ТИМЧЕНКО-РУБАН Г.

ПРИСОЕДИНЕНИЕ К РУССКИМ ВЛАДЕНИЯМ

Приамурья, Сахалина и Уссурийского края.

(Продолжение).

(См. «Воен. Сборн.» № 10.)

ГЛАВА IV.

Сахалинская экспедиция 1853 года. — Невельской назначает начальником экспедиции неподчиненного ему маиора Буссе. — Сведения о деятельности на Сахалине японцев. — Плавание корабля «Николай». — Высадка в Тамари-Аниве. — Переговоры с Японцами. Основание Муравьевского поста. — Декларация Невельского. — Причины занятия залива Анива и недоразумения по этому поводу между Невельским и Буссе. — Зимовка на Муравьевском посту. — Деятельность лейтенанта Рудановского. — Приход японских рыболовных судов со значительным количеством офицеров и вооруженной свиты. — Переговоры по этому поводу. — Слухи о войне и эвакуация Сахалина по личной инициативе Буссе. — Трактат 1855 года. — Устранение от Сахалинской экспедиции «Р.-А. К°». — Посольство в Японию Муравьева. — Дальнейшая судьба Сахалина. — Токийский трактат. — Последствия Сахалинской экспедиции Буссе. — Зимовка «Николая» и «Иртыша» в Императорской гавани. — Бедствия этих судов и выручка. — Предположения Невельского по поводу разрыва с Англией и Францией. — Планы Муравьева и суждения по ним Амурского комитета. — Решение доставки подкреплений в Николаевск по Амуру. — Переговоры по этому поводу с Китаем. — Первый амурский сплав. — Распоряжения Муравьева по прибытию в Николаевск. — Ввод в лиман судов эскадры Путятина. — Оборонительные работы. — Положение Амурского отряда к концу 1854 г. — Атака Петропавловска. — Мысль об эвакуации Петропавловска. — Ошибочность приписывания этой мысли Муравьеву. — Осуществление сказанной меры. — Посещение покинутого порта англо-французами в 1855 г. — Стычка в заливе Де-Кастри и ее последствия. — Прибытие на Амур команды погибшего в Японии фрегата «Диана». — Взрыв брига «Охотск». — Второй амурский сплав. — Ввод русских судов на зимовку в протоку Пальво. — Упразднение Амурской экспедиции и назначение Невельского начальником штаба главнокомандующего на Амуре. — Мнение Невельского об устройстве края. — Появление неприятеля в октябре 1855 г. в Де-Кастри. — Прекращение военных действий. — Обратная перевозка войск в Забайкалье. — Образование Приморской области.

26 августа 1853 года на рейде в заливе Счастья, против Петровского поста, бросил якорь корабль «Р.-А. К°» «Николай», привезший продовольственные запасы на зиму для Амурского отряда и личный состав нижних чинов Сахалинского отряда. На [166] «Николае» же прибыл маиор Буссе с лейтенантом Рудановским, при чем первый, убежденный, что для Сахалинской экспедиции второго офицера даст Невельской и что самый десант будет отправлен к острову на компанейском бриге «Константин», специально для того направленном в Петровское, рассчитывал вернуться на «Николае» в Аян, а оттуда, через Охотск и Якутск, к месту своего служения при Муравьеве — в Иркутск. Между тем, «Константина» у Петровского не было, а время было уже позднее. К тому же, при проверке различных запасов, доставленных «Р.-А. К°», оказалось, что сахалинский десант далеко не обеспечен на зиму ни товарами, необходимыми для вымена на месте свежей пищи, ни чаем и сахаром, ни спиртом, ни медикаментами. Это придавало всей Сахалинской экспедиции значительную долю рискованности и тем более потому, что «Николай», по данной его командиру инструкции, должен был вернуться в Аян, бриг «Константин» мог в Петровское и вовсе не попасть, а разместить вновь прибывшую команду в Петровском и пропитать ее в течение зимы не представлялось возможным. Тогда Невельской, не ссаживая на берег десанта и назначив собственною властью его начальником маиора Буссе (по неимению для того других свободных офицеров), решил сам направиться на «Николае» в Аян.

При подходе «Николая» к Аяну, мертвый штиль принудил судно бросить якорь у входа в бухту. Вскоре на борт явился посланный от начальника Аянской фактории, капитана Кашеварова, и привез категорическое приказание последнего: «Николаю» немедленно идти в Ситху, согласно распоряжению главного правления «Р.-А. К°». Из дальнейших переговоров выяснилось, что Кашеваров, как имеющий свое непосредственное начальство и обязанный подчиняться приказаниям такового, иначе поступить не может. При разговоре с высадившимся на берег маиором Буссе, он заявил: «Николай» завтра пойдет в Ситху, если бы даже пришлось самого Невельского отвезти туда». Положение становилось затруднительным, даже безвыходным, ибо другого судна для экспедиции не было. Но Невельской, как и при всяких затруднительных обстоятельствах, выход нашел: он отправился к Кашеварову сам, заявил ему, что всю ответственность берет на себя, обязался донести об этом как генерал губернатору Восточной Сибири, так и главному правлению «Р.-А. К°», и инцидент был исчерпан. [167]

Буссе утверждает, будто переговоры по этому поводу между Невельским и Кашеваровым были крайне бурны и обрисовывали личность последнего полностью и весьма в невыгодном свете. Завершение переговоров в духе настояний Невельского и финал их — взаимные объятия — он сопровождает фразою: «Невельской, обнимая такого человека как Кашеваров, делал великую и благородную жертву для пользы дела». Однако, сам Невельской и другой свидетель переговоров, Рудановский, говорят совсем другим языком. Указывая на то обстоятельство, что Кашеваров был обязан исполнять волю своего прямого начальства, они утверждают, что постановка вопроса, предложенная Невельским, была тотчас же принята Кашеваровым, незамедлившим приложить все старания и полную энергию к успешности экспедиции на «Николае», а также к снабжению отряда значительным запасом товаров, как средством для вымена на месте необходимых припасов, отпустить которых натурою он не имел возможности.

Еще при первом свидании с Невельским в Петровском, Буссе, от имени Муравьева, передал ему, что, согласно инструкциям из Петербурга, занятие на Сахалине залива Анивы строжайше запрещено. Чтобы понять это запрещение, следует сказать пару слов о тех сведениях о Сахалине, кои имелись тогда в виду нашими правительственными органами и кои более или менее совпадали с действительностью.

В начале XIX века в Японии стала ощущаться значительная потребность в увеличении рыбных промыслов, частью вследствие истощения рыбных богатств у берегов японских островов, частью по причине увеличения народонаселения и перехода в стране к интенсивному хозяйству в области земледелия (селедочный тук). Сахалин в этом отношении мог представить превосходную колонию, как по близости ее от метрополии, так и по исключительному множеству и разнообразию рыбы, буквально «запружавшей» временами многие бухты острова. Из боязни-де, что Сахалином, номинально принадлежавшим Китаю, рано или поздно завладеют русские, японцы будто бы заключили трактат с Китаем, по которому остров был разделен на две почти равные части, с оставлением северной части во владении Китая и с передачей южной части Японии. После заключения такого трактата, японцы стали обосновываться на южных берегах Сахалина и в особенности в заливе Анива, легендарно богатом [168] селедкой и до настоящего времени. Не встретив сопротивления от туземцев — одноплеменников с жителями Мацмая — они начали оцеплять в весеннюю и летнюю поры своими рыбалками все побережье острова до 48 паралели и не замедлили обратить айнов в жалких работников, с помощью которых японский промысел принимал все большие и большие размеры. Так как вся промышленность и торговля Японии уже и тогда находились под бдительным присмотром правительственных агентов, то и сахалинские рыбные промыслы находились под надзором особого офицера, приезжавшего в Аниву с первыми и уезжавшего на родину с последними рыболовными судами. На зиму в Аниве оставалось человек 25 японцев для присмотра за снастями и строениями, служившими летними складами всяких запасов. Считая южную часть Сахалина своею, японцы-де стремились распространить на нее запрет проникновения в страну иностранцев, подобно запрету, фактически существовавшему на самих японских островах. Это то положение и обусловило вышепомянутую инструкцию из Петербурга, вернее из канцелярии графа Нессельроде, сотворившего себе кумира из понятия об осторожности.

Между тем, приказание отнюдь не занимать Аниву ставило Невельского в крайне тяжелое положение. Оно прямо противоречило результатам его рекогносцировки Сахалина, о которой уже было сказано. Оно противоречило личным убеждениям Невельского о принадлежности Сахалина России, убеждениям, вполне основательным: согласно Нерчинскому трактату, Сахалин во всяком случае входил в район неразграниченных земель, по многим данным он скорее должен был принадлежать России, чем Китаю; трактат между Японией и Китаем о разделении острова официально не был нам известен, да и не мог считаться актом законным по силе того же Нерчинского трактата, конечно, по силе текста последнего, а не толкований нессельродовской дипломатии, толкований, умышленно направленных не к пользе, а к вреду для своего отечества. Наконец, высаживать десант в пустыне, да еще осенью и на всю зиму, было бы прямо неразумным; а вне залива Анива, где имелись японские строения, склады и запасы, которыми можно было воспользоваться тем или иным мирным способом, Сахалин действительно представлял собою пустыню. И вот, Невельской вновь решается действовать в разрез с преподанной ему инструкцией, решается направить десант [169] именно в Аниву. Тщетно протестует против этого Буссе, как тщетно протестует он и против назначения его, неподчиненного Невельскому, начальником десанта. Невельской остается непоколебимым и в своих приказаниях не отступает ни в чем ни на шаг.

Покинув Аян 3 сентября, «Николай» бросил якорь против японского селения Тамари-Анива 20 числа того же месяца, в 8 часов вечера. Приход судна возбудил на берегу тревогу; показались огни; в поздних сумерках наши увидели нечто в роде береговой батареи и суетившихся около нее людей. Всю ночь на корабле были на чеку; орудия держали заряженными картечью. Но ночь миновала без приключений, а на рассвете на берегу все казалось спокойным. Невельской решил произвести рекогносцировку берега для выбора места высадки. Буссе опять протестует против этой меры, ссылаясь на приказание Муравьева не тревожить японцев и на необходимость осторожности действий. «Дух экспедиции нашей — заявил он — изменился; теперь пушки и ядра будут более на виду, чем товары; какое это будет иметь влияние на наши политические сношения с Японией и на переговоры адмирала Путятина в Нагасаки — я не знаю; но не думаю, чтобы выгодное». Возражая ему, Невельской между прочим указывал, что, «покровительствуя свободному промыслу японцев на Сахалине и защищая их наравне с инородцами от всяких насилий и произвольных распоряжений иностранцев, мы отклоним всякие с их стороны неприязненные к нам отношения и свяжем их с нами более тесной дружбой».

В 7 часов утра 21 сентября от «Николая» отвалила шлюпка с Невельским, с взятым им с собою Бошняком и с Буссе; обошли все побережье и осмотрели в достаточной близости батарею, оказавшуюся вооруженной деревянными болванками, окрашенными в черный цвет; затем вернулись на корабль. День прошел без происшествий.

В 8 ч. утра 22 сентября «Николай» подошел на картечный выстрел к берегу, а вскоре после этого от него отделились вооруженный барказ с 25 человеками десанта, под начальством лейтенанта Рудановского, и шестерка с Невельским и Буссе. При приближении к берегу, из находившихся там строений выбежала толпа айнов, предводительствуемая четырьмя японцами, размахивавшими саблями. Толпе этой переводчик прокричал, что пришли русские, что хотят они поселиться в Тамари, [170] будут защищать японцев и айнов от иностранцев и дурного жителям селения не сделают; если же толпа не разойдется — будет плохо. Айны тотчас же начали кланяться нашим; их примеру последовали и японцы. Тогда приступили к высадке десанта и выгрузке двух орудий при равнодушном к этому отношении японцев и при помощи айнов. По установке же на берегу орудий, тут же водрузили флагшток, команда выстроилась, пропела молитву, а затем взвился андреевский флаг при салюте как на берегу, так и с корабля.

Дальнейшие объяснения с местными жителями вполне успокоили японцев, но пришлись не совсем по вкусу айнам. Последние видимо рассчитывали, что русские, по примеру Хвостова и Давыдова, позволят им разграбить и перерезать японцев, к которым в тайнике душ своих они питали большую ненависть. Айны даже взломали один из японских складов, там добрались до сакэ, перепились и разыграли пародию бунта. Но Невельской быстро их усмирил, внушительно осадил одного айна, бросившегося на него с ножем, объявил, что при повторении чего либо подобного зачинщики будут тут же повешены — и туземцы успокоились.

К 25 сентября было окончательно выбрано место для нашего военного поста на територии японцев, имевших там два сарая, охотно ими предоставленных для нужд отряда за небольшую плату. У поста возвели батарею, расположив ее таким образом, что все селение Тамари, все японские магазины и полоса берега против поста находились под прекрасным обстрелом; на вооружение батареи поставили пять 12-фунтовых каронад и три пушки. Пост нарекли Муравьевским.

В то же время на «Николае» был устроен обед в честь старейшин японцев и айнов, а за обедом Невельской вручил японцам следующую свою декларацию, приводимую дословно, во всей неприкосновенности, как образчик замечательного дипломатического документа, преисполненного твердостью и национальным достоинством, столь редко встречавшихся в актах русских професиональных дипломатов школы графа Нессельроде.

«На основании трактата, заключенного между Россией и Китаем в г. Нерчинске в 1689 году, остров Сахалин, как продолжение нижнеамурского басейна, составляет принадлежность России. Кроме того, еще в начале XVI столетия удские наши тунгусы (ороки) заняли этот остров. Засим, в 1710-х годах русские первые сделали описание оного и, наконец, в 1806 году Хвостов и Давыдов заняли залив Аниву. [171]

Таким образом, територия острова Сахалина составляла всегда неотъемлемую принадлежность России. Всемилостивейший Государь мой, Император Николай I, осведомившись, что в последнее время около этих берегов плавает много иностранных судов и что командами их производятся разные беспорядки на этих берегах и причиняются насилия обитателям оных, находящимся под державою Его Величества Всемилостивейшего Государя моего Императора, Высочайше мне повелеть изволил: поставить в главных пунктах острова надлежащие посты в тех видах, чтобы, личность и собственность каждого из его здесь подданных, а равно и японцев, производящих промыслы и торговлю на територии Его Величества, была надежно ограждена от всяких подобных насилий и произвольных распоряжений иностранцев, и чтобы подданным Японской империи не только не препятствовать свободную здесь торговлю и промыслы, но всеми средствами ограждать и способствовать оным, насколько то соответственно с верховными правами Его Императорского Величества Государя моего на эту територию и той тесной дружбе, которую Россия искренно желает всегда сохранить с Японской империей. Во исполнение этой Высочайшей воли, я, нижеподписавшийся, начальник этого края, 22 сентября 1853 года в главном пункте острова Сахалина, Тамара-Анива, и поставил российский Муравьевский пост с упомянутой целью. Заведывать этим постом и островом назначен мною Его Императорского Величества маиор Н. В. Буссе, а потому к нему, как ближайшей здесь власти российской, при всяких недоразумениях и тому подобных случаях следует обращаться».

Поздняя осень, отсутствие удобной стоянки для зимовки, возможность прибытия к устьям Амура американской эскадры и необходимость нахождения там же начальника нашей Амурской экспедиции — все это не позволяло Невельскому, выполнившему главную и труднейшую задачу занятия Сахалина, задерживаться у Тамари. 26 сентября, оставив на берегу команду в 70 матросов и казаков с Буссе и Рудановским, он вышел на «Николае» в море.

Маиор Буссе, как было сказано, крайне не сочувствовал занятию русским постом окрестностей японского селения Тамари. Еще по поводу предварительного решения Невельского занять этот пункт, сообщенного ему в Аяне, он писал: «Мне досадно было слышать неосновательные и малосерьезные рассуждения о деле, которое неудачное исполнение могло произвести очень дурное влияние на наши отношения к Японии и Китаю, да и на самое владение Сахалином и его жителями». Исходя из того соображения, что районов, занятых японцами, касаться не полагалось, что складов их трогать было нельзя и т.п., он настойчиво предлагал обосноваться не в заливе Аниве, а в Косунае, севернее которого японцы своих селений не имели; на случай же принятия [172] окончательного решения занять тот или другой участок в запретной полосе побережья Анивы, он предлагал поставить пост не у Тамари, а за северным мысом прилегавшей к этому селению бухты, в стороне от японцев, и такое расположение считал единственно допустимым. В доказательствах правильности своей точки зрения и в обвинениях Невельского в необдуманности его распоряжений он доходил до резкого упрека в том, что Невельской хотел-де возможно скорее «выбросить на берег» Сахалинский отряд из за личных и при том узких интересов, из за стремления уйти с Сахалина в удобное еще для плавания время.

Такое обвинение явно несправедливо. Не повторяя мотивов, положенных в основу распоряжений Невельского им самим, приведем по этому поводу суждения других сопричастных с экспедициею лиц, близко знавших местные условия, суждения, носящие повидимому характер полной объективности.

Бошняк утверждает, что залив Анива представлял собою единственно удобное на Сахалине место для высадки и что занятие на острове какого либо другого пункта «в такое позднее время года и без всяких предварительных приготовлений, значило бы погрести их (людей) заранее». Рудановский свидетельствует, что если бы наши обосновались не только в Косунае, за 300 верст от Тамари, но даже за горою у самого названного селения, то русский пост всегда находился бы в окончательном неведении о творящемся у японцев, в неведении их намерений и в состоянии полной невозможности оградиться от нечаянного со стороны японцев нападения, которого так опасался сам Буссе. «Удачно поставленный пост — говорит Рудановский — сделал нас полными хозяевами Сахалина». Что же касается соображений по части высшей политики, то не следует забывать, что тогдашняя обстановка не вызывала необходимости особо бережного отношения к более нежели проблематическим державным правам Японии на южную часть Сахалина и не вызывала до такой степени, что даже наша архи-осторожная дипломатия не сочла нужным уведомить адмирала Путятина, пребывавшего в то время в Нагасаки и переговаривавшегося с японским правительством о торговых сношениях, относительно состоявшегося Высочайшего повеления занять Сахалин. К тому же Невельской сумел сразу поставить нашу экспедицию в прекрасные отношения с японскими рыбопромышленниками, занимавшимися своим промыслом [173] в южных водах Сахалина, и эта его политика получила наиболее правильную оценку в нижеследующей выдержке из письма Муравьева к Великому Князю Константину Николаевичу от 2 марта 1854 г.: «Весьма замечательно обращение Невельского с японскими властями и жителями Сахалина, а в особенности то. что в те и другие собираются спокойно спать под защитой нашей батареи и команды. Все это доказывает доверие и уважение, приобретенные Амурскою экспедициею, не смотря на всегдашние в том сомнения министерства иностранных дел; оно не может поверить, что прямыми и добросовестными действиями с надлежащею энергиею можно было успевать, тогда как оно, всеми своими хитростями и страхом англичан, никогда ничего полезного для России не достигло»...

По уходе из Анивы «Николая», на Муравьевском посту начали обстраиваться. Материалом послужил лес, частью привезенный из Аяна, частью закупленный на месте Невельским у японцев. Построили жилую казарму оборонительного характера, снабженную бойницами; возвели службы к ней; батарею переделали и расположили в два яруса; весь пост обнесли приспособленным к ружейной обороне валом; в общем получилась маленькая сомкнутая крепостца.

2-го октября, после длительного пути по побережью, исследований прибрежных районов и составления описания их, прибыл к Буссе из Ильинского поста Орлов с пятью якутскими казаками и одним матросом. Но он не был задержан на Муравьевском посту: стоявший в то время в Аниве наш транспорт «Иртыш» увез его на другой день в Императорскую гавань.

Зимовка нашего Сахалинского отряда не отличалась теми удобствами, которых можно было ожидать. Судя по запискам начальника отряда, во первых, на посту не было спокойствия. В японцах видели врагов, лишь по наружному виду казавшихся дружески к нам расположенными. Носились слухи, и слухи эти весьма тревожили маиора Буссе, будто с открытием навигации явятся японские вооруженные силы и вырежут весь пост, так необдуманно де обращенный в бельмо на глазу у японцев. Японцев всемерно спасались, что не помешало, однако, Рудановскому беззаботно предпринимать ближние, дальние и даже весьма дальние экскурсии с целью изучения края, предпринимать их сам-друг с казаком. Начальник отряда неоднократно отмечал в своем дневнике запрещения айнам со стороны японцев доставлять нашим какую [174] либо провизию; а Рудановский путешествовал налегке и питался именно при пособничестве айнов. Во вторых, несмотря на заботливое снабжение отряда всякими запасами на зиму еще Невельским и на пополнение этих запасов, по распоряжению Буссе, с транспорта «Иртыш», не смотря на относительное обилие товаров для менового торга, отряд почему то оказался в стесненном положении в отношении к продовольствию и в особенности по недостатку свежей пищи — дичины и рыбы, которых айны не доставляли, а если изредка и доставляли, то по крайне высокой цене. Охотничьи экскурсии, организованные с поста, оказывались долгое время неудачными. В декабре появилась даже цинга, и ее симптомы стали столь грозными, что поиски свежей пищи пришлось усугубить, что и не замедлило увенчаться успехом: к новому году застрелили пару оленей, тем положили начало последующим удачным охотам, а затем начали добывать и свежую рыбу; цинга быстро стала уменьшаться и вскоре прекратилась совершенно. Наконец, в третьих, на Муравьевском посту не было медицинской помощи, если не считать единственного и при том крайне невежественного фельдшера. Этот недостаток действительно был вопиющим, и сопровождался весьма неблагоприятными последствиями, в роде случая кончины одного из матросов (Сисого) от застуженного флюса. Но в данном случае нельзя не отметить свидетельства Рудановского, по которому, при снаряжении экспедиции в Петропавловске, командир этого порта, В. С. Завойко, предлагал врача — М. П. Давыдова, но Буссе сам отклонил это предложение по соображениям экономическим.

На внутренней жизни зимовавшего на Сахалине отряда нашего и на домашнем его обиходе естественно не могли не отражаться взаимоотношения двух, состоявших при отряде офицеров — маиора Буссе и лейтенанта Рудановского. К сожалению, эти взаимоотношения были крайне обостренными и даже далеко не способствовали поддержанию общего порядка службы. Кто виноват — судить не берусь: материала для вполне беспристрастного приговора не имеется. Дневник Буссе положительно испещрен жалобами на своеволия Рудановского и на нежелание его приносить делу пользу; Рудановский, в своих воспоминаниях, защищается от обвинений слабо. Гораздо энергичнее защита Рудановского, имеющаяся в специальном письме Невельского в «Вестник Европы», в котором приведена весьма лестная характеристика личности лейтенанта и перечислен целый ряд его ценных работ [175] по исследованию южной части Сахалина, от 46 до 48 паралели: но Невельской заступился за своего прямого подчиненного. Всеже нельзя не заметить, что жалобы Буссе уснащены зачастую такими коментариями и таким стремлением доказать свою правоту и виновность Рудановского, чтоб сознании спокойного читателя дневника создается впечатление о чем то неладном. И по мере изучения новых страниц произведения Буссе, невольно начинает казаться, что пререкания между начальником и подчиненным имели основною причиною нечто, не относившееся к прямы обязанностям службы, и это нечто заключалось главным образом в разномыслии обоих офицеров в области оценки деятельности их общего начальника — Невельского. Это подозрение крепнет и обращается почти в уверенность при чтении страницы 130-й, на которой достаточно ясно указывается, что взаимоотношения между автором и Рудановским урегулировались лишь к концу апреля 1854 г. на почве прекращения последним горячего отстаивания правильности взглядов и действий Невельского.

Уже с марта того же 1854 года опасения Буссе в отношении враждебности японцев начали рассеиваться: «с японцами мы теперь все более и более сближаемся» — пишет он. В начале апреля наши осведомились о подходе к Сахалину японских рыболовных судов, а 14-го числа к селению Тамари подошли четыре джонки и стали свозить на берег десант. Наш отряд вышел на встречу десанта без оружия с песнью «ах, вы сени, мои сени». На берег высадилось четыре японских офицера с конвоем около полутора десятка вооруженных людей. Начальника десанта между ними не было. Один из офицеров явился к Буссе, и встреча была вполне дружеская. Впоследствии оказалось, что сказанные четыре джонки пристали поначалу к берегу другой бухты, увидели там двух наших нижних чинов и стали уговаривать их идти с ними морем в Тамари, дабы русские не открыли по джонкам огня из своих пушек. Наши согласились. 15-го апреля явился к Буссе и старший японский офицер — седой старик, принесший благодарность за дружеский прием, а через три дня пришли еще три джонки и на них главный японский начальник. При каждом офицере имелась вооруженная «свита».

Тем временем, Буссе узнал, что в Аниву и смежные воды прибыли и другие японские суда, а на них, по приказанию Мацмайского губернатора, 22 офицера. Такое количество офицеров при рыбопромышленных судах породило в начальнике нашего [176] отряда подозрение, что японцы имели в виду высадить на берег как можно больше солдат под видом офицерских «свит». И действительно, из переговоров выяснилось, что солдат прибыло 135 человек, а рыбаков всего 50. Тогда Буссе категорически заявил, что если японцы вздумают направить на берег еще хоть одного солдата, то он сочтет это за враждебность и примет соответственные меры. Японцы успокоили его и мирно занялись ловлей сельдей.

Любопытно, что при переговорах японцы проявили большой интерес к размеру вооруженных сил России вообще. На их вопрос — сколько у нас войска? — Буссе ответил, что милион. Это произвело сенсацию. Тогда они спросили, сколько у нас военных судов? Буссе затруднился ответом и обратился к Рудановскому, который, ничуть не смущаясь, назвал цифру — 500. Считая, что лейтенант перехватил через край, Буссе указал в словаре цифру 400. И это вызвало большое удивление.

И так, японцы ловили сельдей, а наши наблюдали за этим. Но вот 29-го апреля пришел в Аниву корвет «Оливуца» и привез весть о разрыве с Турцией и о вероятности разрыва с Англией и Францией. Это навело Буссе на мрачные размышления. Через несколько дней прибыл от Невельского Орлов и не привез никаких инструкций, Буссе заподозрил в нем нарочитого соглядатая. 8-го мая «Оливуца» ушел. Обстановка, в глазах начальника Сахалинского отряда, становилась грозною (Невельской, стр. 237-239, 241, 242, 244-250, 254, 259, 268; Буссе. стр. 5, 10-17, 21, 26-33, 35-38, 50, 60-64, 72-74, 110, 113-116,121, 122, 126- 128, 130-133, 13§-145; Бошняк, в «Мор. Сб.» 1859 г. № 10, стр. 397 Рудановский, «По поводу воспоминаний Н. Буссе об острове Сахалине и экспедиции 1853 г.» («Вест. Европы» 1872 г. № 8), стр. — 907-910, 914, 917, 918, 921, Барсуков, т. I, стр. 350.).

Обстановка и действительно грозила различными осложнениями. Но на ней я пока не остановлюсь. Чтобы не возвращаться к Сахалину и занятию его русскими, чтобы избежать по возможности элемента чересполосности повествования и тем не затемнить последнего, позволяю себе досказать дальнейшую судьбу Сахалинской экспедиции и краткую историю присоединения острова к русским владениям в этой же главе. Считаю это допустимым тем более потому, что излагаемое ниже имеет лишь косвенное отношение к главной моей теме — амурскому вопросу. По этому вопросу мы имели дело с Китаем; по Сахалину — с Японией. [177]

Официальные переговоры с японским правительством о Сахалине начались в 1854 году, и инициатива поднятия этого вопроса принадлежит лично генерал-адъютанту вице-адмиралу Евфимию Васильевичу Путятину, отправленному еще в 1852 году на фрегате «Палада», в сопровождении винтовой шхуны «Восток», с чрезвычайным посольством в Японию для установления с этою страною торговых и политических связей. Путятин, так сказать на свой риск и страх, намекнул японцам, что Россия может быть уступить им южную часть Сахалина, и тем дал направление дальнейшему вопросу о Сахалине, направление, далеко для нас не выгодное. Когда это полуобещание сделалось известным Муравьеву, он запротестовал со всею свойственною ему горячностью в деле отстаивания интересов России вообще и Сибири в особенности. 18-го августа того же 1854 года он, между прочим, писал Путятину: «Я считаю долгом повторить здесь мое мнение, что лучше оставить пограничный вопрос в неопределенном по прежнему положении, чем утверждать за ними (за японцами) хотя самомалейшую часть Сахалина», и предупреждал своего кореспондента, что аналогичная мысль была ему сообщена из Петербурга, «но не из министерства иностранных дел», почему де он и воздерживается от точного указания источника. И настояния Муравьева, действительно поддержанные влиятельными лицами и явившиеся зародышем натянутости дальнейших отношений между ним и Путятиным, в конце концов увенчались успехом. По трактату, заключенному 26-го января 1855 г. в Симода Путятиным с японскими уполномоченными Цуцуй-Хизено-Камо и Кавадзи-Сайэмоно-Дзио, наша граница с Японией была проведена между Курильскими островами Итурупом и Урупом, при чем за нами была утверждена большая часть Курильской трупы, остров Сахалин остался неразграниченным, а для русской торговли были открыты порты в Симода, Хакодате и Нагасаки, с правом учредить в одном из этих городов русское консульство.

Между тем, ко времени заключения сказанного трактата, Сахалин нашими был уже покинут и покинут при таких обстоятельствах.

Когда разрыв с Англией и Францией сделался несомненным, Путятину, находившемуся в Японии, было предписано из Петербурга идти к устью Амура, что и было им исполнено отчасти.

Ранней весной 1854 года он направился в Императорскую [178] гавань, и вскоре там собрался целый отряд наших судов: фрегат «Палада», корвет «Оливуца», барк «князь Меншиков», шхуна «Восток», транспорты «Иртыш» и «Двина» и корабль «Р.-А. К°» «Николай». Корвет «Оливуца» был направлен Путятиным на подкрепление Петропавловска, а с остальными судами предполагалось задержаться в Императорской гавани на все время кампании, при условии возможно сильного укрепления убежища с береговой стороны. С последнею целью и по соображению об опасности нахождения нашего Сахалинского отряда в Аниве, Путятин направил туда К. Н. Посьета с транспортами «Иртыш» и «Двина» и с барком «Кн. Меншиков», поручив Посьету предложить Буссе эвакуировать Сахалин и обосноваться в Императорской гавани, если он найдет это согласованным с видами и приказаниями своего прямого начальства. Хотя Буссе уже имел категорическое приказание Невельского ни в каком случае не снимать Муравьевского поста и лишь в крайности отойти с отрядом от берега в глубь острова, однако предложение Путятина ему пришлось по сердцу. Не желая брать на свою личную ответственность оставление Сахалина, он настоял на собрании совещания из командиров прибывших судов, которые, не будучи осведомлены о приказе Невельского, высказались: 1) Муравьевский пост «временной и поставлен по обстоятельствам, а не для защиты местности или какого либо имущества»; 2) сила поста и его артилерии не позволяют рассчитывать на успешность отражения какой либо попытки врага атаковать пост; 3) санитарные условия на посту — миазмы от гниения на берегу выловленной японцами и брошенной ими рыбы — столь плохи, что уже одно это «вызывает неотлагательное перенесение поста в другие места». Опираясь на мнение совещания, Буссе, со всею командою и имуществом, отбыл в Императорскую гавань.

Такое решение Буссе естественно вызвало крайнее неудовольствие со стороны Невельского, который усмотрел в нем прямое нарушение долга службы и причинение большого ущерба государственным интересам в смысле утраты нашего влияния на японцев, а отчасти и утраты прав на владение Сахалином. Рудановский — большой поклонник Невельского — также высказывает в своих воспоминаниях ряд упреков по адресу Буссе, обращая внимание на то, что, при желании выполнить свой долг, начальник Сахалинского отряда всегда мог это сделать, хотя бы путем отхода от морского побережья к истоку р. Сусуя, где отряд [179] находился бы в полной безопасности и откуда наше влияние на Сахалин могло бы распространяться вполне успешно. Но справедливость требует отметить, что гнев Невельского на сей раз вряд ли был прочно обоснован на существе дела. По крайней мере он сам придерживался совершенно иного взгляда на вещи еще тогда, когда повеление о занятии Сахалина дошло до его сведения. В письме по этому поводу к Муравьеву он писал, что перенос в амурском вопросе главного внимания на Сахалин представляется явною ошибкою и ошибкою потому, что при столкновении с морского державою нашим на Сахалине не удержаться. «Неприятель — доносил он — одною блокадою может уморить там всех с голоду». Посему главное внимание должно де быть обращено на матерой берег.

И так, в период Восточной войны наших на Сахалине небыло.

По окончании войны, первою по Сахалину мерою было изъятие этого острова из «ведения» «Р.-А. К°» и передача его в распоряжение генерал-губернатора Восточной Сибири. Высочайшее о том повеление состоялось 9-го апреля 1856 г. Главное правление К° не упустило случая представить себя жертвою служения правительственным нуждам и извлечь при этом новые выгоды. Оно обратилось к Великому Князю Константину Николаевичу, как к председателю Амурского комитета, с весьма пространным прошением, полным всяческих ламентаций и заканчивавшимся почти требованием предоставить К° различные исключительные права как на Сахалине, так и на Амуре. Запрошенный по этому поводу, Муравьев не признал, однако, ни соответственным, ни возможным удовлетворить желание К°. «Всякие исключительные права как на остров Сахалин, так и в Приморской области, могут — писал он — только стеснить развитие торговли и промышленности в этом новом крае, и следовательно предоставлять их не следует никакой компании и никакому лицу, ни постоянно, ни временно». По мнению генерал-губернатора, К°, получившая уже 50,000 руб., «не может по справедливости и требовать денежного вознаграждения за прекращение мнимого своего владения этим островом». С мнением Муравьева Великий Князь согласился, маневр главного правления не удался, и амурское дело совершенно освободилось от влияния «Р.-А. К°».

В следующем 1857 г. на Сахалине было основано два русских поста: у Косуная, где обосновался лейтенант Рудановский [180] с 16-ю матросами, и у Дуэ, где поставили небольшой караул с целью охраны имевшихся там залежей каменного угля. Оба поста были учреждены вне сферы влияния японцев, ибо согласно Высочайше утвержденному 24-го декабря того года положению Амурского комитета, было решено не осложнять вопроса о разграничении острова впредь до учреждения нашего консульства в Хакодате и до установления правильных сношений с Японией.

В начале 1858 г. комитет признал необходимым принять серьезные меры к разработке сахалинского каменного угля как для потребностей судов нашей сибирской флотилии, так и для продажи ископаемого топлива иностранцам с учреждением для сего специальных складов в Хакодате, где находился уже наш консул. Тогда же было сделано распоряжение о приступе к разработке копей у Дуэ, с использованием для того труда каторжников, а в конце года Амурский комитет, в виду предстоявшего направления в Японию, в качестве посланника, графа Муравьева Амурского, имел суждения по вопросу о разграничении Сахалина. Хотя к тому времени высший персонал нашей дипломатии уже изменился, но старые приемы еще не были забыты, и суждения комитета, под давлением представителей министерства иностранных дел, по прежнему клонились к осторожности и в полумерам. Присутствовавший на заседании представитель генерал-губернатора Восточной Сибири, его помощник, генерал-маиор Корсаков, горячо восстал против такого оборота дела и полагал, что «недолжно ставить никаких границ полномочию графа Муравьева-Амурского, даже если бы действия его вели к войне». Мнение это, с подобающими коментариями, было доложено министром иностранных дел Государю, и 17-го декабря последовало Высочайшее повеление — предоставить графу Муравьеву Амурскому войти с Японией в сношение о признании за Россией прав на весь Сахалин или на его часть, «с тем, однако, чтобы ни в каком случае сей вопрос не привел нас к неприязненным столкновениям или к разрыву с японским правительством».

Граф Муравьев отбыл в Японию в 1859 году, 12-го июня прибыл в Хакодате, а оттуда направился в Иедо. На совещании с японскими сановниками, он предъявил категорическое требование о признании за Россиею права на владение всем островом Сахалином. Но предложение это было не менее категорически отвергнуто японцами, ни за что не соглашавшимися провести [181] границу южнее Анивы и предлагавшими, с своей стороны, принять за таковую 50-ю паралель (нынешнюю границу). Опираясь на то обстоятельство, что претензии Японии на Сахалин были столь же неопределенными и необоснованными на неоспоримых правах, как и наши, а также принимая в соображение, что, при предоставлении японцам южной половины острова, таковою, а также и Лаперузовым проливом, по тогдашней слабости Японии, легко может завладеть любая иностранная держава, и что подобный оборот дела не мог бы не отразиться крайним ущербом на наших интересах в устьях Амура, — граф Муравьев почел за лучшее кончить переговоры ничем и остаться при прежних условиях. Имея же в виду, что по трактату 1855 г. Сахалин был признан находящимся в общем владении России и Японии, он тогда же возбудил ходатайство о разрешении занять на южной оконечности острова удобный пункт и укрепить его, на что и последовало принципиальное соизволение Государя Императора. По этим же причинам, 28-го февраля 1861 года последовало Высочайшее повеление вовсе не возбуждать вопроса о разграничении Сахалина впредь до того времени, когда этот вопрос возбудит сама Япония.

Японцы заговорили о Сахалине только в 1867 г.; но и эти разговоры не привели ни к чему определенному. Они закончились особою конвенциею 28-го марта того года, и ею остров Сахалин опять был признан «еще неразделенным» и находящимся «в общем владении» России и Японии.

По заключении конвенции 1867 г., был восстановлен пост Муравьевский у Анивы и усилен Косунайский; в оба пункта было назначено по роте солдат. Тогда же было принято решение основать на Сахалине у Дуэ каторжные тюрьмы, а самый остров колонизировать русскими переселенцами. Первая попытка колонизации была произведена в 1869 году: на транспорте «Манчжур» перевезли на Сахалин 25 малороссийских семей, кои и основали поселок Корсаковский в глубине залива Анива на берегу бухты Лососей. В 1871 году на южный Сахалин направили партию ссыльно-каторжных из Забайкалья, но направили эту партию лишь на время — для разработки путей сообщения у Корсаковского поселка и для подготовки в его окрестностях удобных земельных участков под заселение вольными людьми. Однако, мера эта не привела к вожделенным результатам, и колонизация Сахалина не удалась окончательно. [182]

Между тем, общее пользование Сахалином, как оно и понятно, оказалось сопряженным с бездною неудобств и недоразумений между местными японскими и русскими властями. В поисках исхода из такого положения, родилась было мысль увеличить наш сахалинский гарнизон, дабы количеством штыков возвысить русский престиж. Мысль эта была передана на рассмотрение особой при военном министерстве комисии, которая высказалась: «Увеличением численности сахалинских войск мы все-таки не достигнем ни легального, ни фактического обладания островом. Занимая новые посты на острове, мы не лишаем и японцев возможности держаться однородного с нами способа действий, в отношении развития на нем своих владений, и пользоваться теми же промыслами, коими они пользовались до сего времени. Они сохранят за собою владетельное право даже и в том случае, если везде будут слабее нас, и без войны или торговой сделки от права этого не откажутся». Надо полагать, именно это суждение и легло в основу известного рода торговой сделки: 7-го мая 1875 г., «желая положить конец многочисленным неудобствам, проистекающим от совместного владения островом Сахалином и упрочить существующее... доброе согласие» между русскими и японцами, Россия заключила с Японией в Токио трактат, по которому весь остров Сахалин был признан владением русской державы, а Япония получила все Курильские острова (Государ. арх., аз. д-т, № 2/37; морск. арх., канц., № 12,596, лл. 36, 43-48, 51, 53; воен.-учен. арх., отд. С, №№ 73 и 1005; II П. С. 3., 31,699 и 55,696; Невельской, стр. 231 и 387; Буссе, стр. 153 и 154; Рудановский, стр. 920-922; Барсуков, т. II, стр. 115. 116, 276 п. 277.).

***

Когда Невельской, устроив Сахалинскую экспедицию у Тамари-Анива, вернулся на Амур, первою его мерою было продолжение обследования побережья материка к югу от лимана. Для этой цели он предназначил лейтенанта Бошняка, уже плававшего в тех краях и описавшего Императорскую гавань. Невельской приказал ему обосноваться именно в этой гавани на зиму, в качестве начальника поста, численностью в 10 человек, а дальнейшие исследования начать раннею весною 1854 г. Эти исследования надлежало произвести по всему побережью, вплоть до устья р. Суйфуна, а целью их ставилось открытие бухты, более [183] удобной, чем Императорская, в смысле ее географического положения, в смысле легкости проникновения в нее из незамерзающих вод Тихого океана. Без занятия и устройства подобного порта, Невельской, по свидетельству Бошняка, считал, что самое водворение наше в крае «не может иметь полной и совершенной пользы, смысла и значения» (курс. подл.).

Бошняк устроился в Императорской гавани относительно удобно; его малочисленный пост был вполне обеспечен продовольствием на всю зиму. Но неожиданное обстоятельство поставило все вверх дном.

В первых числах октября в Императорскую гавань пришел корабль «Р.-А. К°« «Николай», лишенный за поздним временем возможности проследовать к первоначальному пункту своего назначения — в Ситху. Командир судна решил зимовать в этой гавани и зимовать в ней, даже не взирая на то, что продовольственных запасов у него было крайне мало. Положение еще обострилось, когда 13-го октября неожиданно пришел в ту же гавань, потерпевший в море аварию, военный транспорт «Иртыш» с лейтенантом Гавриловым, совершенно не имевший никаких припасов, оставивший таковые, по приказанию маиора Буссе, на Муравьевском посту.

«Маиор Буссе — пишет Бошняк — в противность данным ему распоряжениям, забрал с транспорта все, что можно было забрать, ссылаясь на то, что в гавани (Императорской) всего вдоволь». Сетования того же офицера на Буссе доходят до обвинения в умышленном стремлении «подсолить нелюбимому человеку (Невельскому) и выставить себя перед правительством в ярком блеске меньшей смертности (во вверенной ему команде). «Конечно, такое обвинение жестоко и, быть может, преувеличено; но повод для него имелся: по свидетельству Тихменева, основанному на документах, «Иртыш» пришел в Императорскую гавань действительно без запасов, «сдав большую часть их в Аниве, по требованию начальника Муравьевского поста». Кроме того, приняв во внимание справедливое указание Невельского, что в Аниве всегда можно было найти многие предметы продовольствия на месте, тогда как «Иртыш» был отправлен «в пустыню», а также те бедствия, которые явились следствием распоряжений Буссе, нельзя не отнестись к горячности молодого лейтенанта снисходительно. [184]

Положение стало прямо критическим. Вместо казенной команды в 10 человек, в Императорской гавани оказалась такая же команда в 84 человека, а запасов имелось только на 10. С «Николая» помочь не могли: там также ощущалась большая нужда в продовольствии. Не было и достаточного количества медикаментов, а вместо доктора имелся, полубольной и полуневежественный фельдшер. Легкое пособие оказала отряду паровая шхуна «Восток», зашедшая в бухту 20-го октября; но это была капля в море. За то капля эта была чиста, как хрусталь. Несмотря на предстоявший шхуне длинный переход в Нагасаки, ее командир, лейтенант Римский-Корсаков, по товарищески поделился своими скромными запасами и не остановился даже перед снабжением Бошняка, приступившего к устройству на берегу помещений, стеклом для окон, для чего пришлось выбрать таковое, где возможно, из люков шхуны.

Началась зима, к несчастью крайне суровая. Полуголодная команда стала заболевать цингою. Офицерство поселилось на «Иртыше», так как на берегу работы по возведению зданий шли плохо. По ночам в каютах транспорта замерзала в графинах вода. Нижним чинам было лучше, ибо казарма для них, относительно теплая, была готова к началу декабря. Хотя с ноября уже приступили и к устройству офицерского домика, но на работы выходило не более 5 человек; все остальные хворали, а половина команды была поражена тяжелым видом скорбута. На «Николае» жилось не так плохо: там благовременно завалили палубу ельником и снегом, и эта защита позволяла поддерживать в каютах сносную температуру даже при 30-градусных морозах. Припасов становилось все меньше и меньше. Пока к зимовью неосторожно подлетали вороны — стреляли их и питались ими; но и эта птица стала скоро крайне осторожной. С января начались смертные случаи, и первым скончался подпоручик Чудинов. С середины месяца редкий день обходился без покойника. Погребли уже двадцатого человека, когда пришла существенная помощь от Невельского. Прослышав о бедствиях отряда, он, совершенно не будучи в состоянии уделить запасов из скудных средств Амурской экспедиции, тотчас же командировал в Императорскую гавань человека опытного и хорошо знакомого с местным населением — Орлова, приказав ему всюду покупать по пути у туземцев и манчжур водку, черемшу, чеснок, крупу и другие продукты и уговаривать гиляков идти за ним с оленями. Ни [185] туземцы, ни манчжуры в помощи не отказали. Наконец, лишения наших зимовников вовсе прекратились 17-го апреля, когда в гавань зашел корвет «Оливуца», направленный туда Путятиным из Нагасаки. Корвет имел большое количество всяких припасов, и его командир, капитан-лейтенант Назимов, щедро поделился ими с злополучными земляками.

Между тем, Невельской был занят разработкой мероприятий по случаю омрачения политического горизонта и возможного превращения Амурского края хотя бы и во второстепенный театр военных действий. Однако, в заботах по этому поводу он стремился не столько в организации надежной обороны, сколько к закреплению за нами устьев Амура и всего Уссурийского района, предполагая даже использовать для того вероятные военные события, ничуть его не пугавшие. В этом отношении мысль его сводилась к необходимости строго учитывать местную обстановку, а учитывая таковую, проводить принцип не сосредоточения сил, а их рассредоточения и при том на малые заставы, в 8-10 человек, с благовременным обеспечением сообщения постов с внутренностью страны, совершенно недоступной для того противника, который мог появиться в водах Тихого океана. Такими постами он полагал занять весною же 1854 года все сколько нибудь удобные бухты от Амура до Суйфуна и видел в этой мере залог будущего благополучия: неприятель, враг исключительно морской, не преминет подвергнуть наши посты блокаде, тем фактически признает принадлежность края России, а вреда нам не принесет никакого, ибо посты всегда будут иметь возможность отступить в крайности в глубину страны неизвестными тропами, преследование по которым, вследствие дикости края, совершенно немыслимо (Невельской, стр. 271, 275, 306-812, 325; Тихменев, т. I, стр. 107; Бошняк в «Морск. Сб.» 1859 г., № 10, стр. 403-410.).

Предложенный Невельским оригинальный план обороны края принят не был и не без основания. Главным объектом возможных операций противника оставались устья Амура, захват которых грозил чрезвычайными осложнениями в будущем. К тому же, в водах Тихого океана у нас была военная флотилия, нуждавшаяся в опоре и убежище, и тем более потому, что морской враг ожидался в значительно преобладающих силах. Такое убежище, как увидим ниже, предполагалось создать именно в устьях Амура, а до его создания следовало подкрепить наш [186] военный тихоокеанский порт — Петропавловск, что было достижимо опять-таки только со стороны Амура. Все это вызвало решение усилиться именно на амурском лимане.

К открытию навигации 1854 года силы собственно Амурской экспедиции исчерпывались: а) командою в 25 чел. на Петровском посту; б) командою в 30 чел. на Николаевском посту, где имелись и два 3-фунтовые орудия; в) командою в 8 чел. на Мариинском посту; г) командою в 10 чел. на Александровском посту (Де-Кастри), на котором была и одна 3-фунтовая пушка. Все команды были вооружены кремневыми ружьями; пороху состояло в наличности всего 1 1/2 пуда; снарядов — по 25 на орудие. Естественно такая ничтожность военной силы, прекрасно известная Муравьеву, в то время находившемуся в Петербурге, сильно его озабочивала. Еще в начале января того года, он испросил Высочайшее повеление о направлении к устьям Амура 600 человек из восточно-сибирских линейных баталионов и сотни казаков Забайкальского войска с тем, чтобы часть этого отряда была отправлена на укомплектование 47-го флотского экипажа в Петропавловск, и тогда же вошел с представлением о передвижении подкреплений по Шилке и Амуру. При этом указывалось, что направление войск сухим путем, на Охотск и Аян, завершится возможностью их прибытия на место только в сентябре, тогда как по Амуру войска достигнут цели на три месяца раньше. Выигрыш же во времени представлялся, по тревожности обстановки, не только желательным, но даже прямо и совершенно необходимым.

Представление Муравьева было передано на рассмотрение Амурского комитета, в бурном заседании которого управлявший министерством иностранных дел, тайный советник Сенявин, горячо восстал против «неосторожной» затеи генерал-губернатора и стремился доказать, что осуществление намерения Муравьева может совершиться во всяком случае не ранее соответственного сношения нашего центрального дипломатического органа с китайским правительством и не ранее получения от последнего разрешения сплавить экспедицию по китайской реке. Однако, грозная обстановка и совершенная неприемлемость предложения Сенявина по недостатку времени побудили комитет отнестись к проекту Муравьева благосклонно, и состоялось решение — войска сплавить по Амуру, предоставив генерал-губернатору Восточной Сибири самостоятельно войти по этому поводу в сношение с Китаем, [187] точно следуя при этом особой инструкции, долженствовавшей быть составленной в министерстве иностранных дел. 11-го января Государь Император положение комитета утвердил, разрешил присутствовавшему при докладе Муравьеву идти по Амуру, не ожидая согласия на то китайского правительства, а отпуская его сказал: «Но чтобы не пахло пороховым дымом».

Наиболее существенная часть проекта инструкции Муравьеву, составленного нашими дипломатами, сводилась к тому, что переговоры его с Китаем требуют прежде всего «особенной осторожности» (курс. подл.). Китайцы-де

«никак не могут равнодушно смотреть на подобное плавание по их реке, плавание, которое совершится без предварительного с их стороны согласия. Можно даже почти с уверенностью сказать, что они примут какие либо меры к тому, чтобы подобная с нашей стороны попытка не повторилась. Поэтому, для отклонения по возможности неудовольствий и лишних с их стороны подозрений, необходимо в листе, который к ним пошлется от генерал-губернатора одновременно с отправкою наших судов, выставить благовидные причины (то же), побудившие его к такой мере, и что в сем действии не скрывается решительно ни малейшей к Китаю враждебности, а что только одна необходимость заставила генерал-губернатора решиться на эту меру без предварительного с Китаем сношения; причем, однако же, не указывая на иностранцев — на могущие быть с их стороны покушения к овладению устьем Амура и т. п. — что в глазах китайцев никак не будет служить достаточною причиною и лишь может заставить их, при неудовольствии на наш образ действий, обратиться к тем же иностранцам, — гораздо лучше указать на крайнюю и безотложную нужду в доставке провианта на Камчатку (то же). Генерал-губернатор мог бы даже при этом сказать, что в подобном деле, не терпящем ни малейшей отсрочки и где всякая переписка могла бы только повести к самым гибельным последствиям для жителей края, он решился взять все на свою ответственность и прибегнул к вышеизъясненной мере, не испрашивая ни у кого разрешения и побуждаемый токмо строжайшим предписанием своего правительства о елико возможно скорейшей доставке означенного провианта, дабы спасти людей от гибели»...

Обрисованная инструкция, в случае ее утверждения, во первых, связала бы Муравьева по рукам и ногам; во вторых, ею дело государственной важности стремились свести к личной авантюре генерал-губернатора, предпринятой для устранения его же оплошности. Говорю, что такая инструкция связала бы Муравьева, потому, что единственно разумным оправданием амурского сплава могла быть выставлена только обоюдная, наша и Китая, выгода от такой меры, и выгоду эту можно было найти только в указании на необходимость обороны устьев Амура — земель еще неразграниченных — от захвата иностранцами, общими нашими [188] врагами; а между тем об иностранцах запрещалось и заикаться. Далее, в отношении официального обращения сплава в личную авантюру генерал-губернатора, нельзя не заметить, что оповещение китайских властей о его действиях на свой личный страх и ответственность, без ведома русского правительства, завершилось бы несомненным подрывом престижа высшей сибирской власти в глазах пекинского трибунала внешних сношений, и особенно потому, что мотивом такой авантюры предлагалось выставить именно оплошность этой власти и ее стремление избежать законной за эту оплошность кары. Ведь Камчатка в те времена из года в год снабжалась провиантом извне, это снабжение лежало на заботах и ответственности генерал-губернатора, и положение вопроса прекрасно было известно китайцам. Раз Камчатка осталась без провианта, раз не оказалось возможным снабдить ее таковым своевременно и обычным порядком — значит генерал-губернатор оплошал, не исполнил своей прямой обязанности. Затем, как объяснить экскортирование провианта тысячью штыков? Как скрыть это экскортирование? Как уберечься от нареканий китайцев в заведомой ложности цели экспедиции? Думаю: именно такие соображения или аналогичные с ними заставили Муравьева горячо протестовать против проекта инструкции, составленного в дипломатической канцелярии. Все же проект был Амурским комитетом одобрен, правда, в несколько сокращенном виде, что дало Муравьеву несколько более свободы действий. Соответственный журнал комитета, Высочайше утвержденный 30-го января, заканчивался указанием, что все действия генерал-губернатора «должны клониться не к нарушению, а, напротив, к сохранению и поддержанию дружеских отношений с Китайскою империею». Главным же следствием суждений комитета явилась отправка 6-го февраля из Петербурга в Пекин «листа», предуведомлявшего китайское правительство о предоставлении Муравьеву права сноситься с трибуналом от лица русского правительства. Этим престиж власти генерал-губернатора был значительно возвышен.

Как и следовало ожидать, Муравьев не выполнил да и не мог выполнить рекомендованного ему замалчивания опасений, касающихся возможности враждебных действий со стороны иностранцев. Он только остерегся на сей раз от выяснений значения таких действий в отношении обоюдных интересов и Китая и России, от выяснений, которыми, как увидим, полны были [189] дальнейшие его дипломатические сношения с трибуналом. 14-го апреля 1854 г., уже из Иркутска, он писал китайскому правительству:

«Всемилостивейший наш Государь Император, заметив лживые поступки некоторых иностранных держав, питающих враждебные замыслы на наши приморские владения, повелел отправить в Восточный океан шесть больших военных кораблей, а мне, генерал-губернатору Восточной Сибири, повелел, избрав кратчайший и удобнейший путь, лично и немедленно отправиться к берегам Восточного океана и сделать все нужные распоряжения, необходимые для предупреждения враждебных их замыслов на восточные наши острова и владения простираться могущих. С благоговением исполняя такую волю моего Государя Императора и вполне уверенный, по долговременной дружбе, в искреннем доброжелательстве повелителя великой Дайцинской империи нашему Государю Императору, питающему эти же чувства своего благорасположения к его богдыханову величеству, клонящиеся к одной цели — достигнуть во всех делах успеха, водворить спокойствие — я поспешаю отправиться к берегам Восточного океана с приличным числом чиновников и войска, на судах, по реке Сахалян-Ула и Сунгари-Ула, известных у нас под общим названием Амура. О чем нужным считаю известить сим листом Дайцинского государства трибунал внешних сношений» (Государ. Арх., Азиат. Д-т, № 7-70 (журналы Амурского комитета) Барсуков, т. I, стр. 346 и т. II, стр. 114; Невельской, стр. 316.).

Муравьев, еще в конце 1853 года сделавший все распоряжения к подготовке сплава по Амуру войск и войсковых грузов, направился из Иркутска в путь по кругобайкальской дороге 19-го апреля, 7-го мая достиг Шилки, спустился по этой реке к Шилкинскому заводу и пересел на изготовленный там пароход «Аргунь». Все было готово к сплаву. 500 солдат сибирских линейцев, вооруженных преимущественно штуцерами, сотня забайкальских казаков и 4-х орудийная горная батарея были уже посажены на суда; 75 барказов, нагруженных провиантом и всеми нужными запасами, стояли в полной готовности к выступлению в путь. Отслужили молебен и тронулись в далекое плавание по неведомой реке. Судьба сплаву благоприятствовала: вода была высока, перекаты, коими изобилует и Шилка, и верхний Амур, проходили без затруднений. 20-го мая достигли Албазина, здесь задержались и отслужили панихиду; «все преклонили колена праху погибших храбрых и доблестных защитников Албазина». К устью Зеи подошли 28-го мая. Тут сплав был остановлен, и отсюда Муравьев послал двух своих чиновников, Свербеева и Сычевского, к айгунскому губернатору с уведомлением о движении сплава. Китайский сановник поначалу запротестовал и рассыпался в уверениях о полной для [190] него невозможности пропустить сплав мимо Айгуна; но, узнав о наличности у Зеи «тучи» русских судов и большой военной силы, сразу переменил свою тактику и стал настаивать, чтобы наши прошли мимо города по возможности безотлагательно. Все же Муравьев повидался с губернатором, и встреча эта была дружеской. Устье Бурей миновали 30-го мая, Сунгари — 2-го июня, Уссури — 5-го числа. 9-го июня, у д. Мой, в 200 верстах ниже Уссури, экспедицию застигла буря; штормом разметало весь отряд; часть судов затопило; едва не погиб весь груз. Но шторм вскоре прошел; почти все затопленные суда удалось поднять; за два дня остановки высушили подмоченный провиант. Все обошлось в конце концов благополучно, благодаря энергичным распоряжениям самого Муравьева и дружной работе всего состава экспедиции. Во время стоянки у д. Мой завидели парус лодки, поднимавшейся вверх по реке. То был лейтенант Разградский, шедший на встречу сплава. Еще 16-го мая, получив весть о предстоящем движении по Амуру наших подкреплений, Невельской с Разградским вышли из Мариинска на байдарке и гиляцкой лодке. Цель их плавания заключалась не только в встрече генерал-губернатора: они заготовляли по дороге лоцманов из местных жителей и предупреждали последних о подходе сплава. Невельской хотел лично встретить Муравьева; но это ему не удалось: 5-го июня его догнал гонец от адмирала Путятина с вестью о разрыве с Францией, и начальник Амурского отряда не замедлил вернуться в Де-Кастри. 12-го июня сплав двинулся из д. Мой дальше. Жители прибрежных поселков приветливо встречали наших, и лоцмана всюду были в полной готовности сопровождать экспедицию; ранее же, выше по Амуру, туземцы обыкновенно разбегались при приближении сплава до последнего человека. Путь в 500 верст был пройден менее, чем в трое суток. 14-го числа увидели пост Мариинский и плывущую на встречу байдару с Невельским.

Ко времени прибытия Муравьева к устью Амура, в заливе Де-Кастри стояла шхуна «Восток», посланная туда Путятиным с целью предупреждения Амурского отряда, об открытии англо-французами враждебных против нас действий. В Де-Кастри же находились транспорты «Иртыш» и «Двина» с составом Сахалинского отряда и транспорт «Байкал», привезший из Петропавловска запасы для Амурской экспедиции. Путятин, получивший в Нагасаки Высочайшее повеление идти к берегам Амура, [191] пошел на фрегате «Палада», в сопровождении шхуны «Восток», сначала к корейским берегам, затем обследовал заливы Посьета и Св. Ольги, далее дошел до Императорской гавани и, найдя в ней Константиновскую бухту весьма удобною для защиты, решил там обосноваться и укрепиться. Оставляя последний вопрос до поры до времени открытым, Муравьев отдал следующие распоряжения, относительно распределения подошедших подкреплений: 350 нижних чинов под начальством вновь назначенного помощником военного губернатора Камчатки и командиром 47-го флотского экипажа капитана 2 ранга Арбузова, с инженер-поручиком Мровинским, направить в Де-Кастри, а оттуда, на транспорте «Двина» в Петропавловск; сотню казаков и горную батарею оставить на Мариинском посту; остальных 150 нижних чинов перевести на усиление поста Николаевского. Направившись затем на шхуне «Восток» в Императорскую гавань, Муравьев убедил Путятина в большей соответственности приведения в исполнение ранее имевшегося в виду плана — о вводе «Палады» и шхуны «Восток» в реку Амур.

Сняв Константиновский пост в Императорской гавани, Путятин подошел на «Палладе» к мысу Лазарева, и там фрегат, сидевший в воде 22 фута и не имевший возможности перейти через бар в полном грузу, начал разоружаться, причем артилерию его свозили на берег.

Между тем, Муравьев лично произвел самую подробную рекогносцировку устьев Амура и наметил места сооружения батарей, долженствовавших оберегать вход в реку. Покончив же с этою работою, он сел 9-го августа на шхуну «Восток» и направился в Аян для дальнейшего следования сухим путем в Иркутск, имея при этом в виду немедленно вернуть шхуну для провода в Амур «Паллады», находившейся в крайне печальном виде по устарелости. Уезжая, он отдал такие последние приказания: все запасы, материалы и часть команды перевести из Петровского в Николаевское; по вводе «Палады» в Амур команду ее разместить на зимовку в Николаевском и приступить к исправлению фрегата; произвести заготовку леса для батарей на мысах Куегда, Мео и Чнырах по Амуру; в Николаевское же перевезти сгруженную у мыса Лазарева артилерию и припасы, исполнив это либо до заморозков, либо после открытия навигации 1855 года; наконец, по вводе «Паллады» в реку, ее командира Унковского и нескольких офицеров отправить в Аян, а фрегат поручить капитан-лейтенанту Бутакову. [192]

Ввод «Паллады» в реку, не смотря на громадные усилия и на то обстоятельство, что она самостоятельно прошла самую трудную часть пути, не удался. Главною тому причиною послужило отсутствие паровой шхуны «Восток», предназначавшейся для этой операции: шхуну Муравьев погнал из Аяна в Петропавловск с каким-то экстренным, не терпевшим отлагательства, поручением. Тогда Путятин решил отправить фрегат на зимовку в Императорскую гавань с тем, чтобы раннею весною доставить его обратно. Команду оставили в Николаевском, а судно, снабженное бутафорским вооружением, пошло по назначению на буксире фрегата «Диана», пришедшего 18 июля в Де-Кастри с капитаном 2 ранга Лесовским из Кронштадта на смену «Паллады» и долженствовавшего провести зиму в Японии. В Императорской гавани «Палладу» оставили на попечении боцмана Синицына с командою в 10 человек и дали ему приказ: в случае прихода иностранцев судно взорвать, а самому с командой уходить в лес. Все приспособления для взрыва фрегата были сделаны заранее.

Тем временем, в Николаевском кипели работы по устройству помещений для команд, а 22 октября контр-адмирал Невельской (произведен 25 августа 1854 г.) заложил батарею на мысе Куегда, а также шхуну-баржу «Лиман» (прозванную впоследствии «Бабушкой»), предназначавшуюся для перевозки весною артилерии с мыса Лазарева. К зиме у Николаевского поста были выстроены две большие казармы, с походною в них церковью, снятою с «Палады», и с лазаретом, четыре офицерских флигеля, флигель для гауптвахты, казначейства и канцелярии, несколько магазинов, кузница, мастерская, элинг, сарай для починки гребных судов, дюжина домиков для женатых нижних чинов и магазин для товаров «Р.-А. К°». Пост принял вид небольшого города. Вооруженных сил к концу 1854 года состояло: в Николаевском — 820 человек, в Петровском — 80, в Мариинском — 150, считая и личный состав горной батареи. Зима прошла благополучно. Команды были здоровы, веселы и бодры (Невельской, стр. 320-330, 333-334, 337, 340-342, 344, 349, 351; Бар. суков, т. I, стр. 359, 362, 368, 371, 373.).

В то время как на Амуре все обстояло благополучно, не так спокойно было на дальнем севере, на Камчатке. Еще ранней весною 1854 г., в виду слухов о возможности разрыва с Англией и Францией, военный губернатор Камчатки, [193] контр-адмирал Завойко, деятельно приступил к укреплению Петропавловска. Наличный состав 47-го экипажа (400 человек) работал на батареях, не покладая рук. С открытием навигации прибыл в порт фрегат «Аврора» с капитан-лейтенантом Изыльметьевым, и тогда же Петропавловск был снабжен различными запасами, привезенными на судах «Р.-А. К°» под американским флагом. Кстати замечу, что перед Восточною войною колонии [194] «Р.-А. К°» были объявлены нейтральными. Летом подошел и транспорт «Двина», посланный Муравьевым, под командою капитан-лейтенанта Васильева, с укомплектованием для 47-го экипажа; на «Двине» прибыл в Петропавловск и военный инженер поручик Мровинский. Эти подкрепления позволили работы ускорить, и к августу в Петропавловске были устроены и воору- (так в тексте. — OCR) шесть батарей: № 1-го, на Сигнальном мысу — 5 орудий (3 — 36 фунт. и 2 пудовые бомбические пушки); № 2-го, на косе, отделяющей малую бухту от большой — 11 — 36 фунт. пушек; эту батарею считали «главною защитою» наших судов и военного порта; № 3-го, на Красном Яре — 3 — 24 фунт. пушки; батарея предназначалась для фланкирования позиций неприятельского флота, действующего против батарей №№ 1-го и 2-го; № 4-го, на перешейке Лаперуз между Сигнальною и Никольскою горами — 5 — 24 фунт. пушек; батарея была возведена взамен старой № 7, разоруженной по неудачности ее расположения; № 5-го, на перешейке между Култушным озером и Авачинскою губою, на единственном месте, где неприятельские суда могли подойти к берегу почти вплотную — 5 — 24 фунт. пушек; № 6-го, у южного берега озера Култушного — 6 — 18 пушек; батарея предназначалась для действия по перешейку между озером и бухтою в случае производства на него десанта. Боевых комплектов имелось самое ограниченное количество: по 30-50 выстрелов на орудие. В малой бухте поставили «Аврору» и «Диану» на мертвых якорях, правыми бортами ко входу в бухту; на вооружение этих бортов имелось: на «Авроре» — 22 — 24 фунт. и на «Двине» — 5 — 18 фунт. пушек; с левых бортов вооружение сняли для береговых батарей. Тогда же организовали две стрелковых партии для отражения десанта и одну партию для тушения пожаров. Общая численность гарнизона, с волонтерами, не считая команд, оставшихся на судах, не достигла 900 человек. Офицеров было налицо 42. Гарнизон был вооружен преимущественно кремневыми ружьями; ружей пистонных было немного, а штуцера ни одного.

17 августа на горизонте показалась неприятельская эскадра, шедшая под американским флагом. Немедленно было сделано распоряжение об отправлении всех женщин и детей из города на один из хуторов, отстоявший от берега в расстоянии 12 верст; туда направились пешком все, не исключая и семьи губернатора, так как в Петропавловске никаких летних экипажей не имелось. На следующий день неприятель появился на [195] рейде Авачинской губы; эскадра состояла из фрегата, корвета и брига французских и из фрегата, двух корветов и парохода английских; всего семь вымпелов и 236 орудий, калибрами превосходивших наши.

В день прихода в Авачинскую губу неприятель произвел лишь незначительную рекогносцировку: суда его подошли ко входу в бухту и, обменявшись с нашими батареями несколькими выстрелами, ушли на дальний рейд. 19 августа готовились к бою, а 20-го все французские суда и английский пароход подошли к батарее № 1-го и заняли против нее позицию в 450 саж. таким образом, что на огонь их 83 орудий с одного борта могли отвечать лишь 5 орудий этой батареи. Вскоре после открытия огня наши понесли большие потери: несколько человек было убито, много ранено, ранен и командир батареи лейтенант Гаврилов; находившийся за горжей батареи утес почти искрошили, а самую батарею настолько завалили осколками камней, что продолжать ответный огонь оказалось невозможным; наши заклепали орудия и ушли.

Как только умолкла батарея № 1-го, враг подтянул свои суда к Сигнальному мысу и открыл огонь по № 3-му с расстояния 450 саж. Однако, огонь этот, вследствие возвышенного положения берега (13 саж.), никакого эфекта не произвел. Между тем, батарея № 3-го, как фланкировавшая водный плес перед № 2-м, исключала возможность успешной атаки на последний, а это побудило неприятеля направить к Красному Яру десант с целью захвата № 3-го. Десант, численностью в 500 чел., высадился успешно и двинулся к батарее, на которой имелось лишь 35 чел. артилерийской прислуги. Не будучи в состоянии отразить штурма, артилеристы заклепали орудия и отошли, а неприятель водрузил на батарее французский флаг, сбил у всех орудий прицелы, порубил станки и одно орудие даже сбросил с возвышенности вниз, к морю. Но тут счастье врагу изменило: самая батарея находилась под хорошим обстрелом с «Авроры» и «Двины», ее стали закидывать снарядами, а партия наших стрелков, численностью в 200 чел., двинулась в контр-атаку и ударила в штыки. Французы этого удара не выдержали и спешно убрались на свои корабли. Десант, хотя и отбитый, но отбитый поздно, свою задачу выполнил полностью; батарея № 3-го была выведена из строя, а это позволило врагу обрушиться на № 2. С этою целью неприятельские суда выстроились около Сигнального мыса, [196] в 450 саж. от № 2-го, и позицию избрали таким образом, что с батареи могло действовать только шесть орудии. Бой продолжался около 8 часов с перевесом успеха на нашу сторону: хотя на батарее и подбили два орудия, но корабли потерпели столь существенные повреждения, что неприятель должен был уйти из сферы берегового огня.

Ночью вражеский флот чинился; производили исправления и на наших батареях. Все было спокойно. На следующий день англичане хоронили своего адмирала Прейса, не то убитого, не та застрелившегося. В командование союзной эскадрой вступил французский адмирал Феврие-де-Пуант.

24 августа, в 4 часа утра, английский 56-пушечный фрегат «Президент» подошел к № 4-му, а французский 60-пушечный фрегат «Форт» и пароход к № 5-му. С № 4 англичан встретили чрезвычайно меткими выстрелами, с расстояния в 250 саж., от которых у фрегата был сбит флаг, подбиты грот и фок мачты и образованы четыре подводные пробоины. Но не смотря на эти повреждения, «Президент» час с четвертью поддерживал батальный огонь. Осыпаемая вражескими снарядами, батарея продолжала наносить врагу большие повреждения; ее герой-командир, князь Максутов, самолично действовал у орудий, пока ядром у него не оторвало руки; лишившись командира, команда дрогнула, и батарея, на которой к тому же два орудия было подбито, а у остальных повреждены лафеты, замолчала. Дольше держалась батарея № 5-го, поражавшаяся сначала с 450, а позднее с 300 саж.; ее же командир, капитан-лейтенант Коралов, остался на посту даже после того, когда все орудия были уже сбиты и завалены землей и фашинником; его силою увели после контузии в голову, и батарея была очищена. Тогда неприятель направил на берег десант, численностью около 800 чел., размещенных на 2-х ботах и 23-х барказах. Десант высадился у батареи № 5-го и двинулся было по направлению к городу. Тут заговорила батарея № 7-го и стала осыпать десант картечью. Союзники не замедлили изменить направление, двинулись на Никольскую гору, укрылись за местными предметами и начали поражать сверху штуцерным огнем прислугу № 7-го. Батарея временно прекратила огонь; но это врагу спокойствия не доставило. Наши уже сосредоточили все, что было под рукою; образовался отряд. 280 чел. Эта горсть храбрецов лихо бросилась на врага, и русский штык свое дело сделал: к 12 часам дня ни одного [197] вооруженного врага на берегу не оставалось, а английское знамя было нашим трофеем. На портовой територии было найдено 38 неприятельских трупов, в их числе 4 офицера; раненых и часть убитых союзники забрали с собою при отступлении; общая их потеря достигла 350 чел. У нас выбыло из строя: убитыми — 31 нижний чин, ранеными — 2 офицера и 63 нижних чинов.

25 и 26 августа неприятель чинился, а 27 поднял паруса и скрылся за горизонтом.

Поражение англо-французов под Петропавловском произвело в Европе огромное впечатление. Все французские и английские газеты в унисон заговорили о реванше и настаивали на снаряжении в навигацию 1855 года таких сил, которые могли бы овладеть Петропавловском без затруднений. Союзники вняли общественному мнению и стали готовиться. Грядущая судьба нашего тихоокеанского военного порта не сулила быть отрадною, и явилась мысль вовсе покинуть Петропавловск, мысль по обстановке вполне правильная: для подкрепления порта мы не имели ни сил, ни времени; оставалось одно — заставить врага ударить по пустому месту.

Мысль эту и полную самостоятельность приведения ее в исполнение приписывают Муравьеву. Так говорит Невельской; так утверждает и известный биограф Муравьева, Ив. Барсуков, автор с огромной эрудицией по предмету своего исследования. Барсуков даже пишет: «И так, не спрашивая даже предварительного разрешения Государя, Н. Н. Муравьев решился оставить Петропавловск и перевести эскадру и все учреждения на Амур». Он «осмелился, не спросившись Его, взять на свою ответственность такую важную меру... Это решение его можно назвать по истине геройским».

Между тем, все это совершенно неверно.

3 декабря 1854 года Великий Князь Константин Николаевич отправил с курьером к Муравьеву записку такого содержания:

«Ваше превосходительство предполагаете укрепить для будущего лета Камчатку (курс. мой), для чего требуются большие усилия и неимоверные труды, результат коих весьма сомнителен. Если неприятель решится действовать в превосходных силах и высадит порядочный десант, то едва ли все меры, которые мы в состоянии принять, будут достаточны для отражения его. Если же он подобного нападения не предпримет, то все усилия наши будут не нужны и составят только лишний [198] расход. Здесь мы приняли за правило защищать упорно в будущем году только те пункты, которые мы в действительности в состоянии защищать, а прочие оставить без защиты, дабы не дать неприятелю возможности хвастаться победой. В Сибири сильным пунктом, в котором может найти убежище весь тамошний флот наш и который мы в состоянии защищать, если соединим в нем все усилия наши, есть не (курс. подл.) Камчатка, а Амур (то же), а потому не сочтете ли более благоразумным, с открытием навигации, не посылать (то же) в Камчатку военные силы, а, напротив, оттуда вывести оные, снабдив только жителей продовольствием, которое спрятать внутри края, а затем безоружный город или местечко оставить в гражданском управлении. Собственно порт и морские учреждения упразднить, суда и экипажи вывести и все военные способы сосредоточить в Амуре. Мысль эту я докладывал Государю, и она удостоилась предварительного (то же) одобрения Его Величества».

В ответ на эту записку Муравьев, между прочим, писал: «Я считал необходимым защищать это место (Петропавловск) до последней крайности (курс. мой) и надеялся на милость Божию, столь явно покровительствующую России». Далее генерал губернатор доносил, что, осведомившись о предстоящем значительном усилении вражеского флота в Великом океане и о предназначении для того линейных кораблей, которые могут-де подойти к самому берегу и без десанта «заставить самый храбрый гарнизон отступить» — он, Муравьев, «не смеет» возражать против мысли Великого Князя, одобренной Императором.

В самом начале января 1855 года идея эвакуации Петропавловска была окончательно утверждена Верховною Властью, а письмом от 13 января, Муравьев довел до сведения Константина Николаевича, что, убедись в грозном размере сил неприятеля и в «невозможности усиления нашей эскадры паровыми военными судами из Америки», он направил 30 декабря, курьером к контр-адмиралу Завойку, есаула Мартынова с приказом покинуть Петропавловск при первой же возможности.

Есаул Мартынов совершил путь в Петропавловск поразительно быстро, по выражению Невельского — «со скоростью до этого времени небывалою»: 8.000 верст — в 2 месяца. Он вручил Завойку предписание Муравьева 3 марта, а тот тотчас же приступил к исполнению возложенной на него операции с замечательной энергией. Уже на другой день стали «снимать» укрепления, пушки и снаряды вырывали из глубокого снега, портовое имущество — даже оконные рамы пакгаузов, вьюшки печей и [199] петли с дверей — упаковывали в тюки, и все это свозили по невполне уже надежному льду на стоявшие в гавани суда, именно на фрегат «Аврору», корвет «Оливуцу», транспорты «Двину», «Иртыш» и «Байкал» и боты «Кадьяк» и № 1. Никто в порту не знал, куда пойдет эскадра. Об этом ходили слухи, более или менее фантастические. Одни говорили, что идут в Сан-Франциско, другие, что в устье Анадыри, третьи, что в Батавию.

2 апреля закончили погрузку судов и начали прорубать во льду каналы для выхода судов в море; затем на суда был посажен 47-й флотский экипаж; всего на эскадре находились 1153 человека при 39 офицерах; 6 апреля она вышла из порта и направилась к югу. «Если, сверх ожидания — доносил тогда же Завойко Августейшему генерал-адмиралу — мы встретим в море сильного неприятеля, то храбрость офицеров и команд ручается, что ни военное судно, ни знаменитый русский флаг не достанутся врагу».

Согласно полученным инструкциям, жители Петропавловска были оставлены в городе. Осталась там же и семья Завойка (супруга его находилась в последнем месяце беременности). Для охраны города был оставлен Мартынов с командою казаков и партиею волонтеров. Мартынову вручили инструкцию «для действия против неприятеля, если он двинется далее Петропавловского порта и для нанесения неприятелю вреда, какой по обстоятельствам будет возможно сделать».

Плавание нашей эскадры сопровождалось полным благополучием. 26 апреля она вошла в Императорскую гавань, где следовало принять меры к возможной починке «Паллады» и к переводу фрегата к мысу Лазарева. Однако, наши, осведомившись о предстоящем в непродолжительном времени появлении в Татарском проливе восьми неприятельских военных судов с командором Фридриксом, «Палладу» оставили в прежнем ее виде и положении, а Петропавловская эскадра пошла в залив Де-Кастри, куда и прибыла к 5 мая.

Тем временем, в Петропавловск зашло китоловное судно «Аян», и случаем этим Мартынов хотел воспользоваться для отправки в Охотск и далее в глубь страны семьи Завойка. 4 мая готовы были выйдти в море, но противный ветер препятствовал этому. 8 мая на горизонте показались неприятельские [200] суда, пасажиров «Аяна» опять высадили на берег и отправили на тот же хутор, где они жили в дни августовских боев. «Аян» же затопили, предварительно разгрузив его и выдав имевшийся на нем провиант казакам.

19 мая в Авачинскую губу вошла неприятельская эскадра, состоявшая из трех парусных фрегатов и трех паровых военных судов. Эскадра находилась в полной готовности к бою, но подходить к нашим батареям близко не решалась. Только 26 числа неприятель заметил, что батареи разоружены и в порте нет ни одного судна. Тогда союзники высадились, а наша команда отошла в глубь полуострова. До 31 мая французы и англичане занимались разорением брошенных батарей и занимались этим весьма старательно; сожгли даже все фашины. 31 мая пять вражеских судов ушли в море, а оставшиеся выкинули парламентерский флаг и подали сигнал о желании разменяться пленными. Мартынов отдал одного англичанина и одного француза, а за них получил трех наших. Между тем, противные ветры задержали союзников в Авачинской губе. Чтобы не находиться в бездействии, их судовые команды приступили к подъему затопленного «Аяна», подняли его, дали время судну просушиться, а затем сожгли. Сожгли также административный флигель и магазины «Р.-А. К°». 18 июня англо-французская эскадра покинула Петропавловск и больше не возвращалась (К. Мровинский «Укрепления Петропавловского порта в 1854 г. против англо-французской эскадры» (Инж. Журн.» 1857 г. № 2). стр. 104, 105, 110-122; Морской Арх., Канцелярия, № 14,839, лл. 1-4, 10, 24, 76, 77, 79-81, 108-113; Там же, записка Завойка, лл. 4, 6 и 7; Ю. Завойко «Воспоминания*о Камчатке и Амуре» (1854-1855 гг.), Москва 1876 г. стр. 4, 9, 14, 26-38, 45-50; Барсуков, т. I, стр. 374, 379 и 387; Невельской, стр. 354 и 359.).

На Амуре также ждали врага к открытию навигации и готовились к отпору его. Еще в январе 1855 года, Муравьев предписал Невельскому: роту 47-го флотского экипажа и команду фрегата «Паллада» иметь на Николаевском посту, содержа от них наблюдательные караулы у мыса Лазарева — при имуществе, сгруженном с фрегата — и у Петровского в заливе Счастья; сотню забайкальских казаков и батарею горной артилерии иметь у селения Кизи; в случае появления неприятеля в Де-Кастри, направить туда казаков и взвод артилерии из Кизи, а при обнаружении намерения врага высадить в Де-Кастри значительный [201] десант, выслать туда же флотскую роту из Николаевского и второй взвод артилерии; при первой возможности насыпать временные батареи на мысах Чнырах, Мео и Куегда и вооружить их орудиями с фрегата «Паллада». Переместив личный состав согласно изложенному, Невельской еще ранней весной приказал вырубить из льда «Надежду», «Аргун» и «Лиман» и изготовить к спуску на воду все гребные суда. Но лед на Амуре еще не тронулся, когда было получено известие о приходе в бухту Де-Кастри петропавловской эскадры Завойка, а вскоре затем и весть о приближении к той же бухте эскадры неприятельской.

Действительно: 8 мая, в 7 ч. утра, с наших судов в Де-Кастри заметили, приближавшихся к заливу, французский 52-пушечный фрегат «Сибиль», винтовой корвет и бриг — все под английским флагом. Корвет отделился от своих сотоварищей, зашел за остров «Обсерватория» и открыл огонь по ближайшему из наших судов — по корвету «Оливуца». Ответом был артилерийский же огонь с «Оливуцы» и громкое веселое хоровое пение матросов на близь стоявшем транспорте «Двина». Перестрелка не сопровождалась ни потерями, ни повреждениями судов любой стороны и вскоре прекратилась. Вражеский корвет ушел к своим и с ними в море.

Справедливо предполагая, что то была лишь рекогносцировка врага и имея сведения о приходе в Татарский пролив значительной эскадры лорда Элиота, Завойко собрал совет командиров судов, на котором и было постановлено: «драться до последней крови». Но в это время, 13-го числа, в Де-Кастри прибыл Невельской, и, после переговоров с Завойком, сказанное решение изменилось.

Навигация на Амуре открылась 10 мая. Невельской тотчас же приказал капитан-лейтенанту Бутакову идти с двумя офицерами и командой «Паллады» на шлюпках к мысу Лазарева и там устроить батарею на восемь 24-фунтовых орудий; в случае появления неприятеля, держаться на ней до последней крайности и только при наступлении критического момента заклепать орудия, сжечь все имущество фрегата и отступить сухим путем к Амуру. Далее, было приказано немедленно насыпать временную батарею на мысе Куегда и вооружить ее для непосредственной защиты Николаевского. Завойке Невельской предложил безотлагательно идти со всеми судами в лиман к мысу Екатерины, стараться [202] пройти оттуда за мыс Лазарева, а под прикрытием лазаревской батареи попытаться пройти в реку. Это предложение было принято, и в Де-Кастри оставили лишь незначительный наблюдательный пост, да удалили от уреза воды в глубь материка всех туземцев, дабы враг не мог узнать, куда ушли наши суда. Наконец, Невельской распорядился вводом винтовой шхуны «Восток», стоявшей в заливе Счастья, в устье р. Лач и приказал караулу в Петровском, при приближении неприятеля, сжечь все постройки и также отступить к названной речке.

Кстати замечу, что шхуна «Восток» оказалась в заливе Счастья после целого ряда злоключений. Посланная, как мы видели, осенью 1854 г. Муравьевым из Аяна в Петропавловск с экстренным поручением, она едва не встретилась с неприятельскою эскадрою и избегла этого лишь быстрой переменой курса и отступлением полным ходом к западному побережью Камчатки. По пути на судне обнаружилась течь и при том столь сильная, что командир шхуны, лейтенант Римский-Корсаков, решил выброситься на мель. Починившись на мели, шхуна пошла в Волынерецк и уже только оттуда пробралась в залив Счастья.

23-го мая эскадра Элиота, в полном составе, подошла к Де-Кастри. Неприятель был крайне удивлен, не найдя там ни одного из наших судов. Высланный на берег десант не нашел ни одной живой души. Находясь же еще под гипнозом «открытий» Лаперуза, Броутона и Крузенштерна, видевших перешеек между материком и Сахалином на траверсе мыса Лазарева, и посему полагая, что наши суда могли уйти только на юг, Элиот пошел в том же направлении искать своего противника.

Этот афронт, испытанный англо-французами, произвел впоследствии большую сенсацию в Европе. В печати поднялся шум, а английская газета «United Service» обрушилась по адресу Элиота весьма тяжелым обвинением: «это исчезновение целой эскадры из наших глаз, так дурно рекомендующее нашу бдительность, будет — говорила она — пятном на британском флаге. Все воды океана не будут в состоянии смыть это гнусное бесчестие».

Удалявшийся к югу Элиот перехватил часть экипажа фрегата «Диана», погибшего в зиму на 1855 год в Японии во время землетрясения, и чуть не захватил самого адмирала Путятина. После крушения в одной из бухт японского побережья «Дианы » [203] Путятин построил в той же бухте парусную шхуну «Хеду», весьма понравившуюся японцам, не замедлившим воспользоваться предложением адмирала поглядеть на способы постройки мореходных судов и на приемы управления ими. Затем, он зафрахтовал два иностранных купеческих судна, и весь отряд с экипажем «Дианы» направился весною в Петропавловск. На «Хеде» находился сам Путятин, а командовал ею капитан 2 ранга Посьет; одним купцом командовал капитан 2 ранга Лесовский, а другим — капитан 2 ранга Мусин-Пушкин. По пути Мусин-Пушкин отстал и потерялся, а два другие судна, не застав уже никого в Петропавловске, повернули на юг. Почти на глазах у врага «Хеда» и купец Лесовского прошли в Татарский пролив, а в исходе июня вошли в Амур. Мусин-же-Пушкин был застигнут союзниками у южного побережья Сахалина, и его судно досталось трофеем неприятелю. Наших было взято в плен: 7 офицеров, 3 чиновника и 256 нижних чинов.

Путятин задержался на Амуре не долго: в начале августа он, вместе с Посьетом, направился на паровом катере «Надежда» в Забайкалье. Путь был крайне тяжел: шестисильный катер во многих местах не выгребал против течения — его приходилось тогда тащить на бечеве, причем, по малочисленности команды, в работе участвовали и оба путешественника: шли отчаянно медленно, а время было позднее; на реке появилась шуга, а затем и лед; не доходя до Усть-Стрелки верст трехсот, катер приковали на зимовку к скале: дальнейший путь до Усть-Стрелки, путь по пустыне, адмирал с Посьетом совершили пешком. Далее направились через Забайкалье в Иркутск и в Петербург. Невыносимая тяжесть пути — по догадке Барсукова, догадке вполне основательной — оставила в Путятине то дурное впечатление об Амуре, которое обусловило дальнейшую недоброжелательность его к амурскому делу вообще.

Пленением Мусин-Пушкина и части экипажа «Дианы» не завершились в 1855 году подвиги союзного флота в Тихом океане. В середине лета вражеский фрегат, винтовой корвет и бриг настигли в северной части Татарского пролива, почти у входа в амурский лиман, шедший из Аяна бриг «Р.-А. К°» — «Охотск». Командир этого судна, шхипер Юзелиус, не видя возможности уйти от неприятеля, посадил свою команду на гребные суда, а бриг взорвал. Шлюпки с командой направились к [204] берегу; неприятель же открыл по безоружным людям ружейный и пушечный огонь и послал погоню также на гребных судах. Большинство мирной команды перебили, часть забрали в плен. По донесению Муравьева Великому Князю Константину Николаевичу, только «храбрый шхипер Юзелиус» с семью человеками да штурманский подпоручик Воронин, который был взят на борт «Охотска» для провода брига в лиман, успели на двух вельботах выгрести и благополучно достигли Николаевска. Неприятель, не входя в лиман, повернул на север и пошел в Аян. Там союзники высадили 400 чел. десанта, но делать им было нечего: никаких вооруженных сил на месте не имелось; большая часть жителей ушла в глубь страны. Англо-французы перерыли несколько огородов, отыскивая якобы зарытые в них пушки; не найдя же ни одного орудия, вернулись на суда и ушли в открытое море (Морской Арх., Канцеляр., № 14839. лл. 30, 31, 71-74, 118, 119; там же, записка Завойка, лл. 8-13, 20; Барсуков, т. I, стр. 413, 417; Невельской, стр. 353, 355-357, 360, 376.).

Летом 1855 года силы Амурского отряда еще более увеличились подвозом по реке 15-го линейного баталиона, двух рот 14-го баталиона и сводного казачьего полубаталиона забайкальцев. По Амуру же подвезли в Николаевск крепостную артилерию и обильные запасы продовольствия и военных припасов, рогатый скот и проч. В этот второй амурский сплав по реке шли тремя эшелонами; на первом, состоявшем из 26 барж, находился сам Муравьев с своею супругою, Екатериною Николаевною; вторым, в 64 баржи, командовал командир 15-го линейного баталиона Назимов; третьим, в 35 барж, — полковник Корсаков. При сплаве находилась ученая экспедиция Маака и первые русские переселенцы.

Еще 30-го октября 1854 г. Муравьев предупредил пекинский трибунал о предстоявшем втором сплаве, поясняя, что таковой предпринимается, «дабы тем предупредить и остановить враждебные замыслы иностранцев... во время устроив такое обоюдополезное дело». Предупреждение это он повторил 18-го февраля 1855 г., указывая, что пойдет по Амуру с войсками и пушками «истребить» англичан, которые захотят завладеть устьем Амура и прорваться в реку, для чего (?) уже делали попытку овладеть Камчаткой, но были там отбиты с большим уроном. Выехал [205] Муравьев из Иркутска 30-го марта и поспел к месту заготовки судов для сплава к самому началу открытия навигации. Предполагалось, что он пойдет по Амуру на вновь отстроенном пароходе «Шилка», но пароход этот оказался еще неготовым; его изготовили к плаванию только 18-го августа, погрузили десятью 24-фунтовыми пушками и направили в Николаевск; однако, и тут вышла неудача: «Шилка» стала на мель против Албазина и навигацию этого года пропустила. Муравьев сел на одну из барж и двинулся в путь с решением нигде не задерживаться, кроме устья Буреи, где предполагалось высадить сотню казаков в качестве сторожевого поста, долженствовавшего наблюдать за Айгуном. При проходе первого эшелона мимо устья Зеи, из манчжурского селения Сахалян-ула, противолежащего этому устью, явились нарочные от айгунского губернатора и передали Муравьеву просьбу последнего повидаться с ним в Айгуне. При свидании произошел обмен уверений во взаимной дружбе, и уверения эти были настолько со стороны китайского сановника искренними, что Муравьев даже отменил свое первоначальное решение о занятии устья Буреи. Во всеподданнейшей своей записке о плавании, он между прочим докладывал, что из разговоров с айгунским губернатором нельзя было не понять, что «высшее китайское правительство предписало ему свободно пропускать наши суда, оказывая им даже содействие, и хотя он намекал, что относительно будущего времени плавание нам по Амуру не будет позволено, но прибавил к сему, однако — если не будет на то особого соизволения богдыхана».

Была ли догадка Муравьева правильной или неправильной — судить трудно, ибо в то время политика Китая отличалась крайнею неискренностью. Но нельзя не отметить, что пекинский трибунал, быть может только так сказать для порядка, запротестовал против использование нами Амура, как средства сообщения, и направил в конце 1855 г. в Петербург ноту с указанием, что сказанное использование Амура «не совсем позволительно». На ноту эту ответил сам Муравьев и в листе своем убеждал трибунал, что мы не можем допустить иностранцев в Амур, вытекающий из наших областей и впадающий в море в неразграниченных местах. К этому, для вящшей убедительности, он присовокуплял, что в Восточной Сибири мы собрали 100,000 войска и полагаем еще больше усилиться, что [206] единственная цель сплавов — укрепление устьев Амура, что эта мера ведет к обоюдной выгоде, ограждая Китай от проникновения в него враждебных иностранцев по великой реке, наконец, что для достижения сказанной цели русским необходима свобода подвозов к устьям Амура, почему плавание по нему должно быть также «постоянно свободным».

Сплав 1855 г. был совершен вполне благополучно. Первый эшелон прибыл к устью Амуру 31-го мая, последний — к 1-му июля. «Это — пишет контр-адмирал Завойко — по истине блистательное счастливое событие, коим побеждены многие препятствия и опасности плавания по великой, почти неизвестной, реке, на баржах, построенных с необыкновенною скоростью, обеспечило продовольствие При-Амурского края до июня месяца будущего года».

С прибытием подкреплений, у устьев Амура сосредоточились силы, общею численностью в 7,000 чел. Муравьев объявил себя главнокомандующим всеми сухопутными и морскими силами Приамурья и дал контр-адмиралу Невельскому предписание, в котором указывалось: 1) Амурская экспедиция упраздняется и заменяется управлением камчатского военного губернатора контр-адмирала Завойка, местопребывание которого — Николаевск; 2) Невельской назначается начальником штаба главнокомандующего; 3) все чины бывшей Амурской экспедиции подчиняются Завойку; 4) суда сосредоточившейся у Амура эскадры подчиняются командиру «Авроры», капитану 1 ранга Изыльметьеву; 5) главная квартира — в Мариинске. Тогда же все сухопутные войска, за исключением казаков, были подчинены полковнику Корсакову, а казаки — подполковнику Сеславину.

Назначение Невельского начальником штаба фактически являлось золочением пилюли — устранения его от активной деятельности. По этому поводу Муравьев писал Корсакову. «Таким образом, Невельской, с громким названием, не будет никому мешать и докончит свое там поприще почетно» (курс. подл.).

На первый взгляд представляется, что такой финал деятельности человека, с изумительным самоотвержением служившего родине и принесшего ей огромную пользу, окончательно и совершенно не заслужен. Но, принимая во внимание исключительность натуры этого горячего патриота — властность и непоколебимость в [207] решениях, признаваемых им полезными при данной обстановке — нельзя не признать, что такие лица имеют все задатки быть либо прекрасными главнокомандующими, либо замечательными партизанами, и во всяком случае вполне самостоятельными вершителями всех вопросов, входящих в круг их деятельности. Для заведывания отделами большого целого, для командования частями большой армии, для точного выполнения директив высшего начальника, уклонения от которых невозможны без расстройства общей идеи, общей задачи — Невельские не годятся. На этом и поставлю точку, хотя и не без грусти, ибо в золотой пилюле, поднесенной Невельскому, сердце инстинктивно чувствует что-то неладное, что-то не вполне справедливое.

По всем данным, Невельскому не была известна подкладка его назначения на новую должность. Иначе он не начал бы своей новой службы представлением начальнику ряда подробных соображений своих об устройстве края. Эти соображения во всяком случае нельзя обойти молчанием. Основною его мыслью было положение, что «война с внешним врагом здесь кончена» (курс. подл.). Неосведомленность неприятеля относительно входа в амурский лиман с юга и условий плавания по нему, затрудненного банками, мелями и непрерывными быстрыми течениями — с одной стороны, гористые, лесистые, пустынные и бездорожные прибрежья Приамурья и Уссурийского края — с другой, все это представляет для неприятеля, нападающего с моря, непреодолимые препятствия. Он окажется вынужденным ограничиться лишь блокадою берегов Охотского моря и Татарского пролива и этим принесет нам только пользу, закрепляя такими своими действиями за Россией как названные края, так и Сахалин. «Засим, здесь остается для нас один неизбежный внутренний враг — мороз и неблагоприятные условия для здоровья зимующих в пустыне людей». Безотлагательно необходимо приступить к постройке помещений для войск и запасов и привлечь к этой работе все войска, оставив в боевом положении лишь сотню казаков при двух горных пушках в Де-Кастри. Необходимо завязать сношения с манчжурами, а для успешности таковых поставить 5-6 постов между Мариинском и устьем Сунгари. Совершенно необходимо использовать для русских нужд, использовать в ближайший срок, естественные богатства края, как источник для содержания наших сил в крае местными средствами первой необходимости, [208] до поры до времени не увлекаясь возможностью добычи золота и других ценных ископаемых. Весьма желательно административный центр края перенести на устье Уссури, ибо главным объектом русских на амурской окраине интересов является Южно-Уссурийский район, сообщение с которым может производиться пока только по названной реке. «Средства, определяемые правительством на этот край, отнюдь не должны быть расточаемы на образование дорого стоющей бюрократической администрации с толпою различных видов чиновников, на сооружение капитальных зданий и укреплений» — средства эти должны быть употреблены на водворение нашего владычества на юге, имея в виду, что, оберегаемым дикой природой и бездорожицей, «надолго еще в этом крае нам должно оставаться как бы в лагере».

Представление начальника штаба, назначенного на эту должность для того, чтобы он «никому не мешал», естественно, было положено под сукно, и это не осталось секретом для Невельского. Однако, и тут он сетовал не на Муравьева, а на лиц, его окружавших. «Эти воспитанники Кавказа, Марсова поля и Красносельских лагерей и маневров — писал он — не могли себе представить, что без свинца, пуль и ядер, треска и шума, реляций и их спутников — крестов, чинов и отличий — могла кончиться здесь война». Особенно огорчительным представлялись Невельскому небрежение его соображениями экономического характера и та закваска, положенная в этом отношении муравьевскими чиновниками, которая завершилась впоследствии рядом несуразных условий местной жизни: развитием бюрократизма, нежеланием исследовать край и использовать местные средства, доставкою провианта кругом света, пренебрежением к земледелию, наплывом хищников-золотоискателей и т. д. (Государ. арх., азиат. д-т, № 6/69, лд. 50-55, 71-73, 133-139; Морск. арх., канц., № 14,842, лл. 1-3 и № 14,839 (Зап. Завойка), л. 14; Барсуков, т. I, стр. 396, 403, 410, 418; Назаров, стр. 62; Невельской, стр. 361-366.).

Но вернемся к жизни на Амуре в 1855 году.

В июле фрегат «Аврора» и корвет «Оливуца», с помощью парохода «Аргунь», провели через бар, для чего с фрегата, сняли всю артилерию, кроме 5 орудий, и бизань мачту; фрегат отвели в Пальвинскую протоку, а корвет поставили у передовой [209] батареи для ее поддержки. В Амур же ввели, а затем отправили на зимовку в Пальво, паровую шхуну «Восток», транспорты «Двина», «Иртыш», «Байкал» и пароход «Аргунь». Таким образом, в Амуре нашли пристанище все наши военные суда, находившиеся в Тихом океане, кроме инвалида «Паллады». Этот фрегат по прежнему оставался в Императорской гавани, которая, благодаря прекрасной маскировке с моря очертанием берегов, вовсе не была открыта неприятелем. Там «Паллада» и нашла свою могилу, будучи затоплена в феврале 1856 года по приказу Завойка, снявшего также и Константиновский пост.

1-го октября 1855 г. Муравьев с супругою и штабом направился в Аян на зафрахтованном для того американском бриге «Пальмето». По пути судно застиг мертвый штиль, и пришлось передвигаться завозом якорей; в этой тяжелой работе, по малочисленности экипажа, принял участие весь штаб генерала. У выхода из Татарского пролива задул ветер, и судно распустило паруса. Ветер не был попутным, но это, пожалуй, к счастью: на горизонте показалось вражеское военное судно и повернуло на «Пальмето», для чего пришлось лавировать, при чем лавировка продолжалась десять суток, а наступивший густой туман позволил нашим ускользнуть от неприятеля. В Аян пришли 18-го октября и ночью же направились в горы, что оказалось весьма предусмотрительным, так как на утро в порт явилось преследовавшее «Пальмето» судно. Не найдя в Аяне ни орудий, ни войска и не узнав на нейтральном бриге о действительной цели его захода в порт, вражеское судно ушло в море. Муравьев же вернулся в город, а в дальнейший путь, на Якутск и Иркутск, направился уже по санному пути. Свое путешествие на «Пальмето» генерал губернатор не замедлил выставить китайскому правительству, как результат отбития вражеских судов от устья Амура, отбития, сопровождавшегося уходом врага из наших вод. Но враг фактически еще не ушел.

8-го октября в залив Де-Кастри вошел отряд комодора Элиота — фрегат «Сибила» и два винтовых корвета «Энкаунтер» и «Тонет». В заливе стояло тогда американское судно «Беринг», привезшее на Александровский пост запасы для нашей амурской эскадры, а на самом посту находился есаул Пузино с [210] сотнею казаков и с двумя горными орудиями; тут же было несколько морских офицеров, присланных из Николаевска для принятия груза с «Беринга». Элиот посадил на 8 гребных судов 400 чел. десанта и направил их к берегу. Наши отошла от берега еще при обнаружении неприятеля на горизонте и укрылись за опушкой близь расположенного леса. Как только англичане высадились на берег, наш отряд открыл ружейный и пушечный огонь; неприятель тотчас же обратился в бегство к своим судам; только один барказ, ставший на мель, стал отвечать на выстрелы наших, но горные пушки быстро расправились с ним. Неприятель потерял в этой стычке 25 чел.; наши потери ограничились тремя ранеными.

Предполагая, что Элиот командовал авангардом эскадры адмирала Стерлинга, Завойко направил в Де-Кастри Сеславина, с четырьмя сотнями казаков и Назимова с 14-м линейным баталионом, а также распорядился устройством на берегу бухты батарей. Элиот пробыл у Де-Кастри до 19-го октября; пытался бомбардировать берег; пытался и высаживать десант; но все эти попытки не имели никакого успеха. К этому времени наши батареи в Де-Кастри находились еще в зачаточном состоянии, а вскоре пришло от Муравьева приказание вовсе оставить мысль о постройке батарей. Соглашаясь с предположением Завойка, что с открытием навигации 1856 г. к Де-Кастри может подойти вся союзная эскадра, и одобрив его распоряжение об усилении там нашего отряда, предназначенного для отбития десанта, Муравьев не видел цели в устройстве батарей, «которые не могли бы устоять против семи и восьми сот неприятельских, орудий».

Наступил 1856 год, а вскоре пришла и весть о заключении с Францией и Англией мира. Присутствие на Амуре столь больших военных и военно-морских сил стало излишним. Между тем, содержание их стоило дорого, так как все необходимое приходилось привозить из Забайкалья, а частью даже из Европейской России. Тогда Муравьев отдал приказание вернуть все войска, кроме 15-го линейного баталиона, сотни забайкальцев и горной батареи, в места их прежнего квартирования, а военным судам приготовиться к плаванию по распоряжению морского начальства. «Аврора», «Оливуца» и «Двина» были энергично подготовлены к совершению пути в Кронштадт. За войсками же, [211] третьим сплавом по Амуру, пришло 110 барж во главе с подполковником Буссе. Впереди Буссе шел Корсаков на «Надежде» с канонеркой и десятком барказов; он упредил три поста — Кумарский, Зейский и Хинганский (у Малого Хингана) — в качестве этапов для следования войск в Забайкалье; этапы были снабжены продовольствием для войск, хотя и в ограниченном количестве. Отчасти это обстоятельство, отчасти стечение целого ряда неблагоприятных условий плавания, возвращение войск с устья Амура сопровождалось большою неудачею и даже бедствиями. Однако, современная печать раздула злоключения мисии Буссе до катастрофы, которой в действительности не было. Многие утверждали даже, будто при этом погиб почти весь отряд. Фактически же все казаки достигли Забайкалья благополучно, еще до замерзания реки, а пришлось тяжко одним линейцам. Они добрались до Кумары только глухою осенью и там были застигнуты ледоходом. Пришлось высадиться на берег и разместиться в убогих шалашах. Так прожили 16 дней, пока лед на реке не стал. Дальнейший путь совершили пешком, волоча за собою самодельные сани с имуществом, продовольствием и больными. Недостаток продовольствия и суровость зимы, сопровождавшейся сильными ветрами, мятелями и морозами, породили в среде линейцев различные болезни, до голодного тифа включительно, и отряд потерял умершими 183 чел. Конечно, убыль эта велика; но она весьма далека от поголовной гибели всего отряда, численностью около трех тысяч человек.

В конце октября 1856 г. была образована особая Приморская область, а 31-го числа того же месяца Высочайше утверждено положение об ее управлении. Согласно этому положению, в состав области вошел весь район низовьев Амура и Камчатка; во главу управления был поставлен военный губернатор, наделенный правами начальника дивизии как по отношению к сухопутным, так и к морским воинским чинам; он же считался начальником всех портов области, а военные суда, находившиеся в последних, должны были состоять «в непосредственном его ведении, распоряжении и на его попечении»; местопребыванием военного губернатора был назначен город Николаевск. Первым военным губернатором Приморской области был капитан 1-го ранга Казакевич. [212]

К тому времени Невельского на Амуре уже не было. Судя по обрывочным сведениям, найденным в морском архиве, он хлопотал тогда в Петербурге о назначении ему приличной пенсии при отставке (Морск. Арх., Канцелярия, № 14839, дл. 71, 75, 84; там же, записка Завойка, лл. 55, 56; II Полн. Собр. Зак.. №№ 31,080, 31,081; Барсуков т. I, стр. 434, 435, 442, 450, 452. 456-160; Назаров, стр. 61; Невельской, стр. 368, 379, 380-385.).

Г. Тимченко-Рубан.

(Окончание следует).

Текст воспроизведен по изданию: Присоединение к русским владениям Приамурья, Сахалина и Уссурийского края // Военный сборник, № 11. 1909

© текст - Тимченко-Рубан Г. 1909
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Андреев-Попович И. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1909