ТИМЧЕНКО-РУБАН Г.

ПРИСОЕДИНЕНИЕ К РУССКИМ ВЛАДЕНИЯМ

Приамурья, Сахалина и Уссурийского края.

(Продолжение).

(См. «Воен. Сборн.» № 8.)

ГЛАВА II.

Появление казаков на севере Тихого океана. — Экспедиция Беринга. — Открытие Аляски. Курильских и Алеутских островов. — Плавания первых русских предпринимателей за пушным товаром. — Шелехов и Голиков. — Взгляд на их деятельность Императрицы Екатерины II. — Учреждение «Российско-Американской К°» и ее монопольные привилегии. — Первоначальная деятельность К°. — Резанов в качестве посла в Японию и его распоряжения по колониям. — Новоархангельск и Росс. — Оценка государственного значения деятельности Р.-А. К°. — Ее торговые обороты. — Казенные порты дальнего северо-востока и их нужды. — Стремление Р.-А. К° перенести Охотский военный порт в Анн. — Перенос этого порта в Петропавловск. — Амурский вопрос в конце XVIII и в начале XIX веков. — Лаперуз, Броутон и Крузенштерн признают Сахалин полуостровом. — Экспедиции Гаврилова и Ахте. — Невельской и его приготовления к кругосветному плаванию. — Покровительственное к нему отношение князя Меншикова и Муравьева и враждебное со стороны нашей дипломатии. — Наставления Невельскому перед отъездом. — Плавание «Байкала» до Петропавловска. — Инструкция Муравьева. — Петербургские сферы и их отношения к амурскому вопросу. — Учреждение Амурского комитета. — Попытки канцлера графа Нессельроде свести амурский вопрос к нулю. — Окончательная инструкция Невельскому. — Стремление нашей дипломатии придать экспедиции на Амур характер частного предприятия Р.-А. К°.

На крайний восток Сибири, на побережье Тихого океана, наша казацкая вольница проникла еще в XVII веке. Пионером в этом деле явился бывший старшина донского войска — Дежнев, [160] впервые установивший в 1668 году факт наличности пролива, ныне именуемого Беринговым, но не оставивший достаточно основательного описания своих открытий. В последнее десятилетие того же века отважные казаки Атласов и Морозко и боярский сын Кобелев проникли на Камчатку и объявили этот полуостров владением России, а в 1710 и 1712 годах сибирскою вольницею были заняты некоторые Курильские и Шантарские острова. В конце царствования Петра Великого французская академия наук обратилась к своему венценосному члену, к русскому Царю, с просьбою снарядить экспедицию для исследования, соединяется ли Азия с Америкой. Петр избрал для этого морского офицера Витуса Беринга, по происхождению датчанина, вступившего в русскую службу в 1704 году, и дал ему собственноручно набросанную инструкцию. Беринг направился в путь за несколько дней до кончины Великого Монарха, сухим путем достиг Охотска, перебрался на Камчатку, построил в устье реки Камчатки бот «Гавриил» и в 1728 году побывал в проливе своего имени, после чего вернулся в Петербург. В царствование Анны Иоанновны Беринг вновь был отправлен на крайний северо-восток для открытия путей в Японию и для занятия на материке Северной Америки пространств ближайших к Камчатке. Построив в Охотске необходимые суда, он пошел в 1710 году в Авачинскую губу, положил начало Петропавловску и в следующем году, совместно с Чириковым, поплыл к берегам Америки. Во время этого плавания был открыт ряд новых островов в Курильской и Алеутской трупах и острова Командорские, богатые драгоценной пушниной. Экспедиция эта, закончившаяся для Чирикова вполне благополучно, оказалась роковой для Беринга: больного, пораженного цынгой, капитан-командора выкинуло с судном на пустынный тогда остров, где знаменитый путешественник и нашел свою кончину. Остатки его экипажа вернулись на Камчатку; остров же получил впоследствии название по имени почившего на нем начальника экспедиции (остров Беринг групы Командорских островов).

Открытия Беринга и Чирикова вскоре стали достоянием гласности, и сведения о пушном богатстве островов Алеутских и побережий Аляски проникли в наш торговый мир. В сороковых годах XVIII века сержант нижнекамчатской команды Басов и матрос Беринга Неводчиков, несколько позднее Трапездников, Глотов, Толстых, Бечевин и другие предпринимают [161] ряд экспедиций на новые места уже по поручению и на средства различных торговых людей. Однако, организация экспедиций по прежнему остается примитивной, и трудности приходится преодолевать огромные. К отправным прибрежным пунктам приходилось доставлять все материалы для постройки судов на месте, как и все припасы и все предметы снаряжения судов и команд, доставлять по стране пустынной, вовсе лишенной дорог; на месте же или в ближайших районах Сибири вербовали судовые команды, комплектуя их беглыми преступниками и бродягами, вообще народом совершенно недисциплинированным и в огромном большинстве чуждым познаний в морском деле, но за то отчаянно отважным. Для плавания обыкновенно строили так называемые «галиоты», но вряд ли суда постройки невежественных бродяг и немногим более искусных самозванных «капитанов» были достойны носить это техническое название. По свидетельству капитана 2-го ранга Головина, совершившего кругосветное путешествие в 1807 г. и побывавшего на Камчатке, спутники знаменитого Кука (1778 г.), повидав один из таких «галиотов» у Алеутских островов, «не мало удивлялись безрассудной дерзости людей, отваживающихся плыть океаном на столь слабо и нескладно составленной машине». Другой наш моряк, лейтенант Давыдов, плававший в Беринговом море в 1802-1803 годах, рассказывает по истине изумительные эпизоды, приключавшиеся с такими русскими мореходами при их поисках «неведомых землиц» и пушного зверя. Случай, один только случай распоряжался ими властно и роковым образом. Без карт, без инструментов, без каких либо познаний в морском деле, носились они по океану, сами не зная, куда идут и как вернутся обратно. По звездам ночью и по блеску зари ориентировались они в своих плаваниях; нередко ошибались при такой ориентировке поразительно. Там судно выкидывало волнами на берег — не то японский, не то американский по соображениям «капитана»; оказывается его принесло в окрестности Большерецка. Бывали случаи, когда у неведомого острова «галиот» застигал жестокий шторм; «капитан» тотчас же отдавал оба якоря, а сам с командою перебирался на берег; слабые цепи не выдерживали напора волн, судно срывало и уносило в море; казалось: гибель неизбежна; но по велениям неисповедимой судьбы и по заступничеству Николая Угодника, катастрофы зачастую избегали: стихнет ветер, разойдутся грозные тучи, успокоится [162] море, проглянет солнышко и осветит плавно качающийся неподалеку «галиот», вновь принесенный к месту, откуда волны умчали его за несколько дней перед тем. И эти отчаянные экспедиции, громадное большинство их, заканчивались вполне благополучно: почти все живы и здоровы, трюмы полны шкурами котика и бобра, «под высокодержавную руку» всероссийских самодержиц подведена новая «неведомая землица».

Первая, более или менее серьезная, попытка разобраться с вопросом о наших владениях в северных водах Великого океана была произведена в 1766 году. По представлению сибирского губернатора Чичерина и по повелению Императрицы Екатерины II, капитаны Креницын и Левашов, уже на настоящих, военных, галиотах были направлены на Алеутские острова и к побережью Америки. Но эта экспедиция ничем существенным не закончилась и не принесла в результате ничего положительного. Правительство же пока что этим удовлетворилось, и дальнейшая деятельность в рассматриваемом районе вновь перешла в руки частных предпринимателей.

Из среды таких предпринимателей особенно выделился предприимчивостью, смелостью и настойчивостью купец Григорий Шелехов, построивший и снарядивший в Охотске три «галиота» и самолично пустившийся в плавание в августе 1783 года. Он достиг Алеутских островов, занял один из них, именно остров Кадьяк, укрепился там, объявил инородцам о принадлежности всех Алеутских островов России, побывал и на Аляске. Вернувшись в Сибирь с богатым грузом пушнины, Шелехов задумал основать правильно организованное предприятие в северных водах Тихого океана, сошелся для этого с богатым купцом Голиковым и возбудил в Петербурге ходатайство о даровании новой комерческой компании ряда привилегий, в ряду которых наиболее существенными должны были явиться: выдача компании субсидии в 200,000 руб., утверждение за нею монопольных прав на эксплоатацию морских промыслов на Алеутских островах и на побережьи Аляски и назначение в распоряжение предпринимателей воинской команды с артилерией. Ходатайство это было энергично поддержано сибирским губернатором Якоби и комерц-колегией. Но мудрая Императрица Екатерина II взглянула на дело иначе: она не нашла просьбу Шелехова и Голикова отвечающей интересам государственным и отказала как в просимой монополии, так и в участии правительства в [163] частном деле денежными средствами и военною силою. С другой стороны, поощрить энергичных людей все-таки следовало, но поощрить по возможности платонически. И вот в указе 22-го сентября 1788 года по этому поводу читаем: ...«но в вознаграждение усердия помянутых купцов, к пользе государственной оказанного распространением открытия неизвестных земель и народов и заведением с ними торговых промыслов» — Императрица повелела даровать им серебряные шпаги и медали, а также похвальные грамоты из сената.

Конечно, серебряные шпаги и похвальные грамоты не удовлетворили практических деятелей, имевших в виду лишь наживу. Они возбудили перед правительством целый ряд новых ходатайств, искусно маскируя свои личные потребности посылками на необходимость устроить новые русские владения, закрепить их за нами и обратить инородцев в православную веру. Но и из этих ходатайств были удовлетворены лишь просьбы о назначении в новый край мисионеров да двадцати семей ссыльных, преимущественно из мастеровых, с целью обстройки колоний и оборудования верфи на американском берегу. И такая сдержанность правительства в помощи предпринимателям была не напрасной: по свидетельству капитана 2-го ранга Головина, мисионеров Шелехов бросил на произвол судьбы непосредственно по их появлении в районах деятельности компании, а мастеровых заставил промышлять зверя, сражаться с инородцами и добывать себе пропитание кто как умел. В результате, к 1818 году из поселенных на новых местах подневольных людей осталось в живых трое мужчин да одна женщина; прочие погибли от голода и в стычках с туземцами.

Направляя все свои усилия к повышению доходности предприятия и не брезгая никакими средствами, компания Шелехова и Голикова достигла блестящих результатов: за период времени до 1797 года она вывезла с Алеутских островов и Аляски пушнины на колосальную по тому времени сумму в 1.479,600 руб., колосальную тем более потому, что единичные цены на меха стояли тогда на весьма низком уровне. Достаточно сказать, что в этой добыче одних морских бобров было 15,647 штук (по ценам 1906 г. в Петропавловске на сумму — 13.161,715 руб.), а чернобурых лисиц, добываемых ныне лишь единичными экземплярами да и то не каждый год — 4,625. Естественно, что при таких итогах деятельности компании и при неутверждении за [164] нею прав монополии, нашлись и иные предприниматели, вступившие в конкуренцию с Шелеховым. Но многие из новых конкурентов, вернее почти все, оказались не в силах бороться с богатым обществом, руководимым таким энергичным хозяином как Шелехов. Конкурентом действительным и серьезным явилась лишь «Американская К°», образованная иркутским купечеством, во главе которой стал купец Мыльников — человек также отменной энергии. Возникла борьба; борьба эта не предвещала ничего хорошего; она была одинаково и крайне невыгодна обоим обществам; необходим был выход и такой нашелся: обе компании соединились в 1797 году в одну, именно в знаменитую «Российско-Американскую К°».

В то время наши правительственные сферы коренным образом преобразовались; политика и внутренняя, и внешняя стала иною. Чего не могли добиться ни Шелехов, ни сибирская администрация при Екатерине И, того добилась новая «Р.-А. К°». 8-го июля 1799 года она была принята «под непосредственное покровительство» Государя Императора, и ей были даны монопольные права на промыслы «на матерой земле Северо-Западной Америки, на островах Алеутских и Курильских и во всей части Северо-Восточного моря». Указом же 27-го декабря того же года «Р.-А. К°» предоставлено было на 20 лет: пользоваться в районе ее действий всеми дарами природы как на поверхности земли, так и в ее недрах, пользоваться всем, что «было ею отыскано и впредь отыщется», без всякого со стороны других на то притязания; заводить где угодно и какие угодно поселения и укреплять их: торговать с кем угодно и как угодно; пользоваться казенным лесом, растущим по северным берегам Великого океана; получать из казенных складов порох и свинец по заготовительным ценам и т. д. Эти привилегии, почти без изменений, с небольшим лишь ограничением прав К° в отношении торговли с Китаем, были подтверждены в 1828 и в 1841 годах.

«Р.-А К°» была предприятием акционерным. Первоначальный ее капитал, в сумме 724,000 руб., был разделен на 724 акции, а акции распределены между учредителями; но уже в 1799 году последовало разрешение выпустить еще тысячу акций «для желающих». К° находилась под ведением «главного правления» в Петербурге, имевшего свою «контору» в Иркутске. В числе акционеров находилось весьма много лиц чрезвычайно влиятельных и исключительного общественного положения. Предприятие [165] с первых же шагов пошло в гору, как говорится — было искусственно взмылено, и подтверждением этому может служить хотя бы тот факт, что уже через год по учреждении К° ее акции в 1000 руб. стоили 3,638 руб. 61 1/4 коп. (I Полн. Собр. Зак., №№ 16.709, 17.171, 18.076, 19.030, 19.233, 19.611, 28.756; II Полн. Собр. Зак., №№ 2.452, 14.324; «Материалы для истории русских заселений по берегам Восточного океана», т. I — записка кап. 2 ранга Головина, стр. 50-54 и т. IV — записка лейт. Давыдова, стр. 60, 61 и прилож. Б; П. Тихменев «Историческое обозрение Г. А. К°», Сиб., 1861 г. стр. 2-5, 7-23; Назаров, стр. 20; Словцов, стр. 239; Невельской, стр. 23-25.).

Непосредственно по организации «Р.-А. К°», местные ее деятели различных категорий начали систематично занимать Алеутские и Курильские острова и побережную полосу Аляски. Уже в девятидесятых годах XVIII в. на американском берегу имелось несколько укрепленных пунктов, а знаки с российскими государственными гербами были установлены на значительном протяжении територии Нового Света. В 1799 году главный уполномоченный компании Баранов, совершавший плавание у берегов Америки на галиоте «Ольга», занял в архипелаге Георга III остров Ситху, расположенный неподалеку от корня полуострова Аляски. Избрав на этом острове весьма удобную гавань, почти всегда свободную от льдов, он основал в ней «крепость» св. Архистратига Михаила и намеревался обратить таковую в базу компанейских предприятий. Но расчеты Баранова не оправдались: туземное инородческое население, с которым деятели «Р.-А. К°» не церемонились и которое они эксплоатировали всякими способами, население, не чуждое воинственности, вырезало в 1802 году весь гарнизон новой «крепости», а все сооружения смело с лица земли.

Между тем, петербурское правление К° решило снарядить кругосветную экспедицию, главною целью которой явилось устройство и снабжение колоний. То была первая морская экспедиция в ряду многочисленных позднейших того же характера. Вообще на этих экспедициях я останавливаться не намерен; это заставило бы меня слишком углубиться в историю «Р-А. К°» и вывело бы из рамок задачи — ознакомить читателей только с главнейшими этапами исторической жизни пресловутого предприятия. Но о первой кругосветной экспедиции сказать несколько слов необходимо.

Задумав направить на крайний северо-восток морскую экспедицию, правление «Р-А. К°» добилось содействия в этом деле со [166] стороны правительства и широко воспользовалось таковым. В распоряжение правления было предоставлено 14 морских офицеров, в их числе капитаны Крузенштерн и Лисянский, 3 доктора и 93 матроса военного флота. Правление решило приобрести суда заграницей и там же оборудовать их для плавания. В 1803 году Лисянский купил в Англии два корабля: один — водоизмещением в 430 тон, вооруженный 16 пушками, другой — в 373 тоны с 14-ю орудиями; первый был назван «Надежда», второй — «Нева»; корабли, по отзывам наших моряков, были неважные; приобретать такие суда заграницей не стоило. Командиром «Надежды» и начальником экспедиции был назначен Крузенштерн; «Невою» командовал Лисянский. С ними же направился в плавание главный распорядитель «Р.-А К°» Резанов, облеченный званием чрезвычайного российского посланника и получивший по этому званию известные полномочия для установления сношений с Японией и Китаем.

Экспедиция двинулась в путь в конце июля 1803 года; курс мимо мыса Горна на Камчатку. Прибыв на место в начале навигации 1804 года, Резанов энергично приступил к одной из важнейших, по крайней мере в его глазах, задач своей комерческой мисии — к открытию и снабжению товарами китайских лавок в Охотске и на Камчатке. Историограф «Р.-А. К°» Тихменев, все сочинение которого является чуть ли не сплошным восхвалением деятелей этой К°, свидетельствует, будто сказанною мерою Резанов убил двух зайцев: доставил выгоды своим доверителям и облагодетельствовал край, избавив его население от эксплоатации со стороны «нескольких (?) монополистов», торговавших подобными же товарами по произвольным ценам. Но Головин, лично ознакомившийся с делом на месте, говорит совсем другим языком. Он утверждает, что в данном случае монополизацию торговли европейскими товарами преследовал именно сам Резанов, а расчет его был прост и на первый взгляд безошибочен: привезя в край товары морем, по фрахту несравненно более дешевому, чем доставались таковые местным мелким купцам, получавшим грузы сухим путем через Иркутск и Якутск, Резанов мог сильно сбить цены, относительно безубыточно для «Р-А. К°», и тем зарезать своих конкурентов. Однако, на практике вышло нечто неожиданное: остроумно рассчитав, что «Р.-А. К°» не может регулярно пополнять свои запасы, местные купцы сразу скупили по дешевой цене весь [167] привезенный товар и стали продавать его по старому, лишь с большею для себя выгодою. Афера Резанова потерпела полное фиаско.

Летом того же 1804 года «Нева» пошла к острову Ситхе, а за нею туда же направился и Баранов с четырьмя судами местной постройки, со значительным числом колонистов, с запасом орудий, боевых и жизненных припасов. Туземцы встретили пришельцев явно враждебно, и остров пришлось занимать с боя. На месте разрушенной крепости соорудили новую и нарекли ее Новоархангельском. Крепость вооружили 11-ю пушками и сделали ее, по обстановке того времени, действительно могущественною, чем первоначальная мысль была осуществлена полностью: «Р.-А. К°» получила у американских берегов прочную базу, просуществовавшую до конца ее деятельности. Чтобы не возвращаться к этому вопросу, отмечу тут же, что Новоархангельск с течением времени все совершенствовался и совершенствовался. По отчету капитана Литке о плавании его в 1826-1829 годах на шлюпе «Сенявин», Новоархангельск представлял тогда крепкую, возведенную на возвышенном каменному мысу, цитадель с башнями и батареями на 32 орудия; у подножие цитадели лежал значительный поселок, весь окруженный прочным палисадом, приспособленным к ружейной обороне; тут же имелись элинги и мастерские для постройки и исправления судов; к порту было приписано около 15 судов, водоизмещением от 60 до 350 тон, содержавших сообщение между колониями и Охотском; судами командовали флотские офицеры, поддерживавшие в командах стройный порядок и дисциплину; жителей в Новоархангельске насчитывалось 800 человек, из них 300 русских. К пятидесятым же годам прошлого века вооружение Новоархангельска достигало 147 орудий, в числе коих имелись даже такие сильные по тому времени пушки, как двухпудовые бомбические.

Возвращаясь к деятельности на дальнем северо-востоке Резанова, следует отметить его стремления завязать сношения с Калифорнией с целью получения из этой страны провианта для колоний «Р.-А. К.°». Для этого он направился в 1806 году на компанейском корабле «Юнона» в Сан-Франциско и вступил в переговоры с местным губернатором, доказывая обоюдную выгодность осуществления его мысли. Но губернатор Калифорнии от предложения Резанова уклонился и порекомендовал ему обратиться с таковым непосредственно в метрополию, т. е. в Испанию. Все, что удалось главному правителю «Р-А. К°» — [168] это получить в Сан-Франциско груз хлеба на текущую потребность колоний, получить таковой как бы в виде приданного при обручении его с дочкою сан-франциского коменданта.

Не более продуктивна была и дипломатическая мисия Резанова. Его путешествие на корабле «Надежда» в Нагасаки, совершенное в 1805 году, завершилось полным неуспехом: японцы не только не приняли от него официального «листа» нашего правительства, но не приняли даже привезенных подарков. В отомщение за такой афронт, Резанов организовал нечто вроде карательной экспедиции на Сахалин, надолго испортив тем наши отношения с Японией. Подробности этой экспедиции будут приведены в своем месте.

Взоры деятелей «Р-А. К°» на Калифорнию, в особенности на районы ее, фактически испанцами не занятые, не были отвлечены отъездом на родину Резанова. Богатство этих районов бобром и другим пушным зверем, а также виды на возможность процветания там земледелия и снабжения оттуда колоний провиантом, побудили одного из приказчиков К°, некого Кускова, предпринять в 1811 году экспедицию в Новый Альбион — никому не принадлежавшую часть Калифорнии, окрещенную этим именем мореплавателем Драком. Кусков направился в плавание из Новоархангельска на шхуне «Чириков» с командою в 95 человек русских и с 40 алеутами, совершившими путь на байдарках. Прибыв на место, он основал в 1812 году, с согласия местного населения, крепостцу Росс по близости от залива Бодего (порт Румянцева), несколько севернее реки Рио де Сан Себастиан, прозванной тогда же Славянкою. Крепостце придали четырехугольную форму, обнесли ее толстым и высоким палисадом и вооружили 13 пушками. В окрестностях устроили несколько ферм, завели хлебопашество и занялись скотоводством. Хлебопашество далеко не оправдало надежд и во всяком случае шло несравненно хуже, чем скотоводство, но все же новая крепостца известную роль сыграла, и роль эта заключалась в установлении сношений с более южными и более культурными частями Калифорнии, откуда повременно удавалось получать запасы провианта для колоний. Повременно — по той причине, что делу этому энергично препятствовали испанские власти, опасавшиеся покушения со стороны Росса на Сан-Франциско. С течением времени, не смотря на то, что ощутительно никто не претендовал на водворение русских в Новом Альбионе даже после объявления в [169] 1818 году независимости Калифорнии и после занятия ее инсургентами, значение Росса для колоний, по причинам плохо выясненным, все падало и падало, что и привело в конце концов «Р.-А. К°» к решению продать эти владения за тридцать серебренников: в 1841 году крепость, фермы, стада рогатого скота и табуны лошадей были уступлены за 160,000 франков американскому гражданину Сутору.

В 1814-1815 гг. «Р.-А. К°» временно овладела одним из Сандвичевых островов. Там развевался русский флаг и стояли наши пушки. Но король островов Камсамеа вскоре заставил К° убраться во свояси.

Преследуя исключительно цели комерческие, «Р.-А. К°» в этом отношении достигла результатов весьма почтенных. Ежегодно вывозилось в Европу огромное количество пушнины и других товаров, при чем первое время конечно преобладала пушнина. За промежуток времени с 1798 по 1822 гг. К° вывезла 86,644 шкуры морских бобров (по нынешним ценам на месте на сумму около 75 мил. руб.) и 15.112 чернобурых лисиц, не считая других менее ценных мехов. В более поздний период первенствующую по ценности и доходности роль начал играть чай: за 1821-1841 гг. одного этого продукта было вывезено на сумму свыше 9 мил. руб. сер. Но комерческие обороты К° ни в каком отношении не знаменовали общегосударственного значения ее деятельности.

Пользуясь удивительными льготами и всяческим содействием со стороны правительства, не останавливавшегося перед предоставлением в ее распоряжение морских офицеров и команд, что сделала «Р-А. Ко» доброго и полезного в области служения прямым и насущным нуждам благодетельствовавшего ее правительства? Решительно ничего! В первую половину своего существования К° лишь однажды пошла навстречу нуждам правительства, добровольно обязавшись в 1820 году снабжать на своих судах казенные учреждения Охотска и Камчатки. Но эта услужливость была насквозь пропитана коварством. Она совпала по времени с предложениями иностранных фирм принять на себя ту же обязанность под условием разрешения им производить некоторые промыслы в наших северных водах, с предложениями, которые могли нарушить целокупность монополии «Р-А. К°» и которые были ей крайне невыгодны. Устранив же конкурентов и отбив у иностранцев охоту вновь предлагать свои [170] услуги, другими словами устроившись в этом деле, «Р.-А. К°» тотчас же переменила тактику, начала всеми мерами добиваться, а вскоре и добилась освобождения ее от сказанной обязанности. В позднейшее время правительство уже само стало требовать от К° участия в деле служения казенным интересам. Но, как увидим, К° неукоснительно стремилась либо устраниться от такого участия, либо выговорить себе за грошевые услуги тысячные вознаграждения. Что же касается былой деятельности К° в отношении общегосударственных интересов высшего порядка, то для характеристики такой деятельности достаточно сослаться хотя бы на свидетельства капитана 2-го ранга Головина — лица, бесспорно компетентного, никаких служебных или имущественных отношений к К° не имевшего и повидимому не бывшего заинтересованным в подрыве, во чтобы то ни стало, доверия к администраторам пресловутого предприятия.

При отправлении Головина в 1807 году в первое кругосветное плавание на шлюпе «Диана», ему начальство дало совет «заглянуть инкогнито» в дела «Р.-А. К°»; перед вторым же его плаванием на фрегате «Камчатка» в 1817 году, он получил, по воле Императора Александра I, уже предписание — осмотреть компанейские заселения и ознакомиться с порядками в них. Выполнив эти поручения, Головин представил две записки, которые, несмотря на видимое стремление автора быть объективным, сильно смахивают на прокурорские обвинительные акты. Пересказывать все содержание этих записок я не буду; ограничусь лишь существом некоторых свидетельств автора.

Предшественники приказчиков «Р-А. К°», первые эксплоататоры природных богатств дальнего северо-востока, обосновали всю свою «комерцию» на принудительном меновом торге с местными инородцами, заставляя последних платить за русские товары неимоверно дорого: за нож или топор брали, например, по несколько бобров. Поначалу инородцы Алеутских островов и побережья северозападной Америки, не знавшие до Кука (1778 г.) никого, кроме русских, относились к такому с ними обращению покорно. Но когда, после плавания Кука, в те же места стали проникать англичане, инородцы прозрели, поняли, как жестоко их эксплоатировали русские, озлобились на них и из покорных и мирных обратились в явных врагов, пока что бессильных, незнакомых с «культурным» оружием и «культурными» приемами борьбы. Приказчики «Р-А. К°» ничуть не переменили [171] политики своих предшественников и не приложили никаких стараний к улучшению отношений с инородцами. Но в те времена инородцы уже располагали огнестрельным оружием, завезенным к ним гражданами северо-американских штатов, быстро освоились с ним и нередко брались за него, отстаивая свои человеческие права. Происходившие повременно стычки далеко не всегда заканчивались торжеством деятелей «Р-А. К°»; многие поселки последней и даже крепостцы уничтожались инородцами. При явной враждебности аборигенов края и при утрате ими былой немощи, меновой торг постепенно начал терять прежнюю прибыльность, а деятели К° поневоле обратились к другой тактике — к найму русских и инородческих промышленников, долженствовавших добывать пушнину в пользу нанимателей. А для того, чтобы тактика эта сопровождалась по старому «добрыми» барышами, наемников эксплоатировали напропалую. Их снабжали в долг предметами первой необходимости, качества отвратительного, но по расценке прямо ростовщической, доводя, например, цену пуда хлеба до 10 руб.; а когда наступало время расчета за службу — оказывалось, что наемнику не причитается ни гроша: все следуемое жалованье шло в уплату долга, а иногда его не хватало. Естественно, что при таких условиях в вольнонаемных промышленниках численного преизбытка не было, и К° принимала к получению низших агентов меры экстраординарные. Не говоря уже о вербовке служащих с заведомо ложными посулами, К° не останавливалась даже перед нарушением элементарных обязанностей частного юридического лица по отношению к правительственным органам, шедшим навстречу ее нужд. Так, бывали, по свидетельству Головина, случаи, когда «Р-А. К°», получив в Охотске несколько военных матросов для провода судов в Америку, силою задерживала их для своих целей, в качестве рабочих на промыслах. В стремлении повысить барыши, деятели «Р-А. К°» доходили иногда до мер прямо возмутительных. Так, однажды, они сожгла в Иркутске несколько тысяч шкур морских котиков единственно для того, чтобы поднять цены на пушнину. Если же к этому прибавить, с одной стороны, что на компанейских промыслах не соблюдалось никаких правил рациональной охоты, что избивалось все, что избивать было возможно, и что приказчики гонялись более за количеством шкур, чем за их качеством, а с другой, что инородцев спаивали, награждали их оспой и сифилисом, а то и просто выгоняли с насиженных [172] мест, то станет ясно, как мало заботилась К° о нуждах государственных: щедрые дары природы расточались преступным образом, богатые промысла обесценивались, новых подданных Российской державы настойчиво и систематически вели к вырождению и вымиранию. Характерен в последнем отношении пример Камчатки: к семидесятым годам XVIII в. камчадалов насчитывалось свыше 20,000; по переписи же 1804 года их оказалось, обоих полов, только 1,200.

Слухи о жестокостях и о вредоносной деятельности первых приказчиков К° дошли до Петербурга и стали известны Императору Павлу I. По свидетельству Головина, Государь вначале намеревался уничтожить все дело, ненужное ни стране, ни народу; но тут были пущены в ход всевозможные ухищрения, и Павла Петровича убедили отказаться от его намерения. Однако, угроза, нависшая было над К°, не образумила ее деятелей. Крузенштерн, в своем отчете о кругосветном плавании 1803-1806 гг. на корабле «Надежда», не страшась «подпасть негодованию некоторых особ», жестоко порицает «убийственную» деятельность приказчиков «Р-А. К°» (Материалы по Восточн. океану, т. I, стр. 55, 75, 76, 92-96, 99, 100, 105, 109, 111, т. II, стр. 70-74, 119, т. III, стр. 1-4, 12-15, 58, 95, 137, 138, 157, 169, т. IV, стр. 68, 114, 134, 215, 217-219 и прилож. В.; Тихменев, стр. 36, 82, 98, 102-108, 132, 146, 150, 206, 208, 215, 220, 328.).

Наделяя «Р-А. К°» всевозможными привилегиями и всячески споспешествуя операциям этого учреждения, правительство наше, конечно, имело между прочим в виду воспользоваться услугами К° в деле снабжения наших северовосточных владений и казенных в них органов необходимыми запасами, коих на месте достать было невозможно. Для того же, чтобы понять эту правительственную нужду, приходится сказать несколько слов о былых условиях жизни на побережьях Охотского и Камчатского морей и о казенных на них учреждениях. Сказать эти несколько слов тем более необходимо потому, что нужды далекой окраины вновь выдвинули на очередь вопрос об Амуре, т. е. вопрос, составляющий коренную тему настоящего очерка.

Вскоре после водворения русского владычества на северовосточных берегах Сибири и основания Охотска, названный пункт получил наименование военного порта. Он стал военным портом скорее по кличке, чем по существу, ибо оборудование его как материальными, так и личными средствами было прямо ничтожным. Все же кой какие портовые сооружения в Охотске [173] имелись; имелось и портовое управление; самый порт приходилось снабжать всякими запасами, так как на месте ни жизненных, ни иных припасов не было. Такое снабжение производилось обычно по сухому пути — через Иркутск, оттуда почтовым трактом на Якутск, далее на судах по Лене и бичевою по Алдану, Мае и Нелькану, наконец, в Охотск на вьюках или на собаках по едва разработанным тропам. Поселения на Камчатке и военно-морской пост в Петропавловске снабжались уже из Охотска большею частью на судах приказчиков якутских купцов, а иногда и на казенных транспортах. Шли эти запасы крайне медленно, а перевозка стоила чрезвычайно дорого, почему цены на предметы первой необходимости стояли в Охотске и на Камчатке на совершенно ненормальном уровне, да и потребных припасов всегда было крайне ограниченное количество. Так, в зиму с 1809 на 1810 год, команда военного шлюпа «Диана», зимовавшего в Петропавловске, получала лишь половину следуемого провианта; в городских магазинах пшеничная мука самого низшего сорта продавалась по 20 руб. за пуд, масло — по 80 руб. за пуд, фунт чая — 10 руб., фунт сахара — 4 руб., пуд говядины — 16 руб. и т. д. Повременно, но весьма нерегулярно, доставлялись припасы в Охотск и Петропавловск также кругосветным путем из Кронштадта, иногда на казенных судах, иногда на судах «Р-А. К°», с уплатою в последнем случае весьма дорогих фрахтов. «Р-А. К°», как мы уже видели, всячески уклонялась от этой обязанности, а когда и брала на себя доставку в Охотск казенных грузов — не всегда довозила их до места. Компанейские суда, предназначавшиеся для кругосветных экспедиций, покупались обыкновенно «по случаю» и с соблюдением всевозможной экономии, почему далеко не отличались хорошими морскими качествами; они часто терпели аварии, а в таких случаях командиры судов распродавали грузы за бесценок, где и кому попало. Так, в 1822 г. корабль «Р-А. К°» «Елизавета», даже не потерпевший никаких особых бедствий по стихийным причинам, все же пришлось продать на слом по середине пути — у мыса Доброй Надежды.

При таких условиях, основная цель учреждения в Охотске военного порта — образование опорной точки на берегах Тихого океана для распространения нашего влияния на воды этого океана и для развития русской морской торговли на востоке — оказывалась очевидно недостижимой. Не говоря уже о том, что достижению [174] сказанной дели препятствовала прежде всего невыгодность расположения порта по географическим условиям — на далеком севере, в водах с относительно коротким периодом навигации — в военном порте, при обрисованном способе его снабжения, нельзя было содержать ни сколько нибудь серьезной по силе флотилии, ни значительного гарнизона. Наши боевые и охранные средства были там так слабы, что мы не могли обеспечить себе даже права собственности на териториальные воды, не могли оберечь их от появления иностранных хищников, уничтожавших в этих водах, преимущественно у берегов Камчатки, китов и других ценных морских животных. И положение с течением времени скорее ухудшалось, чем улучшалось, хотя попытки к увеличению военной силы на Камчатке все же делались. Так, еще в 1799 году в Петропавловске сформировали гарнизонный баталион, крепостную артилерию и значительную казачью команду; но уже в начале прошлого века, по невозможности сколько нибудь сносно продовольствовать такой гарнизон, баталион был выведен внутрь Сибири, а команды артилеристов и казаков сократили в несколько раз; на месте оставили флотскую экипажную роту, небольшую артилерийскою команду и несколько казаков.

В сороковых годах прошлого века возник вопрос о переносе Охотского порта в Аян. Вопрос этот поднял правитель помещавшейся в Охотске же фактории «Р-А. К°» — лейтенант В. С. Завойко, находивший пребывание там фактории неудобным по плохим морским качествам бухты и не желавший переносить на новое место только одну факторию, так как совместное пребывание в одном пункте и фактории, и военного порта было во многих отношениях весьма для К° выгодным. Произведенная рекогносцировка Аяна, по крайней мере по заключению тогдашнего командира Охотского порта, капитана 1 р. Вонлярлярского, не дала данных для предпочтения этого пункта: путь на Якутск был от Аяна еще хуже, гавань была признана в морском отношении неудобной, в водах у Аяна оказался недостаток в рыбе, в окрестностях не нашлось пригодного для портовых нужд леса и т. д. И все же Завойко факторию в Аян перенес, получив при этом права «администратора» в новом пункте с производством в капитаны 2 ранга. А так как такой перенос оказался в материальном отношении для К° весьма убыточным и убыточным не столько по причине производства затрат на устройство новых сооружений, сколько по необходимости увеличения [175] компанейских судовых и вообще портовых средств, а также судовых команд (в Охотске К° пользовалась казенными портовыми средствами), то К°, вернее ее петербургское правление, занялось взмыливанием значения Аяна и в конце концов добилось решения обратить Аян до известной степени в казенное учреждение под несколько своеобразной формулировкой мероприятия: указом 6-го сентября 1846 года, Аянской фактории было присвоено наименование Аянского порта «Р-А. К°» с тем, чтобы начальниками нового порта назначались исключительно штаб-офицеры морской службы.

Расчеты «Р-А. К°» не замедлили оправдаться: в Аяне — в компанейском порту — стали появляться казенные учреждения и команды. В делах морского министерства того времени находим справку, гласящую, что «по распоряжению генерал-губернатора Восточной Сибири, предназначено устроить в Аянском порту различные здания и в том числе для морского ведомства»; Невельской же утверждает, что все необходимые К° портовые сооружения были устроены в Аяне за счет казны. Впрочем, последнее утверждение вряд ли не преувеличено: посетивший Аян, при своем путешествии в Камчатку, Муравьев доносил Великому Князю Константину Николаевичу, что многие оборудования порта произведены уже распоряжением и на средства «Р-А. К°».

Для устранения невыгод расположения Аянского порта в отношении его снабжения со стороны Иркутска, были приняты меры к улучшению сообщения с Якутском. По мысли Завойка, приступили к устройству почтового тракта на Нелькан и к принудительному заселению этого тракта, не ожидая его готовности, русскими раскольниками. Однако, из такой меры ничего хорошего не вышло: удобного тракта не создали, а громадное большинство переселенцев перемерло от цынги. Сухопутное сообщение с Аяном осталось по прежнему крайне затруднительным.

После обращения Аяна в полуказенный порт специального назначения, Муравьевым был поднят вопрос об упразднении военного порта в Охотске и об учреждении такового в Петропавловске. В представлении своем по этому поводу на имя управлявшего морским министерством, Великого Князя Константина Николаевича, от 23-го ноября 1849 г., он указывал, что о необходимости отказаться от Охотска, как военного порта, местные власти хлопотали еще с 1736 года, что иностранные суда, в изобилии плавающие по Охотскому морю, никогда не заходят [176] в этот порт, «который считают опасным местом в морском отношении» (курс. подл.), что те же неудобства порта признаются и нашими моряками, что все портовые устройства, как то оказалось при личном осмотре генерал губернатором Охотска, близки к разрушению по ветхости, наконец, что в Охотске свирепствует и никогда не прекращается злейшая цынга. Все это показывает, что военный порт следует из Охотска вывести и вывести именно в Авачинскую губу, которая «при малейшей перемене отношений наших с морскими державами может быть безвозвратно у нас отнята одним шлюпом и шхуною». Соединение же морских средств Охотска и Петропавловска в одном пункте, несмотря на их малочисленность, все же позволит нам «защитить Авачинскую губу, известную в целом мире, а вместе с нею и Камчатку, от покорения несколькими корсарами».

Представление это было утверждено Государем, самый Охотский порт был упразднен указом 2-го декабря того же года, город Охотск был причислен к Якутской области, была образована новая область — Камчатская, и военным губернатором в нее был назначен капитан 1 ранга Завойко.

Проектируя учреждение в Петропавловске военного порта, знаменитый администратор Восточной Сибири не мог не озаботиться и о соответственном укреплении этого пункта. Он всегда считал Петропавловск находящимся в угрожаемом положении со стороны иностранцев, лично убедился, что в навигацию 1849 г. у берегов Камчатки оперировало около 250 китобоев, преимущественно судов большого ранга и с многочисленными экипажами, находил необходимым пресечь такое самовольное хозяйничанье чужеземцев в наших водах и не мог не опасаться, что меры в последнем направлении могут завершиться конфликтом с Англией и Америкой. По этому его план укрепления Петропавловска и оборудования порта в военно-морском отношении не мог отличаться да и не отличался чрезмерной скромностью.

По получении в Петербурге предположений Муравьева, таковые были переданы на рассмотрение комитета министров. На бумаге комитет отнесся к делу серьезно и поручил министрам военному и морскому войти в подробное обсуждение общего вопроса об усилении военных средств на Камчатке. Но фактически в петербургских сферах предположения генерал губернатора были встречены далеко не сочувственно; по крайней мере, приятель Муравьева, министр внутренних дел Л. А. Перовский, [177] писал ему по поводу укрепления Петропавловска, что «это названо Государем мечтою, другими лицами фантазией и почти всеми приписано пылкости вашего воображения». При таком же угле зрения, как и следовало ожидать, по общему вопросу было принято частное и при том весьма скромное решение: «на первый случай» ограничиться усилением обороны собственно Петропавловской губы земляными батареями и иметь такую же батарею у входа в Авачинскую губу, снабдив последнюю блокгаузом и сигнальною мачтою. Муравьеву, «фантазировавшему» об устройстве из Авачинской губы безопасного внутреннего водного плеса, защищенного при входе в него постоянными береговыми укреплениями на 300 тяжелых орудий, и получившему уже афронт за широту своих замыслов, оставалось со сказанным решением лишь согласиться, присовокупив к этому соображение о желательности выполнения работ по укреплению Петропавловска распоряжением и средствами морского ведомства, «поелику в Петропавловском порте нет других команд и начальства, кроме морского, и надзор за таковыми другого ведомства был бы слишком отдален». На это и последовала Высочайшая санкция в начале 1851 года (Морской Архив, Канцелярия, № 10194, лл. 1-6, 13 и 55, № 11136, л. 13, № 11878, л. 19; Инженерный архив, № 48-1851 г. Инж. Д-та, отд. 1, ст. 3; Первое Полн. Собр. Зак., № 20403; Материалы по Вост. ок., т. II, стр. 3, 9, 120, 121; Невельской, стр. 39, 45-48; Тихменев, т. I, стр. 336 и т. II, стр. 10, 18, 20, 24, 28, 30; Ив. Барсуков «граф Ник. Ник. Муравьев Амурский но его письмам, официальным документам, рассказам современников и печатанным источникам», Москва 1891 года, ч. 1, стр. 266.).

Затруднительность сухопутного сообщения с побережьями Охотского и Камчатского морей, а также неудобства имевшихся там портов по их географическому положению, давно уже служили основаниями для повременного возвращения к вопросу об Амуре, как к пути для снабжения сказанных портов и как к реке, в устье которой можно было бы основать порт, много более соответственный нашим интересам на Тихом океане. Но к вопросу этому возвращались без отвечающей его важности настойчивости, и причинами тому являлись, с одной стороны, опасения нарушить добрососедские отношения с Китаем и нанести тем ущерб кяхтинской торговле, с другой — значительная сбивчивость понятий о значении амурского пути и о доступности входа в реку со стороны моря. [178]

Чуть ли не первою по времени картою, на которой р. Амур была нанесена до известной степени правильно и которая оказалась впоследствии более верной, чем позднейшие, надо считать карту Крашенинникова, изданную в 1752 году. На ней Сахалин был изображен в виде острова, противолежащего устьям Амура и отделенного от материка нешироким проливом. К сожалению, указаний глубин этого пролива и фарватеров на карте не имелось, почему самая карта не давала достаточного материала для суждения о значении устьев реки в смысле возможности устройства там морского порта. Надо полагать, именно это обстоятельство легло в основу решения сената оставить без последствий проект сибирского губернатора Мятлева, относившийся к 1753 году и содержавший в себе мысль о крайней желательности войти в сношения с Китаем касательно разрешения плавания русским судам по Амуру для доставки провианта из Забайкалья в Удск, Охотск, Гижигу, Большерецк, Тигиль и Нижнекамчатск. Такое предположение основываю на том, что Екатерина II, ознакомившись с проектом Мятлева, признала необходимым прежде всего исследовать вопрос о доступности Амура с моря и повелела в 1775 году основать для сей цели русские поселки по Амгуни, поближе к устью Амура, исподволь ознакомиться с этим устьем и занять таковое, буде результаты ознакомления окажутся благоприятными. Однако, замыслы мудрой правительницы России не осуществились: о них проведали в Китае, и русскому правительству был послан «лист», полный всяческих угроз, главою из которых являлась угроза перерыва торговых сношений через Кяхту. За невозможностью опереться в этом деле на вооруженную силу, которой в Восточной Сибири не было, проект Мятлева был и второй раз оставлен без последствий; нашим же промышленникам, подвизавшимся на севере Тихого океана, дано наставление, дабы они отнюдь «с китайцами не заводили о владении споров».

Между тем, в 1786 году у Татарского пролива появляется с юга известный мореплаватель Лаперуз, а в 1793 году — не менее известный Броутон. Оба свидетельствуют, что Сахалин — полуостров и что устья Амура с моря недоступны. Проникший в 1805 году в северную часть Татарского пролива наш моряк — капитан Крузенштерн не только подтверждает свидетельства своих предшественников, но и заявляет категорически, что Амур никаким полезным целям служить не может. [179] Недоступность реки с моря он считает очевидной и пренебрегает даже задачею более тщательного исследования Татарского пролива. Отказ от такой задачи он мотивирует, с одной стороны, тем, «дабы не возбудить в китайцах подозрения и не подать через то повода к разрыву выгодной для России кяхтинской торговли», с другой — дошедшими до него слухами, будто в устьях Амура сосредоточена сильная китайская военная флотилия с экипажем в 4,000 человек.

Следствием небрежности исследований знаменитых мореплавателей явилось издание ряда карт с изображением Сахалина полуостровом. Эти карты побудили наши правительственные сферы махнуть на Амур рукою. Да и к чему России река, признанная такими авторитетами, как Лаперуз, Броутон и Крузенштерн, непригодною к качестве комуникации между Забайкальем и Камчаткой, река, в устьях которой, по свидетельству тех же авторитетов, об устройстве более южного тихоокеанского порта и мечтать нельзя? Пренебрежение к Амуру доходит до того, что у нас не только не протестуют против появления новых иностранных карт с обозначением нашей границы в неразграниченном районе по линии верховья Уди — Тугурская губа, но даже перепечатывают такие карты, чем как бы закрепляют за Китаем принадлежность ему низовий великой реки! Заботятся только о преуспеянии кяхтинской торговли и об осторожности обращения с китайскими чиновниками, доводя такие заботы до разрешения «Р.-А. К°» торговать со всеми народами, кроме народа китайской империи, «к берегам которой суда компании отнюдь не должны приставать».

Но, не взирая на такую политику нашего правительства, амурский вопрос все таки не замирает окончательно. В 1816 году о нем вновь заговорил в печати некий Шемелин, и его почин не остался без отклика. Вновь нарождается сомнение о значении Амура, и мореплавателю Литке, отправившемуся в кругосветное плавание на шлюпке «Сенявин» в 1826 году, поручается исследование западного побережья Сахалина и пути до Удского острога. По обширности програмы, предначертанной для его плавания, Литке в эти края не попал; но мисию его до некоторой степени исполнил около того же времени беглый ссыльный Гурий Васильев, попавший в плен к манчжурам, бежавший от них по Амуру, скитавшийся близ устьев реки и показавший затем на допросе у сибирских властей, что «в продолжении плавания [180] по губе Амурской большой остров всегда виден был верстах в шестидесяти от материка на восток». Такие же сведения и тогда же привез сибирскому начальству и штурманский офицер Козьмин, состоявший на службе «Р.-А. К°» и исследовавший Удский край. Козьмин, повидимому со слов туземцев, утверждал категорически, что морское сообщение с Амуром вполне возможно.

В 1828 году, под влиянием приведенных показаний и на основании данных некоторых местных купеческих контор, сибирский губернатор Лавинский вновь возбуждает вопрос о плавании русских судов по Амуру, а в 1832 году пишет записку, в которой указывает, что Амур глубок и судоходен, что инородцы, живущие по берегам этой реки ни от кого не зависимы, что часть обывателей Якутска свободно торгует по Селимдже и по Бурее и что при таких обстоятельствах снаряжение на Амур особой правительственной экспедиции представляется и своевременным, и соответственным интересам вверенного ему края. Однако, министерство иностранных дел предположение Лавинского отвергло; мотивом же такого отклонения послужило все то же опасение за ущерб кяхтинской торговле.

Когда ходатайства высшего сибирского начальства стали известны Императору Николаю I, вопрос сразу перешел в иной фазис: в соответствие со взглядами на Амур своей августейшей бабки, Государь не усмотрел в решении министерства иностранных дел особой государственной мудрости, и мысль о водворении на берегах Амура русского владычества не представилась Монарху неприемлемой. Но предварительно принятия коренного решения стародавнего вопроса, Николай Павлович признал совершенно необходимым разобраться в конце концов вполне точно в морском значении устьев реки.

Хотя наша дипломатическая канцелярия и отрицала на бумаге наличность значения Амура, как водной комуникации, все же имеются признаки, указывающие, что сочинители соответственных справок не слишком верили в то, что сами писали. Приходил ли им на память факт из времен давнопрошедших, факт совершения Поярковым плавания на парусных судах из Амура к побережью Охотского моря, либо просто соображение о сугубой странности такого явления природы, по которому могучая, многоводная и быстрая река упирается в тупик, либо, наконец, наличность секретных сведений, державшихся под спудом в [181] видах сохранения, во что бы то ни стало, дружеских отношений с Китаем, что именно — неизвестно, но только мысль об Амуре гнездилась и в умах заправил нашей дипломатии. Одновременно создался и план: подарить России Амур непосредственным влиянием на Китай только одной петербургской дипломатии, и соответственная инструкция, инструкция от всех секретная, летит в 1840 году к приставу пекинской духовной мисии Любимову. Но план этот, покоившийся на стремлении достигнуть эфектного разрешения векового вопроса и поднять престиж дипломатической канцелярии, рухнул также скоро, как возник, а результатом такого хитросплетения явился лишь ряд тяжеловесных тормазов, систематически подкладывавшихся тою же канцеляриею под колесницу амурского вопроса в дальнейшем его течении. Мысль эта не принадлежит пишущему настоящие строки: ею передается существо письма графа Муравьева-Амурского к директору азиатского департамента, Е. П. Ковалевскому, адресованного к последнему уже после заключения Айгунского трактата, письма высоколюбопытного содержания, которое будет приведено в своем месте почти полностью.

После принятия Императором Николаем I решения точно разобраться в морском значении устьев Амура, наступил период составления для этого различных предположений. По началу были набросаны весьма широкие планы; но постепенно, под влиянием осекшихся в своей авантюре дипломатических сфер, изобретавших всевозможные препятствия под флагом «политических и экономических видов», планы эти все суживались и суживались и свелись к предложению председателю правления «Р.-А. К°», барону Врангелю, организовать для сказанной цели небольшую экспедицию средствами К°, но за счет казны, организовать ее по возможности без огласки и даже в тайне от акционеров предприятия. В Высочайше утвержденной инструкции командиру судна, долженствовавшего направиться к устьям Амура, между прочим, говорилось:

«Главная цель ваша заключается в тщательном исследовании устья реки Амура, о котором существует мнение, что вход в него от наносных песков не только затруднителен, но и невозможен для самых даже мелкосидящих шлюпок, т. е. что река как бы теряется в песках. Для удостоверения этого повелевается: 1) судно имеет избрать на севере удобный для якорной стоянки пункт, ближайший к устью реки, и из него производить на гребных судах исследование. 2) В случае спроса китайцев: зачем пришло судно? отвечать, что бури, ветры и течения нечаянно его сюда занесли. 3) Людям, [182] отправленным на гребных судах, говорить, что пришли они около реки наловить рыбы. 4) Ласкать и одарять туземцев; на случай же неприязненных с их стороны намерений, гребным судам держаться по возможности соединенно так, чтобы они могли взаимно помогать друг другу. 5) Флаг иметь какой либо разноцветный, чтобы китайцы не могли подозревать, что судно русское и чтобы через это не подать повода к каким либо с их стороны на нас неудовольствиям, ибо правительство желает сохранить с ними тесную дружбу. 6) Описать лиман реки Амура, залив (курс. мой) между Сахалином и матерым берегом и соседственный с лиманом юго-восточный берег Охотского моря, до Удской губы. Для соображения же, при описи этого последнего берега, прилагается карта оного, составленная академиком Миддендорфом, а равно и карта пути с этого берега в Забайкалье. 7) Донесение о действиях своих, а равно журналы и карты отправить из Аяна на имя председателя главного правления компании, барона Врангеля». На подлинной инструкции собственноручная приписка Императора Николая I: «Принять все меры, чтобы паче всего удостовериться, могут ли входить суда в реку Амур: ибо в этом и заключается весь вопрос важный для России».

Правление «Р.-А. К°» отнеслось к предложению правительства со всевозможною показною готовностью, предназначило для экспедиции небольшой бриг «Константин» и определило командиром последнего состоявшего на службе К° штурманского подпоручика Гаврилова. По свидетельству Невельского, это был моряк опытный, но больной и потому недостаточно энергичный; к тому же компанейское начальство напугало его наличием в устье Амура значительной китайской военной силы, напугало тайною предприятия и связало ему руки приказанием вернуться к месту отправления судна в ту же навигацию и с таким расчетом, чтобы иметь еще запас времени для снабжения провиантом компанейских промышленников на различных Курильских островах. Бриг «Константин» отплыл из Новоархангельска в начале навигации 1846 года, прибыл в Аян лишь в июле месяце и направился к Татарскому проливу только 20-го числа. По краткости времени, по мизерности средств и по причине неблагоприятных условий погоды, результаты экспедиции Гаврилова не оказались особенно ценными. По существу своему они сводились к тому, что вход в амурский лиман с севера прегражден подводною банкою с глубиною места, не более 5 фут, что самое устье реки отделяется от взморья также банкою, лежащею от поверхности воды на 1 1/2 — 3 1/2 фута, и что к югу от устья расположена непрерывная, между материком и Сахалином, мель, как бы перешеек. В общем, согласно свидетельству Тихменева, «по исследованию Амура и лимана оказалось, что вход в [183] реку для парусных судов вовсе невозможен». Другими словами, исследования Гаврилова были произведены столь же поверхностно, как и исследования Лаперуза, Броутона и Крузенштерна, и единственно ценным сообщением этого офицера явилось утверждение, что в устье реки никаких китайских военных сил не имеется и что вообще район устьев являет собою почти пустыню с весьма редкими поселками ни от кого не зависящих гиляков. Совпадение же данных Гаврилова с данными знаменитых мореплавателей не могло не повлиять компрометирующим образом на свидетельства таких малых величин, как Козьмин или бродяга Гурий Васильев, и все это, в целокупности, повело к резолюции Царя на докладе о недоступности Амура с моря: «Весьма сожалею. Вопрос об Амуре, как реке бесполезной, оставить».

До этого времени, как мы видели, наше правительство, постоянно лелея мысль о завладении устьями Амура и о получении права пользования рекою как комуникациею, систематически отклоняло предложения Китая о разграничении районов низовья реки, выжидая особо благоприятных к тому обстоятельств. Но тут политика наша круто повернула в другую сторону, и в 1847 г. правительство само решило пойти на встречу китайским пожеланиям. Мало того: не ожидая результатов сношений по этому поводу, в 1848 году была снаряжена особая разграничительная экспедиция во главе с подполковником генерального штаба Ахте, причем намечалась даже заранее и будущая граница — по пути следования академика Миддендорфа, от Тугурской губы по южному склону Станового хребта. По счастью, экспедиция эта, прибывшая в Иркутск в июне 1849 года, когда генерал-губернатор Восточной Сибири Н. Н. Муравьев путешествовал по Камчатке, была задержана в названном городе, задержана по распоряжению самого Муравьева и впредь до его возвращения в Иркутск. Далее, его же властью, она была обращена к иной задаче — к обследованию реки Амура и сопредельных с нею земель, к задаче тем более важной потому, что, по сознанию нашего генерального штаба, в то время карты Восточной Сибири вообще сильно грешили против истины, а в особенности между рекой Горбицей и Охотским морем, где «все показанное на картах... не заслуживает доверия». Этим вредная экспедиция была обращена в полезную, и главная ее польза выразилась в том, что ею была установлена ошибочность взгляда нашего [184] министерства иностранных дел, будто берега нижнего Амура фактически принадлежали в то время Китаю.

Хорошо понимая какими печальными для интересов Сибири последствиями могла завершиться первоначальная мисия Ахте, ясно сознавая, что высшая государственная власть разрешила такую постановку дела исключительно по причине грустной уверенности в недоступности Амура с моря и стремясь пролить возможно ясный свет на вопрос первостепенной важности, вопрос не новый, но все же сомнительно освещенный, Муравьев, собственною властью, отправил в 1848 году на устья Амура экспедицию Ваганова. Но незадачливость для нас амурского вопроса и тут осталась таковою же: Ваганов пропал без вести, и все меры к его разысканию не привели ни к чему (Государ. арх., аз. д-т, разр. I-9, № 6-69, лл. 499-503 и № 11-68, л. 28; Морск. арх., канц., № 1387, лл. 2-10; I Полн. собр. зак., №№ 16,709 и 28,756: Невельской, стр. 23-29, 31, 33, 43, 44, 47, 50, 51, 55, 56; он же в «Вестн. Европы» 1872 г. № 8, стр. 908; Тихменев, т. II, стр. — 10-44, 47, 48, 55; Назаров, стр. 60; Барсуков, т. 1, стр. 318.).

Экспедиция Ахте, пребывающая в Иркутске, неудача экспедиции Ваганова, виды и стремления нашей дипломатии-все это клонилось к роковому и тяжкому решению больного вопроса. Но тут выступает на сцену блестящий помощник знаменитого графа Муравьева-Амурского, выступает на сцену человек более, чем незаурядный — капитан-лейтенант Невельской.

Генадий Иванович Невельской, дворянин Костромской губернии, родился 25-го ноября 1813 года, образование получил в морском кадетском корпусе и в офицерских при нем классах (нынешняя Николаевская морская академия), после чего, с 1836 года, плавал в продолжении нескольких лет в европейских морях, нередко на одном корабле с Августейшим моряком, с Великим Князем Константином Николаевичем, хорошо узнавшим своего сослуживца и не замедлившим оценить его по достоинству. В декабре 1847 года Невельской, в чине капитан-лейтенанта, был назначен командиром строившегося военного транспорта «Байкал», который предназначался для совершения кругосветного плавания с целью доставки провианта и других припасов в Петропавловск и Охотск.

Но прежде нежели говорить о дальнейшей деятельности Невельского, нельзя не остановиться на его личности. К сожалению, данные для характеристики личности Генадия Ивановича, да [185] и то скудные, найдены только в «Дневнике» Н. В. Буссе; при этом не следует упускать из вида, что Буссе в данном случае не может рассматриваться, как автор беспристрастный: в личные его отношения к Невельскому, как увидим, были замешаны многие спецефические интересы.

В начале пятидесятых годов, т. е. когда Невельскому было около сорока лет от роду, Буссе писал о нем:

«Маленького роста, сухощавый господин в старом сюртуке с штаб-офицерскими эполетами... Невельской имеет не совсем красивую наружность. Маленький рост, худощавое морщинистое лицо, покрытое рябинками, большая лысина с всклокоченными вокруг с проседью волосами и небольшие серые глаза, которые он беспрестанно прищуривает, дают ему пожилой и дряхлый вид. Но широкий лоб и живость глаз высказывают в нем энергию и горячность характера» («Остров Сахалин и экспедиция 1853-1854 гг.». Дневник Н. В. Буссе. Спб., 1872 г., стр. 5.).

Таким образом, по Буссе, Невельской имел невзрачную наружность; но и этот автор не мог не отметить в нем признаков человека весьма энергичного. В произведениях других сослуживцев Генадия Ивановича, эта последняя черта выступает уже гораздо резче, а в некоторых строках их, вернее между строк, сквозит преклонение не только перед энергичностью, но и перед обаятельностью личности достойного моряка. Если же проследить за деятельностью Невельского шаг за шагом, проследить за нею, опираясь на источники, чуждые какой либо предвзятости и не оставляющие никаких сомнений в фактической верности показаний, то физически «маленького роста сухощавый господин» возрастет до гиганта в духовном отношении.

Встречаются люди, и их не так уже мало, которые боятся причинить своей родине какой либо вред. Такие люди бесспорно достойны уважения. Но появляются от поры до времени патриоты другого порядка, порядка высшего, которые боятся не причинить отчизне всей пользы, могущей быть извлеченной из выгодно слагающейся обстановки, хотя бы и вразрез порядку службы, хотя бы и наперекор предначертаниям начальства. Человеком именно такого закала был Невельской. В своих стремлениях принести пользу отечеству он не останавливался ни перед чем: он подчинял себе лиц, ему не подчиненных; он властно приказывал тем, кто не обязан был слушать его приказаний; он зачастую делал именно то, что строжайше запрещалось ему от лица высшей власти; он бесстрашно относился к суду чиновного мира, [186] памятуя о суде высшем — о суде родины и нелицеприятных грядущих поколений. Личные интересы, личный комфорт, даже личные семейные дела у него всегда были на третьем плане. И все эта мы увидим с читателем воочию из последующих строк, в которых автор чурался какой либо тенденциозности, по крайней мере стремился к такому чуранию.

Итак, в декабре 1847 года Невельской был назначен командиром военного транспорта «Байкал», назначение которого заключалось в доставке запасов в Петропавловск и Охотск. А так как в то время вновь назначенный генерал-губернатор Восточной Сибири Н. Н. Муравьев находился в Петербурге, то командиру «Байкала» велено было представиться генералу и доложить соображения по части выполнения возложенного на него поручения.

Но прямое поручение не особенно занимало Невельского, стремившегося на восток с совершенно другою целью. Заинтересованный более важным вопросом — вопросом амурским, изучивший этот вопрос во всех подробностях и скептически относившийся к исследованиям устья Амура всею плеядою наших и иностранных мореплавателей, он начал свою беседу с Муравьевым фразою: «неужели такая огромная река, как Амур, не могла проложить себе выхода в море и теряется в песках?», а закончил ходатайством о поручении ему вновь исследовать устья Амура. Угадав в собеседнике человека исключительной энергии, будучи и сам в высокой степени заинтересованным тем же амурским вопросом, Муравьев отнесся к ходатайству вполне сочувственно и, не теряя времени, ознакомил с мыслью Невельского как начальника главного морского штаба, князя А. С. Меншикова, так и министра внутренних дел Л. А. Перовского. К сожалению, этим ознакомлением поначалу дело и ограничилось, так как Муравьев торопился к месту своего назначения и вскоре отбыл из Петербурга.

Князь Меншиков взглянул на «затею» своего подчиненного глазами песимиста. Не обошлось тут и без влияния государственного канцлера, графа Карла Васильевича Нессельроде, упорно считавшего, что оба берега Амура, на всем его протяжении, принадлежат по Нерчинскому трактату Китаю, и полагавшего, что возбуждать амурский вопрос несвоевременно и в дипломатическом отношении вредно. Вызвав к себе Невельского, кн. Меншиков объяснил ему все неудобства предположения, указал на [187] совершенную необходимость точного исполнения прямой задачи «Байкала» и на невозможность преследовать одновременно побочные цели, невозможность — хотя бы за недостатком времени: «Дай Бог, чтобы вы пришли в Петропавловск к осени 1849 года».

Как было сказано, «Байкал» в то время еще находился в постройке на одной из верфей Гельсингфорса. По контракту, он должен был прибыть в Кронштадт осенью 1848 года, там погрузиться с соблюдением всех необходимых формальностей, установленных для казенных грузов, и затем двинуться в путь мимо мыса Горна. Удобного для плавания времени действительно оставалось немного, и посему Невельской, не возражая кн. Меншикову, приложил всевозможные старания к ускорению своего выхода из Кронштадта. Прежде всего он направился в Гельсингфорс. Там, действуя, не без некоторой доли лукавства, на самолюбие строителей транспорта, он уговорил их закончить постройку судна на 1 1/2 месяца ранее контрактного срока, а добившись формального с их стороны обязательства в этом смысле, возвратился в Петербург и обратил всю свою энергию на воздействие на морское интендантство в отношении быстрейшего заготовления казенных грузов. Как и следовало ожидать, по началу он встретил весьма неблагосклонное к себе отношение со стороны морских чиновников, и отношение это вскоре стало граничить с явным противодействием стараниям рачительного командира судна; но в дело вмешался, по настойчивой просьбе Невельского, сам кн. Меншиков, приказавший беспрекословно исполнять все требования командира «Байкала», клонившиеся к ускорению выхода судна, и разрешивший принять на транспорт все грузы в упакованных тюках и за пломбами интендантства, чем с командира снималась ответственность за качество предметов и чем достигалась возможность избежания проволочек во времени на освидетельствование товаров при погрузке и выгрузке. Кораблестроительный же департамент, в котором Невельской поднял целую бурю, быстро изменил начальную тактику, предписал своим агентам, во что бы то ни стало, изготовить все грузы к 10-му июля 1848 года, т. е. к условленному дню прибытия «Байкала» из Гельсингфорса в Кронштадт, а для успешности такой заготовки разрешил покупать потребные для Петропавловска и Охотска предметы от частных лиц и «по вольной цене», не ожидая изготовления таковых на казенных заводах. Добившись всего этого, Невельской вновь обращается к своей [188] сокровенной мысли и пишет в Сибирь Муравьеву длинное письмо, полное соображений о возможности исследовать устья Амура в навигацию 1849 года и о вероятности достижения при этом благоприятных результатов. Свое послание он заканчивает соображением, что, конечно, ему было бы гораздо легче отвезти груз в Петропавловск и Охотск, чем брать на себя столь трудную работу, да еще на таком маленьком судне, как «Байкал», лишенном необходимых для изысканий средств; «но, постигая всю важность исследований для отечества и сомневаясь в безошибочности заключения знаменитых мореплавателей об этой стране», он просил Муравьева принять участие в его деле и не оставить его письмо без ответа.

Муравьев не замедлил откликом и вновь обратился к князю Меншикову со старым ходатайством и с просьбою назначить Невельского, по прибытии «Байкала» в сибирские воды, в его, генерал-губернатора, распоряжение. Меншиков же, выслушав доклад настойчивого моряка о быстром ходе снаряжения транспорта, о возможности прибытия в Петропавловск не осенью, а весною, в мае, и о соответственности использования летнего времени для изысканий в Татарском проливе, стал склоняться в пользу предложения Невельского и соображений Муравьева. Повидимому, князь был недалек от решения дать командиру «Байкала» соответственное предписание; но решимость его была вновь поколеблена беседою с гр. Нессельроде, весьма упорно указывавшим на Высочайшее повеление — раз навсегда покончить с амурским вопросом — и на опасность вторжения русской экспедиции в районы, несомненно-де подвластные Китаю. Невельской ушел от своего начальника ни с чем.

Между тем, амурский вопрос стал в петербургских высших сферах до известной степени модным, о нем заговорили на разные лады, сочиняли даже проекты овладения устьями реки, конкурируя в хитроумности способов и изобретая всяческие презервативы против появления там же англичан. В числе таких проектов циркулировал неизвестно кому принадлежавший, основная мысль которого заключалась в поселении на левом берегу Амура, у его устья, русско-подданных бурят и тунгусов. Тогда гр. Нессельроде выступил с двумя, уже официальными, записками, в которых весьма пространно доказывал принадлежность левого берега Амура Китаю и настаивал на несвоевременности каких либо шагов по амурскому вопросу. Коснувшись мысли о [189] поселении в тех краях наших бурят и тунгусов, он писал, что на первый взгляд такая мера «в политическом отношении представляется как бы более возможной тем, что избавляет правительство от видимого участия, от действий открытых» (курс. мой). Но тут, помимо опасности столкновений с китайцами, на лицо и ряд других неудобств: трудно водворить инородцев с их стадами на далекой окраине, пользуясь для того огромного протяжения сухопутной дорогой, почти вовсе неразработанной; инородцы сами «возопиют» против насильственного их выселения с насиженных мест; обитатели низовьев Амура — гиляки, несомненно, останутся недовольными вторжением в их края пришельцев, примут таковых враждебно, а затем обратятся и в наших врагов. Такой же исход более, нежели нежелателен; наоборот: единственно целесообразною нашею политикою на устьях Амура явилось бы стремление именно к установлению дружеских связей с гиляками. «Хотя появление английских пароходов у острова Сахалина и занятие англичанами сего острова представляется пока делом довольно сомнительным», но, из предосторожности, является-де возможным отряжать в те воды для крейсерства одно военное судно из Охотска, или, что еще лучше, крейсерство может быть учреждено из Аяна средствами и распоряжением «Р.-А. К°». Вообще, самым правильным разрешением вопроса оказалось бы возложение всех забот по распространению русского влияния на низовьях Амура именно на «Р.-А. К°», «дабы скрыть от иностранцев всякое правительственное в этом предприятии участие». Не забыл при этом гр. Нессельроде и о Невельском, настойчивость и энергия которого весьма не нравились государственному канцлеру. Пожалуй не будет натяжкой предположение, что самая мысль о привлечении к амурскому делу «Р.-А. К°» родилась на почве стремления нашей дипломатии устранить со сцены не в меру ретивого военного моряка. По крайней мере, гр. Нессельроде указывал, что придуманный им выход из затруднительных политических обстоятельств окончательно не согласуется с посылкой на Амур Невельского, а столь бережно охраняемая им тайна русских вожделений перестанет быть таковою, «когда бриг Императорского флота будет показываться у берегов Сахалина и устьев Амура».

Настало лето. «Байкал» пришел в Кронштадт. Погрузка судна была совершена с невиданной до того акуратностью и быстротою. В августе транспорт был готов к выходу в море. [190] Перед оставлением Кронштадта Невельской явился к кн. Меншикову по обязанностям службы и опять настойчиво просил разрешения «побывать в лимане р. Амура, в который его официально занесут и свежие ветры и течения, постоянно господствующие в этих местах, как пишет Крузенштерн». Князь повторил свой отказ и мотивировал его тем, что гр. Нессельроде не решается докладывать дела Царю, «особливо ныне, когда решено уже, что эти места должны принадлежать Китаю» (курс. мой). Так вся затея клонилась к нулю; но тут выступили, в качестве противовеса гр. Нессельроде, братья Перовские — политические единомышленники кн. Меншикова — и убедили последнего взять на свой риск и ответственность полезное для родины дело, снабдив Невельского соответственной инструкцией.

Не без величайшей осторожности и предусмотрительности в области дальнейшей своей ответственности отнесся кн. Меншиков к проекту предварительной инструкции командиру «Байкала», инструкции от своего имени, подлежавшей передаче готовому к выходу в море Невельскому безотлагательно и долженствовавшей быть облеченной впоследствии в более определенную форму для поднесения ее на утверждение верховною властью. Он вовсе вычеркнул из нее имя собственное Амур и собственноручно заменил соответственный абзац инструкции фразою: «осмотреть юговосточный берег Охотского моря между теми местами, которые были определены или усмотрены прежними мореплавателями», а в словесных переговорах по вопросу об исследовании морских доступов в устье реки вначале категорично говорил «нет и нет» и угрожал строгой ответственностью за нарушение такого приказания и, только прощаясь с Невельским, обронил как бы случайно уклончивое напутствие: «Впрочем, если подобный осмотр будет произведен случайно, без каких либо несчастий, т. е. без потери людей или судна и без упущения возложенного на вас поручения... то, может быть, обойдется и благополучно». Невельскому только это и требовалось: он ощутил свои руки развязанными (Государ. Арх., Аз. Д-т Аи 11/68, ч. I, дд. 2-6, 8, 15; Морск. Арх. канц., № 9122, л. 31 и № 10. 190, л. 41; Невельской, стр. 58-69; Буссс, стр. 5; Бошняк в «Морск. Сборн.» 1859 г., № 2 стр. 339-342, Барсуков, т. 1, стр. 181.).

21-го августа 1848 года транспорт «Байкал», с командою в 42 нижних чина при четырех, не считая командира, флотских и двух штурманских офицерах и при лекаре, покинул рейд [191] Кронштадта, 15-го ноября достиг Рио-Женейро, 2-го января перерезал меридиан мыса Горна, 2-го февраля был в Вальпорайзо, Светлое Христово Воскресенье встретил на Сандвичевых островах, 12-го мая, в снежную пургу, вошел в Авачинскую губу и на следующий день ошвартовался у пристани в Петропавловске. Больных в команде не было, все были бодры духом; в рапорте кн. Меншикову Невельской свидетельствовал о прекрасной службе офицеров и нижних чинов. В Петропавловске нашли на имя командира «Байкала» письмо от генерал-губернатора Восточной Сибири, который приказывал весь груз, предназначенный для Охотска, сдать на пребывавший в порту транспорт «Иртыш» и дал Невельскому особую секретную инструкцию относительно дальнейших действий.

Сдача охотского груза на «Иртыш» явилась актом самоличного распоряжения Муравьева; при отправлении «Байкала» из Петербурга мера эта не была предусмотрена: Невельскому было предложено, по сдаче петропавловского груза в этом порту, идти в Охотское море, к юговосточным его берегам, и плавание это рассчитать таким образом, чтобы «прибыть благовременно в Охотский порт осенью 1849 года». Как видно из письма Муравьева к кн. Меншикову от 14-го апреля, сказанное распоряжение он сделал, «не имея уверенности, что транспорт "Байкал" прибудет благовременно в Камчатку, ибо другие кругосветные суда приходили туда только в августе»; затем, несомненно, им руководила и мысль освободить Невельского от обязанности срочного прихода в Охотск, от обязанности, которая не могла не стеснить его во времени и не отразиться на тщательности исследования устья Амура. В секретной же инструкции Муравьева, между прочим, читаем: «По общему здесь мнению, остров Сахалин запирает выход из р. Амура... положительно, однако, никто этого не знает». Это мнение и предполагалось проверить, при чем указывалось на соответственность, на случай встречи в море с иностранцами, объявлять им, что наши суда нередко посещают Сахалин и Татарский пролив, ибо северную часть Сахалина и левый берег Амура русские считают своими. Тут же присовокуплялось, для личного сведения Невельского, что по всем имеющимся данным северная часть Сахалина принадлежит Китаю, а южная Японии.

Пересылая Невельскому сказанную инструкцию, Муравьев предупреждал его, что на таковую он не должен смотреть, как на [192] предписание: это лишь копия с проекта инструкции, посланного на утверждение в Петербург. Вместе с сим, сообщалось, что присылка уже утвержденной инструкции ожидается со дня на день и тотчас будет вручена командиру «Байкала». Но Невельской не принадлежал к числу людей, покорных «установленному порядку», и там, где он понимал пользу родины и дела ясно и определенно, грядущая ответственность его не страшила. Не ожидая законной инструкции, он отдал 30-го мая швартовы, распустил паруса и направился к восточному берегу Сахалина. Законная инструкция, посланная на восток в трех экземплярах, передовой из которых оказался в руках ближайшего сотрудника Муравьева по сибирским делам и его родственника — маиора Корсакова, направлявшегося в Петропавловск через Охотск, уже не застала Невельского в Петропавловске; не отыскал его и сам Муравьев, пустившийся для того в море из Охотска в начале июля на транспорте «Иртыш»; вручена была инструкция по назначению лишь 3-го сентября, в Аяне, когда мисию свою Невельской уже выполнил.

Оставим на время Невельского в открытом море и перенесемся в Петербург, где шел оживленный обмен мыслей по амурскому вопросу, ставшему злободневным к большой досаде нашей дипломатии.

В те времена высшие петербургские сферы резко разделялись на два политических лагеря. К одному лагеру, во главе которого стояли граф К. В. Нессельроде, министр финансов Вронченко и гр. В. Н. Панин, принадлежали лица, тяготевшие к западу и к политике Макиавелли и Меттерниха; другой лагерь преследовал национальную, самобытную, чисто русскую политику и имел во главе кн. А. С. Меншикова, его сотрудника по войне 1828 года гр. В. А. Перовского, министра внутренних дел гр. Л. А. Перовского и генерал-адъютанта гр. П. Д. Киселева. По возбуждении Муравьевым и Невельским забытого было амурского вопроса, весь лагерь гр. Нессельроде тотчас же обратился не только в противников этого вопроса, но и во врагов к его вчинателю — к восточно-сибирскому генерал губернатору. Это ясно проглядывало в различных мероприятиях правительства еще в самое первое время нахождения Муравьева в Сибири: это продолжалось и впоследствии. Так, при назначении экспедиции Ахте, о которой уже было упомянуто, таковой, по настоянию гр. Нессельроде, положительно воспрещено было приближаться к [193] Амуру; когда ту же экспедицию Муравьев, в заботах о насущнейших интересах Сибири, задержал в Иркутске — Вронченко, а с его голоса и военный министр кн. Чернышев затрубили на весь Петербург о нарушении Муравьевым Высочайшей воли и добились доклада этого инцидента, по министерству иностранных дел, Императору Николаю Павловичу, который, однако, приказал «оставить дело до прибытия в Петербург ген.-лейт. Муравьева»; по поводу той же экспедиции Муравьев высказывал взгляд, и взгляд этот вполне отвечал действительности, что мысль о посылке Ахте родилась на почве стремления провалить амурский вопрос: «смею думать — писал он в 1849 году Л. А. Перовскому — что и самая экспедиция г. Ахте пущена для того, чтобы задеть китайцев, чтобы они жаловались и чтобы можно было доложить Государю, как опасно задевать их на этом пункте». От лиц начальствующих тоже отношение к делу и к деятелям переходило к подчиненным, и не было преувеличения в сетовании Муравьева брату, что азиатский департамент «признает генерал губернатора Восточной Сибири решительно владетельною властью, кроется от него во всех своих действиях и скрывает от него все то, что делается в Китае». Сетование это заканчивалось словами: «Департаменты горный и азиатский, кажется, заключили между собою союз и объявили меня в осадном поположении».

В январе 1849 года Муравьев представил правительству особую записку о необходимости занятия устьев Амура, в которой поставил на первый план упорно носившиеся по Сибири слухи о намерении англичан занять эти устья «для вящщего и полного обладания торговлею в Китае». Рассуждая по этому поводу, он, между прочим, писал: «По соображении на месте всех известных мне обстоятельств, могу сказать, что кто будет владеть устьями Амура, тот будет владеть и Сибирью, по крайней мере до Байкала, и владеть прочно: ибо достаточно иметь устье этой реки и плавание оной под ключем, чтобы Сибирь, и более населенная и цветущая земледелием и промышленностью, оставалась неизменною данницею и подданною той державы, у которой будет этот ключ». Далее он указывал, что сколько нибудь отвечающего потребности снабжения Камчатки «народонаселением, припасами и военными способами» по пути на Охотск и Аян никогда не было и быть не может, тогда как Амуром из Забайкалья в Камчатку можно перевозить все необходимое, [194] при чем в последнем случае Нерчинск будет отделен от Петропавловска всего двухнедельным путем. Указывал он и на важность обладания нами Амуром в смысле поддержания нашего влияния на Китай и развития русской торговли с Манчжурией, конечно, при условии предоставления плавания по Амуру только русским и китайским судам.

Когда эта записка стала известной в петербургских сферах, сторонники политики гр. Нессельроде, отчаявшиеся в возможности погасить разговоры об Амуре, прибегли к иной тактике: по соображению о якобы настоятельной необходимости соблюдать в деле особенную, чрезвычайную осторожность, они старались свести все затеи Муравьева к установлению только сближения с гиляками, без вмешательства в это дело сибирской администрации, а в особенности военного элемента. Опять пошли толки о воспрещении Невельскому приближаться к Амуру, а генерал-адъютант граф Берг подал 25-го января 1849 года гр. Нессельроде письменное заявление, в котором указывал на соответственность направления на место, для завязки сношений с гиляками, не кого либо из военных, а академика Миддендорфа.

Поскольку можно судить из сохранившихся документов, помянутая выше записка Муравьева, в связи с отношением к ней правительственных лиц и учреждений, послужила основанием к учреждению 29-го января 1849 года особого «Амурского комитета», постоянными членами которого были назначены: гр. Нессельроде, кн. Чернышев, кн. Меншиков, гр. Л. Перовский и гр. Ф. Берг, и комитет, в день своего учреждения, имел суждения по нижеследующим вопросам, разновременно возбужденным высшим начальством Восточной Сибири: 1) «о мерах предупреждения всяких со стороны иностранцев происков в местах, прилегающих к устью Амура»; 2) об инструкции Невельскому; 3) об исследовании района Приамурья от р. Горбицы, до Охотского моря; 4) о рекогносцировке р. Амура (признанной министерством иностранных дел вредною, по сопряженности ее с плаванием рекою, что «едва ли, при всех мерах осторожности, может быть скрыто от подозрительного внимания китайцев)»; 5) об учреждении крейсерства близ устья Амура и Сахалина.

Комитет нашел, что «главное и существенное для нас дело есть предупреждение всяких покушений иностранцев к занятию местности близ устьев Амура» (курс. подл.). Для этого [195] преимущественное внимание должно-де быть обращено на населяющих сказанную местность гиляков, сношение с коими следует предоставить «Р-А. К°», чем «устраняется явное участие правительства в сем деле, и все может быть учинено без шума и лишних толков». Невельскому надлежит поручить избрать пункт, который должен определиться «степенью возможности иметь, так сказать, в своих руках вход в Амур и выход из него», но непременно «в таких местах, занятие коих не могло бы подать повода к неприятным с Китаем столкновениям» (курс. подл.). Поставить Невельскому «в непременную обязанность, чтобы при таковых исследованиях поступал с крайнею осторожностью, и в таких случаях, когда ему доведется быть в сношениях с туземцами, обращался с ними сколь возможно ласково, избегая всяких неприятных столкновений и всего того, что могло бы их встревожить». Его же, Невельского, обязать придавать своим исследованиям «какой либо благовидный предлог, скрывая настоящую цель оных и держа все дело в величайшем секрете». Исследование края от р. Горбицы до Охотского моря пока отложить, как отложить и рекогносцировку Амура, «могущую встревожить китайцев и подать повод к неприятным с ними объяснениям». Учреждение крейсерства у устья Амура и Сахалина признать «рановременным».

Постановление это было утверждено Государем Императором.

Препровождая журнал комитета для соответственных распоряжений кн. А. С. Меншикову, гр. Нессельроде писал:

«Не сочтете ли также полезным, для успеха предприятия, предписать ему (Невельскому), чтобы принял по возможности какие либо меры к сокрытию от туземцев, в местах, где будет производить свои исследования, что судно, на котором он приплывает в те места, есть военное русское судно. А затем, при осмотре самых мест, с целью отыскать выгодный пункт для занятия — кроме обстоятельств, указанных в журнале комитета — обратил бы также внимание на обитающие близ избранного пункта племена: желательно в этом отношении, чтобы и со стороны туземцев не могло впоследствии выйти какого либо препятствия к занятию нами избранного места».

Ближайшим результатом постановления Амурского комитета и сношения по этому поводу гр. Нессельроде с кн. Меншиковым явилось «утверждение в установленном порядке» инструкции Невельскому, в которой командиру «Байкала» поручалось, между прочим, при встрече с иностранцами, объявлять, что материк к северу от Амура составляет русское владение, инструкции, [196] как видно, не отличавшейся по существу от проектной инструкции Муравьева. Затем, гр. Нессельроде сообщил решение комитета и правлению «Р-А. К°», причем просил о снаряжении, распоряжением К°, экспедиции в землю гиляков, присовокупляя, что вопрос о том, «каким образом должна быть отправлена сия экспедиция и вообще подробности исполнения совершенно зависят от усмотрения «Р-А. К°»; но во всяком случае «дело сие должно подлежать особой тайне». Кстати отмечу, что усиленные хлопоты нашей дипломатии о сохранении в глубочайшей тайне предположений правительства относительно Амура не отвечали не только существу дела, но и фактической обстановке: из целой серии писем подполковника Ахте на имя одного из высших чиновников азиатского департамента (Н. И. Любимова) усматривается, что по всей Сибири уже с 1848 года громко и не стесняясь говорили о предстоящей правительственной экспедиции для завладения устьями Амура (Государ. Арх., Аз. Д-т, № 11-68, ч. I, и. 43, 45, 63-67, 70, 71, 81-86, 89-96, 107-115; Морск. Арх., Канц., № 10190, лл. 1-7, 11, 25-28, 36, 37, 71, 72; Барсуков, т. I, стр. 173, 195, 198, 201, 215, 216, 229, 272 и т. II. стр. 47, 48; Невельской, стр. 71-73, 77, 90.).

Внимательно изучая приведенные документы, нельзя не усмотреть значительного давления на Амурский комитет со стороны канцлера гр. Нессельроде. Чрезмерная осторожность, скажу более — робость решения, уснащение суждений всевозможными дипломатическими «туманными пятнами», половинчатость самого решения и достаточная его неопределенность — все это являло собою характерные черты политики последователя Макиавелли. Что макиавелизма, коварства, тут было не мало — в этом сомневаться не приходится. Если припомнить тогдашнее положение Китая, сильно потрепанного в войну с англичанами 1840-1842 гг., ставшего ареной весьма серьезных внутренних смут и находившегося чуть ли не накануне государственного переворота, Китая, не имевшего тогда никакого подобия с державами, могущими мечтать о воздействии на соседей силою оружия, Китая, не располагавшего никакими шансами для расчета на поддержку со стороны европейских держав или Америки; если принять во внимание, что наше министерство иностранных дел повидимому ни сколько не опасалось вмешательства иностранцев в наши дела с Китаем, что характернее всего выразилось в предписании Невельскому объявлять им о принадлежности левого берега Амура [197] России, как о факте положительном и не допускающем никаких возражений; если учесть такую политическую обстановку и связанное с нею отсутствие какой либо серьезной потребности хитрить и идти зигзагами по прямой дороге, проложенной для нас и существом Нерчинского трактата, и особо выгодным стечением обстоятельств-то невольно рождается вопрос: какая затаенная мысль крылась в настояниях нессельродовской дипломатии ставить амурский вопрос вверх ногами? И ответ сам напрашивается: вся дальневосточная политика гр. Нессельроде клонилась к созданию тормазов в деле получения нами Амура, в деле акта, неудавшегося перед тем самому министерству иностранных дел. Такое соображение, совершенно аналогичное со взглядами на вещи современника событий и главного действующего лица — Н. Н. Муравьева, подтверждается дальнейшею деятельностью той же дипломатии в области решения амурского вопроса. Подтверждается оно и тем мелочным, но весьма характерным фактом, что блестящие результаты первой экспедиции Невельского, возбудившие ликование заинтересованных в деле истинно русских людей, породили в нашей дипломатии не только неудовольствие, но и озлобленность против героя экспедиции: по свидетельству Невельского, первым следствием его открытий явилось требование гр. Нессельроде привлечь к ответственности виновника конечного успеха дела за его уход из Петропавловска без «законной» инструкции, за поступок «дерзкий и подлежащий наказанию», и это не взирая на то, что ко времени прибытия Невельского в Татарский пролив уже существовала вполне «законная» инструкция, совершенно аналогичная с имевшейся у него инструкцией «беззаконной», и что «законная» инструкция, ее «дубликат» и даже «трипликат» давно скиталась по дальнему востоку в поисках адресата.

Считаю долгом сделать тут же оговорку.

Дело в том, что свидетельство о настояниях гр. Нессельроде примерно наказать Нев льского в солдаты за основание в 1850 году поста в Николаевске на Амуре, заимствованы мною из посмертного труда самого Генадия Ивановича. Несмотря на всяческие старания, документов официальных по этим инцидентам не удалось найти ни в одном из архивов. Но ве имеется никаких оснований и для того, чтобы относиться к свидетельствам Невельского недоверчиво. До сей поры в среде наших [198] моряков распространено устное предание, по существу совершенно точно совпадающее с показаниями самого Невельского и отличающееся от последних разве только большею резкостью характеристики «выпадов» гр. Нессельроде. И это предание исходит из уст сотоварищей Невельского по морской службе сороковых и пятидесятых годов, из уст почтенных адмиралов, имена которых запечатлены на скрыжалях истории нашего флота, ему верит потомство, и ему присущи все признаки истинного исторического происшествия.

Г. Тимченко-Рубан.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Присоединение к русским владениям Приамурья, Сахалина и Уссурийского края // Военный сборник, № 9. 1909

© текст - Тимченко-Рубан Г. 1909
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Андреев-Попович И. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1909