ЧЕРЕВКОВ В. Д.

ПО КИТАЙСКОМУ ПОБЕРЕЖЬЮ

Столица Фокиена лежит под 26° 2' 24" северной широты и 119° 20' восточной долготы.

В переводе Фу-чжоу значит «Счастливый уголок»; у туземцев он известен более под именем Гокчио; его называют также «Юнчен», т. е. «город, окруженный баньяновыми рощами». Фу-чжоу давно уже привлекал внимание иностранцев, как весьма [639] удобный пункт, где могла бы завязаться торговля чаем, громадные плантации которого находятся именно в бассейне реки Мин. До открытия порта иностранцам чай перевозился отсюда в Кантон сухим путем, что было крайне неудобно во всех отношениях. Поэтому Ост-Индская компания в 1830 г. сделала представление перед китайским правительством о допущении ее агентов в Фу-чжоу, но не добилась ничего определенного до заключения Нанкинского трактата в 1842 г. Первое время по открытии порта, сношения с туземцами завязывались очень туго; плавание по реке, вследствие незнакомства с причудливым и изменчивым фарватером, было очень затруднительно для европейских судов; а тут еще часто тревожили разные инциденты с туземцами; в общем получалась очень неприятная обстановка для иностранцев, решившихся поселиться здесь. Спустя десять лет, чай стали понемногу вывозить из внутренних округов страны для продажи европейцам; а затем этот вывоз начал с каждым годом так быстро увеличиваться, что Фу-чжоу вскоре сделался одним из главнейших портов Китая по торговле чаем. Увеличение это шло crescendo до восьмидесятых годов, когда вследствие конкуренции со стороны других стран, начавших производить чай для мировых рынков, во-первых, а, во-вторых, благодаря тому, что местные китайцы стали в очень широких размерах употреблять разные подмеси к чаям, идущим заграницу, спрос на эти чаи начал быстро падать. О размерах такого упадка могут дать понятие следующие две цифры: в 1880 г. из Фу-чжоу было вывезено в чужие страны черного чая без малого 737.000 пикулей, а в 1896 г. уже только 412.000 пикулей, причем из этого последнего количества около 100.000 пикулей приходится на долю кирпичного чая. В фальсификации фу-чжоуских чаев надо винить не столько самих китайцев, сколько иностранных купцов: желая, несмотря на изменившиеся условия, извлекать здесь те же барыши, что и прежде, они стали назначать такие цены на продукт, по которым туземные производители не могли доставлять его без убытка для себя и волей-неволей принуждены были обратиться к разным подмесям.

Хотя земледелие представляет главное занятие жителей Фокиенской области, но здесь производится очень ограниченное количество злаковых растений; в деревенских округах, в течение многих лет, культивировка чая стояла на первом плане, так как производство чая было до недавнего времени самым выгодным занятием; но падение цен на чаи сильно отразилось на его производстве, и многие округа, где росли лучшие чаи, представляют в настоящее время печальное зрелище запустения: разведение сладкого картофеля теперь выгоднее, чем культура чая.

Одну из очень видных доходных статей Фу-чжоуского округа [640] составляет торговля строевым лесом, которого покамест еще много растет по верхнему течению Мина на высоких горах; лес этот в виде бревен и досок отправляется отсюда в Шангай и города по Янтескиану.

Выделка бумаги из бамбука занимает тоже немаловажное место среди других производств Фокиена. Хотя этот продукт и не может идти ни в какое сравнение с лучшими сортами китайской бумаги, но он вывозится в большом количестве из Фу-чжоу, находя себе сбыт главным образом в отдаленных округах по Янтескиану.

Из продуктов, какие стали делаться в новейшее время в Фу-чжоуском округе, имеют, по-видимому, большой успех ткани, приготовляемые из хлопчатобумажной пряжи, ввозимой из-за границы. Ткани эти идут на платья, какие носят тамошние простолюдины, и бывают двух сортов: кусок первого сорта имеет в длину 22,5 фута, в ширину 15 дюймов и стоит 40 центов; кусок второго сорта стоит 35 центов и короче первого на 2 фута. Таким образом эта материя стоит на 4 и на 5% дешевле той, которая выделывается в Шангае для туземцев. Фу-чжоуское хлопчатобумажное производство имеет тенденцией сделать Фокиенскую область независимою в данном отношении не только от иностранных рынков, но и от Шангая.

Главными предметами иностранного ввоза в настоящее время являются: керосин, опиум, иглы, американская мука, японские спички и мыло.

Торговля порта испытывает большие колебания, зависящие главным образом от колебаний в экспорте. В 1882 г., например, она равнялась 15 миллионам тэль, в 1888 г. — 17 миллионам, в 1891 г. — 12 миллионов тэль (В 1882 г. один тэль стоил 5 шиллингов и 8,5 пенсов, в 1888 г. 4 шиллингов и 8, 37 пенсов, в 1891 г. 4 шилл. и 11 пенсов.). Кроме 350 иностранных пароходов, в Фу-чжоу приходят ежегодно до 2.000 больших джонок, занимающихся специально каботажем. Все они группируются в 4 класса, смотря по области, к какой принадлежат, и отличаются цветом наружной окраски. Первое место, до 50° о общего числа их, занимают джонки Нин-по; корпус их окрашен в черный цвет; второе — джонки Фокиенской провинции: у них зеленая носовая часть; третье — кантонские джонки, с красной носовой частью; наконец, четвертое — формозские джонки, имеющие нижнюю половину окрашенную в белый цвет.

Черные джонки (из Нин-по) совершают рейсы, между Чиао-чау, Нин-по и Фу-чжоу; в год они делают три рейса и привозят в Фу-чжоу бумажные материи, рис, масло и соленую рыбу: а вывозят отсюда лес, бумагу и бамбуковые побеги. Зеленые [641] джонки (Фокиенские) ходят между Фу-чжоу и северными портами до Тянь-цзина; круговой рейс их занимает целый год; они вывозят из Фу-чжоу, главным образом, бумагу и бамбуковые побеги, а привозят фрукты, бобы и лекарственные снадобья.

Джонки Чюан-чау, принадлежащие к этой же группе, ходят между Фу-чжоу и Формозой; они привозят на остров разные мелочные товары, вывозят с него сахар и соль. Красные, или кантонские, джонки тоже занимаются торговлей между Фу-чжоу и северными портами Китая. Их появление в здешних водах вызвано тем, что спрос на туземные каботажные суда по квантунскому побережью уменьшился, благодаря развитию там парового каботажа. Белые, или формозские, джонки плавают между Фу-чжоу и севером Формозы. На остров они везут сосновые бревна, а привозят с него сюда рис и сахар.

Туземные джонки, занимающиеся каботажем, имеют, смотря по размеру, от 20 до 30 матросов, из которых каждый получает от хозяина два доллара в месяц жалованья, стол и известное пространство на судне, где он может держать товары для продажи их за собственный счет. Шкипер служит по контракту и получает определенный процент с доходов. Одна джонка может в течение года перевезти товаров на сумму от 20 до 30 тысяч долларов и дает в хороший год валового дохода до 20%.

Для облегчения торговых сношений, в Фу-чжоу постоянно находятся два отделения европейских банков: «Honkonga Shanghai Banking Corporation» и «Chartered Bank of India, Australia a China», шесть крупных китайских банков, до шестидесяти небольших банкирских контор, не считая массы меняльных лавок. Кроме того, на время чайного сезона здесь открываются отделения следующих иностранных банков: «National Bank of Jndia», «Chartered Mercantile Bank of India, London and China», «Agra Bank» и «Comptoir d'Escompte de Paris».

Крупные туземные банки Фу-чжоу имеют деловые сношения со всеми важнейшими торговыми центрами Китая; главным же образом она ведут дела с Пекином. Эти банки дают деньги под товары и другие имущества и берут от 8 до 25 процентов в год. Они также ссужают деньгами лиц, ожидающих получения мест в чиновном мире; но здесь величина процента зависит от степени риска. Сумма годовых оборотов всех этих шести больших китайских банков Фу-чжоу, полагают, равняется 4 миллионам тэль (один миллион фунт. стерл.).

Мелкие банкирские конторы, которых здесь насчитывают до 60, обладают капиталами от 20 до 50 тысяч долларов и взимают за свои ссуды от 15 до 30% в год. Деятельность [642] меняльных лавок ограничивается разменом банковых билетов или серебряных долларов на очень мелкую туземную медную монету, так называемые кэши, которые продаются целыми связками; в одном долларе бывает до 1200 и более таких монет. Выгода менял зависит главным образом от большого или меньшего количества фальшивых кэш в каждой связке, какое им удается благополучно спустить в публику. Насколько подобная операция была прибыльна, показывает тот факт, что до недавнего времени такие лавочки в каждой улице насчитывались дюжинами. Правительство в последнее время обратило внимание на эти мошеннические проделки; за менялами был учрежден строгий надзор, что повело, говорят, к сильным сокращениям их заработков. Оборотный капитал меняльных лавок очень невелик: редко когда он достигает 500 долларов (China. Imperial Maritime Customs. Decennial Reports. 1893.).

Климат Фу-чжоу влажный и теплый. Летом в долинах здесь очень жарко. Зимы дождливы. Морозы бывают, но очень редко (раз в 30-40 лет). Снег выпадает только на вершинах окрестных гор и исчезает через несколько часов.

Иностранцев в Фу-чжоу до 200 человек; между ними миссионеров до 40.

В Фокиене работают в настоящее время четыре иностранных миссионерских общества: одно римско-католическое, одно английское протестантское и два американских. Самое старинное из них — римско-католическое, которое ведет свое начало с 1632 г., когда первые представители испанских доминиканцев поселились в этой области. Теперь здесь имеются два епископа: один в Фу-чжоу, другой — в Амое. Северное, или Фу-чжоуское епископство имеет 19 испанских патеров, 13 священников из туземцев и насчитывает 34.000 обращенных. Местное миссионерское общество владеет в предместье Фу-чжоу, близ южных ворот застенного города католической семинарией, где из китайских юношей вырабатывают будущих проповедников. Рядом с семинарией находится приют для туземных девушек, которым заведуют три сестры и где воспитываются 200 малолетних и 60 взрослых девушек. Внутри застенного города находятся еще три таких же приюта для 130 девушек.

Английское миссионерское общество основалось здесь в 1850 г. Личный персонал его в настоящее время составляют: 33 иностранных и 100 туземных священников, 110 учителей из туземцев, заведующих 107 школами в деревнях и около 9.000 обращенных. Американское Board of commissioners for Foreign missions основалось в 1847 г.; личный состав его — 9 американцев и 13 американок, между которыми ость несколько врачей; число обращенных туземцев 1600 человек. Общество имеет 2 [643] госпиталя, одну аптеку и надзор за 23 школами, где получают воспитание около 500 туземцев.

Второе американское миссионерское общество (American methodist episcopal church mission), учредившееся здесь тоже в 1847 г., располагает теперь следующим персоналом: 16 американцев (мужчин и женщин) и 166 проповедников из туземцев. Общество имеет в своем заведывании: так называемый англо-китайский колледж в Фу-чжоу, обязанный своим возникновением одному богатому китайцу-христианину, далее — духовное училище, высшую школу для мальчиков, 96 школ для обоих полов, 5 школ для взрослых девушек и 1 пансион для малолетних девочек. Во всех этих учебных заведениях учатся 900 мальчиков и 100 слишком девушек; преподавательский персонал составляют 118 учителей. Число обращенных доходит до десяти тысяч душ. Богатые туземцы-христиане делают щедрые пожертвования на нужды этого миссионерского общества, и оно, как рассказывают, пользуется вообще здесь в народе известными симпатиями, что весьма вероятно: главную деятельность свою общество направило, по-видимому, на школы; а школы в Китае издревле составляют предмет самого глубокого почтения.

Фу-чжоу является столичным городом Фокиенской области. Область эта, лежащая на юго-восточном берегу Китая, между 24 и 28 градусами северной широты, граничит с провинциями: Квантунской на юге, Чекианской на севере и Кианси на западе; береговая линия ее, омываемая водами Формозского пролива, везде крута, обрывиста. Страна изрезана повсюду хребтами высоких гор; самый западный из них, образующий естественную границу ее с провинцией Кианси, дает начало многим речкам, которые вскоре соединяются в три большие потока, сливающиеся у города Юн-пин-фу в одну большую реку; до границ Фу-чжоуского округа эта река носит название Чен-чиан, а начиная отсюда зовется Мин-чиан, или просто Мин. Южные округа Фокиена орошает река Люн-чиан. Близ устий этих двух рек только и находятся сколько-нибудь обширные равнины. Поверхность земли, годной для обработки, вообще не велика, почва песчана и нуждается в обильном удобрении, для того, чтобы на ней могли произрастать такие растения, как пшеница и ячмень, представляющие злаки, наиболее культивируемые местным земледельческим населением. Но, несмотря на чрезвычайное трудолюбие этого населения, добываемых продуктов не хватает на нужды его; поэтому сюда ввозится много зерна из других провинций, пользующихся лучшими естественными преимуществами. Разведение чая составляло до недавнего времени одну из важнейших доходных статей населения: чай превосходно растет на легкой, сухой почве здешних холмов; но эта промышленность теперь сильно сократилась, как сократится, [644] вероятно, в недалеком будущем и лесной промысел, благодаря беспощадному истреблению лесов внутри страны. Население Фокиенской области считается приблизительно в 30 миллионов душ.

___________________________

В нескольких верстах по реке выше Фу-чжоу находится очень важный металлический округ Ку-тиен, где добывается железо из той магнитной окиси железа, которая в таком обилии рассеяна по всей этой вулканической почве. Добыча железа является промыслом местных кустарей, употребляющих для своих маленьких, переносных горнов исключительно древесный уголь. Железо поступает на рынок в болванках и, говорят, по своим качествам, не оставляет желать ничего лучшего.

Близ Фу-чжоу, в горах, фабрикуются тоже кустарями разные вещицы из мягкого серебра, преимущественно предметы женского туалета: шпильки, цветы, браслеты, кольца, серьги и т. п. Ничего изящного на европейский взгляд они, однако, не представляют. Всеми этими украшениями китайских женщин мы могли вдосталь налюбоваться с нашего судна, возле которого постоянно толклись сампанги, или, как их называют русские везде на Востоке, шампунки, — эти подвижные дома, где проводит всю свою жизнь огромное водное население Китая. Не видя собственными глазами, трудно поверить возможности для целой большой семьи жить на таком маленьком пространстве. Вообразите себе шлюпку, длиною сажени три, шириною около сажени и аршина 2 глубины; в кормовой своей части она покрыта навесом из циновок, открытым к носу и напоминающим верхнюю часть наших кибиток; на ночь завешивается и открытая часть, и там в два яруса укладывается спать вся семья; ребятишки запихиваются куда-то в тартарары, на дно шлюпки, в самую глубь кормы, а взрослые, с грудными ребятами укладываются на верхней палубе; здесь же спит домашняя птица, которую держат на привязи, чтобы не уплыла или не улетела куда-нибудь; на носу, на цепочке, бегает маленькая собачонка — сторож, а днем, на точно таких же коротеньких цепочках приковывают маленьких ребят, чтобы они не свалились за борт. В носовой части шлюпки помещается маленькая жаровня, где женщины готовят пищу семье; здесь же растут в горшках цветы, составляющие предмет большого ухода и любимое головное украшение женщин. Промысел водных жителей — перевозка пассажиров и грузов; довольствуются они самым малым, часто голодают, и все богатство их заключается в шлюпке: на берегу у них нет ни клочка земли. Не оттого ли и ухаживают они с такой любовью за этими бедными цветами в горшках, земля которых представляет собою весь их надел? Есть предание, что китайские водные жители — потомки [645] исконных обитателей страны, покоренных пришлыми с запада завоевателями, которые в незапамятные времена согнали их с насиженных мест и, завладев всею землею, заставили их переселиться на воду. Водное население отличается большим развитием мускульной системы и вообще более крепким телосложением, чем наземное население страны, чему, конечно, должен был содействовать влиявший в течение длинного ряда веков образ жизни, где постоянное пребывание на свежем воздухе и упражнение мускулов тела при гребле, стоя, играет такую важную роль. Особенно резко сказывается эта разница на женщинах: китайская водная женщина, со своими крепкими ногами, не изуродованными узкой обувью, с сильными мускулистыми руками, могучим торсом, со здоровым румянцем на щеках, представляет разительный контраст с горожанкой, набеленной и подрумяненной, с зеленовато-желтым цветом кожи, с искалеченными ногами, тонкими и худыми руками и со всей ее немного согбенной фигурой, такой хилой и хрупкой на вид. Любо бывает смотреть, когда за отсутствием мужчин, две женщины, одна на носу, другая на корме, управляются с каким-нибудь тяжелым баркасом на быстром течении; движения их смелы и уверенны, и обнаруживают они много силы, ловкости и своеобразной грации. Когда муж умирает, а сыновья еще малы, заведование шлюпкой принимает на себя жена, входящая, как полноправный член, в корпорацию лодочников.

Хозяева больших джонок, их матросы и купцы, имеющие дела с каботажным флотом и водными жителями, населяют, главным образом, островок Чун-чжеу. На этом же островке помещается английский миссионерский госпиталь для китайцев: обширный двухэтажный каменный дом, с операционной комнатой, приемным покоем и аптекой на верху, и с палатами для больных внизу. Количество приходящих больных очень велико; до 12 тысяч в год; со всей этой массой справляется один врач, — англичанин, и справляется, насколько я мог видеть, хорошо. На женской половине госпиталя меня заинтересовала раз одна больная, т. е. не она сама, а ее ноги. Это были маленькие, изуродованные ноги, закутанные так, как их обыкновенно закутывают китайские женщины, и я не устоял перед искушением взглянуть собственными глазами на пресловутое китайское чудо: я попросил доктора показать мне ногу его пациентки. Это оказалось тем удобнее сделать, что у больной на одной голени была язва, так что просьба разбинтовать ногу не могла показаться ей слишком неделикатным желанием европейца проникнуть в одну из тайн ее туалета, столь ревниво охраняемую вообще от глаз не только чужеземцев, но и своих. С видимой неохотой больная развязала бинты, и мне, вместо [646] естественных форм человеческой ноги, представилось нечто в высшей степени уродливое. Тыльная поверхность стопы оказалась сильно выпуклой, большой палец выдался вперед, четыре остальные пальца подвернуты к подошве, пятка сближена с пальцами, следствием чего явилась глубокая борозда по средине подошвы и выпуклость свода стопы. Холодная на ощупь, как лед, синевато-бледная на вид, нога эта производит впечатление безжизненного патологического препарата, а не ноги живой, в остальном совершенно здоровой женщины. Все эти изменения достигаются путем постепенного тугого бинтования ноги, начинающегося с семи лет и продолжающегося до 15-го года жизни.

Вот что рассказывает туземное предание о возникновении этой странной и уродливой моды. Последний представитель Тан'ской династии Ли-И, после потери почти всего своего царства, владел еще в течение довольно долгого времени маленьким уделом, имея свою резиденцию в Нанкине. В 975 г. город этот был взят войсками Чао-Куан-ин'а, основателя Сун'ской династии. Ли-И предпочел плен самоубийству и был отослан в г. Кай-фен-фу, новую столицу империи, ждать распоряжений воцарившегося владыки. Последний, будучи в хорошем расположении духа, даровал жизнь своему пленнику, пожаловал ему почетный титул и оставил в покое. В Нанкине, в дни своего благополучия, Ли-И имел много жен, и одна из них, по имени Яо-Ниан, особенно кружила ему голову своими грациозными танцами. В танцевальной зале дворца находился цветок лотоса, сделанный из глины, густо вызолоченный и имевший 6 футов высоты. В дни новолуния через лепестки лотоса был виден молодой месяц, который сиял нежным светом среди плававших по небу облаков, игравших разными цветами. Ли-И пожелал, чтобы его любимая жена во время танцев перед своим повелителем, изображала платьем облака вечернего неба, окрашенные в их естественные цвета, а ногами — серп месяца, сверкающий между ними, — и приказал Яо-Ниан начать стягивать свои ноги шелковыми бинтами, чтобы ступни их приняли форму молодого месяца, — что ею и было достигнуто. Желание иметь маленькую ногу, изогнутую, как серп луны, сделалось своего рода манией среди женщин Нанкина, откуда мода постепенно распространилась по всей империи. Таким образом, государь, которого история осудила, как нерешительного и неспособного правителя, положил основание моде, удержавшейся в течение уже слишком тысячи лет. Так гласит предание, окутывая начало существующего обычая густой дымкой поэтического тумана. В действительности, дело, вероятно, происходило не совсем так. Известно, какую громадную роль играло в исторической жизни человечества стремление мужчины удержать женщину в своем безраздельном обладании. Китайская мода уродования [647] женских ног имеет своим источником, по всей вероятности, то же стремление мужчины, представляя собою один из бесконечных способов закрепощения женщины в тесный круг семейных интересов и обязанностей: с искалеченными ногами трудно убежать далеко от повелителя в стране, где и доныне нет ни омнибусов, ни почтовых, ни железных дорог, а в те давнопрошедшие времена, откуда идет обычай, не было и другого способа передвижения, как только пешком.

___________________________

В экскурсиях по Фу-чжоу, его пригородам и ближайшим окрестностям, в посещениях знакомых, мы и не заметили, как подошли Рождественские праздники, во время которых наши матросы изображали своего традиционного «Царя Максимилиана», к величайшему удовольствию здешних соотечественников, никогда, оказывается, не видавших этой чудовищной пьесы, и к еще большему удовольствию самих актеров, чувствовавших себя героями минуты. Настал русский Новый год. Мы встретили его у нашего консула, куда собралась и вся местная, маленькая русская колония. А там, недели две спустя, наступили и китайские праздники Нового года. Уже дней за 8 можно было заметить на улицах признаки их приближения, в виде усиленного и необычного мытья дверей, ставней, стульев и проч. На окружающих нас больших и малых джонках шла такая же приборка: везде мылись, терлись, скреблись, чистились; по несколько семей перебирались на время в одну шлюпку, где стискивались до полнейшей, казалось, невозможности повернуться, и где тем не менее не только умудрялись есть, пить и спать, но даже готовить огромные порции свинины, каких-то лепешек, сладких пирогов и т. п. прелестей к предстоящему празднику. На улицах бойко торговали: восковыми свечами, выкрашенными в красный цвет и более или менее пышно разрисованными, которые целыми пучками и стар, и млад тащили в свои дома; маленькими, красными хлопушками, предназначавшимися для стрельбы в ночь на Новый год; цветами, сделанными из фольги; продолговатыми разных размеров листами бумаги, преимущественно красного цвета, простыми и позолоченными, с письменами на них, означающими разные благие пожелания, и другим товаром, нужным для близкого праздника.

Наступил канун Нового года. На улицах толкотня и давка: все торопятся, бегут, спешат закончить свои дела. К вечеру стены, дверные косяки и притолки домов, магазинов, храмов, все шлюпки на реке, даже весла разукрасились налепленными на них, длинными, узкими полосами красной бумаги, исписанными большими письменами и придававшими всему необыкновенно-оригинальный и веселый вид. Не сплошь, впрочем, видны на домах [648] и шлюпках одни только красные бумаги; там и сям они перемежаются с бумагами других цветов, означающими, что в истекшем году смерть посетила обитателей жилища. В каждом доме совершаются очистительные жертвы и моления. Перед таблицами предков, изукрашенными цветами, ставятся чашечки риса и других блюд, зажигаются красные свечи и благовония. Мы имели возможность видеть эти церемонии с борта нашего судна, в открытые помещения китайских шлюпок. То же самое делалось во всех домах на берегу, богатых и бедных. Украшение домашних алтарей предков, убранство всего дома цветными бумагами, картинами, живыми и искусственными цветами и плодами, приготовление огромного количества разнообразных блюд — все это занимает большую часть предпраздничной ночи. Накануне праздника принято также давать подарки подчиненным и слугам; а купцы рассылают их своим постоянным покупателям.

Время пред Новым годом — пора сведения счетов и платежа долгов. Долгам не полагается переходить из старого года в новый, их надо так или иначе оплатить. Те лица, долги которых превышают их платежные средства, обязаны ликвидировать в это время свои дела и отдать всю свою собственность в руки кредиторов. Следствием такого обычая является возвышение в эту пору стоимости денег и падение цен на большую часть продуктов и товаров.

Моментом наступления нового года считается и в Китае полночь. Около полуночи, на улицах Фу-чжоу и на реке началась невообразимо-шумная трескотня от хлопушек, сжигавшихся повсюду тысячами тысяч. К этому шуму присоединилось вскоре битье в гонги и медные тазы; послышались отдаленные выстрелы из ружей и пушек; воздух наполнился треском, дымом, копотью, которая ела глаза; а в них и без того уже рябило от беспрестанно вспыхивающих огоньков маленьких петард. Хлопушки жгутся у дверей домов и на палубах джонок, перед отходом в вечность старого и появлением нового года, для того, говорят, чтобы отогнать от жилья злых духов, и потребление их так громадно, что они довольно толстым слоем покрывают улицы своими обрывками и пеплом. Всю ночь почти продолжалась эта стрельба. А на утро внезапная тишина улиц поразила нас. Там, где накануне кипела такая бойкая жизнь, — теперь царствовало глубокое безмолвие: все точно вымерло. Запертые дома и лавки придавали еще больше странности этому необычному виду китайских улиц.

Около полудня улицы стали наполняться одетым в новые платья людом, спешившим, кто в носилках, кто пешком, делать свои новогодние визиты. При встречах в этот день китайцы приветствуют обыкновенно друг друга фразами: «почтительно [649] желаю вам счастья», «да будет новая радость с вами», что совершенно соответствует нашему: «с новым годом, с новым счастьем». Обычай визитировать в день нового года не Китай, конечно, взял у Европы, а Европа заимствовала его у Китая. Личные поздравления здесь обязательно должны быть сделаны родителям, учителям и властям. Другие визиты могут наноситься помощью присылки визитных карточек; на тех из них, которые идут к близким родным и знакомым, бывает изображено пожелание трех высших благ: детей, долголетней жизни и высокого общественного положения; другие карточки, представляющие из себя продолговатые полосы красной бумаги, с письменами, означающими общее пожелание счастья, рассылаются остальным знакомым, постоянным покупателям и проч.

В этих визитах, поздравлениях, молитвах в храмах и у алтарей, усиленной еде и питье, карточных играх, в посещениях театральных зрелищ проводят везде в Китае праздники нового года. Длятся они три дня для бедных и до двух недель у богатых, и что поражает русский глаз, это полное отсутствие пьяных, нигде вы не услышите ни пьяных криков, ни шума драки, не заметите вообще никаких безобразий, чем так обычны все наши большие и малые праздники.

Первый день Нового года считается китайцами также днем рождения всей нации, и начало возраста каждого считается с началом года, так что ребенок, родившийся, например, только за неделю до Нового года, с наступлением его считается вступившим уже во второй год своей жизни, — в первый день первого месяца. Этот официальный, так сказать, счет лет не мешает, впрочем, праздновать и годовщину действительного дня рождения.

Кроме Нового года, в Китае существуют еще следующие праздники: первое полнолуние нового года, день поклонения предкам на их могилах (бывает около половины апреля), дни осеннего и весеннего равноденствий и праздник дракона (в 5-й день 5-го месяца). Вот и все. Ничего, подобного воскресенью христиан, субботе евреев, пятнице магометан, — словом, ничего, соответствующего седьмому дню отдыха, или религиозному почитанию такого перерыва времени, не существует у китайцев. Такая малочисленность праздничных дней в году, в связи, конечно, с национальной умеренностью, честностью, трезвостью, трудолюбием и уменьем низводит до minimum'a свои потребности, делают из китайца всюду, куда он только ни прейдет, — страшного конкурента местному рабочему. [650]

___________________________

Из ближайших окрестностей Фу-чжоу особенной симпатией местной европейской колонии и громкой известностью во всей стране пользуется гора Кушан. Мы видели эту гору издали, когда шли от острова Пагоды в Фу-чжоу. В январе нам удалось побывать и на вершине ее. Был теплый серенький день, когда мы, забравши с собой всевозможной провизии, отправились большой компанией вниз по реке, в очень поместительной барке китайского типа, но убранной внутри по-европейски, — так называемом «гаусботе».

Минут через 50 плавания гаусбот пристал к плоскому, илистому берегу. После получасового странствования по узким возвышенным тропинкам между полями мы подошли к подножию священной горы. Перед нами вилась широкая, пологая лестница, вырубленная в скале. Начался подъем. С обеих сторон каменной дороги поднялись сосновые, дубовые и бамбуковые рощи, — та странная смесь северной и южной флор, свойственная возвышенностям тропических поясов, которая своими живыми контрастами производит такое глубокое впечатление. Каменные ступени сменялись по временам широкими каменными площадками. На высоте нескольких сот футов показалась постройка, в виде открытого со всех сторон павильона, увенчанного тяжелой крышей характерного китайского типа: там стояли скамьи для отдыха, и китайские монахи, — хозяева горы, — предлагали угощение, состоявшее из чашечки зеленого чая. С высот этой первой станции открывался широкий вид на реку и на глубокую долину, лежащую влево между ущельями гор, с ярко зеленеющими по ней нивами, узкими ленточками каналов, разбросанными там и сям деревушками, — обычный китайский пейзаж, полный, как и всякий подобный пейзаж, глубокого мира и покоя, если смотреть на мятущуюся внизу жизнь a vol d'oiseau. Отдохнув немного, мы двинулись дальше. Вот сверкнул в ущелье направо серебристый каскад ручья, стремящегося в долину, шум которого еще издали, в виде неясного ропота, доносился до нас; и живой говор, и веселый блеск его струй, дышащих чарующей свежестью силы и молодости, так странно гармонировал с молчаливо-сумрачным видом влажных скал, через которые он прыгал, и величаво гордою осанкой старых, высоких деревьев, обступивших его со всех сторон... Идем все выше и выше. По временам нам попадаются стоящие на площадках каменные столбы, в виде памятников, с письменами на них. Такие же странные письмена, только огромных размеров, черного и красного цвета, виднеются на окрестных скалах:

Это — молитвы, или описания проезда разных высокопоставленных лиц на Кушан. Мы встретили на пути еще три или четыре павильона одинакового типа с первым. С одного из [651] них мы долго любовались роскошной панорамой развернувшейся широкой картины: точно рамкой, охватили ее темневшие на далеком горизонте массивы синих гор, с набегавшими на них белыми облаками; застенный город и пригороды стояли, окутанные сырым туманом собственной копоти, пыли, дыханий массы столпившихся там человеческих жизней; прихотливые излучины Мин-чиана сверкающими лентами обвивали острова и бороздили долины; большой приток Мина, река У-лон-киан бежала по одной из них, длинной и узкой, сплошь поросшей, говорят, рощами апельсинных деревьев; по реке медленно ползли черные точки судов; кое-где виднелся дымок парохода; и все эти изделия рук человеческих: джонки, пароходы, деревни, пригороды, сам город, вся людская жизнь, с ее борьбой, шумом, грязью, казались отсюда только темными пятнами на фоне грандиозной картины, написанной гигантскими размахами творческой кисти природы...

От последнего павильона пошла широкая, великолепно построенная дорога, окаймленная по сторонам крепкой оградой из правильно отесанных больших, каменных плит, за которой поднимались старые, тенистые деревья. Вот, наконец, и ворота монастырской ограды. Входим. Перед нами глубокое ущелье, замыкаемое высочайшей вершиной Ку-шана; направо, на пригорке, пруд, обделанный камнями; его питает горный ключ; в пруде масса рыбы; на берегу — павильон, где монахи продают крепкие белые сухари желающим покормить эту священную рыбу, наслаждающуюся здесь совершенною безопасностью; повсюду роскошная растительность. Широкая, вымощенная гранитными плитами дорога приводит нас к главному входу в монастырь. Возле входа стоят колоссальные размалеванные статуи с самым суровым выражением страшных лиц; под их ступнями лежат фигуры каких-то демонов, корчащихся в муках, — обыкновенные атрибуты преддверий китайских храмов, отличающиеся от других виденных нами статуй того же рода только своею громадностью. Минуем широкий коридор и вступаем в четырехугольный двор, также сплошь вымощенный каменными плитами. Посреди двора — небольшой пруд с перекинутым через него в виде арки мостом. Вокруг двора — крытые веранды, защищающие прогуливающихся здесь монахов от дождя и солнца. По соседству с прудом — два кривые здания; в одной из них, когда мы были, шли ремонтные работы; в другом — подвешен бронзовый колокол. Неподалеку, меж двух столбов с перекладиной, висит на веревке большая, деревянная рыба, по которой бьют куском дерева во время богослужения. Через двор мы попадаем в обширный зал, — внутренность святилища. Здесь то же, что мы видели не раз в китайских буддийских храмах: прямые колонны, красиво разрисованные, покрытые золотыми письменами, идут [652] стройными рядами, поддерживая высокий потолок; с потолка спускается масса люстр и отдельных фонарей, заполняя вверху промежутки между колоннами; длинные ряды отдельных скамеечек занимают значительное пространство храма; перед каждой из них — маленький аналой; в нескольких шагах впереди первого ряда возвышается большой деревянный алтарь, где стоят вазы, курильницы, свечи, живые цветы и лежат разноцветные бумажки; за алтарем — одна огромная раззолоченная статуя посредине и две другие, меньшей величины, статуи по бокам, также богато вызолоченные: это — три изображения Будды: Будды Прошедшего, Настоящего и Будущего; вдоль стен стоят рядами фигуры в человеческий рост, — статуи буддийских святых; в углу висит «там-там»; свет проникает через очень высокие окна; частый деревянный переплет делает их похожими на решетки; вместо стекол — толстая бумага. Через боковую дверь входим в другое гораздо меньшее помещение; здесь бонзы показывают нам лежащий перед статуей Будды на столе, покрытом шелковой скатертью, под стеклянным колпаком, — громадный зуб, очевидно, какого-то допотопного животного, который они почему-то считают зубом Сакья-Муни; в стоящей тут же урне, сделанной из зеленоватого стекла, с добрый стакан вместимостью, виднеется прозрачная жидкость: это, говорят нам, слезы великого учителя, пролитые им за грешный мир. Таких зубов и слез много рассеяно по Цейлону, южному Китаю, Сиаму; немало храмов гордятся тем, что имеют у себя подобные священные реликвии, и Ку-шанский монастырь представляет один из таких храмов. От глав наго здания отходят боковые крылья, где расположены монастырские кельи, помещения для гостей, общая столовая и кухня. Столовая и кухня вместе помещаются в очень большом и просторном сарае; на одном конце его находятся несколько чугунных котлов для варки пищи, вделанных в каменные кладки, под которыми разводится огонь, а на другом стоят рядами длинные скамьи и столы; пол — земляной; посредине его, в деревянном жолобе, бежит горный ручей. Чистота повсюду — удивительная. Помещения для гостей — небольшие комнатки, с самой простой обстановкой: деревянная кровать, такой же стол, один — два стула, и ничего больше; все комнаты имеют второй выход на наружную, крытую веранду, окружающую то здание, где они помещаются, и которое прилепилось к выступам камней, как орлиное гнездо. Мрачные скалы, поросшие высокими деревьями и кустами, повисли над ним сверху; густая зелень лесов застилает лежащие внизу пропасти. Трудно передать словами своеобразное впечатление этого эффектного сочетания простой монастырской обстановки с величественной красотой роскошной природы, — всю эту оригинальную прелесть сильных контрастов, сплетающихся здесь в такое гармоническое целое. [653]

Летом, когда в долине наступает период томительных жаров, семейства некоторых из европейских обывателей Фу-чжоу перебираются на житье в Ку-шанский монастырь. Они ютятся здесь, в этих именно келейках, изображающих тогда собою оригинальные дачи. Чудный, горный и лесной воздух, великолепные, густые, тенистые рощи, роскошные виды, открывающиеся повсюду, прохлада, тишина и чистота, отсутствие холеры и лихорадок делают эту возвышенность прекрасным дачным местом. Плата за комнату — 30 — 40 долларов в месяц.

Через прелестную рощу грациозно-стройных, молодых бамбуков, начинающуюся за рыбным прудом, мы поднялись в гору, в сторону от храма, и после нескольких минут ходьбы попали в очень милый уголок, где притаилась небольшая кумирня; на пути к ней лежит узкий, глубокий овраг, на дне которого чуть-чуть струится ручей; через овраг перекинут каменный мостик. Одной стороной своей кумирня уперлась в скалу;

с трех других — здание совершенно открыто; тяжелая крыша его покоится на толстых деревянных брусьях; а сквозь просветы между столбами виднеется зелень кустов и камни скал, с высеченными на них крупными письменами молитв; внутри — низко, сумрачно, слышится запах сырости и тихое журчанье ручья: из-под тех камней, что образуют собою почти глухую стену кумирни, бежит струйка воды; она принимается деревянным жолобом, падает затем на желобоватое же колесо, вроде наших водяных мельничных, и, приводя его в движение, заставляет делать оборот через определенные промежутки времени; а так как к оси тяжелого колеса привязана веревка, другим концом своим укрепленная за язык металлического колокола, который висит в углу кумирни, то глухой, протяжный звон раздается здесь день и ночь, с однообразной правильностью заведенной машины. Не всегда, впрочем, ручей дает одно и то же количество воды в минуту: иногда он вдруг почти совсем перестает течь; говорят, будто бы такой феномен обыкновенно предшествует местным землетрясениям, в настоящее время, впрочем, очень слабым в этой области. Немного выше этой маленькой кумирни находится другая, еще меньшая, с массой крошечных идолов. А над ней подымается высший пик горной группы Ку-шана. Отсюда можно видеть не только устье Мина и море, но в хорошую погоду даже остров Формозу. К сожалению, нам не пришлось полюбоваться такой грандиозной картиной: начинал моросить мелкий дождь, в горах клубился туман, и очертания даже ближних долин затягивались волнующейся белой пеленой его. В одной из больших зал, прилегающих к главному храму, мы напились чаю, закусили теми запасами, что принесли с собой, и вернулись домой под проливным дождем. [654]

___________________________

В Фу-чжоу есть две русские фабрики для выделки кирпичного чая. Такая фабрика представляет обширный, высокий сарай, где вдоль одной из стен идет ряд котлов с кипящей водой, а почти посредине находится огромный, деревянный пресс, приводимый в движение ручной силой. Материалом для приготовления кирпичного чая служат обломки листьев и корешки их, являющиеся, как отброс при приготовлении черных и зеленых чаев. Не надо понимать слово «отброс» в смысле дурного качества: это — те же чайные листья, которые идут и в настоящие черные и зеленые чаи, но только пострадавшие при многочисленных операциях производства последних и сделавшиеся, по своей форме, непригодными к свертыванию. На фабриках кирпичного чая такой материал кладется на выгнутые сита; последние ставятся над парами кипящей в котлах воды и закрываются сверху крышкой; когда он достаточно размякнет, его вкладывают в особые деревянные формы, сделанные в виде кирпича, посыпают сверху мелким порошком чая для придания поверхности однообразно-ровного вида, закрывают плотно деревянной же крышкой и затем кладут под пресс, с громадной силой сплющивающий эту чайную массу в форму плотного кирпича. Вся эта процедура идет очень быстро, благодаря непрерывной цепи рук, передающих материал и кирпичи со скоростью и точностью машины. Приготовленные чайные кирпичи складываются в такие же большие кладки, как и глиняные, с отдушинами для проветривания, и когда остынут, завертываются в бумагу и укладываются в ящики для отправки их в Сибирь, которая, среди русских земель, является одною из главных потребительниц этого сорта чая. Китайцы также фабрикуют кирпичный чай, идущий главным образом в Тибет и Монголию. Китайский способ прессования отличается от русского тем, что приготовленную на парах чайную массу смачивают рисовой водой перед формовкой ее в кирпичи. В разных странах и местностях разно пьют этот чай. Тибетцы и монголы отламывают кусок кирпича и кипятят его с молоком, маслом, водою и небольшим количеством перца; приблизительно также пьют его наши инородцы юго-восточных степей Россия, Средней Азии и Западной Сибири; в Восточной Сибири, где он массами идет на золотые прииски и в местные войсковые частя, его просто кипятят с водой, к которой иногда прибавляется небольшое количество соли. Стоит такой чай очень дешево: на месте он обходится около 5 коп. фунт; даже и после длинной перевозки, когда он прошел через множество всяких посредствующих рук, стоимость его все-таки ничтожна с ценами черных чаев (что-то около 20 — 26 коп. за фунт).

В начале 80-х годов русские в Ханькоу стали выделывать из материала, остающегося после приготовления высших сортов [655] черного чая, особый вид чая, на манер кирпичного, но спрессованного в плитки, напоминающие своей формой толстые плитки шоколада. Такой же плиточный чай начали производить с 1886-го года русские и в Фу-чжоу; но уже в следующем году это производство было приостановлено, так как генерал-инспектор китайских морских таможен, сэр Роберт Харт, произвольно увеличил вывозную пошлину на этот сорт чая. Хотя русские консульства в Фу-чжоу и Ханькоу тогда же протестовали против такого самовольного повышения пошлины, и протест их встретил энергическую поддержку со стороны нашей миссии в Пекине, тем не менее, однако же, распоряжение Харта до последнего времени оставалось в своей силе.

Плиточный чай стоит дороже кирпичного, но гораздо дешевле даже низших сортов черных чаев; а между тем это — все-таки настоящий, неподдельный чай, который по своим качествам и дешевизне не может идти ни в какое сравнение с теми наглыми фальсификациями чая, что так распространены в Европейской России, составляя предмет безобразнейшей эксплуатации бедного люда и чрезвычайно доходную статью наших чаеторговцев третьего и четвертого разбора. Неподдельный черный чай в России доступен только состоятельным людям, которые могут платить за фунт от двух до 4-х рублей. Остальная масса, пробавляющаяся разными «экономическими» чаями ниже 2-х рублей, пьет настой не столько чая, сколько разных более или менее грубых фальсификаций его. Черный чай на месте, хотя бы, например, в Фу-чжоу, обходится нашим тамошним фирмам от 30 до 80 коп. за фунт. Возьмите стоимость ящиков, укупорку, вывозную пошлину, уплачиваемую в местную китайскую таможню за каждый цибик чая, плату за доставку груза на чайный пароход, стоимость перевозки отсюда в Одессу, наши чудовищные золотые пошлины на этот продукт, перевозку с судна на вокзал, плату по железным дорогам, например, до Москвы, процент, какой должны получить фу-чжоуские комиссионеры и их московские заказчики, процент прибыли, который хотят, в свою очередь, иметь второстепенные, третьестепенные и т. д. фирмы, закупающие чаи у главных воротил этого дела в Москве, и вы увидите, что и за 2 рубля нельзя иметь в России даже того чая, какой на месте стоит 30 — 40 коп. фунт.

Вот почему представляется более целесообразным и желательным, при такой постановке дела и теперешнем нашем таможенном тарифе, широкое распространение плиточного чая, ибо это все-таки настоящий, неподдельный чай, стоит неизмеримо дешевле поддельного черного и отличается только своим несколько своеобразным, но вовсе не противным вкусом, к которому легко привыкнуть, особенно у нас, в России, где чай редко пьют чистый, а большей частью с молоком, лимоном или вареньем. [656]

Выделкой кирпичного чая в Фу-чжоу занимаются только зимою, в период сравнительного делового затишья, когда все освободились от гнета той страдной поры, что зовется здесь чайным сезоном. Сезонов этих два в году: весенний и летний. Тогда готовятся, пробуются и отправляются исключительно только черные и зеленые чаи.

Родиной чайного дерева считают именно Фокиенскую область, главным городом которой является Фу-чжоу. Отсюда, из Фокиена, оно распространилось постепенно к югу до Кантона, к северу до Пан-чао-фу, в Шантунской провинции (т. е. от 23 до 35 градуса северной широты), к западу — до Юннана. Затем, в культивированном уже состояния растение перешло в Японию, Корею Тонкин, Кохинхину, Ассам, Бенгалию, на острова: Яву, Суматру и Цейлон. Когда начали возделывать чай в Китае, в точности неизвестно; полагают, что между 350 и 500 годами по Рождеству Христова. Китайские предания говорят, что первым, открывшим драгоценные свойства чайных листьев, был некто Бодхи-Дарма, индус, пришедший в Китай, как апостол буддизма, и спасавшийся в одной пещере, в нынешней провинции Фокиен, где он и сделал свое великое открытие.

Чайный куст настолько родствен различным сортам камелий, что китайцы называют одним и тем же именем оба эти растения. Главное различие для обыкновенного наблюдателя между листьями японской камелии и чай наго дерева заключается в том, что чайный лист тонок и нежен, тогда как лист камелии — гладкий и плотный. И камелия, и чайное дерево, если им дать свободу, вырастают в большие деревья (чайное дерево, например, достигает 14-17 арш. высоты при 7 верш. толщины); но при культивировке чайному деревцу не дают расти больше одного — двух аршин; с этою целью у молодых растений срезают верхушки, вследствие чего они начинают сильно куститься и расти преимущественно в лист. Чайное дерево, как и камелия, принадлежат к числу вечно зеленых растений: листья их не опадают; они имеют продолговатую или эллиптически-яйцевидную форму и редко бывают длиннее пяти и шире 2,5 сантиметров; край их слегка зазубрен. Чайные цветы — маленькие, белого цвета, сидят на довольно-длинных черешках, не имеют запаха и скоро опадают. Чайные семена, три маленькие орешка, заключены в трехгранную скорлупу, с перегородками внутри, которые, когда семя поспеет, лопаются. Семена камелий — такие же, но они более маслянисты. В Китае возделываются два сорта камелий из-за их маслянистых семян, и получаемое от них масло известно у туземцев под именем чайного масла. Семена чайного дерева созревают в октябре. Их кладут тогда в землю, смешанную с песком, которую часто увлажняют, пока они не дадут [657] ростков. В марте их засевают в питомники; а в следующем году молодые растения рассаживают, каждое отдельно, рядами на расстоянии около 4-х футов одно от другого. Когда кустику минет три года, с него начинают собирать листья, и этот процесс повторяется раза три-четыре в год, пока куст не истощится. Это наступает обыкновенно на восьмом году жизни растения; тогда его вырывают вон на дрова, чтобы дать место новым, свежим росткам.

Так называемые чайные плантации — просто маленькие клочки земли, с посаженными на них чайными кустами, обрабатываемые отдельными мелкими собственниками. Наиболее тонкие сорта чая возделываются бонзами маленьких монастырей, приютившихся между холмами чайных округов. Плантации чая находятся здесь всегда на склонах холмов, высотою в две-три тысячи футов, — в местах, где вода стекает быстро, оставляя влаги лишь столько, сколько нужно.

Сбор листьев начинается в первых числах апреля, до наступления периода весенних дождей. При сборе этих самых ранних весенних листьев не обрывают растение все целиком, а стараются оставить достаточно листвы на концах ветвей.

Для получения второго (самого богатого) сбора необходимы правильные и обильные весенние дожди. Правильность дождя — вообще самое существенное условие в культуре чая. Первый сбор чайных листьев — наиболее хлопотлив, требует наибольшего количества труда и дает лучшие сорта черного и зеленого чаев.

Время второго сбора — вторая половина мая, когда листва чайного куста достигает своей наибольшей густоты и пышности.

Третий сбор бывает в конце июня, а в августе производится иногда и четвертый.

Оба последние сбора дают низшие сорта чая. Общее количество свежих листьев, собираемых с одного совершенно здорового растения, колеблется между 5 и 6 фунтами, дающими в окончательном результате 1 — 1,5 фунта готового чая.

Время второго сбора в чайных округах Китая — это пора преимущественно детского и женского труда. Дети и женщины окрестных селений целыми толпами отправляются к комиссионерам, закупившим листья на кустах, или к собственникам тех участков, где не хватает рабочих рук, и предлагают им свои услуги. Приступив к делу, такая толпа быстро очищает ветви чайных кустов и наполняет свои корзины только хорошими, свежими листьями, отбрасывая прочь мелкие веточки и желтые листки, так как им платят лишь за совершенно чистый сбор. 15 фунтов чайных листьев считается мерой хорошей, Дневной работы для одного человека; а поденная плата за подобный [658] труд равняется 10 — 15 копеек на наши деньги. Второй сбор продолжается около 12 дней.

У комиссионеров имеются особые сараи, или сушильни, куда сносятся как те чайные листья, которые они скупили на корню и собрали помощью наемных рабочих, так и сборы, самостоятельно сделанные мелкими владельцами, продающими сюда же свой продукт по рыночной цене. Сортировка собранных листьев (по величине, толщине и проч.) занимает массу рук, ибо это — очень важный пункт по отношению к чистоте различных родов чая: рассортировать и очистить чайные листья от посторонних примесей — такая же существенная вещь в чайном деле, как хорошо сохранить и высушить их.

Свежесобранные листья чайного дерева не имеют ни одного из качеств готового чая: ни его аромата, ни вкуса; то и другое образуется только при особой обработке их, после чего получаются, смотря по употребленному способу, разные сорта чая, которые можно разделить на две основные группы: черные и зеленые чаи.

Приготовление черных чаев происходит следующим образом: когда свежие листья принесут в сушильню, их тотчас же рассыпают тонким слоем на циновках и выставляют на солнце, приблизительно на час времени, — подвяливают. Затем, их собирают и несут в сарай, где рассыпают по тростниковому столу. Каждый рабочий берет пригоршню листьев, мнет ее в форму шара и начинает катать взад и вперед по столу, чтобы выжать из них влагу, причем листья свертываются и скручиваются. После этой операции, проделываемой много раз, их кладут в кучки, покрывают крышками и оставляют лежать так около часа. Листья начинают тогда слегка разогреваться, причем в них наступает своеобразное брожение, сопровождающееся изменением их цвета и образованием пахучих веществ; потом листья снова рассыпают тонким слоем на циновки, выносят наружу и дают им лежать под горячими лучами солнца часа три; в это время они сохнут, свертываются, чернеют, давая тот тонкий, нежный аромат, которого до этого не было. Теперь их переносят в сарай, где отбирают негодные (не свернувшиеся, поломанные или сырые) листья, а годные подвергают так называемому поджариванию: в небольших печках, открытых сверху, зажигают древесный уголь; когда он перегорит, перестанет давать дым и затянется легким слоем пепла, — над печкой ставится особая корзина, с перехватом посредине и открытая с обоих концов; нижним концом она помещается над горячей золой, а в верхний вкладывается частая бамбуковая решетка, на которой тонким слоем рассыпаются чайные листья; они здесь подогреваются 5-6 минут, после чего их складывают в корзины; содержимое корзин переворачивается, пока все не остынет, [659] не высохнет, и листья но сделаются все одинаково черными. Затем, их отправляют на ближайшие фабрики, где, после вторичного поджариванья их, начинается длинный процесс просеивания через различной величины сита и просеивание на веялках, причем помощью искусственно производимого ветра отлетает чайная пыль и легкий, ломанный лист в одну сторону, а тяжелый в другую. Из полученных таким путем листьев делают смесь следующим образом: и крытом и сухом помещении загораживают досками с боков известное пространство, причем получается куб, открытый кверху; на дно такого ящика, объем которого равняется приблизительно трем кубическим саженям, сыплют тонкий слой тяжелых листьев, сверху — слой чая полегче и третий слой еще более мелкого листа; потом опять идет слой тяжелого чая и т. д. Из этих закромов рассыпают чай ужо по ящикам и готовят партии их к отправке. Таков, в общих чертах, сложный процесс приготовления низших сортов черного чая, предназначаемого к вывозу из страны. Между ними наибольшей известностью у нас пользуются «байховый» и «фамильный» чаи. Лучший сорт байхового чая в Фу-чжоу называется «паклан» или «пеклин»: по всей вероятности, испорченное китайское слово «Бей-Лин», означающее название местности, где начинаются одни из важнейших чайных плантаций Фокиенской области. Высшие сорта черного чая приготовляются более тщательно, требуя гораздо больше времени для свой сортировки. Таких смесей, о каких говорилось выше, из них не делают.

Для Америки, Австралии и частью Англии приготовляют еще особые сорта так называемых надушенных чаев (scented tea): партию чая смешивают, напр., с лепестками цветка жасмина, перекладывая чай послойно с этим цветком; смесь оставляют обыкновенно на одни сутки, после чего цветы удаляются провеиванием, и чай, принявший аромат жасмина, упаковывают для отправки за границу. Если чай недостаточно пропитался ароматом цветка, процесс надушивания повторяют еще раз.

Для надушивания чаев, кроме жасмина, берут лепестки апельсинного цвета, розы, азалии, гардении: апельсинного цвета нужно 40 фунтов на каждые 100 фунтов чая, жасмина немного больше, азалии почти половина на половину и т. д. Надушенные чаи обыкновенно подмешиваются, в известной пропорции, к высшим сортам чистых черных чаев.

Зеленый чай приготовляется из тех же самых листьев, срываемых в одну и ту же пору, с тех же чайных кустов, что и черный, и главная разница в приготовлении зеленого и черного чаев заключается в том, что последний всегда сушится на солнце (чем горячее лучи солнца, — тем лучше) и, сложенный затем в кучи, подвергается некоторому брожению, отчего он и чернеет, [660] тогда как зеленый засушивается в тени, на ветру, отчего листья ого не чернеют, а остаются зелеными. Далее, листья зеленого чая, тотчас после трехчасового подвяливания, поджариваются на разогретых предварительно сковородах и потом уже слегка выжимаются, свертываются и скручиваются. Затем их еще раз поджаривают, снова закручивают, подвергают повторному просеиванию и провеиванию и разделяют на различные сорта. Зеленые чаи, таким образом, благодаря подвяливанию в тени, немедленному после этого поджариванью и последующему быстрому охлаждению, удерживают гораздо больше эфирного масла и сока в листьях, чем черные. Меньшему содержанию эфирного масла и других летучих веществ в черных чаях способствует еще и другая причина: большее окисление их сравнительно с зелеными сортами, происходящее вследствие более продолжительного соприкосновения листьев растения с атмосферным воздухом, когда они, находясь во влажно-теплом состоянии, просушиваются в кучах после первого поджаривания.

Все сорта зеленого чая имеют темно-зеленый оттенок, переходящий в голубоватый или в сероватый. Черный чай китайцы называют красным от цвета его настоя. Настой зеленого чая — соломенно-желтый. Хотя каждый чайный куст может давать и зеленый и черный чай всяких сортов, но из разных провинций получаются только определенные сорта чая, так как обитатели одной местности, вследствие многовековой практики, научились приготовлять одни сорта высшего рода и качества; а в другой местности умеют делать лучше другие сорта. Почва также оказывает большое влияние на модификацию продукта, как это имеет место и в культуре винограда.

Лучшие сорта чая называются китайцами или по местности их производства, или (что гораздо чаще) они носят фантастические прозвища, намекающие на их аромат, цвет, форму и проч. Для черных чаев существуют, например, такие названия: «Брови Лао-тее», «Цвет красного пера», «Зерно лотоса», «Шар дракона», «Осенняя роса»; для зеленых чаев — «Глаза жестокого краба», «Прежде дождей», «Цветущая весна» и т. д. В торговле чаи классифицируются не столько по названию, сколько по местности где они растут, так как эта последняя классификация основана на хорошо замеченном факте постоянства главных свойств продукта, производящегося из года в год в той или другой области.

Один иностранец составил карту чайных округов Китая, с обозначением при каждом округе свойственных ему главных сортов черного и зеленого чая. Площадь всех таких областей занимает около 470.000 квадратных миль, и главнейших только сортов чая на этой карте нанесено: 45 черного и 9 зеленого.

Средневековые путешественники, например, Марко Поло, ничего [661] не говорят о чае: очень вероятно, что и в самом Китае он не имел еще в те времена повсеместного распространения.

Среди западных народов чай вводился вначале медленно и туго. Голландцы ввезли его в Европу впервые в 1591 году; но ничтожное количество его указывает, что он доставлен был не для торговли, а как курьез. В Россию он был привезен в первый раз в 1638 году Старковым, ездившим в качестве посла к Алтын-хану и привезшим с собою 150 фунтов чая в виде подарка царю Михаилу Феодоровичу от хана. Вкус к чаю быстрее, чем где либо, развился в Англии, которая и в настоящее время является страною, потребляющею наибольшие количества чая: в 1670 году ввоз чая в Англию равнялся 80 фунтам; 50 лет спустя, его ввезли сюда уже 375.000 ф.; а теперь ежегодное потребление чая одной только Великобританией исчисляется сотнями миллионов фунтов. Полагают, что общее количество чая, добываемого в различных местах его произрастания, простирается в настоящее время до 40 миллионов пудов, и что более 650 миллионов человек пьют этот напиток.

Химический анализ показал, что в чае содержатся три главных действующих вещества, которым он и обязан своими качествами. Первое вещество — летучее эфирное масло, которое получается при перегонке чайных листьев с водою: из 100 фунтов сухого чая добывается около 1 фунта такого масла. Много его выжимается и улетучивается из свежих листьев во время свертывания их, поджаривания и засушивания; но известное количество его все-таки остается. Действие его в чистом виде на человеческий организм очень энергично: это весьма сильное возбуждающее, разрушительным образом действующее на нервную систему. Пробщики чая самым наглядным образом подтверждают это положение о губительном действии на организм значительных количеств свежего эфирного масла, содержащегося в крепких настоях чая, массу которых они обязаны перепробовать в течение каждого чайного сезона. Потеря аппетита, исхудание, бессонница, дрожание рук и ног и ряд всевозможных нервных расстройств характеризуют собою хроническое чайное отравление пробщиков. Особенно много эфирного масла содержится в зеленых чаях. В черных — количество его настолько ничтожно, что они в средних настоях не только не имеют никакого вредного влияния на взрослый организм, но, производя легкое возбуждение нервной системы, действуют на нее весьма благотворно. Благотворное влияние чая было давно уже замечено китайцами. Об этом влиянии существует там целая литература. Между прочим, один из туземных ученых, Павел Сю, обращенный в христианство в 1620 году, изложив в своем трактате правила возделывания и обработки чая, в заключение говорит: «Чай имеет свойства [662] освежающие; это чрезвычайно полезное растение, культивировка и благодеяния которого должны быть широко распространены; пейте его, и дух ваш будет бодр и ясен». Действительно, деятельность органов чувств, при употреблении чая, повышается так же, как способность перерабатывать полученные впечатления. Такое действие чая должно быть отнесено, главным образом, к присутствию в нем эфирного чайного масла, что подтверждают и прямые опыты с этим маслом.

Другое вещество, которое анализ открывает в чае, и которому он также обязан известною долею своего благотворного действия, — теин. Теин представляет кристаллическое вещество, без цвета и запаха, но со слабым горьким вкусом. Он содержит около 30% азота. Как доказали опыты, теин замедляет обмен веществ в организме, т. е. уменьшает трату составных частей его тканей, необходимую для совершения жизненных процессов движения и выработки тепла: при употреблении чая, следовательно, эти процессы идут с меньшим ущербом для организма.

Третье вещество, содержащееся в чае, — таннин, или танниновая кислота. Она придает вяжущий вкус настою чайных листьев и содержится в количестве 17% в хорошо высушенном черном чае и в гораздо большем количестве в зеленом. Некоторые ученые смотрят на таннин, как на средство, содействующее усилению благоприятного действия чая.

Кроме этих трех веществ, в чае имеются еще: гумми, декстрин, клетчатка и белковые вещества, общие с другими кормовыми растениями; они образуют третью часть веса листьев, но, при обыкновенном способе употребления чайного настоя, почти целиком отбрасываются вместе с листьями. Чтобы извлечь пользу от их присутствия в чае, мы должны были бы усвоить себе привычку есть его листья. Питательными свойствами чайных белковых веществ объясняется, до некоторой степени, общераспространенное употребление кирпичного чая среди полудиких племен Азиатского материка, так как при употреблении кирпичного чая в форме супа, с солью, перцем, молоком, поедаются вместе и листья. Но для всех прочих народов, т. е. для огромного числа потребителей чая, тех, что пьют только его настой, его белковые вещества питательного значения не имеют. Значение чая для этих народов, как мы видели, другое и может быть формулировано следующим образом: «чай есть такое средство, которое понижает обмен веществ в организме и позволяет последнему производить усиленную работу с сохранением собственного запаса питательных веществ, т. е. его тканей». Именно этому свойству чай и обязан своим распространением, хотя, несомненно, здесь играет роль и то легкое возбуждающее действие, о котором мы говорили раньше. [663]

Существующее у многих мнение о вреде чая должно быть отнесено, главным образом, за счет употребления крепких настоев зеленого чая, что, без сомнения, вредно. Сами китайцы пьют всегда очень слабый настой его, и опыт пятнадцати столетий доказал, что здоровье, телесное и душевное, всех классов общества в Китае ничуть не пострадало от этого напитка, тогда как 15 столетий такого же употребления алкоголя, наверное, привели бы эту великую и прекрасную страну к состоянию вырождения и полнейшего упадка во всех отношениях, к чему бы полная свобода «распивочно и навынос» привела и нас еще через немного поколений, если бы правительство не взяло, наконец, в свои руки упорядочение торговли этим ужасающим продуктом, который, как и всякое другое сильно действующее вещество, будет со временем продаваться, конечно, только по предписаниям врачей.

В борьбе с алкоголизмом, губящим наш народ, чай представляет единственное безвредное заменяющее средство. Поэтому необходимо, чтобы с упорядочением водочной торговли шло рука об руку и облегчение для народа возможности иметь хороший, неподдельный чай по ценам, доступным его карману; и на первом плане здесь, конечно, должно стоять уничтожение таможенной пошлины на чай, этой ужасной пошлины в рубль золотом с фунта. Министерство финансов могло бы получать чай из первых рук, от наших крупных чайных фирм, имеющих дела непосредственно с Ханькоу и Фу-чжоу, и организовать продажу его в тех же казенных лавках, в которых продается теперь и водка, причем доходы казны от этой статьи, с течением времени, с расширением потребления чая, не только покроют недобор с государственных доходов вследствие уничтожения чайной пошлины, но и убытки от сокращения у нас в будущем пьянства.

Переход с водочного режима на чайный, в числе прочих благ для массы населения, принесет с собой и привычку пить, вместо сырой воды, кипяченую, как это делают китайцы, которые вообще не едят и не пьют ничего, что не было бы хорошо проварено и прожарено, — причина, почему в Китае даже такие, например болезни, как холера, производят сравнительно ничтожные опустошения, что, при тамошней грязи и скученности, представляется явлением, особенно резко бросающимся в глаза.

Кипятить воду для питья простой народ у нас, конечно, сам не станет, сколько бы вы ни убеждали его в полезности такой меры; но если чай будет очень дешев, он с удовольствием будет пить его гораздо чаще и для утоления жажды начнет, поэтому, гораздо реже прибегать к сырой воде.

Какую роль играет чай и кипяченая вода в прекращении даже [664] начавшихся кишечных заболеваний, показывает случай со старым нашим фрегатом «Светланой»: в 1872 году, на одном из переходов, если не ошибаюсь, в Тихом океане, на «Светлане» вспыхнула эпидемия желудочно-кишечных расстройств. Старший корабельный врач предложил судовому начальству закрыть лагуны, то есть те большие посудины, откуда команда берет воду для питья, и выдавать ей, вместо воды, усиленные порции чая. Результатом такой меры, принятой немедленно, явилось быстрое прекращение заболеваний, грозивших было принять очень серьезные размеры. Этот блестящий «урок наглядного обучения» послужил впоследствии исходным пунктом для целого ряда санитарных мероприятий на судах нашего флота и, между прочим, к разрешению выдавать командам в плавании лишние чайные порции, по рапортам судовых врачей и усмотрению командиров, и к замене сырой воды для питья водою опресненною, что при плаваниях в водах Дальнего Востока, например, представляется одною из мер, безусловно-необходимых для предупреждения развития разных неприятных заболеваний.

Конечно, там, где население имеет возможность пить чистую, ключевую воду, такая вода будет всегда предпочитаться кипяченой; но подобных мест у нас немного; огромное же большинство сёл и городов, расположенных по нашим рекам, загаженным всевозможными фабричными и другими отбросами, кишащим мириадами микроорганизмов, пьют не воду, а самую вредную фальсификацию ее; городов же, имеющих хорошую проведенную воду, — раз-два, и обчелся. Наши водопроводы, не исключая и знаменитого петербургского, стоящие такие огромные деньги, далеко не удовлетворяют современным научным требованиям к подобного рода сооружениям и, обогащая отдельных лиц, служат только к отягощению городских бюджетов и еще большей задолженности наших нищих городов, без особой пользы для здоровья обывателей. Ждать, пока все грады и веси нашей обширной империи обогатятся настолько, чтобы завести у себя действительно хорошую проведенную воду, — это хуже, чем ничего не делать. Подобного рода надежды и ожидания — утопии, относящиеся к области того «более или менее отдаленного будущего», которое в настоящий момент может представляться лишь одним из видов самой приторной маниловщины. Но сделать шаг к замене питья сырой воды питьем воды кипяченой и дать в руки населению хороший и дешевый чай, который может, помимо всего прочего, послужить еще надежным заменяющим в борьбе с алкоголизмом, — это лежит в пределах возможного даже в теперешней нашей действительности. [665]

___________________________

Зима 1886 года в Фу-чжоу стояла дождливая, как всегда, и очень холодная, что редко там бывает: один раз выпал даже снег на вершинах гор; он, впрочем, в тот же день и стаял. Только в конце февраля перестало хмуриться небо, стало чаще проглядывать солнце, и потянуло заметным теплом. Прошла и масленица, которую мы отпраздновали в дружеском кругу здешних знакомых; починки в машине «Моржа» приближались к концу, и недалеко уже было время нашего ухода из гостеприимного Фу-чжоу; но перед тем, как покинуть его, быть может, навсегда, мне хотелось побывать на чайных плантациях, отстоящих от города в каких-нибудь двенадцати часах ходьбы. Охотников сопровождать меня в это интересное путешествие не оказалось, так что пришлось отправиться одному. Мне наняли паланкин с двумя сменами носильщиков, нашли проводника, китайца, объяснявшегося с грехом пополам тем уродливым английским языком, каким говорят на Востоке и который известен под именем птичьего английского языка (peodjion english), и 3-го марта в теплый весенний день мы двинулись в путь. Носильщики быстро пронесли меня по грязным улицам Нантая, далеко не благоухавшим под лучами яркого солнца, чуть не бегом прошли оба моста и то обширное предместье, которое тянется от берега Мина до стен собственно города, и, миновав мрачными, узкими закоулками застенный Фу-чжоу, выбрались, наконец, на обширную, низменную площадь, окруженную редко разбросанными убогими домишками и одной стороной примыкавшую к высоким городским стенам. В этом маленьком предместье, близ восточных ворот города находится много теплых минеральных ключей. Большинство их содержат лишь следы минеральных солей, главным образом щелочных земель; есть и серные источники. Над этими минеральными источниками устроены примитивные купальни, днем постоянно наполненные больными; главную массу их составляют страдающие накожными болезнями, которых так много в Китае. Температура здешних ключей от 52 до 74 градусов Цельсия.

Солнце стояло довольно низко, когда мы вышли отсюда на дорогу, местами переходившую в тропу, которая вилась по глинистой дамбе между болотистыми равнинами полей. Встречные смотрели на меня во все глаза, некоторые спрашивали о чем-то моих носильщиков, те на ходу бросали им короткий ответ и быстро шли дальше. Я, наконец, не выдержал этого торжественного несения в паланкине и пошел пешком. Путешествие на людях, столь распространенное на Востоке, — всегда более или менее неприятная необходимость: слишком уж наивно откровенно сказывается здесь этот взгляд на человека, как на вьючное животное. Мы перевалили несколько невысоких холмов и очутились среди крайне пересеченной местности, где холмики, кусты, овраги и поля перепутались в какой-то сплошной лабиринт. Свечерело. Над землей низко стлался густой туман. Небо было пасмурно. Темневшие вдали вершины гор закутались черными тучами, которые по временам прорезывали молнии. Издали послышались отдаленные раскаты грома. Проводник мой заволновался: «нельзя идти», «нельзя идти», — твердил он, — «сегодня в горах дождь».

— Что же мы будем делать? — спросил я его. — Не ночевать же, в самом деле, среди этой вредоносной равнины.

— Скоро будет деревня, там остановимся до утра, — отвечал китаец. Однако, китайское «скоро» тянулось добрых четыре часа. Туман поднялся выше и сгустился так, что мы шли, мне казалось, наугад. Тусклый фонарь тускло мерцал в этом тумане, чуть освещая дорогу под ногами. Ходьба точно ощупью, неровная почва, покрытая выбоинами и колдобинами, частые ровики и овраги, все это действовало странно раздражающим образом на нервы и ужасно утомляло. После многочасового плутания проводник объявил, что жилье — недалеко. Действительно, издали послышался лай собак, потом смутно вырисовались какие-то темные пятна — неопределенные силуэты строений и деревьев, под ногами застучала каменная мостовая, и мы вступили в селение. Туман рассеялся; в вышине засверкали яркие звезды; в воздухе веяло свежестью недавно бывшего дождя, о чем говорили и мокрые плиты мостовой и весело шумевшие ручьи. Перспектива ночевки в глухой китайской деревушке не особенно улыбалась мне; но делать было нечего, и я приказал проводнику попросить кого-нибудь из крестьян впустить нас. Хотя было уже поздно по деревенскому времени (часов около 11-ти); но жители еще не спали; по крайней мере, из закрытых домов слышался оживленный шум разговоров и резкий запах китайской кухни. Оглушительный лай собак и громкий стук моих шагов, звонко отдававшийся в ночном воздухе, заставили некоторых обывателей выглянуть на улицу, чтобы узнать причину шума. Появление мое, очевидно, произвело сенсацию, и когда один из домов открыл нам, наконец, свои двери, после отчаянных криков моего проводника, оказавшихся, впрочем, самым обыкновенным разговором, а вовсе не руганью, как можно было бы думать, — то вслед за нами туда же привалила целая толпа крестьян. Первая комната представляла из себя очень большое помещение, с простым, земляным полом, деревянными, потемневшими от копоти стенами, но без потолка: потолком служила сама крыша. Большая, низкая печь, с вмазанными в нее котлами, занимала середину одной из стен; возле двух других стен стояли деревянные столы и длинные, деревянные же скамьи. Остальное пространство тонуло в глубоком [667] мраке, так как освещение составляли всего две восковые свечи, вставленные в жестяные подсвечники, очень грубой работы. Хозяева толпились у входа, смотря на меня с неописанным изумлением. Я сказал проводнику, что хочу иметь какое-нибудь отдельное помещение. Меня повели тотчас же в смежную комнату, еще беднее обставленную: широкие сплошные лавки у стен, покрытые циновками, и стол посредине составляли всю ее меблировку. Пол был и здесь земляной, а сквозь стены во многих местах виднелось звездное небо. Проводник стал хлопотать насчет кипятку, так как чай, сахар и все прочее было со мною. В мою комнату набилась вдруг масса народа: чуть не вся деревушка сбежалась сюда посмотреть на такое редкое явление, какое представляла для них моя особа; но толпа вела себя сначала замечательно сдержанно. Скоро чай был готов. Китайцы следили за всеми моими движениями, комментируя их, очевидно, на свой лад. Я налил стакан вина и предложил его одному почтенному на вид старику, стоявшему близко от стола. Он сначала крайне изумился, даже отшатнулся, но потом, подстрекаемый криками толпы, решился попробовать, осторожно отпил глоток и передал стакан соседу; сосед также отпил немного и передал вино дальше. Таким образом, его перепробовали человек десять и, видимо, остались очень довольны, потому что, когда я налил другой стакан, то за ним уже протянулись разом десятка полтора рук. Кусок белого хлеба также обошел толпу; все очень глубокомысленно его жевали и тоже одобрили. Но настоящий восторг вызвал сахар. Мне непременно хотелось угостить им кого-нибудь из ребят, которые, держась за платье взрослых, смотрели на меня во все глава; но едва я протянул кусок сахара тому из них, кто был ко мне поближе, как он с диким криком, выражавшим глубочайший ужас, бросился прочь. Толпа добродушно рассмеялась и стала его уговаривать взять то, что я давал; но китайчонок так и не подошел. Тогда я протянул сахар маленькой девочке, лет двух-трех, сидевшей на руках матери. Сахар, очевидно, пришелся ей по вкусу, потому что когда мать захотела сама попробовать, что это за штука, то девочка начала усиленно пихать его в рот, обнаруживая явное нежелание поделиться своим добром. После такого наглядного опыта дети стали подбегать ко мне уже гораздо смелее, но, получив кусок, сейчас же удирали: я роздал горсти три, — почти весь мой запас, причем несколько кусков достались взрослым, и эффект, повторяю, был чрезвычайный. Толпа пришла в веселое настроение, послышался смех, оживленный говор, и ко мне стали лезть уже довольно бесцеремонно. Наконец, я сказал проводнику, что хочу спать; он передал мое желание толпе, и через каких-нибудь три-четыре минуты никого из чужих не осталось в отведенной мне комнате. На нарах [658] хозяева постлали для меня чистые циновки и удалились. Была глубокая ночь, когда я проснулся от нестерпимо-тяжелого запаха. Зажегши свечу, я осторожно пробрался в соседнее помещение. Там спала семья моего хозяина, на таких же нарах, укутанная толстыми одеялами; возле печи я увидел огромную, открытую, четырехугольную каменную кадку, в которой гнила отвратительная жижа человеческих экскрементов. Вероятно, кто-нибудь из семьи потревожил эту жижу, отчего и распространился тот ужасный запах, который лучше всяких слов показал мне, до чего здесь простирается забота о важнейшем предмете удобрения китайских полей. Как я ни кутался, как ни закрывал нос, но заснуть больше не мог. Над деревней разразилась гроза, и целые потоки дождя полились на землю; с час продолжался этот ливень; потом все опять стихло. С нетерпением дождался я рассвета, разбудил проводника и отправился дальше, с наслаждением вдыхая свежий, утренний воздух.

Деревушка, где мы ночевали, находится недалеко, — в каком-нибудь часе ходьбы, от подножия тех гор, на которые нам предстояло теперь взбираться, и откуда начинается чайное царство Фокиена. Густой, белый туман клубился над горами, откуда-то вырвался вдруг холодный ветер, и пронизывающая сырость его неприятно охватила тело. Но вот мы и у подошвы Бейлинских гор. Рассвело совсем, но серо и смутно кругом. Широкие, каменные ступени, в роде тех, что ведут на Ку-шан, вьются куда-то в высь. Подъем здесь, однако, гораздо круче. Ноги скользят на мокрых, истертых плитах. Слева — сплошной горный массив; справа — широкая и глубокая расселина, по скатам которой виднеются смутные силуэты больших деревьев. С трудом добрался я до первой площадки. Носильщики сами предложили мне паланкин; но совестно было воспользоваться их услугами; они же шли в гору необыкновенно легко, будто шутя. Чем выше мы поднимались, тем все круче и круче становилась лестница. Только в одном месте пришлось пройти немного по ровной площадке, где лепились несколько изб, образуя маленькую деревушку, — угрюмо и мрачно смотрят окрестности. Горные ущелья затянуты пеленой волнующегося тумана, сквозь который изредка прорезываются верхушки деревьев и серые, каменные глыбы. Прозрачная белая дымка покрывает небо; а перед глазами — все то же нескончаемое, змеистое, ослизлое, каменное чудовище — лестница. «Еще немного, скоро, теперь совсем скоро», — ласково подбадривает меня время от времени проводник. Наконец мы перевалили через последний гребень и очутились на вершине той обширной области, что зовется Бейлинскими горами. Было девять часов утра, Солнце осилило, наконец, туман и ярким, теплым светом обдало открывшуюся предо мной картину. Повсюду, куда я ни смотрел теперь, [669] возвышались волнистые очертания горных вершин или отдельно стоящие, оголенные холмы, бросавшиеся сначала в глаза только ярко-желтым цветом своей почвы. Под ногами была такая же глинистая, желтая земля. Заросли каких-то безлиственных кустарников окаймляли узкую тропинку, по которой мы пробирались. Но вот на южном склоне одного из ближайших холмов я заметил рассаженные правильными рядами небольшие, низенькие кустики, покрытые зелеными листьями; это и были чайные деревца. Необыкновенная тщательность, с какою разделана земля у корней, величайшая заботливость, окружающая каждый отдельный кустик и сквозящая в неподдающихся описанию мелочах, кажутся тем более поразительными, что количество таких кустиков невообразимо громадно. Чем дальше я шел, тем все больше и больше открывалось этих чайных полей, или, вернее, садиков: склоны холмов от подножия до самой вершины были покрыты террасами их; они занимали и отдельные полянки, представлявшие лишь необходимые условия со стороны света и стока влаги. Предо мною развертывалась необъятная картина человеческого труда, утомлявшая воображение, подавлявшая его своим грандиозным величием. Мы шли, а чайное царство все шире и шире развертывало свои границы; конца-края, казалось, не будет ему. Между холмами виднелись улыбающиеся долинки, покрытые кустами и деревьями, представителями севера и юга, ярко зеленевшими под лучами весеннего южного солнца. Одного недоставало оригинально-прекрасной картине: жизни и шума людского. Мертвенно-пустынно было теперь чайное царство...

Близок был полдень. Горный воздух и изрядная прогулка давали себя знать. Я попросил проводника распорядиться на счет завтрака. «Скоро будет монастырь», ответил он. Действительно, немного погодя, к живописному уголку, среди зелени высоких деревьев, близ серебристых струй ручья, показались здания маленького монастыря. Вышедший навстречу дюнах очень вежливо предложил нам гостеприимство, и в одной из монастырских пристроек я расположился, как у себя дома. Стены этой пристройки оказались испещренными надписями на различных европейских языках. Больше всего, конечно, было английских, затем немного французских и немецких, русских я совсем не заметил. Я не устоял перед искушением расписаться и оставить здесь след своего пребывания в такой невинной и безобидной форме. Несмотря на злое двустишие какого-то француза, написавшего на самом видном месте большими буквами:

Les noms des fous
S'ecrient partout! [670]

я, тем не менее, вырезал свое «nom» и имя той сибирской канонерской лодки, которая, старая и гнилая, все-таки принесла нас в эти далекие края.

Позавтракавши, мы двинулись дальше: все те же бесконечные чайные плантации, вперемежку с террасами хлебных полей.

Мы вернулись иной дорогой, спустившись по другому склону Бейлинских гор, и пересекли таким образом лишь маленький клочок той площади, занятой чайными садами, которая тянется отсюда на многие тысячи квадратных верст внутрь страны. Холмы с террасами чайных плантаций стали попадаться все реже и реже, пропали обработанные поля; местность снова приняла характер угрюмый и дикий. Мы шли без признаков какой либо дороги, по оврагам и косогорам. Но вот перед нами вырезался мрачный утес, показалась тропинка и пошла виться змеею вниз. Начался спуск. По левую сторону стеною встали высокие скалы, по правую пошли глубокие расселины, поросшие редким лесом. Скользко. Тропа очень узкая: два человека едва могут идти в ряд. Проводник заботливо поддерживает меня при каждом неловком шаге. Здесь нет каменной лестницы, как на том подъеме. Тропинка вдруг круто поворачивает влево, и мы выходим на широкий простор: далеко, далеко внизу узкой лентой льется река; серебристые ниточки многочисленных каналов сверкающей сетью опоясывают островки зеленых и темных полей; клетками гигантской шахматной доски представляются они с этой высоты; там и сям кажут свои серые силуэты деревеньки и отдельные крестьянские дворы; ближе, чуть видными черными точками копошатся на полях люди, а на горизонте, повсюду, куда ни бросишь взор, синеют горы, обступившие, точно огромный амфитеатр, чудесную панораму. Где-то близко немолчно гремит каскад бегущего с гор потока. «Так глубоко, глубоко спокойно» смотрит темно-синее небо; а южное весеннее солнце горячо обдает землю своими страстными, зовущими к жизни лучами...

Спуск с Бейлина показался мне очень тяжелым, и я был рад, когда у подножья гор я мог, без особенного на этот раз зазрения совести, усесться в паланкин. Носильщики ловко подхватили меня и ровным, гимнастическим шагом понесли по тропинкам меж полей. Вскоре они выбрались на широкую дорогу, по которой теперь тяжело и медленно тащились черные буйволы, запряженные в скрипучие телеги; быстро бежали носильщики, нагруженные тяжестями, и целые вереницы молодых крестьянок несли на коромыслах большие ведра, наполненные удобрением для полей. Ни одной из них не было с изуродованными ногами. Но вот и стены Фу-чжоу, пригороды, мосты, Нантай. «Морж» перешел к острову Пагоды. Прощай, Фу-чжоу!

В. Черевков.

(Окончание в следующей книжке)

Текст воспроизведен по изданию: По китайскому побережью // Исторический вестник, № 8. 1898

© текст - Черевков В. Д. 1898
© сетевая версия - Тhietmar. 2007
© OCR - Трофимов С. 2007
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Исторический вестник. 1898