ПОЕЗДКА ПО КИТАЙСКОЙ ГРАНИЦЕ ОТ АЛТАЯ ДО ТАРБАГАТАЯ

VII.

Котон-Карагай, кочевье Микайле. От Белой Берели, через Язево озеро, 45 верст.

Мы шли Берельской долиной, спускаясь вдоль хребта который разделяет Берель от Катуни. Прошли небольшой перевал и пошли лесом. Берель ушла влево. При выходе из леса справа показалась Катунь, но к сожалению знаменитого ее водопада не видали. Пошли равниной по которой извивалась Язевка. Приходилось обходить и проходить большими болотами. Потом опять шли рощами; множество ключей, дорога кочевая, места прелестные! На лугах цвело множество гинциан. Барсуков рассказывал что они употребляют этот цвет как лекарство от кровавых поносов; по его рассказу, действие настоя гинциан должно быть сильно наркотическое; когда его дают больному, он засыпает, и все время что спит стараются ничем не потревожить сон. После сна, по его словам, иногда с [616] одного приема помогает. В их деревнях, также как и в Бухтарме и у вас в Семипалатинске, в летние месяцы на детей повальная болезнь — кровавые поносы. В Семипалатинске и, как мне говорили, в Бухтарме, большинство детей умирают, а в деревне Барсукова в это лето из двадцати больных умирало восемь, девять, что составляет разительный контраст со смертностью у нас.

Пройдя верст 20, мы пришли к Язеву озеру; оно верст пять длины и около версты ширины. Па противоположном берегу в кедровнике на склоне горы стояла избушка, вероятно зверовщиков. Пройдя озеро, мы поднялись на горку и остановились в роще. Какой вид открывался отсюда! Я такого не видала! Язево озеро лежит зеркалом в зеленой долине, уходившей на далекое пространство и обрамленной венцом темных лесных гор; из-за них подымались красные и фиолетовые каменистые вершины; на заднем плане, подымаясь над горами и завершая картину, белела и сверкала в лучах солнца снеговая красавица Белуха. Берельский и Катунский ледники были совершенно видны.

В трубу хорошо было видно на Берельском леднике, за зубчатым кремнем, гладкое ледяное поле; на одном из уступов кремня лежал громадный камень. Жаль что он не съехал при вас. Катунский ледник, по словам Барсукова, отлог так что на него легко взойдти.

Долго мы просидели на Язевом озере, любуясь прелестной картиной; наконец поднялись и пошли. Из озера снова выбегала Язева и, пробежав около версты, падала водопадом сажен в 8 вышиной. Около водопада мы спустились довольно крутым спуском, перешли Язеву и пошли левым берегом. Еще видели тут другой водопад, летевший между деревьями с вершины горы. Нам пришлось идти узкой долиной, по сторонам ее на горах был когда-то лесной пожар. Черные, обгорелые деревья стоят и лежат по горе и всей долине; то и дело приходилось перескакивать через них. Раза два пришлось идти каменным болотом.

Ягод была бездна, и нам постоянно подносили веники смородины. Долго мы шли этой долиной; прошли рощу, в которой встретили Ж. и Барсукова, вернувшихся с неудачной охоты; перешли в брод Берель, и по широкой, великолепной долине направились к кочевьям Микайле. Моя лошадь, — тряская на рыси и брыкливая для скачки, оказалась [617] бесподобной; мне на такой еще не случалось езжать. Летит как птица и скачет как коза. Ж. торговал ее для себя, но Киргиз ни за что не продал, говоря что готовит из нее бегунца (то есть скакуна).

На другое утро мы выступили в 6 часов утра. Много Киргизов нас провожало; старик Микайле, несмотря на свои 82 года, на лошади просто молодец. Уркунча просил заехать к нему в гости; вещь весьма неприятная. Понятия об опрятности у Киргизов весьма своеобразные: какой-нибудь батырь или султан, в жалованном халате или казакине с эполетами, случается высморкается в полу казакина, а потом этой же полой вытрет и чашку, в которой подает вам воду.

От Микайле мы пошли бесподобной местностью, и хотя нам встретились карниз и крутой спуск, но далеко не Берельский и не Рахмановский. Спустившись со спуска, мы пошли рощами. Такая прелесть что невозможно передать, просто рай земной! Наконец прошли мы и к обиталищу жителей этого эдема. Кругом юрты целое собрание Киргизов. Байбиче, то есть жена, Уркунчи встретила нас и помогла мне сойти с лошади. Юрта, как обыкновенно, убрана коврами, вышитыми полотенцами, на некоторых узор замечательно похож на нашу русскую вышивку петухами. Кругом деревянная решетка, составляющая остов юрты, сундуки в виде диванов, покрытые коврами и курле, то есть шелковыми одеялами. Мы сели рядышком по одной стороне юрты, байбиче и дети Уркунчи; народу набралось целая юрта, и все, присев на корточки, глядели на нас во все глаза. Уркунча поставил посреди юрты огромную деревянную чашу с медными ручками для кумыса. Старшая дочь его, довольно красивая дева, супорила (пенила) кумыс в сабе (большой кожаный меток из бычачьей или верблюжьей кожи, в котором заквашивается кумыс). Кругом большой чаши расставили фарфоровые маленькие, в роде наших полоскательных; налили кумыс из сабы в чашу; из чаши Уркунча черпал ковшом, в роде нашего супового; началось подчиванье; несмотря на невыносимый жар и жажду, зная приготовление кумыса, я не решилась пить. Около дверей юрты выставили тоже чаши с кумысом для казаков. Потом мы хотели поподчивать хозяев чаем, но Уркунча не допустил. Заварили чай, нельзя сказать чтобы [618] в привлекательном чайнике; Уркунча достал из сундука сахар и собственноручно наколол. От чая отказаться было невозможно. Осман, зная меня, достал наш калмык-баш (походной погребец, полушаром, в который укладываются чашки, в роде маленьких полоскательных, — отличная вещь для конного путника) и подал чай в нашей чашке; но вкус чая отвратительный, вероятно или алтай-чай, то есть бадан, или кирпичный. Сделав несколько времени вид что пью, я передала байбиче Уркунчи свою чашку; кстати, у Киргизов это считается утонченнейшей любезностью. После чаю Осман принес ящик с конфетами в золотых бумажках и с картинками. Я стала оделять детей Уркунчи; одному дитяте было лет 17-ть, да и старшая дочь была в числе детей. Все они с величайшим удовольствием рассматривали конфеты. Несколько человек из киргизской публики подскочили к ним без церемонии, выхватили по конфете, и, посмеиваясь, снова уселись на корточки. Начались хорошие речи: Уркунча говорит любезности, Осман переводил по-русски; муж отвечал такими же, и Осман переводил по-киргизски. Жена Уркунчи поднесла мне аршин шесть канфы; Косте досталось тоже около шести аршин шерстяной материи, а сын их подвел Косте кунана, то есть двухголового жеребенка. Осман принес наши подарки: Уркунче — сукна на халат; ему и его брату, шитые золотом аракчины (шапочка на голове); жене и старшей дочери ситцу на платья, а Костя отдарил сына серебряным стаканом; всем остальным детям роздали по нескольку двугривенных. Поговорив еще друг другу любезностей, вышли из юрты; сама байбиче держала мне стремя и помогала сесть на лошадь. Аман, аман, аман! Пожали друг другу руки, и отправились дальше. Верстах в двух от юрты встретили стадо яков. Корова длинна, но не высока, комолая, с длинной, волокнистой шерстью, как у болонки, и великолепный, длинный, пушистый, лошадиный хвост. У быка громадные, по росту, рога, и он не мычит, а как-то хрюкает. Почти все стадо снежно-белое, удивительно красивое. Скоро мы дошли до Бухтармы, в этом месте далеко не так глубокой, как на первом броду. От Микайле за нашими лаучами (верблюдовожатые) побежала собака; я очень боялась что она утонет при переходе в брод, но зверь казался бывалый. Перейдя брод, сошли с лошадей, и расположились в роще, [619] на берегу. Так как большинство выехало от Уркунчи голодное и жаждущее, стали разводить огонь и греть чайник. Барсуков с двумя казаками отправился неводить. Барсуков завозил невод на лошади, а казаки тащили с другой стороны. На лошадях мы прошли этот брод почти не заметив его, а пеших так и сбивало с ног, так и тащило. Тут я уразумела несостоятельность рассказа который я только что прочитала в одном из журналов об американских героинях: как одна пятнадцатилетняя девушка отправилась ночью в путь, чтобы передать депеши в свой лагерь, и что она перешла ночью, в брод по затылок, быструю горную речку. Это такой подвиг что ни на русских, ни на американских ногах не совершишь, как ни геройствуй; дело совершенно невозможное; кто писал это вероятно никогда не видал быстрых, горных речек.

Два раза ходили с неводом, но ничего не поймали. Перешли еще раз Бухтарму; этот брод был сериознее. Собака меня совсем сокрушила; к нам, Русским, нейдет, а Киргизам не могу растолковать чтобы взяли ее на лошадь. Но собачка обошлась собственным умом и опытом; стоит на берегу и выжидает; как пошли верблюды в воду, она забралась еще выше их и пустилась, так что, вслед за верблюдами, выбралась на отмель; отдохнув, повторила тот же маневр, но тут ее потащило; она не шелохнется, так и несет ее боком, как бревно; я поскакала с Османом по берегу чтобы где-нибудь попробовать ее перехватить; но она опять сама распорядилась; не тратя сил напрасно, неслась бревном до удобного места, тут сразу стала выбиваться и выбралась на берег. Видно ей дело знакомое.

Скоро пошли Бухтарминской долиной; как она ни хороша, но до того однообразна что будто с места не сходишь. Далеко от своих уезжать нельзя, и потому скорость езды ни к чему не ведет; проскачешь, а там стой и жди. Костя носился по долине на высокой белой лошади, на которой он сидел как воробей на крыше, и пытался ловить перепелов, которых тут множество; разумеется все его ухищрения были тщетны. Ж. отправился с Барсуковым в лес в чаянии встретить марала или сайгу.

Жар стоял невыносимый; и до того надоела эта долина с своею роскошною обстановкой и великолепною колесною дорогой что жаль стало подъемов, спусков и бродов. [620] Однообразно; солнце палат; мы тащимся шагом за шаг в течении нескольких часов. Казаки вяло тянут песни: просто ушам больно.

Наконец солнце догадалось убраться; мы вздохнули свободно, и тут же, как на зло, вошли в рощу, тогда как весь день шли солнцепеком. В этой роще нам попалась горка вся усыпанная клубникой; тотчас с лошадей долой и на подножный корм. Ж. и Барсуков выехали на это же место. Им попался в лесу великолепный козел, но ушел. Они рассказывали нам что видели недалеко в лесу целую бездну смородины, крупной как вишня. Ж. стад подговаривать нас туда ехать. Мы не решались, и говорили ему что он действует как змий, но, однако, змия послушались, сели на лошадей и поехали за ним. Смородина росла в лесу по другую сторону речушки, бившей в этом месте по большим камням таким каскадом что первую минуту мы осадили лошадей; но видя как Ж., не задумываясь, вскочил в каскад и благополучно выскочил на другой берег, я переправилась за ним, потом он перевел на чумбуре Костю. Набрав ягод, мы вернулись к нашим. Место где расположились на ночевку, около зимовки Уркунчи, прелестное. Бухтарма, широкая в этом месте, с шумом падает с уступа, и около нашего берега быстрина такая что стоя около воды смотреть страшно; голова кружится; по обоим берегам ростут высокие деревья. Вся зеленая долина кажется замкнутой кругом высокими горами, так что М., оглядевшись на все стороны, воскликнул: «Да как же это мы сюда вошли!»

Все общество рассеялось на самом берегу и стало забавляться бросаньем камней в воду. Осман и Ж. таскали такие насколько хватало сил поднять, и бросала в воду; судя по звуку с которым они падали, можно заключить что тут очень глубоко. Мы хохотали на их соревнование, и только заботились чтобы вслед за камнями они сами не кувыркнулись в воду. [621]

VIII.

15-го августа, речка У рыл, от зимовки Уркунчи 30 верст. Чингистай, от Урыла 25 верст.

Выступили в 7 часов утра, пока солнце не поднялось высоко, и шли перелесками; идти было наслаждение. Невозможно передать животворную свежесть воздуха, переливы света и тени сквозь густую листву; блеск и прелесть цветов и богатых трав сверкающих от росы; радужную игру солнечных лучей в ревущих каскадах; это такая гармония, такая прелесть; чувствуешь только как глубоко проникается все существо неизъяснимым чувством радости, довольства, счастья, — именно душа поет.

Но часа через два вышли на ту же долину по которой шли сюда, и точно нарочно, опять в полдень; томились от жару ужасно. Выезжали здороваться Киргизы, и разумеется подчивали кумысом. Наконец, ко всеобщему удовольствию, стали подниматься в гору; снова пошли пересеками, и отдохнули от зноя. Дорога отличная; небольшие подъемы, хорошие спуски, цветы, ягоды, идешь точно парком. Егор Титыч рассказывал как они управлялись, прежде, в этих местах, с Китайцами.

— Иду, этта, я этой самой долиной, говорит он, — веду лошадь в поводу, потому маралиху убил и навьючил на лошадь. Вдруг шесть Китайцев обступили, ухвали кто меня, кто коня. «Ты чего ходишь по нашей земле?» — Вижу: безоружные. У меня винтовка, а стрелять в них нельзя. Вот я и говорю: подержите коня, а меня пустите, мне только жердину вырезать. Пустили. Я стою, вырезаю эвокую дубинищу, а они стоят, смотрят; я ее от ветвей очистил, подошел, да как бацну по пальцам того что лошадь держал. Он заревел, повод бросил; а я их и принялся лущить; сначала все тонким концом, а потом комлем. Они в разные стороны. «У!» кричат. Не знали мы что ты такой медведь! Я взял лошадь и повел; они в меня камнями швыряют; я пошел, пошел болотом, так и ушел. А то вот еще наших несколько человек захватили Китайцы на Чингистае, и потащили. Мы, говорят, представим вас [622] нашему Начальству. Постой! думает один; стал у дерева, да и царапает ножом, а сам безграмотный. Это, говорит, чтобы наше начальство знало что вы с нами сделали. Те что-то промеж себя посудили, «ну, говорят, идите; ну вас!» Пошли ваши и видят как Китайцы скребут с дерева то что наш-то нагородил! Хохотали же наши!

Ягод всю дорогу было столько что весь отряд ехал с вениками смородины; между прочим тут была смородина видом листьев, вкусом и видом ягод — красная, а цветом совершенно черная.

Не знаю почему этот отличный, небольшой переход (всего 30 верст) видимо утомил всех. Казаки время от времени затягивали песни, но тоже сонно, вяло и тянули за душу.

На Урыл мы пришли часа в четыре. Расставили юрты на берегу, на очень красивом месте; мученье было только в том что весь луг порос колючками, коловшими сквозь ботинки; весь мой атласный бешмет покрылся ими.

Напившись чаю, предложили устроить карточну игру в ожидании обеда; а ожидать его скоро было нельзя, так как верблюд с кухней и провизией, сочувствуя общему утомлению, лег не доходя нескольких верст, и с обычною кротостью, стойкостью и упорством отказывался идти, как его ни дергали за проткнутый нос. Послали перевьючить с него на лошадей. Уселись мы на ковер, поставили вместо стола ящик; Барсуков подсел тоже к вам, посмотреть как это в карты играют. Сначала преферанс не имел на меня обычного, снотворного действия; смеялись и болтали, но после четырех туров, сил моих не стадо; я положила под голову меховой бешмет и продолжала преферанс лежа, ожидая только блаженной минуты когда мне сдавать карты, и сдав их, тотчас закрывала глаза. Горе в том что без обеда лечь спать нельзя, не хватит сил на завтрашний переход, а утром кроме чаю с сухарями ничего не добудешь.

На другой день мы отправились на Чингистай; день был снова жаркий, и мы порядочно испеклись, пока добрались до места. Дорогой из леса, в полгоры, выскочили два козла, и проскакав несколько сот сажен пред нами, скрылись в ущелье. На Чингистае нас встретил старшина Чумикей, брат его Байчура и пр.

Место где расставили юрты — славное; усеянный цветами [623] луг идет отлогим спуском, верст на пять, до Бухтармы; по берегу ручья, бегущего с гор, через луг до реки, зарос густой тын. К горам луг кончался густым кустарником; за ним большой, зеленый уступ и лесистые горы.

К нам присоединилось еще трое зверовщиков, соседей Барсукова, из деревни Фыкалки. Тоже славный, развитой народ, привыкший и умеющий жить зажиточно и самостоятельно. Например, здесь выгодно вести торговлю с Китайцами молодыми маральими рогами, пока они мягки. В Фыкалке, стоящей в горах выше других деревень, устроен, как крестьяне называют, сад, в котором голов тридцать маралов. Сад этот в самой чернети, то есть густом лесу, и окружен на пять верст бревенчатою стеной, в полторы сажени вышины. Каждую весну хозяева этих маралов спиливают им молодые рога, когда они еще налиты кровью; потом залечивают, и таким образом каждый марал дает ежегодно порядочный доход.

Замечательно с каким любопытством и толком зверовщики рассматривают специальную карту края; и так как каждый из них знает этот край в совершенстве, то делают замечания, указывают неверности. Несколько лет тому назад в здешнем крае был сильный падеж скота. В Фыкалке не пало ни одной головы: крестьяне сами, без всякого вмешательства начальства, устроили строгий карантин, и спасли весь свой скоте. С Киргизами у них частые истории за баранту; недавно было еще время когда убить Киргиза было так же просто как убить зверя.

Привычка жить в лесу до того прививается к зверовщикам что делается необходимою потребностью. Мы встретили старика лет семидесяти, с молодым зверовщиком; как-то разговорились с ним, и выразили что в его лета эта жизнь должна быть очень трудна.

— А вот как, отвечал старик: — как придет время идти на промыслы, так ни мне, ни моей лошади не спится под кровлей.

Узнав что мы идем чрез Курчум на Черный Иртыш, приехавшие трое зверовщиков стали просить позволить им идти с нами, говоря что они идут к неподданным России Киреевцам хлопотать чтоб им отдали незадолго отбарантованных 37 лошадей.

Разумеется им позволили. Долго зверовщики забавлялись, [624] рассматривая и стреляя из вашим револьверов, чрезвычайно им понравившихся; особенно они одобряли их для медвежьей охоты.

После обеда пошли гулять в горы. Нельзя сказать чтобы было особенно приятно пробираться, до первого уступа, между талом и огромными кустами китайской крапивы и репейнику. Шли мы целый час, а до гор все не добрались; пошли тропинкой по ущелью. Здесь, как и везде где ростет дикий укроп, много медвежьих следов, а медведей нет. Хотелось нам дойти до лесу, но это оказалось невозможным: солнце было очень низко, и мы пошли назад. Когда подходили к нашей стоянке, солнце совсем скрылось, и только розоватый отблеску остался на небе. Внизу в вашем лагере жизнь кипела: горели костры, около толпились люди; Киргизы, казаки, сидящие в кружках около огня, составленное в сошки оружие, юрты, большой табун лошадей, — все это вместе, с прелестною декорацией вокруг, составляло чрезвычайно красивую картину. До нас долетал говор и смех; но как я ни пела что «иду в зеленый дуг», а на деле на него не попала: ручей отделяющий нас от нашего лагеря оказался слишком топок чтобы перескочить через него, и слишком глубок чтобы перейти в брод. Все обладающие высокими сапогами пошли по морю как по суху; переезжать на Киргизе я не решилась, а попросила у него лошадь, и была оной доставлена по принадлежности.

У юрт, на ковре, Осман разливал чай; вся публика сидела вокруг, а Костя и Ж. бегали и возились; Костя летал от него по высокой траве точно заяц, и хотя и вопил во весь голос, но очевидно был совершенно счастлив.

IX.

17-го августа, чрез Пурхатский перевал, урочище Торджир, от Чингистая 30 верст.

Утром, только мы встали на Чингистае, пришли доложить что Чумикей просит нас принять лошадей которых он для нас привел. Его поблагодарили, насыпали ему в руку мелкого серебра, но лошадей не приняли, так как у нас не было более с собою ничего чем его отдарить. Чумикей стал было входить в обиду; тогда ему сказали что хотя [625] знают что у них в обычае меняться подарками, но в последнее время замечено что под видом подарков их обирают, почему просили передать всем Киргизам чтоб они никому никогда не давний ничего, кроме податей которые следуют по закону.

Из Котон-Карагайского отряда привели свежих лошадей для казаков и привезли провиант. Нам тоже привезли хлеба; последнее время мы сидели на одних черных сухарях, с приправой неизменных баранины и чая.

Тут же мы получили почту, в первый раз с тех пор как выехали из дому; узнали о войне Франции и Пруссии, и отправили свои письма домой. Всех сильно заняла война, даже зверовщики интересовались и расспрашивали. С Егором Титычем мы тут простились: он отправился в Белую, к себе в деревню, чтобы заняться хозяйством, и потом, пока есть еще в горах дорога, начать делать запасы хлеба в лесных избушках, на время промыслов. С нами пошли три зверовщика и Киргизы Байчура и Полковой. Зверовщики предложили идти не чрез Курчум, где, говорили они, придется переходить много каменных болот, идя все время по вершинам, что будет очень холодно и идти дурно; потому лучше прямо спуститься на озеро Маркакуль и пройти вдоль берега до истока Колджира, где вас встретит часть Майтерекского отряда и сменятся сопровождавшие нас казаки.

Прямо с Чингистая стали подыматься на те горы к которым ходили вчера. Выступили на свежих лошадях; казаки дружно, славно пели; очевидно все чувствовали себя бодро и весело. В горах было еще холодно, но яркое солнце обещало скоро обогреть.

Поднявшись лесистым подъемом на первый уступ, мы пошли кедровым и лиственичным лесом, продолжая подыматься. Вдруг слышим казаки хохочут, оглянулись: казак сидит с одурелым видом на земле, а лошадь из-под него ушла. Он зазевался, и его суком кедра выбило из седла. Казаки долго этим потешались. Потом я чуть не последовала его примеру: стала вкладывать цветок в книжечку и бросила свой зонтик устроенный на нагайке; он стал болтаться на шнуре с боку, лошадь испугалась и стала бит, но дело окончилось благополучно. Сквозь чащу леса, когда мы выходили из него, виды открывались [626] великолепные: вся Бухтарминская долина была пред нами. Наконец начался настоящий подъем, как говорила заранее зверовщики, очень трудный, особенно для верблюдов. Крутизна страшная, а весь подъем завален огромными камнями, по которым должны карабкаться лошади. Карниз тут небольшой и довольно широкий, но над отвесною стеной тысячи в две футов. Все у кого лошади послабее, или у кого кружится голова, спешились. Взобравшись, дали лошадям вздохнуть и пошли равниной, где, несмотря на полдень, было очень холодно; во многих местах кругом лежал снег. Прошли мы мимо озера, сажен сто длины и сажен 15 ширины, лежащего в довольно глубокой котловине; на нем плавали утки. Здесь говорят что этому озеру дна нет; окраины его затягивает болото; беда попасть в эту трясину. Наконец поднялись мы и до Бурхатского перевала; по мере подъема, какие-то встрепанные, низенькие, кривые или просто лежащие хвойные деревца. У стоящих все сучья растут в одном направлении, именно по главному, направлению ветра. Каменистая местность покрыта сланцевыми солками, но между небольшой травкой, во множестве цвели прелестнейшие Иван да Марья, чрезвычайно крупные, одного, ярко палевого цвета; были тут и гинцианы, но не синие, а белые. Холодный ветер пронизывал нас до костей. Зверовщики говорили что когда здесь задует, да со снегом, так и Боже избави, лошадиных ушей не увидишь. Пройдя еще немного, они пригласили нас посмотреть назад. Мы повернули лошадей и стали как очарованные. Опять она, наша красавица Белуха, но теперь уже во всем своем величии, блистая серебристой белизной своих шпилей, она ярко вырезалась на синем фоне неба и венчала разбившиеся во все стороны от ее подножия на необозримое пространство горы и долины Алтая. Этот исполинский ландшафт, эта громада божественной, вечной красоты, нас, уже привыкших за это время к грандиозным и чудным картинам, совершенно поразила. Долго, долго стояли мы все молча.

Еще несколько времени мы продолжали подыматься отлогими, незаметными подъемами и наконец пришли на самый перевал; на гребне высокой сопки стоят пограничные столбы, то есть большие груды камней с одним камешком торчащим на верхушке ребром. Спустившись с этого гребня, мы были уже за границей, в Небесной Империи. По [627] небольшому отлогому спуску дошли до речки Тарбагатай и тут остановились на привал. Согревшись чаем и закутавшись кто как мог, пошли дальше: пришлось перейти несколько ручейков, бегущих в глубоких, каменных берегах. У Кости лошадь поскользнулась и упада на бок; догадался ли он сбросить стремена, или так вылетел счастливо, но лошадь придавила ему только кончик сапога, по его собственным показаниям; отлетел он не на камни, а на траву, так что не ушибся. Скоро дошли до речки Кара-Каба, что значит Черная Кусака; Русские же зовут ее Сорва, от того, пояснил нам зверовщик Ларионов, что она срывает человека о лошадью. Кара-Каба течет в узком ущелье, но по берегам такие же богатые луга, как и по Бухтарме и Берели, и те же горы, покрытые до половины лесом. В Кабе бездна ускучей, род нашей форели. Ж., взяв удочки, отправился с одним из зверовщиков удить. Через час мы поравнялись с нашими рыбаками, у них уже болталось на веревочке несколько великолепных ускучей. Перешли Кара-Кабу в брод и пошли левым берегом. Ущелье стало суживаться больше и больше. Проводники толковали что где-то скоро будет хорошее место для ночлега. И как бывало приставали к Барсукову: скоро ли придем на место? так теперь стали обращаться к Ларионову: «Ларионов, скоро придем?» «Скоро, барыня, скоро; вот как этот выступ пройдем, да эти щеки подойдут, тут и есть». Но щеки долго не подходили, и наконец когда они, или вернее, мы к ним подошли, то мы представляли плачевную картину, все синие и закоченелые от холода. Пока пришли верблюды, то есть тепло, в виде чая и юрт, мы ходили взад и вперед по долине и грелись этим способом. Я видела омут на Кара-Кабе; должно быть очень глубокий. Что только доплывет до него, раз попав, начинает бесконечно крутиться. На самом берегу реки стояла громадная, сухая лиственница, кругом ее купой росли ели и пихты. Как во время жажды только и мечтаешь о воде, так и тут замерзая, мы готовы были поклоняться огню; я поразмыслила вслух что вот бы хорошо зажечь эту сухую лесину. Сочувствие к огню было вероятно общее; в одну минуту, под предводительством, Ж. и Османа, запылал около лиственницы костер; с их легкой руки, всякий тащил то что может в костер. Смотрим, и казаки пристали, подрубили другую [628] громадную сухую лесину, повадили ее, с хохотом и криком притащили в огонь. Расходились, побежали рубить ели; так целиком и валят в костер. Огонь сразу охватывает смолистые иглы. Снова кричат: «Помогите братцы!» Еще тащат лесину. Это, говорят, кочерга, огонь ворошить!

Такой развели костер что небу становилось жарко, и мы, как какие-нибудь огнепоклонники, сидели около него кружком. В сумерки ствол лиственницы зарделся, и огонь побегал по сучьям. «Вали еще с этой стороны! Тут еще не горит!» И опять масса елок летит в огонь.

— Отойди ребята! зашаталась!

Вое отбегут и смотрят, ожидая — вот рухнет; а она себе стоит да стоит.

— Молчите, я ее арканом! вызвался молодой казак.

Навязал камень на конец веревки, замотал его и пустил; аркан взвился и как змея обвился вокруг большого сука.

— Ну, ребята, ташши!!

Потащили; аркан лопнул, и все разлетелись кто куда. Хохоту было без конца. Когда совсем стемнело, огромная лесина горела удивительно красиво; весь ствол был огненно-прозрачный, по сучьям змейками перебегало синеватое пламя. Началась новая забава, сбивать лесину камнями. Чуть не весь отряд занялся с таким одушевлением, что проходилось унимать: «Тише!» «В реку не сорвись!» «В голову кому-нибудь не угоди!» Кто-нибудь пустит камень, он пролетит между сучьями и бухнет в воду. И снова взрыв хохоту и шутки над бросившим; за то, если кто собьет большой сук, в который давно метили, кричат и гвалтят, точно Бог знает что случилось.

— Ребята! огонь ворошить! Давай кочергу-то!

И несколько человек пристроившись к срубленной лесине начинают шевелить ею костер и бить как тараном в горевшую лиственницу; та всякий раз дрогнет, и огненный дождь посыплется с нее.

— Эка, стоит!

Бросили; надоело. После обеда все разошлись по юртам, казаки пропели «Отче наш», и весь отряд, кроме часовых погрузился в сон. [629]

X.

17 августа, урочище Теректы, близь станции Маркакуль.

На следующее утро смотрим: стоит наша лесина. Оказалась она такой толщины что одна только половина ее сгорела, а та что над рекой цела и верно простоит до следующего подобного костра. День был серенький. Время от времени перепадал дождь и было холодно. Сначала шли тем же ущельем по берегу Кара-Кабы; дорога хорошая, и Ларионов рассказывал россказни. Очень хвалил Барсукова и особенно его покойную мать: «Умный, справедливый была человек, честная душа. Пока жива была, сын не хотел и жениться; да у нас рано и не женятся, барыня; вот и я, и вот другой что с нами, мы поздно женились; а вот этому молодцу, холостой он, — а уж тридцать пять годов. — Ведь такая жизнь ваша; с одиннадцати годов отцы приучать начинают, с собой промышлять берут».

— У тебя, Ларионов, есть дети!

— Как же, барыня есть, четверо есть. Сыну одиннадцать лет. Мать не давала, — а я его взял; ходил со мной белок промышлять, маралов, козлов.

— Хорошо стреляет твой сын? У тебя ведь винтовка тяжелая.

— Хорошо, ничего, хорошо и белку и всякого зверя.

— А как, обратился Ларионов к другому зверовщику, — нам как будет сполитичнее пройти-то?

— Так и идти, тут хорошо.

— Карнизом или бродом?

Мы взглянули, карниз хуже Берельского, такой же узкий, с такой же горой в виде стены с одной стороны и вдвое большей осыпью с другой.

— Не хорош этот карниз, не хорош; в эту пору еще ничего, а весной, когда скользко, совсем опасный, тогда и броду нет, тут ходим; пешком идем, а лошадь в поводу, этой весной кобыла наша сорвалась; вьючная была.

— Убилась?

— Убилась, как же, убилась. [630]

Зверовщики поведи нас в брод, и миновав карниз, снова перебреди на правую сторону. Скоро мы подошли к другому карнизу; этот был гораздо низке, шире и безопаснее Берельского.

Тут произошло сильное недоразумение: идти ли карнизом или бродом. У одних кружится голова на высоте, у других на высоте и на воде. Одни предпочитают идти бродом, другие окончательно отказываются идти еще в брод. Разделились на две партии, одни пошли бродом, другие карнизом.

Ларионов счел долгом нас предупредить:

— Кыргыз вот Байгура сомневается, говорит, галька, круглыши и шибко каменисто.

Прошли брод очень хорошо.

— Вот барин-то ваш, начал Ларионов, — на воде молодцом, а...

— А на крутизне у него голова крутится, договорила я, видя что он заминается.

— Да вот, подишь ты, как это бывает. А вот вам, походить бы еще с нами, так ровно бы наша крестьянка стали.

Шли мы лесистым берегом, снова продовольствуясь смородиной; кто-то пожалел что такое множество ягод пропадает даром.

— Зачем пропадает! Нисколько не пропадает, вступился Ларионов; — а черный зверь-то? Черный зверь всю ее объедает. Станет на задние лапы, в передние соберет ветки, ветки-то соберет, да и ест. Мудрый он зверь, мудрый, мудер.

— А что тебя мудрый зверь ломал?

— Нет, барыня, нет, Бог миловал, нет, не ломал. Бивать их бивал много (сколько десятков не помню), а случаю не было, нет, никакого. Вот отца моего сгрыз медведь; он и теперь горбатый, убогий, совсем его испортил.

В это время мы увидели что все кто пошел карнизом слезли с лошадей и идут пешком, а местами и ползком.

Только что мы посмеялись, глядя как они ползут по карнизу, моя лошадь, переходя снова Кара-Кабу, ткнулась и окунула меня выше колен; должно быть в назидание: не [631] смейся чужому горю. От такого купанья у меня сделалась лихорадка; я отправилась вперед рысью чтобы согреться, но зубы так и стучат.

К довершению спектакля пошел дождь. Доехав до первой кедровой рощи, мы сошли с лошадей и стали, не дожидаясь приказаний начальства, разводить костер. Скоро подошли наши; видя мое печальное положение, приказано остановиться. Завернули мне ноги в Османов кебентай (войлочный плащ), а мои ботинки и чулки вертели на палочках пред огнем. Закипели чайники, разгорелся костер, я согрелась немного, и одежды мои отчасти высохли; только высокие, драповые ботинки корчились на огне, а не просыхали. Решились на крайнюю меру: развьючили верблюда и достали другие. Перешли еще раз в брод Кара-Кабу, потом, через полверсты, речушку прозванную, в честь Сорвы, Сорвенком, и стали подниматься в гору. Здесь между камнями, на берегу, рос великолепный желтый мак; но он так нежен и лепестки его так тонки что хорошо засушить его трудно.

Поднявшись на гору, пошли прелестной дорогой между большим хвойным лесом; пройдя несколько верст, поднялись еще на гору; отсюда виден Маркакуль. Он лежал синеватою полоской у подножия гор. От той горки на которой мы стояли, лес расходился в стороны, и пред нами » открылась верст на 10 зеленая долина; по средине ее извивался Сорвенок, и впадал в Маркакуль. На долине, как быть водится, пустились во весь дух. Пройдя довольно долго долиной, повернули влево к горам, и пошли по предгорью. Шли мы, шли, а Маркакуля нет, как нет. Мерзнем, несчастные; Костя мой весь посинел.

— Ларионов! Скоро твой Маркакуль?

— А вот уж тут недалеко; вот как за эту горку спустимся, да около того камня обойдем, да вон до того леска что виднеется дойдем, тут оно и будет Маркакуль. Близко подойдем — тут и на ночь остановимся.

Наконец прошли мы и горку, и камень и лесок, а Ларионов идет себе да идет; будто до того разошелся что ему и век не остановиться.

— Ларионов! да где ж Теректы? спрашиваешь, стуча зубами от холода!

— А вот, вот они Теректы, вон эти тополя-то, только это пересохшее русло, там будет еще сухое, а там уж и речка. [632]

Всему на свете есть конец; наконец и мы подошла к речке и остановилась на ночлег. Маркакуль было в версте и отлично видно; очень красивое озеро. Верст 30 в длину и овальной формы, окружено высокими горами, берег к которому мы подходили не топкий и покрыт галькой; вода пресная. Зверовщики говорят что в нем множество рыбы, преимущественно хайрузи и ускучи. Обе рыбы чрезвычайно вкусные.

XI.

18-го августа, у истока реки Колджира, от реки Теректы 45 верст.

Ночью шел дождь и снег. Все горы, утром, когда мы вышли из юрт, были покрыты снегом и курились. Выступили, как и обыкновенно, с казачьими песнями, только пели сально осипшие голоса. В этот день нам предстояло обойти озеро до истока Колджира, где нас ждали казаки Майтерекского отряда. Слышим: хохочут у нас в отряде, и Ларионов, со своею добродушною физиономией и манерой говорить, что-то живо рассказывает по-киргизски. Я спросила Османа что он говорит.

— Он им рассказывает как он приходил на этот озера за рибом, и большой такой, ужасний, шибко большой один риба стоял во льду, и он ему вырубал спину и носил к себе и опять приходил, и опять шибко много разы рубал, и весной риба эта оживился и уплил. Это он врет нарочно, так смеяться. А теперь его дразнят: покажи, покажи, говорят, Ларивонов, свою риба!

Ларионов ударил свою лошадь чтобы подъехать к нам; она со всей рыси споткнулась, голова у ней подвернулась и она прямо ткнулась на холку. Я такого чуда не видывала.

— Осман, что это с его лошадью?

— Он спотикал.

— Да как же это прямо на холку?

— Такой лошить; он чудесный, хороший лошить, только так уж спотикает.

Скоро пошли высоким берегом озера, спускающихся очень круто к воде. На озере плавали мириады уток и бакланов. Ж. с двумя Киргизами путешествовал около [633] самой воды, стараясь подъехать поближе к уткам; наконец он отправился один по очень крутому месту.

Пройдя некоторое расстояние, видит, дальше идти нельзя; надо поворачивать назад; он повернулся, вернее, поднял лошадь кверху, она зашаталась и стала терять равновесие. Ж. живо свернулся и кажется в пятый раз покатился со своей лошадью; оба счастливо завязли в кустах.

Не будь кустов, дело могло кончиться печально.

Наконец-таки Ж. убил турпана, только пришлось долго ждать пока его принесло прибоем. Подымаясь выше и выше, мы пришли на самый край каменистого, отвесного берега, сажен сорок над водой; тут тоже сердце чуточку замирает, когда лошадь идет самым краем, или задумается перелезть через какой-нибудь камень: попятится, так пожалуй и в озеро улетишь; повернув немного от края, мы стали подыматься еще выше, наконец взобрались на седелку, где было несколько больших деревьев, и с удовольствием отдохнули под ними. Начиная с этой седелки, горы пошли сланцовые; зверовщики говорят что тут водится много соболей. Они рассказывали что им случалось ловить живьем самку-соболя, и что она в неволе принесла маленьких.

Дождь шел кругом нас, но как бы волшебством или, как мы смеялись, молитвами Ларионова, на нас не попадал: то туча прольется в озеро, то на горах, а мы идем благополучно. Пройдя довольно много каменистым спуском, мы пошли славною зеленою долиной: в этих местах кочуют Кожембеты и Киреевцы. Много попадается их могил, но не таких как мы видели в громадном числе по дороге в Зайсанский пост; там огромные глиняные здания, с башенками и разными затеями; здесь же деревянная ограда, в ней деревянный же сруб или груда камней; на могиле батыря воткнуто колье, и где-нибудь около повешен череп его любимой лошади; на могиле ребенка его колыбель.

Пройдя верст двадцать пять, остановились на привал. Курчум остался у нас вправо. Весь луг на котором мы расположились покрыт пионами, теперь уже отцветшими; около ручья большие купы дерев, и около воды точно бордюр из незабудок; таких крупных и ярких я не видала. Во время завтрака, я раздавала, ради киргизской вежливости, руками куски баранины старшинам. Они [634] принимали, согнувшись крючком, прикладывая руку к груди и говоря любезности. Особенно изящно кланялся Полковой, приложив растопыренную руку к виску, в роде того как у нас отдают честь.

После привала шли с час этою же долиной. Ларионов тут наконец-таки перелетел через голову своей необыкновенно спотыкающейся лошади; потом повернули влево, и стали приближаться снова к озеру от которого отошли версты на две и подошли к самой воде. Прибой был к этому берегу; волны с шумом вкатывались на гальку к ногам лошадей. Лошади фыркали, бросались в сторону, но пройдя несколько времени, успокоились и только вздрагивали и прядали ушами когда волна разбивалась у ног. Мы тешились тем что заставляли лошадей входить в воду; странно что те же лошади которые переходят так хорошо горные речки тут пугались и не шли. Снова взобрались по каменистому подъему на высокий берег. Стало очень холодно. Калджир виден нам почти все время, а добраться до него не можем. Наконец показалась целая толпа Киргизов; подъехали к нам, соскочили с лошадей и начались то есть здорованье; несколько позади Киргизов стояли два казака в полной форме. Слава Богу! признак что Калджир близко. На радостях мы с Османом пустились в перегонку, у обоих лошади славные. Ничего нет увлекательнее как лететь по степи на хорошей лошади; киргизские лошади особенно прелестны тем что сами они входит в азарт от соревнования; нагайкой и не трогай, только крикнешь ей над ушами, да увидит что другая лошадь обходит, так и летит на сколько хватает быстроты, летит так что дух захватывает, в ушах воздух свищет, чувствуешь в роде опьянения и хочется еще скорей, скорей, точно крылья выросли за плечами, и вот-вот, если лошадь не пойдет еще быстрей, кажется бросишь ее и полетишь сама! Что и случается, да только через голову на землю.

Когда мы наконец осадили лошадей пред небольшим спуском, оказалось что скакали не мы одни с Османом, а еще к вам пристроилось несколько человек Киргизов: все они скалили приятно зубы и говорили приятные речи, что они не ожидали чтобы дженаралова байбиче решилась скакать в перегонку. Но скакали в перегонку честно только мы с Османом, ни один благовоспитанный Киргиз не [635] обскачет начальство или байбиче, какая бы у него ни была лошадь. Через какие-нибудь минут десять, мы была уже в отряде расположенном у истока Калджира, на низменном, зеленом берегу Маркакуля. Пока не пришли наши, я забралась в юрту и завернулась в шубу, чтобы после скачки не простудиться, тем более что после купанья в Кара-Кабе чувствовала себя не хорошо. По приходе на Калджир, наши устроили, несмотря на холод, рыбалку. Наловили много хайрузов и ускучей. У нас обедал начальник отряда; он между прочим рассказывал как раз ему пришлось идти с отрядом таким местом что лошадей приходилось спускать на арканах. Хорошо должно быть место! После обеда пришли зверовщики просить чтобы дали им письмо к Киреевцам, отбарантовавшим их лошадей, и позволили идти Байчуре, что он скорее их уговорит. Муж разрешил Байчуре ехать, а сам стал диктовать письмо к Киреевцам. М., сидя на ковре, писал на погребце. Письмо было самого грозного содержания и написано самым высоким слогом. «Бойся гнева Белого Царя», и т. д.

Тут же толмач переписал письмо на киргизском языке, и оно было передано зверовщикам. Неподданные нам Киреевцы очень хищное и дикое племя, и со стороны зверовщиков ехать к ним втроем с Байчурой было рисковано.

XII.

20-е августа, урочище Сентас, место расположения Майтерекского отряда, от Калджира 55 верст.

В ночь на Калджире я почувствовала себя очень дурно; утром едва поднялась и хотела просить остаться на месте хоть день, но слышу говорят что тут стоянка отвратительная; между тем казаки стояли тут, выжидая нас, несколько дней.

После чаю простились с провожавшими нас от Котон-Карагая до Калджира казаками, пожелали успеха зверовщикам и сели на лошадей. Вообразилось мне что в амазонке будет теплее, и я первый раз выехала по образу и подобию благовоспитанных барынь. Разумеется, поверх амазонки надета была шубка. [636]

Сначала мы пошли вдоль Калджира, ущелье прелестное и напоминало Клодтовские пейзажи: чистенькая зелень, речка, светлые ручейки, большие, красивые купы деревьев и яркое солнечное освещение; одно только чего я не помню на пейзанках Клодта, это высокие, скалистые горы по бокам ущелья.

У всех были свежие лошади; мне достался чудный савраска, с черными полосками как у тигра на ногах и шее и черным ремнем по спине. Этот год мне давали отличных коней, а в первое путешествие приведут под дженералову байбиче такую клячу что под нее кажется надо подпорки ставить; даже сопровождавший нас сотник Власов, мой наставник и попечитель в первое путешествие, обижался за меня и седлал мне других. Свежие лошади, прежде чем обойдутся, не идут покойно; то у одного лошадь бьет, то у другого. Мой савраска также не отстал от других. Стали мы подыматься выше и выше, пошли косогорами; мое дамское седло свернулось, только успели подскочить и подхватить вовремя. Боком ездить по горам почти невозможно; даже Барсуков завещал никогда так не ездить. Повернули вправо от Калджира и поднялись на очень крутой подъем, с него стали взбираться все выше и выше. По мере того как мы подымались, становилось холодней, а тут еще солнце пряталось за тучи и поднялся ветер. До того стадо холодно что никакого терпенья не доставало, повода почти нельзя держать, рука коченеет; сверх того нездоровится страшно; повременим до того станет дурно, что уцеплюсь за рожок седла, пригнусь к шее лошади, так и шествую с закрытыми глазами: все менее кружится голова. Наконец последние силы улетучились, одна только мысль и есть: брошу лошадь и лягу. Нет никаких сил больше идти. А тут как на зло кто-то приглашает повернуть лошадь и полюбоваться на Маркакуль, который теперь весь лежит пред нами.

Среди громадного амфитеатра каменистых вершин, глубоко, внизу, синело озеро в зеленой рамке лугов и лесистых гор. Вид хотя и ровный, действительно был так хорош, что даже и я с озлоблением им полюбовалась. Чем дальше и выше мы поднимались, тем становилось отвратительнее; к холоду присоединилось неприятное ощущение пронизывающей насквозь сырости, когда мы входили в [637] тучу. Наконец дошло было до того что я остановила лошадь и на этот раз вслух заявила что замерзла, что мне дурно, идти больше не могу. Муж был далеко впереди, Осман завернул мена как тюк в свой тюбентай, и вместе с Ж. поехали около меня; Костя тут же рядом и причитает надо мной: «Ты вот всегда такая, простужаешься; я вот бабушке все скажу». Немножко обогревшись под теплым тюбентаем и отдохнув под таким конвоем от заботы править лошадью, я утешилась мыслью что всякому мученью есть конец, будет и нашему. Но горы подымались из-за гор, точно кто нарочно их выдвигал. Наконец-то наконец вышли мы из этого чистилища, пошли хорошенькою долиной и отдохнули на привале. Отсюда дорога шла красивою долиной, часто лесом; тут значительно было теплее, и ветер не леденил как на горах. Пройдя тридцать верст от Калджира, остановились на ночлег. Тот же зеленый луг, с шумом бегущая речушка и высокие горы. Больной мне все это казалось отвратительно. Всю ночь я не спала, вероятно был жар, потому что юрта и особенно Костин ергак, повешенный за рукава на двери, всю ночь принимали образы каких-то чудовищ и никак не давали мне спать, по крайней мере мне так казалось.

Утром мне стало лучше. Погода стояла великолепная и переход предстоял маленький, всего двадцать пять верст. Дорога все время была прелестная. Видели мы редкость: пихту обхватившую корнями камень аршина в два в диаметре Корни, с двух противоположных сторон, плотно прилегали к камню, и на верху соединялись в один ствол; вид был совершенно такой будто дерево сидело верхом на камне, и поражало своею оригинальностию. Даже казаки долго вертелись около, судили и удивлялись. Все нижние ветви пихты покрыты навязанными тряпочками; знак что Телеуты считают это дерево священным.

Подъезжая к отряду, я остановилась чтобы поправить рассыпавшиеся волосы, так что когда подъехала к нашим, отряду уже шел смотр. Вижу, Осман что-то толкует Полковому, а у того совсем растерянная физиономия. Оказалось, он первый раз в жизни видел ученье большого отряда, и до того перепугался, когда отряд, здороваясь с начальником, гаркнул: «здравия желаем», что не знал куда сунуться. Осман едва успокоил его. [638]

Непривлекательно место где расположен Майтерекский отрад. Юрты расставлены у подножие каменных гор; вправо на довольно далекое расстояние видны те же горы, влево долина замыкается ими же. По долине бежит шумная речушка, около несколько встрепанных берез. Здесь почти постоянно сильнейшие бураны; оттого и березы имеют такой истерзанный вид. Юрты привязаны на арканах к кольям; иначе их срывает и катит. Начальник отряда нам показал откуда недавно спустились к отряду барантачи; когда казаки погнались за ними, они бросились бежать по горам, как козы. Одного ранили. Он и теперь лежал в отряде. Мальчик 18 лет; говорит что его послала на баранту мать.

XIII.

21-е августа. Уроч. Такыр, от Майтерекского отряда 35 верст.

Поднявшись из Сентасской долины на небольшую возвышенность, пошли сланцевыми отлогими холмами поросшими кустарником.

Встречали множество дичи. Неудобство настоящего пути то что нет ни воды, ни ягод, и приходится терпеть довольно мучительную жажду.

Во весь переход, до привала у ключа, и после него, те же каменистые холмы и кустарник. Чрезвычайно пустынный, наводящий тоску вид. Вот, говорят, дойдем до гор, перевалим, и будет Такыр. Смотришь, смотришь вперед; гор нет нигде. Все тот же пустынный, печальный вид. Наши верблюды, идущие в версте впереди нас, поднялись на отлогую высоту, и скрылись за нею. Верно это горы и есть, про которые нам говорили. Доходим до этого места, смотрим, а верблюды опять тянутся вереницей впереди, подымутся немного, исчезнут; мы приходим вслед за ними, и опять то же самое. Какое-то безнадежное чувство начинает невольно охватывать душу; кажется, никогда нам не выйти из этой пустыни. Наконец подошли к довольно высоким скалам и пошли ущельем; ущелье вилось между выступами и вершинами самых причудливых форм, и было очень красиво. Горных рябчиков целые стада. Пройдя около [639] двух верст ущельем, вышли на долину и остановились у ручья заросшего камышами.

XIV.

22-е августа. Ак-Тюбе, от Такыра 45 верст.

Выступили рано утром и пошли тою же местностью что и вчера. Ветер свежел все более и более, так что рвал фуражку с головы. Пройдя часа три, мы подошли к Буконбаю, последним уступам Алтая. Вошли в такое же ущелье как и вчера, и, хотя еще было рано, остановились на привал, потому что отсюда до Иртыша, тем путем которым решили идти, нет воды. Буран был такой что нельзя ставить палатку. На солнце жариться тоже не очень приятно; кругом, кроме кустов шиповника и боярышника, никакой тени. По счастию нашли две копны сена, и устроились под ними. Через час пошли дальше, и вышли на равнину Иртыша. Ну и равнина же! Не на чем глазу отдохнуть, все время идешь солонцами. В довершение удовольствия буран такой что мои канаусовые рукава трещали как трещотки. Чтобы сласти глаза от солонцевой пыли, я завернула голову и лицо шелковым шарфом. Головы у всех разболелись от бурана, во рту сохнет, а воды нет. Доехали до аула, оттуда привезли кумысу в грязнейшем медном чайнике. Юрты в ауле стояли в самом несчастном виде, бураном оборвало с них войлоки. Между солонцами встречали много дроф и стрепетов.

Ж. и Осман поскакали в сторону посмотреть что-то. Через несколько времени они несутся назад; впереди их, как из лука пущенные стрелы, пригнув рога к спине, летят две сайги, и, к моей большой радости, ушли от охотников.

Прошли мимо большого соленого озера. Ак-Тюбе виден, а добраться до него не можем. Ак-Тюбе отдельная солка на левом берегу Иртыша, самая восточная оконечность Семипалатинской области; тут стоит наш пикет; недалеко от него на правой стороне Иртыша, у устья Калджира, расположен китайский пикет.

После семи часов ходу, увидели наконец песчаные бугры и взошли на них. Слава Богу! Черный Иртыш! конец [640] мучительному переходу! Встретила вас целая толпа Киргизов и В-в. Он сказал нам что утром нельзя было переехать Иртыш, но теперь буран стих и паром готов. Вошли на паром, составленный из двух долбленных лодок, связанных между собой; на них настланы доски. Иртыш в этом месте имеет сажен до 40 ширины. Потащили ваш паром на арканах вверх против течения; наконец В-в скомандовал: «пускай!» Аркан отдали, и вас быстро понесло течением; когда стали переваливать, волны вливались в лодки. В-в кричал на гребцов чтобы работали дружнее; Костя испуганно поглядывал, и очевидно трусил. Перевалили благополучно; забросили арканы, с берега поймали и подтащили нас к берегу. На берегу стояло, целое собрание зайсанского начальства, воинства и Киргизов в параде. Смешно сказать: я всю дорогу так привыкла быть в бешмете и чембарах, что не обращала на это никакого внимания, а тут, при виде этого парада, мой костюм и необходимость ехать на мужском седле сильно меня конфузили; но делать было нечего, пешком не идти. Власов подвел мне свою лошадь, и я, не глядя по сторонам, ногу в стремя, и в седло. У пикета расставлены были большие юрты, около них множество народу. Торжества ради, я переоделась в свое женское татарское парадное платье, и моя глазетовая зеленая шубка обшитая бобром и галуном производила эффект. Между киргизскими старшинами были и старые знакомцы: Магомет султан и султан Казы, знаменитый тем что он своею тяжестью переломил лошади хребет. Он 14 вершков росту, и, несмотря на это, до того толст что поражает своим объемом. Одет в красный палат, на носу синие очки. Прошлого года еще он был бодрый, свежий старик, а теперь стоял опершись на плечи двух Киргизов, и, несмотря на свою богатырскую фигуру, выглядел хилым и жалким. У него прехорошенький сынишко Костиных лет; Казы очень ласкал Костю, говоря что его сын — Костин тамыр, то есть друг. Здесь мы в первый раз обедали на европейский лад. [641]

XV.

23-е августа. Зайсанский пост, от Ак-Тюбе верст.

Поднялись в 5 часов утра, и в 7 тронулись в Ак-Тюбе; мы с Костей — в тарантасе, остальные верхом. Кавалькада составилась прежняя, так как Киргизы и старшины ехали с нами. От Ак-Тюбе дорога идет сначала сыпучими песками; потом начинаются арыки и, несмотря на то что тарантас поддерживают со всех сторон, его и нас в нем бросает во все стороны.

Наконец я не вытерпела и пересела на лошадь.

Местность кругом красивая; равнина оживлена аулами и засеянными полями; арыки разбегаются сеткой по всей равнине. Слева подымаются те же наши старые знакомцы, снежный Мус-Тау и великаны Саур и Сайкан.

Наконец показались Кичкене-Тау, у подножия которых стоит Зайсанский пост; показался Косагач, то есть два дерева, а так как их действительно только два на всей громадной равнине, то они стоят как маяк. У подножие Кичкене-Тау, как игрушечные домики, виднелись строения поста.

На чистенькой площади пред гауптвахтой (она же и временное помещение пристава, его помощника и еще стольких людей сколько вместить в себя может), стояли солдаты, казаки и вся служащая публика; из окон выглядывали женские лица.

Нам, отвыкшим от подобных зрелищ, все казалось весьма великолепно. Наши комнаты, несмотря на то что были отведены в таком странном помещении, на будущей гауптвахте, были устроены очень комфортабельно и даже изящно.

Вечером ходили гулять в Джеминийское ущелье; видели по дороге в огороде, овощи таких удивительно больших размеров что хоть на выставку, посылать. Климат здесь чрезвычайно здоровый и благодатный, почва плодородная, много воды, и если приложить труд, может быть богатое поселение. Джеминийское ущелье прехорошенькое. Самый порт [642] принял теперь благоустроенный вид; несколько построек окончено, много оканчивающихся и строющихся. Есть подобие базара. Общество, относительно, большое; двадцать барынь. Бывают даже вечера.

Я очень люблю вид из Зайсанского поста: с одной стороны он прилегает к горам, с другой — от него идет кажущаяся беспредельной, как море, Зайсанская равнина, покрытая колышущимися как волны солонцами. Вдали, поднятый рефракцией, виднеется Алтай.

26-го августа в посту был молебен и парад; потом я крестила у одной барыни. Церковь от поста в 300 верстах, и священник приезжает один раз в год; тут и крестят новорожденных, служат молебны и паннихиды. Ребенка крестили в кадушке вместо купели, а дьячка заменял солдатик. После обеда поехали в Темир-Су, ущелье Саура, где производится рубка леса. До ущелья семнадцать верст хорошей колесной дороги; нам встречались подводы Калмыков, везшие провиант темерсуйским рабочим, и вывозившие оттуда бревна и доски. После отдыха в доме смотрителя работ, примкнутом при входе в ущелье к горе, мы снова сели на лошадей и поехали по ущелью. Работы в ущелье замечательны: на расстоянии двенадцати верст приходится переходить речку раз семь пли восемь; быстра она как и все горные речки и очень камениста; поэтому для вывозки леса необходимы мосты; один из них пришлось устроить по направлению течения на протяжении 60 сажен. Этот мост выдержал весеннее водополье, хотя строен и не инженером. Узкое и извилистое ущелье очень красиво; картины в нем беспрестанно меняются. С одной стороны горы покрыты густым лесом громаднейших дерев. Прошлого года мы видели тут рубку леса. Где-нибудь на вершине солдатики подрубают дерево; вдруг смолкнет стук топоров. «Берегись!» и дерево рухает с таким треском, громом и раскатом по горам что лошади припадают под нами. Падая, оно разбивается на несколько частей, и пока долетит между деревьями до какого-нибудь места где наконец остановится, на нем не остается ни сучка — все обломает дорогой.

Тут же на месте его окончательно изготовляют и готовым бревном катят вниз в ущелье. Между дровосеками лазят солдатики как козы по кручам и собирают [643] мох для конопатки. Внизу около того места где рубят лес устроена пильная и несколько землянок, где живут солдаты.

В этом ущелье, как и во всех ущельях какие мы видели, богатая растительность: дикие розы, боярышник, смородина растут в изобилии. Пройдя до того места где оканчивается разработанная дорога, мы вернулись к домику смотрителя, отдохнули на балконе и отужинали. Солдатики собравшись в кружок пели; ими дерижировал пожилой бравый усач, очевидно любитель и знаток; одну песню они пели особенно прелестно, да и напев великолепный; какой-то юный солдатик пел, подыгрывал на дудке и плясал; наконец и сам солидный запевало не выдержал и пустился в пляс.

На возвратном пути мы любовались красавицей лошадкой, на которой ехал Т.; она из того же табуна султана Казы и от той же матери что и мой знаменитый Буран, но его лошадь только что приведена, чрезвычайно горяча и беспрестанно срывает с иноходи, мой же Буран идет иноходью так что за ним идут карьером.

XVI.

28-е августа. Чоган-Обо, от Зайсанского поста 65 верст.

На другой день с раннего утра начались приготовления к поездке на Чоган-Обо, где, как говорят Киргизы, лежит еще отряд. Чоган-Обо отстоит от Зайсанского поста на 65 верст, которые надо сделать в один переход.

Про Чоган-Обо говорили ужасы: будто бы там такой холод, так часты проливные дожди по целым неделям, что, слушая, становилось жутко. Нас с сыном взяли с уговором чтобы мы ни на что не жаловались и не мешали, если придется сделать движение к Таргоутам, недавно снова отбарантовавшим у казаков лошадей. Дело в том что уже несколько лет калмыцкие старшины (кегени) Матен, Уван и Ареден, состоящие в китайской службе генералами, делают нам всевозможные гадости. Так в 1867 году Цогань-кегень вырезал и разграбил Байджигитов, спокойно кочевавших в тылу русского отряда. Впрочем тут больше всего винят Щ, который вместо того чтобы вести свой отряд на выручку несчастных, которых резали на [644] Джоты-Арале, пошел на перерез им к Черному Иртышу. Перерезала тогда до 400 человек.

В нападении 1869 года Козыл-Аяков на Зайсанский пост, говорят, кегени опять принимали участие. Но самое последнее, только что случившееся происшествие, было нападение на казаков сопровождавших одного офицера посланного на съемку в Матеновском проходе. Казаки эти только что поступили на службу, неопытны и не умеют управляться с оружием, а Таргоуты народ весьма наметанный, и у них отличные кавказские винтовки. Во время этого события на Зайсане был в гостях Хебе-Амбань, губернатор Кубдинской провинции; ему сказали что в числе барантачей видели Манчука, переводчика Матена. Губернатор написал от себя приказ Матену немедленно возвратить отбарантованных лошадей и выехать в Зайсанский пост для объяснений. Хебе-Амбань заявлял что Матен не осмелится его ослушаться, что за это он ответит головой. Но вероятно Матен или не дорожит своею головой, или о двух головах: он ни лошадей не возвратил, ни для объяснений не выехал. Тогда, чтобы прекратить баранты, решено было непременно настоять чтобы Матен исполнил приказания Хебе-Амбаня. Вышли мы из Зайсанского поста в 11 часов утра; нас провожала одна барыня, очень хорошенькая, в амазонке, но ездившая совершенно необычайно: она держит повод кончиками двух пальцев правой руки, будто бабочку за крылышки, вследствие чего лошадь творит с ней что хочет, и она только криками и взвизгиванием протестует против ее проказ. Взобравшись на Качкене-Тау мы стали пробовать новых лошадей. Слышу Костя мой вопит: «Мама! Ай! Мама!» Оказывается его лошадь бросилась за нашими, он не может ее сдержать, и взывает ко мне о помощи, а я, при всем желании, не имею довольно силы чтобы сразу остановить мою разгорячившуюся лошадь; наконец он сам догадался, направил на гору. Ему кто-то подсказал сначала что лошадь его бойка и его собьет. Мальчишка мой и струсил; идет шагом да и только. Но через час он успокоился, а через два управлялся своею лошадью отлично. Шли мы теми же местами где ходили прошлого года на Уйдоне, смотреть залежи алебастра.

Теперь это место осталось далеко вправо. Часа четыре мы [645] шли равниной и небольшими подъемами и спусками. Жарко было страшно. Наконец подошли к Уйдоне: речка славная, вода прозрачная, холодная; началось водолитие: пили сами, поили лошадей, снова принимались за литье. Пройдя Уйдоне, скоро вошли в ущелье; тут сразу стало свежее, так как ветер был в лицо. Началась охота. Кругом по скалам раздавались крики горных рябчиков и беспрестанно встречались их целые стада. Пройдя 35 верст, остановились на привал у ключа. Все дно ключа, да и вообще вое ущелье в этом месте, покрыто яшмой, и красная, и серая и зеленая. Отдохнув с час, мы тронулись далее. Местами голые, красноватые скалистые щеки ущелья принимали оригинальные виды: то очутимся мы в круглом зале, и кажется из него выхода нет, а там проводник приведет к узеньким, только для двух лошадей, скалистым воротам; войдем в них, высокие каменные стены, близко сойдясь, образовали корридор, а там опять небольшой подъем или спуск и снова зеленое ущелье поросшее кустарником. Выйдя из ущелья, мы увидели громадную Чиликтинскую долину. Слева замыкал ее хребет Саура; северную и южную окраины составляют Манрах и Тарбагатай, сходящиеся между собою и образующие проход Иссык. В юго-восточном конце долины, при соединении Сауры с Тарбагатаем, горные проходы сошлись веером; два из них, Гасан-Обо и Кергеатас, ведут к юго-востоку в долину Кабук; третий, Баймурзинский, к югу в долину Емиля; здесь-то в самом юго-восточном углу всей Семипалатинской области, на китайской границе, обхватывающей Чидиктинскую долину с востока и юга, и стоит отряд охраняющий проходы.

Отправились мы долиной; все время шли крупною рысью или вскачь; вот, думаем, сейчас на месте, а Чеган-Обо все нет. Выехали Киргизы Табак и Батагай со свитами, поздоровались, полюбезничали на ходу. Опрашиваем: «далеко ли до Чеган-Обо?» — «Близко, говорят; — вот как до зимовок дойдешь, останется десять верст». — «А до зимовок сколько?» — «Не далеко — час ходу». В сумме это составляло еще весьма изрядный кончик. Мы подошли к отряду когда совсем уже стемнело; около девяти часов, только мы разместились в юрте и подали нам чай, в отряде проиграли зорю. Молитву пропели отлично; хор большой и славно, поют. [646]

На Чеган-Обо стоят Сухаревская сотня, ходившая с нами прошлого года, и мы знали многих из казаков» По отзыву всех, это лихая сотня, да и старик дедка Сухарев молодец.

На другое утро нас рано подняли и велели собираться в путь. На рассвете, полусотня казаков, под командой В-ва, была послана за пятьдесят верст, к таргаутскому селению где живет Матен, с приглашением выехать к русскому генералу для переговоров. Другой отряд двинется с артиллерией и станет в двадцати пяти верстах от селения ждать известий от В-ва. Если наших хорошо примут, и Матен поедет с ними, то дождутся на месте. Если же заупрямится или подымет скандал, отряд пойдет к селению. Нам с Костей определили, в случае перестрелки, отправляться к артиллерии и пребывать около орудий. Выступление из лагеря было весьма эффектно: два орудия с отличною запряжкой подобранных под масть вороных славных коней, прислуга на таких же конях, за ними сотня казаков. Наша кавалькада и Киргизы шли то впереди, то равнялись с ними. Погода была отличная; зеленая Кергентаская долина, облитая ярким солнечным светом, смотрела свежо и весело. Скомандовали: «Песенники вперед!» И наши старые знакомцы, Сухаревцы, бывшие в Туркестане при генерале Черняеве, грянули:

Сыр-Дарьинцы молодцы по стели гуляют,
А Коканцы дураки крепости бросают!

То-то, право, дураки: крепости бросают!

Наш начальник был герой  —
Двинул войско по Дарье;
За ним славный русский строй,
Все готовы быть в огне!
Наш начальник был Черняев,
Покровитель всем войскам;
Не видать нам с ним печали
Только лесенки гремят! и т. д.

Трудно передать с какою любовью вспоминают генерала Черняева все кто служил при нем.

Артиллерия шла шагом. Я прибавила ходу, и с двумя Киргизами ушла вперед. Встретила волка, который очень [647] мирно перебегал долину. Киргизы погнались за ним, но ушел. Пройда двадцать пять верст, остановились в прехорошенькой долинке между высокими горами. Орудия стали на позицию, кругом расположился отряд. Сухарев сам повел трех казаков чтобы поставить пикет, провел их до конца долины и вскарабкался на самую высокую вершину, которая оканчивалась чуть не остроконечно. Слезши с лошади, он провел казаков и поставил на самую верхушку. После того Сухарев стал спускаться; даже муж приговаривал, глядя на него: «Ой, дедка, хоть с лошади бы сошел! Сломишь себе шею!» Но дедка даром что сед, да удал. Он благополучно сошел и доложил начальству что с вершины на далекое расстояние видны дороги. В ожидании обеда мы пошли гулять на горы. Взобравшись довольно высоко, сели отдохнуть и любоваться хорошеньким видом окрестных гор, долины и расположенного в ней лагеря.

У нас обедал начальник взвода, а дедка Сухарев постился (постовал, как говорят у нас) и отказался от обеда. После обеда долго сидели, читали газеты и рассуждали о войне Франции с Пруссией. Я от всей моей души желала и желаю чтоб они изобразили битву тех двух знаменитых собак которые до того грызлись что только хвостики остались. От Власова все не было известий, и мы легли спать не дождавшись ничего. Оказалась небольшая, но весьма чувствительная неприятность; вся юрта была усеяна маленькими черными пауками; они бегали по коврам, по кроватям, по бокам юрты, падали с верху ее, — не было от них спасенья. Но как все это ни было противно, а усталость взяла свое.

Утром в отряд наехало человек тридцать Солонов, под предводительством солонских офицеров; у одного был белый шарик, значит наш хорунжий, у другого белый матовый — капитан, а у третьего синий — это майор. Чиновник с синим шариком важничал непомерно; напротив того, человечек с прозрачным шариком и стариковскою, женоподобною физиономией, был весьма мягок и любезен.

Приехавшие с ними Солоны народ рослый, стройный и красивый; черты лица их правильны, глаза не подтянуты кверху и скулы не выдаются; ноги и руки замечательно [648] малы и стройны. Обуты в башмаки с совершенно круглыми носками, заканчивающиеся острым твилом, на толстой бумажной подошве; в широких, на подобие турецких, шароварах и куршах, то есть широких куртках или кофтах с очень широкими прямыми рукавами; все это из серой, точно не беленый холст, материи. Головы до половины выбриты, а с половины отпущены очень длинные волосы заплетенные в косу; на головах поярковые шляпы с загнутыми вверх, в роде кокошника, полями, и в одном ухе большая, спускающаяся до плеча, серьга. Оружие — лук и колчан, который они носят не на спине, а лук висит с одного бока, колчан с другого.

Чрез переводчика Солонам было объявлено что их задержат не на долго. Они потолковали, и по необходимости согласились. Солонских чиновников пригласили пить чай. Синий и белый матовый шарики вели себя чрезвычайно чванно и беспрестанно сосали свои трубочки. Отобедали, а все от В-ва нет известий. Наконец часа в два дали звать с пикета что кто-то скачет по дороге. Прискакал Ж. с ним три казака, сын Матева и его знаменитый переводчик, таргаутский лама Манчук. Сын Матена, малый лет семнадцати, походил более всего на глупо-рожденную деревенскую девку. Манчук смотрел волком. Ж. рассказал что утром рано они пробрались лесом к селенью, застали Матена в его доме и сообщили что приехали от русского генерала. Матен принял их в передней комнате, нечто в роде нашей прихожей, и едва удостоил говорить, отвечал что к русскому генералу не поедет, так как служит в китайской службе и сам генерал. Сказав это, вскочил и ушел. Тогда наши послали сказать что лучше бы он не ломался, а ехал, что генерал стоить не далеко и с войском. Тогда Матен предложил отправить для переговоров своего сына и Манчука. Сын Матена подошел с приветствиями от отца и поднес какую-то материю. Материю не приняли, сказав что приглашали Матена для переговоров, а не мальчишку, а так как Матен сам нейдет, то остается его привести. Манчука и сына Матена приказано взять под конвой, и отряду готовиться к выступлению. У Солонов отогнали лошадей на другую сторону лагеря, сказав чтобы до нашего возвращения никто из них не смел трогаться с места. С ними оставили [649] двадцать пять человек казаков, наши юрты и вещи. Солонских чиновников пригласили ехать с вами.

Ж. проскакал 25 верст от селения Матена карьером, у него не было почти голосу; но выпад рюмку хересу, сел на свежую лошадь и в сопровождении двух казаков снова поскакал к В-ву с известием что отряд идет. Ж. рассказывал что В-в и Б. садят в юрте с револьверами наготове.

Тронулось и мы. Солонские чиновники важничали до невозможности, и гордо выехали пред отряд, стараясь держаться впереди русских начальников. Пришлось попросить их держаться сзади и не сметь выскакивать вперед. Они тотчас послушались, но франт с синим шариком сохранял надменный и иронический вид. Манчука и сына Матова вели в средине отряда на чумбурах.

Чрезвычайно красиво идет артиллерия по горам. Как лихо кони выносят орудия в гору, как искусно опускают. Прислуга поддерживает орудие на лямках, могучие дышловые, одерживая катящееся с крутого спуска орудие, совсем садятся на задние ноги и сползают, упираясь передними ногами, вытянутыми как струнки. Иногда которая-нибудь заблажит немножко, замотает головой, прося повода. Тут же ей ездовой, в виде нравоученья, нагайкой по ушам, и снова умный конь напрягает все мускулы — и спускает молодцом. Несмотря на то что два перевала были довольно высокие и крутые, и один еще по косогору, орудия спустились отлично. После одной остановки, когда скомандовали: «Садись!» синий шарик тотчас же передразнил: «Садись!» самодовольно и презрительно усмехаясь. Спустившись со второго перевала, мы довольно скоро вышли из ущелья на долину Кобука, перешли два серных ключа, дававших о себе знать своим запахом, и через час ходу подошли к селенью, раскинутому на довольно большом пространстве; все домишки группировались около большой кумирни. Всего мазанок можно было насчитать до 80. За селеньем и около него, но далеко от нас, копошились люди. Вл-в и Ж. выехали на встречу, с докладом что Матен уехал из селения в свою кочевку. Тогда В-ву было приказано ехать вперед с шестью казаками и остановить Матена; артиллерия с частью казаков стала на позиции, чтобы в случае нужды держать все селение под огнем, а остальной отряд [650] двинулся вперед. Кумирня большая и очень красивая. Четыреугольное каменное выбеленное здание. В стенах ни окна и ни малейшего отверстия, кроме входа с одной стороны; из-за первой стены видна вторая, а из-за нее четыреугольная башня с крышей известной многоугольной остроконечной формы с загнутыми вверх краями; по углам драконы и колокольчики, из которых тоже висят драконы. Подле кумирни на двух высоких шестах огромные флаги. Колокольчики качались от ветру и перезванивали. Недалеко от кумирни стоило еще маленькое каменное здание, в роде вашей часовни. Во всем селеньи не было видно ни души. Нам указали мимоходом дом Матена — такая же мазанка, как и остальные, только окружена высоким частоколом как клеткой. Пройдя селенье, пошли на полных рысях, прошли верст восемь, кругом по холмам показываются всадники, а наших все нет. Прошли и все десять верст, наконец видим катит В-в и сообщает что Матен сейчас выезжает на встречу; он сидел окруженный ламами, в то время как В-в налетел на него врасплох с своими казаками и стал держать ему такую речь: «Поезжай лучше, Матен, сам навстречу генералу, он здесь со всем войском, иначе худо будет».

Поехавший солонский офицер с женоподобною физиономией, тоже стал советовать ехать встречать. Матен потолковал с ламами, засуетился, стал одеваться и просил В-ва ехать предупредить что он сейчас будет. «Надо же мне, говорит, войско мое собрать. Генерал ваш идет с войском, приличие требует чтоб и я выехал так же». Мы остановились. Через несколько времени действительно показались всадники, подъехали несколько ближе, и мы могли разглядеть Матена. Толстейшая фигура в червой курше и китайской генеральской шапке, чрево его подпиралось лукой седла. За ним человек 50 всадников с винтовками за плечами. Шли они шагам. Не дойдя нескольких шагов до нас, остановились, какое-то чучело с обнаженною головой спешилось, подобострастно согнувшись крючком, подошел к лошади Матена, взял ее под усцы и повел к вам.

В-в объяснял что китайский этикет требует чтобы здоровались, сойдя с лошадей. Но наше начальство осталось на лошадях, говоря что пусть Матен подчиняется нашему этикету. Матен, вида что наши не сходят с лошадей, с [651] лошади же подал руку, говоря приветствие. Солонский старикашка переводил на китайский язык, В-в на русский. Видно было что Матен совершенно хорошо понимает, да вероятно и знает китайский язык, но не хочет говорить не на своем природном языке, важности ради.

Матен, разумеется, очень радовался что видит дорогого гостя и надеялся что он прибыл здоров и благополучно. Ему ответили сожалением что Русским пришлось идти так далеко ему на встречу. Пригласили Матена идти с собой, говоря что находят неприличным вести переговоры на чужой земле. Матен согласился, и оба албаня, китайский и русский, направились со своими воинами обратно к селенью. Дорогой ж. сказал нам что Б. входил в кумирню, и в ней преинтересные бурханы (идолы). Спросив разрешение ехать вперед и до прихода отряда осмотреть кумирню, мы взяли восемь человек казаков и поскакали. Е., Ж. и я почти всю дорогу шли вскачь, местами карьером, чтобы только засветло попасть в кумирню; при въезде в селенье, я зазевалась на что-то, не доглядела широкого арыка (канавы); лошадь, приготовляясь к прыжку, неожиданно, со всего скоку, взвилась, я совсем было опрокинулась, и опять каким-то чудом усидела. Помню что ко мне подскакал казак, но он ли меня удержал и мог ли удержать, не знаю, потому что в ту же секунду перемахнули арык и благополучно продолжали скакать дальше. В окнах мазанок, в селеньи, огоньки, и копошится народ. Подскакав к кумирне, мы сошли с лошадей и вошли совершенно будто на паперть наших старинных церквей. Крыша паперти подперта деревянными четыреугольными колоннами, пестро раскрашенными: три входные большие двустворчатые двери. Мы подошли к средней, оказалась заперта, только в щелку виден огонек; постучали, позвенели — никто не откликается; наконец, кто-то из казаков толкнул замок шашкой, дверь отворилась. Мы столпились в дверях; общий вид напоминал католическую церковь; большое здание разделенное четырьмя рядами колонн, между средними колоннами широкий проход к жертвенному столику, на нем теплится лампада, свет ее и освещал кумирню. Мы хотели войти, но Ж. посоветовал прежде осмотреться хорошенько — кто их знает! В это время вышел из-за колонн какой-то Таргаут и подошел к вам. Я вручила ему серебряный двугривенный в руку и [652] толкую: «акча», то есть по-киргизски деньги. Он оскалил с некоторою приятностью зубы и спросил: «бурхан?» Я ему жестами показывала что не бурхану а ему. Он пригласил нас идти за ним. Из нашего конвоя два казака остались у лошадей, двое у дверей, а остальные четыре вошли с нами. Мы прямо пошли к жертвенному столику; дорогой заметили у каждой колонны низенькие, вершка в два, широкие, четыреугольные скамьи; на них сидят ламы во время богослужения. Между последними колоннами, за жертвенным столиком висит шелковый занавес. Столик одет материей, как наши престолы, на нем дюжины две одинаковых чашечек с какой-то жидкостью, посредине их стоит высокая бронзовая или медная подножка и в нее вставлен бубенчик главного ламы; пред ним теплилась лампада, по бокам столики стояли вазы с какой-то пушистою зеленью. Проводник наш скрылся за занавес, а я воспользуюсь этой паузой, чтоб описать богослужение, которое прежде видел в этой самой кумирне один офицер. Во время богослужения ламы садятся около колонн на коврах, кошмах или скамьях, играют на инструментах, поют или читают. Инструменты у них: огромная длинная труба, такая что надо поддерживать подставкой, медные тарелки, бубны, барабан и т. д.; одновременно с музыкой некоторые из лам поют. Во время служения занавес за жертвенным столиком открывается, и за ним, в углублении за колоннами, под главным бурханом, сидит старший лама в красной одежде; и как все ламы, с наголо выбритою головой. В руках у него колокольчик и особого рода бубенчик в роде побрякушки, он ими подает знак другим ламам, когда начинать петь и играть, также когда кончать, во время чтения тоже перезванивают; между сидящими ламами расхаживает, не знаю как его определить, в роде диакона, с красным плащом на плечах и такой же перевязью, как и у наших диаконов через плечо; он наливает ламам в чашки кумыс и окуривает их длинной курящейся благовонной бумагой. Народ нисколько не участвует в молитвах, его дело приносить только жертвы на столик, а там по величине и ценности жертвы, ламы за него и совершат молитвы. Если кто положит в чашечки пшена, ламы воспевают пшено, божество родившее пшено и жертвователя. Чем богаче [653] жертва, тем продолжительнее молитвы. Проводник наш вернулся из-за занавеса, показывая пустую руку и говоря: «бурхан», мы поняли что он положил деньги бурхану. Я дала ему еще. Он взял с жертвенного столика лампаду и пригласил нас войти за занавес; за занавесом стол, по средине у стены стеклянный шкаф с большими цельными стеклами, разделенный на три отделения; в среднем была женская сидячая статуя в аршин величиной, вся вызолоченная, только глаза черные с белыми белками и белые зубы, видные между немного открытыми губами; лицо было идеально хорошо, с правильными, тонкими, изящными чертами и прекрасным выражением. На голове ее надета большая бирюзовая корона; одна рука поднята со сложенными перстами: указательный и большой сложены вместе. В боковых отделениях шкафа, также вызолоченные женские фигуры, тоже сидящие, меньших размеров, без короны и далеко не так изящны и красивы как средняя. У одной на поднятых руках надеты жемчужные четки. Около стеклянного шкафа, стоящего на довольно высоком шкафике или столике, покрытом материей, наставлен целый ряд медных бурханчиков; замечательно что Б. водили по кумирне слева направо, от главного бурхана, точно так же повели теперь и нас. К нам подошли еще несколько лам, с головами в виде билиардных шаров и с красными плащами на плечах, которыми они иногда прикрывали и голову. Один из них, высокий старик, стал нам толковать, тыча самым бесцеремонным образом лампадой бурханам в физиономии. К сожалению, с нами не было переводчика, и мы ничего не могли понять из его слов. От шкафа или киота вдоль стены кумирни, стояли и сидели бурханы в человеческий рост, а некоторые и больших размеров; сначала три женские фигуры, деревянные или из папье-маше, раскрашенные красками и одетые в шелковые платья. У одной была золотая корона на голове, другая держала корону в руках. К углу сидело такое страшило, что мы чуть не ахнули, а ламы видя эго, хохотали, тыкая страшилищу лампадой в лицо. Бурхан этот выкрашен черною краской, только на ужасном лице резко выдаются белки глаз, подведенные красною краской, и толстые красные губы с оскаленными зубами. Он сидел скрестив ноги калачом и подняв свои четыре или шесть рук, не помню, кверху. От угла по продольной стене [654] стояли какие-то богатыри; один, с громадным мечом, в пестрой одежде и с цветными перьями на голове, смотрел так свирепо, выпучив бычачьи глаза и надув щеки, что мы невольно засмеялись и вспомнили австрийскую команду: «надуй щеки, прими грозный вид». Милее всего что ламы хохотали вместе с нами. После страшных и воинственных богов пошли более мирные, один из них, вероятно бог музыки, с развеселым лицом, держал в руке инструмент в роде балалайки. Перейдя через кумирню к противоположной стене, первый бурхан бросившийся нам в глаза была опять сидящая женская фигура в человеческий рост, выкрашенная черною краской; только губы, глаза и зубы были натурального цвета; в руке она держала опахало из павлиньих перьев и из-за него улыбалась. Более кокетливой, вызывающей улыбки и позы трудно вообразит. Остальных бурханов мы осмотрели вскользь чуть не бегом, так как Ж. беспрестанно твердил: скорей, скорей! пора. Отряд пройдет; нам тут одним оставаться нездорово.

Жаль было уйти не осмотрев всего, но делать нечего, торопили так, что я только успела заметить садящего великана с маленьким бурханишкой на руке. Слева от угла до среднего шкафа с главным бурханом, вся стена сверху до низу набита тючками.

Вышли мы из кумирни и стали садиться на лошадей. Лам очень занимало мое дамское седло с тремя рожками — и хоть на этот раз я была в бешмете и чембарах и сидела по-мужски, но чтоб удовлетворить их любопытству, села боком. Должно быть это им показалось очень занимательно, потому что они осматривали седло и жарко что-то толковали между собою. Старик взял в руки и мою высокую прюнелевую ботинку и очень внимательно рассматривал.

Мы раскланялись с ними и отправились. Отряд действительно вышел уже из селения. По берегу речки шла какая-то кутерьма; в полутьме нам видно только было что верховые Таргауты снуют гуда и сюда, как рой потревоженных пчел. Ж. и Е. сказали что мешкать нам нечего; я взяла сына на чумбур, чтобы не сбился, щелкнули по лошадям и поскакали между этою сумятицей к нашим. Оказалось в это время, по приказанию начальства, остановившегося для отдыха и первых переговоров с Матеном, отгоняла за нашу цель всех вооруженных. Войдя в юрту, мы [655] увидели при свете свечи, вставленной в воткнутый в землю штыке, Матена, сидящего на ковре рядом с генералом. С одной стороны наши офицеры А. и Б., с другой — солонские; посредине юрты, поджав ноги, сидел переводчик. Мы сели с нашими, и я с любопытством рассматривала Матена. Полное, жирное, одутловатое лицо, с широкими скулами и острым подбородком; большие карие глаза, длинный, острый, прямой нос, свесившийся! над губой, рот грошиком и никаких признаков бороды. Руки белые как у какого-нибудь модного проповедника. Разговаривая, Матен сидел совершенно неподвижно, только быстро обводил своими большими, не то испуганными, не то удивленными глазами всех нас, и снова уставлял их на генерала, особенно когда он говорил что-нибудь; в руках он вертел какую-то травку и нервно подергивал и щипал ее. Настоящие переговоры шли о том чтобы Матен непременно ехал на русскую землю, как ему и приказано было Хебе-Амбанем, так как неприлично для русского генерала приходить переговариваться к нему. Матен упирался и не хотел ехать, говоря что он болен, и теперь даже принимает лекарство, и что единственно болезнь помешала ему приехать на Зайсан. Особенно говорил солонский чиновник с синим шариком, так важничавший и ломавшийся с самого отправления нашего к Матену. Он так и тарантил что Матен не может ехать, что не все ли равно и здесь можно говорить и т. д. Два раза передавали этому франту чтоб он молчал и не мешался, но он не унимался. Наконец начальство рассердилось и крикнуло ему: «джурь!» то есть по-киргизски: «вон!» «ступай!» и показало франту на дверь. Тот замолчал, но сидел презрительно посмеиваясь. Тогда ему так крякнули «джурь» с такою свирепою физиономией что франт быстро вскочил и торопливо, но все же по возможности стараясь сохранить свое достоинство, вышел. Матен услыхал как крикнуло начальство, совсем оторопел и бессмысленно уставив на него глаза, мял в дрожащих руках травинку. Подали чай, Матен отказался, говоря что болен и ничего не пьет. Переводчик В-в, долго живший в Китае и хорошо знающий их нравы, объяснял что Матен боится чтоб его не отравили.

Велели ему передать что сына его отпустили, а что он через четверть часа пойдет с нами. Матен благодарил [656] за сына, но уверял что у него теплого платья нет, а теперь холодно. Предложили ему послать за платьем одного из оставленных при нем Таргаутов. Он опять за то же: болен и принимает лекарство. Переводчик и солонский чиновник со старушечьею физиономией убеждали его и заверяли что ему никакого зла не сделают, что он гостем будет. Он отвечал что просит русского генерала остаться здесь ночевать, что завтра приведут отбарантованных лошадей, и чтобы Русские ничего не боялись. Ему ответили чтобы на наш счет он успокоился, что Русские знают что в данном случае все его селенье подымут на копье, чтоб он не ломался и ехал; а что если дело из-за теплого платья, ему дадут шубу. С этим словом было приказано готовиться к отъезду, и мы вышли из юрты. Совсем стемнело, холодный ветер так и рвал. Пока мы путались и садились на лошадей около дверей юрты, вышел из юрты Матен, окруженный переводчиками, солонскими чиновниками и Батобаем; его уговаривают сесть на лошадь, он упирается, наконец сел на землю как заупрямившийся ребенок. Сидит на земле в своей генеральской шапке, но уже без прежней генеральской важности, а окружающие продолжают его уговаривать. Костя так и умирает со смеху. Наконец послышалась команда: «садись!» Тогда даже долготерпеливый переводчик В-в и тот порешил: «Коли не хочет с честью — надо с бесчестьем». Подскочили казака, спешили, один удалец поднял генерала с земли под мышши, и в ту же минуту его подхватили и как куль ввалили на седло. В-в, видя что Матен натягивает поводья и проворно шарит рукой около себя, догадался, и отнял у него нож. Тогда Матен принялся шпорить свою лошадь, надеясь пробиться, но его дали казаку на чумбур, окружили и двинулись. Темно было так что только в нескольких шагах видно пред собой. Отряд разделили. Матен и Манчук, оба на чумбурах, шли посредине. Таргауты так и сновали около нас и теснили. Матен стал просить нельзя ли ему послать к своим, что ему необходимо им передать чтоб они не беспокоились. Ему позволили, предварив что если на отряды сделают нападете, или будут стрелять, — первая слетит его, Матенова, голова. Он тотчас затараторил что-то, и послал сопровождавшего его Таргаута к своим, вероятно с приказанием не шалить и [657] не подвергать его драгоценную голову опасности. Таргауты продолжали сновать кругом и особенно теснились около нашей кучки, где был Матен. Им велели передать чтоб они отъезжали подальше, но так как они продолжали все также, им передали что будут стрелять, а пока стали отгонять нагайками налезавших слишком близко.

У меня одна была забота, Костя; даже и в темноте его, одного маленького, из всего отряда, и притом на белой лошади, легко было отличить, и какому-нибудь Таргауту могло придти в голову съарканить его и утащить в горы взамен Матена.

Возьму его за чумбур, мальчик пищит и обижается, а один, то в сторону отобьется, то отстанет: от усталости и холода совсем раскис. Наконец буран разогнал тучи, а луна осветила нашу дорогу. Матен прихотничал как женщина; то позови ему Батабая и чтобы Батабай ехал рядом с ним; пошлют ему Батабая, нельзя ли остановиться у ручья напиться воды и т. д. Часа в два ночи мы пришли к нашим юртам. Матена поместили в юрту к офицерам, вынеся оттуда предварительно все оружие, кроме револьвера, лежащего у С. под подушкой.

У Таргаутов, приехавших с Матеном, тоже отобрали оружие, и весь этот арсенал положили в нашу юрту. Вооружение Таргаутов, как говорили знатоки, отличное.

На другое утро начались переговоры. Матену говорили что он делает дурно, позволяя своим грабить Русских. Тот сначала упорно отрицал и уверял что грабят наших Кызаи. Наконец он согласился на требование что за всякий грабеж он будет отвечать, с оговоркой только что кроме тех случаев которые могут быть в соседних округах Увана и Аредена, и что немедленно приведут отбарантованных лошадей. Матен продолжал поститься, то есть из страху ничего не брал в рот и все перебирал свои четки.

Наконец привели лошадей; тогда Табак, Батабай и солонский чиновник-старушенка стали пред нашим начальством и начали слезное прошение, отпустить Матена, говоря что он теперь уже на русской земле, лошадей отдал, обещал что больше грабить не будет, и что если Матена по их просьбе отпустят, он их обижать не будет; а иначе, только отряд уйдет в Чеган-Обо, он станет им делать [658] всевозможные притеснения, а кочевки их в соседстве. Посоветовались наши и решили отпустить Матена; но Манчука, как уличенного в том что принимал лично участие в грабеже против нас, взять с собой. Когда Матену объявили что его не поведут дальше, он так обрадовался, так униженно кланялся и говорил такие рабские речи что еслиб ему поставить условием получить сто нагаек пред отправлением, нет никакого сомнения, он принял бы это условие, не смущаясь ни мало своей генеральской шапки.

Приняли лошадей, простились с Матеном, то есть начальство сказало ему на прощанье чтоб он помнил что даром ему грабежи не пройдут, и выступили. Скверная погода, сильный холодный ветер и повременим дождь.

Через несколько времени нас нагнали человек 50 Киргизов, вооруженных назиями и айбаитами. Айбаиты теперь довольно известны, так как все бывшие в Туркестанской области вывозили их оттуда, — а назия это длинное, тонкое древко, на конце которого вершков в пять железное острие; в том месте где острие вделано в древко, большая кисть, сделанная затем чтобы назия дальше в человека не входила, и ударив, лезвие можно было выдернуть из раны. Ландверы эти выехали затем чтобы помочь нам в случае еслибы переговоры с Матеном кончились не миролюбиво.

На возвратном пути, как и обыкновенно, казаки пели; есть у них и про бараньего героя песня. Вообще в песнях своих казаки очень верно и метко выражают своя чувства. Например есть у них одна в которой они воспевают как они ходили на Балхом, переморили там своих лошадей, натерпелись всевозможных нужд, но это все бы ничего, главное им обидно, по словам песни, что служили они за это время:

И не ведоша кому,

То не Богу, на царю,

— ву подлецу!

Слыша как казаки поют, и Киргизов взяло соревнование; два молодых Киргиза из вновь прибывшего воинства поравнялись с нами; и то глядя нам в глаза, то уставясь друг на друга, затянули тоже песню; начинает один речитативом, другой подхватывает, глядя пристально ему в [659] рот, и каждый куплет оканчивают гаммой из трех нот и потом октавой вверх, протягивая ее очень долго и во все горло.

Переводчик переводил нам их пение; они импровизовали что вот как хорошо мы идем вместе, — потом различные пожелания дженаралу и его байбиче, и т. д. и т. д.

На Чеган-Обо погода поднялась такая что пришлось привязывать юрты арканами к кольям, чтоб их не сорвало. Переночевав, на другое утро пошли Чиликтинской долиной к Зайсану. В ущелье Кичкене-Тау набрали обращиков яшмы. Охотились на рябчиков, разумеется кроме меня, и пришли на то место Уйдоне где алебастровые залеяси и подошли к реке. Место прелестное, — на берегу тополевая роща и всевозможный кустарник, — недалеко отсюда начинают сходиться к берегам Уйдоне темнокрасные скалы; подымаются все выше и выше и наконец сходятся совсем к речке, так что идешь, или скорей лепишься узенькой закраиной, — иногда приходится переходить на другую сторону; и окончательно закраина совсем пропадает, и речка, сжатая в скалах, скрывается в воротах, образовавшихся из подошедших аршина на четыре друг к другу скалистых стен, сажен в полтораста вышиной.

Из Зайсанского поста мы выехали обратно 4-го сентября. Наши провожатые едва-едва достали себе тележку, чтобы добраться до Кокпектов, и то сняв передок из-под чужого экипажа. Мы поехали в тарантасе. В настоящее время дорога от Зайсана до Кокпектов далеко не представляет прежних неудобств. В прошлом году на этих трехстах верстах был всего один пикет; лошадей хотя бывало выставлялось и много на назначенных местах, но лошади такого свойства что каждую тащит к экипажу несколько человек, повиснув у нее на холке и ушах; пока хомут наденут, выходит целое представление. Готово; запряжены. Коренная стоит, расставив передние ноги и упираясь изо всех сил; пристяжные в хомутах, припряденные, стоят мордами к экипажу, на каждой лошади висят Киргизы; «айда!» народ отскакивает в отороны, — лошади бросаются как шальные, — коренная и передние уносные несут, пристяжные, увлекаемые ими, сами попадают в постромки, но бьют и рвут в стороны, с боков скачут верховые и гиком и нагайками стараются поселить в [660] ретивых, но необузданных конях единодушие, — и все это мчится, благо степь гладка и широка, — пока кони не изморятся. Случалось впрочем не мало и происшествий. В одну прошлую осень разбили трех высокопоставленных лиц. Одному, опрокинув его вместе с тарантасом, отдавили ногу, — другому разбили тарантас в дребезги, разбили начальника и так измололи сопровождавшего его казака что едва привели в чувство; третий, расставшись внезапно и непроизвольно с своим тарантасом, несколько сажен, повинуясь силе инерции, продолжал путешествие по дресве. Теперь на каждой перепряжке есть мазанки в две комнаты, с печами, — и лошади цивилизованные, по крайней мере большинство. Одна беда что на всем пространстве до последнего пикета дурная вода. Дорогой изредка встречаются аулы, — у подошвы Манрака виднеются громадные табуны лошадей, около дороги бродят стада верблюдов и баранов. Справа, вдали, синеет полоской озеро Нор-Зайсан, слева и позади обступают равнину Саур, Тарбагатай и Манрак. Мало-по-малу горы исчезают, и едешь необозримой равниной поросшей травой, таволгой и караганником. В солонцах целые стада дроф и полевых рябчиков. Приходится переезжать две речки, Чаргу и Базарку, но надо верить на слово что тут текут реки; чуть-чуть заметный спуск, и вместо чия, колючего караганника и чингиля, вы видите пространство поросшее хорошею травой, — это и есть речка, то есть речкой она бывает раннею весной, потом насколько времени топью, в которой вязнут проезжие, и окончательно летом превращается в отличный луг, без всякого признака воды. Верст за восемьдесят до Кокпектов показывается Талагай, отдельная сопка, стоящая в восемнадцати верстах за Кокпектами и имеющая совершенно правильную форму колокола; про нее есть легенда. Когда Русские принялись воевать этот край, тут жили богатыри, они решили завалить Иртыш скалой, чтобы поставить Русским преграду. Взялась нести скалу одна семья, отец, мать и сын, дав обет сохранять все время чистоту и беспорочность. К несчастию они остановились одну ночь около аула невесты сына (киргизский жених пользуется правами мужа). Сын пошел навестить невесту, и на другой день не мог уже поднять своего угла скалы. Бились, бились бедные богатыри, так и бросили тут Талагай. Близь него большая кварцевая скала, [661] сажен в пять или шесть, и тут же недалеко большой красивый камень, — это кровавые слезы матери увлекшегося сына, белая же кварцевая скала — молоко ее; так била она себя, с отчаяния, в грудь.

Городишко Кокпекты похож на огромную корзину, так как он весь в плетеных изгородях. Но все же и он лучше нашей развалины, калеки Семипалатинска, смотрит веселее и нет песчаных буранов. В Семипалатинске с весны и до снегу мы дышем песком, едим и пьем с песком, в комнатах все покрыто слоем песку, за то сколько и умирают здесь чахоткой.

Выехав из Кокпектов и проехав Талагай и кварцевую скалу, въезжаешь в Караджальское ущелье, знаменитое тем что здесь почти постоянно ужаснейший буран. Зимой ущелье так заваливает снегом что по неделям нет сообщения с Кокпектами. Вся дорога между Усть-Каменогорском и Кокпектами идет в горах и покрыта аулами; большинство из них состоят не из юрт, а мазанок или бревенчатых избенок, без крыш, окруженных плетеными изгородями. Много золотых приисков, самый значительный Михайловский, купца Степанова. Тут мы переночевали и на другое утро смотрели работы и промывку золота. По дороге с Михайловского прииска есть место замечательное тем что всегда тут увидишь множество орлов; вероятно тут их гнезда.

Киргизы отлично дрессируют беркутов на волчью и лисью охоту. Мы видели раз эту охоту. Сначала чрезвычайно красиво и интересно, но финал отвратительный. Несчастную лисицу уже мертвую едва вырвали у двух беркутов поймавших ее. Наконец 10-го сентября мы вступили в благодатный, для лихорадок и чахотки, град Семипалатинск. Строил его Немец; привольно в нем жить только верблюду.

— О -

Текст воспроизведен по изданию: Поездка по китайской границе от Алтая до Тарбагатая // Русский вестник, № 9. 1871

© текст - О. 1871
© сетевая версия - Тhietmar. 2016

© OCR - Иванов А. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1871