КРОПОТКИН П.

ПОЕЗДКА ИЗ ЗАБАЙКАЛЬЯ НА АМУР ЧРЕЗ МАНЧЖУРИЮ

Если вы взглянете на карту верховьев Амура, то увидите какую громадную дугу описывают Аргунь о потом Амур в своем течении до Благовещенска. Дуга эта, выгнутая к северу, тянется приблизительно на 2.000 вер., между тем как прямой путь через Манчжурию, составляющий хорду этой дуги от Старо-Цурухайтуевского караула на Аргуни, в юго-восточном углу Забайкалья, до Благовещенска на Амуре, должен быть не длиннее 600 верст, и конечно, было важно найдти такой кратчайший путь, хоть и в китайских владениях. Опираясь на силу трактатов, наши караваны стали в последнее время двигаться из Забайкалья по Монголии по всем направлениям; таким образом оказалось возможным направить один караван и из Старо-Цурухайтуя, для отыскания прямого пути на Благовещенск. При постоянной закупке скота в Благовещенске (до 2.000 голов) весьма важно было бы покупать его не у Манчжур, а у Забайкальских казаков на юго-восточной границе, причем масса серебра, ежегодно отправляющегося за границу (около 35.000 руб. сер.), оставалась бы в наших руках. Вот для чего были вызваны охотники из казаков составить торговый караван, при некотором пособии от правительства. [664] Охотники, конечно, нашлись, и 21-го мая мы двинулись из Старо-Цурухайтуя в Манчжурию на восток. Караван состоял из нескольких торгующих казаков с работниками, 40 лошадьми и 4-мя телегами, нагруженными товарами и съестными припасами на один месяц. Товаров была конечно, взято очень немного, на пробу, так как не известно было, найдется ли им сбыт в лесах большого Хингана и в городе Мергене, лежащем на нашем пути. Впрочем, в хребтах думали найдти у бродячих Орочон пушнину, быть может, даже соболей, эту постоянную приманку наших передвижений на восток.

Хотя право странствования по Манчжурии и не оговорено в трактате, однако нельзя было ожидать каких-либо препятствий со стороны наших недоверчивых соседей: уже за несколько месяцев было им объявлено о нашей поездке, и они не протестовали; ясно было, что караван пропустят. Получив возможность присоединиться к каравану, без сомнения, как частный человек, я поспешил воспользоваться таким прекрасным случаем ознакомиться с этим уголком земного шара, где не была еще нога Европейца.

21-го мая мы переехали Аргунь. Явились караульные чиновники, с возможною подробностью описали все что у нас есть, и, покуривши трубки, выпивши немного крепкого русского спирта и похлебавши из грязнейших чашек грязнейшего варева, проса вскипяченного в воде (без соли к тому же), расстались с нами самым дружеским образом. Мы тронулись в путь верхом на бойких, крепких, косматых степных (конечно не кованных) лошадях.

Долго толковали мы в Старо-Цурухайтуе какою дорогой идти. Можно было двинуться круто на юго-восток к городу Хайлару, оттуда прямо на восток в Мерген, и из последнего в Благовещенск. Мергена нельзя было миновать; оставалось выбрать дорогу до этого пункта. Долго было бы описывать все за и против; порешили идти кратчайшим путем, сперва прямо к востоку по реке Гану без дороги, а потом, выйдя верстах во ста на дорогу близь деревни Олочи, продолжать путь к юго-востоку до Мергена. «Но тут страшные болота, непроходимые леса, заваленные упавшими от пожаров деревьями, хребты, да горы, намаетесь вы», говорили Монголы. Тем не менее по многим [665] причинам решено было выбрать этот путь, и мы тронулись, с тем чувством, которое естественно испытывает всякий, отправляющийся в неизвестную еще страну. Кругом высокие степи, слегка волнистые, служащие продолжением наших забайкальских степей, о которых я писал недавно в одном из моих писем (В Воскресном Прибавлении к Московским Ведомостям.) из восточной Сибири. Среди ох, вышедши из гор, разлилась в широкой долине река Ган, впадающая в Аргунь с восточной стороны. Недолго пришлось идти такими степями, и уже скоро стали обрисовываться лесистые холмы и утесы, окаймляющие долину Гана.

В здешних лесах много водится зубров, лисиц, лосей и других зверей. Сюда, запасшись на несколько дней сухарями и сушеным мясом, отваживаются проникать наши «промышленные», и заходят иногда за сто и более верст. Здесь, в былое время, нередко происходили стычки между промышленниками и бродячими Орочонами. Незавидна участь промышленника, но он не променяет ее на безопасность избы; незавидна и участь бродящих в этих хребтах Орочон. С длинным ружьем за плечами, тяжелым, но очень недалеко бьющим, с ножем и большим куском трута за поясом, в одежде из звериных шкур, часто с тряпкой вместо шапки на голове, на бойкой лошаденке, пускается он в хребты, с их бесчисленными перепутанными падями (узкими долинами). Зверей много в этих хребтах: козы выскакивают чуть не на каждом шагу, но порох и свинец дороги Орочону; число выстрелов в его пороховнице на счету, и бросать заряд из-за такого пустого зверя как коза не всегда приходится: неравно выскочит «зверь» (изюбр), пожалуй нечем будет встретить желанного гостя. Если счастье послужит, и он настреляет достаточно зверей, чтобы можно было пропитаться выручкой с их рогов, тогда будет и праздничная пища в семье, и материал для одежды и для покрышки юрты, обыкновенно состоящей из древесных сучьев и ветвей, перед которою теплая войлочная юрта Монгола нечто в роде дворца. Но не все Орочоны могут на свободе заниматься охотой: есть и такие, которые попадают в кабалу к Даурам, обитающим на восточном склоне высокого Хингана. [666] Дауры — племя оседлое, занимающееся хлебопашеством и живущее в домах схожих с китайскими. Они отправляются в хребты, составляют артели из Орочон, и снабдивши их порохом и свинцом, странствуют все лето и осень в горах, причем все убитые звери, особенно его дорогие «понты» (рога, очень уважаемые Китайцами), достаются Дауру, который в вознаграждение дает Орочону несколько проса и пороха со свинцом, сколько необходимо для его пропитания.

Первые полтора дня нам нетрудно было находить дорогу: стоило только держаться вала, тянувшегося почти прямо на восток, в гору и под гору, по косогору и по пади, без разбора. Теперь этот громадный вал, возведенный некогда по северной границе Монголии на несколько сот верст, почти рассыпался и развалился, и только след его обозначается на холмах по степи. Мы направлялись по валу пока он не повернул в сторону от того направления, которого мы должны были держаться. Далее нам путь лежал по пади Гана. Постоянно проваливаясь в изрытые кротами норы, сквозь тонкий слой рыхлого чернозема, пробирались наши обозные лошади среди кочек, набросанных тысячами кротов. Хорошо еще, что весна была сухая, а то трудно было бы пробираться через грязные протоки. Идя без проводников, мы забирались иногда в такие места, что подчас задумывались как бы только выбраться, между тем как после обыкновенно оказывалось, что можно было пройдти гораздо лучшею дорогой по невысоким пологим холмам.

Впрочем, скоро, после стоверстного пути, мы выбрались на реку Эекен, приток Гана с юго-востока, по которому идет дорога из Олочей в Мерген. Здесь мы вступали мало-по-малу в горную страну, изрезанную глубокими долинами и составляющую Большой Хинган (Высокий хребет, который тянется от севера к югу по окраине возвышенной степи Гоби. Полого поднимаясь с запада, он круто склоняется на восток в Манчжурию.). Хотя он поднимается полого, и мы выбрались уже на дорогу, однако лошадям пришлось еще поработать, особенно когда мы углубились в горы, нагроможденные кругом нас и прорезанные падями. Тут мы очутились в лабиринте пологих [667] падей, сбегающихся чтобы составить реку Малый Хайлар, который с ручьем — Большим Хайларом в последствии образуют Аргунь.

Пади эти покрыты такою яркою зеленью, что издали можно заглядеться на них. Но отупит лошадь, и под ковром травы везде сочится вода, тихо, тихо пробирающаяся по пологой покатости. Вся падь покрыта таким слоем чернозема, напитанного водою как губка. Кругом все мертво: время от времени только раздается «рявканье» гурана (самца дикой козы); людей не видно; в одном только месте наткнулись мы на двух прятавшихся за деревом Орочон. С испугом просили они казаков не трогать их жен и детей, оставленных в таборе, к которому мы скоро должны были дойдти.

Тихо ползет караван, среди дикой, мертвой природы, следуя изгибами поближе к холмам, чтобы не забраться в болота. Мертвая тишина мрачных хвойных лесов нарушена, побрякивают колокольчики (Казаки на другой же день после выхода в путь подвязали их: «веселее как-то ехать».) под дугами наших одноколок, стучит табун, а подчас и Тунгус, поехавший лесом, чтоб огласить тайгу своим метким выстрелом. Вот приходится переезжать поперечную падь: лошади осторожно перебираются с кочки на кочку, настороживши уши и дико поглядывая на непривычную им стихию, затем начинают проваливаться, и из скважин проступает мутная, красноватая вода. Но, к счастию для Орочона, хозяина этих мест, болота Большего Хингана не бездонные тундры Тобольской губернии; напротив, на небольшой глубине, нигде не более аршина, а большею частию и менее, провалившийся конь находит твердую почву из мелкого наносного камня или крупного красного песку, и наши телеги без труда пробираются по болотистым падям. Достигнув верховья речки, по которой мы следовали, и которая превратилась наконец в ничтожный ручеек среди болота, мы вдались в глубь темного, густого лиственичного леса. Во время сухого прошлогоднего лета лесные пожары навалили на дорогу множество громадных лесин, прибавившихся к прежде наваленным в этих местах лесными пожарами и бурями. И кому оттаскивать о дороги эти лесины? Раз в год [668] проходит здесь караван китайских купцов из Мергена и один или два караула манчжурских солдат, идущих на смену к границе, на низовья Аргуни. Но они не обрубают лесин, а объезжают их, в своих легких двуколках. Оттого дорога и вьется несметным количеством изгибов в густом лесу посреди листвениц, грязи, каменьев и цветущего багульника, постоянного спутника диких лиственичных лесов на горах. Три версты поднимались мы таким образом, незаметно забираясь в гору, когда, наконец, показалась груда каменьев, накрытая хворостом, с отверстием внутрь. Тут, закутанный в бересту, под хворостом, лежал труп человека; был ли это погибший шаман или орочонский родоначальник, которого похоронила на вершине хребта, не знаю. Далее такая же груда, но цельная, без отверстия: это «овон» — знак на вершине хребта, род жертвы духам гор. Всякий, проезжающий мимо, считает долгом подбавить к груде камень или хворосту и привесить часть конской гривы или несколько кусочков цветной материи в благодарность за счастливый перевал через хребет. Овон соответствовал громадности цепи: он был сажени в две вышины, самый большой из всех виденных мною овонов.

Скоро затем мы уже спускались с высоты этой громадной цепи; крутым обрывом падает она к востоку, а дороге приходится извиваться в лесу, чтобы сделать спуск возможным для повозок. Прямо под горою мы очутились в узкой пади, с превосходным лугом, на котором горели уже огни орочонского табора, и где расположился караван солдат, едущих на Аргунь на службу.

У большого костра восседало несколько чиновников, которые угощались, должно быть уже для храбрости, перед перевалом через хребет. Все, — лицо, склад фигуры, одежда, пища, даже подогревающаяся просовая водка, — составляю резкий контраст с орочонским табором. Там нищета, загнанность, грязь. Солдаты-Дауры, шедшие на службу, продали в табор водки за какие-нибудь лосиные или козьи шкуры, и Орочонки пируют без мужей. Варится подозрительная бурда; водка обходит всех; дети, с открытыми ртами, грязные, ободранные, сидят у костров, давая огню свободно играть на их белых, прелестных зубах. Глазенки так и искрятся в ожидании пищи. Картина дополняется [669] громадными растрепанными лиственицами и несколькими десятками лошадей, привязанных к деревьям.

Началось угощенье, болтовня, — казаки говорят по-орочонски (тунгузски) не хуже самих Орочон, — и крошечная чашечка с просовою водкой то и дело наливается и обходит всех.

Долго продолжалось веселье; несколько Тунгусов, бывших в караване, всю ночь прогуляли, так что на следующий день, едва могли ехать: отъедет вперед на рысях, да и завалится где-нибудь спать, а потом догоняет караван на бойком забайкальском коне.

Отсюда дела наши поправились: казаки повеселели; лошади, отдохнули и стали даже отъедаться на превосходных номинских лугах. Не мало способствовала улучшению нашего настроения духа и природа, разом изменившаяся. Мы шли также по пади, закрытой горами, но исчез уже дикий характер гор западного склона: лиственица, сохраняясь еще на северных скатах гор, на южных склонах уже уступала место более легкой, изящной зелени дубков, черной березы, и орешника. Сперва деревья эти слабо заявляли свои права, появляясь кустарниками на «солнопеке», а потом уже заняли все скаты гор, оставляя только берега речек тальниковым, ивовым и тополевым кустарникам. Вместо однообразного темнозеленого остреца степей, вместо бледноватой болотистой растительности западного ската, появилась густая, разнообразная трава, хотя и не очень богатая сама по себе, но роскошная сравнительно с тем что мы видели по ту сторону хребта. Идя по прямой, гладкой пади Номина, мы удивлялись отчего эти чудные луга не возделываются, отчего кроме берестяных ставок Орочон не видно никакого жилья. Ответ не замедлил явиться, когда 1-го, 2-го и даже 3-го июня хватил нас мороз в 4° Р. перед восходом солнца. Три дня шли мы не встречая живой души; Орочоны, как я сказал выше, откочевали в горы при нашем приближении. Только гураны ревели в горах, зазывая своим «рявканьем» наших Тунгусов, угощавшихся нас свежим козьим мясом, которое мы жарили у огня, нарезав кусочками и насадив на палочку. Смею уверить гастрономов, что, раз отведавши этого кушанья, они дорого платили бы за возможность иметь его почаще на своем столе. Впрочем, не знаю каким оно было бы на [670] сервированном столе, а нанизанное на чистой палочке, воткнутой в землю, причем всякий расправляется руками и ножом, оно бывает особенно вкусно.

Все дальше и дальше идем мы по пади Номина; вот Номин уже пробился через три порфировые и гранитные цепи. После трех ворот, говорили нам, людей встретите, а их все еще не было. Наконец, мы увидали телегу в кустах. Люди спрятались, но чего-чего казак не разыщет. Оказалось, что это были дровосеки, пришедшие плавить лес для Цицигара и Бутхай-ула-хотоня, и ждавшие прибыли воды в Номине. Разговорились с ними: они боязливо спрашивали казаков, имеют ли право рубить здесь лес, ихняя ли это земля или русская? Другие зазывали нас в свои шалаши, предлагая купить водки или поношенный озям (Верхняя одежда, пятипольный халат, довольно удобный для верховой езды.), причем в шалаше нельзя было высидеть и пяти минут от вони. Случалось находить и временные юрты, но в них вонь от Даур и их чесноку была до того сильная, что ее не в состоянии были выносить даже невзыскательные нервы казаков.

Кроме этого временного населения, довольствующегося поставленными на землю телегами, мы не встречали другого. Первые деревушки стали попадаться только через несколько дней, когда после небольшого перевала через несколько низких отрогов гор, мы перешли в долину реки Гуюйли, притока Гани (Река Гуюйрл, по другим произношениям Хуюр. Река Гань впадает в Нонни около Мергена, Нонни в Сунгари, Сунгари в Амур.). Тут попалась первая даурская деревня домов в двадцать, с очень хорошими пашнями и плотным рабочим скотом. Далее мы проехали несколько деревень оседлых Орочон.

Эти поселения доказывают силу китайской земледельческой цивилизации, которая и из бродячих Орочон сумела сделать оседлых хлебопашцев. Но, поселившись рядом с Китайцами, переняв их образ жизни, их способы обработки земли, Орочоне не переняли еще от Китайцев их трудолюбия и их (относительной) опрятности, и живут гораздо беднее и грязнее. Мы [671] старались расторговаться с жителями, но первые слова их были, маймаху угэ (торговли нет). Дело объяснилось тем, что присоединившийся к нам чиновник ехал обыкновенно вперед и предупреждал в деревне, что торговать нельзя, что не следует говорить названия деревни, речек и т. п.

Войдя окончательно в долину реки Гани, мы очутились в области исключительно Китайцев, а ближе к Мергену — Манчжур. Не имея переводчика, мы должны были объясняться, по большей части, знаками. В одной деревушке на берегу Гани, куда мы пришли поздно вечером, нас уже ждали, и тут приготовлена была переправа на батах (узких, длинных лодках, сколоченных из пяти досок), которыми Китайцы мастерски управляли. Еще раньше выезжал к нам на встречу чиновник, очень любезный, неглупый, который был выслан встретить нас, а потом ехать вперед, устроить перевоз на Гани, по приказанию цицигарского дзяньдзюня (генерал-губернатора), который сделал это распоряжение, получивши из города Хайлара известие, что мы перешли границу. Мы приняли чиновника, как могли, усердно угощали его спиртом, а пил он так, что весь каравай похвалил его за крепость. Все население деревни теснилось возле нашей палатки, заглядывая во внутрь и целый час глазея на то, как мы раскладываем огонь, пищу варим и т. п. женщины с высокою прической, с цветами, с заткнутыми в волоса булавками и «ганзами» (Трубочками.) в руках поглядывали на нас с пригорка, причем эта привилегия предоставлялась только старым, молодые же тайком выглядывали только из-за щелей заборов или из-за спин старух.

От этой деревни немного оставалось нам до Мергена, составлявшего главную торговую цель нашего путешествия: здесь могли мы распродать наших лошадей, наши товары, здесь должно было разрешиться чего можно ждать от китайских властей. А потому понятно, с каким любопытством мы расспрашивали всех, кто понимал по-монгольски или тунгузски про этот город. Отзывы доходили неблагоприятные: городишко маленький, торговых домов (фуз) не [672] больше десятка, а то все мелочники. Мало-по-малу исчезали надежды на выгодный торг.

Наконец, блеснула Нонни из-за тальников; через несколько минут показался пологий плоский берег; река сажень в семьдесят ширины с чистою, прозрачною водой, и за нею массы, густые, сплошные массы народа Все что было в Мергене свободного и способного ходить высыпало на берег посмотреть на невиданное доселе чудо, на варваров с белыми лицами. Вся жизнь города сосредоточилась на берегу: тут были и отупелый от опиума старик-чиновник и рядом с ним молодой франт-чиновник в синей «курме» (род короткой мантильи из сукна или терно поверх длинного серого платья), с искусно вышитым шелком кисетом, щегольскою трубочкой и часами в нескольких коробках за поясом; был и полицейские солдат, который, из любви к искусству, немилосердно хлестал по головам напирающую вперед массу с разинутыми ртами, черными глазами, улыбающуюся, переговаривающуюся и смеющуюся, — над нами, конечно; тут и повар в муке, который ради такого необычного события бросил кухню; тут и курильщик опия, сбросивший с плеча халат, обнаживший голое черное тело и попивавший что-то из стклянки, закусывая белыми кусочками чего-то твердого растительного; тут и разнощики бобанов (печенья из муки, на отвратительном травяном масле); тут и купцы, преважно стоявшие впереди, покуривая из маленькое трубки на длинном, тонком черном чубуке с большим нефритовым мундштуком, а там, на заднем плане, старухи.

Масса заколыхалась, когда отделилась лодка, на которой ехал чиновник с неизменным синим шариком встретить нас. Потом он преусердно работал веслом на корме, перевозя нас. Конечно, первым нашим дедом, как только разбили палатку, было отправиться с визитом к амбаню, начальнику города, захвативши с собою подарки: самовар, прибор к нему, подносик, пуговицы и т. п. Загремел по Мергеню карандас (Тарантас, то есть, попросту, телега на дрогах.), зазвенели два колокольчика под дугой, и пара бодрых коней катила нас по улицам, несмотря на то, что Китайцы считают неприличным сановитым [673] людям ездить так скоро, и мы, следовательно, роняли себя, в их глазах. Но мы люди не сановитые, а купцы, а потому на рысях проехали по городу, так что полдюжине полицейских, вскочивших на подножки и на дроги нашей повозки, было куда как неудобно трястись на таких седалищах.

Амбань, истый Китаец, принял нас вежливо донельзя. В комнате, с развешенными по стенам плетями, башмаками из толстой кожи и другими аттрибутами кары, имеющимися в руках амбаня для наказывания провинившихся, толпились прислужники, чиновники; во время переговоров пьяный шут вздумал щупать мое лицо, за что и был с позором отогнан амбанем. После утомительных церемоний, улыбок, поклонов, уговариваний с нашей стороны принять подарки и отказов с другой, угощения и т. п., мы вернулись назад. Результаты визита были неутешительны: торговать не запрещено, во «в городе, говорят, нечего покупать». Подарки не приняты. «Дело дрянь», решили казаки, наученые опытом, и действительно, так и вышло: едучи домой, мы не могли купить ни одной трубки взамен поломавшихся в дороге и залеплявшихся каждый раз перед куреньем грязью, ни куска мяса, — ничего. Напрасно на другой день выезжали мы, и разложив все наши металлические безделки, материи и т. п. в одной лавке, думали заманить покупателей. Ответ был один: торговать нельзя, «амбань запретил». Пришлось действовать другим путем: послали амбаню три серебряных рубля; пусть же он покупает нам мяса и все что нужно, а мы донесем о таком нарушении трактата своему генерал-губернатору, и он напишет в Пекин. Не успели вернуться наши посланные, как явились подарки от амбаня, состоявшие из разных съестных припасов, явились и покупки наших посланых, которым амбань нарочно дал чиновника, чтобы разрешить жителям торговать, и уверив нас, что это было «печальное недоразумение».

Конечно, все обрушилось на приставленного к нам чиновника; оказалось, что он переврал, что мы с первого же дня имели право торговать: все это он перепутал. «Завтра, — говорили нам, — вы можете ехать в назначенный для этого дом, туда придут купцы, там будете торговать». Но с утра еще казаки, посланные нами к амбаню с [674] несколькими пустыми подарками в благодарность за присланные им съестные припасы, вернувшись, объявили, что около двенадцати часов амбань сам приедет к нам отдать визит. Чем объяснить подобную любезность? Во всяком случае надо было приготовить все, чтобы принять амбаня и угостить его приличным образом. Пока мы занимались приготовлениями, прибегало еще несколько чиновников известить нас о визите, и вскоре показался чиновник верхом, за ним желтая, крытая двухколесная тележка с синими занавесками, довольно изящно сделанная из лакированного дерева и запряженная белым ослом. За тележкой шел мальчик (тоже чиновник с синим шариком) и нес подушку, без которой никуда не может ездить важный чиновник. Амбань вышел из тележки, и начались всевозможные вежливости и любезности. Наш караванный старшина старался вежливостью превзойти самого амбаня, и извиняясь в невозможности лучше принять такую важную особу, позабывал поговорить о запрещении торговать, о трактате и т. п.; между делом забавлял его разными безделками, стереоскопом, ключиками с микроскопическими изображениями и пр. Но тем не менее мы были очень рады, когда, проводив амбаня, могли ехать в отведенный нам дом. немножко грязный, но, ради нашего приезда, выметенный, и с чистыми циновками на нарах. Тут разложили мы ваши товары, и скоро во всех углах завязалась торговля. Мерген — ничтожный город, напоминающий по своему характеру русский уездный город, основанный ради правительственных соображений. В начале XVIII века, единственно для защиты северных областей, был основан город Хайлар на дороге из Цицигара к северо-западу в теперешнее Забайкалье; город Мерген, с лубочною крепостию, стоит на одной с ним широте, по дороге из Цицигара же в Айгун (на Амуре), и основан, повидимому, около того же времени, или во время появления Русских на Амуре. Иначе, как объяснить существование города, — вопреки нашим понятиям о китайских городах, — вовсе не торгового, с десятком всего лавок, в которых можно найдти только самые необходимые для Китайца предметы. Правда, и тут видно намерение устроить что-то в роде торговой улицы, с тремя деревянными арками (то же самое место и в Хайларе). Но эти разваливающиеся ворота с резными украшениями, [675] грозящие гибелью неосторожному проезжему, который заденет за них осью, так и переносят вас в родимый уездный город, где и гостиный двор устроили, а все-таки торговля не привилась, да и торговать некому, а главное — не с кем. Только бродят по уликам толпы чиновников, и, время от времени, жители окрестных деревень приезжают продавать свои продукты для прокормления амбаня, его громадной свиты и тех десяти купцов, которые поселились ради нужд чиновничества. Но Манчжуры любят плодить чиновничество, любят эффекты, и Мерген возведен на степень города, и войско заведено (никуда негодное), и город, верно, зовется «крепостью» благо выстроен на потеху людям вал с двумя деревянными частоколами, которые, конечно, развалятся от собственных выстрелов

Но все-таки Китайцы оказались практичнее нас при постройке своего Мергена. Он лежит среди довольно густого, работящего, земледельческого населения; мука, мясо, все припасы можно иметь в изобилии, и жизнь должна быть очень недорога. Мерген — род большой почтовой станции, на дороге из Цицигара в Айгун, который, как и Цицигар, благодаря соседству Русских (То есть не Айгун, а вернее деревушка Сахалян, против Благовещенска, что, впрочем, все равно, так как купцы в ней из Айгуна.), обогащается русским серебром. Конечно, кой-какие крохи перепадают и на долю Мергена, как самой большой деревни на перепутье. Пока, впрочем, Мерген может быть для нас важен только в том случае, если нашим купцам удастся забраться в него для покупки разного рода хлебов на месте, потому что, повторяю, он лежит среди многих деревень, производящих в обилии разного рода хлеба: пшеницу, просо нескольких сортов, овес и гречу. Нужно пожелать только, чтобы первая наша торговая неудача не отбивала охоты ходить в Мерген за хлебом. Трактат дал нам право торговать в Китайской империи, и если мы не хотим чтоб это право утратилось, то нужно пользоваться им, и как можно чаще.

Ясно, что в таком городе мы немного могли наторговать, имея для продажи табун лошадей и кучу металлических безделок, рассчитанных на население, которое в первый [676] раз увидит европейские товары. Между тем здешние купцы уже понасмотрелись на русские товары из Айгуна. Правда, большинство жителей, никогда не бывавшее на русской границе, знало наши товары только по наслышке да по некоторым безделкам, завезенным из Айгуна, и не мало дивилось тем диковинкам, которые мы навезли; но что же могли они предложить нам в обмен на зеркальца, подносы, жестяные спичечницы (до которых Китайцы очень падки) и тому подобные мелочи? Другое дело еслибы нам позволили торговать в деревнях, и мы решились бы брать муку и разные хлеба в обмен на наши товары, тогда торг мог бы быть выгоден (особенно при другом выборе мелочей более полезных) (Кстати замечу, что выбирая предметы для торговли сообразно со вкусом Монголов, мы часто идем с ними и в Китай и Манчжурию, делая этим большую ошибку, так как разница между вкусами Монголов и Китайцев громадная. Китаец едва ли способен так увлечься игрушкою как Монгол: он смотрит на свою покупку гораздо практичнее.). Из купцов никто не решился гуртом взять все наши мелочи, так как мергенские купцы очень небогаты. Нам оставалось только продавать на джосы (мелкая медная монета), но я должен сознаться, что ни мои спутники, ни я не имели определенного понятия о ценности этой монеты (Многие сказали бы большое спасибо редакции Академического Календаря, еслиб он был пополнен хорошею таблицей ценности китайских монет. Источники нашлись бы, особенно в английских книгах и журналах.).

Вот почему результаты нашей торговли были самые пустые; удалось сбыть (правда, за хорошую цену) только штуку хорошего плиса (№ 14 попроще и подешевле; № 5 не купили), самовар и несколько зеркальцев и мишуры; плис пошел в обмен на бумажные материи, самовар — на фаянсовые чашечки, употребляемые всем нашим амурским и забайкальским казачеством взамен ложек (каждый наливает себе щи большою ложкой в чашечку и затем ест уже из чашки через край). Когда таким образом несколько купцов приобрели что им было нужно, они больше уже и не смотрели на наши товары, и никто ничего уже не покупал. Переход от оживленной торговли к [677] полному бездействию был так разителен, что мы поневоле усомнились, не было ли позволено купцам торговать только для вида, до известного часа. Не берусь решить насколько вероятно это предположение сделанное нашими казаками.

Видя, что больше ничего мы не добьемся, на другой день еще раз безуспешно разложив свои товары, мы сложили их, и к вечеру выбрались из города, направляясь к востоку по прекрасной, торной дороге в Айгун.

Отсюда, до переезда через второй меридианальный хребет Ильхури-Алин, окрестности становятся оживленнее: чаще и чаще попадаются деревни иди хуторки, торчащие среди пашен, чаще встречаются жители. Под видом едущих на службу, присоседились к нам и провожатые, — чиновник и два или три солдата в повозках. Впрочем, они так лениво перепрягали лошадей, так долго «чаевали» на станциях, что обыкновенно им приходилось догонять нас на рысях, и догнав, опять спешить на станцию чтобы снова чаевать.

Здесь идет уже почтовый тракт и большая дорога, по которой движутся из Цицигара в Айгун и обозы с водкой, чаем, бумагой, и гурты скота. Скот закупается в Цицигаре, куда сгоняется отчасти с юга, отчасти от нашей же границы Забайкалья, где он покупается преимущественно на кирпичный чай (См. мое письмо из Чинданта в мае 1861 г., помещенное в Современной Летописи Москов. Ведом.).

Хлебопашество составляет главное занятие жителей окрестных деревень. Так как китайский способ обработки земли совершенно разнится от употребительных у нас, то я позволю себе сказать о нем несколько слов. Пашут обыкновенно длинными во все поле, прямыми бороздами, не шире 4 или 6 вершков. Борозды эти тянутся замечательно прямо, как бы вытянутые по шнуру, на полверсты и более, и при этом безукоризненно соблюдается их взаимная параллельность. Пашется обыкновенно узкою сохой, не глубже трех вершков, причем земля ложится в одну сторону. Раза два вспахав поле и раздробив комки каменным катком, Китаец приступает к посеву. Тут он еще раз пропахивает борозду и вместе с тем сеет, высыпая хлеб из ящика, приделанного к [678] сохе, через тростниковую дудку. Семена сыпятся таким образом на гребень борозды и сейчас же засыпаются землей. Но этим не кончается уход за посеянным хлебом: несмотря на палящий жар, Китаец проходит по бороздам своего поля, шаг за шагом, вырывая сорные травы и присыпая новой земли. Говорят, что эта работа повторяется несколько раз в лето. И за то земля дает чудные урожаи! Напомню о конопле выше сажени, о которой я писал с Амура, и о просе аршина в четыре, о котором я писал с Сунгари (Совр. Лет. 1864 41-45. Зап. Сиб. Отд. кн. VIII. Ирк. 1865.).

Вот почему, при китайском трудолюбии и обилии рук, мы видели во всех деревнях громадные запасы пшеницы, проса и овса. Случалось видеть, что целые амбары, занимавшие одну сторону широкого квадратного двора, были засыпаны хлебом в зерне, а немолоченный хлеб лежал еще в скирдах; кроме того, громадное количество гречи было ссыпано просто в сарае, где ее топтали коровы и ели свиньи.

Бесспорно, такие способы обработки возможны только в Китае, где труд несравненно дешевле чем у нас, и где привыкли довольствоваться просом, дающим на одном стебле несколько сот зерен. Употребление катка и посев через дудку, причем зерно тотчас засыпается землей, приемы заслуживающие внимания.

К сожалению, я не видел уборки хлеба, а потому не могу ничего сказать о ней; впрочем, во всяком случае, уверен, что Китайцы не возят хлеба с поля летом на санях, как наши казаки на Амуре и местами в Забайкалье.

На второй день пути от Мергена мы начали входить в пологие отроги Ильхури-Алина. Этот хребет носит в себе несомненные признаки вулканических извержений, бывших в недавние времена. Так, на западном его склоне, поднявшись на высокую плоскую возвышенность, покатую к северо-востоку, мы увидели вправо от дороги отрезной конус, которого наружная форма, — пустота внутри и прорыв на северной стороне, — несомненно доказывала его волканическое происхождение. По полям разбросаны громадные куски лавы, составляющие дорожку, которая идет от конуса к северо-востоку по ложбинке направляющейся к [679] речке. Кроме того, и в нескольких других долинах мы так же находили куски лавы, вероятно, занесенные из главного хребта.

На следующий день мы перевалили через главный хребет Ильхури-Алина. Незаметно вдались мы в отроги гор, поднимаясь по долине одной речки; незаметно, наконец, поднялись на хребет заросший превосходным крупным березником, и так же круто, как с Хингана, опустились вниз. Присутствие населения в окрестностях заявило себя: если высокий Хинган увенчан на перевале только «овоном», за то несравненно меньший хребет Ильхури увенчав большою, красивою кумирней.

Китайские кумирни, виденные мною как в этот переезд, так и на Сунгари, все на один лад, и различаются только величиной и богатством отделки. Все они состоят из трех главных отделений: в первом, у ворот, стоят за решетками истуканы двух коней; во втором, главном, восседает Гысыр-хан с приличным количеством богатырей; в третьем — жены и опять богатыри, сподвижники или враги Гысыр-хана (Легенда об Гысыр-хане переведена с монгольского I. Шмидтом. Thaten Bogda Gesser Chan’s. Petersl. 1839 г.). Иногда к этим трем главным зданиям прибавляются ещё два маленькие, в которых помещаются разные старухи и старики с книгами. Часть этих разноцветных (белых, черных и бронзового цвета) богатырей отличается замечательным безобразием, и им приданы самые разнообразные позы. Некоторые из них держат мечи, другие — зеркальцо, третьи стоят с веревкой на шее и имеют приличную обстоятельству мину, четвертые, наконец, просто благословляют двуперстным благословением. Все эти отдельные здания обнесены одною общею оградой, в которой еще находится помещение для бонз (духовенства), а на дворе, перед главною кумирней, возвышаются две высокие ели, искусственно вырощенные, с замечательно-правильно и горизонтально расходящимися ветвями (Этого достигают накладыванием тяжести на ветви.).

От перевала через хребет путь наш представляет уже мало интересного; скажу только, что, круто повернув [680] к северо-востоку (До перевала через хребет дорога шла на восток.), дорога направляется по падям разных речек, пересекает еще один, тоже меридианальный кряж гор, тоже увенчанный кумирней, и идет от деревни до деревни, то среди крупных березовых лесов, то по превосходным лугам. Деревни попадаются часто, и все они такие же хлебородные как и те, которые попадались около Мергена. Горы исчезают, и место их заступают холмы из глинистых сланцов и песчаников. Наконец, после последнего переезда по такому высокому песчаному хребту, с которого во все стороны видны деревушки, мы, верстах в двенадцати от Айгуна, вступаем уже в долину Амура и по ровным местам доходим до Айгуна.

Про Айгун столько уже писали несколько лет тому назад, что о нем я говорить не стану; сказку только, что мы долго бродили по закоулкам города, напоминающего любой наш уездный город, покуда выбрались, наконец, на берег широкого Амура. Надо было видеть восторг тех казаков, которые прежде ничего не видали кроме своей ничтожной Аргуни, чтобы понять те восторженные отзывы, которые еще в XVII веке долетали с Амура.

В Айгуне я переехал на наш берег и направился в Благовещенск. Но казаки оставались в Айгуне в надежде поторговать. Увы, надежда оказалась напрасною. Амбань, вероятно, недовольный приходом Русских еще «непоказанным» путем, абсолютно запретил своим подчиненным торговать с казаками; мало того, один Китаец, падкий до иноходцев, который купил у казаков коня и увел его к себе, оставя задаток, на другой день возвратил покупку под пустым предлогом и отказывался даже от задатка.

За то, переехав в Благовещенск, паши казаки живо распродали своих коней; тех, которые стоили кругом по 14, 15 руб. — за 30 руб., а иноходцев по 40-50 руб. Часть мелочных наших товаров тоже удалось продать в Благовещенске.

Теперь дорога проложена; остается только пожелать, чтобы по ней ходили каждый год; тогда можно надеяться, что дорога всего в 650 верст до Цурухайтуя от [681] Благовещенска, которую мы, с обозом и табуном, прошла в 16 дней без труда (Казаки нашего каравана, возвращавшиеся домой по Амуру на пароходе и далее на лошадях, употребили на проезд 40 дней.), — чтоб эта дорога, говорю я, не заглохла, а всегда была доступна для нас. Но пусть в течение нескольких лет на этом пути не покажется ни одного русского каравана, тогда увидят как трудно будет снова сладить с Китайцами: опять станут отгонять Орочон от дороги, опять в Мергене и окрестностях не позволят торговать, и так далее. Сами казаки едва ли пойдут в следующем году с товарами и табуном; хотя продажа лошадей оказалась не безвыгодною, но поездка требует слишком много времени на обратный путь; притом казакам, пожалуй, выгоднее будет ходить в Долон-нор (Город вблизи Калгана к западу. Калган верстах во 100 от Пекина по дороге в Кяхту.) чем в Благовещенск; да и вообще они не очень подвижны. Чтобы побудить их идти в Благовещенск, нужно было бы дать им подряд скота, хотя в небольших размерах, например, за те же 18 рублей серебром (25 руб. 20 коп. по курсу серебра), которые платятся Манчжурамь за каждую голову рогатого скота в 8 1/2 пуда весом. За эту цену казаки ухватились бы с радостию, тем более что они брались доставить скот немного разве помельче манчжурского за 18 руб. бумажками. Подряды на скот заключаются большею частию для сплава в Николаевск и, кроме того, для баттареи и для казачьих войск (для лазаретов, если не ошибаюсь). Но, к сожалению, ни сплавное, ни баттарейное, ни казачье начальство не решилось заключить подобного контракта с казаками, вероятно, сомневаясь, пропустят ли еще караван или нет. Конечно, на первый раз было бы рисковано заключать контракт на большой подряд, но в небольших размерах, сообща трем ведомствам, можно было бы сделать подряд без всякого неудобства, уже потому, что в случае еслибы караван не пропустили, можно было бы достать необходимое количество скота у Манчжур и попозже. Но контрактов не заключили даже и на малое количество скота, казаки сами тоже, пожалуй, не пойдут, а потому приходится думать, что наша поездка и сделанные казной и казаками расходы так и пропадут даром.

П. КРОПОТКИН.

1865 г. Иркутск.

Текст воспроизведен по изданию: Поездка из Забайкалья на Амур чрез Манчжурию // Русский вестник, № 6. 1865

© текст - Кропоткин П. 1865
© сетевая версия - Тhietmar. 2016

© OCR - Иванов А. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1865