НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ ПРЖЕВАЛЬСКИЙ

Путешествие на Лоб-нор.

Еще в то время, когда писалась «Монголия и страна тангутов», Н. М. Пржевальский мечтал уже о новом путешествии и разрабатывал план его. «Я не намерен успокоиться, сообщал он М. Л. Степанову, и в конце будущего 1875 года, лишь только окончу второй том своего писания, снова отправлюсь на два года в Тибет, на этот раз из Туркестана. Средства теперь, вероятно, дадут большие, так что я возьму еще человек семь-восемь казаков, которых вооружу берданками».

Так как спутник его первой экспедиции, М. А. Пыльцов, женился (На сводной сестре Николая Михайловича, Александре Ивановне Толпыго, от второго брака его матери. Это чисто как в романе, говорил Пржевальский: ездили вместе в далекие страны, а затем, по возвращении, один из путешественников женился на сестре товарища. Не прибавить ли это в подробном рассказе к описанию моего путешествия?) и намерен был выдти в отставку, то Николай Михайлович предназначал себе товарищем Николая Яковлевича Ягунова, бывшего с ним в Уссурийском крае, затем блестяще окончившего Варшавское юнкерское училище и вышедшего офицером в Австрийский полк.

Зная способность Ягунова к рисованию и считая не лишним иметь в числе членов экспедиции художника, Николай Михайлович просил его особенно заняться этим и всеми средствами [328] поощрял его талант. Всецело преданный Пржевальскому и с восторгом мечтавший о предстоявшей экспедиции, Ягунов усиленно трудился и оказывал большие успехи в рисовании.

Задумывая экспедицию в более широких размерах, Николай: Михайлович писал своему другу, И. Л. Фатееву, прося его приискать кого-нибудь из юнкеров старшего класса Варшавского училища. «Такого юношу произведут нынче в офицеры, говорил Пржевальский, и я могу устроить так, что его командируют со мною на службу, так же как и Ягунова. Необходимо, чтобы новый товарищ был хороший человек, охотник... Только одно непременное условие: всякий желающий отправиться со мною должен знать, что он будет исполнителем того, что ему предложат делать; личных желаний и собираний коллекций для себя или кого-либо другого не допускается. Такой деспотизм, по моему мнению, необходим для успеха дела».

Николай Михайлович сознавал, что найти такого человека, весьма трудно: спутник должен быть человеком хорошим и привязанным всею душою как к нему, так и к общему делу; он должен быть нравственною поддержкою во все трудные минуты экспедиции, члены которой должны составлять одно нераздельное целое и жить в искренней братской дружбе. «Тогда бы, говорил Пржевальский, все труды и лишения, все неприятности от местного населения, — все это легче бы переносилось и менее бы чувствовалась отчужденность от родных и цивилизованного мира.

«Надо втолковать, писал Николай Михайлович, желающему со мною путешествовать, что он ошибается, если будет смотреть на путешествие, как на средство отличиться и попасть в знаменитости. Напротив, ему придется столкнуться со всеми трудностями и лишениями, которые явятся непрерывною чередою на целые годы, при этом его личная инициатива будет подавлена целями экспедиции; он должен будет превратиться в бессловесного исполнителя и препаратора (по деланию чучел, собирателя топлива, караульного по ночам и проч.), должен начать с того, чтобы сидеть по целым дням в музее, учиться делать чучела, а затем идти на тысячу лишений и опасностей, Человек бедный и притом страстный охотник был бы всего более подходящим, спутником и скорее бы мог понять, что путешествие не легкая и приятная прогулка, а долгий, непрерывный и тяжелый труд, предпринятый во имя великой цели. Желательно было бы, заключает Николай Михайлович, чтобы юноша поехал по увлечению, а не из-за денег...»

Многие выражали желание быть спутниками Пржевальского, но [329] он был страшно разборчив и не скоро остановил свое внимание на одном счастливце — Эклоне — сыне служащего при музее Академии, юноше, недавно вышедшем из четвертого класса гимназии и занимавшемся при музейской лаборатории. «Если я решусь, говорил Пржевальский, взять Эклона в экспедицию, то привезу его на лето в Отрадное обучить всему, что нужно». В июне он ждал к себе еще гостей из Варшавы, И. Л. Фатеева и Ягунова, но вместо их приезда он получил горестное известие, что, купаясь в Висле, Ягунов утонул восьмого июня. Известие это сильно поразило Николая Михайловича.

— Меня постигло великое горе, говорил он; бывший со мною на Амуре спутник, предназначавшийся для следующей экспедиции, утонул. В нем я лишился преданного друга и человека, незаменимого в путешествии. Да, потеря его для меня слишком тяжела и неминуемо отразится на самой экспедиции. Юный и неопытный Эклон еще неизвестно каким окажется и во всяком случае никогда не заменит Николая Яковлевича, а без надежного друга, в трудном деле путешествия, одному невозможно управиться. Я до сих пор еще не могу свыкнуться с мыслью, что Ягунов уже не существует. Все кажется, что вот-вот он приедет к нам в деревню, — так недавно еще был среди нас, а теперь превратился в ничто...

«Если Ягунову будут сооружать памятник, писал Пржевальский И. Л. Фатееву, то я прошу вас внести от меня двадцать пять рублей, которые я возвращу вам с благодарностью в деревне... Быть может, на эту сумму можно прямо купить дуб и посадить на могиле. Матери Ягунова я отправлю рисунки ее бедного Коли, лишь только получу от нее письмо.

«Получил я от своих казаков из Кяхты письма, в которых они умоляют меня взять их опять в экспедицию. Хорошо, что есть хотя этих два надежных человека, а то совсем бы дело было плохо. Да, откровенно говоря, оно и теперь находится не в хороших условиях; посмотрим, что будет далее».

* * *

Оффициальное осуществление экспедиции подвигалось вперед туго. Только особенно сочувственные отзывы просвещенных министров военного, Д. А. Милютина, и иностранных дел, Н. К. Гирса, дали возможность совету географического общества просить Августейшего председателя великого князя Константина Николаевича исходатайствовать на экспедицию Пржевальского просимую им сумму из средств государственного казначейства. Препровождая при [330] рескрипте к статс-секретарю Рейтерну подробную записку совета общества и отзывы министров, Его Высочество просил исходатайствовать у Государя Императора о назначении 24.740 рублей и при этом выразил уверенность, что экспедиция эта «принесет обильные плоды для науки и честь тем учреждениям, которые примут на себя заботы об ее осуществлении».

Спустя три дня, и именно 5 марта (1876 года), министр финансов уведомил, что Государь Император соизволил на отпуск просимой суммы.

Между тем в ожидании окончательного решения Николай Михайлович усиленно трудился над скорейшим созданием своей книги. Усиленно подыскивался также и второй сотрудник, каковым, в конце концов, явился прапорщик Повало-Швыйковский, ближайший сосед Пржевальского по Отрадному. Молодой Швыйковский чуть не сошел с ума от радости. Приглашение Николая Михайловича он получил в один день с известием о своем производстве в офицеры. Он тотчас же отвечал Пржевальскому, что путешествие с ним было его всегдашней мечтой, которая теперь к счастью исполнилась.

«Теперь, говорил Николай Михайлович, я одной ногой уже в Тибете, и если эта экспедиция будет идти так же счастливо, как первая, то мне будет принадлежать честь исследования всех самых неведомых стран Центральной Азии. Поприще завидное, хотя и трудное. Надеюсь, что мое счастье меня не оставит, и что через три года я вернусь в Отрадное здоровым и невредимым».

* * *

В конце апреля Пржевальский выехал из Отрадного, а в начале июня, во главе экспедиции, прибыл в Пермь, где принужден был остановиться на несколько дней. «Прощайте, мои дорогие, писал Николай Михайлович в Отрадное, верьте, что разлука с вами составляет для меня самую тяжелую жертву, перенести которую у меня хватило воли лишь во имя великого дела... Конечно, здоровья поубавится, да и седых волос прибудет».

«В Кульдже буду, вероятно, не ранее половины июля и в конце этого месяца двинусь в Тянь-Шань, прямо к вулкану Пэшак, который стоит к северу от города Куча и составляет предмет споров между геологами.

«Дальнейшее движение будет конечно зависеть от обстоятельств, но во всяком случае я буду наблюдать пролет птиц, т. е. проведу сентябрь на Лоб-норе, а октябрь и ноябрь в пустынях к юго-западу от Лоб-нора. В декабре вернусь в [331] Кульджу или в какой-либо другой пункт нашего Туркестана и повещу ученому миру, существуют ли дикие верблюды или нет».

Возня с громадным багажом, при скверной уральской дороге, была страшная; экипажи ломались часто и за их починку приходилось платить дорого.

За Уралом тотчас раскидывается Ишимская степь, а потом Барабинская. Первая имеет луговой характер и превосходную черноземную почву, вторая, по мере удаления от Омска к Семипалатинску, принимает все более и более характер Гоби.

«Жары стоят ужасные, писал Пржевальский, днем мы едем обыкновенно раздетыми, даже без сапог и штанов; в каждой попутной речке купаемся. Мое здоровье отлично и быстро поправилось: головные боли, кашель, катарр горла — все прошло. Вот что значит приволье страннической жизни! Это не то, что сидеть в петербургском климате, в конуре...»

Оборы и снаряжение экспедиции задержали Пржевальского в Кульдже в течение нескольких недель. Хлопот было множество: сортировка вещей, укладывание их в походные ящики и сумы. К тому же не мало времени отняла просушка предметов, чуть было не утонувших в реке Хоргосе.

Охранный лист для экспедиции был прислан также в Кульджу, хотя китайское правительство выдало его не без затруднений.

«Паспорт из Пекина, писал Николай Михайлович, я получил на проход от Хами в Тибет. Только китайцы отказались охранять экспедицию. Это-то и нужно, чтобы возле нас не было такой ..., каковы все китайские солдаты».

— Независимо от того, говорили (китайские) министры, что весь южный склон Тянь-Шаня занят инсургентами, должно иметь в виду, что население стран, через которые путешественникам придется пройдти, состоит из полудиких тангутов, только номинально признающих власть Китая и на которых здешнее правительство никакого влияния не имеет. В самом Тибете власть правительства Богдыхана также очень ничтожна. По этим причинам китайское правительство не может принять на себя обязанность охранять путешественников, которые отправляются из Хами в Тибет, а потому и выдача вида на этот предмет возможна лишь в том случае, если сама экспедиция в состоянии будет гарантировать свою безопасность.

* * *

Получив паспорт с такою оговоркою, Пржевальский 12 августа, напутствуемый добрыми пожеланиями соотечественников, [332] живших в Кульдже, оставил этот город и направился вверх по берегу реки Или.

— Илийская долина, говорил он, — это азиатская Ломбардия по своему климату и плодородию: отдавать такой уголок, право, не следует.

Население долины было прежде очень густое, но во время восстания таранчей разрежено уничтожением более двухсот тысяч китайцев: целые города истреблены были до единого человека. Но несмотря на то, в 1876 году долина все-таки была густо заселена таранчами, сартами, киргизами и калмыками. Плодородие почвы удивительное, дешевизна невообразимая: фруктов (персиков, яблоков, груш, арбузов и дынь) — гибель. «Каждый день, писал Николай Михайлович Пыльцову, мы объедаемся до отвалу по нескольку раз. Есть персики величиною с большое антоновское яблоко, но и жрут же мои казаки. Веришь ли, каждый день мы съедаем от 20 до 25 фунтов мяса, кроме других приложений».

Движение экспедиции по Или было приятною прогулкою: красивые и чистые деревни с садами, высокими тополями, почти сплошь следовали одна за другою. Обширные поля с обильным орошением, большие стада баранов, рогатого скота и табуны лошадей были очевидными свидетелями того, что население живет зажиточно и в полном довольстве.

Вскоре, затем, экспедиция вступила в долину нижнего Кунгеса, в лесах которого нашла хорошую научную добычу, в особенности по части животной жизни. Николаю Михайловичу посчастливилось убить большого темно-бурого медведя, отличающегося от обыкновенного длинными белыми когтями передних ног. В соседних горах начинало ощущаться приближение осени: перепадали небольшие морозы, на высотах уже лежал снег и листья на деревьях опали на половину.

Поднявшись вверх по Кунгесу и далее по реке Цагма, экспедиция достигла обширной и высокой долины, известной под именем Юлдуса, что значит звезда, от множества озерок, блестящих на солнце в виде звезд, рассыпанных по зеленым богатым пастбищам этой привольной страны.

— Место прекрасное, прохладное и кормное, говорили торгоуты Пржевальскому, рассказывая про Юлдус; только и жить господам да скотине.

Вступление экспедиции на Юлдус ознаменовалось крайне неприятным событием для Николая Михайловича. Он принужден был отправить в Россию одного из своих спутников, [333] Повало-Швыйковского, и остаться, по-прежнему, с одним лишь помощником.

Познакомившись с Юлдусом, Пржевальский двинулся в долину Хайду-гола и через урочище Хара-мото и Карашар достиг резиденции Якуб-бека Кашгарского. Еще по дороге сюда, экспедиция уже была приветствована послами Бодуалета (Бодуалет — счастливец, так называл народ Якуб-хана.), который в высшей степени интересовался путешественниками. В Курле был отведен для них особый дом, вне города, и приставлен караул, под предлогом охранения. «В сущности же для того, говорит Пржевальский, чтобы не допускать сюда никого из местных жителей, вообще крайне недовольных правлением Якуб-бека. В то же время и нас не впускали в город, говоря: вы наши гости дорогие, вам не следует беспокоиться, все, что нужно, будет доставлено. Но столь сладкие речи были на словах. Правда, нам каждый день доставляли барана, хлеб и фрукты, но этим и ограничивалось гостеприимство. Все, что только нас интересовало, что составляло прямую задачу наших исследований, было для нас закрыто. Мы не знали ни о чем далее ворот нашего двора».

На другой день по прибытии в Курля, к экспедиции был приставлен один из приближенных Якуб-бека, некто Заман-бек, выходец из г. Нухи и бывший русский подданный. Он зорко следил за всеми членами экспедиции и сопровождал их на Лоб-нор; местному населению запрещено было говорить с русскими, и каждую неделю приезжал к Заман-беку гонец, с которым он и отправлял свои донесения.

Заман-бек высказал Пржевальскому, что Якуб-хан имеет сведение о том, что русские не только поставляют хлеб китайцам, действующим против дунган, но что, будто бы, в рядах китайских войск находится довольно много русских офицеров. При этом бек объяснил, что Бодуалет этим огорчен, тем более, что, с своей стороны, он ни разу не был врагом русских. Для разъяснения справедливости этих слухов, Заман просил написать письмо туркестанскому генерал-губернатору, генерал-адъютанту Кауфману, чтобы тот выяснил, на сколько справедливы эти слухи. При этом намекал, что в случае отказа написать такое письмо, Пржевальский не будет пропущен на Лоб-нор. Зная, что письмо это будет прочтено, Николай Михайлович ограничился в нем только изложением своего разговора с Заманом.

— С своей стороны, прибавлял Пржевальский в конце [334] письма к генерал-адъютанту Кауфману, я старался уверить Заман-бека, что слух о присутствии в китайских войсках русских офицеров чистейший вздор и, что поставка хлеба китайцам есть дело купцов, а не правительства. Тем не менее вышеприведенные слухи, как видно, весьма тревожат Якуб-хана, который говорит, что англичане теперь будут смеяться над ним за то, что он не вступил с ними в такие дружеские отношения, как Афганский хан; между тем, русские в благодарность платят злом. При том, слухи о нашем будто бы участии в борьбе китайцев с дунганами заметно отражаются на свободе моих научных исследований. Решаюсь просить ваше высокопревосходительство, если признаете возможным, сообщить Якуб-хану, что сведения подобного рода не имеют ни малейшей вероятности».

* * *

Разубедить хана было трудно, но еще труднее было получить свободный пропуск на юг, к берегам таинственного Лоб-нора... Наконец, он был получен, и экспедиция радостно двинулась по бассейну Тарима. В попутном большом селении Ахтарма, окруженном лесами, изобилующими птицами и тростниками, в которых водятся тигры, Пржевальский провел восемь дней, но ему не удалось убить ни одного тигра. Вообще охота на этого зверя, кроме опасности, весьма трудна по чуткости тигра, и местные жители для добывания его шкуры употребляют отраву.

Дальнейший путь экспедиции направлялся вниз по Тариму. Идти с верблюдами было очень трудно, так как приходилось «пробираться то по лесу, или густым колючим кустарникам, то иногда по возвышенному тростнику, корни которого, словно железная щетка, изранивают до крови верблюжьи пятки». — Прихожу к убеждению, писал Пржевальский Пыльцову, что идеальная экспедиция в азиатских пустынях должна состоять только из шести человек: начальник, его помощник и четыре казака. Так и пойду в Тибет.

Оставив в селении Чархалык большую часть багажа, трех казаков и Заман-бека, Николай Михайлович с остальными, спутниками отправился, на другой день Рождества, в «Золотые горы» (Алтын-таг), на охоту за дикими верблюдами. Для укрытия от сильных холодов имелась юрта; продовольственных же запасов было взято на полтора месяца.

В течение сорока дней экспедиция прошла вдоль северного подножья Золотых гор около пятисот верст и встретила только одного дикого верблюда, убить которого однако не удалось. — [335] «Вообще, говорит Николай Михайлович, описываемая экскурсия была весьма неудачна и при том исполнена различных невзгод. На огромной абсолютной высоте, в глубокую зиму, среди крайне бесплодной местности мы терпели всего более от безводия и морозов, доходивших до -20° Цельзия. Топлива было весьма мало, а при неудачных охотах мы не могли добыть себе хорошего мяса и принуждены были несколько времени питаться зайцами. На местах остановок рыхлая глинисто-соленая почва мигом разминалась в пыль, которая толстым слоем ложилась везде в юрте.. Сами мы не умывались по целой неделе, были грязны до невозможности; наше платье было пропитано насквозь; белье же от грязи приняло серовато-коричневый цвет».

Отдохнув с неделю у ключа Чаглык, Пржевальский решил идти обратно на Лоб-нор, наблюдать весенний пролет птиц.. Лучших охотников-туземцев он отправил опять в горы на поиски диких верблюдов, назначив за шкуры самца и самки по сту рублей, — цену, в пять раз дороже той, за которую обыкновенно продавались шкуры этих животных.

* * *

Как натуралист, Николай Михайлович приводит первые очень интересные сообщения о диком верблюде... «По уверению лобнорских охотников, пишет он, все верблюды приходят, равно как и уходят, в пески Кум-таг, совершенно недоступные по своему безводию... Летом, в сильные жары, верблюды соблазняются прохладою высоких долин Алтын-тага и заходят сюда на высоту 11.000 футов; даже и более, так как наши проводники сообщали нам, что описываемое животное изредка попадается на высоком плато, по южной стороне Алтын-тага. Не малою приманкою для верблюдов в горах служат водопои на редких ключах, а также сравнительно большее, нежели в песках, обилие бударганы и других солончаковых растений. Зимою дикие верблюды держатся исключительно в более низкой и теплой пустыне; в горы заходят лишь случайно.

«Противоположно домашнему верблюду, у которого трусость, глупость и апатия составляют преобладающие черты характера, дикий его собрат отличается своею сметливостью и превосходно развитыми внешними чувствами. Зрение у описываемого животного чрезвычайно острое, слух весьма тонкий, а обоняние развито до удивительного совершенства. Охотники уверяли нас, что по ветру верблюд может почуять человека за несколько верст, разглядит крадущегося охотника очень далеко, услышит малейший [336] шорох шагов. Раз заметив опасность, зверь тотчас же убегает и уходит за несколько десятков, иногда даже за сотни верст. Действительно, тот верблюд, в которого я стрелял, бежал без перерыва, как то можно было видеть по следу, верст двадцать; вероятно еще и далее, но больше мы не стали следить, так как зверь свернул ущельем в сторону от нашего пути.

«Повидимому, такое неуклюжее животное, как верблюд, всего менее способно лазить по горам, но в действительности выходит наоборот. Мы видали не один десяток раз верблюжьи следы и помет в самых тесных ущельях и на таких крутых склонах, по которым очень трудно взобраться даже и охотнику. Здесь верблюжьи следы мешаются с следами куку-яманов и аркаров. До того странно подобное явление, что как-то не верится собственным глазам.

«Бегает дикий верблюд очень быстро, почти всегда рысью. Впрочем в этом случае и домашний его собрат, на большом расстоянии, обгонит хорошего скакуна. На рану описываемый зверь весьма слаб и часто сразу падает от малокалиберной пули лобнорских охотников.

«Время течки у диких верблюдов бывает зимою — с половины января почти до конца февраля. Старые самцы собирают тогда по несколько десятков самок и ревностно стерегут их от сладостных покушений других кавалеров — для чего, по словам охотников, иногда загоняют весь свой гарем в укромные ущелья и не выпускают оттуда до окончания любовной поры. В этот же период между самцами заводятся драки, которые иногда оканчиваются смертию одного из бойцов. Старый самец, одолев более слабого молодого, зубами раздавливает ему череп. Самка идет в течку на третьем году и ходит беременною немного более года; молодые, всегда один, родятся раннею весною, т. е. в марте. Детеныши весьма любят своих матерей. Если самка убита, то молодой убегает, но потом опять возвращается на это место. Пойманные с молоду, дикие верблюды легко ручнеют и исправно возят вьюк.

«Голос описываемое животное издает очень редко — глухой в роде мычания; так ревут чаще самки, у которых есть дети. Самцы же, даже в период течки, не ревут, но отыскивают самок чутьем по следу.

«Сколько лет живет дикий верблюд, нам сказать не могли; иные достигают глубокой старости. Нашему проводнику-охотнику однажды случилось убить самца с совершенно стертыми зубами; несмотря на это, животное было довольно жирно. [337]

«Лобнорцы охотятся за дикими верблюдами летом и осенью. Специально за описываемыми животными не ездят, а бьют их, когда попадутся. Вообще эта охота считается самою трудною, и ею занимаются лишь три, четыре охотника на всем Лоб-норе. Убивают верблюдов всего чаще, подкарауливая на водопоях; реже — ищут по свежим следам.

«Охотники, отправленные мною на поиски дикого верблюда, вернулись на Лоб-нор только 10-го марта, но за то с добычею. В окраине Кум-тага они убили самца верблюда и самку; при том, совершенно неожиданно, приобрели молодого из утробы убитой матери. Этот молодой должен был родиться на следующий день... Через несколько дней я получил еще шкуру дикого верблюда (самца), убитого на нижнем Тариме.

«Нечего и говорить, на сколько я был рад приобрести наконец шкуры того животного, о котором сообщал еще Марко-Поло, но которого до сих пор не видал ни один европеец...»

* * *

...Весь февраль и две трети марта 1877 года, экспедиция провела на берегу Лоб-нора. Это собственно не озеро, а огромное тростниковое болото, на котором, периодически, собираются миллионы плавающих птиц, в особенности уток. Во время валового пролета, и днем и ночью, стая за стаей, тысячи за тысячами неслись пернатые странники возле палаток наших путешественников. Охота на них была более чем удачна; били столько, что девать было некуда, а раненых не преследовали и не подбирали, оставляя их в добычу крылатым хищникам.

Между тем Заман-бек попривык к членам экспедиции и предоставил им свободу, чем и воспользовался Николай Михайлович, чтобы поплавать в лодке по Лоб-нору и изучить на сколько можно быт местных обитателей. «Это такие дикари, писал он, каких я не видывал даже в лесах Амура, среди тамошних кочевых инородцев...

«...Бедный и слабый физически лобнорец или кара-курчинец беден и нравственно. Весь мир его понятий и желаний заключен в тесные рамки окружающей среды, вне которой этот человек ничего не знает. Лодки, сети, рыба, утки, тростник — вот те предметы, которыми только и наделила несчастного мачиха-природа. Понятно, что при такой обстановке, при том без влияний извне, невозможно развитие ни умственное, ни нравственное. Тесный круг понятий лобнорца не переходит за берега родного озера; остальной мир для него не существует. Вечная борьба с нуждою, [338] голодом, холодом положила печать апатии и угрюмости на характер несчастного; он никогда почти не смеется. Умственные способности также не идут дальше того, сколько нужно, чтобы поймать рыбу или утку, да исполнить другие житейские заботы. Иные даже считать не умеют дальше сотни, быть может, и того менее. Впрочем, некоторые из лобнорцев, более цивилизованные, достаточно хитры и плутоваты в обыденных случаях жизни.

«...Сидя в сырой тростниковой загороди, среди полунагих обитателей одной из деревень Кара-курчина, я невольно думал: сколько веков прогресса отделяют меня от моих соседей? И как велика сила человеческого гения, если из подобных людей, каковыми, по всему вероятию, были наши далекие предки, могли сделаться нынешние европейцы. С тупым удивлением «смотрели на меня лобнорские дикари, но не менее того интересовался и я ими. Было слишком много манящего и оригинального во всей окружающей обстановке, среди далекого, неведомого озера, в кругу людей, живо напомнивших собою примитивный быт человечества...»

* * *

Сделав затем астрономическое определение главных пунктов и съемку озера Лоб-нора, Пржевальский считал главную свою задачу посильно исполненной и направился в обратный путь на город Курля.

Многие сожалели, что Н. М. Пржевальскому не удалось пробраться в Тибет прямо через Лоб-нор. «Известный наш миссионер о. Палладий, писал Пржевальскому дипломатический чиновник в Пекине, Кояндер, продолжает предполагать, что, несмотря на отрицание местных жителей, возможность пройти этой дорогой существует; так, вместо обещанных безводных степей, там должны быть (местности), покрытые травою и лесами. Единственная надежда убедиться в этом была на вас, так как кроме вас никто не обладает в настоящее время достаточной энергией, чтобы сделать подобную попытку. Теперь он (Палладий) отложил всякую надежду на то, чтобы при нашем поколении вопрос этот был выяснен. Китайцы продолжают уверять, что и из Хами нет прямых путей в Тибет; но вероятно проход ваш докажет им противное».

Двадцать пятого апреля наши путешественники прибыли в Курля и на пятый день своего здесь пребывания имели свидание с Якуб-ханом. Это был пожилой, маленький, толстый господин, с черною, с проседью, бородою; он производил впечатление [339] человека, привыкшего подавлять свои чувства и не показывать их. «Хотя в общем, писал Николай Михайлович, Якуб-хан такая же ..., как и все азиатские халатники. Кашгарское царство не стоит медного гроша». Пржевальский и его спутник были приняты на дворе. После поклонов и приветствий Якуб-хан встал и подал руку. Расспросив о благополучии пути, он заявил, что видел много европейцев, но что никто ему так не нравился, как они. — Вы отправляетесь в Петербург, говорил он; смотрите же, не забывайте своего друга — пишите мне.

Во время аудиенции, продолжавшейся около часа, весь разговор вертелся на том, что он искренно и чистосердечно расположен к русским, хотя факты доказывали противное: как в первый раз, так и теперь путешественников никуда не выпускали из квартиры, не дозволяя им ни с кем видеться и говорить. Сам Николай Михайлович говорит: впечатление, мною вынесенное из путешествия во владениях Якуб-бека, самое тяжелое. Нас везде ненавидели, но наружно оказывали почет: под маскою вежливости много раз проглядывало проклятие и ненависть к «кафирам» — так было с первого до последнего дня. Всего лучше то, что при расставании с меня попросили расписку в том, что мы остались всем довольны. Расписка дана была в самом общем смысле: «встречали всякое содействие».

* * *

Несмотря, однако же, на строгий присмотр, которым старались окружить экспедицию во владениях Якуб-хана, Н. М. Пржевальскому удалось собрать очень интересные сведения как о политическом положении Восточного Туркестана, так и о самой личности Бодуалета... «Человек, много на своем веку испытавший, пишет Пржевальский, Бодуалет вынес из житейской практики, прежде всего, недоверие к людям вообще. Подозрительность — главная черта характера Якуб-бека; рядом с нею стоят жестокость и коварство. Для достижения своих целей Джитышарский царь не остановится ни перед какими жертвами. «Цель оправдывает средства» — вот девиз внутренних убеждений Бодуалета. Так, по крайней мере, можно было заключить из многократных рассказов нашего спутника Заман-бека, придававшего большое значение подобным качествам Якуб-бека. Отчасти, быть может, это и применимо в деле управления азиатских царств. Жертвы политические иногда и в Европе бывают жертвами искупления. Но у Якуб-бека жестокость через край; смертные казни в его владениях — явление самое обыденное... Пусть даже потоками крови [340] Бодуалет зальет поле своего владычества, лишь бы на этом поле взошли ростки будущего преуспеяния государства. Но таких ростков нет вовсе. Кровавый террор в нынешнем Джитышаре имеет целию одно лишь упрочение власти самого царя — о народе, нет заботы. На него смотрят как на рабскую массу, из которой можно выжимать лучшие соки. При том же Бодуалет человек хотя с сильною волею, но без всякого образования, кажется даже безграмотный, едва ли имеет серьезное понятие об управлении, государством, хотя бы в духе мусульманских правителей вообще. Мелочные заботы дня поглощают все внимание и время джитышарского владыки, о котором, к сожалению, в Европе сложилось слишком высокое мнение. В сущности же кашгарский царь не более, как политический проходимец. Подобные личности нередкость в Азии. Временные их успехи на политическом поприще свидетельствуют всего чаще не о мощных талантах самих деятелей, а скорее о невежестве массы, которую они эксплоатируют. Времена безграмотных гениев миновали. При удаче, разбойник может несколько лет властвовать над рабским и невежественным населением, но подобное царство, сплоченное случайно, без всякой внутренней жизни, неминуемо падет в близком будущем. Не даром и англичане так скоро охладели в порывах своей дружбы к кашгарскому царю. Практичные англичане вероятно, разнюхали, с кем имеют дело, и поспешили рассчитаться вовремя.

«Под стать самого Бодуалета, является и клика его сподручников, большею частью беглых проходимцев из Кокана, Ташкента, Бухары, даже из Индии и Афганистана. Все они известны местному населению под общим именем «анджанов», служат опорою власти Якуб-бека, являются исполнителями его явных и тайных приказаний. Главнейшие должности в Джитышаре розданы этим анджанам, или ближайшим родственникам Бодуалета. Анджаны являются правителями городов, начальниками войска, сборщиками податей и составляют охранную стражу самого царя, нечто в роде опричников. Для местного населения эти люди ненавистны, хуже китайцев. Действительно, в нынешнем Джитышаре очень плохо жить. Ни личность, ни имущество не обеспеченье шпионство развито до ужасающих размеров; каждый боится за. завтрашний день. Произвол господствует во всех отраслях управления; правды и суда не существует. Анджаны грабят у жителей не только имущество, но даже жен и дочерей. Подати увеличены до громадных размеров, — при том же собиратели их не забывают и себя. Не только на Тариме, но даже в г. Курля, [341] местные жители в разговоре с нашим переводчиком и казаками, постоянно проклинали свое правительство и высказывали желание подчиниться России. Слух об умиротворении нами Кокана и Кульджи прошел далеко; дикий азиатец начал понимать, что власть русская есть залог спокойствия и благоденствия. Не от излишнего патриотизма говорю я таким образом. Нет! Когда бывало бедные, обобранные калмыки и таримцы украдкою приходили к нам и со слезами на глазах рассказывали о своей злосчастной участи, завидуя в то же время своим за-Тян-шаньским со братьям — тогда я верил, что успехи русского оружия в Азии есть; не только успехи политические, но вместе с тем человечески-гуманные.

«Штуцерная пуля и нарезная пушка приносят здесь те зачатки цивилизации, которые иным путем, вероятно, еще долго не попали бы в окаменелый строй средне-азиатских ханств...

«На всякое наше требование, заключает Пржевальский, Якуб-бек неминуемо согласится. В районе моего путешествия, мне кажется, следует теперь же перенести границу на хребет Далын-дабан для того, чтобы закрепить в наше владение оба Юлдуса с их превосходными пастбищами, на которых могут свободно усеться многие тысячи калмыков, во всяком случае более тяготеющих к нам, нежели к фанатическим мусульманам...»

* * *

Вступив на Юлдус, экспедиция освободилась от опеки Якуб-бека, отправила донесение в Петербург и занялась дополнительным исследованием страны и охотой за архарами... Однако, продолжительная напряженная деятельность давала себя чувствовать, к тому же питание членов экспедиции было отвратительное. «Питаемся, записал Николаи Михайлович в своем дневнике, кроме мяса, дзамбою, крупною, как ячменная крупа. Право, у нас лучшею посыпкою кормят свиней. После еды, через час дзамба разбухает в желудке и, зная это, мы едим подобную прелесть не через-чур».

На Юлдусе же Николай Михайлович, получив от родных известие о начавшейся войне России с Турцией, просил о назначении его в ряды армии. «Сейчас, телеграфировал он начальнику, главного штаба, узнал о войне. Считал бы себя счастливым, если бы получил дозволение отложить на время Тибетскую экспедицию и стать в ряды действующей армии. Если же это невозможно, то в половине августа пойду в Тибет». Военный министр Д. А. Милютин считал более полезным, чтобы Пржевальский [342] продолжал свое путешествие, так как для военных действий недостатка в офицерах у нас не было.

— Теперь, со спокойною совестью, говорил Николай Михайлович, могу уже продолжать свою экспедицию... В начале июля он прибыл в Кульджу, где оставался до второй половины августа, писал отчет о своем путешествии и разбирал привезенные им коллекции.

«Оглянувшись назад, говорит Пржевальский, нельзя не сознаться, что счастие вновь послужило мне удивительно. С большим вероятием можно сказать, что ни годом раньше, ни годом позже, исследование Лоб-нора не удалось бы. Ранее Якуб-бек, еще не боявшийся китайцев и не заискивавший вследствие того у русских, едва ли согласился бы пустить нас далее Тянь-Шаня. Теперь же о подобном путешествии нечего и думать при тех смутах, которые после недавней смерти Бодуалета начали волновать весь восточный Туркестан...» (Как известно, Бодуалет, происками китайцев, был отравлен.)

— В Тибетскую экспедицию, писал он М. А. Пыльцову, беру кроме Чебаева и Иринчинова еще трех забайкальских казаков. Один уже прибыл, другие еще едут. Впрочем, если они не будут уметь хорошо стрелять, то я отошлю их обратно и возьму солдат. Эти всегда смелее и усерднее.

«На днях, я пошлю мамаше триста рублей, следуемых за этот год. За 1876 год она получила от меня при отъезде в экспедицию. На днях же пошлю тебе полфунта семян знаменитых дынь из Хами — большие, вкусные, могут сохраняться до конца зимы. Только условие: никому не давай этих семян — редкость большая. Блюдя сад и каждогодно подбавляй к нему понемногу. Выкопай в саду пруд: я жертвую на это дело сто рублей. За ледником, где были дрова, непременно рассади малину, отличная там будет... Это уже моя последняя экспедиция. Вернусь, поселюсь в Отрадном, и будем мы с тобою жить припеваючи».

Конечно, Николай Михайлович писал в таком духе исключительно для успокоения нежно любимой им матери, которая, поздравляя сына с производством в полковники, выражала надежду, что по возвращения из экспедиции он будет генералом. «А генералам всем надобно сидеть на месте», прибавляла она. «Вероятно, это твоя последняя экспедиция... Не мучь ты себя и вместе с собой меня. Чего тебе не достает? А то воспоминая о тебе, лишения твои всех удобств жизни измучили меня, и я, право, состарелась за это время на десять лет, а еще два года не увижу тебя! [343]

«Вот дядя твой, Павел Алексеевич умер 26 декабря (1876 г.), недолго болел и хорошо его похоронил Михаил Александрович; конечно, после все эти похоронные издержки принял на себя Владимир и отдал все Михаилу Александровичу. Последние месяцы своей жизни он был совсем без памяти, никого не узнавал и хорошо сделал, что, не делая больших хлопот, умер покойно. А на похоронах все были пьяны, было выпито всеми приходящими поминать четыре ведра водки в один день, а что съедено пирогов, клецок, лапши, кутьи, то нельзя и вообразить, чтоб можно было уничтожить в один день».

Тяжелой грустью омрачилось лицо Николая Михаиловича при известии о кончине дяди. Несмотря на пороки и слабости покойного, он горячо любил его и не проходило дня, чтобы, среди трудов и лишении, он не вспоминал об Отрадном и близких ему родных.

— Часто, очень часто, говорил он, я в пустыне вспоминаю про родной очаг, который дороже для меня всего на свете.

* * *

При сборах в путешествие, Пржевальскому был дорог каждый день, в особенности потому, что туда же в Тибет, со стороны Индии, направлялись и англичане, с намерением пробраться в Лхасу. Теперь вопрос был в том, кто скорее достигнет столицы Тибета и кому будет принадлежать пальма первенства. Пржевальскому не хотелось уступить ее англичанам, и он торопился покинуть Кульджу...

Наконец, 28 августа караван экспедиции выступил по направлению к Гучену. По большой дороге, ведущей через города Шихо и Манас, были расположены китайские войска и частию даже «чампаны», т. е. ссыльно-каторжные, но чтобы избавиться от различных неприятных случайностей, Пржевальский избрал окольный путь, удлинив таким образом маршрут на двести слишком верст. Безводные переходы бывали иногда в семьдесят и даже сто верст.

После многочисленных трудностей, четвертого ноября экспедиция прибыла в Тучен. О китайском гостеприимстве нечего было и думать. Достаточно было кому-нибудь из членов экспедиции попасть на глаза китайским солдатам, чтобы тотчас подвергнуться оскорбительным ругательствам. «Вообще китайские войска, доносил Пржевальский, сколько мы их видели в Гучене, весьма деморализованы, грабежи по дорогам — их специальное занятие». [344]

При таких условиях оставаться в Гучене было неудобно; к тому же, страшный зуд тела, которым страдало большинство участников экспедиции, в том числе и сам начальник, не проходил, наоборот усиливался все больше и больше. «По выходе из Кульджи, писал Николай Михайлович, я заболел вздорною, но нестерпимою болезнью: у меня сильный зуд. Мы мазали табаком и дегтем — не помогает; испытаю последнее средство — синий купорос. Два казака, бывшие у меня проводниками из Кульджи,. возвращаются в Зайсанский пост. Пишу, чтобы прислали оттуда лекарство от зуда и газеты. Посланный догонит меня в Хами, где будем в половине декабря (1877 г.)».

Предположения однако же не оправдались; болезнь не давала покоя ни днем, ни ночью. Ночи, обыкновенно, Николай Михайлович проводил на половину без сна и сильно измучился. «Несомненно, писал он, мы где-нибудь заразились на Лоб-норе, вернее в Кульдже от дурной воды; причиною также могли быть постоянно соленая в воздухе, стоявшая пыль Лоб-нора и верховая езда. Промучившись почти три месяца, я решился вернуться из Гучена в Зайсан (570 верст), вылечиться здесь совсем и раннею весною (в половине февраля) идти с новыми силами в Тибет. Тяжело мне было решиться на возврат. Несколько раз я плакал при мысли о такой необходимости. Наконец, двадцать седьмого ноября, мы выступили из Гучена к Зайсану тою же дорогою, которою шли из Кульджи. ехать верхом я не мог ж потому купил передок от русской телеги, приделали на него ящик, где я и уселся.

Легко представить себе, что такой экипаж был не особенно удобен, и путешествие для больного было невыносимо. На несчастье, зима стояла суровая: целыми неделями, в особенности по ночам, ртуть замерзала и не выходила из шарика.

— Во всех моих странствованиях по Азии, говорил Николай Михайлович, эта была первая неудача. Дай Бог, чтобы она была и последняя.

* * *

В Зайсане, куда экспедиция вступила двадцатого декабря, местные врачи встретили больных с большою предупредительностью. Частые бани, примочки из свинцовой воды и разные мази хотя и облегчили страдания, но на скорое выздоровление нельзя было надеяться. «Облегчения пока еще мало, писал Николай Михайлович; впрочем, эта болезнь упорная. Надеюсь, что к половине февраля, быть может и скорее, пройдет. Так, по крайней мере, уверяют меня здешние врачи». [345]

«...Зайсая пакость такая же, как Кульджа и вообще все наши сибирские города. Как курьез скажу, что даже лекарство приносят мне из лазарета, за неимением пузырьков, в водочных бутылках или полуштофах...

«Возвратясь из экспедиции, более не пойду в Азию: пора и отдохнуть. Предстоящий путь в Тибет вероятно уже будет последним моим путешествием в Азию. Довольно потаскался среди этих ..., которых называют монголами, китайцами и проч.

Будем жить по-старому, тихо и спокойно. Не нужно мне никаких почестей и богатств — дайте мне только тихую жизнь в Отрадном. Там можно жить спокойно, а следить за наукою и событиями также не трудно, выписывая журналы и газеты».

Николай Михайлович просил Пыльцова приступить к постройке ему в Отрадном особого флигеля и послал подробный его план. Вместе с тем его крайне беспокоило неполучение писем от матери. «Я сильно беспокоюсь на счет такого молчания, писал он, и на днях послал телеграмму в Смоленск. Не случилось ли что-нибудь с мамашей? Для разъяснения я просил телеграфировать правду». В ответ на это Пржевальский получил 27 февраля телеграмму Из. Дем. Толпыго такого содержания: «Маменька была больна, теперь поправляется; писать не может, целует вас, здорова».

Такое известие несколько успокоило Николая Михайловича, хотя его чуткое сердце продолжало болеть, томиться... «В Зайсане мы живем почти уже два месяца, писал он; жирок заправил я себе генеральный. Потолстел против того, каким пришел, на целых два дюйма, а может быть и более. Петербургский сюртук едва впору. Конечно, такой жирок скоро начнет спадать, но его хватит, я думаю, до Цайдама или Хами».

* * *

С половины марта Николай Михайлович стал готовиться к экспедиции в Тибет «Большая экспедиция, какова теперь наша, писал он, приносит очень много лишних забот, совершенно чуждых научным исследованиям; всего труднее подобрать хороших казаков. Недавно я принужден был прогнать за постоянное пьянство и воровство прежнего своего спутника... Денег теперь много, но трудов, а главное неприятностей, вдесятеро больше, нежели было в прошлую экспедицию. Из всех моих шести казаков только один Иринчинов хорош; остальные пьяницы и воры, которых необходимо держать в острастке палкою. [346]

— Трудно бывает подчас, говорил Николай Михайлович, трудно очень, тем более, что не на кого опереться. Одному радуюсь, что прежняя энергия меня не покидает, а с нею успех дела много обеспечен.

Еще в ноябре 1876 года китайские министры сообщили нашему посланнику в Пекине Бюцову об опасности, угрожавшей экспедиции, и советовали уговорить Николая Михайловича не ходить в Тибет. «В мае текущего года, писали они, министерство, получив письмо вашего превосходительства, в котором вы, заявляя о намерении русского офицера Пржевальского с товарищами предпринять путешествие в Тибет с ученою целью, просили министерство о выдаче означенному офицеру охранного листа. В ответ на него (министерство) тогда же заявило вашему превосходительству, что китайское правительство может оказать содействие только в тех местах, где есть китайские власти, но что в местах, где нет таковых, оно не может принять на себя обязанности оказывать защиту. Затем министерство получило другое письмо вашего превосходительства, в котором, между прочим, было замечено, что в местностях, где нет китайских властей, охранный лист также будет бесполезен. Вследствие этого заявления, министерство, согласно выраженному в письме желанию, выдало билет и вместе с тем сообщило о сем в Тибет и другие места.

«В ответ на это правительственный комиссар в Тибете доносит министерству, что тибетские ламы представили ему адрес, в котором заявляют, что Тибет никогда не находился в сношениях с иностранными государствами, что религия и обычаи Тибета не одинаковы с таковыми же в других государствах и что поэтому они опасаются, чтобы не вышло какого-либо дела.

«В июле месяце 1869 года один француз отправился было в Тибет, но положительно был задержан (остановлен). В настоящее время офицер почтенного государства Пржевальский с товарищами, хотя и снабженный билетом, отправляется в путешествие, но мы весьма опасаемся, что тибетские ламы, не имевшие сношений с иностранцами и неизбежно мало слышавшие о них, отнесутся к путешественникам с подозрительностью, которая повлечет за собою множество неудобств. В данном случае нами руководит чувство дружбы, и мы весьма беспокоимся за них. Мы доводим сие до сведения вашего превосходительства для того, чтобы вы передали путешествующим офицерам наблюдать самую крайнюю осторожность. Если, действительно, встретятся какие-либо неудобства, то чтобы они, зная об угрожающей опасности, непременно возвратились бы. Это наше желание». [347]

Не считая нужным скрывать своего мнения, Бюцов писал китайским министрам: «В письме от восемнадцатого числа сего месяца почтенные сановники уведомили меня, что правительственный комиссар в Тибете, в ответ на посланное ему министром извещение о предположенном путешествии в эту страну русского офицера Пржевальского с товарищами, донес министерству, что тибетские ламы представили ему адрес, в котором заявляют, что Тибет никогда не находился в сношениях с иностранными государствами, религия и обычаи которых не одинаковы с существующими в Тибете, и что поэтому они опасаются, чтобы не вышло какого дела. Вследствие этого заявления вы желаете, почтенные сановники, чтобы названный офицер и его спутники наблюдали крайнюю осторожность, а в случае какой-либо опасности возвратились бы назад.

«Приношу вам, почтенные сановники, искреннюю благодарность за те дружественные чувства, которые побудили вас сделать мне вышеупомянутое сообщение, и за участие, выказываемое вами к нашим путешественникам: они будут поставлены в известность о содержании вашего сообщения.

«Вместе с тем позволю себе однако обратить внимание ваше на то, что комиссар ваш в Тибете, приняв адрес сам и донесши вам об этом, не выполнил всех лежавших на нем обязанностей. Мне кажется, что долгом его было тогда же объяснить ламам, что различие в религии и обычаях и отсутствие сношений с другими странами не составляет еще причин, чтобы чуждаться иностранцев и опасаться каких-либо неприятных дел с ними. Он мог бы объяснить ламам, что русские путешественники отправляются в Тибет с ведома китайского правительства и что, так как это служит вашим доказательством того, что никаких недружелюбных намерений они не имеют, то ламы должны откинуть всякую подозрительность относительно их.

«Так как комиссаром, повидимому, ничего подобного не было сделано, чтобы рассеять высказанные ему ламами опасения, то не признаете ли, почтенные сановники, уместным послать ему надлежащие в этом смысле предписания.

«При этом я покорнейше просил бы вас поставить в известность о том, что подполковник Пржевальский уже путешествовал в Монголии, Куку-Норе и Цайдаме, и что в этих странах он испытывал самое радушное гостеприимство в ламайских монастырях, обитатели которых никогда не относились к нему с подозрительностью, и которым с своей стороны он не подал повода к неудовольствиям, умея уважать и религию, и [348] обычаи их. Нет основания опасаться того, чтобы он не сумел поставить себя также хорошо в отношении к ламам в южном Тибете. К этому следует, впрочем, прибавить и то, что в Лхасу проникали иностранцы, хотя, правда, очень редко, и что из рассказов их о Тибете не видно, чтобы духовенство и народ выказали недружелюбные к ним чувства».

* * *

Принимая все это к сведению, Пржевальский, тем не менее продолжал усиленно готовиться к предстоящей экспедиции и, еще не вполне поправившись здоровьем, решился двинуться в путь. «Услад в экспедицию мы набрали много, писал он Пыльцову. Для Тибета есть особый заветный ящик, куда положены и твои конфекты. Сейчас Иринчинов купил на рынке и привез девять пудов баранины. Вот какие мы теперь берем запасы; охотою десять человек нельзя прокормить. Ружья наши все вымыты, вычищены, заряды и патроны изготовлены; словом, собрались совсем».

Наступила весна; появились прилетные птицы. Весенний воз дух действовал бодрящим образом; все чувствовали повышенную энергию и стремление в даль...

«Завтра, наконец, мы выступаем — говорил Пржевальский, — из Зайсанского поста. Избавляемся от тюрьмы, в которой сидели три месяца. Радость неописанная...» Но она была неполная. Какое-то тайное предчувствие мучило Николая Михайловича... «О мамаше сильно беспокоюсь, — писал он, — выздоровеет ли она?» — Телеграмма брата Владимира от 20 марта раскрыла перед ним горькую истину: «Восемнадцатого июня прошлого года мамаша скончалась». Известие это как громом поразило Николая Михайловича...

«Глубоко-тяжелую весть, записал он в своем дневнике, получил я сегодня телеграммою от брата, из Москвы: 18 июня прошлого года, моя мамаша скончалась. Полугодом раньше ее умер мой дядя. Невознаградимы мне эти утраты, понесенные в такой короткий срок. Если бы я не возвращался из Гучена в Зайсан, то о смерти матери не знал бы до окончания путешествия. Быть может это было бы к лучшему...

«Теперь же к ряду всех невзгод прибавилось еще горе великое. Я любил свою мать всею душою. С ее именем для меня соединены отрадные воспоминания детства и отрочества, беззаботно проведенных в деревне. И сколько раз я возвращался в свое родимое гнездо из долгих отлучек иногда на край света. И всегда меня встречали ласка и привет. Забывались [349] пережитые невзгоды, на душе становилось покойно и радостно; я словно опять становился ребенком. Эти минуты для меня всегда были лучшею наградою за понесенные труды...

«Буря жизни, жажда деятельности и заветное стремление к исследованию неведомых стран внутренней Азии снова оторвали меня от родного крова. Бросалось многое, даже очень многое, но самою тяжелою минутою всегда было для меня расставанье с матерью. Ее слезы и последний поцелуй еще долго жгли мое сердце. Не один раз, среди дикой пустыни или дремучих лесов, моему воображению рисовался дорогой образ и заставлял уноситься невольно к родному очагу...

«Женщина от природы умная и с сильным характером моя мать вывела всех нас на прочный путь жизни. Ее советы не покидали меня даже и в зрелом возрасте. Правда, воспитание наше было не много спартанским, но оно закалило силы и сделало характер самостоятельным. Да будет же мир праху твоему, моя дорогая мамаша...»

Печаль эта несколько ослабилась возможностью скоро побывать в Смоленске и поклониться праху дорогого существа: Пржевальский получил предписание не ходить в Китай и возвратиться в Петербург... «Не знаю — писал он, — к худшему ли это случилось или к лучшему? Мне кажется, последнее вероятнее. Не говоря уже про то, что китайцы, при настоящем своем положении к русским, легко могли наделать нам всяких неприятностей и не пустить далее Гучена, — мое здоровье, не вполне еще окрепшее в Зайсане, снова ухудшилось, лишь только пришлось жить на морозах в юрте, лазить во время экскурсий по горам или болотам — словом, подвергать себя всем тем невзгодам, которые неминуемо сопряжены с путешествием в диких странах Азии. Между тем физическая крепость составляет одно из главных условий для успеха дела. Необходимо вылечиться хорошенько и тогда со свежими силами и новым счастьем продолжать начатое дело.

«Оставив верблюдов и все снаряжение экспедиции в посту Зайсанском, я отправлюсь в Петербург с тем, чтобы будущею зимою, в январе или феврале 1879 года, снова двинуться в путь, если, конечно, тому не помешают разные тучи, которые ныне облегают политический горизонт. Здоровье же мое, я думаю, восстановится при условиях лечения лучших, нежели они были в посту Зайсанском». [350]

31-го марта (1878 г.) Николай Михайлович записал в своем дневнике следующее:«...Сегодня исполнилось мне 39 лет и день этот ознаменован для меня окончанием экспедиции, далеко не столь триумфальным, как мое прошлое путешествие по Монголии. Теперь дело сделано лишь на половину: Лоб-нор исследован, но Тибет остается еще не тронутым. В четвертый раз я не могу попасть туда: первый раз вернулся с Голубой реки; второй — с Лоб-нора, третий — из Гучена и, наконец, четвертый раз экспедиция остановилась в самом начале. Я не унываю! Если только мое здоровье поправится, то весною будущего года снова двинусь в путь. Хотя остановка экспедиции совершилась не по моей вине и при том я сознаю, что это самое лучшее при настоящем состоянии моего здоровья — все-таки мне крайне тяжело и грустно ворочаться назад. Целый день вчера я был сам не свой и много раз плакал. Даже возвращение в Отрадное теперь мало радует.

«Правда, жизнь путешественника несет с собою много различных невзгод, но за то она дает и много счастливых минут, которые не забываются никогда. Абсолютная свобода и дело по душе — вот в чем именно вся заманчивость странствований. Не даром же путешественники никогда не забывают своей труженической поры, даже среди самых лучших условий цивилизованной жизни».

«Прощай же моя счастливая жизнь, но прощай не надолго. Пройдет год, уладятся недоразумения с Китаем, поправится мое здоровье — и тогда я снова возьму страннический посох и снова направлюсь в азиатские пустыни...»

П. Козлов.

Текст воспроизведен по изданию: Николай Михайлович Пржевальский // Русская старина, № 2. 1912

© текст - Козлов П. К. 1912
© сетевая версия - Thietmar. 2017
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1912