-

ТИМЧЕНКО-РУБАН Г.

ПРИСОЕДИНЕНИЕ К РУССКИМ ВЛАДЕНИЯМ

Приамурья, Сахалина и Уссурийского края.

ГЛАВА I.

Первые вести об Амуре. — Экспедиция Пояркова и рекогносцировка Квашнина. — Поход Хабарова. — Основание Албазина. — Притязание якутского воеводства на подданство всего Китая. — Поиск Хабарова по Амуру и основание временных становищ. — Жестокое обращение с даурами. — Ачанский острог и его осада. Отправка из Москвы на Амур дворянина Зиновьева и удаление Хабарова. — Краткая характеристика деятельности последнего. — Онофрий Степанов. — Его разбойнические подвиги. Поиск по Сунгари. — Кумарский острог и его оборона. — Переселение даур в Маньчжурию. — Есаул Краскояр. — Посольство в Китай Байкова. — Гибель Степанова и оставление русскими Амура. — Никифор Черниговский. — Возобновление Албазина и первая его осада. — Разгром Албазина я вторичное его возобновление. — Полковник Бейтон. — Доблестная 11-месячная оборона Албазина. — Посольство окольничего Головина. — Его деятельность в Забайкалье. — Стан на Шилке и прибытие китайских уполномоченных. — Переговоры. — Нерчинский трактат. — Попытка выяснения существа установленных им договорных пунктов. — Дальнейшие сношения России с Китаем в XVII-XVIII веках. — Посольство Рагузинского и Буринский договор.

С первых годов XVII века безостановочно и упорно двигалась сибирская вольница на восток. Русское правительство основывало в тылу этого движения города и насаждало в них воевод. Казачество появилось на Енисее в 1600 году, на Вилюе в 1620 году, на Улье (несколько южнее нынешнего Охотска) в 1639 году, на Индигирке и Колыме в сороковых годах того же столетия. В 1604 году был основан город Томск, в 1618 — [166] Енисейск, в 1632 — Якутск. Но движение это совершалось по суровой стране к северу от Станового хребта, по стране богатой лишь рыбою да пушниною и вовсе лишенной продуктов земледелия. Только на крайнем востоке казаки перевалили через Становой хребет на реку Улью, но и там природа оказалась не более благоприятной. Провиант приходилось возить за собою, пополнять запасы его из за тысяч верст, а нередко и голодать, ибо без хлеба русскому человеку всегда голодно. Естественно, помыслы нашей вольницы неоднократно обращались на юг и постепенно остановились на реке Амуре.

Смутные слухи о Приамурье, как о земле, изобилующей плодами земными, шелком, лучшими в мире соболями, золотом и серебром, впервые дошли до сибирских начальных людей в 1636 году. Три года спустя, наши казаки, основавшие ясачное зимовье на р. Улье, получили от тунгусов уже более точные сведения о неведомой стране: они узнали о существовании большой реки Зеи, притока еще большей реки, носившей тогда три названия — Хэй-лунь-цзян (по-китайски: река Черного Дракона), Сахалян-ула (по-манчжурски: Черная река) и Хара-мурень (по-монгольски: тоже Черная река); узнали, что Черная река, т. е. Амур в свою очередь впадает в великую реку Шунгал, Сунгари тож, и что последняя река изливается в Великий океан. Почти в то же время казаки с Витима (собольи промышленники) собрали кое какие известия о верховьях Амура, о возможности проникнуть туда по берущему начало из Станового хребта притоку Лены — Алдану, по притокам последнего и волоком через хребет, о населяющих верховья Амура даурах, весьма богатых хлебом и рогатым скотом и находящихся под властью князя Левкоя (Ладкая), имеющего резиденцию на устье р. Урки. Эти сведения были в общем верны. Действительно, район, ныне занятый Амурскою областью, был тогда населен довольно густо оседлыми и зажиточными даурами, с успехом занимавшимися земледелием и скотоводством и управлявшимися самостоятельными князьками — Ладкаем, Шингилеем, Албазой и другими; князьки ни от кого не зависели и никому дани не платили. Те же сведения, дошедшие в середине XVII века до якутского воеводы Головина, послужили основанием для организации нашей первой экспедиции на Амур.

Первая экспедиция на Амур была снаряжена в путь Головиным в 1643 году. В ее состав вошло около 130 казаков и [167] промышленников, а предводителем был назначен казак Поярков.

Поярков вышел из Якутска 13-го июля и держал свой путь вначале вниз по Лене, а затем вверх по Алдану, Учуру и Гоному. Плавание по последней реке, быстрой, порожистой и изобилующей перекатами, оказалось в высшей степени тяжелым; путников застигла на ней зима, и пришлось основать в пустыне зимовье. Но Пояркову не терпелось: не дождавшись весны, он, во главе 90 человек, покинул зимовье, направился сухим путем к Становому хребту, перевалил через него и вскоре достиг верховьев Брянты — притока Зеи. Далее двинулись вниз по Брянте, а затем по Зее, крепко скованной ледяным покровом, по пути вступая в сношения с тунгусами, обитавшими на северной окраине древней Даурии. Тунгусы встречали наших дружески, одаривали их съестными припасами и продуктами охоты, что не помешало, однако, осторожному Пояркову забирать от них на всякий случай «аманатов» (заложников). Так дошли до устья р. Умлыкана (Уркана?), до границы владений оседлых даур, и тут решили пока что обосноваться и устроить зимовье, неподалеку от даурского острога Молдикичида.

Источники не поясняют основной причины такой остановки. Повидимому она крылась в осторожности и в недоверчивости к даурам. По крайней мере, она длилась до тех пор, пока жизненные припасы казаков не оказались на исходе и пока не пришлось искать источника пропитания. Тогда последовало решение: Юшке Петрову идти с пятьюдесятью казаками на Молдикичид, взять острог этот штурмом и забрать у даур все наличные запасы. Однако военные планы Пояркова оказались излишними: даурские старшины, проведав о движении вооруженного отряда, сами вышли навстречу Петрову и поднесли ему в дар 10 быков и 40 коробов овсяной мужи. Видя такую предупредительность и объясняя ее испугом и робостью, Петров зарвался: небрежно приняв дары, он потребовал немедленной сдачи даурского острога. Удивленные и вероятно достаточно возмущенные, дауры взялись тогда за оружие, и произошел бой, завершившийся полным поражением казаков, оставивших на месте 10 человек убитыми. Прочие 40 человек, в большинстве израненые, бежали к своему зимовью.

Сурово встретил беглецов Поярков: объявив им, что «трусов» ему кормить нечем, он предложил неудачникам [168] идти, куда хотят, и без дальнейших рассуждений выпроводил их из зимовья. Прогнанные отправились старою дорогою обратно к Якутску, но дошли до этого города только немногие; большинство перемерло в пути.

Подобное отношение Пояркова к сотоварищам, при всей его суровости, имеет, однако, некоторое оправдание: в действительности у него продовольствия было крайне мало; даже оставшиеся в зимовье люди питались древесною корою с небольшой примесью муки. Судьба всей экспедиции повисла на волоске; но выручил казак Минин, присоединившийся к Пояркову весною 1644 года с людьми и запасами, оставленными в резерве за Становым хребтом, на Гономе. Наскоро и кое как сколотив из подручного материала убогие челны, казаки с Поярковым, тотчас после весеннего ледохода, поплыли вниз по Зее, достигли устья ее и, надо полагать избегая новых стычек с даурами, двинулись не в их страну, являвшуюся основною целью экспедиции, а в противоположную сторону — на восток. Задержались было на устье Сунгари, выслали на разведку в самую реку партию в 25 человек, но и тут не в добрый час: прибрежные жители перерезали на ночлеге почти всех разведчиков; вернулись к Пояркову лишь двое. Поплыли опять вниз по реке и дошли до устья Амура, где устроили новое зимовье.

В зимовье на устье Амура нашим повезло: местные жители — гиляки — не только дружественно встретили пришельцев и охотно поделились с ними своими запасами рыбы и дичи, но и добровольно признали над собою власть московского царя, при чем свое подданство подкрепили уплатою Пояркову обильного ясака прекрасными соболями.

Обосновываться в краях новых русских подданных Поярков не имел, однако, намерения. Построив за зиму несколько судов для морского плавания, весь отряд вышел в начале лета из Амура в море и направился на север. Впрочем, определенного курса держать не пришлось: и суда были из рук вон плохими, и мореходы оказались вовсе слабыми. Более 12 недель носило казаков по бурным волнам Охотского моря, и лишь к осени выкинуло их на берег неподалеку от устья Ульи. Тут Поярков перезимовал, поставил острожек, оставил в нем 20 человек, а сам направился сухим путем к верховьям Маи, где построил судно и оттуда, водным путем по Мае, Алдану и Лене, вернулся в Якутск в 1646 году. [169]

Подводя итоги результатам нашей первой экспедиции на Амур, приходится отметить, что ее значение исчерпывается поверхностной рекогносцировкой Приамурья и то в частях его наименее в то время заманчивых. Богатая Даурия по прежнему осталась неизведанной страной и осталась таковой по вине самих разведчиков, грубо отстранивших проявление благожелательства со стороны туземцев. Номинальный привод «под высокодержавную руку московского царя» гиляков устья Амура — фикция. Сбор с них ясака — случайный барыш, барыш без всяких последствий. Прочный след в истории края экспедиция Пояркова оставила только в одном отношении: с тех пор река Черного Дракона и нижнее течение Шунгала стали именоваться у нас рекою Амуром; русская география разошлась с географией желтых, по которой в море впадает Сунгари. Некоторые исследователи амурской старины утверждают, что самое название Амур реке дал Поярков.

Не более существенными результатами закончилась и рекогносцировка Ивана Квашнина, произведенная вслед за экспедицией Пояркова в направлении к верховьям Амура. Этот разведчик, принадлежа к партии промышленников, обосновавшихся в крайних верховьях Олекмы и Тунгира и производивших меновой пушной торг с тунгусами и манеграми, проник с тремя тунгусами к Амазару и Амуру и распустил по Даурии слух, будто за ним идет сильное русское войско покорять непокорных. Но это и все, что о нем известно («Акты Исторические, собранные и изданные археографическою комиссею», Дополнение, т. III, стр. 103-104; А. Миддендорф «Путешествие на север и восток Сибири», Спб. 1860 г., ч. I. стр. 139-141; «История р. Амура», Спб. 1859 г., стр. 5, 14, 25-34 и 36; Назаров «Материалы для военно-статистического обзора Приамур. воен. окр.» (Сборн. Воен.-Учен. Ком., вып. XXXI), стр. 20 и 24; Бартоломей «Описание Амурского края» («Воен. Сборн.» 1860 г. № 8), стр. 289 и 290.).

Между тем, слухи о роскошной природе и о богатстве Приамурья крепли все более и смущали не мало народа из среды якутской вольницы. Недоставало только энергичного организатора нового похода, и таким явился известный Хабаров, выходец из Великого Устюга.

В марте 1648 года, Ерофей Павлович Хабаров подал челобитную якутскому воеводе Францбекову, прося разрешения набрать в воеводстве с полторы сотни охочих людей и идти с ними на Шилку и верховья Амура — покорять «захребетных государевых [170] непослушников»; весь отряд Хабаров обязался снабдить оружием и необходимым продовольствием за свой собственный счет. Челобитная его была уважена, но не без оговорок. По свежей памяти о безрезультатной экспедиции Пояркова, якутский воевода указал Хабарову на желательность привода туземных племен в русское подданство «не боем, а ласкою», на соответственность обложения ясаком лишь инородцев, еще никому такового не платящих, и на необходимость поступать вообще ему, Хабарову, во всем «осмотрительно и благоразумно, чтобы государю было прочно и состоятельно, а покоренным не в тягость». О таком своем распоряжении Францбеков донес и в Москву.

Хабаров выступил в поход весною 1649 года. В его отряде было только 70 охотников. Путь держали плавный, по Лене и Олекме. Насколько легко было идти по первой реке, на столько же тяжелым оказалось плавание по Олекме; в особенности в ее верховьях: стремительное течение и множество опасных порогов задерживали путников на каждом шагу; к устью Тунгира добрались только позднею осенью. Переложив кладь на салазки и выждав ледостава, далее пошли по льду Тунгира, перевалили через Становой хребет и вышли в 1650 году к Амуру выше р. Урки. Ни мало не медля, двинулись вниз по Амуру и вскоре увидели на левом берегу реки укрепленный даурский городок, оказавшийся, однако, безлюдным. Городок этот, подобно всем даурским крепостцам, представлял собою сомкнутое земляное укрепление, состоявшее из саженного вала и такой же глубины наружного рва; внутри укрепления стояли крепкие бревенчатые срубы с башнями, представлявшие собою редюит городка.

Безлюдность даурской крепостцы не мало удивила Хабарова; но он не задержался в ней и пошел дальше. Вскоре подошли к другому городку — пуст как и первый. Не нашли ни одной живой души и в третьей крепостце. Тут и решили стать временным станом.

Через несколько дней явился в городок один из даурских князей, и непонятное явление объяснилось: дауры, надо думать, памятуя разгром отряда Юшки Петрова и устрашенные угрозою Квашнина о движении на них сильной русской рати, разбежались с мест своей оседлости и укрылись в дебрях неведомого нашим края. Думал Хабаров задержать князя в качестве аманата, да не удалось: он ускользнул от казаков и скрылся. [171]

Пошли наши дальше — по прежнему пустые городки, не только безлюдные, но и начисто обобранные, без каких либо запасов. А так как в первом из открытых городков казаки нашли довольно значительные склады хлеба, зарытого в землю, то Хабаров и решил возвратиться к пункту первоначального своего выхода на Амур, в ближайшие окрестности устья Урки. Тут отряд устроился относительно удобно, и тут решено было выжидать дальнейших событий.

Между тем, даурский князь, побывавший в гостях у Хабарова и ловко увильнувший от неприятной роли заложника, поведал своим сородичам, что русская сила — просто горсть удальцов, страшиться которой не приходится. Дауры стали сосредоточиваться по близости от Урки, и уркинскому городку с минуты на минуту грозила опасность нападения. Убедившись в последнем и, надо думать, рассуждая, что в крепостце можно еще отбиться от преобладающего по численности врага, тогда как приступать к активным операциям в таком малолюдстве прямо безрассудно, Хабаров покинул своих и направился самолично в Якутск за подкреплением.

Прибыв в областной город, Хабаров осведомил воеводу о положении вещей на Амуре и выразил мнение, что для покорения Даурии необходимо до шести тысяч организованного войска. Такой силы нельзя было набрать в то время и со всей Сибири; с другой же стороны, нельзя было бросить на произвол судьбы и наших уркинских сидельцев. Францбеков дал Хабарову 21 стрельца, 2 пушки, приличные запасы пороха и свинца, разрешил ему вновь набрать охотников и порекомендовал ему не задерживаться под Якутском.

Набрав 117 человек вольницы, Хабаров прежним путем двинулся на Амур, но прибыл на выручку к товарищам только осенью 1651 года. Все же помощь не оказалась запоздалой: уркинцы благополучно сидели в своем городке, благополучно, но не безмятежно. Их осаждали дауры упорно и штурмовали многократно; но все атаки тысяч были мужественно отбиваемы десятками. К сожалению, источники умалчивают о подробностях этой славной обороны.

Подход выручки, да еще с пушками — страшным и новым для даур боевым средством, побудил последних бросить всякие притязания на уркинский городок и запереться в своих крепостцах. Не теряя времени, Хабаров двинулся на ближний [172] городок даурского князя Албазы, на крепостцу, лежавшую на левом берегу Амура, в 234 верстах от слияния Шилки с Аргунью, насупротив речки, прозванной казаками Албазихою — правого притока Амура. Городок был взят с налета, много даур перебили, остальные бежали вниз по реке. Победителям достались обильные запасы хлеба, найденные в крепостце, да казаки, пустившиеся на стругах вниз по Амуру за бежавшими даурами, захватили и привезли Хабарову 117 голов рогатого скота. За поздним временем года, наши решили зимовать в покоренном городке; его подновили, понастроили домов и служб. Так родился впоследствии знаменитый Албазин.

Зимою Хабаров осведомился, будто дауры, устрашенные отвагою русских и их огнестрельным оружием, почти сплошь очистили свою страну и ушли за Амур в подданство к таинственным для наших владетелям: царю Шамшакану и к князю Богдою. Он сообщил об этом в Якутск. И вот от воеводы последнего идут к названным лицам две грозные грамоты с требованием вступить им обоим немедленно в подданство московского царя и с угрозою двинуть на них в противном случае рать Хабарова. Лишь впоследствии выяснилось, что царь Шамшакан и князь Богдой — одно лицо, именно китайский богдыхан. Францбеков требовал подданства Китайской империи и хотел завоевать эту величайшую, достаточно воинственную и в то время не совсем отсталую в военном отношении державу десятками головорезов.

Наступила весна 1652 года. Наши албазинцы занялись частью заготовкою судов, частью обработкою и засевом земли. В последнем деле им помогали новые выходцы из Сибири, в большинстве мирные хлебопашцы. Мало-по-малу, в окрестностях Албазина возникли русские поселки, даже слободы. Из Якутска же пошла к московскому царю челобитная о направлении под Албазин ссыльных для занятия рыболовством и земледелием.

Между тем, в июне 1652 года, Хабаров с частью своего отряда пустился на судах вниз по Амуру. Поначалу все прибрежные даурские городки оказались грустными пепелищами; их сожгли сами дауры, фактически покинувшие ближайшие к Албазину берега Амура. Но не все аборигены страны ушли из районов своей оседлости: несколько ниже по реке они оказались на старых местах. [173]

Трудно выяснить, почему Хабаров действовал так, а не иначе. Не с веткою мира подплывал он к даурским селениям. Громом выстрелов сопровождалось его появление всюду. Непрестанные бои следовали один за другим и заканчивались непрерывными победами над народом, встретившим впервые русских с хлебом-солью (при Пояркове); побежденные предавались повальному бегству, куда глаза глядят. Была ли то безбрежная удаль разбойничьей по существу натуры атамана, были ли к тому причины неизбежные — источники умалчивают. Во всяком случае, первоначальная политика Хабарова — сметение с лица земли туземного оседлого и трудолюбивого населения — мало помогла русскому делу на Амуре, скорее пролила первые капли того яда, который, войдя в обиход дальнейших подвигов нашей вольницы, вконец сгубил самое дело.

Доплыв до Зеи, Хабаров временно как будто изменил своей тактике. Он привел было нескольких даурских князей в русское подданство, взял от них заложников и поначалу обращался с ними милостиво. Но это продолжалось не долго. Вскоре, якобы с целью разведки, заложников начали пытать; для показания своего могущества князей всячески унижали. Один из последних не выдержал такого обращения и зарезался на глазах у Хабарова. И вот, новые русские подданные последовали примеру своих сородичей с верховьев Амура; и тут началось повальное бегство, куда глаза глядят. Беглецы предупреждали еще нетронутые улысы о грозном шествии грабителей, и такая оценка наших казаков не грешила против истины: от устья Зеи до устья Сунгари все даурские поселки были начисто разграблены дружиною Хабарова.

Миновав Сунгари уже позднею осенью, Хабаров остановился на зимовку по близости от устья Уссури. Высадившись на берег, казаки устроили временное становище — крепкий городок с башнями, вооруженными пушками. Местные инородцы, ачане, изъявили нашим покорность и безропотно уплатили ясак. Поступали ли они при этом лицемерно, или последующее отношение казаков к туземцам восстановило их против наших, но только дружество поддерживалось до первого подходящего случая. Как только Хабаров отправил часть своих людей вниз по Амуру на промысел за рыбою, ачане, пользуясь разделением сил пришельцев и незаметно сосредоточившись в значительном количестве, произвели на крепостцу ожесточенное и [174] неожиданное нападение. Однако, попытка овладеть ачанским городком им не удалось: их встретили ружейным и пушечным огнем, быстро смешавшим ряды атакующих; вылазка семидесяти казаков закончила дело, и инородцы бежали в рассыпную.

Между тем, ходившие на рыбалку казаки вернулись в ачанский городок благополучно, и все принялись за усовершенствование своей крепостцы. Мера эта оказалось далеко не лишней. Манчжуры, прослышавшие про подвиги Хабарова на Амуре, решили расправиться с ним, и 24-го марта 1653 года под ачанский городок подошло с Сунгари регулярное «войско царя Шамшакана» численностью в две тысячи человек, при 8 пушках и при 30 «пищалях скорострельных», каждая о четырех стволах с фитильными запалами. К новому врагу казаков присоединился и враг старый — толпа вооруженных ачан. Манчжуры приступили к осаде крепостцы не без знания военного дела и не без известной систематичности. Пушечным огнем они пробили вскоре в ограде брешь, а затем расширили ее и обратили в удобную для штурма при помощи «пинард» — глиняных горшков, снаряженных пудовыми зарядами пороху, при помощи снарядов, вполне подобных польским пинардам, которыми пользовались ляхи в 1609-1610 гг. под Смоленском. Положение обороны стало совсем скверным; но удальцы Хабарова решились на отчаянную ставку и — выиграли. Не дождавшись штурма, они сами устремились на подавляющего по численности врага, дерзновенностью своею привели его в замешательство, замешательство быстро перешло в панику, а бой — в простую резню во время которой наши рубили и кололи, а желтые лишь просили о пощаде. Врагов уложили на месте 676 человек; наши потеряли 10 убитыми и 78 ранеными. Победителям достались богатые трофеи: 2 железные пушки, несколько пищалей, 630 коней и большие запасы боевых и жизненных припасов.

После ухода манчжур, Хабаров, не решаясь ни продолжать поиска по Амуру из за опасения в отсутствии хлеба близ устьев реки, ни оставаться на месте в виду возможности появления новых сил неприятеля из Манчжурии, почел за благо покинуть ачанский городок и вернуться к Албазину, куда и направился в апреле 1653 года. Суда тащили вверх по течению бечевою. На пути встретили подкрепление, высланное из Якутска, и такое усиление отряда повлияло на изменение первоначального плана: решили обосноваться у устья Зеи и построить здесь [175] крепкий город. Но предположенные тяжелые работы, частью именно по тяжкости их, а частью по относительной бесцельности, не пришлись по вкусу соратникам Хабарова. В его отряде возник на этой почве жестокий бунт, завершившийся уходом от Хабарова 136 казаков со Степаном Поляковым. Само собою разумеется, шайка Полякова имела в виду одну и при том совершенно определенную цель: она ушла на грабеж оставшихся на Амуре даур и инородцев, ушла творить дела, первый пример которым подал сам Хабаров.

Тем временем, о событиях на Амуре проведали в Москве, снарядили в путь дворянина Дмитрия Зиновьева и поручили ему, во первых, подкрепить Хабарова отрядом в 750 человек и боевыми припасами, во вторых, упорядочить дело водворения русского владычества в новой стране и в третьих, принять ряд подготовительных мер, клонившихся к образованию соответственной базы для регулярного амурского войска, как залога прочности обладания краем. Такое войско, численностью в 3,000 человек, тогда предполагали послать из России с князем Лобановым Ростовским при первой возможности.

Прибыв к устью Зеи в августе 1653 года, Зиновьев, для достижения главной цели своей командировки — организации на Амуре военной базы — стал настойчиво требовать, чтобы Хабаров немедленно распорядился как приступом к работам по устройству прочных опорных пунктов по крайней мере в трех наиболее удобных местах, так и организацией у этих пунктов хлебопашества, огородничества, скотоводства, рыболовства и проч. Однако, испытав уже на практике отношение своей вольницы к таким занятиям, чреватым трудом и отсутствием легкой наживы, будучи и сам по натуре скорее разбойником, чем созидателем, Хабаров вступил с Зиновьевым в пререкания. Но и отказываясь исполнять распоряжения Зиновьева, он все же относился к нему вполне почтительно, как к царскому посланцу, не только не отваживаясь на крутое с ним общение, но даже не противодействуя проявлению со стороны Зиновьева далеко не ласковых приемов. Зиновьев «драл его за бороду, называл похитителем казны» и кончил тем, что приказал Хабарову следовать за ним, Зиновьевым, в Москву.

Хабаров покорился, расстался со своею дружиною и пустился в путь. В Москве его обласкали, дали звание «сына боярского» и назначили государевым приказчиком на Лену. О дальнейшей [176] судьбе этого, во всяком случае незаурядного человека, сведений не найдено.

У нас имя Хабарова известно всем и каждому, и с именем этим обычно связывают представление о муже храбром, разумном и достойном, о великом патриоте с большими заслугами перед отечеством. В храбрости и природном уме ему отказать никак нельзя. Но был ли он действительно великим патриотом и человеком государственного разума? Принес ли он отечеству посильную и достаточную дозу пользы? В этом позволительно и усомниться.

Известный сибирский историограф — Словцов нещадно развенчивает Хабарова. Я не решаюсь приводить всех его соображений, но вот их сущность.

Что сделал Хабаров? задается вопросом Словцов и отвечает: увел из якутского края, из новых русских владений, так нуждавшихся в энергичных людях и столь малолюдных, свыше 250 человек, а соблазнил журавлем в небе и до полутора тысяч. И все они погибли! Бесцельными и отменными жестокостями, он приумножил верных подданных китайского богдыхана и обратил в таковых племена, никогда не тяготевшие к Китаю. Его действия на Амуре, чуждые какой либо системы, его заботы по укреплению тех или других пунктов на зиму для того, чтобы бросать их весною на произвол судьбы, его «безместные шатания» — это не завладение страною, а сплошное и печальное недоразумение. Эпизод отбытия Хабарова с Амура в Москву Словцов сопровождает умозаключением: «Хабаров расстается с Амуром, по которому пустил полымя, и счастлив, что не зажигателю довелось тушить пожар».

Есть много горькой правды в суждениях почтенного историка («Акты Историч.», т. IV, стр. 67- 75; «История р. Амура», стр. 40-67: Словцов «Историческое обозрение Сибири», Москва 1838 г., стр. 88 и 100; «Подвиги русских морских офицеров на крайнем востоке России 1819-1855 гг.», посмертные записки адмирала Невельского, Спб. 1896 г., стр. 5-10; Миддендорф, ч. I, стр. 141-143: С. Максимов «на Амуре» («Морск. Сборы.» 1861 г. № 5), стр. 16.).

После отъезда в Москву Хабарова, на Амуре остался «за старшого» Онофрий Степанов, получивший от Зиновьева крепкий наказ соорудить прочные остроги в Албазине, на усть Урки и на устье Зеи и заготовить в первом из названных пунктов запас провианта на войско в 5,000 человек. Но [177] Степанов, рассуждая, что с даурами мирно жить нельзя, а следует драться, что преследовать одновременно две цели невозможно, что надо «либо драться, либо остроги строить», — избрал другую стратегию, Он не замедлил организовать большой набег на даурские улусы, чтобы дограбить недограбленное, а, выполнив эту операцию, двинулся в мае 1654 года уже в Манчжурию по р. Сунгари. Впрочем, на этот раз наши зашли недалеко. 5-го июля они наткнулись на крепкую заставу войск «хана Богдо» (богдыхана), засевшую в прочном укреплении, состоявшем из земляных валов, усиленных турами. В укреплении стояли пушки, а его гарнизон составляли регулярные войска, вооруженные ружьями, разделенные на «знаменные роты» и сражавшиеся в правильном строю. Само собою разумеется, последовала стычка, закончившаяся для наших неудачею: казаки спешно отступили, пояснив затем это отступление израсходованием всех боевых припасов.

По выходе из Сунгари и при движении бечевою вверх по Амуру, Степанов повстречал по близости от устья Зеи сына боярского Бекетова с небольшим отрядом, но с достаточным количеством боевых запасов. Сотник Бекетов еще в июне 1652 года был послан енисейским воеводою Афанасием Пашковым с сотнею служилых казаков в Забайкалье, занятие которого русскими началось в 1647 году и выразилось постройкою в том году Верхнеангарского острога за озером Байкалом. К 1653 году, по свидетельству Словцова, русские уже знали эту. область прекрасно и располагали казацкой работы «съемками гидрографическими и топографическими» течения рек Селенги, Хилка, Ингоды и Шилки. В том же 1653 году Бекетов основал острог у озера Иргеня, а в следующем году другой острог — на Шилке, у впадения в нее р. Нерчи. На Амур он попал в поисках продовольствия, которого в достаточном количестве не мог раздобыть в окрестностях Нерчинска.

Получив от Бекетова боевые припасы, снабдив его взамен этого хлебом и рыбою и расставшись с сотником, повернувшим обратно в Забайкалье, Степанов двинулся к устью Кумары и здесь, на правом берегу Амура, соорудил укрепление, пожалуй самое крепкое из существовавших в крае ранее того. Укрепление было четыреугольное, сомкнутое, с широкими и глубокими рвами, с высокими валами; на валах установили прочный палисад; по углам укрепления возвели четыре, рубленных из бревен, башни; перед палисадом устроили искусственное [178] препятствие — «железный чеснок» (доски с гвоздями, сверху слегка прикрытые землею), о который впоследствии «богдойские люди кололися». Старались на работах усердно и не напрасно. В марте 1655 года, 13-го числа, под Кумарский острог подошло манчжурское войско с полевою и осадною артилериею. Численность его определялась казаками в 10,000 человек. Неприятель тотчас же выставил осадные орудия на известном грандиозном Кумарском утесе, расположенном против устья Кумары, на левом берегу Амура, и сильно командующем над правым берегом с расстояния от тогдашней крепостцы в 250 саж.; полевую артилерию установили в ближайшем соседстве с укреплением, в 70 саж. от валов; стан осадного корпуса расположился в 350 саж. от укрепления. С 13-го марта по 4-е апреля манчжуры бомбардировали наших днем и ночью, при чем канонада смолкла на время лишь однажды и на несколько часов, именно 24-го марта, когда неприятель пошел на штурм. Этот штурм был произведен по тому времени образцово: к самому «чесноку» подкатили арбы с установленными на них деревянными щитами, обшитыми войлоком и кожею; за щитами находились лестницы с крючьями и багры, а также запасы горючего материала — смолы, соломы, дров и проч. (Источники, к сожалению, умалчивают, каким способом продвигали эти арбы к «чесноку» через широкие и глубокие рвы. Место расположения «чеснока» указано за рвами, на валу.) Но, не взирая на такую предусмотрительность, штурм оказался неудачным, и наши не сдали. Иначе действовал на казаков артилерийский огонь: обнаружился великий упадок духа и — как всегда поступает простои русский человек в критическую минуту — казаки обратились к средству старому, к посту и молитве, «отчего» многим грезились «видения». Николай ли Чудотворец заступился за наших, или были к тому более естественные причины, но только 5-го апреля неприятельская артилерия смолкла, а затем, совершенно неожиданно, вражеский стан снялся, и манчжуры ушли. Казаки посетили становище осаждавшего, подробно осмотрели его, но запечатлели на бумаге лишь одно поразившее их обстоятельство: обнаружили они, что манчжуры, «по своей поганой бусурманской вере», тела убитых предавали огню.

Разгадка неожиданности отступления войск богдыхана от кумарского острога, отступления, можно сказать, накануне победы, кроется повидимому в высших соображениях китайской политики. [179]

Правители Китайской империи уже давно обращали свой вожделенный взор на богатый Амурский край, населенный независимыми даурами, с которыми подданные богдыханов вели небезвыгодную торговлю. Завоевание края оружием и обращение даур во врагов не входило в планы дальновидных желтых дипломатов; они стремились добиться добровольного подданства зажиточного народа и мирного завоевания их страны. Такому стремлению дали богатейшую почву подвиги вольницы Хабарова, а в особенности Степанова, при котором удержа на казаков не было никакого. С другой стороны, китайцы не желали входить в явно враждебные отношения и с Россией, а при таком положении оставался один выход: сделать Амурский край для России не интересным, временно обратить его в пустыню. И вот принимается ряд мер к увещанию даур переселяться на юг от Амура, и увещания действуют прекрасно. Уже во времена Степанова почти все дауры покинули свои улусы, и Амурский край опустел. Одновременно с этим к северным границам новых поселений даур выдвигаются сильные отряды китайского воинства, и по тем же границам строятся обширные импани — китайские крепости. Этим отрядам повидимому приказывается унимать чрезмерный азарт наших казаков, но не зарываться без особо важных причин. Быть может, кумарский острог был оставлен нашим неприятелем именно по таким соображениям, ибо важного он собою ничего не представлял, ибо китайцы смело могли рассчитывать, что острог будет покинут самими русскими, как они покидали и многие другие укрепления, понастроенные безолаберно, без плана и без общей мысли. И если впоследствии мы видим упорное стремление китайцев отобрать от русских Албазин и сравнять его с лицом земли, то этим ничуть не опровергаются приведенные соображения, скорее подтверждаются. Албазин, расположенный в ближайшем соседстве с Забайкальем, Албазин, имеющий не только гарнизон, но и мирное население, город, в окрестностях которого стала развиваться сельская деятельность хлебопашца — это уже объект крайне важного в глазах китайцев значения, это не временное становище разбойников, это база для овладения Амурским краем в целях заселения его русскими выходцами. Политику обращения древней Даурии в пустыню и в страну незаманчивую ни для русской государственности, ни для русской вольницы с ее хищными атаманами, Китай начал в XVII веке, особенно настойчиво [180] проводил при императоре Кхан-си, современнике Петра Великого, и ее же придерживался весь XVIII век. Удалив на юг аборигенов страны, Китай запрещал приближаться к Амуру и своим собственным гражданам, и это запрещение не теряло своей силы вплоть до начала XIX столетия.

Но возвратимся к деятельности на Амуре казаков Степанова.

С уходом манчжурского войска из под кумарского острога, наши принялись за старое ремесло, за грабеж чего и где можно. Особенно отличилась в этом отношении шайка есаула Краснояра, проникшего на Амур во главе 300 головорезов с Лены и действовавшего совершенно независимо от Степанова. Но Краснояр погулял не долго: часть его людей погибла в беспрестанных стычках с инородцами, часть разбежалась неведомо куда, прочие погибли от голода. Новоформировавшаяся пустыня давала себя чувствовать.

Между тем, к Степанову явился боярский сын Пущин, командированный с 50-ю казаками из Якутска для закрепления русского владычества на Аргуни, заложивший острог у устья этой: реки 15-го мая 1655 года, не нашедший в обезлюдевшей стране средств для пропитания и пустившийся вниз по Амуру искать своих. Плохо было с продовольствием и у самого Степанова, и оставаться на берегах среднего Амура, в конец опустошенных, не имело смысла. Степанов опять идет в Сунгари, доходит до Нингуты, набирает силою оружия богатые запасы провианта и спускается к низовьям Амура. Тут он закладывает острог, дает ему прозвище — Косогорский и зимует в нем. Местные жители-гиляки, прослышавшие о том, как вели себя казаки на Амуре, оказываются уже не теми, какими были во времена Пояркова. Бывшие русские подданные относятся к нашим не с прежним добродушием и доброжелательством, а заведомо враждебно. Эта враждебность доходит до того, что партия казаков в 30 человек, посланная Степановым из Косогорского острога за рыбою, поголовно избивается гиляками. Всю зиму нашим приходится жить настороже.

Так шли дела на Амуре. Но об этом плохо знали в Якутске и не имели никакого представления в Москве. В Москве отсчитывались от сведений, привезенных Хабаровым и Зиновьевым и по прежнему все собирались закрепить «богатый» Амур за русскою державою. С последнею целью из столицы отправили в Пекин, в качестве посланника царя Алексея Михаиловича, [181] дворянина Байкова; послали указ и енисейскому воеводе Афанасию Пашкову — идти на Амур с ратною силою и принять новый край в свое ведение. Посольство Байкова, в задачу которого входило добиться признания за Россиею права на владение Амуром, кончилось ничем: прибыв в Пекин в марте 1856 года, Байков наотрез отказался подчиниться наставлениям китайской «колегии церемоний», ссылаясь на то, что послан он от государя к государю и холопствовать не может, и был выслан из страны, не повидав богдыхана. Пашков же выступил из Енисейска с несколькими (от 3 до 6) сотнями служилых казаков, держа путь по Ангаре, Байкалу, Селенге и Хилку, перейдя волоком в Ингоду и далее по Шилке, на которую прибыл в 1658 году. Тут он возобновил Нерчинский острог, обосновался в нем и выслал на Амур, искать Степанова, Потапова с тремя десятками казаков.

Но Потапов Степанова не нашел и найти не мог.

Вольница Степанова проживала до весны 1657 года на низовьях Амура, опираясь на Косогорский острог. К этому времени богатые запасы провианта, набранные ею в Манчжурии, иссякли, и Степанов решил возобновить их тем же способом. Он двинулся вверх по Амуру на бечеве. В июне этого года наши находились несколько ниже устья Сунгари на биваке. 30-го числа сюда неожиданно подошло 47 манчжурских судов, снаряженных по военному образцу и вооруженных пушками. Закипел бой и закончился для наших плачевно: казаки потеряли убитыми 270 человек, в их числе и самого Степанова, а остальные 227 человек разбежались в разные стороны. Единичные люди пробрались в Якутск и в Забайкалье; большая же часть скиталась долгое время по улусам инородцев и постепенно собралась в одну партию, численностью в 180 человек. Эту-то партию и встретил на Амуре Потапов, но радости во встрече было мало: казаки «воровством» отобрали у Потапова весь хлеб и боевые припасы и заставили его спешно вернуться к Пашкову. Сами же головорезы пошли к морю, но до моря не дошли: все до последнего были перерезаны инородцами. Амур временно опустел («Акты историч.», дополн., т. IV, стр. 27-31, 80-83, 176-177, 260-262, «Истор. Амура», стр. 68-79; Назаров, стр. 39-11; Миддендорф, ч. I, стр. 143 и 147; Словцов, стр. 129; Бартоломей. № 9, стр. 6.).

Новое появление русских на Амуре явилось следствием эпизода, разыгравшегося на романической подкладке. Польский [182] выходец на Лену, некий Никифор Черниговский, имел пригожую жену, которая приглянулась, илимовскому воеводе Обухову, не замедлившему сманить красавицу и водворить ее в своем доме. Черниговский вскипел ревностью, убил Обухова, а чтобы уйти от законной кары, удрал на Амур, предварительно навербовав партию охотников.

Прибыв на Амур в 1665 году, Черниговский не последовал примеру Хабарова и Степанова; на стяге его девиза «грабеж» не было. Правда, в то время оседлых даур на реке не нашли, и особо заманчивого объекта грабежа не существовало. Но различные сибирские инородческие племена еще бродили в местах своих кочевьев, а поживиться за их счет все же было возможно. Но, не трогая пока что инородцев, Черниговский направился к пепелищу уничтоженного манчжурами Албазина и прежде всего принялся за восстановление крепостцы. Такую построили небольших размеровы придали ей вид прямоугольника 18*13 с.; на фронте ее, обращенном к реке, срубили две оборонительные башни, а на фронте противоположном, «нагорном», проделали в валу ворота, приспособленные к обороне; внутри ограды расположили только погреба для боевых и жизненных припасов и ни одного жилого дома; жильем заняли пространство вне крепостцы, под горою. Другими словами, Черниговский взглянул на Албазин не как на пост исключительно военного значения, а как на город в обывательском понятии этого термина. Крепостца являлась лишь цитаделью на случай, чего Боже упаси. В соответствие с таким взглядом на свою резиденцию, Черниговский не замедлил развить в окрестностях Албазина земледелие и огородничество, и этот его почин пошел в ход на славу. Благодаря притоку мирных переселенцев из Якутской области и Забайкалья, земледельческие поселки все приумножались и приумножались, и к 1685 году у Албазина числилось 40 усадеб с запашкою свыше тысячи десятин земли. Одновременно с такими заботами, Черниговский предпринимал и экспедиции вглубь страны, в районы кочевьев инородцев, но экспедиции вполне разумные, имевшие целью подчинить кочевников русской власти. Уже с 1670 года все тунгусы северной полосы нынешней Амурской области исправно платили в Албазин наложенный на них ясак и этим ни мало не тяготились. И если к тому же времени относятся известия о жалобах манчжур сибирскому начальству на новые грабительские выходки наших казаков на Амуре, то вряд [183] ли правильно придавать этим жалобам веру по существу. Жалобы скорее покоились на совершенно иной почве — на опасении прочного занятия края русскими, к чему нарождались все признаки.

Устроившись в Албазине и наладив отношения с инородцами, Черниговский стал думать о личной амнистии. Он отправил богатый ясак в Нерчинск, где личной злобы на него не было, как в воеводстве якутском — местности совершения им преступления; послал обильный ясак и в Москву. Посланные просили покровительства албазинцам и помилования пославшему их. Челобитчиков приняли ласково, самому Черниговскому было объявлено прощение старого греха, Приамурье названо отдельным албазинским воеводством, и первым воеводою назначили на Амур Алексея Толбузина.

Еще до прибытия на место нового воеводы, в Албазин был направлен из Нерчинска особый правительственный приказчик, а вслед за ним иеромонах Гермоген, заложивший у крепостцы Спасский монастырь. Началось систематическое мирное завоевание края. Земледельческие поселки стали появляться уже не только в окрестностях Албазина, а чуть ли не по всему Амуру до Зеи. Чтобы оградить эти поселки от набегов на них манчжур, устроили остроги: в 1677 г. — Верхозейский, в 1679 г. — Селимбаевский и Дондонский. Курьезно то обстоятельство, что, делая такие распоряжения, нерчинское воеводство принимало Зею за «тыл Албазина». В 1681 году построили острог Аргунский, а в следующем году к албазинскому воеводству причислили острог Дукачский, расположенный за тридевять земель от Албазина и сооруженный около того времени на Амгуни якутскими вольными казаками.

Когда вести о событиях на Амуре дошли до правительства богдыхана, в Пекине заволновались. Да и было отчего. Вести эти вкорень противоречили тонкой политике Китая, медлить более не приходилось, как не являлось отвечающим обстановке и продление принятого было решения — вытеснять русских с Амура мудрыми мерами без применения силы оружия. Следовало подыскать лишь благовидный предлог к ультиматуму, и такой вскоре нашелся.

Еще в 1667 году, к нерчинскому воеводе Лариону Толбузину прибыл «под великих государей царскую самодержавную высокую руку» тунгузский князь Гантимур с детьми, братьями и [184] с 40 человеками улусных людей. Гантимур почему-то считался подданным богдыхана, а пекинское правительство не замедлило направить к Толбузину китайскую грамоту с требованием выдачи перебежчика. Толбузин грамоту эту отправил в Москву; но там никто не мог ее прочесть, и грамота пошла обратно в Пекин, с просьбою перевести текст на латинский язык. Повез грамоту в 1675 году московский посланник — грек Николай Спафарий, которого снабдили и ценным по тому времени подарком для богдыхана — «шестью кречетами добрыми» из царской соколиной охоты.

Посольство Спафария — нечто туманное и по меньшей мере загадочное. Имеются сведения, как будто и неправдоподобные, что мандарины сами пошли на встречу улажения инцидента, ими же самими возбужденного. Пекинские министры предложили-де Спафарию компромис: заявить, что Гантимур был давнишним подданным русского царя, что он откочевал за наш рубеж лишь временно и ныне вернулся обратно — и тогда Дело уладится. Но Спафарий яко бы наотрез отказался от такого предложения и уехал ни с чем. Мало того: прибыв в Нерчинск, он настойчиво-де требовал, чтобы албазинцам запретили брать ясак с амурских и зейских инородцев, и грозил в противном случае нашествием манчжур. Академик Миддендорф, не церемонясь, называет Спафария прямо изменником; но на сколько он прав — судить весьма трудно. Как бы то ни было, посольство Спафария закончилось круглым нулем.

Не получив удовлетворения по делу Гантимура, китайское правительство воспользовалось этим, как вполне благовидным предлогом для серьезной военной экспедиции, цель которой была вполне определенна: выжать русских из Приамурья и обратить в развалины их главную точку опоры — Албазин. К экспедиции этой стали готовиться деятельно и не без военной предусмотрительности. Прежде всего приступили к созданию на Амуре оперативной базы и таковую начали устраивать по близости от древнего Айгуна. Обращая этот пункт в крепость, сюда стали подвозить войска, боевые и продовольственные запасы, сосредоточивать транспортные судовые средства. Устройство крепости и подготовительные к походу операции были закончены к 1684 году. Еще за год перед тем, посланного из Албазина с 67-ю казаками урядника Мыльника. направленного на Амгунь на смену гарнизона в Дукачском остроге, под Айгуном окружило до [185] 300 манчжурских судов; Мыльник и часть его партии попали в плен; остальные разбежались. Затем, в 1684 году в Албазин прибыли от богдыхана Кхан-си чиновники, с двумя русскими пленниками в качестве переводчиков, и предъявили ультиматум: выдать Гантимура и возвратить Китаю Албазин. Эти же чиновники предупреждали наших, что за ними идет могучее войско поддержать законные их требования. Албазинцы требование отвергли и всей громадой поклялись защищаться до последней капли крови. Приняв же такое решение, энергично приступили в усилению своей крепостцы, к устройству внутри нее временных жилищ и складов, к подвозке в последние значительных запасов продовольствия. Одновременно с этим погнали гонцов в Нерчинск, в Енисейск и даже в Тобольск с просьбою о помощи. Но огромные расстояния и малочисленность нашей ратной силы в Сибири не позволили помочь албазинцам существенно. Помощь угрожаемому пункту своевременно выразилась только спешной присылкой на место давно назначенного в Албазин воеводы — Алексея Толбузина.

Тем временем, у Албазина начали появляться беглецы из наших острожков и пашенных поселков, лежавших ниже по Амуру. Они сообщили, что манчжурское войско медленно движется на запад, все забирая и уничтожая по пути. Часть этих беглецов, повидимому, весьма незначительная, задержалась в Албазине; остальные ушли в Забайкалье. 4-го июня 1685 года передовые неприятельские отряды отбили у наших табун лошадей уже неподалеку от Албазина, и этот эпизод послужил сигналом к принятию последних мобилизационных мер: сожгли все здания вне цитадели, и гарнизон, численностью в 450 человек при 3-х пушках и 300 мушкетах, заперся в последней.

Главные силы врага подошли к Албазину 12-го июня. Численность определяется различными источниками от 10 до 15 тысяч. Неприятель привез с собою 150 (125) полевых и 50 (45) «проломных» (осадных) орудий; последние палили ядрами весом в 20 фунтов. Осадный корпус прибыл частью по сухопутью, частью на судах по реке; водою же доставили всевозможные осадные средства. Расположив кругом всей крепостцы свою, могущественную по тому времени, артилерию, манчжуры открыли бомбардировку. Тучи снарядов непрерывно летели в цитадель, и не много времени потребовалось для причинения значительных потерь и повреждений. Уже в первые дни осады у наших выбыло [186] из строя свыше 100 человек убитыми; деревянные башни и палисады оказались частью разрушенными, частью сожженными; внутри цитадели пожаром спалило большинство временных помещений; дух гарнизона, поклявшегося было защищаться до последней крайности, значительно понизился; скудные запасы пороха и свинца были на исходе. С каждым днем дела шли все хуже и хуже, и надежда на отражение штурма, с которым враг не торопился и который подготовлял методически, становилась все более слабою. А тут к Толбузину явилась депутация, во главе с «черным попом» — иеромонахом Гермогеном, и стала умолять воеводу вступить с неприятелем в переговоры. Толбузин позволил себя уговорить, а манчжуры не оказались требовательными: они немедленно согласились на пропуск всего гарнизона в Забайкалье и фактически пропустили наших сквозь свои ряды, не приминув, однако, дочиста ограбить выходцев. На пути наши повстречали запоздалое подкрепление из Нерчинска, но сила такового далеко не была достаточной для сколько-нибудь разумной попытки еще раз помериться с врагом.

Манчжуры издали следовали за албазинцами до границ Забайкалья. Оттуда они повернули обратно, сравняли Албазин с лицом земли и, следуя своей политике обращения Приамурья в пустыню, не замедлили уйти вглубь Манчжурии.

Но тут мудрая политика пекинского правительства временно потерпела фиаско. Еще по вести об угрозе Албазину в 1685 г., тобольское воеводство решило подкрепить наших амурских пионеров поддержкою существенною и приказало готовиться к походу целому шестисотенному казачьему полку, состоявшему в то время под командою «пленного немца» полковника Афанасия фон Бейтона. Бейтон изготовил свой полк к выступлению относительно быстро, тронулся в путь, не задерживаясь, но в Нерчинск все же пришел уже после сдачи Албазина. С приходом полка Бейтона, нерчинский воевода Власов почел благовременным проведать о творящемся на Амуре, послал туда партию в 70 разведчиков и, получив сведения, что манчжуры ушли в Айгун, не озаботившись даже уничтожением под Албазином вызревавшего на полях хлеба, направил в разрушенную крепостцу самого Бейтона с двумя сотнями его полка с целью возобновить укрепления.

Бейтон быстро оценил обстановку и обстоятельства предшествовавшей осады. Он увидел, что слабая сторона обороны [187] заключалась в злоупотреблении деревом как в оборонительных, так и в необоронительных постройках и решил вовсе не пользоваться этим горючим материалом, не обеспеченным соответственною толщею земляной обсыпки. Крепостная ограда, в плане четыреугольного начертания, была им создана исключительно из глины и оплакирована дерном; валам придали толщину в 4 саж. и высоту в 3 саж.; помещения для жительства гарнизона и для запасов устроили в виде значительно углубленных землянок.

К восстановленной крепостце потянулись вскоре почти все старые албазинцы, а за ними прибыл туда и албазинский воевода Толбузин, привезший артилерию: 5 медных и 3 чугунных пушки. Зимой питались хлебом, не уничтоженным манчжурами, а весной, при первой возможности, засеяли поля вновь. Хлеб уродился рано, пожать его удалось своевременно, и получились новые богатые запасы для гарнизона, численность коего к этому времени возрасла до 736 человек.

Между тем, непосредственно по открытии навигации, Толбузин направил Бейтона с небольшим отрядом к месту старого кумарского острога и поручил ему следить за манчжурами. Манчжуры же, вероятно осведомившиеся о возвращении на Амур русских, уже начали беспокоиться и, в свою очередь, выслали вверх по реке несколько разведочных партий. Бейтон имел с ними ряд стычек, более или менее удачных, но принужден был отступить под давлением все возраставшей силы врага. Когда он возвращался в Албазин, за его спиною следовали передовые части нового осадного корпуса, а в начале Июля 1686 года к крепости подошли 3 тысячи неприятельской конницы да на 150 судах подплыло до 4 1/2 тысяч пехоты при 40 осадных орудиях. Началась достопамятная доблестная оборона Албазина, могущая рассматриваться, по геройству гарнизона и по длительности сопротивления, как предтеча обороны севастопольской: албазинцы держались на сей раз одиннадцать месяцев, не сдались и по истечении этого срока.

В действиях осаждающего вновь проявилась замечательная методичность. Есть много показаний, что операциями осадного корпуса руководили патеры-мисионеры иезуитского ордена, а професор А. М. Позднеев утверждает категорически: «мы можем смело говорить, что мы лишились тогда Албазина, благодаря ревностным услугам иезуитов». Сказанная методичность прежде [188] всего выразилась в том, что осаждающий повел на крепостцу правильную инженерную атаку, приближаясь к ограде подступами и паралелями, а, приблизившись к крепостным валам на близкую дистанцию, прикрылся деревянною стеною, которая, однако, пользы принесла ему не много: отважный гарнизон частью разрушил эту стену артилерийским огнем, частью поджег ее калеными ядрами, частью взорвал пинардами при вылазках. Тогда манчжуры обнесли крепостцу высоким земляным валом по всем правилам устройства контр-валационной линии, и установили на этом вале все свои орудия. Началась жестокая канонада, не причинившая, однако, обороне, прибегнувшей к тактике кротов, того ущерба который наблюдался при первом Албазине. Канонада не умолкала недели, и в конце августа враг вообразил, что крепостца подготовлена к штурму вполне. На приступ неприятель ринулся 1-го сентября, но напрасно; атака была блестяще отбита по всем фронтам, и манчжуры спешно укрылись за свои валы.

В сентябре шальное ядро уложило на месте Толбузина, и комендантом русского опорного пункта остался немец да еще и пленный. Но оборона от этого не пострадала; скорее выиграла. Не в пример Толбузину, склонившемуся за год до того на уговоры о капитуляции, Бейтон до конца осады с твердостью отклонял малейшие попытки того же характера, как и попытки самого врага задобрить коменданта. На стрелах посылали манчжуры в крепостцу письма с предложениями прислать обороняющимся своих лекарей и медикаменты, прислать и кой что из продовольствия. Бейтон отвечал, что лекарей ему не нужно, а в доказательство обилия в укреплении припасов послал в подарок неприятельскому вождю пирог весом в целый пуд.

Тем не менее, и лекари, и медикаменты, и продовольствие были в Албазине необходимы. Уже с осени, с наступлением холодов, люди, ютившиеся в сырых землянках, начали страдать цынгою, и болезнь прогресировала безудержно. Припасов становилось все меньше и меньше. К концу осады из 736 защитников осталось в живых лишь 66 да и те были сплошь скорбутные. Но манчжуры, испытавшие неимоверную отвагу русских и сильно поплатившиеся при штурме 1-го сентября, видно твердо решили взять Албазин измором, ограничившись одною блокадою. В Мае 1687 года положение албазинцев было прямо отчаянным. Крепостцу обороняли живые тени горсти храбрецов, да [189]сильный и гордый дух фанатически честного немца, самоотверженно служившего высшей идее бранного дела. И вот, чуть ли не в самый критический момент, манчжуры вдруг отступили от крепостцы на 4 версты, а затем погрузили на суда все свое имущество и поплыли вниз по Амуру. Албазин, сопротивлявшийся 11 месяцев, освободился от врага, и крестным знаменем осенили себя доблестные инвалиды славной обороны.

Отступление манчжур объясняется просто: Москва решила покончить с амурским вопросом путем дипломатическим и снарядила посольство окольничего Головина; с вестью о таком решении, еще в начале 1686 года, поскакали в Пекин подъячие Винюков и Фролов, а за ними гонец Логинов; мандарины согласились войти с русским правительством в переговоры и не замедлили дать знать под Албазин о прекращении неприязненных действий.

С высокодоблестной, удивительной обороной Албазина имя Бейтона связано неразрывно. Нельзя не привести таких, отменно правдивых слов С. Максимова: «Не прельщаясь никакими предложениями манчжуров. Бейтон умел, хорошо укрепившись, крепко и упорно держаться без продовольствия, без всякой надежды на подкрепление. Только Нерчинский трактат 1689 года мог заставить его выйдти из укреплений. Имя Бейтона во всяком случае исторически честное» («Акты Истор.», т. IV, стр. 454-456, 540, т. V, стр. 183-185, 234, 235 296: «Дополи. Акт. Истор.» т. XII, стр. 108-112; Словцов, стр. 201, 202, 218-225; Миддендорф, ч. I. стр. 146, 148; С. Максимов, стр. 17-21; «Истор. Амура», стр. 80-91, 93-96; А. М. Позднеев (Сборы. Воен.-Уч. Ком., т. XXVII), стр. 235; К. И. Максимович «Амурский край». (Прилож. № 2 к т. II. Зап. Ак. Наук) стр. 73.).

С получением в Москве известия о готовности пекинского правительства вступить в переговоры по поводу разграничения русских и китайских владений, на далекую окраину было отправлено посольство, во главе которого находился наместник брянский, ближний окольничий Федор Алексеевич Головин. С ним же послали наместника елатомского, стольника Ивана Остафьевича Власова да дьячка Семена Корницкого и дали ему в конвой пятисотенный стрелецкий полк Федора Скрипицына. Этот конвой на пути возрос до трех полков — одного стрелецкого и двух шестисотенных драгунских, при чем один драгунский полк был взят Головиным из Тобольска, а другой набран в Енисейске, Илимске и других местах. [190]

К началу 1688 года, Головин уже был в Забайкалье, именно в Селенгинске, где ожидался съезд уполномоченных. Но прежде, чем вступать в дипломатические сношения, наш посол был вынужден направить значительную часть своего конвоя для выполнения операций военного характера.

Почти одновременно с прибытием Головина в Забайкалье, в этот край вошел монгольский хан Очарой во главе двадцатитысячного войска и с явно враждебными намерениями. Повидимому он действовал вполне самостоятельно и без какой либо поддержки со стороны Китая; это подтверждается между прочим и тем, что у Очароя не было ни одной пушки. Успеха монголы не имели. Они осадили прежде всего Удинский острог, где находились две сотни казаков и сотня стрельцов, — штурмовали его, но были отбиты с большими потерями. А тут подошел отряд из конвоя Головина, сам атаковал нестройные толпы вооруженных дикарей и принудил их убраться за рубеж. К концу марта в Забайкалье все стало спокойно.

Около того же времени получена была весть, что китайские послы прибудут не в Селенгинск, а в Нерчинск; прибыли же они туда только 21-го июля 1689 года; но все же раньше Головина, подошедшего к месту свидания 10-го августа. Во главе китайского посольства находились «премудрейшие вельможи богдойские» Самгута, Дастумке-Кам и Иламта, а сопровождало посольство пять отрядов из всех трех родов оружия, общею численностью до 10,000 человек, при чем три конных отряда подошли сухим путем, а два пеших и артилерия были доставлены на 100 судах водою. Переговоры, как и следовало ожидать, начались запросами с обеих сторон. Головин требовал установить границу по Амуру, а китайцы домогались получить не только всю Даурию с Албазином, но и Нерчинск и Селенгинск. Далее китайцы пошли на уступку, отказавшись от Селенгинска и Нерчинска, но Головин, поблагодарив, «что дозволяют ему ночлег у себя», стоял на своем. Много путали при этом два иезуита — переводчики со стороны китайцев — и, чуть ли не благодаря их проискам, уполномоченные пекинского правительства перешли от переговоров к ультиматуму, угрожая военною силою. Их отряды действительно начали производить под Нерчинском маневры, а тут Головин получил еще известие, что 2,700 забайкальских бурят, незадолго перед тем присягнувших России, передались на сторону Китая. Головин и с своей стороны пошел на уступки. [191]

Академик Миддендорф утверждает, что ближний окольничий просто струсил, что он располагал отрядом, достаточно сильным для отпора вооруженным силам Китая, что наша амурская вольница была много храбрее, и что результаты переговоров могли быть много более выгодными для России, не прояви Головин малодушия. В одном из современных Головину документов также находим фразу: «окольничий, как приметно, оробел». Но вряд ли такой суровый приговор справедлив. Во первых, есть данные к тому, что угроза китайцев не была шуточной и не являлась только дипломатическим приемом: китайские источники совершенно определенно говорят о полномочии, данном послам богдыханом — подкрепить свои настояния оружием в случае необходимости и, разумеется, пользуясь подходящею обстановкою. Во вторых, храбрость не есть панацея в делах дипломатии. Вообразим на минуту, что Головин остался непреклонным, презрел угрозу китайцев, вступил с ними в бой и даже разбил их наголову. Какой мог получиться от того результат? Ответ ясен: переговоры кончились бы круглым нулем; Китай обратился бы в заклятого врага России; военные силы его в то время были столь значительны, а наши сибирские так малочисленны, что отстаивать силою оружия поселения на Амуре нам было бы прямо невозможно; затеяв войну большого масштаба на Амуре и сосредоточив там большие силы, Китай вряд ли остановился бы на границах Забайкалья; мы могли бы потерять в долготу дней и то, что считали бесспорно своим до Нерчинского трактата. Такие же соображения заставляют серьезно задуматься над тем, руководила ли Головиным робость или государственная мудрость? Услугу же отечеству он, вольно или невольно, но оказал несомненно, и эта услуга выразилась в той неопределенности многих пунктов Нерчинского трактата, которые всегда могли быть оспариваемы и которые впоследствии приведи к мирному приобщению всего Приамурья и даже Уссурийского края к русским владениям.

Нерчинский договор был заключен 27-го августа 1689 года. Пункт первый этого договора, о котором речь будет впереди, считаю необходимым привести дословно по тексту «Первого полного собрания законов». Он гласил:

«Река, именем Горбица, которая впадает, идучи вниз, в реку Шилку с левые стороны, близ реки Черной, рубеж между обоими государствы поставит; такожды от вершины тоя реки каменными горами, которые начинаются от той вершины реки и по самым тех [192] гор вершинам, даже до моря протягненным, обоих государств державу тако разделить, яко всем рекам малым и великим, которые с полудневные стороны с(с)их гор падают в реку Амур, быти под владением Хинского государства, такожде всем рекам, которые с другие стороны тех гор идут, тем быти под державою Царского Величества Российского государства; прочие ж реки, которые лежат в середине меж рекою Удью под Российского государства владением и меж ограниченными горами, которые содержатся близ Амура владения Хинского государства и впадают в море, и всякие земли посреди сущие меж тою вышепомянутою рекою Удью и меж горами, которые до границы надлежат, неограничен: ныне да пребывают, понеже на оные земли заграничение великие и полномочные послы, неимеюще указу Царского Величества, отлагают неограничены до иного благополучного времени, в котором при возвращении с обеих сторон послов Царское Величество изволит и Богдыханово Высочество похочет о том обослатися послы или посланники любительскими пересылки, и тогда или через грамоты, или через послов тые назначенные неограниченные земли покойными и пристойными случаи успокоити и разграничити могут».

Второй пункт устанавливал границу на западе по реке Аргуни — «яко всем землям, которые суть стороны левые, идучи тою рекою до самых вершин, под владением Хинского хана да содержатся, правая сторона такожде все земли да содержатся в стороне Царского Величества Российского государства»...

Третий пункт обязывал русских разорить до основания Албазин.

По четвертому пункту определялось, что перебежчиков с обеих сторон, передавшихся одной из договаривающихся держав до заключения настоящего трактата, следует оставить в покое, а новых немедленно высылать на родину.

По пятому пункту разрешалось охочим людям обеих сторон производить торговлю, при условии снабжения их паспортами.

Шестой пункт рекомендовал старые ссоры пограничных жителей забыть, а вновь явленных за рубежом чужеземных разбойников высылать в их отечество, чтобы «чинить им жестокую казнь», не начиная из за этого войны и кровопролития.

Договор заканчивался так:

«Противу сих поставленных о границе посольскими договоры статей, если похочет Богдыханово Высочество поставить от себя при границах для памяти какие признаки и подписать на них сии статьи, и то отдаем мы на волю Богдыханова Высочества».

При подписании договора китайские уполномоченные поклялись, что Албазина они укреплять не будут («Первое Полн. Собр. Зак. Российск. Импер.», № 1346; «Акты Истор.», т. V, стр. 234-235; Словцов, стр. 229-231, 231-239; «История Амура», стр. 97-101: Невельской, стр. 16; Миддендорф, ч. I, стр. 145.). [193]

Внимательно вчитываясь в условия Нерчинского трактата, нельзя не придти прежде всего к убеждению, что обе договаривавшиеся стороны были далеко не сильны в географии. Так, к югу от Амура пограничной рекой была признана Аргунь «до самых вершин», чем как бы устанавливались права России на значительную часть Монголии, а это вряд ли входило в виды китайских уполномоченных. Действительно: как ни понимать выражение «до самых вершин» — т. е. идет ли речь об истоках реки или о каком нибудь горном хребте — все равно приходится считаться с Большим Хинганом, откуда вытекает Аргун, носившая и носящая в верховьях своих китайское название Хайлар. Об ошибочности временно существовавшего у нас понятия, будто Аргунь истекает из озера Далай-Нор, мне уже приходилось писать, и повторяться я не буду. Левый же берег Хайлара, признанный трактатом владением России — Монголия. Что же касается границы к северу от Амура, то тут на лицо ряд недоразумений. Об этих недоразумениях впервые громко заговорил еще в сороковых годах прошлого века знаменитый в истории Амура Генадий Иванович Невельской, и суждения, до известной степени положенные в основу дальнейших строк, вряд ли страдают натяжкой.

По трактату, к северу от Амура наша с Китаем граница шла по реке Горбице, а от ее верховьев «каменными горами» до моря, причем районы по рекам, впадающим в Амур и берущим начало с южных склонов «каменных гор», являлись собственностью Китая, а районы по рекам, берущим начало с другой стороны тех же гор и впадающим неизвестно куда, с одной стороны, были признаны владением России, с другой — землями еще не разграниченными. Только район реки Уди призван безусловно русским.

Прежде всего не следует забывать, что под Амуром китайцы всегда разумели часть этой реки от Усть-Стрелки до устья Сунгари. Да и теперь китайцы упорно утверждают, что не Сунгари впадает в Амур, а Амур в Сунгари, и это убежденно доказывал одному из моих приятелей генерал китайской службы Джио-мян при свидании в Мукдене в 1901 году. В пятидесятых годах прошлого века, когда речь шла об устьях Амура, в громадном большинстве наших дипломатических нот китайскому правительству, после Амура в скобках писалось Сунгари. Значит, говоря о районах рек, впадающих в Амур с [194] левой стороны, китайцы времен Нерчинского трактата имели в виду лишь районы верховых притоков Амура и систем Зеи и Буреи. Другими словами, бесспорным владением Китая к северу от Амура являлась по трактату только древняя Даурия с северною границею по Становому хребту.

Как же была установлена принципиально дальнейшая граница? «Каменными горами» до моря — с одной стороны, до р. Уди — с другой. Уже одно ограничение рубежа по Становому хребту верховьями Уди указывает категорически, что о границе по Становому же хребту далее истоков Уди и речи быть не могло. Продолжение «каменных гор» до моря следует искать в другом или в других хребтах, и будет самым правильным остановиться на водоразделах Зеи и Уди (хребет Джугджур), Селемджи и Амгуни (хребет Ямалин), Буреи и Амгуни (хребты Буреинский, Ванда и Лагар-Аул). Невельской утверждал, а затем утверждение свое подкрепил частью изысканиями на месте, частью заявлениями манчжурских купцов, посещавших в его времена устья Амура, что общее направление гор от верховьев Уди, по которым надлежало пролегать границе, идет сначала по водоразделам Бурей и Зеи — с одной стороны, и Уди, Тугура, Амгуни и Горина — с другой, далее через Амур и Сунгари в 160 верстах от устьев последней и еще далее по водоразделу между Сунгари и Уссури до Японского моря. Тогда ясно, что уезды Хабаровский, Удский и весь Уссурийский край принципиально принадлежали нам еще по Нерчинскому трактату, хотя точного разграничения в тех краях своевременно сделано не было. Такое соображение и то обстоятельство, что китайцы никогда не упускали его из вида, красноречивее всего подтверждается тем, что все племена, проживавшие к востоку и северу от указанного направления, никогда не зависели от Китая и ясака ему не платили, и что Китай, в качестве сюзерена, в пределы южных уездов нынешней Приморской области, со времен Нерчинского трактата, не вторгался.

Какой же источник имели в середине прошлого века те соображения петербургских дипломатических сфер в вопросе о занятии нами устьев Амура, кои выражались большими и постоянными опасениями нарушить сюзеренные права Китая и в конец испортить наши с ним отношения, кои сопровождались рядом распоряжений, тормозивших начинания активного приумножателя русских владений на востоке — Г. И. Невельского и кои чуть не [195] закончились разжалованием истинного патриота в рядовые? Оставляя подробности этого деликатного вопроса пока открытыми, тут же скажу, что первоисточником такой политики, вне зависимости от ведомственных самолюбий, явилось, с одной стороны, незнакомство тогдашних дипломатов школы графа Нессельроде с географией дальнего востока и упорное нежелание их изучить Нерчинский трактат в корне его существа, а с другой — туман, наведенный на вопрос знаменитым путешественником, академиком Миддендорфом.

По Нерчинскому трактату, как было сказано, Китаю предоставлялось право поставить на русско-китайской границе «для памяти какие признаки и подписать на них статьи». И вот, в сороковых годах прошлого столетия Миддендорф открывает целый ряд пограничных знаков — на крайнем востоке много южнее Станового хребта, но севернее Амура, а западнее у подножие того же хребта. По поводу находки таких знаков на крайнем востоке, знаменитый путешественник даже восклицает: «Представьте же мое удивление, когда я... нашел целый ряд китайских пограничных знаков на южном склоне, далеко на юг от гребня Коренного хребта, стало быть, по тогдашним понятиям, в глубине китайских владений»!

Это приняли к сведению, о сомнительности «глубины китайских владений» и вопроса не поднимали, найденные пограничные знаки признали как бы законными и принципиально, по крайней мере в своем собственном сознании, подарили Китаю русские земли. Хорошо еще, что об этом подарке не уведомили Китая категорически, а писали иносказательно, давая лишь повод пекинскому трибуналу внешних сношений оспаривать притязания на обладание Россией Приморским краем, притязания со стороны генерал-губернатора Восточной Сибири, генерала Муравьева, упорно сражавшегося на два фронта: на Пекин и на Петербург.

Между тем, оставляя в стороне вопрос о том, что раз пограничные знаки действительно стояли там, где их видел Миддендорф, то они стояли незаконно, попробуем разобраться в другом вопросе: действительно ли сказанные знаки были пограничные? На западе Приамурья, на траверсе среднего течения Зеи, Миддендорф не только видел знаки, но самолично прочел на одном из них надпись, означавшую существо и значение знака. По отношению же к прочим знакам он говорит, [196] что надписей на них не видел, но что какие то надписи прежде имелись и тут, о чем рассказывали ему туземцы. Это уж источник крайне сомнительный и во всяком случае не могущий быть отнесенным к разряду аргументов, на которых можно обосновывать такое сугубо-важное заключение, как заключение о месте государственной границы. Если же принять во внимание свидетельство Невельского и его сподвижников, что на крайнем востоке Приамурья ими была обнаружена масса пирамид из камней, эшелонированных с севера на юг и с востока на запад, означавших места стойбищ инородцев, куда таковые собирались для торга, и что эти пирамиды, по всем данным, и были теми знаками, о которых говорит Миддендорф, — то самое свидетельство этого достойного мужа теряет все свое значение и не проливает на вопрос никакого света.

Не смотря на многие неясности и неточности, вкравшиеся в текст трактата 1689 года, главным образом, в отношении пограничной линии к востоку от Усть-Стрелки, наша дипломатия стародавних времен не только не стремилась к пересмотру договора во всей его совокупности, но явно уклонялась от такого пересмотра в течение нескольких десятилетий. Только в конце первой четверти XVIII столетия решились принять некоторые меры к приданию большей точности пограничной линии, но и то лишь на крайнем западе. В январе 1724 года на китайскую границу у Забайкалья «для разводу в споре граничном» был направлен русский «агент» Ланг с секретарем Глазуновым;: их сопровождал воинский отряд подполковника Бухольца, состоявший из тысячи человек пехоты и тысячи всадников. В конце того же года к Лангу прибыли от богдыхана два полномочных министра и объявили, что «хан их повелел им обнадежить, что он весьма намерен вечной между обоими государствами мир и дружбу содержать, и все, до ныне происшедшие на границах, непорядки прекратить и успокоить»; те же послы возбудили вопрос и об уточнении границ. Ланг донес об этом в сенат, а сенат дал ему знать, что для переговоров с послами богдыхана отправляется на место русский полномочный министр Савва Владиславович Рагузинский граф Иллирийский. Рагузинскому дана была инструкция придерживаться постановлениям Нерчинского трактата и не идти далее уточнения границ именно на крайнем западе пограничной линии. [197]

Рагузинский прибыл на место, на реку Буру, протекающую в 8 верстах южнее Кяхты, только в конце лета 1727 года и 20-го августа того года заключил с китайским уполномоченным Цырен-Ваном особый договор, по которому установили точную границу у Кяхты и от последней до Аргуни, при чем граница эта была обозначена на местности «пограничными маяками», установленными совместно нашим комисаром Иваном Глазуновым и верховным стольником Срединной империи Хубиту. Что же касается до настояний китайских послов разрешить одновременно и вопрос о разграничении русских и китайских владений на востоке вообще и в районе верховьев р. Уди в частности, то Рагузинский упорно отклонял этот вопрос, ссылаясь на отсутствие соответственных для того полномочий; самый же вопрос по прежнему остался открытым на неопределенное время.

Такая политика бесспорно должна быть отнесена к разряду дальновидных и разумно осторожных. С крайним востоком наш центр был знаком плохо, и наши интересы того времени нисколько не вызывали необходимости в постановке точки на вопрос, могущий усложниться в будущем, в постановке точки, от неверности которой могли бы пострадать насущные интересы грядущих поколений. Русская дипломатия разумно останавливалась только на требованиях минуты, а такие требования притягивали ее взоры лишь на Кяхту, где зарождались русские торговые интересы, которым наше правительство отводило должное вникание уже со времени Нерчинского трактата.

Еще в «наказных статьях» нерчинским воеводам, данных в 1696 году, указывалось на полную необходимость точного соблюдения договора с Китаем и повелевалось относиться к подданным богдыхана «с большим бережением и осторожностью», дабы избежать «трудностей» для наших торговых людей. Стремление развить и поставить на твердую почву нарождавшуюся русскую торговлю с Китаем доходило до проявления таких забот, которые смело могут быть отнесены к области ближайшего руководства правительства деятельностью пионеров. Так, в 1698 году повелевалось «караваны в Китай пропускать не по вся годы сряду», при чем повеление это пояснялось тем, что «повсягодными посылками русским товаром в Китае будет умножение и в ценах дешевизна большая», а от этого нашим купцам «будут убытки великие». Приказание «с китайцы [198] поступать приятельски и с своей стороны никакой причины к ссоре им не придавать» — было подтверждено и Императором Петром Великим в 1724 году, и такие меры не замедлили увенчаться вожделенными результатами: торговые сношения крепли, и уже при Елизавете Петровне 100 семей торговых людей поселилось в самой Кяхте (I Пол. Собр. Зак. №№ 1542, 1654, 4429, 4746, 5143, 5180, 5286, 8833, 9206; Невельской, стр. 16, 139, 143, 144, 152, 162; Словцов, стр. 238: Миддендорф, ч. I, стр. 166.). Кяхтинскую торговлю всячески берегли и позднее; берегли пожалуй даже с излишнею заботливостью и в ущерб другим, не менее важным интересам государства. Именно эта заботливость явилась основною причиною нерешительности русского правительства в отношении предъявления его законных прав на часть Амура, нерешительности, красною чертою прошедшей через всю историю этой реки от Нерчинского до Пекинского трактатов. И это не смотря на то, что значение для России реки Амура все возрастало и возрастало.

Для выяснения последнего обстоятельства придется временно расстаться с Амуром и обратиться к краткому изложению событий, совершавшихся на северном побережье и в районе северных вод Тихого океана, приходится коснуться попутно и истории известной «Российско-Американской Компании». История последней в особенности важна при моей теме и потому, что в деле занятия нами устьев Амура и Сахалина компания эта сыграла, если и не положительную, то во всяком случае значительную роль.

Г. Тимченко-Рубан.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Присоединение к русским владениям Приамурья, Сахалина и Уссурийского края // Военный сборник, № 8. 1909