УНТЕРБЕРГЕР

ПО ЗАПАДНОЙ ОКРАИНЕ КИТАЯ

От г. Тяньцзина до г. Чжэнь-цзян (Ching-kiang),

В конце 1875 года мне пришлось по делам службы отправиться из Иркутска в Шанхай и южные порты Китая на Тихом океане.

12-го (24-го) ноября я оставил Иркутск и, миновав границу около Кяхты 19-го ноября (1-го декабря), отправился чрез северную Монголию и пустыню Гоби в г. Калган, остановившись на пути несколько дней в Урге, священном центре Монголии, резиденции Хутукты (Один из главнейших святых ламайской веры, принявших человеческий образ.).

Г. Калган находится, по спуске с плоскогория Монголии, на рубеже, отделяющем эту страну собственно от Китая. Около города проходит наиболее древняя великая стена, представляющая собой обрушившийся вал с такими же башнями. Я говорю — наиболее древняя стена, так как далее, по направлению к Пекину, встречается стена, сооруженная около 1,000 лет тому назад, весьма хорошо сохранившаяся и которую обыкновенно подразумевают, когда речь идет о великой китайской стене.

От г. Калгана до г. Пекина четырехдневный переход в носилках на мулах, и я туда прибыл 14-го (26-го) декабря, следовательно около месяца спустя по выезде из Иркутска. Пробывши в Пекине до 12-го (24-го) января 1876 г., я отправился в г. Тяньцзин в китайской телеге, запряженной мулами, и чрез два дня был на месте.

Сообщение г. Тяньцзина с г. Шанхаем производится, обыкновенно, в продолжении девяти месяцев в году на пароходах, и переезд этот совершается в четверо или пятеро суток.

Навигация бывает закрыта по случаю замерзания реки Бей-хо в продолжении трех месяцев, от начала декабря до начала марта по новому стилю.

Таким образом я попал в г. Тяньцзин как раз в то [360] время, когда навигация была закрыта и мне приходилось для следования в Шанхай выбирать одно из двух: или ожидать открытия пароходного движения, или же отправиться далее сухим путем. В виду спешности, с которою мне нужно было следовать в Шанхай, я предпочел последний путь, который хотя и отнимал у меня около трех недель времени взамен четырех или пяти суток, потребных для переезда из г. Тяньцзина в Шанхай на пароходах, тем не менее давал мне возможность быть в Шанхае, при благополучном следовании, двумя или тремя неделями раньше, что для меня имело весьма важное значение.

24-го января (5-го февраля) все приготовления к дороге сухим путем были окончены, и я отправился на китайских телегах, запряженных каждая парою мулов, и имея кроме того запасную верховую лошадь, сначала по направлению на юго-запад к г. Дэ-чжау, находящемуся на Императорском канале. Оттуда направление пути изменилось к юго-востоку, с тем, чтобы близ г. И-чжау-фу принять почти южное направление до г. Чжэнь-цзян на Янцзе-кианге. В Чжэнь-цзян пришлось уже сесть на пароходы, содержащие сообщения между Ханкау и Шанхаем, и менее чем чрез сутки быть в последнеупомянутом порте.

На всем протяжении от г. Тяньцзина до г. Чжэнь-цзяна, пройденном в продолжении 18 суток, путь пролегал, несколько далее города Ци-хэ-сянь, равниною, затем следовал в продолжении пяти суток невысокий горный перевал, перешедший, не доезжая г. И-чжау-фу, вновь в равнину до г. Цин-цзян-пу. В этом городе пришлось уже перейти на лодку и до г. Чжэнь-цзян плыть по Императорскому каналу.

Граница между Чжилийской и Шаньдунской провинциями пересекалась несколько севернее г. Дэ-чжау, а граница между провинциями Шаньдунь и Цзянь-су миновалась несколько южнее г. Тань-чен-сянь. Путь этот от г. Тяньцзина до г. Чжэнь-цзянь (На английских картах: Ching-kiang.), составляя собою сообщение чрез внутренность страны между центральным портом Китая на Тихом океане, Шанхаем и гг. Тяньцзином и Пекином (Недалеко от города Тяньцзина, поворот с этого пути к городу Пекину.), редко посещаемый европейцами, так как в продолжении девяти месяцев в году существует пароходное сообщение, тем не менее играет, как внутреннее сообщение между означенными пунктами, весьма важную роль как в торговом, так и в политическом отношениях. В [361] виду этого, мною была снята на всем протяжении от г. Тяньцзина до г. Чяиэнь-цзяна глазомерно маршрутная съемка, и вместе с тем определен целым рядом наблюдений, посредством анероид-барометра Гольдшмида, приблизительный контур горного перевала в Шаньдунской провинции. На основании собранных, таким образом, данных, мною составлена глазомерно-маршрутная карта означенного пути (Далее следует подробное объяснение автора о способах и приемах, употребленных им при составлении маршрутной карты. Опуская объяснение автора, переходим прямо к описанию самого путешествия. Ред.).

Нужно заметить, что китайское правительство неохотно смотрит на посещение европейцами внутренности Китая, и если оно и выдает разрешения на это, то с одной стороны принуждено к тому существующими трактатами; с другой же не пропускает случая ставить разного рода препятствия. Когда я решился отправиться из г. Тяньцзина в Шанхай сухим путем, то даутаем (губернатором) г. Тяньцзина было сообщено нашему консулу о разных трудностях и неудобствах этого пути, даже о небезопасности его, все с целью отклонить исполнение моего желания. Решительное заявление со стороны нашего консульства в Тяньцзине привело впрочем к должному результату, и паспорт на свободный проезд мой, выписанный на большом листе китайской бумаги, украшенном по бокам изображениями драконов и с приложением большой красной печати, мне наконец был выдан. То же самое совершилось и в английском консульстве, при истребовании такового же паспорта для г. Джона Мильн, молодого англичанина, который решился из любознательности совершить этот путь со мной вместе. Г. Мильн отправлялся чрез г. Шанхай в Японию, куда он был ангажирован на несколько лет для занятия кафедры минералогии в одном ив среднеучебных заведений, с оттенком высшего образования, в г. Токио (Ieddo). Много попутешествовавши раньше и побывавши на острове Нюфундленде и в Исландии, г. Мильн при отъезде в Японию предпочел быстрому и комфортабельному переезду на отлично устроенных почтовых пароходах, содержащих сообщение между Англией и портами Китая и Японии в Тихом океане, трудный и связанный с разными неудобствами и лишениями путь чрез Европейскую Россию, Сибирь, северную Монголию и пустыню Гоби в Пекин и Тяньцзин. Но и тут, узнавши, что я отправляюсь сухим путем в Шанхай, он не упустил случая познакомиться поближе с Китаем и решился выбрать более интересный проезд чрез внутренность страны, чем ожидать в Тяньцзине [362] открытия навигации. Познакомившись еще раньше с г. Мильном во время пребывания его в Иркутске, человеком разносторонне образованным и одаренным большою наблюдательностию, я был очень доволен иметь его спутником в продолжении 20 суток проезда чрез новую страну, язык которой мне не был знаком и где, следовательно, при массе новых впечатлений, обмен мыслей и воззрений становился тем более необходимым. Невзыскательность и быстрое применение к любой дурной обстановке в пути, без потери при этом веселости и бодрости духа, вот черты характера г. Мильна, которые делали его приятным собеседником в грязных гостинницах городов и селений Поднебесной империи, во время наших обычных остановок — днем для обеда, а вечером для ужина и ночлега

Второй спутник был молодой китаец, которого мы наняли для услужения, а вместе с тем как переводчика.

Китаец этот говорил несколько по французски и был родом из южного Китая. Северное наречие Китая он знал плохо, а потому на качества его, как переводчика, мы мало рассчитывали и желали только иметь в нем надежного человека, но и в этом сшиблись. Оказалось, что у него были развиты несравненно больше наклонности и привычки барина, чем хорошие качества лакея, и не раз приходилось убедительно его просить быть тем, чем он нанялся. Китаец этот, с малолетства находясь с европейцами, невольно испортился и избаловался и, привыкши к легкой наживе денег за услуги европейцам, в сравнении с тем, что он мог бы приобретать, оставаясь в своей среде, он вместе с тем и привык к лени и бездействию. Французский язык он знал мало и поверхностно, но то, что он знал, он говорил правильно. Познания свои в этом отношении он приобрел, будучи ребенком, в одной из иезуитских школ, которые мисионеры этого ордена устраивают в Китае при своих мисиях.

Вообще говоря, хорошего переводчика трудно найти между китайцами. Китайцы, изучая при сношениях своих с европейцами иностранные языки, чаще всего усвоивают себе английский язык, затем русский и наконец французский. Китайцев, говорящих на одном из других иностранных языков, встречаем чрезвычайно мало. Английский язык на первом плане во всех открытых европейцам портах Китая, так как торговые сношения Англии с Китаем существенно преобладают над таковыми же всех остальных наций. Русский язык доминирует главным образом в Маймачине, [363] около Кяхты. Французский язык знаком обыкновенно только тем китайцам, которые посещали школы католических мисионеров. Замечателен при всем этом тот факт, что китайцы, говорящие по английски или по русски, чрезвычайно искажают эти языки, не говоря уже об особенно дурном их произношении. Этот ломаный английский язык, в который входит и примесь португальских слов, получил даже особенное название «Pigeon English» (Голубиный английский язык.). Что касается до французского языка, то китайцы хотя и говорят правильно, но произношение их также дурно.

Объяснить себе факт неправильного знания китайцами английского и русского языков можно разве только тем, что изучение их происходит главным образом с целью комерческого интереса, так как эти языки китайцам, ведущим торговые дела с англичанами или русскими, существенно необходимы, и вся цель при изучении их ограничивается стремлением быть только понятым.

Результатом является то, что язык искажается совершенно, неправильность в конструкции фраз и в сочетании слов доходит иногда до невероятных пределов, произношение ужасное, так что непривычный к тому русский или англичанин сначала и не поймет китайца, говорящего на их родном языке. Кроме того европейцы, применившись к этому искажению, не берут себе труда поправлять китайца, говорящего на иностранном языке, и даже не говорят с ним, например, на чистом русском или английском языке, а напротив того — на «Pigeon English» или на соответствующем ему ломаном русском, то есть коверкают эти языки также как и китаец, из опасения быть иначе непонятыми. Для теоретического изучения говорить по английски и по русски китайцы создали у себя особые словари.

Что касается до французского языка, то он не необходим в Китае для торговых сношений, и потому изучение его китайцами не имело бы места, если бы не существовало школ при католических мисиях. В школах же нет надобности мисионерам стремиться к скорейшему усвоиванию китайцами языка в ущерб правильности его, а напротив того — возможно лучшее изучение его дает почву подготовлять из молодых китайцев надежных себе сподвижников для пропаганды христианской религии.

Один из таких посещавших, будучи ребенком, временно одну из школ французских мисионеров, и был китаец, сопровождавший нас из Тяньцзина в Шанхай. [364]

По получении паспортов от китайского правительства на свободный проезд, нам пришлось нанять четыре китайских телеги с четырьмя проводниками и одну верховую лошадь. На этих телегах мы должны были проследовать от г. Тяньцзина до г. Цин-цзян-пу, а там уже нанять лодку для движения по Императорскому каналу до г. Чжэнь-цзяна (Ching-kiang) на Янцзе-кианге. Почтовое сообщение в Китае существует только для правительственных курьеров и для каких нибудь других исключительных случаев. Обыкновенный же проезд, сухопутно по Китаю, совершается от одного пункта до другого, смотря по местности, на верховых лошадях или мулах, носилках или наконец телегах. Способ передвижения на телегах, запряженных парою мулов цугом, есть наиболее употребительный, причем на одних и тех же мулах проходят тысячеверстные пространства, без дневок, и на них не замечается ни малейшей усталости. Так, например, пройдя на наших мулах 15 суток от Тяньцзина до Цин-цзян-пу, делая ежедневно переходы от 45-50 верст, мы в конце пути ехали часто рысью, и, прибывши в Цин-цзян-пу, мулы были настолько же свежи, что на следующей же день наши вожаки собирались тем же порядком совершить обратный путь.

Мул для Китая неоцененное животное. Обладая чрезвычайною выносливостью, крепостью ног и копыт и вообще силою, он употребляется для передвижения всевозможных тяжестей, и одинаково пригоден как для верховой езды, так для вьюка и для упряжи.

Китайская телега состоит из деревянной оси с двумя высокими колесами. К оси приделаны наглухо две оглобли. На этих оглоблях прикреплен, обтянутый бумажной материей, деревянный, наверху полукруглый, каркас около 4 1/2 фут длины, 3 1/2 фут вышины и ширины. Спереди он открыт и закрывается занавесью. Седок помещается внутри телеги, вожак же впереди на сиденье, прикрепленном к оглоблям. Для предохранения как вожака, так и запряженного мула от палящих лучей солнца, протягивается от переднего верха телеги до головы мула полотно из бумажной материи, которое впереди поддерживается наклонными, упирающимися в оглобли, палочками. Самое удобное положение в такой телеге это сидеть, как китайцы, подобравши под себя крест-накрест ноги. Всякое другое положение, вследствие короткости и узкости телеги, неудобно. Вообще говоря, путешествие в таком экипаже, для непривычных людей, по каменистой или изрытой колеями дороге, положительно пытка. Колеса у телег делаются чрезвычайно прочно и [365] хорошо оковываются, что и необходимо при тех часто убийственных дорогах, но которым приходится проезжать в Китае. Исправление их почти никогда не производится, и так как большинство дорог грунтовые, то нетрудно представить себе их состояние после нескольких дождей. Так как ширина хода телег везде одинаковая, то в скалистых местах и в камне можно видеть пробитые колеи иногда в 1/2 фута и более глубиною. При запряжке в телегу двух мулов, один из них запрягается в оглобли, а другой в постромки вперед на вынос. Возжи существуют только для мула в корню; тот же, который на выносе, управляется словом и длинным бичом. Упряжь весьма простая и удобная. Выездка мулов обыкновенно отличная, и они чрезвычайно послушно повинуются словам вожаков, которые обходятся с ними весьма кротко и редко употребляют бич. Вожаки у нас были китайские татары, которые преимущественно сосредоточивают, в северном Китае, извозный промысел в своих руках.

24-го января (5-го февраля) в 11 часов утра, я распрощался с радушным домом нашего консула в Тяньцзине и двинулся со своими спутниками в путь. Урядник, сопровождавший меня чрез Монголию, за несколько дней до моего отъезда из Тяньцзина в Шанхай, серьезно заболел. Ждать его выздоровления не было времени, а потому пришлось отправиться без него, теряя в нем во всех отношениях надежного человека.

Телеги наши вытянулись по пыльной дороге одна за другой, а вслед за ними я ехал верхом.

В одной из телег помещался г. Мильн, другую занимал китаец, нами нанятый, третья предназначалась для меня, а в четвертой находилась часть неуложенной в другие телеги клади, съестные припасы и целый пук связок медных китайских денег (чох). Монета эта, которой идет, смотря по курсу, около 800 штук на наш металический рубль, чрезвычайно неудобна в путешествии, занимая для своего помещения не мало места. Чохи, состоя из сплава меди с большим процентом чугуна, имеют четырехугольное отверстие по середине, чрез которое и проходит веревка, связывающая их в длинные пачки, каждая в 500 штук. Без этой монеты нельзя обойтись внутри Китая, так как все расчеты в гостинницах производятся счетом на чохи. Вместе с тем, выгоднее обменивать долары или рубли на эту монету в Тяньцзине или в Пекине, где в особенности мексиканские долары имеют хороший курс. Внутри же Китая, когда у нас не хватило для расплаты в [366] гостинницах чох, мы теряли при обмене наших доларов, около 30%.

Из съестных припасов было взято с собой, кроме необходимого запаса вина, целый ящик презервов, но они уже после нескольких дней настолько надоели, что мы с охотой ели приготовленную в китайской кухне пищу, а также и вареный на пару пресный белый хлеб.

Первоначально направление пути г. Дэ-чжау было на SW, и дорога шла вдоль Императорского канала, покрытого еще льдом, то удаляясь, то приближаясь к нему. Но каналу виднелось движение пасажиров и клади на топаях. Топай — это род небольших низких саней, которые по льду передвигаются весьма быстро возчиком, стоящим позади, посредством шеста, окованного железом. Императорский канал на этом протяжении около 20 с. ширины, идет извилинами и окружен с обеих сторон дамбами.

Время в пути у нас было распределено следующим образом:

Вставали мы обыкновенно в пять часов утра и уже в шесть часов отправлялись в путь. Около 11 часов дня останавливались на два часа для обеда и корма мулов, а затем двигались вперед до шести часов вечера и останавливались на ночлег. С незначительными отступлениями это был наш обыкновенный порядок в пути следования, и мы держались его до приезда в Цин-цян-пу, откуда дальнейшее движение происходило уже на лодке.

В продолжении всего пути я производил глазомерно-маршрутную съемку. Первые дни я старался не обращать на мою работу внимание как наших возчиков, так и встречающихся китайцев, предполагая иначе встретить в исполнении ее препятствие. Вследствие этого, я ехал сначала верхом позади телег, останавливался, когда мне было нужно, делал необходимые наблюдения, а затем догонял ушедшие вперед телеги. Ведение таким образом съемочной работы было крайне утомительно, так как после каждой более значительной остановки составляло мне уже не мало труда догонять уехавшие вперед телеги, которые я не раз терял из вида, в особенности при проезде чрез деревни, и отыскивал их затем с большим трудом. Кроме того, моя верховая лошадь, после трех дней пути, сделалась, от усталости, негодной, и мне волей-неволей приходилось или бросить вовсе работу, или же вести ее совершенно открыто. Я решился на последнее, сел на переднее сиденье моей телеги, рядом с возчиком, и останавливал ее каждый раз, когда мне встречалась в [367] том надобность, для определения направления пути. Мои наблюдения вызвали сначала любопытство наших возчиков, до тех пор, пока они не узнали значения их, но тогда это составляло для них тему обширных разговоров в гостинницах, где мы останавливались. В сущности же такие остановки им весьма не нравились, так как этим удлиннялось время ежедневного пребывания нашего в пути. Для возчика моей телеги обстоятельство это было связано еще с тем неудобством, что, при прохождении какого нибудь селения и при опросе названия его, он должен был, обращаясь к встречному китайцу, соскакивать с телеги и вопрос делать стоя, так как спрашивать идущего или стоящего китайца, оставаясь сам в сидячем положении, хотя бы на телеге или лошади, считается невежеством. Иногда, не получая удовлетворительного ответа от одного, нужно было с тою же целью, при встрече с другим, вновь соскакивать с телеги. В местах густого населения, где селения встречались каждые десять минут, обязанность эта была для моего возчика весьма тягостна и непривычна тем более, что он, обыкновенно, находясь в пути и погоняя потихоньку своих мулов, дремля или напевая монотонную и негармоничную китайскую мелодию, по часам не слезал с телеги. На сухом пути я визировал обыкновенно предметы уже пройденные, так как, при извилистости дороги и находясь постоянно в виду нескольких деревень, было часто весьма трудно по указаниям возчика определять впереди лежащие по пути точки. При движении на лодке по Императорскому каналу, приходилось на оборот делать засечки по предметам, находящимся впереди.

Проходя большинство пути по грунтовым дорогам, расположенным по низменной, глинистой местности, где перед тем месяцами не выпадало капли дождя, нашим бичом явилась пыль. Безветренное состояние атмосферы или, еще хуже, легкий ветер с тыла делают положение непривычного путешественника по Китаю иногда положительно несносным. Увеличение расстояния между телегами приносило только отчасти полезный результат, а с другой стороны влекло за собою неудобство в должном за ними наблюдении.

Мелкая глинистая пыль набивалась всюду и по приезде на место остановки очищение и выбивание пыли из платья составляло предмет нашей особой заботливости. Лицо, в продолжении двух трех часов, покрывалось сплошь слоем ныли, так что получало совершенно мертвый пепельный цвет. Сначала я стирал пыль с лица и с глаз во время пути, но впоследствии, замечая, что при этом [368] она непроизвольно попадает в глаза и производит в них раздражение, я взял пример с наших возчиков и к очищению от пыли лица, волос и рук прибегал только в гостинницах, где для этой цели подавался, тотчас по приезде, таз с теплой водою. Избегнуть пытки находиться во время пути постоянно в пыли и дышать ею можно лишь тем, что сесть внутрь телеги и опустить спереди занавесь. Мой спутник Мильн и сопровождавший нас китаец часто этим средством пользовались, но очевидно мне, при производстве съемки, этого нельзя было делать. Ветер сбоку или движение по каменистой почве было в этом отношении для нас отрадным случаем, но с другой стороны, когда ветер усиливался, как это было в продолжении 28-го и 29-го января (9-го и 10 го февраля), то положение делалось несносным; пыль, поднятая со всей окружающей равнины, наполняла сплошным столбом атмосферу и гналась нам на встречу, ударяя при сильных порывах ветра мелкими камушками в лицо. Деревья и отдельные предметы, разглядывались иногда с трудом на расстоянии не более как на 100 сажен. Съемка делалась чрезвычайно затруднительною и для того, чтобы визировать один предмет, приходилось иногда несколько раз наводить на него диоптры бусоли, улавливая урывками моментальное затишье или порыв ветра, очищающий несколько атмосферу. К вечеру первого же дня от пыли и ветра у меня сделалась опухоль глаз, а на следующий день к ней присоединилась, от напряжения зрения, резь в глазах и сильная головная боль. К счастию, ветер 30-го января (11-го февраля) утих, в противном случае мне пришлось бы или бросить начатую работу съемки, или остановиться на некоторое время для поправления глав и для выжидания более благоприятной погоды. Дождь, и то мелкий, мы имели только один день, 5-го (17-го) февраля, и хотя этим дня на два и уничтожилась пыль, но за то дорога на то же время сделалась отчаянною. Местами на протяжении десятка сажен стояли лужи; в других местах в размокшей глине вязли мулы и еле-еле вытаскивали телеги из выбитых колей дороги, причем глина большими комьями облипляла ободы колес и тем затрудняла до чрезвычайности дальнейшее движение. Я убежден, что, во время дождей, всякое движение по такой почве должно на время почти совершенно прекращаться, судя по той порче дороги, которая происходила в этой местности после одного дня хотя мелкого, но беспрерывного дождя.

Путь из Тяньцзина до Дэ-чжау пролегал по разнице, сплошь занятой пахатными полями. На всем этом протяжении, при густом [369] населении местности, приходилось постоянно находиться в виду нескольких деревень. Не смотря на это, ландшафт представлял, в это время года, унылый и мертвый вид; все было пусто и голо, и только разбросанные по полям отдельные кладбища придавали некоторое разнообразие для глаза. Вообще китайские поселяне хоронят покойников на своих же полях, возвышая над могилой конический холм земли от 4-7 ф. вышины. Поэтому, проезжая по Китаю, вы видите массу невысоких курганов, разбросанных по полям и отнимающих в сущности значительное количество земли от посева. Факт этот при бедности населения и недостатке земли тем более оказывается ощутительным. Более зажиточные семейства обыкновенно покупают кусок земли и на нем устраивают свое фамильное кладбище. Для этого место ограждается глиняным забором, у которого фасадная сторона обыкновенно сложена из обожженного кирпича, ажурной, нередко чрезвычайно красивой, кладкой. Внутри холмы могил располагаются полукругом, центральное место в котором отводится старшему члену семейства. Все обсаживается породою кипарисовых деревьев, густая и темная велень которых как нельзя более соответствует украшению этой последней обители. Китайцы с большим благоговением и почтительностью относятся к своим усопшим членам семейства, и поэтому кладбища составляют для них предмет особой заботливости.

В грандиозном размере мы видим сочувствие этому принципу в устройстве кладбищ для императоров Поднебесной империи. Тут каждая династия выбирает особую местность, и затем для каждого императора этой династии устраивается отдельное обширное кладбище, окруженное стеною и усаженное кипарисовыми деревьями с расположенными внутри храмами и гробницею.

Замечательны в этом отношении кладбища династии Мин, находящиеся в расстоянии около 60-ти верст от Пекина. Расположены они в долине, окаймленной горами, которые у входа в нее близко сходятся. При въезде в долину возвышаются величественные триумфальные ворота, и от них начинается выстланная мраморными плитами дорога к главному кладбищу — родоначальника династии.

Только что вы проезжаете триумфальные ворота, перед вами раскрывается разом очаровательный вид на место, избранное последним пристанищем правителей Китая из династии Мин. Долина, несколько верст глубины и такой же почти ширины, заключает в себе все отдельные кладбища императоров. Кругом возвышаются, как будто окружая все стеною, скалистые горы, причудливые и [370] резкие очертания которых, столь свойственные безлесным нагорным странам Китая, придают чрезвычайно грандиозный вид общей картине. На склонах этих гор и в ущельях резко выделяются затем отдельные кипарисовые парки, расположенные по всей долине полукругом. Входя в ограду кладбища, вы сначала вступаете на обширный двор, и перед вами возвышается большое здание для приношения жертв; за ним второй двор и наконец постройка в роде башни, в которой помещается памятник умершего императора; сам же он погребен позади этого здания, и над могилой возвышается большой земляной курган, обросший кипарисовыми деревьями. Характер всех кладбищ одинаков, и разница заключается только в большем или меньшем великолепии зданий. Особенное внимание обращено в настоящее время на содержание в исправности наиболее роскошного из этих кладбищ именно самого родоначальника династии Мин. Находится оно посередине между остальными, и к нему ведет от триумфальных ворот входа в долину фантастическая алея мраморных фигур, расположенных по обе стороны выстланной мраморными плитами дороги. В числе двадцати четырех фигур заключаются: львы, верблюды, слоны, мифологические животные в роде льва и, наконец, лошади. Фигуры, почти вдвое против натуральной величины, представлены половина стоя, половина в лежачем положении. За изображениями животных алею замыкают фигуры четырех мандаринов и четырех священников.

В миниатюре я встретил такого рода алею из мраморных фигур животных и людей на одном из кладбищ, не доезжая верст десять города Нань-ни-сянь; фигуры, в числе восьми, были менее натуральной величины и заключались в двух мандаринах, двух лошадях и четырех львах. За исключением двух львов, изображенных сидящими, все остальные фигуры были представлены стоя.

Вообще же на пройденном пути мне приходилось редко видеть каменные памятники на могилах. По временам встречал я и буддийские памятники и около деревень иногда триумфальные ворота, воздвигнутые в честь особой добродетели кого нибудь из жителей деревни, заслуживших себе своею безукоризненною жизнью этот высокий почет.

Путь наш постоянно перекрещивался дорогами и тропинками, идущими по различным направлениям к окружающим селениям и отдельным фанзам. Из этого лабиринта отдельных путей определять более важные не представлялось возможности, так как [371] никаких наружных признаков отличия мы не встречали; с другой же стороны наши вожаки не были на столько близко знакомы с местностью, чтобы дать нам, в этом отношении, какие нибудь разъяснения. По временам приходилось пересекать высохшие каналы, иногда весьма значительных размеров, заброшенные в настоящее время, как утратившие значение или же но небрежности.

Движение по дорогам весьма оживленное, как это и нужно ожидать при столь густом населении. Попеременно встречаем передвижение грузов и пасажиров в телегах, тачках, на мулах и ослах, а иногда и целые вереницы пешеходов. Переезды на более значительные расстояния совершаются в этих местностях зажиточными людьми, обыкновенно в двухколесной телеге с верхом, запряженной парою мулов. Для более бедных существует большая, на высоком колесе, тачка, с устроенными с обеих сторон сиденьями, которые занимаются или двумя пасажирами, или с одной стороны помещается посажир, а с другой укладывается багаж. Для предохранения от дождя и солнечных лучей приспособляют часто над тачкой парусинную покрышку, и тогда образуется внутри, для невзыскательного путешественника, уже довольно уютное помещение, которое при движении в вечернее время освещается иногда небольшим фонарем. Такого рода тачка двигается обыкновенно двумя людьми, из которых один, держась сзади за ручки и перекинув прикрепленную к ним лямку чрез плечо, направляет и двигает тачку вперед, а ему помогает другой тачечник, который тянет за веревку, прикрепленную за переднюю перекладину тачки. Тачки в гористых местах Шаньдунской провинции, где мне приходилось проезжать, в большом употреблении не только для передвижения пасажиров, но и для значительных грузов. Работа тачечников трудная и тяжелая. Если ветер попутный, то возчики устанавливают на тачках небольшой парус, дабы хотя несколько облегчить свой труд. Часто при передвижении большой тяжести впереди впрягается, взамен человека, осел.

В Шанхае, тачка, несколько меньших размеров, конкурирует с промыслом легковых извозчиков, так называемых «дженерикшер».

Дженерикшер — это экипаж, перешедший из Японии в Китай и представляющий собою легкую, маленькую, с сидением для одного, изящно сделанную, коляску на двух колесах с подымающимся верхом. Две тонкие оглобли соединены впереди поперечною перекладиною, и возчик-китаец, находясь между оглоблями, упирается в [372] перекладину и двигает таким образом экипаж вперед, притом бегом. На дженерикшере ездят обыкновенно европейцы, на тачке же преимущественно китайцы.

Для большого удобства, сиденье на тачке покрывается тонким, обыкновенно красным, тюфячком, и седок, положивши на него правую ногу, левую отпускает вниз, упирая ее в привешенную для этого веревочную петлю.

Движение но большой дороге принимало иногда размеры как будто на улицах многолюдного города. Только что успеешь вздохнут свежим воздухом, после облаков пыли, которыми вас обдавали несколько подряд проезжающих телег с сонливо выглядывающими из них китайцами, как вам на встречу двигается большая открытая телега, заменяющая наш омнибус, вся битком набитая народом, который в ней приютился разнообразным способом и в самых невидимому неудобных положениях. Но это нисколько не мешает им с увлеченьем прислушиваться и от души хохотать над рассказами случайно попавшегося между ними весельчака и рассказчика. Возчик, жадно прислушиваясь к общему веселью, только изредка, и то лениво, погоняет и покрикивает на свою, шагом двигающуюся, разнохарактерную тройку: мул в корню, с одной стороны лошадь, а с другой осел на пристяжке (Нужно заметить, что в Китае нередко встречаем в упряжке одной и той же телеги сочетание осла, лошади, мула или быка, причем мул или бык впрягаются обыкновенно в корню.). Вокруг телеги, не отставая от нее, толпятся несколько разносчиков сластей, с напряженным вниманием следящих за рассказом и забывающих даже в общем веселье подымать монотонный крик, выхваляющий свой товар и приглашающий покупателей.

Китайцы словоохотливы, и слушать рассказы — это для них жизнь. На улицах многолюдных городов вы неоднократно встречаете толпящиеся кучи народа, прислушивающиеся к находящемуся посередине импровизатору или рассказчику новостей, часто политического характера. За телегой двигается гуськом, подымая целые облака пыли, транспорт вьючных мулов, позванивая навешенными колокольчиками, а за ними, сторонясь от пыли, торопятся несколько пешеходов, размахивающих руками и занятых невидимому серьезным комерческим вопросом, так как эта тема есть наиболее любимый предмет разговоров между китайцами, из которых каждый в душе торгаш. [373] Тут же вам встречается нарумяненная китаянка с уродливыми ножками, в розовой курме и с безукоризненной прической, отделанной искусственными цветами; сидит она верхом на осле, увешанном побрякушками, а сбоку, покрикивая, идет в припрыжку чумазый китайченок-погонщик. Чинно проезжает она мимо, не обращая, как истая китаянка, повидимому ни малейшего внимания на окружающую среду. Но вот уже издали слышится скрип и, несколько минут спустя, тянется мимо вас вереница тачек, нагруженных кладью. Веселья тут уже нет. Изнуренные, с тупым выражением, лица тачечников, на которых, не смотря на свежую погоду, крупными каплями выступает пот, производят на вас тяжелое впечатление, а заунывный скрип тачек только увеличивает его. С напряжением всех мускулов двигают они свои тачки вперед, внимательно следя, чтобы колесо не выходило из извилистой колеи дороги. Но вот настало время отдыха. Тачки останавливаются. Возчики, сбрасывая тихо с себя лямки, присаживаются на корточках, вытирают с лица пот и медленно закуривают трубки. Разговора почти не слышно. В это время мимо проносится в носилках, весело поглядывая по сторонам, один повидимому из более высокопоставленных китайских чиновников, с верховыми впереди, очищающими ему дорогу, и другими-замыкающими шествие. Носильщики, одной рукой подбоченясь, другой размахивая в такт, в одинаковых костюмах, быстрым шагом идут в ногу, по временам перебрасывая только по команде с плеча на плечо перекладины носилок. Идут они быстро и бодро, так как сзади и по бокам следует двойная смена их. С завистью на этот относительно легкий труд посматривают тачечники и чрез несколько минут отдыха так же молча, как остановились, вновь берутся за свою по истине каторжную работу. Для местных жителей это картина обыденная — и на нее никто из проходящих не обращает внимания.

При более значительных расстояниях между отдельными селениями, чрез которые пролегает нам путь, встречаем иногда отдельные фанзы гостинницы, где останавливается для отдыха наиболее неимущий рабочий класс. Гостинницы эти, заключая в себе, главным образом, большую кухню, имеют кроме того небольшое жилье для хозяев и обширный навес с глиняными столами и скамьями. Дерево для этих предметов составляет, в такого рода помещениях, роскошь, так как оно вообще в северном Китае весьма дорого.

В обеденную пору тут скопляется народ и начинается усиленная [374] деятельность поваров и прислужников. Одни приготовляют на больших деревянных лотках пресные булки, вареные на пару, пельмени или лапшу, что составляет любимое кушанье китайцев; другие следят за варкою в больших котлах и производят, в глиняных чашках, отпуск порций.

Постепенно народу прибывает; места мало по налу занимаются у столов, и вновь прибывающие, не находя иногда свободного места, толпятся около очагов, до получения просимого ими кушанья, а потом приседают на корточках где попало, утоляя свою жажду теплым чаем и заедая пельмени или лапшу небольшими количествами, подаваемых на блюдцах, остро приготовленных овощей. Окончив трапезу и выкурив трубку, часть тут же на земле ложится, чтобы отдохнуть; некоторые отправляются на теплые лежанки кухня и предаются курению опиума, а другие с увлечением усаживаются в кружки для карточной игры или игры в кости.

Вино, подаваемое в металических сосудах, пьется китайцами разогретое, в маленьких чашечках, но, вообще, говоря, редко и в незначительном количестве; за то игра в карты и вообще в азартные игры составляет бич Китая. Китаец, на сколько он воздержан во всем остальном, на столько же он невоздержан в страсти к азартным играм. Он готов проиграть все. Вот эта-то страсть и есть, вместе с курением опиума, главное разлагающее начало нравственности жителей этой страны.

По мере оканчивания отдыха посетители, одни за другими, продолжают свой путь, и к вечеру гостинницы пустеют, чтобы на следующий день дать временное пристанище новой толпе проходящего чернорабочего класса.

Приближаясь к селению или городу, в котором мы предполагали обедать или остановиться на ночлег, наши возчики поили своих мулов, останавливаясь около вырытых с этою целью на пути колодцах. Наполненные водою ведра стоят готовыми, целым рядом вдоль дороги, для того, чтобы несколько телег одновременно могли поить мулов, не стесняя проезда других. Из фанзы, хозяевам которой принадлежит колодезь, выходили затем люди, чтобы наполнять вновь ведра и получать за водопой плату. Напоивши мулов, нам приходилось обыкновенно еще ехать до места остановки от четверти до получаса.

Група низких, одноэтажных, глиняных построек, крытых камышом, с окружающими глиняными же заборами, кругом деревья — вот общий вид китайских деревень. [375]

Летом, когда деревья покрыты зеленью, селения придают более живой и веселый характер окружающей местности, и нужно заметить, что китайцы, вблизи своего жилья, с заботливостью рассаживают и охраняют деревья. Въезжая в деревню, минуешь обыкновенно вырытый овальный пруд, обсаженный также деревьями и служащий резервуаром для скопления дождевой воды. Кроме того, для снабжения жителей водою, где не протекает реки, служат колодцы. Проезжая затем по узким, кривым улицам, только и видишь тянущиеся по обоим сторонам заборы и ворота, так как жилую фанзу китаец устраивает себе на дворе, за исключением лавок, которые выходят на улицу для большого удобства покупателей. На углах встречаются обыкновенно разносчики сластей со своими лотками, а кроме того, если погода хорошая, то толпа ребятишек разного возраста, занимающихся играми. При виде нас толпа эта обыкновенно с криком и визгом рассыпалась во все стороны. Самые маленькие из них, не успевшие убежать, или которых более взрослые не захватили с собой, подымали тогда самый жалобный плач. Более бойкие из мальчишек с любопытством бежали часто около наших телег, рассматривая нас и передавая друг другу свои впечатления. Затем, постепенно отставая, мы от этих мальчуганов нераз слышали в догонку крик «ян-гуйцзе, ян-гуйцзе», что по-русски означает «заморский черт», выражение, которым титулует китаец каждого европейца. Крик этот сопровождался иногда бросанием в нас камешков, хотя и весьма редко. При встрече взрослых, те или с любопытством на нас посматривали, или с достоинством проходили мимо, показывая вид, как будто нас и не замечают.

Грязь и нечистота на улицах китайских селений обыкновенно страшная, так как экскременты всякого рода выбрасываются на улицу. Экскременты людей имеют большую ценность в удобрении полей, а потому, проезжая селения, часто видны по сторонам дороги устроенные для проходящих и проезжающих особые ретирадные места, окруженные камышовым плетнем. Запах от них присоединяется ко всем остальным органическим веществам, которые выбрасываются на улицу и там же разлагаются, заражая вонью окружающую атмосферу.

Но вот вывешены две большие кисти над воротами, и мы узнаем в этом вывеску гостинницы. Только что коренной мул первой телеги поравнялся с воротами, как команда возчика круто заставляет поворотить уносного мула и рысью броситься на двор, увлекая [376] за собою и телегу. Тотчас по въезде на двор, мулы немедленно отпрягаются и подводятся к кормовым ящикам, в которые всыпается рубленая солома от хлебного растения гаулян, составляющая обыкновенную пищу животных в северном Китае и заменяющую наше сено. На место овса им дается, не задолго перед отправлением в путь, зерно гауляна. Позаботившись первым делом о мулах, возчики скатывают телеги в одно место, выстраивают их в ряд, опрокидывая несколько назад, так что оглобли смотрят вверх, а выдающимися задними концами телеги упираются в землю. Тут же около них складывается акуратно вся упряжь.

Проезжающего проводят в одно из отделений гостинницы; тотчас же приносят чашу теплой воды для мытья лица и рук, покрытых обыкновенно целым слоем пыли, и таз с раскаленными углями для согревания, в холодное время года, окоченевших рук. Если путешественник останавливается на ночлег, то затапливают маленькую печь, согревающую пары (Нужно заметить, что в северном Китае, не смотря на холод зимой, помещения не отапливаются, вследствие дороговизны топлива, и только на ночь согреваются нары, на которых китайцы спят. Для этого под нарами проходят дымовые ходы устроенной в одном конце их небольшой печки. Для выхода дыма существует особая дымовая труба.). Без предварительного спроса приносят вам также чайник с кипятком для заварки чая и маленькие фаянсовые чашки, а затем уже ожидают приказаний, что приготовить для закуски.

Обыкновенные часы остановок, около полдня и около пяти часов вечера, составляют разгар жизни в гостинницах, которых, в виду значительного проезда, существует в этих густонаселенных местностях, не говоря уже о городах, в каждом, даже немного значительном, селении по нескольку. Характер их одинаков: большой четырехугольный двор, с одной стороны застроенный большим навесом, уставленным кормовыми ящиками для упряжных и вьючных животных.

Две другие стороны заняты длинными одноэтажными постройками, разделенными глухими поперечными стенами на отдельные помещения, из которых каждое имеет свой особый выход на двор. Около ворот устроена фанза для кухни и помещение для хозяев. В несколько значительных гостинницах есть еще второй двор, и выстроенная там фанза с двумя или тремя отделениями служит для приема более важных гостей.

В общем нужно сказать, что все эти гостинницы [377] крайне грязны и неопрятны. Каждое отделение, играющее роль наших нумеров, состоит обыкновенно из двух комнат, разделенных тонкою перегородкою. Чрез наружную дверь входят в большее помещение, где прямо перед входом поставлен около задней стены фанзы деревянный стол с двумя деревянными крашеными креслами. Вдоль поперечной стены устроены, во всю длину последней, нары, покрытые соломенной циновкой. За перегородкой, на противоположной стороне, есть такие же нары, но помещение это несравненно меньше и служит как бы отдельной комнатой. То и другое отделение освещаются широким китайским окном, заклеенным китайскою бумагою. Пол глинобитный, и стены, сложенные из сырца, обмазаны глиной, смешанной с рубленой соломой. Иногда, в лучших гостинницах, есть решетчатый потолок, также оклееный бумагой, но в большинстве случаев его нет и виднеются просто жерди, на которых или устроена камышовая крыша, или настланы тонкие доски, по которым сделана смазка, состоящая из того же материала, как и обмазка стен. В устройстве смазки такого рода китайцы большие мастера и, при тщательном присмотре, крыши не пропускает течи. Изредка на перегородках комнат видна красивая деревянная резьба, развешанные картины, рисованные на бумаге или даже раскрашенные фрески на глиняных стенах. Картины общего китайского типа, без перспективы, представляют обыкновенно сцены из домашней жизни китайцев или ландшафты. Чаще же всего стены просто испачканы различными надписями проезжавших. В суровую погоду ветер, врываясь чрез щели неплотно прикрывающих дверей или чрез разорванные отверстия бумагою заклеенных китайских окоп, гонит в них пыль и делает вообще пребывание в этих помещениях весьма неуютным.

По мере прибывания гостей, шум и гам на дворе увеличивается. Развьюченные и распряженные мулы и ослы подымают, в ожидании корма, пронзительный крик или, расправляя свои члены, катаются по земле, подымая целые облака пыли. Возчики суетятся и устанавливают в ряд телеги и снятые вьюки (Приспособление вьюков в Китае весьма практично. На мула или осла надевается тонкое, деревянное, полукруглое и подбитое толстым войлоком седло, а но него накладывается отдельно деревянная полукруглая же кобылка, с перпендикулярными упорами на обоих концах, на которые и упирается, плотно прикрепленный и равномерно по обеим сторонам распределенный, вьюк. Два человека, взявши за рукоятки на концах кобылки, поднимают вьюк и опускают кобылку на седло — и животное навьючено. Так же легко оно развьючивается, сняв только кобылку с вьюком с седла.); прислужники [378] гостинницы снуют из кухни в отделения и обратно, стараясь угодить гостям быстрым исполнением приказаний.

Являются на двор разносчики разных съестных припасов и в особенности сластей, до чего китайцы большие охотники, и кузнецы с маленькими походными кузницами, предлагая свои услуги для ковки, а также для исправления телег.

Нашим обыкновенным кушаньем к обеду и ужину было, кроме чая, яйца, рис и курица, приготовленная в особо пикантном соусе. Презервы, взятые с собой из Тяньцзина, нам скоро надоели. Не нравились нам также на пару вареные китайские пресные булки, которые приходилось есть, когда у нас запас взятого с собою хлеба вышел.

Но за то нам показались весьма вкусными китайские поджареные на жиру сдобные лепешки, весьма сходные с такого же рода приготовляемыми у нас. Вода в некоторых селениях была на столько плоха, что в чайник с кипятком для чая клался кусок ваты, дабы тем несколько очищать ее от нерастворимых примесей.

За все, что мы требовали из гостинницы, с нас брали в тридорога в сравнении с действительною ценностью предметов, и это неудивительно, так как повсюду в Китае европеец несет этот косвенный налог, а тем более внутри страны, где появление его составляет редкость. Но с другой стороны не нужно забывать, что европеец презирается в Китае, и если часто наружные отношения китайца к нам носят не только вежливый, но даже дружественный характер, то это в большинстве случаев только ради каких нибудь обоюдных интересов; в душе же китаец ненавидит европейца, сознавая вполне, что, под эгидой цивилизации, последний стремится только эксплоатировать страну.

Вошедшее в плоть и кровь китайца народное название европейца «ян-гуйцзе» то есть «заморский черт» вполне характеризует наше положение в общественном мнении Китая.

В виду этого нас, например, не пускали в городах и селениях в лучшие гостинницы, дабы не компрометировать их репутацию, и мы должны были довольствоваться гостинницами средней руки или даже еще худшими.

Чем дальше мы подвигались внутрь страны, тем затруднительнее находили приют. Дело дошло раз до того, что нас, в одном селении, под предлогом, что все помещения заняты, не пустили ни в одну гостинницу, и мы с трудом, ездивши целый час взад и [379] вперед по улицам деревни, нашли у одного частного лица помещение для ночлега в роде какого то хлева, где мы от массы насекомых не знали, куда деваться, и почти всю ночь не спали. На следующий день мы заявили нашему провожатому-китайцу, что если это с нами еще раз случится, то мы это целиком отнесем к его нерадивости и прибегнем к крутым мерам. Вечером того же дня повторилась та же самая история, и мы, проезжая и останавливаясь по крайней мере у шести гостинниц, везде слышали ответ, что «все занято».

Наш провожатый китаец, помня внушение предыдущего дня, выказал особую расторопность и сообщил мне, что успел осмотреть несколько гостинниц и убедился лично, что в каждой из них, не смотря на категорический ответ хозяев, что «все занято», тем не менее существуют свободные помещения. Оставалось, при таких обстоятельствах, действовать энергично и просто силою занять в одной из гостинниц помещение, так как только одна перспектива ночевать опять в помещении в роде хлева заставляла употребить все меры, чтобы избежать такого рода пытки второй раз. С этою целью я отправился в одну из гостинниц, которые мы только что миновали, взошел на двор и, лично убедившись, что там есть еще незанятые помещения, приказал немедленно всем нашим возчикам повернуть и въехать на двор. Протест хозяина гостинницы нас в этом не остановил. Но только что мы расположились в одном из свободных отделений, как шум и крик против такого произвола, поднимаемый сначала только хозяином с его семьей и прислужниками, происходил уже от целой толпы народа, забравшейся на двор и с угрожающим видом посматривающей на нас. Мы первоначально показывали вид, что на это не обращаем внимания, но когда все это принимало все большие и большие размеры, и кроме того хозяин наотрез отказал нам отпустить корм для мулов и пищу для наших возчиков и нас, то оставалось одно: или уезжать из гостинницы, или дело разом поставить на своем. Впрочем даже этого выбора не было: уезжать — это значило бы выказать слабость характера, что, с другой стороны, подняло бы на столько нравственный дух шумящей толпы, что мы могли ожидать от нее самых резких проявлений гнева; а между тем единственно чем мы могли одержать верх — это нравственным перевесом. Долго думать было нечего; я вышел на двор и громко велел нашему переводчику-китайцу объявить, кто мы такие, и послать за водворением порядка за старшим начальником селения; [380] до его же прибытия заявил, что немедленно прибегну к оружию, если кто нибудь из толпы себе позволит какое нибудь оскорбительное действие против нас или сопровождающих нас китайцев, а также если осмелится не исполнить моих требований.

Выразив это, я тут же отдал приказание хозяину гостинницы немедленно отпустить корм нашим мулам. Настало несколько секунд общего молчания, но затем хозяин первый бросился исполнить мое приказание — и всякое дальнейшее сопротивление было подавлено.

Вскоре после того была удалена толпа народа со двора, а потом исполнялись и все остальные приказания беспрекословно. Начальник селения не явился под предлогом, что он не был дома. Особенно настаивать видеть его мы не имели надобности. Такого рода эпизод случился с нами в пути всего один раз и затем не повторялся, но за то наши возчики и сопровождавший нас китаец сделались после этого случая еще более предупредительны к нам.

Остановка утром имела главное значение для корма мулов и для нашего обеда, а действительным отдыхом можно было считать только пребывание на ночлеге. Останавливались для этого около пяти или шести часов пополудни. Пока нам приготовлялся ужин, мы делали свои дорожные заметки, а я кроме того приводил в порядок собранные для маршрута данные пройденного днем пути. В городах и в более значительных селениях, для развлечения гостей во время длинных вечеров, ходят по гостинницам групы нарумяненных (В северном Китае не румянятся из женского пола разве только старухи и маленькие дети. Лицо покрывается белилами, а затем наводится два розовых овальных пятна, идущие, покрывая глаз, наискось щеки.) и разодетых молодых девиц, поющих и играющих на струнных инструментах и заменяющих там вполне наших арфянок. Переходят они из одного нумера в другой и стараются развеселить проезжающих своим пением и игрой. Является на стол угощение из равных сортов орехов, сластей и чая, а затем каждый дарит еще за доставленное удовольствие деньги по мере желания. Пение и игра китаянок-арфянок, будучи лишена всякой мелодичности и гармонии, для европейского уха несносна. Когда арфянки являлись к нам, то, не смотря на хорошее угощение и плату они вели себя из робости чрезвычайно серьезно и пристойно, и их непринужденный хохот и веселье мы слышали только в соседних нумерах, когда они находились в среде своих одноплеменников. В [381] десять часов вечера мы ложились обыкновенно спать, и вскоре после того наставала в гостиннице тишина, прерываемая только трещеткою караульщика и изредка криком осла или мула. Караульщики выказывали иногда особый талант в владении трещеткой и выделывали ею неутомимо самые сложные трели и пасажи, чем часто не давали нам спать. Будили нас, когда еще было темно. Зажигалась сальная свеча с тростниковым, обмотанным ватою, фитилем или же просто чугунная плошка, на которой горел жир. Подавался чай, а затем, только что рассветает, — мы двигались в дальнейший путь.

Полковник Унтербергер.

(Продолжение будет.)

Текст воспроизведен по изданию: По западной окраине Китая // Военный сборник, № 8. 1880

© текст - Унтербергер ?. ?. 1880
© сетевая версия - Thietmar. 2017
© OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1880