ТИМЧЕНКО-РУБАН Г.

ПРИСОЕДИНЕНИЕ К РУССКИМ ВЛАДЕНИЯМ

Приамурья, Сахалина и Уссурийского края.

(Продолжение).

(См. «Воен. Сборн.» № 9.)

ГЛАВА III.

Невельской у устьев Амура. — Исследование лимана и полученные результаты. — Сахалин — остров. — Встреча Невельского с Муравьевым в Аяне и донесение генерал-губернатора о результатах экспедиции на Амур. — Отношение правительства к новым открытиям. — Вызов Невельского в Петербург. — Решение занять залив «Счастья» временным становищем «Р.-А. К°» с торговою целью и с запретом приближаться к Амуру. — Переименование «Амурского комитета» в Гиляцкий. — Учреждение временной «Амурской экспедиции» как органа «Р.-А. К°». — Возвращение Невельского на Амур. — Самостоятельность его действий. — Основание поста Петровского. — Исследования низовий Амура и Амгуни. — Столкновение с манчжурскими купцами. — Основание «вне повелений» поста Николаевского и протесты нашей дипломатии. — Вторичный вызов Невельского в Петербург и требование гр. Нессельроде о разжаловании его в солдаты. — Резолюция Императора Николая I. — Суждение Гиляцкого комитета о занятии устьев Амура. — Отдельное мнение Муравьева. — Решение вопроса в положительном смысле единоличною волею Царя. — Возвращение Невельского на Амур. — Крушение барка. «Шелехов» 1851 и 1852 года на Амуре. — Сближение с гиляками и манчжурами. — Недоразумение между Невельским и Р.-А. К°. — Соображения по Амуру на случай разрыва с западными европейскими державами. — Утверждение штата Амурской экспедиции. — Предположения о занятии Де-Кастри. — Протест гр. Нессельроде. — Занятие Де-Кастри Невельским «вне повелений». — Учреждение Мариинского поста. — События 1853 года. — Вести об американских экспедициях к нашим берегам. — Занятие Невельским за свой риск и страх Императорской гавани. — Решение занять Сахалин и краткая история этого вопроса.

В предыдущей главе уже было сказано, что Невельской, по прибытии в Петропавловск, тотчас же стал готовиться к дальнейшему плаванию. Не ожидая «законной» инструкции из Петербурга, обещанной ему Муравьевым, он покинул гавань 30-го [154] мая и, руководствуясь неофициальными наставлениями генерал-губернатора, взял курс на северную оконечность Сахалина.

Еще перед выходом в море, командир «Байкала» собрал своих офицеров, объяснил им сущность вопроса об Амуре и важность правильного его решения для России, а затем заручился торжественным обещанием каждого из своих подчиненых приложить все старания к благополучному исходу дела. Во время же плавания им были отобраны от офицеров и нижних чинов особые подписки, сущность которых заключалась в трех пунктах: 1) цель экспедиции должна оставаться для всех посторонних лиц тайною; 2) кто скажет кому либо, что во время плавания осматривали Сахалин и устья Амура, тот будет подвергнут наказанию, как за неисполнение приказания высшего начальства; 3) всякие личные заметки об Амуре и Сахалине, а равно всевозможные, там приобретенные, вещи подлежат сдаче за печатью командиру судна при обратном плавании и еще до подхода к Аяну.

12-го июня, на восходе солнца, с «Байкала» увидели Сахалин. По карте Крузенштерна транспорт находился в то время в 25 милях от берега; фактически не было и 5. Вскоре вошли в гавань, названную гаванью Байкала, но долго там не остались; при первой возможности двинулись в Татарский пролив.

Плавание по Татарскому проливу явилось сплошной борьбой со льдами, крайне тяжелой в особенности по неизвестности фарватера. Три раза судно притыкалось к мелям, при чем однажды выскочило на весьма опасную банку, что заставило всю команду и офицеров, работать, не покладая рук, в течение 16 часов. По счастью все обошлось благополучно, и 27-го июня «Байкал» проник в лиман Амура и стал на якорь неподалеку от берега. Местные жители — гиляки — не замедлили показаться против стоянки транспорта, и с ними тотчас же вступили в сношения. Поначалу гиляки отнеслись к пришельцам недружелюбно и непочтительно. Их непочтительность выразилась, между прочим, в том, что у одной из партий матросов, высадившейся для отдыха после тяжелой работы по производству промеров глубин и уснувшей на берегу, они украли все вещи и скрылись. Видя в непочтительности сквернейший залог будущих взаимоотношений и правильно рассуждая, что чрезмерные церемонии с дикарями обыкновенно ведут лишь к усилению недоразумений, Невельской приказал захватить несколько гиляков, выбрать из них двух [155] заложников и объявить остальным, что заложники будут повешены, если все украденные предметы не найдутся. Они нашлись, конечно, а туземцы резко перешли от непочтительности к проявлению всяческих признаков уважения. Тогда и наши сделались ласковыми, и скоро между русскими и гиляками установились те прекрасные вполне дружеские отношения, которые принесли впоследствии столько пользы закинутой на далекую чужбину амурской экспедиции.

Тем временем, офицеры и команда, почти в полном составе и бессменно, занялись исследованием устья реки и пролива. Эти исследования производились с зори до зари, на гребных шлюпках, часто в свежую погоду. Нередко шлюпки заливало волнами, нередко бывали они на краю гибели и не раз спасались лишь тем, что выбрасывались на берег. Но упорство и отвага русских моряков в конце концов превозмогли все неблагоприятные условия изыскания в бурных водах, при более нежели скромных для того средствах, и к августу вполне определенно выяснились результаты работ, установившие: а) что Сахалин не полуостров, а остров, б) что вход в Амурский лиман с юга доступен судам всех рангов военных флотов того времени, в) что вход в тот же лиман с севера свободен для судов с осадкою в 23 фута, и г) что собственно в реку Амур ведут фарватеры глубиною: с юга в 15 фут, а с севера в 12 фут. Далее «Байкал» совершил плавание по Татарскому проливу, открыл на западном его берегу ряд бухт с относительно хорошими якорными стоянками и 30-го августа тронулся в обратный путь по направлению к Аяну.

В то время в Аяне находился генерал-губернатор Восточной Сибири, возвращавшийся из своего путешествия в Камчатку. Тут же был и Корсаков, тщетно гонявшийся за Невельским по Охотскому морю и не открывший никаких следов плавания «Байкала». По городу носились смутные слухи, будто «Байкал» погиб, слухи эти дошли до Муравьева, а администратор порта «Р.-А. Ко», капитан 2-го ранга Завойко, только усугублял беспокойство начальника края неоднократными заявлениями о том, что Амурский «лиман окружен опасными банками». Тем радостнее была весть, принесенная Муравьеву 3-го сентября, о появлении на горизонте Аяна судна под Андреевским флагом, схожего с «Байкалом». Муравьев тотчас же потребовал себе катер, пошел на нем в море, скоро приблизился к «Байкалу» и, [156] еще не приставая к судну, взволнованным голосом крикнул командиру его, стоявшему на мостике: « Откуда вы явились»? Последовал торжественный ответ: «Господь нам помог... Главное кончено... Все благополучно... Сахалин — остров, вход в лиман и реку Амур возможны для мореходных судов с севера и юга! Вековое заблуждение положительно рассеяно... Истина обнаружилась»...

Выслушав на берегу подробный доклад Невельского об обстоятельствах и результатах его плавания и получив от него официальный рапорт, Муравьев предложил командиру «Байкала» направиться сухим путем в Петербург, предварительно сдав судно к Охотскому порту. Возвращение в Петербург и тем же путем на Охотск и Якутск было разрешено также и всем офицерам транспорта. «Байкал» без замедления покинул Аян, 6-го сентября прибыл в Охотск и был сдан командиру порта, капитану 1-го ранга Вонлярлярскому, донесшему князю Меншикову, «что судно обретается в лучшем виде», что все нижние чины «бодры духом» и совершенно здоровы и что в конце сентября «Байкал», с поручиком Кузьминым, будет направлен в Петропавловск, куда переносится Охотский военный порт.

28 того же сентября Муравьев направил в Петербург, курьером к князю Меншикову, маиора Корсакова, коему вручил рапорт Невельского и свое личное донесение. «Важность дела — писал он князю — не дозволяет мне отправить этих донесений почтою». В своем личном представлении генерал губернатор доносил:

«Невельской превзошел все наши ожидания и исполнил данные ему инструкции с тою полнотою, точностью и самоотвержением, которые только можно ожидать от глубокой беспредельной преданности Престолу и Отечеству и от истино-русского смысла. Сделанные Невельским открытия неоцененны для России; множество предшествовавших экспедиций в эти страны могли достигать европейской славы, но ни одна не достигла отечественной пользы, но крайней мере в той степени, как исполнил это Невельской... Я даже не принимаю для себя смелости ходатайствовать о степени наград для них (для состава экспедиции). Вспоминая, однако ж, о тех наградах, которых удостоились предшественники Невельского, я дозволяю себе сказать, что по справедливости как он, так и его подчиненные достойны более... Всякое поощрение Невельского... и офицеров транспорта "Байкала" я приму не иначе, как за личную для себя награду, ибо она даст мне возможность и впредь ожидать и требовать от моих подчиненных и подведомственных офицеров и чиновников точного исполнения возлагаемых на них обязанностей в самых трудных обстоятельствах, которые во вверенном мне крае сопровождают почти всякое дело». [157]

В частном же письме к князю Меншикову, доставленном по назначению тем же Корсаковым, Муравьев, между прочим, писал, что ему «много случалось ходить на судах военного нашего флота и видеть много смелых и дельных офицеров, но Невельской превосходит в этом отношении все... сравнения».

По пути в Петербург, Невельскому довелось вторично встретиться с Муравьевым, догнавшим его в Иркутске и посвятившим его в свои планы относительно переноса нашей опорной на Великом океане точки из Охотска в Петропавловск, в связи с пользованием Амуром, как путем сообщения с Забайкальем. Невельской представил на это генерал губернатору ряд своих соображений, клонившихся к большей выгодности устройства главного военного тихоокеанского порта в устьях Амура, выгодности, обусловленной как мореходными и стратегическими условиями, так и условиями экономическими — возможностью завязать прочные торговые сношения с Китаем учреждением судоходства по Сунгари. Эти соображения Муравьев принял к сведению и обещал иметь их в виду.

По прибытии в Петербург, Невельской тотчас же явился к князю Меншикову, который объявил ему о милостивом взгляде Государя на уход «Байкала» из Петропавловска без формального разрешения; но тут же прибавил, что граф Нессельроде доложил Царю о сомнительности его открытий.

Около того же времени кн. Меншиков получил рапорт Муравьева, от 1-го января 1850 года, в котором приводилась подробная оценка результатов исследования устьев Амура. По мнению генерал-губернатора, открытие Невельского заставляло Россию «безотлагательно приступить к занятию устья Амура или со дня на день ожидать, что оно с юга будет занято другими», каковое обстоятельство явится связанным с пагубными последствиями для наших государственных интересов, ибо нам волей-неволей придется вытеснять иностранцев с Амура вооруженною силою, а затем вести войну с метрополией явившейся на Амур национальности на европейском театре. «Конечно, занятие устья Амура должно иметь последствием и свободное плавание наше по этой реке и самое владение левым берегом этой реки до гиляков». Такое же разрешение вопроса, по мнению Муравьева, дало бы нам возможность прекрасного сообщения «богатой всякими произведениями Восточной Сибири» с Охотском и Петропавловском, а хорошее сообщение позволило бы построить [158] в названных пунктах русский Тихоокеанский флот, превосходящий по силе все европейские флоты на том же океане. Переходя же к ближайшим практическим мерам, Муравьев предполагал отправить без замедления из Охотска на Амур команду в 60 матросов, основать при устье реки военный пост и дело это поручить Невельскому, назначив последнего в его, генерал губернатора, распоряжение, впредь «до назначения его начальником Амурского порта».

Представление Муравьева, не чуждое некоторой дозы мечтательности — по скольку оно касалось достижения военной гегемонии на водах Великого океана — было рассмотрено в Амурском комитете и, в соответствие с суждениями последнего, 3-го февраля 1850 г. был Высочайше утвержден проект ответного Муравьеву отзыва, в коем ему предписывалось: 1) ограничиться «на первый случай» устройством зимовья в гавани Счастья (к северу от устья Амура) или в другой соседней местности «для распространения торговых сношений с гиляками»; занятие же «какого либо пункта на самом Амуре оставить впредь до усмотрения по уважениям, о которых предполагается объясниться» с Муравьевым лично, по прибытии его в Петербург; 2) зимовье в гавани Счастья «учредить от Американской компании с пособием от правительства средствами», зависящими от генерал губернатора, с предоставлением в полное распоряжение последнего охотской флотилии; 3) поступать в этом деле «с особенною в отношении китайцев осторожностью, о которой, равно, как и о других соображениях» Муравьев должен был получить «особенное сообщение» от министерства иностранных дел; 4) Невельского командировать в распоряжение генерал-губернатора Восточной Сибири.

Сообщение министерства иностранных дел, о котором упомянуто в пункте 3-м, вернее наставление государственного канцлера гр. Нессельроде, им и подписанное, заключало в себе нижеследующие главнейшие указания: 1) «Разные обстоятельства и соображения, о коих подробнее будет вам объяснено по приезде вашем в С.-Петербург, требуют, чтобы правительство наше в настоящем случае поступало с крайнею осторожностью» (курс. подл.). 2) Главная инициатива в деле должна принадлежать «Р.-А. К°», которая обязана завязать тесные сношения с гиляками и «подчинить их мало-по-малу нашему влиянию», устроив зимовье в заливе Счастья. 3) Для соблюдения «вящшей [159] осторожности, зимовье сие должно иметь на первых порах в глазах туземцев вид временного пристанища (тоже), устроенного чисто с торговою целью (тоже), т. е., чтобы дать возможность компании успешнее торговать с гиляками и вернее оберегать там свои товары. Оно, следственно, должно быть устроено без шума и без всякого видимого участия со стороны правительства» (тоже). Со временем зимовье может быть обращено в постоянное. 4) Особенное внимание следует обратить на то, «чтобы какими либо действиями не встревожить китайцев и не подать им повода к жалобам», ибо Муравьеву-де «конечно известно, что места, с северной стороны к Амуру прилегающие, не суть российские владения».

По получении этих бумаг Муравьев не успокоился и вновь вошел 18-го марта 1850 года с представлением, непосредственно Государю Императору, о необходимости занятия самого устья Амура, в особенности в виду последних событий в Китае — смерти императора Дао-Грана, вступления на престол 18-летнего юноши и большого вероятия подчинения политики Китая влиянию англичан. По этому поводу он сообщал тогда же Л. А. Перовскому: «Меня бы совесть замучила, если б я этого не писал, и лучше пусть Государь меня обвиняет, что я излишне Его беспокою о таких предметах, которые и без меня известны Его Величеству, чем бы впоследствии пало на меня обвинение, что я слишком поздно сказал». Возмущало его в особенности упорное утверждение со стороны гр. Нессельроде и директора азиатского департамента Сенявина, будто амурские берега — бесспорные китайские владении. «Удивляюсь — писал он тому же Л. А. Перовскому — как никто им не скажет, что слова эти приличны только Пальмерстону и его министерству». А время-де идет и идет.

Представление Муравьева от 18-го марта было передано на рассмотрение Амурского комитета, переименованного к тому времени, по дипломатическим соображениям, в комитет Гиляцкий. Рассмотрев дело в заседании 24 мая, комитет между прочим высказался, что «приступать ныне к более решительным действиям, не имея к тому никаких законных поводов, а токмо основываясь на гадательном и во всяком случае не могущем быстро совершиться предположении, что англичане завладеют политикою Китая, признается крайне неудобным и могущем повлечь за собою самые неприятные последствия». Посему-де нет никаких причин в чем либо изменять первоначальные [160] решения. Это мнение получило Высочайшее утверждение. Гр. Нессельроде торжествовал, и не смутил его даже неожиданный казус — всеподданнейшее прошение известного сибирского богача Кузнецова, который. убеждаясь необходимостью плавания по реке Амуру, предложил пожертвование в 100.000 руб. сер. на устройство пароходов на Шилке, за что и получил Высочайшую признательность. Государственный канцлер добился, чтобы пожертвование Кузнецова было внесено на хранение в казначейство впредь до действительной потребности в нем (Государ. Арх., Аз. Д-т, разр. 1-9, № 11/68, ч. I, л.л. 137, 138, 142-147, 162, 163, 184, 185, 187 и 209; Морск. Арх., Канц., № 10.190, л.л. 39, 40, 71-74 и № 10.633, л.л. 1-4, 7-16, 18, 20, 21, 25-28; Барсуков, т. I, стр. 199, 223, 224, 262 и 264; Невельской, стр. 78, 82-85, 88, 92, 93, 96, 97, 101-104.).

Из приведенных документов видно, что в начале 1860 года наша дипломатия сделала уже большую уступку в пользу русских интересов, не протестуя по прежнему против появления русских людей по близости от Амура. Но уступку эту она облекла в такую запутанную форму, что будь в Сибири и на Амуре акуратные правительственные чиновники — из дела не вышло бы решительно ничего путного. Постановка вопроса государственного на почву компромиса, поручение государева дела частному предпринимательству да еще при условии заметания следов хотя бы и косвенной помощи ему со стороны правительства — это ли не политика конечного провала всего предприятия? К тому же, свыше чем полувековая деятельность «Р.-А. К°», ее приемы и традиции, постоянно одинаковые, всегда своекорыстные и прежде всего чуждые патриотизма, не сулили ничего доброго. По свидетельству Тихменева, этого апологета «Р.-А. К°», правление последней, уведомленное о расчетах на него нашей дипломатии, выразило согласие «споспешествовать» благополучному разрешению амурского вопроса и выразило таковое, имея в виду достигнуть больших экономических выгод от торговых сношений с Китаем по Амуру, а не через Кяхту, сопровождая свое согласие оговоркой: если в течение трех лет оно не приобретет на Амуре выгод — ему должны вернуть все произведенные расходы. Другими словами, к делу, даже во главу дела привлекался, юридический торгаш, и ему вручалась даже исключительная инициатива действий. Такое же решение, уснащенное серией робких посылок на необходимость осторожности простой и осторожности вящшей, доведенной до тактики страуса — до переименования [161] Амурского комитета в Гиляцкий, посылок на необходимость всемерного избежания касательства единственного объекта всей операции — берегов Амура — завязывало амурский вопрос в гордиев узел. По счастью узел сей с маху разрубил Невельской при благосклонном попустительстве и частью даже при пособничестве Муравьева.

В апреле 1850 года, Муравьев, основываясь повидимому на преподанной ему директиве — помогать «Р.-А. К°» в деле основания зимовья в заливе Счастья «средствами, от него зависящими» — командировал на место, через Якутск и Аян, Невельского, приказав ему взять небольшую команду матросов по соглашению с местным начальством. Невельской прибыл в залив Счастья 27 июня на транспорте «Охотск» и высадился на берег с командою в 25 человек. Тут он нашел агента «Р.-А. К°», отставного прапорщика корпуса флотских штурманов — Орлова.

Орлов, вследствие вышеприведенного сношения гр. Нессельроде с правлением К°, был командирован к гилякам распоряжением администратора аянского порта, капитаном 1 ранга Завойка, еще 12 июля 1849 года. Он отправился в путь с четырьмя компанейскими служителями морем на двух байдарках, груженных трехмесячным продовольствием и запасом товаров для торговли с гиляками. Прибыв в залив Счастья, на устье речки Коль, он обосновался у селения того же наименования, в коем насчитывалось до ста душ гиляков мужского пола, и поместился в палатках. Зная тунгусский язык, который понимали почти все гиляки, обитавшие в низовьях Амура, Орлов вошел с ними в сношения, расторговал свои товары и к 1 сентября вернулся в Аян сухим путем. Успешность его поездки побудила Завойка проектировать вторичное отправление Орлова в Коль еще зимним путем, о чем он и донес в Петербург. Решение этого вопроса было предоставлено Муравьеву, при чем гр. Нессельроде не преминул вновь напомнить генерал губернатору о необходимости соблюдения крайней осторожности. Муравьев предложение Завойка принял, и Орлов опять оказался у села Коль к 1 маю 1850 года с компанейскими товарами.

Найдя на берегу Орлова, Невельской немедленно подчинил этого агента «Р.-А. К°» себе, решил руководить его действиями и вообще поставил вопрос диаметрально противоположно желаниям нашей дипломатии: не он со своею командою явился [162] пособником в действиях К°, а наоборот. Сразу же, а затем и на все дальнейшее время операций Невельского на устьях Амура, К° обратилась не в инициатора дела, а лишь в поставщика нашего маленького отряда, при чем начальник последнего использовал для такой постановки вопроса принятое в 1850 г. компанией на себя обязательство снабжать правительственные учреждения дальнего востока необходимыми запасами. И К° не протестовала, по крайней мере не протестовала громко. Так велико было обаяние властной натуры человека, уверенно и твердо шедшего к определенной цели прямо, шедшего к цели, ему вполне ясной, к цели, плохо понятой компанейскими торгашами, напуганными нессельродовскими секретами и осторожностями.

В заливе Счастья Невельской заложил зимовье — пост и дал ему название Петровское. Вступив в сношение с гиляками — своими старыми приятелями, он повидимому не скрывал от них ни своего звания, ни цели появления в их землях и называл себя русским купцом скорее в шутку. Не преминул он расспросить гиляков и о том, не посещали ли их иностранцы, и по этому поводу узнал нечто чрезвычайно важное: весною того года иностранное трехмачтовое судно производило промеры неподалеку от Амурского лимана и тогда же два военных судна неизвестной национальности, одно — вооруженное 20, другое — 14 пушками, занимались тем же в южной части Татарского пролива. Эта весть породила в Невельском убеждение, что, точно следуя предначертаниям правительства, можно причинить родине непоправимый ущерб, а на такой грех Невельской не был способен. Впоследствии он доносил Муравьеву:

«Поставленный здесь в такое положение, при котором вся нравственная ответственность за недостаток самостоятельности падала бы на меня, и соображаясь единственно с упомянутыми обстоятельствами, не смотря на то, что они несогласны с данною мне инструкциею и влекут за собою строжайшую ответственность, я решил действовать вне повелений (курс. мой). Мне предстояло и ныне предстоит одно из двух: или, действуя согласно инструкциям, потерять на всегда для России столь важные края, как При-Амурские и При-Уссурийские, или же действовать самостоятельно, приноравливаясь к местным обстоятельствам и несогласно с данными мне инструкциями. Я избрал последнее».

Избрав последнее, Невельской решается идти в Амур, к которому и приближаться было строго возбранено, решается даже основать там военный пост. [163]

Изготовив шлюпку, поместив на ней один фальконет и взяв с собою шесть вооруженных матросов да двух гиляков переводчиков, Невельской проникает в Амур, поднимается вверх на сто верст, исследует устье Амгуни, затем протоку Пальво, находящуюся в 70 верстах от устья Амура и оказавшуюся прекрасным затоном для зимовки судов, и пристает к берегу у селения Тырь, где к тому времени собралась многочисленная толпа манчжур и гиляков. Вот как описывает этот эпизод генерал губернатор Восточной Сибири Муравьев в особой записке, представленной им непосредственно Государю Императору Николаю Павловичу.

«На берегу показалась большая толпа людей, около 80 человек, с бритыми головами и косами, вооруженных стрелами, а некоторые ружьями с фитилями. Толпа эта, увидевши Невельского, двинулась к нему, а в голове ее пожилой человек с видом начальника. Прежде того еще Невельской приказал гребцам своим оставаться в шлюпке, быть во всей готовности, но разложить товары, как бы на показ и продажу. Старый манчжур, подойдя к Невельскому, спросил его с надменностью: кто он? Невельской отвечал ему тем же вопросом, а на — ответ, что он манчжур, сказал, что он русский. Манчжур на него посмотрел с недоверием и, переговорив со своими людьми, спросил "зачем ты здесь"? Невельской, указав на товары, отвечал: "за тем же, зачем и ты; ты видишь!" — "Мы пришли торговать с гиляками", сказал манчжур. "Вы пришли сверху — отвечал Невельской — а мы с моря также за тем же". — "Это чужая земля", сказал манчжур. "Чья же эта земля?" спросил Невельской. Манчжур, не отвечая, разглаживал с надменностью усы и стал садиться на поданный ему, обтянутый материей, обрубок. Невельской взял его за грудь и сказал: "мы оба купцы и потому должны разговаривать, или оба стоя, или оба сидя". Манчжур оторопел и встал, а гиляки подали и Невельскому обрубок, и тогда оба сели; но между тем толпа манчжур окружила их. Гиляки, нейдальцы и самогиры, тут бывшие, отошли, а с Невельским остались только два гиляка и тунгус переводчик. "Чья ж это земля", повторил Невельской. — "Мы здесь торгуем — отвечал манчжур — земля эта гиляков; да зачем же ты здесь и кто ты?" И при этом вопросе манчжуры пристально осматривали одежду Невельского и гребцов на лодке и разговаривали между собою; а Невельской отвечал манчжуру; "Нам не место и не время спорить; а мы оба купцы, пришли торговать и потому должны жить дружно и привозить друг другу свои товары для обоюдной нашей пользы". Тогда манчжур, с дерзостью указывая на толпу, которая плотно окружила Невельского, сказал: "Нас много, а вас мало". Два гиляка, бывшие по обе стороны Невельского, схватились за ножи; Невельской вынул из кармана двухствольный пистолет, приставил его ко лбу манчжура и сказал: "Кто осмелится теперь меня тронуть?" Манчжур, начальник, и вся толпа отскочили и стали кланяться. Невельской положил пистолет в карман, а манчжур спросил его, уже издали кланяясь: "Да действительно ли ты русский, как говорят гиляки? не рыжий ли ты (т. е. не англичанин ли) с того судна, которое было у Погоби?" Гиляки все закричали, что это дженги, [164] старший русский от Иская, а Невельской повторил прежнее, что он русский, торгует с гиляками и смотрит, чтобы рыжие к ним не приходили, и потом, подошед к манчжуру, взял его за руку и успокоил. Тот сказал ему свое имя, призвал своего человека, который бывал на Кяхте, и показал ему нашу серебряную монету; между тем раскинули палатку Невельского, и он пригласил несколько манчжур к себе пить чай и вино. С этого времени отношения его с манчжурами сделались совершенно дружеские и откровенные...»

Столкновение с манчжурами и исход этого столкновения пришлись повидимому гилякам как нельзя более по вкусу. Местный гиляцкий старшина тут же заявил Невельскому, что его соплеменники желают быть с русскими в дружбе и просят защиты как против иностранцев, повременно проникающих в Татарский пролив с юга, требующих от инородцев запасов рыбы и обижающих их, так и против манчжур, являющихся в их края самовольно, ибо устья Амура и близлежащие раионы Китаю не подвластны. Невельской заявил на это, что русские всегда считали устья Амура и остров Сахалин своими, что ныне ими учреждено два поста — в заливе Счастья и у устья Амура, что Россия принимает инородцев в подданство и под свое покровительство и что иностранцам, могущим появиться в их землях, следует предъявлять нижеследующее «объявление», которое тут же было запечатлено на бумаге и вручено старшине.

«От имени Российского правительства сим объявляется всем иностранным судам, плавающим в Татарском проливе, что так как прибрежие этою пролива и весь При-Амурский край до корейской границы с островом Сахалиным (курсив мой) составляют российские владения, то никакие здесь самовольные распоряжения, а равно и обиды обитающим инородцам не могут быть допускаемы. Для этого ныне поставлены российские военные посты в заливе Искай (Счастья) и на устье реки Амура. В случае каких либо нужд или столкновений с инородцами, нижеподписавшийся, посланный от правительства уполномоченным, предлагает обращаться к начальникам этих постов».

Закончив таким, громадной государственной важности, актом переговоры с гиляками, Невельской спустился по Амуру, достиг мыса Куегда, высадился там и, помолясь с командою Господу Богу, водрузил 1-го августа 1850 года, на глазах собравшихся из окрестных селений инородцев, русский военный флаг при салюте из фальконета и ружей. Тут же им был учрежден военный пост и наименован Николаевским. На посту он оставил шлюпку и всю команду гребцов, а сам вернулся сухим путем в Петровское.

Когда, вскоре после этого, Невельской отправился в Аян, гиляки настояли, чтобы он взял с собою двух [165] уполномоченных от их народа, чтобы подтвердить местным русским властям просьбу о принятии их в подданство России. Сам же Невельской, донося из Аяна Муравьеву об обстоятельствах и причинах учреждения Николаевского поста, заканчивал свой рапорт словами: «Осмеливаюсь уповать, что, при ходатайстве вашего превосходительства, Государь Император милостиво воззрит на Его верноподданного, осмелившегося преступить Его Высочайшее повеление при упомянутых обстоятельствах» (Государ. Арх., аз. д-т, № 11/68, ч. I, лл. 127, 128, 136, 287, 288, 294 295; Барсуков, т. I, стр. 265 и т. II, стр. 67-71; Невельской, стр. 106-110.).

В ноябре 1850 года Муравьев прибыл в Петербург, и деяния Невельского на Амуре не замедлили поступить на рассмотрение Гиляцкого комитета под председательством гр. Нессельроде. Членами комитета состояли: кн. Чернышев, кн. Меншиков, гр. Л. А. Перовский, гр. Берг, Вронченко, Л. Г. Сенявин и сам Муравьев. Невельскому, также прибывшему в Петербург с Муравьевым, было приказано находиться в здании министерства иностранных дел на случай необходимости получить от него личные объяснения.

В комитете была заслушана записка гр. Нессельроде на тему о предположениях Муравьева объявить гилякам о поступлении их под покровительство России и войти в секретные сношения с Китаем по поводу ограждения устьев Амура от вторжения иностранцев. В записке этой, от начала до конца переполненной указаниями на необходимость соблюдения прежде всего осторожности и осторожности, граф обращал внимание на последовавшее запрещение приближаться к Амуру и на тот факт, что учреждение Николаевского поста чревато лишь поводами к столкновениям с китайцами. Меры, предложенные Муравьевым, признавались «рановременными (курс. подл.) и могущими, при настоящем положении дел наших в тех местах, повести к вящшим с китайцами столкновениям» (тоже). Принятие гиляков под наше покровительство, «кроме соединяющейся с этим обязанности защищать их (тоже), на что мы едва ли имеем достаточные средства, без всякого сомнения теперь встревожат китайцев, и самое дело это, по мнению министерства, еще не созрело: мы только что появились на Амуре, еще не ознакомились с тамошними племенами, еще не завязали с ними никаких прочных связей — и уже хотим принять их под наше покровительство. При том же, подобное принятие под покровительство [166] бывает следствием желаний целого племени» (тоже), а в данном, случае вопрос поднят на почве беседы Невельского с несколькими инородцами. Переговоры с Китаем, по мнению гр. Нессельроде, не приведут ни к чему, и главным основанием такой точки зрения является то обстоятельство, что «никакими доводами не убедим мы китайцев, что собственная их польза требует, чтобы мы (тоже) занимали и берегли устья Амура». Посему все надлежит оставить по старому, а из Николаевска «удалиться под каким либо благовидным в глазах туземцев, предлогом».

Устно гр. Нессельроде горячо отстаивал в заседании комитета лозунг — ни под каким видом не допускать занятия устья Амура — и разразился целой филипикой но адресу Невельского. Особенно рьяными сторонниками председателя оказались князь Чернышев и Сенявин, а защитниками Невельского — кн. Меншиков, гр. Перовский и, конечно, Муравьев, заявивший, что действия капитана вполне отвечают его мыслям и тем более потому, что он не сомневается в стремлении англичан обосноваться в северных водах Тихого океана и даже на устьях Амура, с какою целью они снаряжают экспедицию за экспедицией под предлогом розыска Франклина. Далее, не обошлось без взаимных резкостей и колкостей, а кн. Чернышев позволил себе произнести даже такую фразу по адресу Муравьева: «Выходите воздвигнуть себе памятник!»

Журнал заседания был составлен в строгом соответствии с запискою гр. Нессельроде и отличался от последней лишь заключительными словами, коими указывалось, что в случае, если бы какое нибудь иностранное судно, в местах, прилегающих к устью Амура, «стало своими действиями обнаруживать намерение занять какой либо там пункт», то «Р.-А. К°» и наш крейсер могут объявлять, что без согласия российского и китайского правительств это недопустимо и что «последствия таковых самовольных поступков могут пасть на их ответственность». Последняя строка журнала гласила: «С таковым заключением согласился и генерал-губернатор Восточной Сибири» (курс. мой).

Конечные слова журнала, носившие все признаки чрезвычайной бесцеремонности и развязности его составителей, естественно вызвали горячий протест со стороны Муравьева, приобщившего к журналу отдельное мнение. [167]

«Я полагал и полагаю, писал он, между прочим, что нет покуда никакой причины ограничивать торговых предприятий и учреждений Американской компании в земле гиляков таким или другим местом, ибо опасения, изложенные министерством иностранных дел, чтоб не встревожить китайцев, относятся (до) всей земли гиляков и следовательно одинаково ко всем пунктам, которые бы в этой земле могли быть избраны компанией для учреждения своих торговых построек, и даже самой гавани Счастья, находящейся также в земле гиляков; а между тем, для исполнения поручения объявлять иностранцам, как выше изложено, даже необходимо, чтобы компания имела в различных местах гиляцкой земли свои лавки и людей при них, ибо корвет никаким образом крейсировать по лиману между отмелями не может. По тем же причинам, я не вижу надобности снимать ныне лавку Американской компании и прочее, находящееся на Николаевском посту».

По существу вполне логичное, заявление Муравьева не было чуждо известного лукавства, столь простительного для местного администратора и патриота, с головы до ног опутанного сетями недоброжелательности нессельродовской дипломатии. Заявление это страдало кажущейся ретирадой Муравьева — перенесением центра тяжести амурского вопроса на деятельность «Р.-А. К°», тогда как в действительности Муравьев отлично понимал, что не торгаши подарят России Амур и что без военных постов при этом не обойтись. Дипломатический его прием был явною ошибкою, и ошибкою этою гр. Нессельроде не замедлил воспользоваться. В весьма пространном «объяснении» по отдельному мнению Муравьева, возбудившему крайнее неудовольствие государственного канцлера и всех его приспешников, он указывал, что стеснять «Р.-А. К°» никто и не думал, что действия Невельского не имеют ничего общего с интересами К° и скорее вредны таковым, ибо «может быть на самих гиляков произведут неблагоприятное для нас влияние», что Николаевский пост, учрежденный с большой церемонией и с поднятием русского военного флага, нельзя рассматривать как лавку «Р.-А. К°» и т. д. Кончил же свое «объяснение» гр. Нессельроде указанием, что при сохранении Николаевского поста следует опасаться конечного решения вопроса самими китайцами, помощью вооруженной силы, которой не отразит наш ничтожный пост и, прибегнув к которой, китайцы «попрут флаг», необдуманно водруженный неосторожным моряком. Признавая же такие свои соображения неотразимыми, гр. Нессельроде заготовил даже проект Высочайшей по делу резолюции, трогательно сходной с его личными взглядами на вещи. Одновременно с этим, по свидетельству [168] Невельского, государственный канцлер возбудил ходатайство о разжаловании виновника учреждения Николаевского поста в солдаты.

Видя крутой оборот, который принимало дело, Муравьев испросил у Государя аудиенцию и подробно доложил все обстоятельства «проказ» своего подчиненного. Николай Павлович признал поступок Невельского «молодецким, благородным и «патриотическим», вместо разжалования — пожаловал ему Св. Владимира 4-й степени, а на нессельродовском проекте Высочайшей резолюции начертал: «Комитету собраться вновь под председательством Государя Наследника Престола».

Под председательством Наследника Цесаревича, комитет был собран 19-го января 1851 года и прежде всего ознакомился с представленным в заседание «согласованным мнением» Муравьева и [169] кн. Меншикова, к коему еще перед заседанием присоединились Августейший Председатель и министр внутренних дел. Существо этого мнения заключалось в предположении содержать на Амуре, вместо Николаевского поста, военную брандвахту, а до появления ее весною в реке, очищающейся от льда позже лимана, высылать на Амур военный караул из Петровского. Но даже и с такой постановкой вопроса половина членов комитета (гр. Нессельроде, кн. Чернышев, гр. Вронченко и Сенявин) не согласилась, указывая, что содержание на Амуре русской военной брандвахты противоречит нашим с Китаем трактатам, что брандвахта не в силах помешать иностранцам занять устье Амура, что захват брандвахты кем бы то ни было связан с теми же последствиями, как и захват Николаевского поста, что предложенною [170] мерою мы ничего не достигнем, кроме порчи отношений с китайцами, чреватой гибельным влиянием на нашу кяхтинскую торговлю. Таким образом, в комитете получилось разногласие, и вопрос был повергнут на благовоззрение Государя Императора.

Не буду останавливаться на анализе суждений комитета 19-го января. Думаю, что обнаружившееся в этот день разногласие надлежит рассматривать только как благополучный исход и крупный плюс в амурском вопросе. Комитету был предложен компромис, вредный как всякие компромисы в серьезных делах. Невольно является подозрение, что инициатор такого выхода из запутанной обстановки — генерал-губернатор Восточной Сибири — предложил свои меры лишь с заднею мыслью как нибудь успокоить петербургские сферы, а там, на месте, за десяток тысяч верст от столицы, проводить в жизнь то, что окажется нужным по обстоятельствам. Как бы то ни было, но Государь Николай Павлович не присоединился ни к одному из двух мнений, запечатленных в журнале комитета. Произнеся исторические слова: «где раз поднят русский флаг, он уже спускаться не должен» — Император, 3-го февраля 1851 года, повелел Николаевский пост сохранить и сделать сношение с Китаем касательно обеспечения устья Амура от захвата иностранцами.

Таким образом, Муравьев, произведший было диверсию в область дипломатических хитросплетений и потерпевший при этом неудачу, был удовлетворен в своем первоначальном ходатайстве полностью единоличною волею Царя. Мало того: 12-го февраля последовало Высочайшее повеление об образовании особой «Амурской экспедиции» для занятия Петровского и Николаевского постов, в состав экспедиции было зачислено 60 матросов при 2-х офицерах, а ее начальником был назначен капитан 1-го ранга Невельской; 15-го же февраля в пекинский трибунал внешних сношений был отправлен «лист», в котором указывалось, что по нашим сведениям иностранцы зарятся на устья Амура, что занятие ими таковых «не может быть нами терпимо, так как Амур вытекает из наших пределов», а земли у его устья не разграничены, что плавание по реке кого бы то ни было, кроме русских и китайцев, противоречит прямым выгодам и Китая, и России, и что по всем этим [171] соображениям наше правительство предлагает трибуналу войти во взаимное соглашение, как обеспечить устье реки (Государ. Арх., аз. д-т, № 11/68, ч. I, лл. 127, 128, 136, 279, 287, 288, 294, 295, 317, 329-336, 369-375, 380-386, 396 и ч. II, лл. 6-10, 29, 31-35; Барсуков, т. I, стр. 254, 265 и т. II. стр. 67-71; Невельской, стр. 106-113.).

Невельской выехал из Петербурга в Сибирь в конце января 1851 года и к началу навигации прибыл сухим путем в Аян, но уже не один: его сопровождала молодая жена — Екатерина Ивановна, урожденная Ельчанинова, племянница иркутского губернатора Зорина, только что кончившая воспитание в институте. Она ехала на восток с твердым решением разделить суровую участь своего благоверного, и решение это нельзя не назвать героическим, как нельзя обойти молчанием и ее имени в повествовании об амурской старине.

По прибытии в Аян, Невельской услышал весть грозную: по городу ходили слухи, что наши посты у Амура вырезаны туземцами до последнего человека. Быстро снарядив в путь собравшуюся к тому времени в Аян команду «Амурской экспедиции», категорически заявив местной администрации «Р-А. К°» о необходимости воспользоваться стоявшим в Аяне компанейским барком «Шелехов» и властно приняв его в свое распоряжение, Невельской погрузил это судно запасами для экспедиции и двинулся к Петровскому, в залив Счастья, конвоируемый транспортом «Байкал». В виду смутных обстоятельств, он хотел оставить жену свою в Аяне, но Екатерина Ивановна отказалась исполнить желание мужа.

«Мои муж — писала она в июне того года из Петровского — в своем беспокойстве и среди полной неизвестности того, что будет, хотел оставить меня в Аяне. Но это было бы невозможно, мои друзья, не правда ли? Я была бы самая низкая, если бы осталась сидеть спокойно под защитой в то время, как муж мой рисковал бы своей жизнью и боролся за свою честь и за честь отечества. Борьба между нами продолжалась несколько часов, но я вышла победительницей — я до конца последовала за мужем».

При подходе к Петровскому, барк «Шелехов» наскочил на подводную банку и так неудачно, что гибель судна оказалась неизбежной. «Байкал» двинулся к нему на помощь, но также приткнулся к мели. Эту аварию увидели с поста Петровского, где все, в противность аянским слухам, обстояло благополучно, и на помощь выслали две шлюпки. К месту катастрофы направились на своих лодьях и гиляки, всемерно готовые оказать услугу новым друзьям своим. Барк медленно, но верно шел ко дну; [172] его трюмы были уже полны водою. Невельская, находившаяся на «Шелехове», отказалась сесть на подоспевшую шлюпку. По свидетельству Бошняка, она твердо заявила, что оставит судно только тогда, когда на нем не останется ни одной женщины. А таких на барке было пять; то были жены матросов. Благоприятное состояние погоды позволило спасти всех людей и часть груза с «Шелехова»; но все остальное погибло или было подмочено, почему впоследствии в главных предметах продовольствия и в различных запасах ощущался в Петровском большой недостаток. «Шелехов» затонул; «Байкал» же сняли с мели благополучно.

Авария «Шелехова» дала повод партии гр. Нессельроде вновь обрушиться на Невельского, а «Р-А. К°» — торговаться с правительством о выдаче ей «приличного» вознаграждения. Невельского обвиняли в самовольном захвате частного судна, в неумелости действий и т. д. «Р-А. К°» прежде всего была поддержана в ее настояниях нашей дипломатической канцелярией. Много крови испортили отважному моряку; но тем дело и кончилось: К° выдали «приличное» вознаграждение в 36,121 р. 20 к. серебр., почитаемое специалистами, имевшими случай оценить барк по достоинству, прямо «неприличным», и об эпизоде забыли.

В Петровском Невельскому сообщили, что, по словам гиляков, манчжуры настрого запретили туземцам помогать русским в их устройстве у Амура и распустили слух, будто с открытием по реке навигации придет большая китайская сила, русских выгонит, а поддавшихся их влиянию гиляков перебьет. Наши амурские силы возрасли к тому времени до 70 нижних чинов при трех офицерах (кап. 1 р. Невельской, лейт. Бошняк и штурманский прапор. Воронин); при экспедиции состоял доктор Орлов и топограф Штегер; ни одного судна в ее распоряжении не было, ибо «Байкал» вскоре ушел в состав мизерной Камчатской флотилии (транспорты «Байкал» и «Иртыш» и боты «Кадьяк» и «Камчадал»), предназначавшейся как для срочного снабжения Петропавловска, который, по свидетельству Невельского, «силились возвести тогда на степень главного нашего порта на Восточном океане», так и для развозки жизненных припасов из Охотска в Гижигу, Тягиль, Большерецк и Нижнекамчатск. И несмотря на такие слабые военные средства, Невельской не испугался китайских угроз, направился [173] на вельботе и байдаре с Бошняком и 25 матросами к Николаевскому посту, собрал там гиляков и настрого приказал им манчжур не слушать, а распространителей тревожных слухов задерживать и доставлять к Бошняку. Оставив последнего и команду на посту, он вернулся в Петровское и занялся обстройкой этого поста, где предстояло провести много времени, где приходилось и зазимовать.

При обстройке роскоши не преследовали, да и стремиться к ней не представлялось возможным. Возвели три домика из свежесрубленного леса с примитивными глиняными печами, в том числе и домик командирский. Последний имел 5 саж. в длину и 3 в ширину, а об его удобствах можно судить хотя бы по тому, что зимою он заносился снегом до необходимости сообщаться с внешним миром через чердак. Над колонией развевался андреевский флаг, а под его сенью стояли пушки, снятые с почти развалившегося транспорта «Охотск», находившегося у берега залива Счастья. Одновременно с обстройкой поста, заготовлялись на зиму припасы-продукты охоты и рыбной ловли гиляков, с удовольствием продававших их русским. Вообще, с гиляками отношения установились самые хорошие. Режим военного населения колонии, благоговейные молитвы по праздникам, торжественные ежедневные церемонии по спуску и подъему флага, вооруженные команды и пушки-все это импонировало гилякам и внушало им уважение и приязнь к пришельцам. Приязнь эта в особенности усиливалась бережным и осторожным отношением наших к обычаям туземцев и постоянным заступничеством за правых в сношениях их с манчжурами и в распрях между собою, заступничеством, не редко носившим характер крутой и властный. Так, 26-го декабря 1851 года на Петровский пост явилось двое гиляков и тунгус с жалобою на обывателей селения Войд, вообще отличавшихся буйством, и на манчжур, пребывавших в том селении: жалобщиков ограбили и избили якобы за чрезмерные их симпатии к русским. Невельской командировал на место приказчика «Р-А. К°» Березина с пятью вооруженными матросами; Березин произвел дознание, убедился в справедливости жалобы и, проявив значительную энергичность и безапеляционность требований, добился выдачи зачинщиков из гиляков и подстрекателя манчжура. Всех их доставили на Петровский пост, а там, в присутствии собранного населения трех ближайших гиляцких поселков, жестоко [174] выпороли. Экзекуция произвела на зрителей превосходное впечатление. На Николаевском посту, у Бошняка, имелось лишь две юрты да наскоро срубленная баня и загородка для скота. Проживать при таких условиях, в особенности позднею осенью и зимою, было крайне тяжело. Мизерность обстановки усугублялась неожиданною неприятностью: с наступлением холодов в юртах появилось множество крыс, отличавшихся поразительною наглостью. По словам Бошняка, грызуны эти нередко накидывались на спящих; почти все обитатели юрт оказались в конце концов искусанными, кто в ноги, а кто и в нос.

В период навигации 1851 года в залив Счастья прибыл корвет «Оливуца», посланный из Кронштадта для крейсерства в Охотское и Берингово моря. С корвета этого на берег высадился мичман Н. М. Чихачев, поступивший в распоряжение Невельского. Новым офицером воспользовались для организации экспедиции на Амгунь и для исследования края вообще, в видах предстоявшего разграничения наших и китайских владений. В конце же октября Чихачев был назначен начальником Николаевского поста на смену Бошняка.

Так прошел на Амуре 1851 год, причем слух о движении на устья реки китайских вооруженных сил, как и предполагал Невельской, оказались мифом (Государ. Арх., Аз. Д-т, № 11-68, ч. I, л. 155: Невельской, стр. 115-132, 431; Бошняк («Морск. Сборн.» 1858 г., № 12), стр. 179-182.).

В 1852 году состав Амурской экспедиции несколько изменился, преимущественно по отношению к численности офицеров. По личному приказанию Невельского, с корвета «Оливуца», крейсировавшего в северных водах и неоднократно посещавшего Петровское, было списано на берег 10 человек матросов и мичманы Разградский и Петров. Но около того же времени обнаружилось неблагополучие на Николаевском посту: в ночь на 16-е июля с этого поста скрылись на единственной, имевшейся там шлюпке, 5 матросов и скрылись бесследно, надо полагать- погибли; по крайней мере туземцы утверждали, будто беглецов вырезали манчжуры. Николаевский пост был пополнен, вернее на него был назначен новый караул, ибо факт бегства пяти человек заставил Невельского предполагать, что в команде бродят нехорошие идеи, и побудил его перевести оставшихся там людей в Петровское. Этот эпизод, неприятный и сам по себе, еще более уменьшил судовые средства отряда, которые, как было [175] сказано, были более чем скудные. Впрочем, в Петровском к тому времени уже приняли меры к устранению этого изъяна путем сооружения кой-каких мастерских, в которых еще весной заложили палубный ботик и шести весельный барказ. В общем, к осени этого года в экспедиции состояло 64 человека команды, имевшей 60 кремневых ружей, да и то годных только 40, 3 трехфунтовых пушки, 2 пуда пороху, 2 1/2 пуда свинцу, бот, барказ, вельбот, четверка, байдара и две гиляцких лодки, и этим исчерпывались силы и средства «к защите, передвижению и действию и в крае», населенном дикарями и посещаемом, поначалу не вполне к нам расположенными, манчжурами.

Справедливость требует заметить, что гиляков отряду опасаться не приходилось. С одной стороны, они признавали за русскими силу, с другой все более и более сближались с ними. Особенным уважением они прониклись к нашим пистолетам; их ценили не только выше ружей, но и выше пушек. По свидетельству Бошняка, гиляки рассуждали так: из ружья можно убить одного человека, но то же можно сделать и из гиляцкого лука; пушка бьет сразу много людей, но только тогда, когда к ней подойдут; а пистолет всегда в кармане, и с ножем к русскому не подкрадешься. Сближение же туземцев с пришельцами обусловливалось рядом разумнейших мер, приложенных для того начальником экспедиции.

По натуре своей гиляки отличались в те времена глубочайшим преклонением перед справедливостью, почитая таковую высшим стимулом разрешения всяких недоразумений, вне зависимости от способов ее проявления. Так, однажды, гиляк, продавший манчжуру свою охотничью добычу за водку и получивший отказ дать ему еще несколько глотков, убил несговорчивого купца. Тогда в селение приехало несколько манчжур, убийца был захвачен ими и тут же казнен. Односельчане казненного нисколько не протестовали против такой расправы и прехладнокровно смотрели на приготовления к казни. Это было справедливо; это было в порядке вещей. Но если в столкновении с манчжуром правда была на стороне гиляка, тогда манчжуру лучше было удирать и удирать стремительно, бросив все свои товары: как один человек, весь поселок вступался за земляка, и тотчас же в ход пускались ножи. В другой раз, в апреле 1852 года, лейтенант Бошняк отправился с казаком вверх по Амуру на казенной собачьей нарте, наняв за известную посуточную плату [176] одного из гиляков в качестве проводника. На ночевке гиляк потребовал больше условленного, а получив отказ, сговорился с хозяином юрты, украл одну из казенных собак и скрылся. Бошняк взялся за хозяина; этот за нож; «но удар кулаком обезоружил его». Соседи признали тактику лейтенанта правильной; собака нашлась; «расстались приятелями».

Живя бок о бок с нашими, гиляки ближайших к Петровскому посту селений мало по малу начали заимствовать от русских многие обычаи цивилизованных людей, стали забывать и многие свои предрассудки. Так, в их среде было распространено убеждение, будто человек, вздумавший копать землю и что-нибудь сажать, должен немедленно умереть. Видя, однако, что наши устраивают огороды и не умирают, они сами принялись за огородничество, и дело пошло у них успешно под ближайшим руководством и при помощи Екатерины Ивановны Невельской. Даже религиозные мировоззрения русских, в связи с торжественною обстановкою ежедневных общих молитв, понемногу переходили к дикарям, и в их среде находились желающие отказаться от шаманства. «Пользуясь предоставленным нашею православною церковью правом каждому христианину», Невельской не остановился перед обращением язычников в православие, конечно, после соответственного наставления. Обязанности попа исполнял при этом состоявший при экспедиции доктор Орлов, а Невельская принимала обыкновенно на себя роль крестной матушки и одаривала обращенных крестом и рубашкою. Случались при этом и курьезы. Так, один гиляк, уже окрещенный, явился для того же в Петровское в другой раз: больно понравилась ему рубашка и хотелось получить вторую. Анабаптиста окрестили второй раз, но уже не водою, а березовою кашей. Он не обиделся, назвал себя «крепко крещенным» и успокоился. Услуги за услугу, и гиляки все более старались быть полезными нашим и действительно бывали таковыми, в особенности при скитаниях сподвижников Невельского с целью исследования страны. Тут доставляли они припасы, когда взятые с собою бывали на исходе; охотно сообщали всякие сведения; бережно и сердобольно ухаживали за заболевавшими, отнюдь не принимая в таких случаях никакой платы: по их понятиям, человек, принявший вознаграждение за уход за больным, сам обрекался на неминуемую смерть. Случаи обращения гиляков в православие все учащались и обратили на себя внимание петербургских сфер. [177]

Результат получился неожиданный: правительство, надо полагать не без благосклонного участия в деле нашей дипломатии, запретило крестить инородцев, проживавших близ устья Амура.

Соприкасались наши и с манчжурами, закупавшими товары в Сен-Синь-Чене на Сунгари весною, сплавлявшими таковые по названной реке и Амуру и появлявшимися к осени в гиляцкой земле. Манчжурскими товарами являлись пшено, рисовая водка, шелковые ткани, даба и китайка (синяя бумажная материя), табак, трубки, огнива и т. п. Выменивали все это на товары гиляцкие — «на пушнину, осетровые хрящи, вязигу и юколу (вяленая рыба). Торговало в гиляцкой земле манчжурских купцов человек 20, не более, и эта горсть комерсантов, по свидетельству Бошняка, приобретала в год до 8,000 соболей, до 16,000 лисиц, а в общем местного товара примерно на пол милиона рублей сер. Не обходилось при этом и без эксплоатации простодушных инородцев: их спаивали, зачастую скупали за водку весь заготовленный на зиму запас юколы, а потом продавали туже юколу самим гилякам, но, конечно, за десятерную цену. Невельской и его сподвижники прилагали все меры к защите инородцев от такой эксплоатации, и меры эти, всегда возможно мирные и спокойные, зачастую имели вполне благоприятные последствия. Спокойствием посредничества было достигнуто также дружелюбие со стороны самих манчжур, и дружелюбие это расло тем крепче потому, что наши не чурались задачи поддерживать манчжур, когда правда была на их стороне, не отказывали им и в защите. Например, в том же 1852 году, лейтенант Бошняк лично спас на Амгуни одного манчжура, которого гиляки решили ограбить за обман, совершенный неизвестным ему соотечественником лет за 20 до того времени.

При таких взаимоотношениях, местный элемент нашим не угрожал, и не было случаев, хоть сколько нибудь сходных с злоключениями в тех же местах иностранцев, с злоключениями, из ряда вон выходящими. Так, в конце сороковых годов, у устья Амура была поголовно вырезана католические мисия; в 1855 г. прикончили всех иностранцев, высадившихся на берег Татарского пролива после крушения китоловного судна и т. д.

С увеличением в 1852 году числа офицеров Амурского отряда участились экспедиции для изучения края, причем, не миновали и мест запретных. Мичман Чихачев проник даже в залив Де-Кастри, по туземному Нангмар, не взирая на имевшееся [178] у Невельского предписание Муравьева, в котором последний писал, что разрешить своею властью исследование морских берегов к югу от Амура он не может, ибо это противоречило бы Высочайшему повелению.

К тому же времени относится возникновение крупных недоразумений между Невельским и администрацией «Р.-А. К°». Начались эти недоразумения претензией К° по поводу самовольного направления начальником Амурской экспедиции деятельности пребывавших у Амура агентов «Р.-А. К°», Орлова и Березина, претензией, на которую Невельской ответил, что за свои действия он отвечает лично, и на которую не обратил никакого внимания, продолжая отдавать тем же лицам различные приказания именем Муравьева, с донесением о том генерал-губернатору. Когда же стала наступать осень и обнаружились тревожные признаки недостатка запасов для экспедиции на зиму, по причине небрежности «Р.-А. К°» в отношении исполнения принятых ею на себя обязательств, Невельской поднял целую бурю и стал громить администраторов К° далеко не деликатными посланиями. Впоследствии правление «Р.-А. К°», собрав серию таких бумаг, возбудило официальную жалобу на обидчика, и эта жалоба была подкреплена столь богатым материалом, что даже Муравьев нашел нужным умерить пыл своего подчиненного. «Вследствие получения мною — писал он Невельскому — секретного письма и сообщения мне различных официальных бумаг ваших в главное правление, я, к сожалению, должен заметить вашему высокоблагородию, что выражение и самый смысл этих бумаг выходит из границ приличия»...

Но до соблюдения ли приличий было человеку, вся деятельность и все помыслы которого были направлены исключительно на служение интересам порученного ему дела? Более нежели скудное снабжение экспедиции припасами на зиму, снабжение, лежавшее на обязанности «Р.-А. К°», грозило буквально голодом. На просьбы Невельского увеличить запасы К» отвечала отказами с посылкою на то обстоятельство, будто на Амурскую экспедицию и так уже израсходовано свыше назначенного. Несмотря на приказ Муравьева — не стесняться назначенными суммами и не взирая на оказию — на уход корвета «Оливуца» из Аяна в Петровское, К° не выслала с этим судном ни фунта припасов. Тогда Невельской приказал командиру корвета немедленно вернуться в Аян и категорически потребовать от начальника компанейского [179] порта, капитана 1 ранга Кашеварова, высылки всех запасов, какие найдутся в порте, имея в виду, что Аян может быть еще снабжен из Охотска, а на Амур не попадет ничего по условиям навигации. Кашеваров выслал с «Оливуцей» все, что он выслать мог, но это явилось почти каплей в море. Невельской вновь приказал неподчиненному ему военному судну возвратиться в Аян и посадил на борт корвета мичмана Чихачева в качестве курьера к генерал-губернатору. Только в половине сентября прибыл в Петровское военный бот «Кадьяк» с казенным провиантом, а вслед за ним пришло и компанейское судно, снаряженное по личному приказу Кашеварова, привезшее некоторые предметы первой необходимости, но опять в весьма ограниченном количестве, ибо Кашеваров по-братски делился с Невельским вновь доставленными ему запасами, а таковых оказалось и в Аяне крайне мало.

Тревоги Невельского не были напрасными. Несмотря на подвоз некоторого количества припасов, на подвоз, обусловленный только энергичностью настояний, к середине зимы на Амуре не имелось ни круп, ни спирта, ни медикаментов; запасы чая, сахара и консервов заблаговременно пришлось распределить на ежедневные, крайне экономные, порции; товаров для меновой торговли с туземцами было так мало, что не только о выгодности такой торговли нельзя было и мечтать, но в них ощущался недостаток даже для приобретения рыбы и дичи. С холодами пришли болезни, особенно скорбут, и от последнего трое матросов даже умерло. Обстановка грозила совсем плохим оборотом, да помогли приятели гиляки. С охотою они доставляли на наши посты черемшу и другие коренья, яко бы помогавшие от скорбута; вскоре стали доставлять свежую рыбу и оленину, даже манчжурскую водку; это отразилось на положении колонии благотворно. Не менее других пострадал сам начальник экспедиции, располагавший теми же жизненными продуктами, как и все его сотоварищи, до последнего нижнего чина включительно, и проживавший далеко не в комфорте. Его супруга родила дочь; изнуренная и больная мать сама кормить не могла; ни свежего, ни консервированного молока не было; ребенок умер от голода.

Малочисленность наших команд на Амуре и плохое их снабжение давно уже сильно тревожили Муравьева, не перестававшего опасаться, и не без причин, возможности появления на [180] Амуре иностранцев. Опасения эти подогревал знаток края и местной политической обстановки — преосвященный Инокентий, писавший Муравьеву: «Лишь только мы оставим Амур, то или американцы, или англичане немедленно завладеют им». Для того же, чтобы занимать Амур не только номинально, экпедицию требовалось во чтобы то ни стало усилить. И вот, еще в январе 1852 года, Муравьев возбуждает ходатайство о преобразовании: Амурской экспедиции, о придании ей характера правительственного учреждения и о ликвидации хитросплетений нашей дипломатии, мечтавшей замаскировать существо наших на Амуре предприятий казовым обращением таковых в частное дело комерческой компании.

Свое представление по этому поводу к князю Меншикову он начинает указанием, что «Р.-А. К°», потеряв барк «Шелехов», уже стесняется в своей дальнейшей деятельности на Амуре в качестве контрагента нашего правительства, и что настало время освободить ее от такой роли, не имеющей для правительства никакой реальной выгоды. «Двухлетнее пребывание наших команд в тех местах известно уже как китайцам, так и другим иностранцам, но, сколько мне известно, ни те, ни другие не подозревают даже, что команды сии числятся компанейскими, а не правительственными». Но, не смотря на это, дружеские наши сношения с Китаем только укрепляются, «что ясно обозначилось всеми переговорами с ними в течение 1851 года и даже при посылке курьеров наших в Ургу в нынешнем месяце». К тому же китайское правительство уже предупреждено о причинах нашего образа действий и хотя по предупреждению этому ответа и не получено, однако «самое молчание в этом случае, при продолжении дружеских на границе отношений, служит уже доказательством, что действия наши при устье Амура китайским правительством не оспариваются». Далее Муравьев писал, что полная невозможность оставлять Амурскую экспедицию в настоящем ее составе побудила его сделать распоряжение о командировании на Амур из Охотска, с открытием навигации, того количества матросов и казаков, какое там найдется свободным от самонужнейших потребностей порта, но что мера эта может рассматриваться лишь как палиатив. Для постановки Амурской экспедиции на сколько нибудь прочную почву, требуется назначить в ее состав роту 46-го флотского экипажа, полсотни казаков, священника, доктора и отделение полевого госпиталя. [181]

Не смотря на убедительность доводов генерал губернатора, в особенности в той их части, где указывалось на бесцельность облачения экспедиции в секрет полишинеля, на представление Муравьева, всеподданнейше доложенное по министерству иностранных дел, последовал ответ графа Нессельроде, сущность которого выразилось в таком абзаце:

«При постоянном желании Государя, чтобы в распространении наших сношений с чуждыми нам доселе племенами восточного азиатского края соблюдалась крайняя осторожность и неспешность (курс. подл.), предлагаемые ныне генерал губернатором по этому предмету меры и распоряжения (тоже) признаются при настоящих обстоятельствах рановременными и потому в исполнении своем должны быть отложены».

Весь практический результат представления ограничился назначением на Амур священника (Государ. Арх., Аз. Д-т, № 11/68. ч. II, л.л. 93-102; Барсуков, т. I; стр. 303, 305, 346; Невельской, стр. 153, 154, 164, 171-176, 180, 181, 186-191, Бошняк (Морск. Сборн. № 1 — 1859 г.), стр. 112, 117-119, 126 (и в № 2) 335-337; Буссе, стр. 20.).

Муравьев не принадлежал к числу администраторов, которых всегда было много и которые успокаиваются той или другой резолюцией на своих представлениях, вне зависимости от характера таковой. Прибыв в Петербург в марте 1853 года, он снова возбудил вопрос об усилении Амурской экспедиции а воспользовался для того готовившимся разрывом с западными европейскими державами. Он представил Государю обширную записку, в которой, кроме помянутого вопроса, высказывал целый ряд соображений о мероприятиях в Сибири по случаю предстоявшей войны и настаивал на необходимости быстрейшего разграничения наших и китайских владений, могущего совершиться благополучно лишь при условии предоставления соответственных полномочий ему, генерал губернатору Восточной Сибири. По поводу этой записки он удостоился Высочайшей аудиенции и одобрения большинства его предположений, не исключая и указания Императора Николая Павловича на необходимость уведомления пекинского трибунала внешних сношений о принадлежности нам всего левого берега Амура от устья Бурей до Татарского пролива. Лишь по отношению к докладу Муравьева о возможности подвезти подкрепления к устью Амура по этой же реке из Забайкалья, Государь, по свидетельству П. В. Шумахера, сказал: [182] «Эх, Муравьев, ты, право, когда нибудь сойдешь с ума от Амура».

Ближайшим следствием записки Муравьева было утверждение особых штатов Амурской экспедиции и Высочайшее повеление окончить все счеты и расчеты по Амуру с «Р.-А. К°» к 1 января 1854 года. По утвержденному штату начальником экспедиции назначался капитан 1 ранга Невельской на правах военного губернатора, а в ее состав включались: рота флотских нижних чинов, численностью в 240 человек, при восьми офицерах; сотня казаков при двух офицерах; взвод горной артилерии при двух офицерах; доктор, два фельдшера, священник с походною церковью, два чиновника и три писаря. Тогда же было предложено «Р.-А. К°» доставить Невельскому в возможной скорости 10-сильный паровой катер, два катера гребных, всякие товары и запасы и двух рыболовов со снастями» Все это и прибыло на Амур летом; но паровой катер, прозванный «Надеждой», на который так сильно уповал Невельской, оказался с никуда не годными дымогарными трубками и с отвратительными мореходными качествами; пользы от него не получилось никакой, и надежда с «Надежды» перенеслась на пароход «Аргунь», в то время строившийся на берегах Шилки. Собственно личный состав экспедиции усилился к тому же времени лишь 12-ю казаками и 5-ю матросами с одним офицером — капитан-лейтенантом Бачмановым (с супругою Елизаветою Осиповною) и священником Гавриилом Вениаминовым (с матушкою Екатериною Ивановною). Прочий состав экспедиции должен был прибыть на место к 1854 году.

Менее удачно окончился вопрос о сношении с пекинским трибуналом по поводу разграничения. По свидетельству Шумахера, дело было «замято» в азиатском департаменте. «Там тянули и тянули отправлять это сношение до тех пор, пока генерал Муравьев не уехал в отпуск заграницу для излечения болезни, и отправили свою ноту в Пекин в то время, когда уже Муравьева не было в Петербурге, и в таком смысле, который мог только повредить амурскому делу». Об этом еще придется говорить в главе, посвященной истории заключения Айгунского договора.

Еще в 1852 году, Невельской донес Муравьеву, что с открытием навигации следующего года он предполагает занять расположенный к югу от устья Амура залив Де-Кастри, [183] представляющий собою одну из лучших якорных стоянок в Татарском проливе, а также село Кизи на Амуре — начальный пункт водного пути по протоке и озеру Кизи, пути отделенного от названного залива лишь небольшим волоком. Признавая сказанную меру вполне отвечающею русским интересам. Муравьев сделал по этому поводу соответственное представление кн. Меншикову, князь снесся с графом Нессельроде, этот представил свое «объяснение» Государю Императору, и в результате Муравьева оповестили, что «Его Величество, в том же постоянном желании — соблюдать крайнюю осторожность и неспешность при установлении мирных и прочных связей наших с гиляками и другими около Амура племенами» повелел «повторить» Муравьеву, «что Государю угодно, дабы эта осторожность и неспешность в действиях имелась неуклонно в виду при постепенном достижении предположенных нами в том крае целей» и что по сим соображениям Его Величество «не изволил утвердить» вышеприведенных предположений о занятии Де-Кастри и Кизи. Муравьев тотчас же сообщил об этом Невельскому для сведения и руководства.

И на сей раз победил гр. Нессельроде, но торжество его продолжалось не долго. В апреле 1853 года насущные и жгучие вопросы амурского дела были доложены Государю самим Муравьевым, доложены без участия государственного канцлера, и последний, 22 числа, получил неожиданный для себя рескрипт Великого Князя Константина Николаевича, состоявшего тогда председателем Гиляцкого комитета, рескрипт, гласивший:

«По всеподданнейшему докладу сего числа генерал-губернатором Восточной Сибири и возвратившимся из экспедиции по китайским границам полковником Ахте, в присутствии Государя Наследника Цесаревича и Моем, о результатах помянутой экспедиции, Государь Император изволил разрешить вопрос о границах наших с Китаем (курс. подл.) и засим приказать изволил, для упрочения наших владений на устье реки Сунгари (понимай — Амура) занять ныне же залив Де-Кастри и гиляцкое селение Кизи».

Из приложенных же к рескрипту документов явствует, что наша граница с Китаем должна была проходить от Горбицы до верховьев Уди много южнее, чем она показывалась на картах, а от Уди не на восток, а к югу, примерно к устью Сунгари и далее к Японскому морю почти по паралели.

Радостную весть — о Высочайшем разрешении занять Де-Кастри и Кизи — Муравьев не замедлил сообщить Невельскому, и она [184] была получена на Амуре в июле 1853 г. Однако, весть эта только санкционировала то, что давно уже было совершено непокорным начальником Амурской экспедиции.

Когда Невельской получил первое уведомление Муравьева о Высочайшем запрещении занимать де-Кастри и Кизи, он переоценил соображения нашей дипломатии, нашел, что торговые и политические интересы России требуют обладания Амуром и гаванями в Татарском проливе, решил по прежнему действовать на свой риск и донес Муравьеву, что все же он не думает изменять своих первоначальных предположений и что таковые вытекают из местных условий, кои совершенно неизвестны в Петербурге. Еще по зимнему пути он отправил в Де-Кастри Бошняка, Штегера и трех казаков, дав им соответственную инструкцию; следуя последней, Бошняк собрал окрестных туземцев, торжественно поднял 4-го марта 1853 года русский военный флаг у входа в валив и основал военный пост в три человека. Почти тогда же и то же было сделано в Кизи: там учрежден был пост Мариинский. Бошняк произвел подробное исследование Де-Кастри и прожил там довольно долго, в обстановке прямо убогой. Трогательное впечатление производит повествование молодого моряка о том, как встретил наш пост Пасху 1853 года. Заранее заготовив пасхальную снедь — коровай хлеба, он же кулич, и несколько катышков сырого теста, исполнявших обязанности яиц, команда поста отслужила заутреню и «разговелась». На заутрени попом был сам Бошняк. И несмотря на убогость обстановки и состава военного поста, надо полагать находясь лишь под обаянием удивительной бодрости духа всего состава экспедиции, бодрости духа, исключавшей всякие соображения о численности и о физической силе отрядов, появление русского флага на берегах залива Де-Кастри приветствовалось местными инородцами с радостью. Также отнеслись к этому и манчжурские купцы, сильно опасавшиеся появления в тех же местах иностранцев и обид с их стороны, при полной безучастности к деятельности и к интересам своих подданных китайского правительства. Манчжуры, вполне сжившиеся к тому времени с нашими, даже просили учредить еще один русский пост — на устье Сунгари. Но пока что Невельской на это не пошел.

В мае на Амуре получили извещение Августейшего генерал-адмирала о снаряжении американцами двух экспедиций: одной политического характера — для завязки сношений с японцами и [185] другой «ученой» — для исследования берегов Тихого океана в северной его части; в состав первой должно было войти 10 военных судов, в состав второй — 4. Невельскому сообщалось о Высочайшем повелении «оказывать экспедициям дружеское внимание и приветливость, в должных границах благоразумия и осторожности». Великий же Князь рекомендовал от себя «иметь постоянно в виду честь русского флага, достоинство нашей империи, мирно водворяемой нами в краях, где вы находитесь, власть и в виду этого необходимую проницательность». Конечно, «ученая» экспедиция могла натворить много бед в области русских интересов и в особенности потому, что Муравьев, сообщая Невельскому о разрешении занять Де-Кастри, тут же присовокуплял, что поиски и какие либо занятия пунктов к югу от названного залива Высочайше запрещены. И вот, Невельской действительно проявляет рекомендованную ему «проницательность». Он снаряжает экспедицию далеко за пределы невозбранного района; во всякой, сколько нибудь удобной бухте и в каждом береговом поселке приказывает собирать туземцев, объявлять им о принадлежности територии России и вручать письменные о том удостоверения с обязательством предъявлять таковые всем иностранцам, могущим появиться в тех местах. Таким образом был между прочим занят и неизвестный европейцам залив Хаджи, куда был направлен Бошняк с тремя казаками, совершивший путь по бурному Татарскому проливу на собственноручно им приспособленной гиляцкой лодке и располагавший крайне скудными запасами: сумой с крошками, по его выражению — «с пылью» сухарей, свертком чая да кульком гороха. Лейтенант глазомерно описал залив, разделяющийся на четыре бухты, назвал его общим именем залива Императора Николая I («Императорская гавань»), а части залива — бухтами Императрицы Александры, Цесаревича Александра и Великих Князей Константина и Алексея. Таким образом был занят залив, почитавшийся Невельским пунктом, господствующим над всем побережьем от Амура до Кореи, обладание которым являлось залогом обладания всем Приамурским и Уссурийским районами. Здесь, с соответственными церемониями, был учрежден 6-го августа 1853 года Константиновский военный пост, и на пост было затем назначено Невельским 8 казаков при уряднике.

Факт занятия Императорской гавани Невельской объяснил просто и не без напускной наивности: «Так как распоряжение правительства о занятии залива Де-Кастри и Кизи последовало [186] гораздо позже, чем мы их заняли, то мне оставалось занять Императорскую гавань и делать другие затем исследования и занятия берега к югу от этой гавани тоже вне повелений» (Государ. Арх., азиат. д-т, № 11/68, ч. II, и. 168-170, 208, 228-236 и № 6/69, дл. 1-9; Барсуков, т. Т, стр. 315, 320, 321, 321-326; Невельской, стр. 189-191, 202-208, 216, 217, 222, 227-229, 234, 236; Бошняк в «Морском Сборнике» 1859 г., № 3, стр. 198, 205, 206 и 211.).

Летом того же года последовало Высочайшее повеление занять остров Сахалин. Но прежде, нежели говорить о выполнении такого повеления, необходимо обратиться к истории Сахалина в области притязаний на его обладание со стороны России.

Остров Сахалин стал известен русским в сороковых годах XVIII столетия. У его берегов плавали различные суда второй экспедиции Беринга. Первым появился там капитан Шпанеберг, посланный в 1740 году с отрядом судов из Петропавловска специально на разведку Сахалина и островов Японии; за ним побывал у Сахалина в 1742 году мичман Шельтинг, командовавший дубельшлюпом «Надежда», а вскоре после него Крашенинников. Из всех названных лиц оставил потомству до известной степени серьезные следы поиска только один Крашенинников, на карте которого, как мы видели, Сахалин был показан островом и изображен с большею достоверностью, нежели на картах позднейшего времени вплоть до карты Невельского. В те времена Сахалин был населен исключительно инородцами, преимущественно айнами.

В 1805 году у Сахалина плавал Крузенштерн. Он заходил между прочим в залив Аниву и нашел уже там японцев, только что обосновавшихся в глубине названного залива. В следующем же 1806 году в сахалинских водах была произведена русскими «морская демонстрация» по поводу того неудачного посольства в Японию высшего администратора «Р.-А. К°» — камергера Резанова, о котором уже упоминалось. Резанов намеревался отправить на компанейских судах «Юнона» и «Авось» лейтенантов Хвостова и Давыдова в «секретную» экспедицию в Японию. Целью этой экспедиции ставилось принуждение Японии силою войти в торговые сношения с Россией, а средством для того намечалось раззорение прибрежных японских поселков на Мацмае и выселение японцев с Сахалина, долженствовавшего быть объявленным русским владением, причем целесообразность такого средства пояснялась Резановым внесением сказанною мерою большого расстройства в японское рыболовство в северных водах, в рыболовство, от затрудненности которого должна была [187] чувствительно пострадать вся страна Восходящего Солнца. Поначалу Резанов не только осуществил свое намерение, в смысле отправки экспедиции с острова Ситхи, но и сам водворился на «Юноне». Однако, на пути он счел за лучшее уклониться от личного участия в деле, приказал судну «Авось» с лейтенантом Давыдовым идти в Аниву и ждать там «Юнону» для совместных действий по указанию командира последней, сам отправился на «Юноне» в Охотск, а подходя к этому пункту, дал командиру судна, лейтенанту Хвостову, инструкцию — истребить в Аниве все наличные японские суда, сжечь магазины и выселить с острова всех японцев, т. е. дал инструкцию, вполне сходную с первоначальными предположениями. Покидая же «Юнону», он отобрал от Хвостова сказанную инструкцию, а затем велел передать ему на словах ряд более чем, туманных наставлений, заканчивавшихся советом возвратиться в Ситху.

Такая тактика Резанова очевидно являла собою маневр с целью переложения ответственности со своей персоны — облеченного полномочиями посланника — на подчиненного ему лейтенанта. Если бы впоследствии действиями Хвостова в Петербурге остались довольны, то лейтенант явился бы простым исполнителем предначертаний Резанова; в противном случае он оказался бы «самовольником». А так как о предстоявшем набеге на Сахалин было уже донесено Государю Императору, и факт этот был известен Хвостову, то последний, естественно, немедленно спустил шлюпку и высадился на берег с целью явиться к Резанову и выяснить явное недоразумение. Вотще: в Охотске Резанова уже не оказалось.

И так, у Хвостова был такой материал для дальнейших его действий: с одной стороны — письменная инструкция, отобранная, но не уничтоженная и знание доклада Царю в духе этой инструкции; с другой — нечто совершенно неопределенное, сообщенное третьим лицом, которое могло и перепутать смысл поручения. Хвостов оперся на материал первого порядка, как, думается, поступил бы на его месте каждый хотя и рачительный, но заурядный офицер, не посвященный в тайны высшей дипломатии и посему не могущий проявлять особой дальновидности в области государственных интересов. Он пошел в Аниву, объявил там японцам, что Сахалин принадлежит России, четырех человек взял в плен, а прочих разогнал. Мало того: весною следующего 1807 года оба судна — «Юнона» и «Авось» — вновь пришли в Аниву, где были уже встречены пушечным огнем, правда, из [188] одного только орудия, произвели десант, вначале отбитый, но затем повторенный и столь устрашивший японцев, что последние, не дождавшись причала гребных судов к берегу, сожгли свой поселок и бежали в глубину острова, что дало нашим возможность разграбить все имущество, не подвергшееся уничтожению пламенем.

Набеги на Сахалин Хвостова и Давыдова собственно для них закончились благополучно: отсидели некоторое время под арестом в Охотске, по инициативе командира этого порта, и только. Но то же благополучие, конечно, не распространилось на наши взаимные отношения с японцами.

Какие по сему поводу донесения были представлены правительству «Р.-А. К°» — найти не удалось. Но есть данные предполагать, что К° всю авантюру приписала самовольству двух лейтенантов, не пострадавших сильно только потому, что Япония в то время не была державой с правом голоса и с силой такового. По крайней мере, в делах азиатского департамента имеется историческая записка, повидимому составленная по документам «Р.-А. К°», в которой, между прочим, говорится, что действия Хвостова на Сахалине должны рассматриваться, как поиск, «самовольно им предпринятый с целью наказать японцев за непринятие посольства, отправленного в Японию с камергером Резановым. Поиск этот сопровождался насилием и беспорядками, следствием коего было формальное от российского правительства запрещение приставать к этим местам».

Можно думать, что вторая половина приведенной выписки не вполне точна, т. е. что не набег Хвостова вызвал запрещение подходить русским судам к Сахалину, если только такое запрещение действительно было когда либо объявлено. Так можно думать потому, что в 1811 году берега Сахалина исследовались и описывались русским флотским офицером Головиным, «изменнически» взятым в плен японцами. Но как бы то ни было, после Головина наши на Сахалине не бывали до появления на Амуре экспедиции Невельского.

В конце 1851 года в залив Счастья, на пост Петровский, явилось с Сахалина четыре гиляка, доставивших Невельскому некоторые об этом острове сведения. Они уверяли, между прочим, что русские на Сахалине жили раньше японцев. На одном из гиляков была пуговица, сделанная из каменного угля. Вскоре после этого, в начале февраля, Невельской командировал на Сахалин лейтенанта Бошняка с казаком и переводчиком, дав ему подробную инструкцию действий и самую скромную порцию [189] продовольствия, запасы которого в Петровском были на исходе. По добродушному заявлению самого Бошняка, самым ценным снабжением маленькой экспедиции были нашейный «крест Невельского и ободрение, что если есть сухарь, чтобы утолить голод, и кружка воды — напиться, то с Божьей помощью дело делать еще возможно». Не из легких было это путешествие; к пасхальной неделе путники не имели даже куска сухаря, обувь истрепалась, ноги покрылись болячками; лишь случайно повстречали амурского гиляка, купили у него кусок осетрины, ею и разговелись. И не взирая на это, с Божьею помощью дело сделали.

Вернулся Бошняк с Сахалина в Петровское 22-го марта и принес сведения: о несомненной наличности у залива Дуэ, по реке Тыми, богатых залежей каменного угля; о заявлении туземцев, что никакой власти, ни китайской, ни японской, они над собою не признают и что ясака никому не платят: о том, что японцы вначале приходили на Сахалин лишь повременно для рыбной ловли и торговли, но что в последнее время они устроили у залива Анива склады риса и сакэ (японская водка), которыми расплачиваются с айнами за работу на рыбалках; о том, что сказанные склады охраняются японцами и зимою; наконец, о том, что прибрежные туземцы сетуют на иностранцев, часто приходящих к ним раннею весною, силою забирающих у них рыбу и творящих всевозможные бесчинства. Прося защиты со стороны руских от иностранцев, туземцы указывали, что такая просьба основывается на дружбе их с теми несколькими русскими, которые долго жили в их среде и сдружились с ними и из которых последний умер не так давно. Дали туземцы Бошняку и вещественное тому доказательство — заглавный лист часовника с надписью: «Мы, Иван, Данило, Петр, Сергей и Василий высажены в айнском селении Тамари-Анива Хвостовым 17-го августа 1805 (1806?) года; перешли на реку Тыми в 1810 году в то время, когда пришли японцы».

Все это подало Невельскому мысль, что Сахалин представляет собою остров, никому не принадлежащий, что русские могут предъявить на него свои притязания и что сделать это необходимо для завершения прочности обладания нами устьями Амура. С соответственным представлением он и не замедлил войти к Муравьеву (Государ. Арх., Азиат: Д-т, № 11-68, ч. I, л. 25; Материалы по Великому океану, т. I. стр. 96; Невельской стр. 132, 137, 147, 149, 151; Бошиян в «Мор. Сб.» 1858 г., № 12, стр. 182 и 193; Рудановский, стр. 912-914; Тихменев, т. I, стр. 153-159.).

Мысль Невельского на сей раз совпала с видами [190] правительства, принципиально решившего занять Сахалин еще в начале 1853 года, при первых признаках надвигавшегося разрыва с западно-европейскими державами и под предлогом необходимости принятия соответственных мер к обеспечению за нами устьев Амура по случаю появления в японских водах американского военного флота. И тут, стараниями графа Нессельроде, задуманную операцию намечалось выполнить распоряжением «Р.-А. К°». Запрошенное по этому поводу главное правление компании представило 13-го марта особую записку, сущность которой заключалась в следующем.

«По случаю снаряжения американцами в Японском море экспедиции, правительству угодно, для обеспечения русских заселений при устьях р. Амура, распространить таковые заселения и на остров Сахалин», с предоставлением выполнения этой меры «Р.-А. К°». Для успешности предприятия желательно занять «сильными редутами» два пункта: один на западном, другой на южном берегах, острова; в промежутках же между ними, во всех местах, удобных для зимовок, следует устроить, малые редуты, «чтобы присутствием русского флага и наших заселений отвратить возможность поселения там иностранцев»; точные же места расположения укреплений, а равно и иные подробности должны выясниться на месте. Почин дела и предварительные распоряжения правильнее всего возложить на Невельского и командировать к нему для этого команду в 200 нижних чинов; К° же предоставит для экспедиции свои суда, товары, припасы и материалы. Когда дело наладится, примерно в следующем году, главное правление «Р.-А. К°» пошлет на Сахалин специального начальника (намечался для этого состоявший на службе К° лейтенант Фуругельм) и особых приказчиков. «Хотя главное правление не имеет еще никаких данных чтобы ожидать от этого предприятия выгодного влияния на капиталы и обороты К°, но, исполняя волю правительства, готово принять на себя расход по сему делу, в полной уверенности, что ежели, по прошествии трех лет, К° не в состоянии будет местными приобретениями вознаградить употребленные издержки, то правительство не откажет принятием на свой счет понесенных К° убытков». Кроме того, «Р.-А. К°» необходимо выдать авансом 50,000 руб., ибо свободными капиталами она не располагает.

Приведенный документ показывает, что и в данном случае «Р.-А. К°», идя на бумаге на встречу правительственным нуждам, на деле преследовало только спекуляцию, т. е. что образ ее [191] действий далеко не отвечал тем надеждам, которые возлагались на это полуправительственное учреждение, наделенное всевозможными и пожалуй в некоторых отношениях невозможными льготами. Самую трудную часть операции — занятие Сахалина — К° любезно представляла Невельскому; она готова была принять на себя расходы по операции, но с тем, чтобы ей дали для этого денежные средства и гарантировали конечный барыш использования ею трудов начальника Амурской экспедиции; она имела повидимому в виду прецедент — уплату казною относительно громадных денег за ничтожный барк «Шелехов», расцененный ею самою, и вряд ли была чужда мысли предъявить впоследствии правительству ряд подобных же аптекарских счетов.

Последнюю мысль позволяю себе высказать потому, что в заключении по записке «Р.-А. К°» управлявшего морским министерством Великого Князя Константина Николаевича проглядывает между строк совершенно аналогичное соображение: полезнее отпустить К° 50,000 руб. не до расчета, а безвозвратно, избавив тем правительство от дальнейших денежных с К° отношений. Сквозит в том же заключении и известная доза недоверчивости к бумажным предложениям К°: она предлагала перевезти на Сахалин и снабдить запасами команду в 200 чел., а Великий Князь настаивал на совершенной необходимости «обязать (курс. подл.) К° взять не менее 100 человек». Наконец, в том же документе обращает на себя внимание пункт 7-й, характерно подтверждающий приведенное выше указание на то, что взгляд на Амурскую экспедицию, как на филиальный орган «Р.-А. К°» существовал лишь в воображении гр. Нессельроде и его приспешников. Пункт этот гласил: «При первоначальном занятии Сахалина в этом году могут быть употреблены, с разрешения генерал-губернатора, некоторые средства из Амурской экспедиции, но сия последняя, хотя и числится по некоторым предметам на компанийском счете (курс. мой), должна, однако, быть совершенно отделена от Сахалинской и оставаться по прежнему в непосредственном распоряжении правительства» (тоже).

11-го апреля 1853 года соответственный по делу всеподданнейший доклад, составленный в министерстве иностранных дел строго на основании записки «Р.-А. К°» и поправок в ней со стороны В. Кн. Константина Николаевича, был утвержден Государем Императором, а 17-го апреля главное правление К° доставило в морское министерство особое обязательство за подписью [192] всех членов правления, в котором между прочим говорилось, «что оно употребит всевозможное с своей стороны старание к оправданию того Высочайшего доверия, которым в настоящее время удостоена К°».

Высочайшее повеление о занятии Сахалина, а равно и наставления по этому поводу Муравьева были доставлены на Амур 11-го июля транспортом «Байкал», привезшим для Сахалинской экспедиции 12 казаков и 5 матросов. Муравьев рекомендовал Невельскому учредить на Сахалине 2-3 поста; на них «поставить орудия и устроить ограды или укрепления»; с японскими рыбаками обходиться дружески и объявить им, что под нашею де защитою они могут безопасно продолжать промысел и торговлю. К этому генерал-губернатор прибавлял, что для снаряжения на Камчатке экспедиционной команды в 100 человек при 2 офицерах на место направлен состоящий при нем маиор Буссе (впоследствии военный губернатор Амурской области).

Признавая необходимым, предварительно осуществления возложенной на него мисии, исследовать берега Сахалина и располагая для того достаточным временем, Невельской направился на «Байкале» вокруг острова Сахалина, выйдя из Петровского с севера и вернувшись обратно с юга. Из мест, по их географическому положению отвечавших задаче целесообразного расположения русских постов, он не нашел ни одного, кроме района залива Анива, сколько нибудь удобного в смысле стоянки судов. Это и послужило основанием для тогда же принятого им решения направить всю силу экспедиции именно в Аниву. Но до прибытия таковой в его распоряжение, Невельской все же отправил на Сахалин подпоручика Орлова с пятью нижними чинами для занятия небольшой бухты на западном берегу около 50-й паралели. Следуя приказаниям своего начальника, Орлов, прибыв на место, собрал всех окрестных жителей, объявил им, что Сахалин принадлежит России и что обитатели острова принимаются под защиту и покровительство русской державы. 30-го августа Орлов основал пост Ильинский и донес о том Невельскому. Последний приказал ему явиться лично в селение Тамари-Анива, следуя вдоль побережья острова (Морск. Арх., Канцелярия, № 12596. лл. 3-6, 7-10, 12-16, 28; Невельской, стр. 227, 232, 233.).

Г. Тимченко-Рубан.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Присоединение к русским владениям Приамурья, Сахалина и Уссурийского края // Военный сборник, № 10. 1909

© текст - Тимченко-Рубан Г. 1909
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Андреев-Попович И. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1909