АЛЕКСЕЕВ П. С.

ИЗ ПУТЕВЫХ ЗАПИСОК НА ДАЛЬНЕМ ВОСТОКЕ

Два дня в Шанхае.

После тихого перехода из Нагасаки мы к вечеру, 10-го ноября 1894 года, стали подходить к Шанхаю. Мы ждали берег справа, так как мы плыли из южной Японии в северо-восточный Китай. Увидали мы землю, однако, слева; то что нам встретилось был не материк, а острова которые и виде громадных синих масс показались на горизонте и, как казалось, всплывали и подымались из моря. Одновременно с островами на безбрежной синеве моря появились и барки со сборчатыми четырех угольными парусами; все: барки, паруса, мачты и даже экипаж, было однообразно грязнобурого цвета, — это были корсары которых в китайских водах не мало. Когда вдали видневшиеся синие острова исчезли и мы опять плыли при открытом горизонте, стало заметно что синий тон морской воды начал мутиться, пока не перешел в грязно-зеленоватый, а далее и в желтоватый оттенок. Янцекианг, к устью которого мы приближались, дает себя знать издалека; его желтые, мутные воды такою массою изливаются в море что на далекое пространство окрашивают море в свой цвет. В Шанхае я слышал что Китайцы не брезгают пить эту воду на том основании что она, по их мнению, питательнее чистой воды.

Совсем стемнело когда наш пароход вдруг умерил ход и еле двигаясь прошел мимо брантвахты. Англичанин и Китаец подплыли к нам на паровом катере и исполнили формальности впуска парохода в гавань Шанхая — в Вампу. На следующее утро мы стояли на открытом рейде покачиваясь на желтых водах Янцекианга. Вокруг нас [157] рядами, очень далеко друг от друга, стояли суда всех наций — огромные военные колоссы под флагами европейских, и американских держав.

Небольшой пароход компании Messageries Maritimes в час времени доставил нас вверх по реке в самый город. Коса (бар, порог) мешает доступу больших пароходов к городу; рейсы мелких пароходов зависят от времени морского прилива и отлива. Утром в 11 часов мы причалили к Шанхаю, проплыв по неинтересной местности. Самою замечательною на всем пути была крепость у самого устья. Длинные серые, глинобитные, зубчатые стены, с бойницами и амбразурами еле возвышались над водою, — вся постройка походила на забор. Ходивших по стене крепости часовых можно было принять за русских мужичков: они были в синих шароварах и рубахах, на головах у них были войлочные шапки; на военных они вовсе не походили, — все на них висело и болталось. За узкою полосой, крепости потянулись вдоль нашего пути в Шанхай плоские берега еле выступавшие над уровнем реки. По обеим сторонам виднелись пустыри поросшие камышем, луга и тощие, пастбища; кое-где были фанзы из глины, ила и тростника покрытые тростниковыми крышами. Около фанз копошились манзы — точь-в-точь такие же манзы как мы их видели по Амуру и коло Владивостока. Те же синие фигуры, те же косы, желтые лица, те же жилистые, тощие руки и ноги бедняков-тружеников обреченных постоянным трудом добывать себе скудное пропитание, вести вечную борьбу с природой, — они постоянно живут в нищете, вечно под страхом наводнения, бескормицы скота и страдают от тесноты, и густоты населения. Тут, в Шанхае, так близко от русских владений, мы встретили невзгоды и горе, причины которых были совершенно противоположны причинам невзгод и горя в Сибири: здесь избыток, там недостаток населения; там места куда переселяются, здесь места из которых следовало бы переселяться; в Сибири нехватка и недостаток многого, здесь перепроизводство и отсутствие сбыта; здесь люди страдают от тесноты, там народ пропадает в пустынях и тайгах, дичает и обурячивается, омонголивается и теряет свой национальный характер. Хотя здесь, по дороге в Шанхай, и было гораздо люднее нежели на Амуре и вообще по большому тракту в Сибири, но болотистые берега среди которых мы плыли не поражали многолюдством; [158] только ближе к самому Шанхаю начался людской муравейник. Сперва на реке встретилась нам масса лодок, барок и плотов, затем по берету сплошными рядами пошли дома, домики, склады — все это без малейшего перерыва, без садов и улиц, все это стеною тянулось вплоть до гавани. Это было начало того комплекса колоний, резиденций иностранцев и мест с туземным китайским населением, который зовется Шанхаем. Шанхай не город, а более чем город: это города, пригороды, иностранные владения и концессии. На плоском берегу тянутся французская, английская и американская части Шанхая, за ними, за стеною и каналами, расположен громадный китайский город. Издали с реки видна только незначительная часть Шанхая, — та часть в которой живут Европейцы, Американцы и Австралийцы. Тут арсеналы, склады, башни с часами, кирки со шпилями, многоэтажные дома. Мы причалили ко французской верфи пробравшись предварительно чрез массу всевозможных парусных и паровых судов: все было тут начиная с выдолбленных из бревна лодок, досчатых челноков, китайских джонок со сборчатыми рогожными парусами, до паровых катеров, до построенных по последнему слову современной техники американских пароходов. Странно было видеть изображение глаза нарисованного на бортах каждого китайского судна. Несметная толпа встретила нас на французской верфи; Европейцев среди нее было мало: несколько прикащиков местных фирм, драгоманов посольств и полицейских, но Китайцев тысячи. Чуть не каждый день прибывают сюда крупные суда; приезд иностранцев тут самое заурядное дело, и все-таки стечение народа бывает всегда громадное при каждом причале почты, а с нею и пассажиров. Полицейские в кепи и мундирах французского покроя разгоняли толпу; дальше вдоль набережной, в английской и американской частях Шанхая, стояли полисмены похожие на лондонских и нью-йоркских клёбс; саики — англо-индийская полиция в чалмах, они похожи на наших Черкесов — молодцоватые, красивые парни, смуглые, стройные обитатели нагорной части Индии. Кроме этих чужеземных полицейских во всех трех иностранных частях Шанхая расставлена по улицам китайская полиция. Охранители общественного порядка в сапогах с короткими голенищами и толстыми войлочными подошвами, с косами, в манджурских шапках и просторных темного цвета куртках. Все по-своему наблюдают за порядком: [159] иностранцы бесстрастно, хладнокровно и спокойно; Китайцы смотрят как-то злобно, строго и нервно: видно было что ими поддерживается порядок и что они никому ни пощады, ни поблажки не способны дать. Еще не так давно здешние резиденты пали жертвою международных столкновений; свидетельствуют о том памятники и монументы: в общественном саду и на перекрестке улиц стоят пирамидальные сооружения в готическом вкусе и фигура из бронзы на гранитном пьедестале. То и другое возведено в честь и память погибших здесь губернаторов — это были жертвы разъяренной толпы, замученные Китайцами всего несколько лет тому назад. Западная культура туго проникает в Китай; европейские и американские колонии допускаются, терпятся, но Китайцы при всяком удобном случае дают чувствовать пришельцам что они господа и хозяева у себя в Китае.

Движение пеших, а также движение конных и людских экипажей по набережной Шанхая поражает размерами своими даже человека бывалого и много видавшего. Нигде на Востоке нам не пришлось встретить большого разнообразия типов, костюмов, более густой толпы и таких оборванных, полунагих нищих рядом с блестящими, роскошными нарядами богачей как в Шанхае. Здешние выезды можно сравнить только с выездами на Crescent и Rotten Row в лондонском Гайд-Парке. Чистокровные рысака в блестящей сбруе запряжены в кареты со стенками из зеркальных стекол; кучера и лакеи на запятках в роскошных ливреях монгольского покроя. Широкие курмы их из драгоценной материи оторочены изящными вышивками шелками и золотым бордюром; на них широкие монгольские шапки из бархата; они обуты в шелковые сапоги на толстейшей белой войлочной подошве. Карета и упряжь в английском стиле и при азиатской прислуге, одетой роскошно, и по-своему не теряют ничего в своей элегантности. В этих экипажах видны сидящими важные Китайцы в громадных, круглых черепаховых очках или Китаянки набеленные и нарумяненные, увешенные поверх изящных шелковых и парчевых курм своих золотыми украшениями в виде цепей, браслетов, серег и ожерелий. Такие же выезды резидентов Шанхая одетых по последней парижской моде бледнеют и кажутся бесцветными и невзрачными сравнительно с китайскими. В Шанхае нет даже китайской знати, — вся эта роскошь, все что мы видели [160] блестящего и изящного здесь, — роскошь денежных тузов, коммерсантов, предпринимателей, подрядчиков, агентов, банкиров. Рядами стоят великолепные экипажи вдоль улиц у подъездов клубов. Взад и вперед катятся кареты и ландо по улице где что ни дом, то дворец в котором помещается банк, торговая фирма имеющая дела во всех частях света; на этой улице нет места ни частным квартирам, ни гостиницам. Рядом с этим видна и всякая мелкота людская, — пролетариата здесь на набережной нет, ему тут нечего делать и его полиция сюда не допустит. Но оборванцев и тут достаточно, — все кули (рабочие) полунагие; на них не лохмотья (у Китайцев редко видишь дырявое платье или одежду с естественною бахромой — искусство штопать и накладывать заплаты доведено у них до высокой степени совершенства), а недостаток одежды и экономия в трате материала на одежду — все коротко, узко: панталоны до колен, рукава до локтя. Как повсюду в Китае, так и здесь преобладает синий цвет одежды, даже чалмы на китайских мусульманах синие. Здешние последователи учения Магомета не многочисленны; отличить их от других можно тем что они не носят косы. Большинство извощиков здесь из мусульман. Они как и курумы в Японии не имеют лошадей, а возят седоков на себе в дженрикшах — двухколесных легких колясочках. Странны и своеобразны другого сорта извощики экипаж которых имеет одни только колесо. Это род тачки которую извощик пихает пред собою. Если у такого извощика два седока, то ему легче, потому что, сев по обе стороны колеса, пассажиры уравновешивают собою экипаж, и извощик весело и бодро катит пред собою одноколку. Трудно ему бывает при одном седоке; тогда он балансирует свой экипаж и накреняет его иной раз очень круто. Иногда видно как по одну сторону колеса сидит пассажир, а по другую лежит его багаж: кладью выверяют ход экипажа. Удобства большого нет в этом примитивном экипаже, так как ногам пассажира спущенным с сидения приходится болтаться, и чтобы не соскользнуть седок должен держаться за экипаж. Паланкинов в этой части Шанхая не было видно; за то в китайской части его ничего кроме пешего хождения и ношения на носилках мы не видали; там даже тачкам об одном колесе нет места и их нельзя протолкнуть сквозь толпу запружающую узкие улицы. [161] Бросились нам в глаза на набережной Шанхая и Китаянки. Они не похожи на своих соседок Японок. Склад лица у тех и других различен: у Китаянок преобладает монгольский или маньчжурский тип; своеобразного типичного склада лица у Японок нет. На Китаянке та же курма что на Китайце; лишь дамская курма несколько длиннее; у большинства женщин в Шанхае ниже курмы видны широкие шаровары доходящие до щиколок. Большинство виденных мною Китаянок носили прилизанную прическу и лобную повязку в роде русского повойника или кокошника; стоящих бантом или бабочкой высоких японских причесок в Шанхае не видно. Широкие, скуластые, курносые, плоские желтые физиономии с прилизанными ко лбу волосами у Китаянок средних лет из низшего класса напомнили мне баб или русских купчих из Замоскворечья. Те же quasi-русские физиономии встретились мне в общественном саду в Шанхае у Amah (ама) — нянек-Китаянок; целые толпы этих ама тараторят между собою и толкают пред собою детские колясочки с чахлым, тщедушным потомством здешних резидентов. Климат и вся восточная обстановка действуют неблагоприятно на юных потомков Европейцев и Американцев. Обыкновенно детей при первой же возможности отправляют из Китая на родину родителей их; те которым суждено жить и расти в Китае должны быть окружены особо заботливым уходом. О китайских няньках я слышал самые хорошие отзывы; их берут даже в Америку и Европу донянчивать детей. Самоотверженные, неприхотливые, терпеливые и дешевые, Китаянки оказываются очень способными хожалками за детьми. Почет которым в семействах резидентов окружают ам свидетельствует об их пользе.

Те женщины которых нам пришлось видеть на улицах Шанхая — женщины среднего и низшего классов и амы — не имели изуродованных ног. Уменьшение стопы у Китаянок мода древняя, но не всеобщая. Маньчжурки и Монголки не уродуют своих ног. Бинтование стопы и загибание ножных пальцев под подошву практикуется преимущественно на юге Китая, при чем лишь древняя аристократия и приверженцы старины из древних китайских родов практикуют уменьшение стопы у женщин; следуют этому обычаю и те которые лезут в аристократию. Даже мущины — китайские денди заботятся об уменьшении своих ног и хотя и не бинтуют их, но, по возможности, мало ходят, сидят в паланкинах, [162] спят с ногами положенными выше уровня головы, для того чтобы уменьшить приток крови к нижним конечностям и тем умерить и задержать их рост и развитие. Малая нога и рука с длинными ногтями, по крайней мере на мизинце, считаются признаками благородного происхождения и доказательством того что ни обладатель их, ни предки его не зарабатывали себе хлеб своим личным трудом, своими собственными руками, а жили трудом рабов или наемников и занимались профессиями которые не требуют применения физических сил. Уродство ноги я видел в Шанхае только у певиц на эстраде и у великосветских дам в театре. Из ложи театра дам этих по две служанки вели под руки; они еле переступали и очень не грациозно раскачиваясь всем корпусом взбирались в крытые носилки. Эти беспомощные существа сидели в ящике который подхватывался дюжими носильщиками. Пара их, а то и две, быстро несли этих дам по улицам. Мягко и плавно покачиваются паланкины на длинных жердях. Носильщики — все молодые, жилистые парни которые идут ровным, мерным шагом в ногу и пронзительно покрикивают на прохожих. Все сторонятся и жмутся к стене когда заслышат крик носильщиков паланкина: на ходу остановить носилки гораздо труднее нежели осадить коней.

Французская часть Шанхая имеет совершенно деловой, торгово-промышленный характер: огромные многоэтажные склады, строения без окон похожие на крепостные сооружения; груды товаров на тротуарах улиц и на верфи; множество портовых рабочих. Английская и американская части мало разнятся между собою. Они отличаются от французской части богатством и изящностию зданий и оживленным движением на улицах. В этих частях иностранной резиденции Шанхая встречаются многоэтажные дома подобные американским sky-scrapers (небоцарапателям), скульптурные украшения фасадов, мраморные лестницы; у дверей видны швейцары в галунах; особенно роскошны клубы и банки; последние — настоящие дворцы. В них мраморные полы, зеркальные двери без шума открывающиеся в обе стороны при самом легком к ним прикосновении; решетки, прилавки, конторки из самого драгоценного и прочного материала — из редких сортов дерева, бронзы, мрамора; стены и потолки расписаны фресками; повсюду изящные скульптурные украшения. В каминах тлеет уголь для вытяжки воздуха [163] снизу; пунки (опахала), вечно колыхаясь, навевают прохладу и освежают эти громадные залы. С улицы войти в помещение банка точно попасть в подземелье, в подвал; во всем устройстве заметна забота о комфорте служащих и публики. Здание защищено от лучей солнца двойными стенами, верандами, портиками. Несмотря на стоявший на дворе ноябрь полуденный зной томил нас как в жаркий летний день. Мы прошли вдоль набережной по чудной аллее мимо общественного сада. Там среди газона цвели целые клумбы георгин и гелиотропов и высился павильон для музыки; за ним стояли среди цветников оранжереи, гроты, чащи кустов и группы деревьев — все это рядом и бок-о-бок с шумною улицей. В саду была масса детей с амами и толпы гуляющих иностранцев. Все тут высшего разбора по костюмам и манерам, все tip-top и одни только представители high-life. Элегантные резиденты и резидентши и их семейства окружены были туземною прислугою; тут лакеи-Негры, бойи-Китайцы, бетто (конюха)-Монголы — ждали своих господ у ворот сада около карет, паланкинов, дженрикш и верховых лошадей.

По мосту перекинутому через канал отделяющий одну колонию от другой мы достигли Austin-House — гостиницы устроенной на американский лад. Небольшой двор и невзрачный фасад низкого здания не соответствовали той удобной и роскошной обстановке которую мы встретили внутри. Все было устроено здесь чисто в американском вкусе. Пять долларов (мексиканских) с персоны за полное содержание в сутки; семь долларов с пары, с двух персон за то же. Нумер (все нумера одинаковы по величине, роскоши и удобству) с верандой, ванной, уборной и передней просторен, имеет ход прямо в сад кроме хода в корридор. В гостинице всевозможные halls и rooms: бальная, концертная и биллиардная залы; читальни мужская и дамская; курильни, комната для занятий музыкой; столовые: большая и малые, разумеется, и неизбежный bar (прилавок с продажею спиртных напитков) спрятанный в закоулках нижнего этажа; далее inquire-office, справочная контора и т. д.

Взяв Китайца-гида на дженрикшах сперва отправились в иностранную часть города. Нас повезли по роскошным улицам — Peking-Road и Nanking-Road мимо магазинов с китайскими редкостями — Curios — и товаром местного производства предназначенным для вывоза в Европу и Америку. Оставив дженрикши мы перешли в самый Шанхай по мосту [164] через канал отделяющий город от иностранных резиденций, миновали границу туземного китайского Шанхая. Низкие, но чрезвычайно толстые стены отделяют город от колонии, узкие темные ворота ведут внутрь города; в толще стены помещается гауптвахта; стоят алебарды, пики, копья, ножи в роде кос на длинных древках. Около этих не казовых, а настоящих, отточенных и действительно смертоносных, орудий сидели на корточках солдаты. Они опросили нашего гида и пропустили нас через еще более узкие нежели первые ворота в город. В толще стены отверстие было стол узко что пришлось идти друг за другом гуськом. Вынырнув из этого темного прохода мы очутились на главной улице города со склизкою мостовой без тротуаров, сажени в две ширины. Сплошной ряд узких двух— и трех этажных домов с балконами, верандами и выступами тянулся по обеим сторонам. Ни ворот, ни заборов или каких-либо перерывов и промежутков между домами тут не было. Дверь около двери, лавка подле лавки; вывески в виде досок поставленных поперек улицы; вывески в виде фонарей, флагов, знамен, золоченых и ярко-выкрашенных фигур массами пестрели повсюду. Толпа запружала все проходы; стояла у лавок, ходила, бегала, топталась на одном месте: тысячи тысяч Китайцев и Китаянок роем облепляли все вокруг нас, жужжали и шумели повсюду по улицам и переулкам. На коромыслах мимо нас несли всякую всячину: разнощики свой товар, носильщики — тяжести и кладь; на жердях качались паланкины из которых выглядывали жирные важные фигуры купцов и сановников в круглых черепаховых очках или намалеванные лица расфранченных Китаянок. Всего более вокруг нас толпилось делового люда — торговцев, агентов, факторов, рабочих; все они имели озабоченный вид и обращали на нас мало внимания. Здесь в этом отношении все иначе нежели в Японии не только потому что в Шанхае западных людей более и к ним более пригляделись, но потому что Китайцы вообще не так любопытны и не так легко накидываются на всякую новинку как Японцы. У Китайцев заметно гораздо более соблюдения собственного достоинства, у них меньше нежели у Японцев скоро испаряющейся эмоции. Удивительно была что так мало толкались в такой тесноте: все умели проскальзывать повсюду никого не задевая. Разнообразна и пестра уличная толпа в Шанхае. Чего-чего ни встречалось, [165] например, несомого по улицам. Не говоря уже о разных товарах в небрежной упаковке, котлов с горячею пищей, боченков и бутылей с проливающимся и просачивающимся содержимым, — сколько неслось на коромыслах ведер с нечистотами. Особый пронзительный звук как бы птичий свист испускают эти полунагие носильщики нечистот когда они во всю прыть бегут среди толпы унося удобрение на поля и огороды. Однако при всей ловкости и осторожности носильщиков содержимое ведер расплескивается и оставляет следы. Но грязно, скользко, склизко и вонюче только там, куда не проникают один из трех естественных ассенизаторов города, — там где не действуют солнце, ветер и собаки. Где полуденные лучи солнца могут выжечь почву, где есть где разгуляться и подуть ветру и куда долезет собака — все там чисто; по главным улицам Шанхая мало грязи и зловония.

Местами Шанхай напоминает блаженной памяти «город» в Москве: Ножевую линию, Сундучный ряд, ходы, переходы и закоулки старого Гостиного двора. Чай, меха, серебряные изделия и мануфактурный товар размещен и разложен по-московскому. Полумрак в лавках, теснота, сырость, освещение сверху, счеты, самовары (без кранов только), зазывание покупателей, щелкание на счетах, игра в шашки, запрашивание и сбавка цен, — все это напоминало Москву и невольно переносило воображение в былые времена, в ту часть Москвы которая имела свой собственный, самобытный колорит и отпечаток. Ничего другого, кроме разве базара в Смирне, я не видал столь похожего на «город» в Москве как улицы в Шанхае по которым нам пришлось пройтись. Мы искали ласточкиных гнезд. В солидной оптовой колониальной торговле нашли мы эту снедь. Гнездо высшего сорта, т. е. без пуха и перьев, весит унции две и стоит на наши деньги 80 копеек; гнездо низшего сорта, непрозрачное и на вид грязноватое, — 50 копеек. На очень чувствительном безмене из слоновой кости и шелка товар был тщательно взвешен и отпущен нам завернутым в толстую бумагу перевязанную веревочкой, свитою из бумаги же. Китаец объяснил нам что ласточкины гнезда употребляются как лакомство и роскошное блюдо на званых обедах; из них делают суп по вкусу схожий с черепашьим супом (turtle). Ласточкины гнезда употребляются и как диэтетическое средство для улучшения питания и для поднятия сил [166] у выздоравливающих от тяжких болезней. Известно что водоросли морские, смоченные слюною ласточек, — главная составная часть съедобного гнезда. Сбор гнезд происходит по берегам Японии и на русском прибрежье Тихого Океана.

Пошатавшись еще несколько по улицам мы вышли на. площадку; там под огромным зонтиком сидел старик в белой одежде. Гадатель — к нему обращались прохожие, и он за известную плату ворожил. Недалеко от этого мудреца мы встретили женщин с грудными детьми на руках. Они входили в здание у двери которого молодой, юркий Китаец-чиновник заносил их имена ловко махая кисточкою в огромной книге. Это было оспопрививательное заведение. За регистратором вглуби помещения совершалась в таинственном полумраке и сама инокуляция. Китайцы не режут и не колют детей для введения им предохранительной прививки; они слегка раздражают слизистую оболочку носа и заставляют ребенка нюхать частицу оспенной материи превращенной в мельчайший порошок. Пустулы, высыпь образуются внутри; обезображивающих кожу рубцов после китайского оспопрививания не остается. Предохранение от заболевания натуральною оспой достигается, будто бы, и этим способом, но насколько?

Вечером мы пошли в театр. С улицы нас провели в узкий продолговатый двор сплошь уставленный дженрикшами и паланкинами. Эти бесконные экипажи высадили публику в театр. По боковой лестнице мы вошли во второй ярус большого театрального зала. Попали мы не к концу и не к началу и успели посмотреть отрывок бытовой пиесы. Внизу под нами, в партере, публика сидела рядами; там где мы поместились пред посетителями стояли столики. Некоторые зрители пришли сюда семейством, со чады и домочадцы, и имели при себе свою прислугу. Семейные партии располагались вокруг столиков, иные и спиною к сцене. За стульями стояла прислуга и раскуривала для господ трубки. Освещение, хотя и газовое, было недостаточное; зал наполнен был каким-то чадом и рожки тускло горели над облаками табачного дыма носившимися над партером. Сцена была освещена ярче нежели остальная часть театра. Она была род платформы или высокого уступа; рампы, кулис и занавеса не было. Оркестр помещался частию на сцене, частию в партере. Декорации были легко подвижные; они вносились и уносились по мере надобности; это были картины изображавшие дома, крепости, мосты. Актеры все выходили из одной двери [167] и исчезали в другую. То толпа актеров, то два, один из этого ансамбля фигуровали на сцене. Пред актерами сторонились оркестр и публика залезшая на сцену. При такой для нас необычной обстановке и халатном отношении к делу — нас поразила игра: это было не балаганное представление, а настоящая, заправская игра актеров — артистов. Ходульным ничто не казалось; сценично было все — и грим, и мимика, и позы; шаржа не было. Разобрать смысл пиесы и вникнуть в суть ее не пришлось нам. Пред нами происходили судьбища, бегства, семейные распри; произносились монологи; мы видели отчаяние героя, одураченного старика-скрягу, победоносного воина возвращающегося под родительский кров. Женские роли исполнялись мущинами; костюм Китаянок, их гримировка, походка воспроизведены были в совершенстве. Мимика была столь же выразительна и характерна как та которую нам пришлось видеть в Японии. Надоедала и оглушала музыка; кроме струнных инструментов (скрипок) и духовых (флейт) трещали барабаны и колотушки; две деревяшки ударяли друг о друга, деревяшкой колотили об пол.

Рядом с нами сидели расфранченные красавицы. Пред ними стояли и лежали карманные зеркальца, коробочки с пудрой, веера и кисточки для гримировки. Они чинно сидели окруженные молодыми людьми столь же расфранченными как они сами; молодые Китайцы были в браслетах; длинные ногти на мизинцах были у них в ажурных серебряных футлярах. Этих знатных посетителей театра окружала толпа служанок тоже роскошно и со вкусом одетых. Служанки то и дело раскуривали серебряные трубки и совали их в рот своим госпожам. Кроме курения, исправления своего грима и охорашивания себя и своего туалета, знать эта ничем другим не занималась; она разговаривала только между собою, медленно, не громко и покойно; поглядывала изредка на сцену, не обращала внимания на публику и не удостоила нас даже ни одним взглядом. С другой стороны около нас сидели люди попроще. Около них тоже толпились служанки которые из своего рта подавали трубки своим господам. Но эти люди говорили с соседями своими из публики, глазели на нас, пили чай и грызли поджаренные семена тыквы.

Нам на стол ничем не покрытый поставили чашечки с заваренным в них чаем; чуть мы выпили этот чай, как чашечки наши долили кипятком; поставили пред [168] каждым из нас и по блюдечку с поджаренными семенами тыквы. Каждому мущине из нашей компании шлёпнули на стол полотенце смоченное кипятком. Через короткое время такое полотенце убрали и заменили свежим, горячим. Эти полотенца предназначались для утирания вспотевших лица и рук. В Китае при жажде пьют теплую воду или чай, при зное и жаре освежают себя утираясь полотенцем смоченным горячею водою. Дамам горячих полотенец не подавали; одни только ненабеленные служанки после господ своих освежали себя горячим полотенцем. При выходе из театра к гиду нашему пристали половые подававшие нам чай и полотенца, — пришлось раскошелиться. Случилось это так потому что мы были иностранцы. Заплатив за вход в театр зритель пользуется даровым за собою уходом, и за чай и горячее полотенце ничего не полагается. Нечто подобное я встретил и в Америке: там в антрактах капельдинер разносит для желающих iced-water (воду со льдом).

Из театра мы пошли в tea-house — чайный дом, чанную. Целая улица полна таких заведений в которых ничего другого не происходит кроме питья, пробы и продажи чая. Дома эти двухэтажные; карнизы, ажурные балюстрады и решетки, резные колонны, — все здесь выкрашено в яркие цвета, преимущественно красный; все лакировано, местами блестит медь и позолота пестрит эти и без того уже пестрые украшения. Флаги и фонари всевозможных величин висят вдоль и поперек улицы. От них над головами прохожих образуется как бы колеблющийся потолок. Улица похожа на темный корридор в который с обеих сторон проникает свет ярко освещенных чайных домов. По узкой лестнице мы вошли во второй этаж одного из чайных домов. С первого шага видно было что мы попали в солидное, бойко торговавшее заведение; внизу стояло несколько паланкинов как у нас кареты у подъезда. Ступени лестницы выложены были по краю медью, перила были черного дерева, в зале все блистало и лоснилось. Попавшиеся нам на встречу Китайцы сходившие с лестницы казались солидными коммерсантами. Увесистые важные фигуры эти прошмыгнули неслышно мимо нас в туфлях. Зала вся уставлена была маленькими столиками. На улицу выходило во всю стену громадное окно зарытое ажурною решеткою и резною ставнею; напротив входа возвышался покрытый парчею стол, на [169] нем стояли подсвечники с красными восковыми свечами, вазы и бумажные цветы в изящных горшках. Надо всем этим висели картины изображавшие каких-то старцев, вероятно людей чтимых, так как вся обстановка похожа была на место поклонения чему-то — высшим ли существам, или предкам. Тут же теплились лампады и курился ладон. Вдоль внутренней стены была эстрада под балдахином; по стене под ним сидели в ряд музыканты в скромных костюмах. Они пилили на скрипках, проводя смычки не над струнами, а под ними, барабанили, колотили деревяшки друг о друга. Пред музыкантами сидели три расфранченные красавицы. Они были очень миниатюрны, но всего миниатюрнее были их ножки, это были настоящие ножки Китаянок: подошва в верток, носок острый, вся ступня величиною в три (большой, указательный и средний) сложенные пальца. Шесть таких ножек висело из-под богатых курм пред зрителями и слушателями пившими чай за столиками. Курмы этих певиц были роскошны; они сшиты были из яркой шелковой материи: одна розового, другая темно-фиолетового и третья синего цвета, и оторочены узорчатыми бордюрами. У каждой певицы было по гитаре. Один из этих инструментов был совершенно непропорционален: он закрывал чуть ли не всю фигурку певицы от колен до шеи. Гриф этой гитарки был столь длинен что певица перебирала струны держа руку свою выше головы. Длинные колки торчали в обе стороны на этом безобразном инструменте. Звуки гитар были сносны; но ужасно было пение и акомпанимент к нему, особенно деревянные колотушки. Певицы визжали фальцетом отрывисто и дико, — казалось, они безо всякого ритма надрывали свой голос. Посетителей было мало, — время дня по китайским понятиям было уже позднее, а именно часов 8 вечера. Все расходились по домам. Половые усердно подливали нам кипяток как только мы одним глотком успевали опорожнить крошечные чашечки в которых заварен был чай. Стол пред нами не был покрыт скатертью, но был крайне чист: доска на нем как и на всех остальных столах была мраморная; вся мебель была солидной работы из палисандрового дерева с инкрустациями из перламутра и мрамора. Самовары (без кранов), фарфоровые чайники целыми рядами на полках за прилавком, медные тазы, подносы, — все это сходно было с обстановкой русского трактира; довершали сходство и присутствовавшие [170] люди: Китаец за прилавком похож был на типичного русского трактирщика, а гости пившие чай напоминали завсегдатаев московских трактиров.

Из чайной мы поехали в Opium-den; но оказалось что это вовсе не den, а очень роскошное заведение. Как пред театром так и здесь весь двор был полон паланкинов и дженрикш — собственных, наемных экипажей, бесконных повозок и носилок. Тут же на дворе продавали трубки для курения опия и книги — вероятно для чтения на сон грядущий, во время дремоты предшествующей грезам в опийном забытье. Книжная лавка устроена была на манер наших книжных шкафов на железных дорогах; за прилавком стоял книгоноша предлагавший текущую литературу, ходкие брошюры и всякую мелочь издателей популярных книг; тут же продавались лубочные картины, сюжеты которых были скабрезного содержания. Самая курильная помещалась в большом двухэтажном здании; обширные залы ее разделены были перегородками на отделения, как бы нумера. Резные перегородки отделяли нумера друг от друга; около перегородок стояли диваны по стене. В нижнем этаже перегородки были низкие; места тут стоили 30 сенсов; во втором этаже перегородки доходили до потолка; место здесь стоило 50 сенсов. За эту плату можно было накуриться и выспаться. Везде, особенно же наверху, поражала роскошь отделки: резьба по дереву, богатые обои, мрамор, инкрустации, скульптуры, майолики, — все со вкусом и из дорогого материала. Жаль только что освещение было очень скудное: теплились какие-то ночники; тусклый свет от них еле проникал сквозь густые облака синеватого чада состоявшего из всевозможных испарений и опийного дыма. Атмосфера была удушлива и тяжела; она одинаково как и скудное освещение, вероятно, должна была быть таковою для того чтобы способствовать скорейшему засыпанию курильщиков опия. Быть может в такой именно обстановке и возникают самые чудные грезы, и наслаждение от опия, при ней достигает своей высшей степени.

Везде по курильне царила тишина; слуги еле слышно шмыгали в туфлях по мраморному полу; посетители, скорчившись на коротких диванах и подложив под голову или подставку как Японцы, или круглый жесткий валик-подушку, потягивали трубки и глотали дым. Около каждого курильщика горела лампочка для согревания пред затяжкой и закуривания опия который в виде густого черного теста клался на [171] отверстие трубки. Некоторые из курильщиков спали на спине, раскинув ноги и руки, с открытым ртом и закинутою головой. Женщин было мало: мы видели только двух-трех пожилых Китаянок дремавших в темных углах. При недостаточном освещении нельзя было надлежащим образом рассмотреть физиономии и выражение лица лежавших перед нами опиоманов. Но особенного, характерного ничего не бросалось в глаза у желтых морщинистых Китайцев еще только раскуривавших трубки и болтавших с нашим гидом. Опий расстраивает здоровье употребляющего его, вводит его в траты, разоряет преданного ему человека, но вред от курения опия нельзя сравнить с вредом происходящим от употребления спиртных напитков. Опий подобно спирту не наталкивает человека на злодеяния, и буйство у опиофага встречается гораздо реже нежели белая горячка. Гид наш объяснил что в Шанхае заядлых курильщиков прокуривших все и вся, разорившихся опием и пустивших семью по миру мало, но что за то в Шанхае мало и некурящих. Сам он, по его словам, балуется трубочкой-другою раз или два в месяц; он считает что от опия больше вреда карману нежели здоровью. При нас слуги за прилавком вымывали трубки. Старые трубки пропитанные соком опия особенно ценятся. Они подаются только завсегдатаям и почетным гостям. Внизу у входа была суть всего: продажа опия; на чувствительнейших безменах отвешивался драгоценный экстракт; деления безмена читались сквозь лупу — до того точна была дозировка. Один прикащик-продавец контролировал другого; сторожа как у кассы железных дорог или театра охраняли продавцев и наблюдали за очередью подходивших к прилавку покупателей. Мы и сюда так же как и в чайную попали не во время; при нас происходила cloture; наступала ночь, а следовательно и закрытие курилен. В Китае ночью всеобщий покой — очень немногое дозволено. Все общественные заведения и учреждения, всякая торговля кончают свою деятельность; Китайцы прокучивают ночи только privatim и privatissime.

На следующее утро мы с гидом опять пустились бродить по улицам Шанхая. Зашли в сад богача-купца. Там нам показали беседку для чаепития, комнаты для приема гостей, домашнее капище. И сравнить нельзя было этот сад с японскими садами: все здесь было гораздо грубее, безвкуснее, хотя и богаче и роскошнее. Ни того артистического [172] чутья, ни той художественной жилки что у Японцев здесь не было заметно. Видимо Китайцы неспособны подмечать красоты природы наравне с Японцами. За то практическая изобретательность у Китайцев более развита нежели у Японцев; произведения Китайцев отличаются добросовестным исполнением; они солидны и прочны, хотя часто аляповаты и неуклюжи. У Японцев многое делается на живую руку, прекрасно лакировано, но пусто и бессодержательно. Те Европейцы и Американцы которые долго прожили в Японии и настали ее еще в дореформенное и во многих отношениях лучшее время единогласно не хвалят Японцев, не увлекаются ими, а разочарованы Японией; все же долго жившие в Китае и сроднившиеся с Китаем и Китайцами хвалят Китайцев и довольны ими. Что же касается торговых и вообще деловых отношений, то и сравнить нельзя эти два народа Востока: насколько Китайцы деловиты, насколько можно полагаться на них, настолько Японцы пусты, легкомысленны и ненадежны.

Из сада гид повел нас в капище. Это было капище не то культа шинто, не то культа конфуционизма, почитания и поклонения высшим силам и предкам. Трудно было разобрать чему и кому здесь поклоняются и какому вероучению следует масса богомольцев толпившихся здесь. По крайней мере то не было ни буддийское капище, ни чисто шинто-капище, подобное тем которые мы видели в Японии или как буддизм проявляется в Забайкалье или на острове Цейлоне. В осматриваемом нами капище полном всякою всячиной — и идолами, и фонарями, и флагами, и цветами — толпилась масса народа — молящихся и зевак. Полиция одетая в пестрые курмы и вооруженная тонким бамбуком расчистила нам дорогу до главной части капища. Там за решеткой в полумраке восседали золоченые, одетые в пестрые шелковые мантии, свирепого вида фигуры грозных божеств. Нас допустили в эту часть капища только по уплате joss-money — денег богов. Гид передал привратнику капища две-три монеты. Прислужник взял несколько кусочков золоченой серебряной бумаги, свернул их фунтиками, зажег их от лампады и бросил на пол в глиняную нишу в которой тлела целая груда таких же бумажных жертвоприношений. Ничего интересного мы не нашли и в самой сокровенной части капища. Все фигуры, орнаменты и мелкие украшения были грубы, безвкусны и не могли быть сравниваемы с японскими украшениями капищ. [173]

Затем нас повели в резиденцию мандарина. У нас дворцы знати и богачей высятся над окружающими их зданиями, здесь же у знатного сановника все ширилось, все ползло в бока и было не выше остальных зданий города. Но за то здесь было просторно; вместо везде в Шанхае встречаемой тесноты здесь у мандарина были дворы, пустыри, сады. Строения стояли врозь, не возле друг друга; между ними тянулись заборы. С улицы мы вошли в резиденцию мандарина чрез ворота украшенные по столбам и карнизам лакированною золоченою и пестрою резьбой; крыша ворот широко — развесистая была из черепиц и по концам на углах вздернута была характерно по-китайски. За воротами находилось открытое место — судилище. На улице у ворот за деревянною решеткой сидели колодники в рубищах, с железными ошейниками, на цепях и с деревянными тяжелыми наплечниками в виде четырехугольника из досок охватывавшего их шеи. Прохожие бросали им подаяние. На другом дворе мы видели большую деревянную клетку вод крышей в которой толпились очень прилично одетые Китайцы. Это были должники. Они выпросили у нас сигар которые мы подали им между деревянными прутьями их клетки. Некоторые были вероятно коммерсанты имеющие дело с иностранцами, — они могли объясняться по-английски. При нас им принесли обед. Китайцы только ловят, сажают и стерегут арестантов, но не содержат их. Бедняки-колодники не умирают с голода пока прохожие бросают им милостыню; должники содержатся их родственниками которые присылают им пищу из дома. Суровость китайских законов общеизвестна. Китайцы не стараются исправить преступников — у них нет исправительных арестантских отделений, дисциплинарных рот. Китайцы только предупреждают проступки и наказуют преступников.

В четыре часа дня мы докинули Шанхай, отплыв на пароходике компании «Messageries Maritimes» на «Saghalien». К вечеру мы ушли в Гонконг. Пред отъездом из Шанхая у нас были хлопоты с разменом японских денег. Ни один банк не принимал их; даже отделение японского банка в Шанхае отказало нам. Разгар войны был причиною того; благодаря любезности наших спутников из Японии которые оказались резидентами Шанхая нам удалось, хотя и с потерею, развязаться с японскими иенами и запастись мексиканскими долларами. Эта монета годилась, [174] однако, лишь до Коломбо на острове Цейлоне где нужно было иметь рупии не ходившие более в Адене. Там появились уже пиастры, негодные в Смирне и Афинах. Везде в портах на пароходы являются менялы; особенно много их в Индии и Адене. При всей расчетливости и самых точных сметах предполагаемых расходов всегда туристу надо рассчитывать и на потерю по курсу. Одно только золото выгодно меняется.

На пароходике до «Saghalien» нас провожало блестящее французское общество; на самом пароходе до Гонконга мы плыли со многими знатными Китайцами и Китаянками. Последние разгуливали по палубе жуя семечки тыквы. Можно было налюбоваться их костюмом. Китайская одежда гораздо практичнее и разумнее японской. Она при одинаковом просторе не имеет перехвата в поясе; рукава не столь широки и длинны; подол не так узок; грудь и шея менее открыты нежели в японской одежде. Японки щеголяют поясом аби и прической; Китаянки — материей и отделкой курм. Прическа Китаянок скромнее и проще; обувь Китаянки, ноги которых не изуродованы, носят просторную, мягкую, а более удобной обуви нежели китайские туфли на толстой подошве и представить себе трудно.

П. С. Алексеев.

Текст воспроизведен по изданию: Из путевых записок на Дальнем Востоке. Два дня в Шанхае // Русский вестник, № 7. 1898

© текст - Алексеев П. С. 1898
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Иванов А. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1898