ДЕ-ЛИВРОН Б. К.

Отрывочные воспоминания из прожитой мною жизни на море и на суше.

Из Тянь-Тзиня я был по требованию нашего посла командирован в Пекин для обучения посольских казаков ружейным артикулам и стрельбе. Из Австрии для посольства были выписаны игольчатые ружья, с которыми никто из казаков не знал, как обращаться. Мне пришлось им показывать сборку и разборку ружья, а потом и пострелять с ними. За время моего пребывания в Пекине, я не только пользовался полным комфортом хорошей жизни у Влангали, но также приобрел и его ко мне расположение. При посольстве в то время состояли молодые студенты: Ленц, Попов, Бахметьев, Вебер и Кояндер; все они за исключением умершего Ленца заняли впоследствии видные посты по дипломатической службе. Время мы проводили в Пекине довольно разнообразно, при чем иногда бывали в Духовной миссии на окраине города. Настоятелем был там тогда архимандрит Палладий, ныне уже покойный. В миссии я близко сошелся с о. Исайей, который мне показывал достопримечательности Пекина и окрестности его. В общем я пробыл в Пекине более трех недель, и казаки прекрасно усвоили себе преподанные им мною познания. Посол благодарил меня и отпустил обратно в Тянь-Тзинь. Эта командировка впоследствии послужила мне на пользу по службе.

В Ханькоу у нас произошел интересный инцидент с нашим напыщенным генеральным консулом Скачковым. Когда мы пришли на рейд, то наш командир послал офицера к Скачкову спросить, будет ли он ему делать визит, как [447] командиру военного судна; на это тот отвечал, что сначала ждет к себе командира, так как он сам, будучи в чине статского советника, считает себя старше Остолопова, который был только лейтенант. Скачков кроме того состоял еще в должности генерального консула. Остолопов наконец уступил, чтоб окончить пререкания, и поехал первый, но был там очень сух и даже не садился по приглашению. При ответном визите, Скачков вошел в каюту командира в фуражке, очевидно не считая капитанского помещения за комнату; на это он получил замечание от Остолопова. Затем, при отъезде, Скачкову был произведен салют по уставу, но по какой-то роковой случайности в салюте не достало одного выстрела, и Скачков об этом донес посланнику. Посланник поставил недосмотр командиру «Горностая» на вид и предписал ему с поднятием консульского флага Скачкову вторично отсалютовать. Так как в первом салюте не доставало лишь одного выстрела, то на лодке и ограничились производством только этого выстрела. Этот забавный случай позже возбудил большую переписку между министерствами морским и иностранных дел.

Продолжая службу в Амурской флотилии, я в 1872 году попал старшим офицером на транспорт «Японец» под команду капит.-лейт. Ф. П. Энгельма и вследствие разных обстоятельств нам пришлось зимовать в Декастри. Зимовка эта была крайне тяжелая, как вследствие очень неудобного размещения команды, так и из-за нехватки провизии. Ко всему этому случилось, что и зима была суровая. На берегу стоял деревянный холодный барак, раньше принадлежавший обанкрутившемуся купцу Э..., который потом бежал в Америку. Мука, которая была у нас в трюме для доставки в наши южные порты, была, в виду предстоявшей зимовки, перегружена в вышеупомянутый барак, и когда в конце октября залив уже подернуло льдом, с транспорта усмотрели на берегу пожар. Горел барак с мукой. Команда наша, с опасностью для жизни, по доскам, положенным на лед, перебралась на берег, чтобы спасать муку, но от огня удалось отстоять только некоторую ее часть - все остальное вместе с бараком стало жертвой огня. Морской провизии не могло хватить на всю зимовку, так как мы здесь застряли случайно, а свежей провизии в Декастри вовсе не было, да и купить было негде. Все местное население поста состояло из 30 челов. сухопутной команды и одного телеграфиста; правда, имелась маленькая лавочка в посту, но в ней кроме дегтя, кнутов, гвоздей, ниток, ситца и прокисшего пива, ничего не было. Команда наша почти вся сплошь перехворала цынгой; часть людей помещалась на [448] транспорте без отопления, а остальные жили на берегу в старой заброшенной пересыльной тюрьме каторжников, где также не существовало никакого отопления. В эту зиму у нас умерло 17 челов. команды и, кроме того, в мае на пароходе «Америка», доставившем нам провизию, от нас в Николаевск увезли еще 34 челов. больных, из которых едва ли кто-нибудь впоследствии поправился: руки и ноги у них были от цынги совершенно скрючены. Офицеры пострадали сравнительно в легкой степени, так как они помещались в доме с печами; дом этот принадлежал раньше тому же бежавшему в Америку купцу.

Здесь я припоминаю неприятный случай, бывший на одном из судов Амурской флотилии, за который виновный поплатился отрешением от командования судном. Дело происходило на военном транспорте, где перегружали мокрую провизию из одного трюма в другой. Жена командира поднималась по трапу из каюты на верхнюю палубу и по своей близорукости и неосторожности прошла так неловко, что была слегка задета бочкой солонины, спускавшейся на талях в трюм. Она об этом случае тотчас пожаловалась своему мужу, а тот заподозрил нижних чинов, что они умышленно ее задели. Он призвал к себе старшего офицера и справился у него, кто именно из унтер-офицеров заведывал в тот день перегрузкой у люка. Старший офицер назвал фамилии двух наблюдавших за работой - боцмана Мингалева и подшкипера Яузина.

Не входя ни в какие дальнейшие расспросы, командир приказал приготовить розог и поставить команду во фронт для присутствования при наказании двух вышепоименованных лиц. Тогда старший офицер вполголоса напомнил ему, что оба они, пользуясь известными правами по службе, по закону изъяты от телесного наказания и что если командир их накажет, то будет впоследствии за это отвечать по суду. Командир побагровел от ярости, при чем глаза его налились кровью, и он закричал: «Извольте исполнять, что вам приказывают, а не учить меня!» Названные люди были таким образом наказаны при собрании всего экипажа; каждому было дано по 50 ударов розог. Это были невинные жертвы дикого произвола самодура!

Через несколько месяцев после этого случая, из Петербурга приезжал на транспорт адъютант инспект. Д-та Морск. Министерства Болотников для производства дознания по этому делу и вместе с тем для объявления командиру, что он отрешается от командования судном. Оказалось, что наказанные обжаловали поступок командира морскому министру по телеграфу. [449]

В туже зиму на клостер-кампском маяке в Декастри случилось еще другое несчастие: во флигеле, где жил смотритель маяка поручик Лукинский, случайно произошел пожар. От огня взорвались две жестянки со спиртом, каждая в 100 фунтов, и Лукинский, желая потушить огонь и в попыхах спасая разные документы, был страшно обожжен горевшим спиртом. Бедняжка до того потерялся от ужаса, что с бумагами побежал по просеке через лес прямо к маяку; на нем в это время горело платье; пробежав таким образом порядочное пространство, он в изнеможении упал на землю и от боли кричал; пальцы, которыми он сжимал казенные бумаги, обгорели до костей, на голове сгорели все волосы, да и весь он снаружи почти обуглился уцелели только ноги, которые были обуты в высокие сапоги.

Мальчик, бывший у него в услужении, также порядочно пострадал от огня, но он сразу догадался броситься в кадку с водой; тем не менее он все-таки, как и сам Лукинский, вскоре умер в самых страшных мучениях. Лукинского мы для облегчения его страданий сажали в ванну с машинным маслом, но и эта мера не спасла его от смерти; он умер через час после пожара. Несчастный погиб при исполнении своего долга, геройски спасая казенную отчетность, и нигде никто о нем после не вспомнил, так же как и о тех, которые в ту же зиму сложили там свои головы вследствие цынги. Следовало бы над их могилами хоть теперь поставить приличный памятник. Да, тяжелое было время! Когда кто-либо видел смерть честного русского воина, то может легко понять меня, если скажу, что тяжко и нам было видеть эти святые кончины, тем более, что мы ничем не были в состоянии облегчить страдания несчастных. Уныние в команде было ужасное, и ничто не могло ободрить их духа; каждый как будто ждал и своей очереди; в казарме только и слышались тяжелые вздохи и тихие завещания умирающих.

Пусть те, которым приведется побывать в Декастри на месте их успокоения, не забудут низко поклониться могилам этих несчастных, сотворив над ними крестное знамение и тихую молитву.

Желая на сколько возможно облегчить страдания больных, я перед Рождеством отправился на собаках в Мариинск (город на р. Амуре), чтобы добыть какие-нибудь медицинские средства против цынги, а также, если можно, то и свежей провизии. Путь мой лежал через озеро Кизи, где я едва не погиб во время пурги.

Добравшись через сутки до города, я остановился у почтенной старушки Екатерины Ивановны П. (дочери покойного московского митрополита Иннокентия). Она меня снабдила двумя пудами [450] лука, четвертной бутылкою скипидара и 5 фунтами кофе; это было все, что она могла уделить из своих скромных запасов; кроме того, я приговорил крестьян доставить мне в Декастри не сколько туш мерзлого мяса. Последнее поспело к месту назначения после моего возвращения в пост и было доставлено на лошадях с большими затруднениями, т. к. дороги вследствие глубокого снега уже испортились. В Мариинске я случайно встретился и познакомился в доме Екатерины Ивановны с местным купцом Розенбергом, который между прочим поведал мне некоторые подробности бегства из Декастри революционера Бакунина. Розенберг, как оказалось, лично принимал участие в организации этого побега склонением шкипера купеческого судна принять беглого своим пассажиром.

Дело происходило следующим образом: Бакунин, пожелав лично отправить свою корреспонденцию и литературную работу через шкипера барка, стоявшего на рейде, упросил помощника исправника отпустить его на судно, на что тот согласился и, в виду ответственности за него, взялся сам ему сопровождать на шлюпке.

Когда шлюпка таким образом уже пристала к барку, то первым из нее по шторм-трапу выходил Бакунин и согласно заранее составленного заговора, оборвался и полетел в воду; тогда все находившиеся в шлюпке наклонились к воде, выжидая нового его появления на поверхности; Бакунин между тем, как прекрасный пловец, нырнул под киль судна и всплыл на другой стороне барка, где его успели быстро вытащить из воды и спрятать в трюме прежде, чем остальные пассажиры имели время выйти на палубу. Само собой разумеется, что суматоха, происшедшая тогда вследствие падения Бакунина в воду, сосредоточила все внимание присутствовавших в одну точку, и помощник исправника был таким образом введен в обман и задержан на шлюпке, пока преступник спасался у противуположного борта. Всех убедили, что Бакунин, пойдя ко дну, окончательно утонул.

Известно, что Бакунин, как политический арестант, находился в ссылке в Николаевске и с разрешения исправл. должн. начальника штаба кап.-лейт. Афанасьева, был перед этим описываемым случаем уволен в Декастри по его, Бакунина, собственным делам под надзором помощника исправника. Афанасьев впоследствии пострадал за это по службе.

Перед самой Пасхой, т. е. уже к концу нашей зимовки, к маяку течениями и ветрами из Анивы принесло к нам [451] военный парусный бот «Куегда». Им командовал кап.-лейт. Каяндер, по происхождению финн, принятый во флот из вольных шкиперов. Бот тогда шел собственно в Николаевск и его тащило по морю 40 суток, вследствие того, что у него сломался гик, и он не мог из-за этого управляться. Придя к маяку, Каяндер подтянулся к сплошному льду у берега и положил якорь на лед, но ночью, когда он лично с командой отправился в пост, то свежим ветром оторвало льдину и понесло вместе с ботом и якорем в северный угол залива. Часовым на боте был оставлен один матрос. Когда Каяндер с противуположного берега залива увидел свой бот в дрейфе, то стал громко кричать часовому: «Годолышин, не кидай свой пост!» Наш командир послал тогда меня на барказе с 18 челов. матросов осмотреть бот и, буде возможно, то поставить его прямо; этого однако нельзя было сделать, т. к. борт у бота оказался проломанным; тогда я взял с бота матроса Годолышина и, опасаясь быть вынесенным в море затиравшим меня льдом, должен был направиться к берегу, где с помощью гиней вытащил барказ на крутой берег под скалой мыса Алексеева. Барказ был поставлен почти вертикально, так что на нем нам оставаться было не возможно. Мне с людьми пришлось поэтому в течение почти целых суток просидеть верхом на кустах при морозе. Люди с транспорта приходили к нам на мыс с сухарями и иной провизией и спускали их нам на концах с вершины скалы, но вследствие своеобразного выступа или навеса этой скалы, сухари к нам не попадали; они свешивались дальше нашего местопребывания; мы находились там как бы в пещере, над которой сверху нависала скала. Команда моя за ночь порядочно перемерзла, огня у нас не было, и у некоторых пальцы на руках и ногах оказались отмороженными; иные даже плакали от боли. Мне все время приходилось их подбадривать и не позволять впадать в дремоту. На второй день ветер стих, и лед отливом вынесло в море. Бот сам остановился, а мы снова спустили на воду барказ и возвратились благополучно на свой транспорт. Во всей этой истории с Каяндером забавно то, что, попав в Декастри с ботом, он послал по телеграфу извещение главному командиру, что со вверенным ему ботом в Декастри прибыл благополучно. Вместо слова прибыл было бы приличнее в данном случае сказать: меня принесло. Бот мы весной наскоро починили и летом отправили его в Николаевск, а Каяндер был по суду отрешен от командования.

Этот Каяндер или Каяндра, как его с ненавистью [452] называли матросы, был страшно бестолков и совсем не умел ладить с нижними чинами. Сам по себе он прекрасно знал морское дело, но был какой-то шалый, без малейшего такта в своих отношениях к людям. С матросами был за панибрата, но часто их поколачивал; они его не любили и готовы были ему во всякое время насолить. Когда он со своей командой шел в пост (18 верст.) после того, что установил свой бот у берега, чтобы послать телеграмму о своем якобы благополучном прибытии, то всякий раз, когда он в пути останавливался для того, чтобы развести огонь и согреться, люди с целью досадить ему, так ловко разжигали костер, что тот моментально потухал. Под конец ему и спички его подмочили. Они конечно и сами при этом мерзли, но терпели; им было важно, лишь бы ему досадить. С боцманом своим он всегда был в контрах и однажды, рассердившись, на него, прогнал его со шканец, сказав ему: «ты сюда больше не ходи, тут мое место, а твое место на баке». За то и в другой раз, когда командир как-то пришел на бак и стал там шуметь на кого-то, то боцман в свою очередь ему сказал: «Иди, ваше благородие, к себе на корму, а здесь наше место».

В 1873 году по соображениям высшего петербургского начальства было решено порт из Николаевска перевести во Владивосток и, в виду этого, приказано было транспорту «Японец» заготовить во Владивостоке уголь для флотилии, а «Манджуру» со своей командой разобрать в Николаевске механический завод и частями перевезти его в новый порт. Вследствие этих соображений, команда транспорта «Манджура», на который я поступил в должность старшего офицера, в мае месяце уже приступила к выполнению вышеуказанной задачи. Все работы по этому делу были командиром (кап.-лейт. Валицким) поручены мне. Средства порта были крайне скудны: не было ни подъемных кранов, ни пристаней, ни барж. Единственная старая пристань уже разрушалась и едва ли могла выдержать большие тяжести, а исправных барж было только две и с такими средствами поневоле приходилось перегружать с берега на транспорт предметы, которые весом доходили до 10 тонн. Почва в городе была повсюду рыхлая, так что под катки и валики надо было подкладывать листы котельного железа, а многое пришлось тащить и волоком. Все это делалось людьми или так сказать на людях и без всяких необходимых облегчительных приспособлений. К этому надо прибавить, что ни один человек при такой сложной работе не получил ни малейшего ушиба. Только при подъеме большого станка с ножницами для резания котельного железа, сломался фока рей, [453] вскоре однако исправленный помощью крепительных шкал и бугелей. Этим повреждением осенью воспользовался командир транспорта для оправдания себя в том, что не доставил на южный Сахалин 93 голов рогатого скота, когда там в то время ощущался голод. Быков он сгрузил в Ольге, где они стали падать вследствие недостатка корма. Тем не менее, уже перед самыми заморозками его выручил Остолопов, командир трансп. «Японец». Приняв во Владивостоке 860 ружей с патронами для линейного баталиона, он по пути заходил в Ольгу и забрал там весь оставшийся живой скот в числе уже только 65 голов и спешно выбросил все на мысе Крильон. Груз он там сдал смотрителю маяка. Ружья прозимовали на рифе и конечно заржавели до негодности, а скот был уже доставлен сразу в Аниву самими каторжниками, для которых он и предназначался.

Во Владивосток был тем временем из Японии доставлен кирпич и доски; срубы изготовлялись из окрестного леса, и люди принялись спешно строить мастерские, сараи, казармы и всякого рода жилые помещения. К зиме того же года среди портовых мастеровых развились тиф и цынга, унесшие несколько человек в могилу. Весной из Николаевска перевезли весь Амурский экипаж, и тогда перенесение порта уже считалось законченным.

За недостатком офицерских помещении, многим приходилось поселяться в комнатах по несколько человек вместе. Одна такая компания поместилась в небольшом деревянном домике купца Тупышева, где заняла в верхнем этаже две комнаты, из которых одна имела перегородку не до потолка. Артель этих молодцов состояла из лейтенантов Петер..., Из... и Стр..., штурмана Пет..., доктора Леоп..., и механиков Зац... и Ш... При них в должности вестового был матрос Трещеткин.

Общежитие носило название клуба Ланцыпупов. Частые пирушки и забавные похождения членов клуба впоследствии надолго прославили их далеко за пределами Владивостока. Все они отличались веселым, бесшабашным своим юмором и ко всем их выходкам интеллигенция города относилась сочувственно. Из множества разных шалостей их приведу здесь два случая.

Однажды штурман П. предложил пари, что никто не тронет брошенного им на улицу серебряного доллара и, чтоб это доказать, стал у открытого окна с револьвером в руках; как только он замечал, что кто-нибудь из прохожих наклонялся, чтобы взять монету, он кричал «не тронь!» и наводил на него дуло револьвера. Само собой разумеется, что пари было им таким образом выиграно. Двое из сожителей однажды побранились [454] и один хотел другого через перегородку пристрелить, но тот нисколько не смутился этим и бросил ему свою резиновую галошу; таким образом ссора и окончилась при общем хохоте присутствующих. Доктор Л., страдая какой-то внутреннею болезнью, уже в течение нескольких дней лежал в постели и от боли стонал, как вдруг один из соскучившихся компаньонов обратил внимание остальных на висевший над кроватью больного ковер. Там был выткан тигр, спрятавшийся за высокой травой. Юноша предложил пустить пал по траве, чтобы сжечь или по крайней мере спугнуть тигра. Сказано-сделано: принесли спичек, бумаги и спирту и разожгли. Обои и ковер на стене моментально запылали при общем хохоте присутствовавших и кровать доктора пришлось быстро передвинуть к противуположной стене комнаты. Трещеткин тут же заливал огонь, грозивший общим пожаром. Механик Зац-й часто напивался до бесчувствия, и вследствие этого остальные приказывали Трещеткину бережно его выправаживать на улицу. Зац-й в это время обыкновенно успокоительно лепетал: «Я и сам уйду, сам уйду», при чем начинал осторожно спускать себя по лестнице собственными средствами. Частая невоздержность его окончилась однако полным выдворением его из состава почетного» клуба.

Великий князь Алексей Александрович в бытность свою во Владивостоке был очень заинтересован рассказами о похождениях членов клуба Ланцыпупов и однажды посетил клуб. Он много смеялся, слушая рассказы о забавных и нередко остроумных проделках молодых людей, а позже не раз о них вспоминал в частных беседах с офицерами.

Здесь кстати будет вспомнить о том, как великий князь в Посьете пожелал осчастливить своим посещением командира местного баталиона полковника Фингстена и как жена этого полковника, приветствуя великого князя на пороге своего дома, сказала: «наконец-то, Ваше Императорское Высочество, я имею счастье видеть перед собой настоящего великого князя!» - «А каких же ненастоящих князей видели вы на своем веку?» спросил его высочество. - «Я знаю, например, князя Енг-а, мы с ним вместе плавали». - «Вероятно на море житейском?» сказал великий князь.

Б. К. де-Ливрон.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Отрывочные воспоминания из прожитой мною жизни на море и на суше // Русская старина, № 2. 1912

© текст - де Ливрон Б. К. 1912
© сетевая версия - Тhietmar. 2015

© OCR - Андреев-Попович И. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1912