тем, что он есть.

Конфуцианству в книге г. Георгиевского посвящено пять глав (VIII, IX, X, XI и XII). Первая из них начинается знаменательными словами: кто такое Конфуций? (стр. 280) — и ответ на этот вопрос, изложенный на следующих трех страницах, и материал для которого почерпнут у нескольких синологов, может быть удачно выражен одним латинским словом — confusio (sit venia verbo). Оказывается, что сам автор, «не будучи, по его словам, во всеоружии китайских познаний (?); не признает себя призванным положить хотя малый камень в будущем здании прочной системы воззрений на исторический ход развития как древнекитайской литературы, так и конфуцианской системы» (стр. 283). Тем не менее автор, если и не считает (по китайским понятиям?) свой трактат о конфуцианстве даже маленьким камнем, дает нам, по нашим европейским понятиям, целый увесистый камень для уяснения этой доктрины. Начинает он с изложения мифического и отчасти исторического (в китайском смысле) жизнеописания Конфуция, которое, само по себе, мало интересно, как все подобные жизнеописания. Интересным мне показалось в этой главе отрицательное определение качеств этого великого мужа, извлеченное автором из одного китайского сочинения: «философ (Конфуций) совершенно был свободен от четырех качеств; самолюбия, предвзятости, упрямства и эгоизма» (стр. 289)... Не оттого ли, что у их учителя они отсутствовали, — три, по крайней мере, из этих качеств несомненно существуют у многочисленных его последователей — предвзятость (в восхвалении своего и в отвращении в чужеземному), упрямство (в делах, каковы бы они ни были, и в отрицании всего не-китайского) и эгоизм, хорошо известный в Америке, Австралии и других странах, осчастливленных иммиграцией сынов Небесной Империи? Что касается самолюбия, то у нас европейцев отсутствие этого качества не считается хорошей рекомендацией, а [813] судить о том, имеют ли его или нет китайцы, вообще не беремся, хотя, если мы вспомним ту легкость, с которой, судя по американским и австралийским отзывам, они лгут, обманывают и вместе с тем готовы терпеть всяческие унижения, — они вероятно хоть в этом отношении, т. е. в деле отсутствия самолюбия, следуют примеру учителя. Впрочем не смешал ли автор при переводе самолюбия с себялюбием? но тогда причем четвертое качество — эгоизм? Непонятным остается, как согласовать отсутствие самолюбия у Конфуция с его же словами, приводимыми автором несколько ниже (стр. 326): «человек необходимо должен почтительно относиться и как к самому себе, так, в равной мере, к другим людям: небрежность в самому себе — это небрежность к предкам»... Что такое почтительность в самому себе? В переводе на русский язык это вероятно и означает известного рода самолюбие?

«Конфуция спросили, в чем состоит знание. Он отвечал: употреблять все свои силы в исполнению того, что справедливо (?); и прилично (?) человеку; чтить духов и гениев и держаться в почтительном от них отдалении — вот что называется знанием». Так начинается IX глава сочинения, посвященная собственно учению Конфуция. Если исключить вторую часть изречения, представляющую собою, без подробных пояснений, сущую галиматью, определение «знания» не только представляет интерес, но и служило бы прекрасным началом для изложения всего учения Конфуция. Действительно, после такого начала, читатель ожидает, что автор укажет, что, по мнению Конфуция, «справедливо» и что «прилично» человеку. К сожалению, г. Георгиевский обманывает это ожидание и, совершенно неожиданно, переходит к тому, что думал Конфуций о бессмертии души (оказывается, что ничего не думал), о каких-то пяти Ди (форменная китайщина), о предзнаменовании бедствий и т. д. Оказывается, что такая непоследовательность в изложении Конфуциева учения нужна автору для того, чтоб доказать, что Конфуций не был трансцендентальным философом (стр. 308), что он хотел быть философом этики и политики (стр. 309) и что он решал вопросы бытия человеческого, не изменяя своему позитивному направлению (стр. 313) (последнее, по моему, автору решительно доказать не удалось). Вся нить учения Конфуция, если таковая существует, в изложении автора окончательно теряется, что не мало досадно читателю, интересующемуся предметом, но незнакомому с ним. Несколько яснее ход мысли его, когда он доходит до излюбленной темы о «pietas erga parentes» (стр. 314-327). Нельзя, однако, сказать, чтоб правила о сыновней любви и об основаниях такой любви отличались оригинальностью или возвышенностью — в [814] них поражает скорее сложность нагроможденных форм, их искусственность и старание придать всему чисто практическую подкладку. Эта практическая подкладка и характер ее ясно выражена в словах Ю-цзы, ученика Конфуция, приведенных на стр. 327: «редко бывает, чтобы тот, кто исполняет обязанности сына и брата, любил возмущаться против правительства, и никогда не случается, чтобы тот, кто не любит возмущаться против правительства (?), любил бы производить смуты в государстве...» Таким образом, как будто выходит, что «pietas erga parentes sinensis» (nova species, Georg.) является, по конфуцианскому воззрению, главным образом полицейским средством для пресечения и предупреждения... Из приводимых автором далее отрывочных сентенций одни из них пропитаны каким-то китайским духом sui generis, мало понятным европейцу, а другие заключают в себе такие элементарные истины, до которых не додумались еще разве папуасы берега Маклая. К категории первых можно причислить такие, напр., изречения; «первее всего чиновники должны заботиться об исполнении обязанностей отцепочтения и братолюбия; кто исполняет эти обязанности, тот уже потому самому может назваться чиновником» (стр. 332). Или вот еще: «Если люди высшего положения исполняют сыновние обязанности, то народ делается гуманным (неожиданно!); если высшие люди не оставляют друзей (что это значит? дают им теплые местечки?), то и простолюдины будут поступать не иначе» (ib.)... Как на примеры второго рода сентенций укажу на такие: «неизменность в средине, вот что составляет добродетель» (стр. 330). «Всего выше ставьте прямоту и верность» (ib.). «Всегда помышляй о правом пути, всегда стремись в добродетели и человеколюбию» (стр. 331)... «Кто служит государю, важный совет того имеет следствием великую пользу для народа, неважный совет дает в результате малую пользу» (стр. 333)... «Государи должны требовать от подданных того, чего потребовал бы отец от своих детей» (стр. 336)... Изложив столь же простые, в большинстве случаев даже детски-наивные правила государственной мудрости Конфуция, автор очень резонно замечает, что «масса не любит и не имеет времени философствовать» (стр. 338; хотя в других местах книги выходит как будто, что в Китае все именно этим и заняты); поэтому китайский мудрец придумал для нее более осязательное средство нравственного воздействия — китайские церемония, т. е. собственно не сам придумал, а развил и узаконил уже существующие. Едва ли кто-нибудь, не преобразившись предварительно в китайца, поймет всю глубину философских мыслей в роде следующих: «обряд придворных [815] подарков служит к выяснению справедливости; когда справедливость выяснена, то народ не будет производить возмущений и не будет подвергаться казни. Причина ссор и драк заключается в недостатке почтения и уступчивости со стороны младших в отношении к старшим; обряд деревенского питья вина служит к усилению почтения и уступчивости младших и т. д.» (стр. 340). Оставив в стороне китайский колорит правил, мысль о необходимости обрядов, как хорошего регулятора отношений, имеет несомненно известные достоинства; она, впрочем, встречается не у одних китайцев, но и у других народов; вспомним о той роли, какую играли церемонии в Византии (составлявшие там настоящее государственное учреждение и имевшие, во многих отношениях, благотворное влияние) и в развитых восточных монархиях. В заключение этой главы, автор старается выяснить разницу, существовавшую между до-конфуцианскими воззрениями и теми, которые провел в жизнь этот ученый муж. По мнению автора, вся разница, т. е. то новое, что внес Конфуций, заключается в том, что он осмыслил цель существовавших уже китайских принципов, развившихся исторически. Это осмысление заключалось в том, что он указал на утилитарную подкладку правил веры и нравственности, без которых жизнь человека и всего государства может подвергнуться опасности или, по крайней мере, не достигнет полного развития своего благополучия. X-я и XII-я главы трактуют о развитии Конфуциевой доктрины в китайской литературе; считаем лишним касаться их не потому, чтобы они были неинтересны, а потому, что интересующемуся вопросом посоветовали бы прочесть их целиком; выдержки же из них, в виду компактности изложения, мало выяснили бы их содержание. Поэтому перехожу в XII-й главе, озаглавленной: «проведение конфуцианского принципа в жизнь законодательством». «Если литература, — так начинает эту главу автор, — широко раскрывая пред китайцами основной принцип конфуцианства, убеждает их следовать этому принципу, то китайское законодательство, в свою очередь, поощряя сыновнее благочестие и карая нечестие, еще более положительным (!) образом заставляет каждого человека памятовать об обязанностях к родителям и исполнять эти обязанности». После такого введения следует ряд извлечений из статей уголовного кодекса. Наказания, как и следует ожидать, отличаются жестокостью и заключаются, главным образом, в известном количестве (от 60 до 100) палочных ударов, сопряженных обыкновенно с ссылкой, доходя до смертной казни чрез рассечение на части. Не мало могут возмутить бедного европейского юриста такие постановления: «главная [816] или второстепенная жена (эта последняя — несчастное, почти бесправное существо, главное назначение коей продолжать род и терпеливо сносить капризы всей семьи вместе с главной женой), обвиняющая (в чем бы то ни было?) мужа, свекра, свекровь, деда или бабку мужа по отцу, наказывается 100 ударами и трехлетней ссылкой, хотя бы обвинение и было верно...; если обвинение окажется ложным или верным только отчасти, то обвиняющие подвергаются смертной казни чрев задушение» (стр. 419)... «Кто уничтожит или оставит (на произвол судьбы) труп отца или матери, деда или бабки, тот должен быть заключен в тюрьму и по истечении известного времени подвергнуться смертной казни чрез рассечение на части» (стр. 420)... «Если сын, узнав о смерти отца или матери, равно как жена о смерти мужа, не облекутся в траурные одежды, то наказываются 60 ударами и ссылкою на год и т. д.» (ib.). Бесцельная, с нашей точки зрения, жестокость большинства приводимых автором законоположений может быть сравнена лишь с их казуистичностью. Это вторжение не только в частную жизнь, но отчасти и в чисто нравственные отношения между ближайшими родственниками, едва ли может возбуждать в непредубежденном читателе ту симпатию, которую обнаруживает, в отношении в китайскому законодательству, сам автор. Наблюдение за исполнением законов поручено дю-ча-юан, прокурорскому надзору, как называет его автор, или цензориату, как он его тоже называет (стр. 423). Чтобы охарактеризовать это прекрасное учреждение, автор кратко замечает, что при Чжоуской династии поведение каждого человека было контролируемо специальными чиновниками (ib.)! Затем автор с нескрываемым восхищением приводит несколько образчиков цензорского воздействия на самого Сына Неба, т. е. императора, такого, например, содержания: «Ваше Величество воспользовались наступлением весны, чтобы отправиться в свои сады — потешить взор видом несметного количества новых цветов, подышать воздухом... Но В. В., когда отправлялись туда, проезжали мимо дворца Вашей августейшей матушки и не остановились около него — это совершенно необъяснимо. Какое мнение могут составить о Вашей священной особе Ваши подданные? Народ не преминет сказать: «если император так открыто пренебрегает своими обязанностями по отношению к августейшей матушке, то он должен ожидать, что его подданные еще более будут небрежны в исполнении обязанностей по отношению к нему самому, — императору не на что будет и жаловаться, так как долг подданных не выше и не священнее его долга» (стр. 425-26)... Итак, конфуцианство, эта альфа и омега китайской жизни, и есть та сила, благодаря которой, как нас [817] уверяют, держится Китай, благодаря которой Китай оставался и остается Китаем; она сводится, по объяснениям автора, к весьма простой формуле: утилитарист-философ, обладавший сильной дозой скептицизма, воскресил во всей силе примитивный принцип отцепочтения, и на этом едином принципе основал благоденствие государства и человека, установив известного рода меры для поддержания этого принципа. Конфуцианство, как представляет нам его автор, есть утилитарная религия, основанная на единой заповеди — «чти отца твоего и матерь твою», с организованной армией жрецов (прокурора или цензора), блюдущей за внешним исполнением этой религии. Действительно, вся представленная нам автором картина являет все характеристические черты организованной теократии, тут есть и улыбка гаруспициев, ни во что не верующих, но внушающих своей пастве благотворный страх перед всякой чертовщиной мстительных покойников и злых духов; и важная роль шпиона, проникающего в самому семейному очагу; и система устрашающих наказаний; и полное бессердечие к нарушившему в чем бы то ни было постановления нравственного кодекса; и решающее влияние жрецов культа на политику внутреннюю и внешнюю; и — главнее всего — требование точного исполнения ритуала, заключающегося, кажется, в 10.000 церемоний, причем несоблюдение их влечет за собой наказание, как за настоящие преступления. Есть, конечно, и отличие от известных нам форм теократических правительств; китайская конфуцианская иерархия имеет дело с другим материалом, чем мемфисские жрецы в Египте, брамины в Индии или инквизиция в Испании, — но сущность, по-видимому, остается та же. У нас, арийцев, теократия не в состоянии навеки сковывать умы; ультраконсервативная по самому характеру своему, она отвергает новшества и скоро переростается живым умом арийца, непрестанно ищущим истины и оставляющим позади себя своих учителей; jurare in verba magistri никогда не считалось у нас большим достоинством; — в Китае это, по-видимому, обязанность. Судя по фактам, сообщаемым автором сочинения, нас занимающего, конфуцианская доктрина застала китайцев, в религиозно-нравственном отношении, на ступени довольно грубого шаманизма, в котором главную роль играло умилостивление душ завистливых умерших родственников и разных духов-чудищ, порожденных первобытной фантазией; Конфуций, по словам автора, не только не восстал против старых принципов жмени и верований своего народа, но поддержал их и закрепил их всеми доступными ему средствами. Может ли быть что-либо характернее рассказа, приводимого автором, о том, как «один из учеников [818] философа спросил его, сознают ли усопшие, что им приносят жертвы и воздают почести? Конфуций отвечал: если я скажу, что сознают, то можно бояться, что те, которые исполнены сыновнего благочестия (т. е. вы, мои любезные ученики?), пренебрегут всеми земными интересами, чтобы служить усопшим родителям... если же я скажу, что не сознают, то можно опасаться, что дети (т. е. profanum vulgus?) будут оставлять умерших родителей без погребения. Для тебя не представляется необходимости в непременном решении вопроса, а придет время (когда поймешь, где раки зимуют?), когда все узнаешь» (стр. 307). По-видимому, великий философ отлично сознавал всю пользу для правящих классов оставления пасомых в полутьме; не даром в Китае для того, чтобы попасть из числа сгригомых в число стригущих, требуется выдержание целой серии экзаменов, которые имеют целью все глубже и глубже вводить посвящаемого в сокровенные тайны — не познания истины, а познания хитрой конфуцианской системы стрижки овец.

Все, что я говорю, может быть и неверно, и я был бы признателен тому знатоку китайской жизни, хотя бы и автору разбираемой книги, который указал бы на фактические заблуждения мои, но вот те мысли, на которые навело меня, не-синолога, чтение «Принципов жизни Китая».

Автор заключает свое исследование уверением, что не Китаю заимствовать что-либо у европейской культуры, а, напротив, — Европе следует поучиться у китайцев и положить в основу своей жизни тот краеугольный камень, который открыли китайцы: «чти отца твоего и матерь твою». На это можем возразить ему, что этому высокому принципу поклоняемся и мы, вопреки цитируемым им авторитетным подписям под каррикатурами «Стрекозы» и «Будильника», — но только понимаем мы его не по-китайски: под почитанием мы не понимаем чувства, основанного на эгоистической мысли личного своего благополучия, поддерживаемой страхом наказания; далее, кроме этой заповеди, у нас существует другая превыше ее настолько, насколько общее выше частности, — заповедь: «люби ближнего, как самого себя». Какова должна быть эта любовь — г. Георгиевский сам знает: «несть больше тоя любви, аще положит душу свою за други своя»; это та любовь, про которую сказано: «сила не в силе, а сила в любви». Если автор нам возразит, что принцип этот недостаточно последовательно проводится в нашей жизни, то ответим на это, что не верим, чтоб принцип отцепочтения проводился в Китае лучше... Если у китайцев нет другого мотива для нравственности, как эгоизм, хотя бы и возвышенно-философский, то да не посетует на нас автор, если мы объявим этот мотив [819] несостоятельным (самому автору не удалось доказать его состоятельность); таким мотивом может служить лишь стремление в вечно недосягаемому, но вечно существующему идеалу, и какие бы хитрая машины, какие бы технические усовершенствования ни придумали китайцы, освоившись с европейскими открытиями, способности коих в этом отношении восхваляются г. Георгиевским, они всегда будут стоять неизмеримо ниже европейцев, пока и у них не появится идеальных стремлений, составляющих муку, но вместе с тень и высшее наслаждение и наилучший стимул для мыслящего существа, называемого человеком. Нет, в нравственном отношении нам пока нечему учиться у китайцев, если только факты, сообщаемые г. Георгиевским, верны. Никогда вам, слава Богу, не сделаться совершенными китайцами...

В заключение несколько общих замечаний. Заглавие книги составлено несколько неудачно: «Принципы жизни Китая», — тогда как, в действительности, трактуется в ней лишь об одном только единственном принципе — pietas erga parentes. Правда, автор хочет нас уверить, что он один и управляет жизнью государства и людей в Китае; доказать это ему, на наш взгляд, не удалось, да он и мало заботился о том, чтоб доказывать: приняв свое положение за аксиому, он описывает нам возникновение, развитие и применение излюбленного принципа. Таким образом, получилась очень полная, на взгляд читателя, монография об отношениях детей к родительской власти и vice versa в Китае, — монография любопытная во многих отношениях, как по смелости выводов автора, вполне, по-видимому, усвоившего себе конфуцианскую точку зрения, так и потому, что ему нередко удается метко попасть в больные места современной цивилизации, что, в свою очередь, будит мысль и возбуждает сознание относительно возможности смотреть на вещи и не с привычной нам точки зрения. Симпатична убежденная горячность автора, хотя и примененная, по вашему мнению, в деле превознесения того, что требует лишь защиты, да и защиты с малыми шансами на успех; симпатично само по себе также и то стремление к идеализации явлений, которое проходит белыми нитками по всему труду, — идеализация, примененная, по странной иронии судьбы, европейцем в описанию принципа жизни народа, не признающего ничего выше практики. С другой стороны, однако, именно это идеализирование и убежденность, перерождающаяся в предвзятость, лишает книгу почтенного автора той авторитетности, которая достигается лишь посредством объективной критики явлений, подлежащих исследованию, и отсутствия страстности. Тот апологетический и даже дифирамбический характер, [820] который придан сочинению, подрывает невольно веру даже в точность всех сообщаемых фактов и, во всяком случае, в верность их освещения. Другой упрек, который мы позволяем себе сделать автору, — это упрек за обширность поставленной им себе задачи. Думаю, что мало найдется читателей труда г. Георгиевского, которые прочли бы его книгу с таким вниманием, как сделали это мы, а между тем в результате этого чтении получилось сознательное убеждение, что мы ни на иоту не подвинулись в знакомстве с действительным положением жизни в Китае; запечатлелась в памяти делая масса непроверимых фактов, во многих случаях мало даже характерных, и сохранилось убеждение, что автор стремился доказать ясный сам по себе афоризм, а именно, что хорошо почитать своих родителей, — причем все собранные им факты указывают, что этот афоризм знаком также и китайцам. Об обратной стороне медали ни полслова, о других качествах и стремлениях китайцев — мимоходные намеки. Зачем, спрашивается, специалисту сразу задаваться такой широкой задачей и возлагать на себя такое неудобоподъемлемое бремя, как обобщение принципов жизни 400 м. человеческих особей? Не сделал ли бы автор несравненно более ценного вклада в науку, сузив свою рамку и употребив свою несомненную эрудицию на правдивый и всесторонне освещенный рассказ о жизни какого-либо уголка посещенной им огромной страны, или на тщательный комментарий к какому-либо важному сочинению богатой китайской литературы? Мы, сыны презираемой автором европейской цивилизации, нашли бы сами в себе способность и обобщить факты, если б это оказалось нужным, и построить силлогизм ничуть не хуже любого китайца...

Гр. И. Толстой.

Текст воспроизведен по изданию: Новая книга о Китае и китайцах // Вестник Европы, № 12. 1888