-

Мусульманская инсурекция, охватившая своим движением север внутреннего Китая и страны от Алтая до Гималаи, известна у нас, неизвестно почему, под именем дунганской. Киргизы Средней Азии действительно называют восставших дунганами; в «Землеведении Азии» Риттера тоже упоминается это имя, которое корифей географической науки относит к одной из народностей в пределах Восточного Туркестана; но вернее, как кажется, допустить, что кличка дунгане произошла случайно и таким образом. Первые действия инсургентов происходили в районе крепостцы Дун-гуань (провинция Шен-си), которую они заняли, как важный стратегический пункт на пути из низовьев Хуан-хе в долину Вэ-и. Название этой крепости, весьма естественно, должно было беспрестанно повторяться в первых официальных донесениях, а отсюда, весьма возможно, перенесено и на самых деятелей восстания. Как бы то ни было, но в Китае инсургентов называют просто хой-хойцами, т. е. мусульманами, нередко дзе — разбойниками, а в последнее время, говорят, состоялся циркуляр называть их гуй-чжоу, т. е. чертово мясо. Первоначально название хой-хойцы, или короче хойцы, было присвоено имени уйгуров, с которыми китайцы издавна имели сношения, а потом, при минской династии, оно стало общим собирательным именем всех переселенцев из западных мусульманских земель. Вообще, в Китае можно считать не более 4-5 милионов мусульман; они рассеяны на всем пространстве страны, но главным образом заселяют западные и северо-западные части ее, занимаясь торговлей, мелкой промышленностью и извозом. Китайские мусульмане-писатели утверждают, что исламизм проник в Китай еще в конце VI столетия. Один из этих писателей в пространной, на китайском языке, биографии пророка говорит, что в 587 г. было отправлено китайским императором посольство к Магомету с предложением переселиться в Китай. Магомет отказался, [427] но послал вместо себя свой портрет, который, однако, исчез куда то впоследствии. Затем, когда в древней столице Китая, в городе Си-ань-фу был открыт памятник христианства времен династии Тан, то одновременно нашли и магометанский памятник, воздвигнутый будто бы в 742 году. Этот памятник гласит, что вера Магомета распространилась в срединной империи при Суйской династии, в правление Кай-хуан, т. е. между 581 и 600 годами. Наконец, одно небольшое, но очень, распространенное между китайскими мусульманами сочинение передает, что в 628 году было отправлено из Китая в магометанские страны — предполагают в Самарканд — посольство, которое привело с собой ученого чалмоносца, сопутствуемого тремя тысячами хой-хой; последние размножились и положили начало мусульманства в Китае. Есть еще несколько вариантов на эту тему, но об них решительно не стоит упоминать по совершенной очевидности вымысла. С большим вероятием можно допустить, что ислам впервые проник в Китай во второй половине X-го столетия, при династии Сун, когда возникли первые морские торговые связи магометан с китайцами. В половине XII-го столетия, как передает ходящее между китайскими мусульманами сказание, бухарский владетель Софэйр, избегая смут, возникших в Маваренагре, переселился в Китай со всеми своими родичами. Наконец, в XII веке мы встречаем показание, что на службе господствовавшего в северном Китае дома Гинь состоял огнестрельный полк из хой-хой. Но самая серьезная, конечно, эмиграция в Китай должна была последовать при Чингисханидах, после того, как завоевания Чингиса привели в общение страны востока и запада; за завоевателями, естественно, должны были двинуться массы военно-пленных, добровольных выселенцев, ученых, ремесленников и торговых людей, которые и составили ядро мусульманского населения в Китае. Встречая мусульман на всем пути следования экспедиции, мы настойчиво, путем постоянных и повсеместных расспросов, искали разрешения существовавшему сомнению, и почти с полной уверенностью можем сказать, что все мусульмане, по крайней мере северных провинций Китая, принадлежат к сунитскому исповеданию и толка исключительно Ханифаи. Последний, как известно, старейший из четырех сунитских имамов; особенность его толка, заключается в том, что он не настаивает на софизмах, а, напротив, признает авторитет личных соображений в тех случаях, когда нет совершенно точных и прямых указаний ни в алкоране, ни в сунне (писанном законе), ни в ходисе (устном законопредании). Такая, относительная конечно, свобода мысли, безусловно скованной догматизмом по учению [428] трех других сунитских авторитетов (Шафей, Гамбал и Малек), вполне отвечает условному положению мусульман в Китае и едва ли не первая причина, почему все они преимущественно ханифаитского толка. Приписываемая ханифаитам ревность к «джихаду», т. е. к войне с неверными, если и представляется характерной особенностью в других странах, то во всяком случае не имеет места среди мусульман Китая, у которых религиозной нетерпимости нет, по крайней мере не заметно. Отметим здесь кстати грубое заблуждение, когда отождествляют в одном понятии китайских магометан и татар: как будто магометанин синоним татарина. Татары составляют ветвь тюркского племени и не имеют ничего общего с китайскими мусульманами, ни по происхождению, ни по языку. Если в прежние времена и могла быть примесь к ним тюркских народностей, то она поглощена массой и не оставила после себя никаких следов. Не менее ошибочно также смешивать в один народ китайских мусульман и население подвластного Китаю Туркестана и сопредельных ему частей Чжунгарии. Не только в языке, по даже в образе жизни и в домашней обстановке нет ни малейшего сходства. Без преувеличений можно сказать, что между туркестанцем и мусульманином застенного Китая столько же общего, сколько и с природным китайцем, потому что мусульманин внутреннего Китая носит ту же косу, тот же костюм; женщины также точно гоняются за установившейся модой и калечат ноги; он говорит на языке, непонятном для туркестанца; не ходит и не пойдет в его ли-бай-сы (мечеть). В Пекине есть колония яркендцев, переселенных туда в прошлом столетии. Они живут отдельно и не смешиваются с китайскими магометанами. Последние называют этих туркестанцев чернокостными: сохраняя за собой название белокостных, т. е. благородных.

Говоря о мусульманах северного Китая, нельзя не упомянуть еще о саларах и дуланах. Первые, составляя первоначально магометанскую колонию уйгуров из Хамила, заселяют в настоящее время нагорье между Хэ-чжеу и Синин-фу, рядом с первобытными обитателями, полудикими тангутами; с ними породнились впоследствии и салары, представляющие теперь во всем смесь уйгурского и тангутского. Их язык наполнен тангутскими словами; масса также чисто местных, тангутских обычаев и, между прочим один из них, что женщина, имея в детстве одну косу, с каждым годом замужества заплетает новую косу; исповедания салары магометанского, состоя по религиозным обычаям ближе к китайским мусульманам, чем к Туркестаном. Салары принимали участие в восстании, но их соседи, [429] тангуты, напротив, были на стороне законного правительства. Что же касается дуланов, то между ними есть кочевники — ламайского вероучения, и оседлое население, которое исповедует исламизм и заселяет северные берега озера Лоб-нор. Язык, нравы и обычаи дулан-мусульман те же, как и жителей Турфана. В соседстве магометанских дуланов, на острове названного озера уцелели, по словам населения Хами, остатки киргизов, которые получили название Лоб, занимаются скотоводством и рыбным промыслом. Мы останавливаемся на некоторых подробностях, перебирая мусульманское население северных частей внутреннего Китая, чтобы сделать понятнее характер и значение самого восстания. Напрасно мы искали бы действительные поводы к движению: ни руководящей мысли, ни единства цели оно не имеет. Это не клик газавата во имя знамени пророка, не зов убогой райи за кусок хлеба и свободу совести, а просто бойня без смысла и причины. То было время всеобщего брожения и бунтов. На юге и в восточных районах — нань-фей, хун-ху-цзы и тайпинги, раскинувшие свою разрушительную деятельность до верховьев Хань-цзяна; в Ю-наньской провинции — пентаи; в Сы-чуани — лин-да-шунь; в Восточном Туркестане — давно вспаханное поле происками «ходжей». Обаяние примера и бестактность правительства возбудили восстание; неумелость власти, эгоизм и мелкие интересы прирожденной мусульманству интриги повели его, а время — вечный союзник Китая — берет свое. Если бы мусульманским движением управляла способная рука; если бы оно было согрето предвзятой целью и единством действий, то, Бог весть! чем бы закончилась эта междоусобная страница в летописях Китая.

Трудно, почти невозможно, сделать правильную оценку средств обоих противников, в смысле живой силы, и дать точную цифру: местности поднимались разновременно, одна после другой; где поголовно, где частями; также точно и числительность правительственных войск не представляла ничего постоянного и определенного. Что же касается материальных способов: вооружения, снаряжения и проч., то до последнего времени, когда китайцы ввели европейские ружья и заряжающиеся с казенной части пушки, обе враждующие стороны располагали одинаковыми средствами. Вооружение, уставные формы и тактика инсургентов были сколок с китайского, а потому, прежде чем передать небогатую событиями историческую сторону дела, не лишнее сказать несколько слов об организации китайских войск и их распорядках.

Уложение гражданского строя Китая заслуживает полного внимания; но нельзя сказать того же относительно военной части. Нет, [430] кажется, страны, где бы последняя находилась в столь приниженном положении. Это не самобытный организм, имеющий свое призвание, свои определенные формы отношений, а какой-то цех без принципов и регламента, без прав на самостоятельное значение. Главное управление армиею распределено между тремя палатами: военною, которая заведывает строевою частью; финансов, снабжающей войска деньгами и провиантом, и строительною, поставляющей оружие и вещевое довольствие. Ближайшая к войскам инстанция, отвечающая как бы нашему начальнику дивизии, — «тьхи-ду»; он заведывает войсками в губернии и подчинен во всем губернатору. Но незачем обладать особенно размашистым воображением, чтобы представить себе, что должно происходить, если ни в чем неповинный столоначальник губернского правления пишет указы армии! Солдатское ремесло в ходячих понятиях Китая есть професия самого низшего порядка. Часто ободранный и голодный солдат, по необходимости, пускается в волчьи поиски, подымает знамя бунта, предает пламени окрестную страну, и еще более укрепляет презрение к делу. Нет страшнее грозы для населения, как простое передвижение защитников родины, семьи и порядка.

Китайская армия разделяется: на знаменные войска, из коих 8 знамен, состоящих из полков маньчжурских, монгольских и собственно китайских, расположены в окрестностях Пекина, а зеленое знамя, в котором исключительно природные китайцы, размещено гарнизонами по провинциям, и войска, комплектуемые вербовкой. Первое, т. е. знаменное войско составляет наследственное военное сословие, имеющее свою организацию, лишено всякой воинственности и годно только для китайской полицейской службы и сплава казенного хлеба по рекам; числительность его с точностью неизвестна, но полагают до 700,000. Что же касается вербовочных войск, то тут полнейший произвол областных правителей. Хотя в Пекине и существует военная палата, но на практике пределы ее влияния весьма условны. Все зависит от личного усмотрения главных местных начальников: есть желание, есть деньги — набираются войска, сочиняются формы обмундирования, состав вооружения и размеры денежных отпусков. На этом основании есть войска ли-хан-чжановские, ли-цун-тановские, цзо-цун-тановские и проч. с их особыми окладами и положениями. До какой степени строго проведена на практике зависимость от отдельного известного лица, видно из следующего примера: войска, квартирующие в Фан-чене, в силу териториальных условий должны бы подчиняться ху-гуанскому генерал-губернатору, но они состоят исключительно в [431] распоряжении чжилийского генерал-губернатора, Ли-цун-тана, так как им набраны и организованы и от него получают довольствие.

Боевой и административной единицей в войсках, как прежнего строя, так и по европейски обученных, служит «лянза», в пехоте, — в 500 человек, а в коннице — 250. Пехотная лянза представляет баталион пяти-ротного состава, которым начальствует «ин-гуань» (красный, генеральский шарик); несколько таких линз соединяются иногда под общую команду «ли-дзю-мыпя», а этот подчинен «тьхи-ду», который, в свою очередь, зависит от губернатора. Каждая рота или сотня делится на два взвода, взвод на отделения по десяти человек в каждом; лучшие люди в лянзе выделяются в особую роту телохранителей.

Артилерия не формирует строевых единиц и определенной запряжки не имеет, а пушки возятся за войсками, по мере надобности.

Вооружение знаменных войск и значительнейшей части вербовочных составляют: фитильные ружья и фальконеты; лучный бой; копья, пики и значки; сабли, тесаки, бердыши, косари, топоры и железные палки. Состав вооружения размещается таким образом: в первой шеренге исключительно знамена; во второй: первое место занимает копье, второе — обыкновенное ружье или что нибудь из короткого холодного оружия, третье — опять копье, четвертое — фальконет, переносимый на плечах двумя или четырьмя человеками и т. д.; а если строй трех-шереножный, то в третьей шеренге повторяется в том же порядке вооружение второй. Сверх того, на каждую часть выдаются: барабан, литавра, две сигнальные трубы и раковины, а перед выступлением в поход: рогатки, осадные лестницы, котлы и палатки.

В войсках восьми знамен оружие выдается натурою или деньгами, а в зеленом знамени всегда натурою. Оружием, принадлежностями и вещевым довольствием снабжает «строительная палата» (гун-бу), заведывающая публичными зданиями; снабжение войск деньгами и провиантом лежит на обязанности палаты финансов, а военная палата, ведающая в то же время и почтами, занимается только строевою частью. Порох приготовляют войска сами по мере надобности, и вследствие неудовлетворительной выделки он весьма недоброкачествен, хотя пропорция составных частей весьма близко подходит к составу европейского пороха (75,7 селитры, 14,4 угля и 9,9 серы). Для стрельбы насыпают порох прямо из пороховницы и тотчас, не загоняя пыжа, посылают [432] пулю, которая, вследствие несоразмерного зазора, легко скатывается, без помощи шомпола. Такой прием усвоен, чтобы ускорить процес заряжания. В войсках, расположенных в Ханькоу, нет вовсе европейского вооружения; у Ли-цун-тана в Тьян-цзине — кажется все системы, какие только существуют на свете, а у Цзо-цун-тана, которому подчинены и прилегающие к России западные районы, — главным образом, два вида: в пехоте — ремингтоновские нарезные ружья и сравнительно небольшая только часть вооружена гладкими ударными, а в кавалерии-карабины Спенснера.

Старинная артилерия в знаменных войсках состоит: из коротких чугунных пушек собственного китайского чертежа; восьми 6-ти фунтовых орудий, подаренных русским правительством, и медных орудий, отлитых еще иезуитами при императоре Кап-си, и они, конечно, давно уже пришли в совершенную негодность.

В последнее время стали заводить европейски организованные арсеналы, как например: в Тьянь-цзине, Шанхае, Си-ань-фу, Лань-чжеу-фу, Фу-чжеу-фу и другие, где приготовляются стальные, заряжающиеся с казенной части пушки, картечницы и ружья новейших систем.

Мы видели арсеналы Тьянь-цзина, Шанхая и в Лань-чжеу-фу. По поводу первых двух, не останавливаясь на подробностях, заметим только, что они обставлены широко и вполне на европейскую ногу, а относительно арсенала в Лань-чжеу-фу считаем небезинтересным присоединить некоторые ближайшие сведения, главным образом, в виду того, что он ближайший к театру действий и изготовляет вооружение исключительно для западной армии. Арсенал находится в северо-восточной части города. Его устраивал француз Даргобэ, но в настоящее время весь персонал, начиная от начальника до последнего рабочего, природные китайцы. Заведение занимает мало приспособленный частный дом и, вследствие тесноты помещения, работы перепутаны, перемешаны: тут делают орудийные части, рядом капсюли, там ружья исправляют, здесь опять орудия и снаряды. Машины выписаны из Кантона и, надо думать, что пришли оттуда не новыми, ибо в течение нескольких лет не могли придти в такое подержанное состояние. При заведении 200 человек рабочих с различными окладами; начальник получает 1 т. лан в год. Работы производятся каждодневно с утра до вечера, а через каждые пять дней отдых; ночных работ нет. Весь материал, за исключением стали, выписываемой из Кантона, приобретается на месте, а каменный уголь, весьма удовлетворительных качеств, доставляется из окрестностей, из местности [433] Яо-гай-шань, где богатые копи. Заведение приготовило уже до двадцати 4-х-дюймовых стальных заряжающихся с казенной части пушек, до десятка небольших горных орудий и массу ручного огнестрельного оружия. Надо удивляться, как можно достигать такого совершенства в отделке при столь неудовлетворительных машинах и прочих орудиях производства. Нужен тоже большой запас уверенности в природных способностях, чтобы без правильной научной подготовки браться за такое сложное дело, как артилерийская техника. Правда, при шанхайском арсенале есть солидная библиотека военных сочинений, переведенных с европейских языков; но переводы эти, по отзывам лиц, имевших возможность познакомиться с ними, представляют бессвязный набор фраз, весьма мало смысла, а еще менее практической пользы, хотя и стоили больших денег.

Костюм китайского солдата составляют: верхняя куртка на подобие женской кофты из цветной шерстяной материи, с такой же цветной оторочкой в виде неширокой ленты; панталоны из дабы или плиса, у пехотинца большею частью обыкновенного европейского покроя, а у кавалериста своего, китайского; сверху панталон распашная узорчатая юпка; плисовые или кожаные сапоги, а то просто травяные лапти, и, наконец, на голове подбирающая косу повязка в виде чалмы из куска синей дабы. В Хами пехотинец носит, сверх того, узорчатый платок, облегающий вокруг головы околышем. Звание и принадлежность к известной линзе обозначается нашивкой соответственных иероглифов на груди и на спинке куртки.

Для знаменных войск установлены определенные нормы денежных отпусков и дачи риса на человека, которые и выдаются по распоряжению палаты финансов; что же касается вербовочных войск, то здесь тоже заметно стремление местных начальников согласить отдельные положения: почти у всех оклады жалованья для нижних чинов не выходят из пределов от 1 1/2 до 5-ти лан в месяц для пехотинца, и от восьми до десяти лан в месяц для кавалериста; кроме того, уже третий год, как все стали выдавать, кроме жалованья, и обмундирование. Но положенные отпуски не легко доходят полностью по назначению. В житейских понятиях прочно установился обычай, что нужно же начальнику взять комисию за хлопоты, а потому каждый из начальствующих удерживает в свою пользу известную часть, так что солдату достаются лишь крохи, а то нередко целыми месяцами не получает он вовсе жалованья. Получая, таким образом, постоянную комисию при выдаче жалованья, начальствующие лица извлекают тоже не малый доход от отхожих, если так [434] выразиться, промыслов солдата. Нужно, например, солдату отлучиться на год, не покидая списков; он является к начальнику, просит билет, предоставляет ему свое жалованье — и сделка состоялась.

Оклад офицерских чинов должен показаться велик. Например, «ин-гуань» (батал. команд.) получает 250 лан, или 500 рублей в месяц; но в этой сумме нераздельно заключается и его личное жалованье, и отпуски на канцелярский штат и письмоводство.

Китайские войска помещаются обыкновенно отдельными лагерями в бараках; каждая «линза» имеет свой лагерь, обнесенный как следует стеной и построенный по раз заведенному образцу. Внутри ограды расположено до 147 отдельных домиков; на заднем плане, составляя одно нераздельное целое с наружной стеной, помещения офицеров, а впереди — для нижних чинов. В отделениях барака устроены лежанки, отапливаемые в холодное время и заменяющие собой нары; тут же кухонный очаг, потому что, согласно положению, каждый солдат продовольствуется по своему усмотрению. Помещения содержатся чисто и опрятно, но недостаток кубического содержания воздуха, табачный запах и чад кухни делают их неудовлетворительными в санитарном отношении. Двери и окна бараков выходят на вымощенный кирпичом двор, по средине которого высится флаг с обозначением чина и фамилии лагерного начальника.

Дневная жизнь лагеря начинается с восходом солнца и прекращается по наступлении сумерек. Если солдат желает провести ночь вне лагерных стен, то он отпрашивается у своего ближайшего начальника, что беспрепятственно всегда и разрешается. Внутренний распорядок определяется усмотрением местного начальства. Обыкновенно солдаты едят три раза в день: поутру, в полдень и вечером, ложась спать; для продовольствия устраивают артели по десяткам и содержат вольнонаемных поваров. Дисциплинарные наказания составляют: удары бамбуковыми палками, надевание ручных и ножных кандалов, шейных колодок и проч. За уголовные преступления солдат судится обыкновенным гражданским судом. Есть еще особый вид наказания, который установлен в случае безуспешности дисциплинарных мер, именно: урезание уха. Впрочем, такой знак отличия сопровождается большею частью исключением из списков.

В войсках восьми знамен многие офицерские должности, исключая первых четырех класов, наследственны; но в войска зеленого [435] знамени и вербовочные офицеры принимаются не иначе, как по скончании курса военных наук. Курс, подобно гражданскому образованию, распределяется: на низший, средний, куда поступают выдержавшие экзамен на звание военного студента «ву-сю-цзай», и высший, который заканчивается столичным экзаменом; сам хуан-ди принимает всегда живое участие в военно-учебных испытаниях; они обставлены всевозможными предосторожностями, чтобы не было подлога; счастливцев, выдержавших экзамен, с торжеством возят по улицам города. Испытание заключается: в уменье стрелять из лука и в испытании силы и ловкости, т. е. экзаменующийся должен приподнять тяжелый камень на фут от земли, проделать несколько приемов мечем и, вдобавок, написать под диктовку несколько строк из военной класической книги «ву-узин». Таковы требования экзамена. Не возвышаясь над солдатом по своим нравственным достоинствам, офицер оказывается круглым невеждой и в деле, которому служит. Он охотно поведет благонамеренную речь на тему класических изречений, готов с тоном знатока преподать уроки музыки и песнопения, но не в состоянии дать сколько нибудь удовлетворительного ответа из сферы своей специальности; он не скажет точно, какой калибр его пушки, какой заряд кладется туда, а неизбежно ответит: «около стольких-то цуней» (китайский вершок), «около стольких-то гинов» (вес). Повышение в чинах делается за отличие и на вакансии; наградами служат: жалованная курма (верхняя куртка), павлинье перо на шапку и отметки в послужных списках «повышенный» и «отмеченный». Что касается солдата, то служба его ничем не обставлена против произвола начальника; повышения жалуются большею частью за личные услуги последнему, или непосредственно им самим, или по представлению. Вообще, отношения солдата к начальнику напоминают времена крепостного права: китайский солдат и землю пашет, и двор метет, и свиней кормит, словом — исполняет все послуги дворового по отношению к своему господину.

Практическая стрельба производится почти исключительно холостыми зарядами, иначе не мудрено и человека убить; тем не менее это нисколько не мешало установить особые отличия за искусство в цельной стрельбе. Вообще, при стрельбе требуется побольше дыму, шуму и чтобы огонь был неумолкаем. «Так можно продолжать до вечера» — самодовольно заметит тьхи-ду. Надо отдать справедливость, что в войсках, европейски вооруженных, несколько строже понимают требования цельной стрельбы и стреляют действительно порядочно. Что сказать о строе и его формах? Тут есть и длинное, тонкое [436] построение, и углубленное короткое, то в две шеренги, то в три, идут они порознь и вместе. Не упростить, а, видимо, усложнить старался китаец эти игривые формы кордебалета. Его, видимо, забавляет, как линии, извиваясь змейкой, сходятся, расходятся, перекрещиваются, опять расходятся и каждый чин не теряет своего места. Мерного шага прежний строй не знает; но обученные по европейски войска ходят в ногу. Последние отличаются от старинного войска, разве только вооружением; во всем остальном та же невинная декорация знамен и флагов. В тьяньзинских войсках Ли-цун-тана, которых случилось видеть, принят наш воинский устав прежнего времени, а квартирующие в Фан-чене обучены английскому уставу. Учили три инструктора-англичане, учили 9 месяцев, брали по 1,200 руб. в месяц каждый и выучили: учебным приемам, тихому шагу и трехбаталионному каре.

Ин-гуань и высшие начальствующие лица в строю не участвуют. Ученье производит специальный мастер, у которого вместо оружия приемистый хлыст, которым он и хлещет первого проступившегося; у унтер-офицеров подобное же вооружение. Говорят, и в бою принят такой же способ командования. В известные, раз установленные дни производится поверка занятий войск. Для смотра разбивается палатка или павильон, устанавливаются столы с яствами и прохладительным питьем. Гости приглашаются занять места — и началось представление. Сделав воинские упражнения предметом увеселительных забав, китаец, естественно, должен был обратить самое серьезное внимание на развитие одиночного фокусничества. Действительно, любое увеселительное заведение Петербурга с готовностью и за большие деньги не отказалось бы пригласить любого из этих акробатов. Что за непостижимая ловкость и изворотливость, какие трудные кривлянья и скачки — и сколько бесплодно потерянного времени и труда!

Таково в общих чертах устройство китайских войск; по этому же образцу формировались отряды инсургентов; он же послужил прототипом и для мятежных полчищ урумцийского района и кашгарских войск Якуб-хана. Теперь перейдем к эпизодам восстания. И здесь нам придется повторить сказанное в начале нашего отчета. Значительную часть собранного экспедицией материала составляют китайские источники. Продолжительное время, какое требуют они для перевода, исключает всякую возможность представить в данную минуту полную картину событий; приходится ограничиться отрывочными показаниями и теми свидетельствами, какие улеглись в личных впечатлениях.

У нас неправильно понимают, что восстание началось в [437] Сы-чуаньской провинции. В ней мусульман почти нет; здесь мятеж имел свой местный, исключительный характер и, кроме простой хронологической последовательности, никакой другой связи с мусульманским движением не имеет.

Лин-да-шунь, природный китаец, богатый торговец опиумом в местности Сы-леу-цзин, области Цзя-дин-фу, отправил большую партию этого продукта в главный город Шенсийской провинции — Си-ань-фу. Так как торговля опиумом запрещена, то товар проник контрабандой. Власти узнали, схватили нарушителей и они были казнены. Когда весть о том дошла до Лин-да-шуня, то он обратился к местному таможенному начальству за справками и объяснениями. Получив отказ, поднял руку насилия. Располагая громадными средствами, он легко набрал отряд голодного и оборванного народа, напал на таможню в Сы-леу-цзин, разграбил и предал ее пламени. Случилось это в конце 9-го и в начале 10-го года правления Сян-фына (1859 и 1860 гг.). Поддаваясь увлечению, Лин-да-шунь пошел далее и вскоре подчинил своему влиянию всю местность до Мянь-чжеу. Восемь месяцев осаждал он этот город, морил голодом, но должен был отступить. Тогда Лин-да-шунь перенес свои действия в янь-сяньский уезд, провинции Шен-си; имел в начале большие успехи, но, наконец, был застигнут китайскими войсками, подоспевшими из Си-ань-фу, пойман и казнен. Брат его, с горстью уцелевших, бежал и присоединился к тайпингам. Такова несложная повесть мятежных подвигов Лин-да-шуня. Мы передаем ее, как любопытный образчик, до какой степени скользки наши понятия о загнанном, забитом китайце. Лин-да-шунь знает, что торговля опиумом запрещена, но, не стесняясь, требует объяснения от властей, и, на отказ, отвечает открытым возмущением, которое продолжается несколько лет. Нет сомнения, что пример Лин-да-шуня и продолжительные, повсеместно в империи, беспорядки, грозившие потрясением государственному организму, подогрели мусульманскую инсурекцию. Она началась в последний год правления Сян-фына (1861 г.) в провинции Шен-си, в области Си-ань-фу; распространилась на соседнюю Гань-су, а оттуда перешла на окраины, в Чжунгарию и Туркестан.

В уезде Цзин-янь-сянь, области Си-ань-фу, проживал сошедший со сцены придворный сановник Джан-суй, имевший, по своему положению и средствам, громадное влияние на местное население и отличавшийся крайнею нетерпимостью к христианству и мусульманам; происходившие в соседней области Сан-си беспорядки он объяснял происками последних. Искусственно возбуждаемое неудовольствие нашло выход [438] в давнишнем споре о потравах и выгонных местах. Мусульмане имели значительное скотоводство. Понятно, что когда каждый клочок сколько нибудь способной земли составляет или пашню, или огород, то трудно уберечься от потрав. Мелкие ссоры скоро перешли в драки, волость поднялась на волость; все население разделилось на два враждебные лагеря. Мусульмане особенно групировались в городке Вэй-нань и близ крепости Дун-гуань. Посланный для прекращения смут отряд милиции был побит. Тогда власти сделали попытку мирного соглашения, но употребили для того странный прием: в Вэй-нань, для убеждения мусульман послали того же ненавистного Джан-суя; к нему присоединили несколько ямыньских чиновников и почитаемого мусульманами старца Ма-полина. Мусульмане встретили Джан-суя, как истинного виновника в поджигательстве; он и его сотоварищи, кроме Ма-полина, изменнически были убиты, и пожарище стало разгораться. Но, быть может, оно и ограничилось бы временными неустройствами, представляя отдельный местный эпизод, если бы не присоединились побуждения личной мести.

Среди мусульманского населения области Нин-ся-фу (провинция Гань-су), обладавшего значительным численным превосходством над собственно китайским, славился особенно и по богатству, и по влиянию на единоверцев, некто Махалун. Он имел до 8.000,000 рублей капитала, громадные табуны и другие богатства, и фактически был повелителем всей местности в окрестностях Цин-цзи-пу, постоянной своей оседлости. Сестра Махалуна была замужем за бригадным генералом из природных китайцев, Лиеу, а брат последнего, Лэй, был чинцаем, т. е. комисаром, которых, со времен императора Цянь-луна, правительство посылало в те края для наблюдения за состоянием умов мусульманского населения.

Когда пришли известия о вэй-наньских беспорядках, то Лиеу приказано было идти на усиление находившихся в Шен-си войск. Намеренно или ненамеренно, но он не спешил, а шел, по китайскому выражению, спеша медленно, что дало повод тогдашнему генерал-губернатору Шаньгани Ян-цун-тану заподозрить его в единомыслии с бунтовщиками. Ян донес в Пекин, и Лиеу, популярный среди солдат и населения, сложил голову на плахе. Остававшийся до того безучастным зрителем, Махалун вступился за кровь родственника, открыто перешел на сторону возмущения, и оно приняло грозный характер. В короткое время он организовал, как уверяют, до 500 отдельных партий, которые охватили значительнейшую часть Гань-су. За Махалуном поднялись: Ма-чжан-гоу, с своими мусульманами [439] в Хэ-чжеу, и братья Ма-гу-юань в Синин-фу; примкнули также и салары. Жестокая партизанская война открылась на всех пунктах. Запертые в городских стенах, полуголодные солдаты вынуждены были ограничиться пасивной обороной, в то время, когда противник грабил и жег окрестности. Мы шли живым следом недавнего прошлого. Нет дерева, отдельно стоящего жилья, которые бы пощадил разрушительный поток инсурекции. Обширные села, многочисленные поселения, еще не так давно кипевшие жизнью и деятельностью, стоят и поныне в мрачном безмолвии обагренных кровью руин. Все пусто — ни души. Только кое где, из-за наскоро слепленной мазанки или выделанной в толще земли ямы, выставится робкая, изможженная фигура. Не годы старости взбороздили облик глубокими морщинами, наложили печать немощи, а удел тяжких страданий едва отшедших времен. Это, быть может, единственный оставшийся в живых член многочисленной семьи — все они пали жертвой междуусобия, безвременно сложили свое существование в близстоящей братской могиле. А эти забытые нивы, эти стесняющие горизонт покатости гор, где в борьбе с неблагодарной почвой каждый клочок взят с бою, путем упорного, мозольного труда! Сколько житейских тревог, вожделений и несбывшихся надежд погребено здесь! Сила увлечения, говорят, доходила до того, что, отправляясь на подвиги брани, инсургенты умерщвляли собственных жен и детей, дабы те не достались в руки китайцев. Не щадили и они своего врага. Рассказывают, что во время осады Хэ-чжеу, продолжавшейся семь месяцев, и после падения его, казнено было 20,000 человек, у Синина — 9,000; в Цзин-цзи-пу — 50,000. Злополучный вождь восстания Махалун, не смотря на то, что добровольно принес повинную, четвертован; два мальчика его кастрированы и поступят в контингент евнухов, а дочери отправлены в неволю в Кантон. Мы видели в Лань-чжеу-фу несчастных старух и ребят, пригнанных из Сю-чжеу и других мест, как нелепое возмездие закона, карающего не только преступника, но и его семью.

В начале положение правительства было отчаянное. Вследствие крайних беспорядков по интендантской части войска целыми баталионами переходили на сторону инсургентов. Ян-цун-тан за лихоимство был сменен. Его место заступил Му-дзян-дзюнь, человек слабый и нерешительный, не могший совладать с тогдашними трудными обстоятельствами. Более энергические действия начались с прибытием Цзо-цун-тана. Ему, как кажется, суждено играть роль в [440] истории наших пограничных отношений, а потому считаем не лишним остановиться несколько на этой достойной замечания личности.

Доуганский студент, он начал свою карьеру в Ху-нани, в действиях против тайпингов; управлял потом, вместе с французом Джикелем, арсеналом в Фу-чжеу-фу, который считается лучшим и действительно обставлен вполне на европейскую ногу; был потом губернатором Фу-цзьяна, а в 1868 году назначен на важный пост генерал-губернатора Шань-гани. Блистательными военными дарованиями он едва ли располагает, но как администратор и устроитель — весьма способный. Хотя он и пишет по временам благонамеренные речи на тему класических изречений — чиновнику в Китае иначе нельзя, — но и дело делает. Он понял, что вся эта неурядица происходит, главным образом, от взяточничества, набрал порядочных чиновников, набрал солдат, дал им устройство, назначил порядочное жалованье, которое исправно выплачивается, завел в Лань-чжеу-фу механическое заведение, приготовляющее заряжающиеся с казенной части стальные пушки и оружие новейших систем, а, заручившись этими средствами, укротил мятеж и вызвал к жизни вверенную его попечениям груду развалин. В декабре 1871 года взят был Махалун в Цин-цзи-пу, войсками под начальством Лэй-тьхи-ду; в апреле 1872 года — Хэ-чжеу; в январе 1873 года — Синин-фу; в июле того же года — Сю-чжеу-фу, и стоявший тут Беян-ахун оттеснен, и восстановлено сообщение с Хами. В настоящее время восстание держится еще только в Урумци, Манасе и кашгарском районе. Вся дорога от Лань-чжеу-фу через Хами и Тучен до Чугучака занята непрерывной линией постов и караулов — лянзами. На нашем пути лянзы были размещены так:

От Хань-чжун-фу до Лань-чжеу-фу (в Лань-чжеу-фу из этого числа 8 лянз)	38
От Лань-чжеу-фу до Хами, в разных пунктах	48
В Хами и его окрестностях (7 пехотных и 6 конных).	13
В Баркюле	6
» Гучене	13
» Дзи-му-са	15
» Ханта-бань-тань и Со-цзян-цзе (две крепостцы по гученско-чугучакской дороге)	20
В тарбагатайском раионе	35
Итого	191 лянза, [441]

или около 90,000 человек; а всего в Шань-гани считается 540 лянз, но на самом деле, во всем генерал-губернаторстве едва ли есть более 150,000 чел. Войска тарбагатайского района состоят в ближайшем ведении дзян-дзюня Жуна, а урумцийского подчинены Цин-дзян-дзюню, имеющему пребывание в Цзи-му-са, в 35-ти верстах от Гу-чена. Как те, так и другие набраны, преимущественно, в Маньчжурии и из числа пекинской сословной милиции, и находятся в самом плачевном состоянии: вооружены большею частью пиками, лучным боем, старинными фитильными ружьями, и лишь незначительная часть имеет европейское вооружение; отпускаемые от казны денежные отпуски ин-гуани и ли-дзю-мыны кладут почти полностью в карман, а несчастный солдат не знает, как удовлетворить свои насущные потребности. В Гучене, например, нам передавали, что войска десять месяцев уже не получали жалованья, и составлялось общее соглашение не идти против инсургентов, если Цин-дзян-дзюнь не прикажет удовлетворить по положению. Вообще, следует отдать справедливость китайскому солдату. Если начальники его упражняются только в поэзии, если сам он не имеет вооружения и ему отказывают в куске хлеба, то надо удивляться, как он в состоянии еще работать, сдерживает и постоянно стесняет круг деятельности инсурекции. Было бы легкомысленно упрекать его в прирожденной трусости, как это делают некоторые путешественники. Китаец по натуре не воин, это правда, но и не трус. Апатичный ко всему, кроме денег, он апатичен даже к смерти. Надо видеть, с каким безучастием относится толпа к виду совершения казни. Тут и песни, и веселые разговоры, и неизбежные разносчики и закусыванье: точно на каком нибудь гульбище или базарной площади.

Почтовая дорога из Гучена в Чугучак идет весьма близко от Урумци, и почтари-солдаты, нам рассказывали, зачастую заезжают на пикеты дунган, когда, по предположениям, те в отлучке, чтобы по пути чайку попить? Как же совместить такие обыденные поступки с понятием о трусости?

Ночью, на одном из переходов между Баркюлем и Гученом, у нашего конвоя пропади безвестно две лошади, а на рассвете часовые дали знать, что показалось неприятельское скопище. Действительно, в отдалении у гор (Тьянь-шань) видны были какие-то движущиеся массы. Мы достали имевшиеся два фальконета, солдаты спокойно, без суеты, заняли указанные места и, видимо, без всяких побуждений страха, готовились встретить противника.

Американец Вардт, который, как известно, чуть ли не с [442] подряда взял в 1860 году дело усмирения тайпингов по Ян-цзе-цзяну, и который сформировал, дисциплинированный по-европейски, китайский отряд, с большой похвалою отзывался о его действиях; тоже самое повторяет в своих записках и маиор британской службы Гордон, вступивший в командование отрядом после смерти Вардта. Высказываемое иногда мнение, что китаец уже потому никуда негодный воин, что курит опиум, также точно едва ли справедливо. Опиум бесспорно подрывает организм; но губит постепенно, подобно медленному яду, и далеко не выражается такими явлениями, чтобы в известную данную минуту, солдат неспособен был идти в бой, так как ни той ужасной одури, какую воображают, ни непробудного сна, курение не производит. Если вообще китаец не отличается воинственными наклонностями, что отнюдь не отождествляет понятие о трусости, то, отчасти, в силу апатичности натуры, а главным образом, вследствие системы военного воспитания, невежества офицеров, ставшей гражданским долгом, специальностью чиновника брать взятки, или, как выражается китаец, «комисию за хлопоты».

Резкий контраст с жуновскими войсками представляют расположенные в Хами. Они хорошо дисциплинированы, хорошо содержаны и вооружены: пехота — ремингтоновскими нарезными ружьями, а конница — карабинами Спенснера. Относительно остальных войск, а в особенности находящихся в Лань-чжеу-фу, тоже следует сказать, что они имеют стройность и порядок; вооружения можно считать на 3/5 европейского. Что же касается артилерии, то у Жуна исключительно фальконеты; Цин-дзян-дзюнь имеет, кажется, две европейских пушки, а в Хами и в прочих частях есть мортиры, до двадцати медных и стальных, заряжающихся с дула и казны пушек, одна картечница и значительное число небольших горных орудий, напоминающих единорог; но из всего этого количества на ближайшем театре действий в Хами находится только одна мортира и пять медных пушек. Здесь артилерией командует британский подданный, индеец Whulle, карьера которого не лишена романтизма.

Он был матросом на каком-то судне; попал в арсенал в Фу-чжеу-фу и здесь познакомился с Цзо-цун-таном. Где-то на аукционе Whulle приобрел шестифунтовую мортирку, и с тех пор разъезжает с ней, как с револьвером. Отправившись, по приглашению Цзо-цун-тана в Шань-гань, он принял участие в осаде Хэ-чжеу. Несколько удачных выстрелов из мортирки составили Whull’ю имя, а не менее удачные действия под Синин-фу окончательно упрочили за ним славу артилериста. Все шло благополучно. Whulle получал 250 [443] доларов в месяц. Но раз, на опытной стрельбе, мортирка оплошала и вместо цели угодила в мирного китайца. С тех пор renommee Whulle’я в упадке; он смещен на 50 доларов в месяц, хотя и начальствует артилерией в Хами. В минувшие осады участвовало: при Синин-фу, две большие круповские пушки; при Хэ-чжеу — тоже; в Цзин-цзи-пу — пять пушек большого калибра и шесть меньшего, а при Сю-чжеу-фу — две больших и 12 малых пушек. Значительная часть ручного европейского оружия и первые пушки приобретены за границей; в настоящее же время и то, и другое изготовляется в своих арсеналах, о которых мы имели уже случай сказать несколько слов.

С мая прошлого года Цзо-цун-тану подчинена, кроме Шань-гани и Ху-хэ-нора, и вся прилегающая к нам окраина, т. е. Чжунгария и Туркестан; впрочем, по смыслу указа, юрисдикция его не ограничена териториальными рубежами: власть его действует повсюду, где есть так называемые разбойники, т. е. инсургенты. Цун-тан деятельно готовит средства, чтобы подавить последние силы инсурекции. Она, как уже замечено, групируется еще в Урумци, Манасе и Кашгаре. В Урумци держится выходец из Шен-си, Беян-ахун, а в Манасе — ахун Мааб.

Оттесненный от Сю-чжеу-фу, Беян-ахун разорил по пути Ань-синь-чжеу и в августе 1872 года подошел к Хами. Город с первых дней восстания был на стороне законного правительства, а потому еще прежде должен был выдержать двукратное нашествие Мааба: первый раз, в 1867 году, а второй — в 1870 году; но не поддался увлечению. Такой же успех имел и Беян-ахун: старик хан не изменил, за что и поплатился жизнью, младшие жены его тоже умерщвлены, а старшая уведена Беян-ахуном в Турфан, как залог, чтобы вынудить оставшегося в Хами сына, нынешнего хана Халита, присоединиться к мятежу. Ограниченные тесными пределами, Беян-ахун и Мааб доживают, повидимому, остатки дней. Последние известия из Азии, с которыми читатели, вероятно, уже знакомы из газет, говорят, что Манас уже взят правительственными войсками.

Подчинив Урумци и Манас, китайское правительство, по словам Цзо-цун-тана, твердо намерено устремить свое оружие против властителя Кашгара. Здесь, конечно, должен разыграться самый интересный эпилог драмы, так как здесь инсурекция выдвинула умного и энергичного Якуб-хана, пользующегося к тому же покровительством англичан. Но если, благодаря содействию последних, Якуб-хан располагает хорошо вооруженным войском, то и у китайцев, в последнее время, собрана шестидесятитысячная армия с ремингтоновскими [444] ружьями, карабинами Спенснера и круповскими пушками; если китайские войска неудовлетворительно, с европейской точки зрения, маневрируют, за то, в большинстве, хорошо стреляют, а хамийские и ланьчжеуские войска даже безусловно хороши. К тому же, имя Якуб-хана не пользуется ни малейшими симпатиями. Мусульмане Турфана, который составляет крайний, восточный пункт влияния Кашгара и где есть, как говорят, особый сборщик податей, Гекэм-тюре, хотя собственно гарнизона никогда там не было и нет, признают иго и платят дань только до времени, из-за права спокойной жизни и права иметь торговые сношения с Джетышаром. Как бы ни прочно казалось положение Якуб-хана, допустим даже, что на первых порах он и одержит верх, то в конце концов неминуемо уступит, потому что общие материальные средства обеих сторон слишком неравны. Как капля точит камень, так система действий китайцев рано или поздно возьмет свое. Если, не оправившись еще после потрясения, причиненного тайпингами, они сломили инсурекцию, которая охватила три большие внутренние провинции (Сан-си, Шен-си и Гань су), то с владетелем Седмиградии (Джетышар) справятся наверное. Здесь вопрос времени, не более. Не в первый уже раз Китай выносит эти испытания. После продолжительного бунта Джангира, произведенного в 1825 году, были восстания и в 1829, и 1847 годах; но все они не имели успеха.

Борьба Китая с мусульманством, совершаемая и мирным, гражданским путем постепенного асимилирования, и истребительной силой оружия, представляет громадный интерес не только для нас, русских, так как благосостояние пограничных наших областей находится в прямой зависимости от спокойного течения жизни в сопредельных, мусульманских окраинах Китая, но и обще-европейский, лучше сказать общечеловеческий, во имя прогреса и цивилизации. В Индии давно уже стали высказываться опасения по поводу угрожающего распространения исламизма; у нас, в Средней Азии проявления мусульманского фанатизма не раз вызывали вооруженные экспедиции; наконец, воочию, на наших глазах, развивается позорное знамя пророка и Осман попирает крест и непорочное имя славян. Мы хотим поэтому сказать, что если Китай систематически точит мусульманство, то, преследуя личные цели, он, вместе с тем, оказывает услугу человечеству вообще, а России, быть может, в особенности, а отсюда и значение его в мусульманской жизни востока. Не давлением грубой силы, которая, конечно, последнее средство и к которой Китай приступает лишь в крайнем случае, когда его вынуждают, а [445] системой государственной мудрости, которой нельзя не удивляться, он поглощает и перерабатывает все посторонние элементы. Внутри Китая вы не встретите мусульманской ермолки или азиатского халата — все китайское с ног до головы: и костюм, и нравы, и обычаи, даже склад лица, даже язык — этот неуклюжий китайский язык, на котором, тем не менее, китайские мусульмане ведут переписку даже между собой. Нельзя сказать, чтобы положение китайских мусульман было приниженное, невозможное; напротив, они пользуются всеми гражданскими правами и многие нередко достигали высших ступеней в служебной иерархии. Некогда мусульмане долго заседали в пекинском астрономическом трибунале и пользовались вниманием двора, пока их не сменили впоследствии ученые иезуиты; Ма-синьи — губернатор Чже-цзяна был из мусульман; Ие — генерал-губернатор двух гуанов, знаменитый по поводу последней войны с англичанами, говорят, тоже мусульманин. Подобные чиновники, как жрецы по должности, обязаны приносить жертвы духам рек и гор, поклоняться теням знаменитых мужей и, тем не менее, сами мусульмане отнюдь не считают их за ренегатов. Нет, тут выходит не грубая сила, а политическая система, самая нива, которая все перерабатывает, все поглощает, не брезгая ничем.

В заключение, для полноты отчета, приведем, хотя бы в виде простого перечня, результаты исследований экспедиции в других отношениях:

1) Зоологические и ботанические колекции, собранные доктором Пясецким, и огромное число акварельных рисунков его, представляющие бесспорный научный интерес.

2) Съемочные и другие работы штабт-капитана Матусовского, важные в картографическом отношении, как-то: маршрут всего пути от Ханькоу, в пятиверстном масштабе, с топографическим описанием местности, планы городов и проч.; непрерывный ряд высот, наблюдаемых на каждом переходе анероидом и термо-барометром, и полная таблица наблюдаемых ежедневно температур.

3) Сделанные астрономические определения дают широты и разность долгот двенадцати пунктов, и хотя вычисления еще не окончены, но есть основание думать, что местами придется сделать серьезные поправки карт.

4) На двенадцати точках произведены полные магнитные наблюдения.

5) Воспроизведенные фотографом г. Боярским, более 300 [446] снимков отдельных типов и видов, которые вместе, с систематическим каталогом, могут составить не малое подспорье при изучении бытовых и других особенностей страны.

6) Модели, образчики торгово-промышленной деятельности, книги, картины и тому подобный материал, охватывающий различные стороны жизни народа.

В виду важности фактических данных, в следующей статье мы поместим, в виде особых приложений, подробные сведения о путях сообщения и проч.

Мы рассчитываем, со временем, отдать весь собранный материал на суд публики, а теперь можем сказать лишь одно: было святое сознание долга, а об успехах — судить не нам.

Текст воспроизведен по изданию: Русская учено-торговая экспедиция в Китай, в 1874-1875 // Военный сборник, № 10. 1876