КИТАЙСКИЕ ПОРТЫ: НИНГ-ПО. — ЧУ-САН. — АМОЙ.

I

Простояв около двух недель в порте Санг-ге, к крайнему изумлению китайцев, так давно невидавших французского флага, мы пустились в путь 11 февраля 1849 года. Целые сутки уже мы стояли на якоре, недалеко от деревни Воссунг, совершенно готовые выступить в море, ожидая попутного ветра и морского прилива, чтобы перебраться через Вампутскую отмель и отправиться в Янг-че-кианг, когда американский клиппер влетел на всех парусах в реку и бросил якорь близь нашего судна, Байоннезы.

Известия, которые он привез из Гонг-Конга, были того рода, что мы должны были, не теряя ни минуты, отправиться в путь, чтобы, согласно нашему первоначальному плану, посетить порты Нинг-по, Чу-сан и Амой, а потом снова занять прежний пост около восточных берегов Китая. На основании договора, заключенного сэром Джоном Дависом с вице-королем Ки-ингом, открытие Кантонского порта было назначено в апреле 1849 года; но многочисленное и беспокойное население Кантона было расположено вовсе не в пользу договора, который противоречил его обычаям и предрассудкам. Китайские купцы составляли целые корпорации и действовали общими силами, чтобы воспрепятствовать ввозу британских мануфактурных произведений; жители соседних деревень ждали только повода, чтобы взяться за оружие, а на стенах факторий каждый день появлялись надписи и воззвания, самого грозного содержания. В то время, как китайские мандарины в этих народных вспышках старались найти предлог к отступлению от главного условия договора, так неохотно заключенного, и во имя общего спокойствия убеждали европейцев отказаться от права свободного доступа во внутренний город, англичане обнаруживали полную решимость разбить вороты и войти насильно туда, куда их не хотела впустить добровольно. Все это заставило нас ускорить наш отъезд, и мы снялись с якоря при наступлении прилива. Спустя несколько часов после прибытия американского килиппера, Байоннеза оставила за собою тинистое устье Вампу и при северо-восточном ветре направилась к портам Нинг-по, Чу-сан и Амой.

Мы испытали уже, как опасно приближаться к наносным пескам, которые на севере стесняют фарватер реки Ян-че-кианга, и потому на этот раз решились держаться как можно ближе [270] южного берега река. С этой стороны дно представлять умеренную и постепенную отлогость, глубина вообще менее, нежели на середине фарватера, но зато она постоянно одна и та же, а не уменьшается вдруг; на всем протяжении встречается одно только опасное место: в осьмнадцати милах от Вассунга река делает крутой поворот, подводная насыпь резко и неожиданно выступает вперед в далеко идет от берега. Мы готовились уже обойти это опасное место, как вдруг глубина Начала быстро уменьшаться и от осьми в семи брассов дошла до шести. Мы тотчас же бросили якорь, корветт остановился. Это было во время полного прилива, а к концу отлива, вечером, вода могла опуститься еще футов на пятнадцать; нужно было, во чтобы то ни стало, выйти из такого опасного положения. К счастию, шлюпка, которую отправили вымерить глубину воды около корвета, напала на фарватер; мы снялись с якоря в при последнем сиянии угасающего дня стали в безопасное место. Ночь была бурная, сильные порывы северо-восточного ветра готовы, кажется, были сорвать нас с якоря; буря усиливалась постоянно. Но к утру непогода утихла, небо прояснилось, ветер упал почти совершенно, и когда солнечные лучи разогнали утренний туман, поднимающийся над болотистыми берегами Ян-че-кианга, мы подняли паруса и снова пустились в путь. Мы подвигались очень медленно, руководимые лодками, которые отправились вперед разузнавать местность. Скоро на горизонте показались острова Ша-вей-шан и Гутцлав: здесь путь сделался легче, и мы могли свободно выбраться из устья реки. Солнце склонялось к западу, когда мы миновали последние отмели Ян-че-кианга и так как мы вовсе не были расположены войти ночью в Чу-санский архипелаг, то и бросили якорь около Гутцлава. На другой день, рано утром, отправились далее. Прилив быстро принес нас к трупам островов Руггедча в Перкера; в одиннадцать часов вечера мы обогнули подводные камни, окружающие острова Волкано, а когда совсем стемнело, стали на якорь близь острова Кин-Танг.

Нас принесли к этому месту последние дуновения северного ветра. На другой день с самого утра поднялся восточный ветер, который скоро усилился: обстоятельство это весьма благоприятствовало входу в реку, которая под стенами Нинг-по называется Юнг-кианг, а при впадении в море, у самого устья, омывающего укрепление Чин-гае, носит название Та-геа. Река эта не так глубока, как Вампу, а потому войти в нее гораздо труднее. Три гранитные островка возвышаются почти у самого входа, на расстоянии четверти мили от берега. Два из них стоят так близко друг к другу, что, по видимому, готовы слиться вместе. Третий [271] островок стоит отдельно, на одинаковом расстоянии от двух первых и от утесистого полуострова, на вершине которого стоят цитадель и храм. Таким образом три прохода представляется кораблю, вступающему в устье Юнг-кианга. Западный проход почтя совершенно занесен песком и едва доступен для китайских барок; остальные два сохраняют свою глубину, благодаря сильным приливам, которые постоянно роют русло. Несмотря на то, европейский корабль не иначе может безопасности войти в Чин-гае, как постоянно держась извилистого фарватера, ширина которого нигде не превосходит двадцати метров. Мы проехали еще восемь или девять миль, отделявшие нас от китайского материка, миновали остров Сквер и отмель Блондинки (Большая часть отмелей, поводвых камней и других подводных опасностей, окружающих китайский берег, носит название английских кораблей, погибших или пострадавших от них.) и на всех парусах вошли и Та-геа, обойдя благополучно подводные камни Немезиды и скалу Сезострис. Перед нашими главами явственно обозначились стены Чин-гае и китайские суда, тесные ряды которых как бы защищали вход в реку, как вдруг Байоннеза, подойдя слишком близко к берегу, тихо села на тинистое дно. Никогда корабль не садился на такое мягкое и нежное ложе, какое представляла эта отмель; тем не менее мы должны были ждать прилива, чтобы сдвинуться с места. В это время мы ознакомились с местностию, и когда, около полудня, вода поднялась, выехали на самую средину фарватера и могли продолжать путь с совершенной безопасностию. Мы стали на якоре под стенами цитадели Чин-гае, недалеко от китайской флотилии, почти столь же многочисленной, как флотилия, которую мы видели в Шан-гаи.

Некоторые утверждают, что некогда китайские корабли посещали берега Камчатки и заходили в Индейский океан, но вот уже несколько веков, как они не простирают своих похождений далее Японских островов и Зонского пролива. Продолжительное плавание пугает китайских мореходов, не имеющих никаких средств ни измерять путь, ни определять положение корабля при помощи астрономических наблюдений. Компас, который, как говорят, изобретен китайскими мореплавателями, удивительная стрелка, указывающая восток — так называют они магнитную стрелку — ровно ни к чему им не служит, когда буря или противный ветер заставит их корабль уклоняться от прямого пути. В таком случае хошанг, кормчий, смущается и становится в тупик, то-кунг, капитан, или рулевой, отдает вдруг двадцать приказаний, а матросы, не обращая на него ни малейшего внимания, [272] отправляются с новыми приношениями к своей девственнице (Тиан-хау — так называется девственница, жившая несколько веков тому назад в Фо-киене и причисленная к числу китайских божеств. На каждом китайском корабле находится ее изображение, всегда окруженное отвратительной стражей. Перед ним постоянно теплится лампада.), кидают в море зажженную бумагу и даже кур, если они у них есть только. Большая часть китайских кораблей, снабжавших прежде малоазийскими продуктами кантонские и амойские рынки, уступила свое место европейским кораблям и отказалась от путешествий в Сингапор, Маннилью и Батавию. Но в руках китайцев осталась еще обширная отрасль торговли — перевозка товаров, к которой не допускаются иностранные корабли. Опасение попасться в руки пиратов заставляет робкие китайские суда собираться в многочисленные поезды. Никогда не теряя из виду земли, следуя за всеми извилинами берега, заходя во все бухты и заливы, китайские мореходы имеют еще обыкновение становиться на якорь при наступлений ночи. Места их коангов, или стоянок, назначены заранее; она оставляют их не прежде, как определив, с общего согласия, время отъезда: суда, желающие отправиться в путь, поднимают парус, а предполагающие остаться на якоре опускают все паруса. Если большинство решат в пользу отъезда, то вся флотилия трогается с места и идет до следующего коанга, подобно длинной веренице перелетных птиц, которые с приближением весны отправляются на север. Несмотря на все предосторожности, пираты, которые вертятся постоянно около купеческих судов, часто похищают овец из робкого стада.

Берега Че-кианга, в то время, как мы там были, более других страдали от нападения пиратов. Напрасно генерал, командовавший сухопутными и морскими силами, находившимися в Нинг-по, мандарин Шан-лу увеличивали число судов, назначенных для охранения внутренних вод (Из последних оффициальных отчетов, представленных императору, видно, что число военных судов в Чи-кианге простирается до 315.), напрасно Газета Пе-кинг рассыпалась в обещаниях и одобрениях тем, кто мужественно будет сражаться в битвах, которые всякий день происходили в Чу-санском архипелаге: пираты — были также предприимчивы и многочисленны и китайские корабли не смели отойти от берега. Трудно сказать, чем бы кончилось все это, если бы португальские матросы, которые со времени упадка торговли в Макао решительно ничего не делают, не задумали предприятия, достойного средних веков. Пригласив с собою нескольких китайских матросов и [273] поставив две три старые пушки на палубу своих lorchas (Большая шлюпка, устроенная и покрытая как китайские барки.), оснащенных на скорую руку, они вызвались сопровождать купеческие суда, отправлявшиеся из Нинг-по и Нанг-чу-фу, и исполнили эту обязанность лучше, нежели все тсунг-пинги (Контр-адмирал.) и фу-тсинги (Начальник дивизия.) Поднебесной империи. Китайские суда обязались им платить известную сумму, и их бесчисленные группы, под прикрытием двух или трех европейских барок, начали плавать спокойно, безопасно заходит в устье Янг-че-кинга, огибать мыс Чанг-тонг и углубляться даже в залив Печь-ли. Одинаково страшные для пиратов и мандаринов, lorchas иногда злоупотребляли своим влиянием, но тем не менее оказали важную услугу морокой торговле, сосредоточенной в Нинг-по.

Китайские суда, собравшиеся в Чин-гае, ожидали только попутного ветра, чтобы выйти из порта. Укрепленные на двух якорях, они занимали всю ширину реки, не оставляя ни малейшего промежутка для прохода Байоннезы. Мы вступили в переговоры, просили пропустить нас; но все наши просьбы и представления были безуспешны — китайские матросы, верные своей невозмутимой апатии, не трогались с места. Но когда Байоннеза снялась с якоря и, уносимая быстрым течением, направилась к упрямому флоту, когда суда, попадавшиеся нам на пути, затрещали от железного прикосновения нашего корветта, сцена совершенно изменилась: вся флотилия, до сих пор неподвижная и безжизненная, вдруг оживилась. Со всех сторон раздались пискливые крики китайцев, брань наших матросов, скрип канатов и треск досок. С величайшим трудом пробились мы сквозь первые ряды, а между тем еще по крайней мере двадцать рядов столь же тесных отделяли нас от того места, где мы предположили стать на якорь. Нужно признаться, что предстоявший нам подвиг не заключал в себе ничего лестного и приятного. Корветт, углубляясь в средину китайского флота и разрывая его тесные фаланги, оставлял за собой довольно печальный след: фонари из прозрачных черепиц, украшающие корму китайских судов, разбивались в дребезги, флаги и штандарды разлетались в клочки и висели на концах наших рей. Но вред, который причиняло наше торжественное шествие, был самый незначительный: шуму и крику было несравненно более. Китайцы с мрачной покорностью принимали неизбежные удары судьбы; что же касается до наших матросов, [274] то, сказать правду, они, по видимому, некогда не встречала более приятного препровождения времени.

По мере того, как мы подвигались вперед, смятение возростало все более и более. Около кораблей, имевших несчастие столкнуться с корветтом, бродили целые стая лодок с матросами судов, стоявших в отдалении от нас. Мы имели случаи видеть доказательство трогательного участия, которое китайские матросы оказывают друг другу в несчастий: случалось, что связки бамбукового дерева, развешенные вдоль борта китайских судов, при столкновении с корветтом, разрывались и падали в воду: тогда лодки, следившие за нами, как хищные птицы бросались на жалкую добычу, при жалобных криках и страшных проклятиях несчастных владельцев этих сокровищ. Все это делалось без малейшего насилия: китайцы бранились, бесстыдно грабили друг друга, но не дрались. Вообще они прибегают к физической силе только в случаях самой крайней необходимости: нечаянное убийство наказывается у них также строго, как убийство умышленное, и вообще всякое насилие наказывается беспощадно.

Около двух часов мы пробрались между китайскими судами, оставляя за собою следы разрушения, и наконец выбрались на простор, но итти далее не могли: воздух был совершенно неподвижен, ни малейшего дуновения ветра, а прилив так слаб, что не мог увлечь вашего судна. Мандарины Чан-гае великодушно помогли нам. По их приказанию, около пятидесяти маленьких лодок отплыли от берега, стали в два ряда и прицепились к нашему корветту. Три офицера с неутомимой деятельностью поддерживали в них ревность к работе. Благодаря их усилиям, через час после захождения солнца Байоннеза стала на якорь близь левого берега реки, напротив самого города Чин-гае. Нам хотелось вовсе не этого: мы предполагали подняться вверх по Юнг-киангу до самого Нинг-по, и, по нашим расчетам, достаточно было двух приливов для того, чтобы подвинуть нас вперед на тринадцать миль и подвести к самому городу, который, как нас уверяли, вполне сохранил свой первоначальные вид, несмотря на посещение англичан. Осуществить это предположение было довольно трудно: в этом месте река очень узка и мелка. Несмотря на то, на другой день, утром, мы снялись с якоря и отправились в путь. Легкий северо-восточный ветер надувал наши паруса, подергивая рябью желтые воды реки и свежую зелень рисовых плантаций. Юнг-кианг при впадении в море окаймлен гранитными берегами, но выше Чин-гае он течет посреди обширной равнины, с трех сторон окруженной темными холмами. Небо, слегка [275] подернутое облаками, придавало особую прелесть этому несколько печальному пейзажу. Около часа мы плыли совершенно спокойно: руководимые лодками, мы постоянно держались самой средины фарватера или той части реки, где течение глубоко прорыло дно. Но, обогнув угол, который образуешь Юнг-кианг при повороте, мы попали в мелководье. Касаясь дна и нисколько не повинуясь действию руля, Байоннеза едва подвигалась вперед и наконец, несмотря на все наши усилия, врезалась на несколько футов в тину и стала. Нам оставалось только покориться своей несчастной участи и терпеливо ждать прилива. На другой день, однако, нам удалось сдвинуться с места, и мы отправились далее; во на втором повороте Юнг-кианга сильный северо-восточный ветер заставил нас снова остановиться. Целых три дня боролись мы с разными непредвидимыми трудностями и наконец должны были уступить им, опасаясь, чтобы вам не пришлось все время, которое нам дозволено было пробыть у берегов Че-кианга, употребить только на то, чтобы подняться а потом спуститься по тинистой реке. Итак, мы решились остановиться: отыскали удобное и довольно глубокое место, в шести милях Нинг-по и в пяти с половиною от Чин-гае, и 18 февраля 1849 бросили якорь.

II.

Недалеко от того места, где мы остановились, на правом берегу реки, лежит деревня, главное здание которой составляет заемный банк, основанный спекуляторами на погибель бедных землевладельцев Че-кианга. Воображению нашему тотчас представилось, что эта деревушка находится на том самом месте, где прежде была первая контора, основанная европейцами на берегах Поднебесной империи. Близь крутого поворота, который в этом месте образует река, между Чин-гае в Нинг-по, вероятно, возвышался португальский город, посещенный в 1542 году Фернандом Мендецом Пинто. Здесь, три века тому назад, находилось до тысячи европейских домов, из которых некоторые стоили три и даже четыре тысячи дукатов. В то время, как скипетр выпадал из ослабевших рук последней, угасавшей, китайской династии, иностранная контора от смут, волновавших Империю, богатела от торговли с Япониею и в какие нибудь несколько лет достигла такого развития, что возбудила беспокойство в жителях Нинг-по. Португальцы так освоились с местностию, что считали себя в такой же безопасности на берегах [276] Юнг-кианга, как на родных берегах Таго. У колонии была своя канцелярия, своя аудиторы, консулы и судьи. Она ни мало не заботилась ни о судьбе мингской династия, ни о власти китайских мандаринов, и иностранные переселенцы Западного океана (Си-янг-ку) позволяли себе всевозможные вольности с жителями Средней империя. Предприимчивые колонисты, по видимому, соединяли в себе фанатизм с вольностью нравов армии Готфрида Бульонского. Подобно рыцарям средних веков, они дышали фанатической ревностью, жестокостию и предавались беспорядочной жизни. Полагая, что с неверным всякий поступок простителен, они часто соединялись с туземными пиратами, бродившими около берегов Китая, и вместе с ними нападали на берега, грабили купеческие корабли и разрушали императорские гробницы. Терпение китайцев истощилось: они восстали, и португальские колонисты исчезли, как исчезли монголы, сделавшись жертвой народного мщения. Их собор, семь церквей, дома, «и большие и маленькие», разрушены за их грехи, как простодушно выражается хроника XVI столетия, и теперь нельзя найти и следов города, над которым триста лет гуляет соха и тинистые волны разливающегося Юнг-кианга.

Если даже под зеленеющей жатвой и сохранились следы разрушенного города, то мы не имели времени отыскивать их, потому что нас с нетерпением ожидали в Нинг-по. Прежде всего мы должны были подумать о том, как бы перебраться в город, куда нас приглашали английский консул и епископ. Консул звал нас обедать, а добрый епископ предложил нам убежище под кровом здания, некогда отведенного императором Канг-ги иезуитским миссионерам, а в настоящее время, вследствие папского декрета, занятого братством св. Викентия-Павла. С самого утра погода изменялась: северо-восточный ветер пригнал с берегов Желтого моря густые тучи., которые разразились проливным дождем. Если бы консул не прислал за нами китайской барки, очень изящно устроенной и чрезвычайно комфортабельной, то нам пришлось бы вступить в город в самом печальном виде. Благодаря его предупредительному вниманию, мы поместились в прекрасной комнате, у пылающего камина; подъехав к берегу, мы пересели в закрытые носилки я в семь часов вечера были уже в доме гостеприимного консула. Он принял нас со всем радушием и откровенностию старого моряка. Тотчас после обеда мы должны были снова сесть в носилки и отправиться на ночлег в дом епископа, находившийся на другом берегу реки. Ночь была так темна, небо покрыто такими густыми тучами, что на дворе не было видно ни зги. Мы подвигались вперед как слепые; на [277] берегу сели в лодки, заранее приготовленные добрыми монахами, потом пересели в носилки и все это делали совершенно пассивно, по воле наших проводников, которым во всю дорогу мы не сказали ни слова. Мы чувствовали, что нас несли по извилистым переулкам, слышали, как наши носильщики натыкались на стены домов, но, несмотря на фонари, повешенные у дверей носилок, не могли рассмотреть ни одного предмета.

Вдруг голубоватое пламя блеснуло во мраке и часть неба осветилась заревом пожара. Мы прибыли к цели нашего пути: носилки французского посланника, Форт-Руене, опередили нас и были встречены взрывом ракет, бураков и шутих на дворе католической миссии. Мы прибыли на место несколько позже и не видали самого фейерверка, но успели насладиться зрелищем совершенно в восточном вкусе: весь фасад здания горел в разноцветных фонарях, проливавших фантастический свет среди мрачной а дождливой ночи. Нас встретил сам епископ, окруженный лазаристами: католическая миссия Че-кианга состоит из братий св. Лазаря. Комнаты, назначенные для нашего помещения, благодаря ревности китайских христиан, были украшены множеством добровольных приношений. По стенам висели длинные свертки бумаги, резвая мебель, подушки яркого красного цвета, превосходно вышитые голубыми шелками, кресла и столы, фарфоровые вазы и множество фонарей с огромными свечами из воску и растительного жира и дымящейся светильной. Вся эта роскошь появилась для нас и должна была исчезнуть с нашим отъездом. Миссионеры живут чрезвычайно просто и с безукоризненной ревностию исполняют обязанности. Нельзя, впрочем, сказать, чтобы все католические миссионеры, проповедующие христианские метены китайцам, вели такую строгую жизнь, накую ведут миссионеры Чи-кианга; многие из них идут к своей цели путем более легким. Большая часть китайцев, обращенных в христианство молодым епископом, принадлежит к сословию бедных рыбаков: он участвовал в их трудах и вместе с ними подвергался вредным болотистым испарениям; он любил делить в ними опасности и особенно нищету. Епископ Лавессьер умер вскоре после нашего отъезда, тридцати двух лет от роду: он получил сан епископа после десяти лет неутомимых трудов и самопожертвования. Беспрестанно объезжая свою огромную епархию, он уклонялся от спокойной жизни и тех почестей, которыми окружали его в Нинг-по, и до конца жизни сохранил всю силу ума в тела, несмотря на то, что почти беспрерывно страдал лихорадкой. Смотря на его [278] твердую походку, на его неутомимую деятельность и на ту веселую покорность, с которой он переносил все неудобства и лишения, никак нельзя было подумать, что его ждет такая ранняя смерть.

Чтобы удобнее поместить многочисленных гостей, приехавших ночевать к миссионерам, епископ и с ним двое из его приближенных перебрались из главного здания во флигель. Между тем наши повара, призванные на помощь к туземным поварам, приготовили ужин. После ужина мы тотчас легли спать. Нужно признаться, что в закопченной и со всех сторон открытой зале, где мы ужинали и где епископ остался ночевать, от души можно было пожалеть о степных кибитках и кангах (Кангом называется огромный очаг, в котором поддерживается умеренный огонь. Почти во всех гостинницах Монголии путешественника ложатся спать под навесом этого очага.) татарских гостинниц. Что касается до нас, то мы не привыкли к лишениям миссионерской жизни: мы от всего сердца проклинали решетки, которые так живописно и причудливо украшали окна ваших комнат, и большую часть ночи провели в горьких сожалениях о том, что в красивые рамы этих оков не позаботились вставить толковую бумагу, которая в Китае употребляется обыкновенно за неимением стекол. Мы встали в восемь часов утра, наскоро оделись и, как истинные маркизы Мольера, велели подать носилки. По первому зову, носильщики явились к нашим услугам, и мы отправились, несмотря на проливной дождь, осматривать город, о котором не имели ни малейшего понятия, потому что накануне проходили только по предместьям, и то среди непроницаемого мрака.

Нинг-по, подобно Кантону, славится своим древним происхождением и длинным рядом исторических веков. Известно, что в конце XIII столетия династия Сунгов принуждена была перенести свое местопребывание из Нан-кина в Ганг-чу-фу. В то время владения китайских государей простирались только до Янг-це-кианга. Северные провинции были уже во власти татар. Снабженный самой природой превосходной гаванью и соединенный с Ганг-чу-фу посредством внутренних каналов, Нинг-по в продолжение всего этого периода играл такую же важную роль, какую играет теперь Тиен-цин, по своему соседству с Пекином. Он находился уже под владычеством Кубилэй-хана, когда, в 1247 году, Марко Поло посетил его и описал под именем Ганпу, как главный пункт торговли южного Китая. Двести шестьдесят лет после того, Фернанд Мендец Пинто прибыл к порту Лиампоо. Португальский мореплаватель, так же, как и [279] венецианский путешественник, был поражен торговой деятельностью, которая пережила монгольскую династию и которой было суждено пережить и династию китайскую. Нинг-по, благодаря своему соседству с японскими и формезскими берегами, продолжал процветать и при первых манчуских государях. Он пользовался трудами бедных промышленников фо-киенских колоний и получал огромные капиталы от купцов Чан-си, торговавших мехами. До 1759 года европейские корабли пользовались свободным входом в Та-геа, но в этом году фактории, учрежденные англичанами в Нинг-по, разрушены, китайские купцы, бывшие в торговых сношениях с иностранцами, получили приказание оставить город, а китайские военные суда стали крейсировать у входа в Архипелаг Чу-сана, чтобы отгонять варварские корабля. В продолжении ста лет европейцы не посещали берегов Че-кианга. Англичане снова явились в Нинг-по уже в качестве победителей. В октябре 1841 года, флот адмирала Перкера стал на якоре, под стенами Чин-гае, и в то время, как сухопутная армия сэра Гэй-Гефа беспощадно истребляла китайское войско, дерзнувшее напасть на его укрепленный лагерь, английские матросы брали приступом Чин-гае. Потеряв этот важный укрепленный пункт, китайцы упали духом и не хотели защищать Нинг-по. Город сдался без выстрела: англичане вступили в него 13 октября 1841 года и пробыли там около семи месяцев.

В то время англичанам очень легко было утвердить свое владычество на берегах Че-кианга; но Бог знает, — какая участь ожидала победителей, если бы они остались там навсегда! Мандарины Нинг-по, бежавшие в Ганг-чу-фу, в продолжение пяти месяцев подготовляли тайное восстание, которое должно было истребить всех варваров и стереть их с лица Поднебесной империи: план этот не удался, китайцы страшно наказаны за свою кровавую попытку, но в тоже время европейцы убедились, какая неминуемая опасность угрожает иностранцам, водворяющимся в Китае. На том самом месте, где так живо еще сохранилось воспоминание об этом кровавом событии, мы слышали подробный рассказ о нем.

Английская армия около пяти месяцев стояла в Нинг-по. Победители считали себя в совершенной безопасности, а побежденные, по видимому, безропотно покорились своей участи. Сэр Гэй-Геф отправился в Чан-сан, куда адмирал Перкер прибыл уже с своей эскадрой. Лазутчики доносили о том, что в народе заметно тайное волнение; но никто не хотел верить этим слухам. Наконец Провидение послало англичанам неожиданное и [280] последнее предуведомление, которое спасло их от погибели. При вступлении в город, солдаты нашли на улице бедных детей, одетых в рубища и почти умирающих от голода: они взяли их к себе, одели и кормили остатками от своего стола. Утром 9 марта 1842 года в детях обнаружилось странное беспокойство. Начала спрашивать их, но не могли от них ничего добиться, кроме одной фразы: «Завтра! завтра! они прядут!» Эти немногие слова, сопровождавшиеся выразительными жестами, возбудили подозрение в солдатах, которые решились в следующею ночь усилить караул. Между тем время проходило, а в городе незаметно было ни малейшего движения, ни малейшего беспокойства. Начало рассветать: опасение англичан начало мало по малу проходить, как вдруг часовой заметил, что кто-то тайно крадется по укреплениям к воротам одного из бастионов. Караульные окликнул его три раза, но, не получив ответа, приложился и выстрелил. В ту же минуту, как бы по условному сигналу, из всех домов предместья высыпали толпы убийц, собрались в густые колонны и ринулись к городским стенам. Одна из ворот, выходивших в поле, были тотчас же разбиты дикими воинами миао-цис (Племя миао-цис живет на границах Куанг-си, в неприступных горах; татары долго не могли покорить их, и в настоящее время они не вполне подчинены китайским императорам. Они не хотят принять костюма, усвоенного к целом Китае. За участие в восстании каждый из этих диких воинов получил от мандаринов по шести долларов: деньги эти были при них во время сражения.), призванными на помощь мандаринами и поместившимися в авангарде. Вслед за ним шли бесчисленные ряды китайцев. Английское войско, предупрежденное выстрелами, успело схватить оружие. В ту минуту, когда китайцы появились на торговой площади, отряд пехоты в стройном порядке загородил им дорогу. Они открыли огонь из своих тяжелых ружей с фитилями, сделали несколько натисков, но, уступая превосходству европейского оружия, должны были отступить и, переходя из улицы в улицу, вышли назад в поле. Новые толпы народа, под предводительством мандаринов, принудили их обратиться опять на неприятелей. Китайцы, находившиеся назади, совершенно уверенные в победе, испускали крики торжества и со всем увлечением счастливых победителей стремились вперед, между тем как передние ряды, пораженные паническим страхом, употребляла невероятные усилия, чтобы обратиться в бегство. От столкновения этих двух противоположных стремлений на главной и самой прямой улице Нинг-по стеклось бесчисленное множество народа и [281] вся эта масса, сдавленная и стиснутая, едва могла двигаться. Три выстрела, сделанные картечью, прибили ее футов на двадцать или на тридцать. В несколько минут улица покрылась грудами трупов; между тем английские солдаты пробились сквозь густую толпу неприятелей, вышли им в тыл и поставили между двух огней: китайцы лишены были всех средств к отступлению и гибли как мухи.

Многие задают себе вопрос — Палата Коммунеров также старалась разрешить его — отчего европейская торговля не могла водвориться в Нинг-по? Английские купцы добивались этого всеми силами, и, по их настоянию, сэр Генрих Поттингер, в 1842 году, непременно требовал, чтобы европейцам были открыты пять китайских портов: Кантон, Амой, Фу-чу-фу, Нинг-по и Чанг-гэ. В Нинг-по обстоятельства особенно благоприятствовали этому: вход в Та-геа не представляет непобедимых трудностей, самые большие купеческие корабли могут, при помощи прилива, подходить к стенам города, две реки, при слиянии которых он лежит, протекают по округу, где разводится шелк и ростут лучшие сорты зеленого чая; словом, Нинг-по в торговом отношении находится в таких же выгодных условиях, как Чанг-гэ или Су-чу-фу, а между тем — непонятная вещь! — все суконные товары он получает не прямо от европейцев, а через китайских купцов Чанг-гэ и других портов. Количество товаров, привозимых прямо в Нинг-по, весьма незначительно: стоимость их никогда не превышала трехсот тысяч франков. Лавессьер полагал, что кровавые события, о которых мы сейчас говорили, имели гибельное влияние на английскую торговлю по берегам Че-кианга. По его мнению, слух об этом события, без всякого сомнения, достиг внутренних провинций в самом преувеличенном виде и заставил китайских купцов смотреть на Нинг-по как на город, пораженный небесным гневом. Он причислен к числу роковых мест, и жить там, по мнению суеверных китайцев, грешно и опасно. После Нанкинского договора, очень немногие из купцов, удалившихся во время военных смут, возвратились назад и привезла с собой самые незначительные капиталы.

Так думал епископ Лавессьер, но английский консул объясняет упадок европейской торговли в Нинг-по совершенно другим образом. Он не хочет верить, чтобы вся масса капиталов была вывезена китайскими купцами из Нинг-по; по его мнению, обстоятельство это прежде всего обнаружилось бы в упадке туземной, внутренней торговля. Неудачи, которые европейцы встречают в своих торговых сношениях в Нинг-по, [282] существуют в равной мере и в Фу-чу-фу и в порте Амой и происходит от тайных происков. Пекинский двор, обнаруживая согласие на открытие пяти портов, тайным образом употреблял все средства, чтобы уничтожить все выгоды, которых европейцы ожидали от этой уступки. Китайцы очень хорошо понимают, что они не в силах явно противиться требованиям иностранцев, и прибегают к тайным средствам. Во всей Поднебесной империи нет ни одного капиталиста, который бы решился войти в сношения с варварами, не получав на то разрешение от местных властей. Если бы и нашелся такой неблагоразумный спекулятор, то его наказали бы самым строгим обрядом. В Китае есть множество косвенных средств наказать и погубить не прибегая к насильственным мерам; там есть почести и награды, которые страшнее всякого наказания. Такова, например, должность сборщика налога на соль, высокая милость, которая приемлется на коленях и которой китайские купцы боятся более тюрьмы и бамбуковой палки. Несчастный богач, который, по проискам своих завистников и врагов, назначается к исправлению этой почетной должности, в продолжение года раззоряется непременно. Сборщик налога принужден давать взаймы деньги всем местным мандаринам, без помощи которых он не в состоянии пользоваться своей монополиею, и на основания контракта, заключаемого без его согласия, вносить в казну серебряной монетой налог, который поступает к нему медью; каждый месяц он уплачивает двенадцатую часть годового налога на продукт, который распродастся весьма медленно. Доставление к столу китайских государей птичьих гнезд и других припасов принадлежит также к числу тех почестей, посредством которых отмщают купцам за их торговые сношения с европейцами в Кантоне и Чанг-гэ: настоящий порядок вещей не позволяет прекратить эти сношения совершенно, но втайне мандарины по прежнему питают ко всему чужеземному непреодолимое отвращение.

Когда начинаешь изучать тот странный мир, к которому, после войны за опиум, устремлены взоры всей Европы, то легко забываешь, что китайское общество владеет множеством тайных способов, тайных пружин, совершенно неизвестных даже для тех европейцев, которые большую часть своей жизни провели на берегах Поднебесной империи. Католические миссионеры многое могли бы разъяснять нам в этом отношении, но в последнее время она совершенно удалены от центра китайской политики. Вот уже более ста лет, как для них доступны только изучение [283] нравов простого класса, а не сословий людей образованных, и наблюдения за происками самых низших чиновников; меры же политические так же не понятны для них, как и для всех вообще иностранцев. Теперь понятно, каким образом настоящая причина того, что вся европейская торговля сосредоточилась в Кантоне и Чанг-гэ, могла ускользнуть от наблюдательности миссионеров и английских чиновников. Но стоит только взглянуть на торговую деятельность китайцев, чтобы понять, какое значение может иметь внешняя торговля для тамошнего края; стоит только несколько часов побродить по улицам Нинг-по и посмотреть на берега двух быстрых рек, которые сливаются в одну широкую полосу, под степями полуразрушенного городя и несут к морю на своих волнах целые тысячи барок, нагруженных всевозможными продуктами китайской промышленности и земледелия, чтобы оценить ту ничтожную роль, которую должна играть внешняя торговля в самых отдаленных частях Бостона. Европа никогда не будет в состоянии принять участие в той плодотворной деятельности, которая кипит на улицах Нинг-по. И в этом отношения Нинг-по вовсе не составляет исключения: в целом Китае нет ни одного значительного города, который в тоже самое время не служил бы центром торговли столь же деятельной, как торговля, оживляющая берега Чу-кианга и Вампу. На всем протяжении китайской территории люди работают и трудятся: на полях толпятся земледельцы, в городах — мастеровые, по дорогам и тропинкам — носильщики, на реках и озерах — суда, барки, лодки, ялики; одни сеют, пашут, жнут, другие ткут шелковые ткани, мнут каолин или глину, третие перевозят эти продукты на судах или переносят на своих плечах. Вся страна представляет вид огромного улья. От начала до конца года все население в труде, вся земля в работе. Результат этой вечной работы и труда — несметная масса разнообразных продуктов всех климатов, всех стран, начиная от самых жарких до самых холодных. Провинции Империи помогают и продовольствуют друг друга: север снабжает юг, восток служит рынком для запада. Внутренняя торговля — жизнь Китая: это тоже, что обращение крови для человеческого организма; внешняя торговля может поживиться только тем избытком, который, так сказать, выступает из пор этого огромного тела.

Трудно сказать, что останется общего между Китаем и Европой, что будет связывать их, если китайцам удастся развести у себя в большом количестве опиум, который в настоящее время высевается на равнинах Юн-нона и Фо-киена. Китайцы, [284] вполне предоставленные самим себе, заключенные в тесные пределы страны, недостаточной длят акого огромного населения, снова придут в то изолированное положение, последствия которого с каждым днем все более и более обнаруживаются. Одна только страсть к опиуму, источник стольких несчастий и преступлений, проводит китайское племя в соприкосновение с остальным родом человеческим.

Нинг-по — главное место одной из префектур, под управлением которых состоит богатая провинция Че-кианга. Он окружен укреплениями, имеющими форму ромба. Плашкотный мост соединяет берега Юнг-кианга. Через другую реку переправляются на лодках. На левом берегу, против самых городских укреплений, стоит дом английского консула. По всем направлениям идут каналы, со всех сторон около города тянутся предместья.

Мы слыхали от миссионеров, которые бывали в Су-чу-фу и Нан-кине, что Нинг-по, несмотря на свой упадок, все таки самый красивый китайский город. Если это правда, то в Поднебесной империи нет города, который бы можно было сравнять не только с европейскими городами, но даже с турецкими городишками. Башня с обгоревшими и полуразвалившимися галлереями да гранитные ворота с скульптурными украшениями самой грубой работы — вот все, что на минуту привлечет ваши взоры, если вы обойдете весь город и его обширные предместья. Но если что поразит вас с первого раза и, может быть, оправдает в ваших глазах похвалы миссионеров, так это ширина и необыкновенная правильность некоторых улиц, по обеим сторонам которых тянутся ряды богатейших лавок. Лавка — вот предмет, заслуживающий изучения в китайском городе, вот что должно осмотреть и перерыть сверху до низу. Очень может быть, что в глубине какой нибудь закопченой лавчонки, где продается железо, или в каморке позади лавки продавца старого платья и поношенных мехов вам удастся открыть самую древнюю бронзу, самые изящные вазы и причудливые статуэтки. Не забывайте, что Нинг-по — центр провинции, занимающейся обработкой шелка: атлас, дама, неподражаемый креп и все материи, которые европейцы покупают в Кантоне из вторых рук, ткутся и вяжутся здесь, пред нашими глазами. Целые мастерские работников занимаются вышиваньем фартуков и вязаньем кошельков. Кроме значительного шелкового производства, Нинг-по, подобно всем Китайским городам, имеет свою специальность. В его мастерских приготовляются самые богатые гробы и самая роскошная мебель. [285] В магазинах, которые выходят в предместье, близь католической школы, вы найдете целые груды предметов столярной работы, с резьбой и накладными украшениями из слоновой кости и индейского тростника. Постели, такой огромной величины, что ни одна из них не могла поместиться в нашем корветте: это просто целые комнаты со всеми принадлежностями спальни — креслы, шкапики, ящики, этажерки, столы. В этих обширных магазинах драгоценный лак, добываемый в провинции Че-кианга, покрывает непроницаемым слоем и самую изящную мебель и самую грубую посуду. Фарфоровых вещей несравненно больше в Нинг-по, нежели в Кантоне, и они здесь гораздо дешевле, потому что провинция Че-кианга очень близко лежит от Кианг-си. Сюда же стекаются богатые меха, которые Чан-си меняет в Японии на золото и медь, и которыми так изобилует таинственная страна Хо-гуна.

Мы не могли надивиться произведениям китайской промышленности: за исключением поддельных кос и проволочных колец, которые не могут нравиться никому, между бесчисленным множеством предметов, самых разнообразных и причудливых форм, не было ни одного, которые бы, по нашему мнению, не заслужил удивления по своей красоте и дешевизне. Если бы денежные средства морских офицеров были неистощимы, то мы наверное купили бы решительно все: даже гробы из розового, лакового и камфарного дерева, так хорошо, так плотно, так добросовестно сделанные, что и мертвому, кажется, должно быть весело в них лежать.

У вас разбежались глаза при виде всех этаж чудес, и мы неохотно возвратились в католическую капеллу, где епископ ожидал вас завтракать, и, слегка закусив, снова отправились бродить по городу. Нам указывал дорогу бедный китайский христианин. Он нес на своих плечах девять или десять мешков с китайской монетой, тяжелой и малоценной как спартанские деньги; сокровища эти назначены были нами на покупку форфоровых и бронзовых ваз. Никто из нас, призваться, не был слишком расположен в пользу низших классов китайского общества: мы давно привыкли смотреть на все, что только носит там печать нищеты, с тем же чувством, которое возбуждают в европейцах жиды на грязных улицах Смирны и Константинополя. Но проводник наш, несмотря на свой бедный костюм, понравился нам с первого взгляда. В его наружности и движениях было что-то благородное и спокойное, какая-то ясность и непринужденность, совершенно чуждый [286] обитателям Поднебесной империя. В несколько минут он приобрел вполне нашу доверенность, и впоследствии мы нисколько не раскаявались в этом: честный китаец принял самое горячее участие в наших интересах; в Кантоне эта заботливость о выгодах иностранцев непременно навлекла бы на него мщение раздражительной публика, но на берегах Че-кианга такая необыкновенная честность возбуждала в купцах только удивление. Мы сами немало были удивлены честностью нашего проводника, хотя нам не в первый раз приходилось видеть, какая резкая перемена происходит в китайцах, обращенных в христианство. Для них иностранцы перестают быть врагами, от которых дети бегуют как от чудовищ, а напротив, становятся в их глазах существами высшими, благодетельными, заслуживающими полного, безусловного уважении. Если христианская вера до такой степени может погасить в душе китайцев те враждебные чувства, которые всячески стараются возбудить в них против иностранцев, то понятно, почему новое учение так преследуется в Китае: это не религиозная борьба, а борьба новых идей с устаревшем и обветшавшим порядком вещей. Трудно допустить, чтобы одна только излишняя ревность нескольких миссионеров могла в такой степени повредить успеху христианского учения на Востоке!

Назначение христианства в Китае заключается и в том, чтобы заставить схоластическое и чувственное китайское общество отрешиться от исторического прошедшего, от законов Конфуция, и принять новые идеи, столь необходимые для населения, которое постоянно увеличивается под гнетом постоянно разрушающихся учреждений. Уступки, посредством которых иезуиты надеялись приобресть доверенность китайских государей, только могли ослабить силу нового учения: на этой истощенной почве между полным переворотом и малейшим изменением нет никакой разницы. Христианская вера должна истребить в душе китайцев эгоистические и материальные стремления, под влиянием которых изнемогает настоящее китайское общество: они рано или поздно произведет на Востоке тот переворот, которого никогда не достигнут английские пушки. Миссионеры уничтожат те преграды, которые гордость китайских ученых и законы Конфуция противопоставляют всякому успеху, всякому улучшению: между китайскими христианами и европейцами этих преград не существует. Европейцы должны заронить в эти огромные массы разъединенных и подавленных людей, вместе с утешительными христианскими истицами, плодотворную искру [287] братской любви, а не увеличивать суеверные обычаи бессмысленных бонз и софистов.

Вся религии и все законы китайцев заключаются в книгах Конфуция, подобно тому, как все религиозное учение и законодательство магометан заключается в Коране. В каждом китайском городе, в каждой деревне находится храм, воздвигнутый в честь этого великого философа. Вице-короли и губернаторы обязаны два раза в год публично приносить ему жертвы: в этом случае они сами исполняют должность жрецов. Ученые подают им ароматы, сам-чу и цветы; сделав девять земных поклонов, они кладут эти дары пред законами, висящими в глубине святилища. Студенты, по окончании курса, являются в храм Конфуция благодарить его за успешное окончание трудов. Если бы китайские мандарины были бескорыстны, если бы народ, которым они управляют, пользовался плодами своих трудов, получал в судах быстрое и справедливое удовлетворение и знал, что взимаемый с него налог идет на удовлетворение общественных потребностей, еслиб нищета низших классов, еслиб голод, опустошающий целые страны, были неизбежным, неотвратимым злом, а не следствием дурных привычек, то было бы грешно восставать против тех учреждений, которые в продолжение стольких веков доставляли мир и спокойствие такой огромной массе людей. К несчастию, продажность и неспособность китайцев в отправлении дел в настоящее время доказаны самым очевидным образом.

Настоящая причина отвращения к иностранцам заключается в невозмутимой гордости учеников Конфуция. Ученые китайцы презирают Запад: они глубоко убеждены, что тот, кто получил в Китае ученую степень и может приводить цитаты из книги стихов (Чи-кинг) или книги летописей (Чу-кинг), ничего нового не узнает от европейских ученых. Татары вовсе не в такой степени заражены этой ученой спесью: европейские посланники, в разные времена являвшиеся к пекинскому двору, отзываются с похвалой о татарских мандаринах и жалуются на мандаринов китайских. После этою остается только сожалеть о том, что коренной китайский элемент по прежнему господствует в Поднебесной империи, несмотря на то, что она два раза испытывала чужеземное иго. Нашествие варваров для Катая было совершенно бесплодно. Племя манчу безусловно покорилось требованиям и условиям общества, от которого оно так давно зависело: победители сделались учениками побежденного народа и преклонились пред мудростью его ученых. Их ум, более живой, более способный к успехам, нежели ум китайцев, мало по малу подчинился [288] схоластической рутине, и в настоящее время в целом государстве не осталось ничего, что бы могло дать почувствовать китайцам, что ими управляют татары: в продолжение двухсот лет победители совершенно слились с побежденными.

Владычество монголов было тяжелее владычества татар: в Китае остались следы их военного пребывания. Они расположились сначала в лагерях, окруженных стадами, потом, соблазненные удобствами китайской жизни, убрали свои палатки и поселились в городах, посреди народа искусного в ласкательствах и привыкшего к изменам. Неожиданное восстание захватило их в минуту доверчивого усыпления. В некоторых местах они отчаянно сопротивлялись; но, когда в 1352 году, основатель настоящей династия, оставил монастырь, где он скрывался, и перешел Янг-це-кианг, владычество монголов рушилось окончательно. Пять лет спустя после этого, император Чун-ти принужден был оставить столицу и с остатками своей армии удалился на север: потомки Чингис-хана снова поселились в бедных палатках.

Нинг-по вместе с Ганг-чу-фу пользовался благодеяниями сунгской династии и потому нетерпеливо сносил монгольское иго. Он один из первых поднял знамя восстания: монголы, находившиеся, погибли под оружием убийц или купили свою жизнь ценою свободы. Уверяют, что с того временя потомки гордых татар образовали в Нинг-по самое низшее городское сословие: самый бедный китаец не решается вступать с ними в родственные связи. К этому-то жалкому сословию, говорят, принадлежали бедные носильщики, которые с семи часов утра переносили нас с одного конца города в другой. Трудно сказать, сохранили ли китайские парии воспоминание о своем происхождении; что же касается до нас, то мысль о Кубилай-хане и великом полководце Пе-иен приходила нам в голову всякий раз, как мы торопили наших носильщиков. Смотря на унижение, которому подвергаются потомки монголов, мы невольно представляли себе их предков, когда они, несколько веков тому назад, торжественно вступали в Нинг-по, изнеженный город, с луком в руке и колчаном на плечах, попирая варварской ногой женоподобную роскошь робких китайцев. Тайные интриги и сватовство в Китае составляют особое ремесло, которым в Нинг-по исключительно занимаются монгольские женщины: на каждой улице вы увидите, как китайские дуэньи робкими шагами пробираются между толпой, держа под мышкой небольшой сверток белого и голубого цвета — отличительный знак их занятий... [289]

Три дня посвятили мы на изучение нищеты и роскоши китайской жизни. Две ила три улицы, которые составляют гордость жителей Нинг-по, вовсе не дают ему права на то высокое место, которое он занимает между китайскими городами. Подле широких улиц, где густая толпа течет как река в глубоком ложе, встречаются такие грязные и узкие переулки, такие захолустья, каких нет даже в Чанг-гэ. Нельзя не возмущаться, нельзя не досадовать на себя за то, что поддался первому, ложному впечатлению, когда пристально посмотришь, на все окружающее: и тогда стены зданий, двери домов, и толпа, которая кипит на улицах, становятся еще беднее и грязнее. На каждом перекрестке стоят грязные лужи, навоз, предназначенный для удобрения полей, валяется на каждом шагу и заражает воздух своими испарениями, не только в отдаленных закоулках предместий, но посреди самого города; приготовители этих удобрений сидят целыми рядами, придерживаясь за длинную палку, укрепленную между двух параллельных стен, и представляют зрелище, описать которое нет никакой возможности. Вот что ждет путешественника на улицах китайских городов, вот плоды практической мудрости китайского народа.

Китайское население, по крайней мере население больших городов, ничем не выкупает в наших глазах своих недостатков и пороков. Нет народа на свете, привычки которого были бы так грязны, а инстинкты так глубоко извращены нищетой. Тот, кто полагает, что достаточно одного труда для того, чтобы облагородить и возвысить человека, разубедился бы в том, если бы взглянул, на китайцев — на эту огромную массу людей, в поте лица добывающих себе хлеб. Только в северных провинциях можно вполне познакомиться с Китаем и понять, какая печальная участь ожидает это постоянно возрастающее население, если оно по прежнему будет, упорствовать в своем отчуждении от Европы. В Кантоне благорастворенный климат смягчает впечатление картины; но в Нинг-по, где бедность пресмыкается в грязи, где нищета дрожит от стужи, где голод старается закутаться в свои лохмотья, — все возбуждает болезненную жалость, все говорит о глубоких страданиях. Когда на берегах Малой Азии, на полях, где стояла Троя, в болотистых равнинах Эфеса или на том месте, где возвышались храмы Гнида, на каждом шагу встречаешь обломки зданий и бедных пастухов, бродящих с своим стадом между забытыми развалинами, когда приходит в голову мысль об исчезнувших племенах, населявших эти пустыни, то в десять раз становится не так грустно, как при виде народа, для которого мир — [290] бич истребления; плодотворные браки — залог голода и страданий, и который не может выйти из такого положение, если ему не помогут те, кого он так глубоко презирает.

III.

Насмотревшись вдоволь на город, мы решались посетить его окрестности. Английский консул снова отдал в наше распоряжение тот комфортабельный корабль, который несколько дней тому назад, в бурную и дождливую ночь, подвез нас к берегам Юнг-кианга. Нам хотелось взглянуть на озера и храмы, о которых так много говорили. Перед отъездом мы должны были присутствовать на оффицияльном обеде, который миссионеры давали местным китайским властям. Епископ, желавший, чтобы его пребывание в Нинг-по осталось тайною для мандаринов, отказался присутствовать на обеде, и честь председательствовать на этом пиршестве возложена была на одного из нас — Даникура.

20 февраля, в шесть часов вечера, на двор католической капеллы въехал мандарин Чан-лу, генерал моря и земля, командир военных сил, расположенных в провинции Че-кианг, мандарин первого класса, с красной пуговицей. Чан-лу — татарин. В то время он занимал первое место в городе, потому что губернатор был болен. За ним следовал вице-губернатор Гиюн-лин, мандарин четвертого класса, с темно-голубой пуговицей, сборщик и хранитель хлеба в трех провинциях. Префект города, Чен-тан-лан, также мандарин четвертого класса, и наконец помощник префекта, Нянг-чинг-кианг, и судья, Ванг-ни-гие, оба мандарины пятого класса, с белой пуговицей. Если бы наше любопытство не истощилось уже во время долгого пребываниям Чанг-гэ, то собрание этих высоких особ могло бы послужить нам превосходным образцом для изучения административных личностей китайских провинций. К сожалению, воспоминание о том, что мы уже видели и слышали в этом роде, портило настоящее впечатление, а вечная, сладкая улыбка, бродившая на губах наших собеседников, возбуждала в нас болезненное нетерпение. Обед, стоивший стольких заботь и издержек миссионерам, был скучен и печален: мандарины чувствовали себя не на месте под католической кровлею. Их натянутая учтивость дурно скрывала то нравственное усилие, которое они должны была сделать над собою, [291] чтобы хоть на один день отступить от своих закоренелых предрассудков. Что же касается до нас, то мы устали подделываться под китайские обычаи. Мы не раз предлагали себе вопрос, не лучше ли было, если бы мы в присутствии жителей Поднебесной империи держали себя просто по европейски, вместо того, чтобы на каждом шагу делать неловкости и нелепости, подражая китайским манерам. И китайцы и мы были рады окончанию обеда; и когда мандарины стали с нами прощаться, мы собрали остаток сил для последнего чин-чина, от всей души желая им доброго пути.

Оставшись на свободе, мы решились тотчас же привести в исполнение наше заветное предприятие. Был час десятый вечера. Густые, черные тучи заволокли все небо; дождь лил как из ведра. По видимому, нам суждено было, во все время пребывания в Нинг-по, путешествовать во мраке. Мы отправились впятером: прибыли в носилках на набережную канала, где ожидала нас консульская барка, под управлением китайского кормчего, и тотчас же легли спать, полагаясь вполне на опытность китайского Полинура, который с невозмутимой важностью дал нам почувствовать, что очень хорошо понимает, чего мы желаем. Рано утром, за несколько минут до восхода солнца, мы вышли из кают, уселись под навесом гондолы и принялись осматривать местность. Мы плыли но широкому каналу, по берегам которого тянулась плодоносные рисовые плантация. Вокруг нас расстилалась необозримая долина, сдаваясь на горизонте с длинной цепью гор, к которым мы быстро приближались. Каналы, подобные тому, по которому мы плыли, во всех направлениях перерезывали, окрестность, образуя огромную, неправильную сеть. Дикие утки, водяные куры вертелись около вас, не обнаруживая ни малейшего беспокойства. Дождь прошел, но черные тучи еще окутывали вершины гор и густой туман тяжелой пеленой поднимался к светлевшему небу. Одного луча солнца достаточно было, чтобы оживить мертвую окрестность, но солнце пряталось в тумане и вокруг нас все было мрачно и печально. Цепь высоких гор, как стена, воздвигалась прямо перед лодкой, загораживая горизонт. Напрасно мы старались узнать от гребцов, каким образом они обогнут эту непреодолимую преграду: они постоянно уклонялись от прямого ответа. Между тем канал становился все уже и уже: еще несколько сажен, и широкая полоса воды, по которой двадцать барок могли пройти рядом, сходилась в узкий ров. Беспокойство наше постоянно возростало и наконец достигло высшей степени, когда на дороге, прямо перед лодкой, появилась [292] деревня. Еще два-три удара веслами, и сомнения ваши исчезли: канал кончался, лодка вошла в узкий проход и стала; плыть далее не было никакой возможности. Гребцы выскочили на берег и оставили вас в этом безвыходном положении. Мы с трудом воротили их назад и потребовали у них объяснения. «Мы вас привезли», отвечали они. — А где же озера, храмы, о которых нам так много наговорили? где бонзы, которые должны были нас принять? — Негодяи, на которых мы совершенно положились, воспользовались тем, что мы заснули, и провезли нас Бог знает куда! Делать, однако же, было нечего; оставалось только подумать о том, как выйти из этого неприятного положения. Мы спросили у шкипера, какой дорогой можно добраться до озер. «Нужно вернуться сначала в Нинг-по», отвечал он флегматически. После, этого ответа мнения разделились: одни полагали возвратиться в Нинг-по, — разумеется, для того, чтобы там и остаться; другие хотели непременно достигнуть цели своего путешествия и отправиться по сухому пути. Нужно знать, что в каждой китайской деревце есть носилки и носильщики, которых путешественники, за известную плату, могут брать как лошадей и экипаж на европейских почтовых дворах. Но не все деревни содержат их в большом количестве: в ином месте их несколько, в другом двое и даже одни носилки. Мы решились взять носильщиков, которые могли в два часа перенести нас через гору, как бы крута она ни была, а там, за горой, по уверению китайцев, ожидали нас озера и храмы, за которыми мы так долго гонялись. К несчастию, сельский мэр, та-рао, мог предложить к нашим, услугам только двое носилок, а нас было пятеро; следовательно, и этот план не годился. Между тем, к довершению не счастия, проливной дождь хлынул нам на голову и положил предел вашей нерешительности. Мы единодушно положили — так как против вас все восстало, даже самая природа — возвратиться в Нинг-по и на следующий же день перебраться на корвет, а между тем воспользоваться свободным временем и осмотреть деревню, которая так неожаданно остановила наш полет.

В продолжение трехлетнего пребывания на берегах Поднебесной империи, прогулки по деревням постоянно примиряли нас с китайцами. И на этот раз деревня произвела на нас такое же точно впечатление: добрые поселяне, принявшие нас с радушной улыбкой, и их сельские домики, не роскошные, но показывавшие избыток, не имели ничего общего с жадной и грязной толпой, кипящей на широких улицах Нинг-по. Нужно, впрочем, заметить, что провинции Че-кианга, благодаря своему удивительному, [293] плодородию и множеству рек и каналов, перерезывающих ее во всех направлениях, составляет счастливое исключение в целой Империи. Приятное впечатлении, которое произвел на нас этот счастливый уголок Китая, не могло, однако же, ослабить тех тяжелых впечатлений, которые произвели в нас рассказы о голоде, свирепствовавшем в Кианг-нане и других провинциях, и вообще все то, что нам удавалось слышать о китайцах от миссионеров, глубоко изучивших все пороки, все непривлекательные стороны этого языческого общества.

В деревне, которую мы осмотрели, нет правильных улиц; она состоит из пятидесяти или шестидесяти домиков, разбросанных там и сям и разделенных между собою садом и рисовыми полями. Мы взяли с собою ружья и принялись стрелять бедных птичек, целыми стаями летавших над деревней и укрывавшихся от нас под кровлею сельских домиков. Следя за их прихотливым полетом, мы незаметно подвигались вперед, и наконец подошли к огромному сараю, в котором стоял длинный стол. Несколько кусков холодной, говядины и чашки с рисом, стоявшие на столе, объясняли присутствие толпы, собравшейся в этой мрачной зале, куда свет проникал, через отворенную дверь, в которую с воем врывался мокрый ветер. У каждого из поселян, находившихся в сарае, голова повязана была белым, некоторые из них с головы до ног были обвернуты в грубый холст, который накрывал их как саван. Зная хорошо китайские обычаи, мы тотчас же догадались по этим признакам, что это похоронный обед. Молодой человек, одетый в глубокий траур, вероятно, близкий родственник умершего, подошел к двери, где мы почтительно остановились, и самым радушным и ласковым голосом, без всякого замешательства и без малейшей настойчивости, пригласил нас войти и принять участие в пиршестве. Приглашение это было очень заманчиво; оно так мало походило на то враждебное чувство к чужеземцам, которое, со времени нишего пребывания в Кантоне, мы привыкли предполагал в каждом из китайцев. Мы бы приняли его с величайшим удовольствием, если бы нас не удержало чувство деликатности: мы не хотели мешать своим присутствием совершению благочестивого обряда, который, несмотря на свою странность, все таки служил выражением самого трогательного и естественного чувства.

Законы и вообще все письменные учреждения имеют важное влияние на состав и быт китайского общества, но главный источник самых заветных убеждений китайцев заключается не в [294] науке, а в предании. Жители Поднебесной империи, с незапамятных времен, передают друг другу одни и теже идеи, одни и теже убеждения. Иначе не могло и быть в государстве, которое главным образом упирается на семейные учреждения. В Китае, отец, в глазах своих детей — домашнее божество: они безусловно ему повинуются. Уважение к родителям, возведенное на степень государственного учреждения, служит краеугольным камнем Китайской монархии. Чтобы приготовить покорных и мирных подданных, китайское правительство постоянно заботится о том, чтобы дети были послушны и почтительны к своему отцу. Наблюдение за исполнением этого долга в Китае возложено на оффициальную власть. Случалось, что высшие сановники были разжалываемы за небрежное исполнение условий траура; в судах не переводятся дела по жалобам отцов на детей за неповиновение их власти. Погребение имеет важное значение. Похоронные обряды учреждены еще Чеу-ли, за несколько веков до Конфуция; впоследствии они только увеличены и распространены. Китайцы, вообще, не имеют привычки слишком глубоко вдаваться в идеи, которые они принимают, и их погребальные церемонии в настоящее время представляют странную смесь суеверных и неясных убеждений, кое-как примененных к древним обычаям Империи.

Когда китаец находится при последнем издыхании, ему кладут в рот серебряную монету и стараются поскорее заткнуть нос и уши. Как скоро он умер, в потолке пробивают отверстие для выхода душ: у человека, по уверению бонз, три души, которые мосле смерти отделяются от тела. Старший сын умершего отправляется к ближайшему источнику зачерпнуть воды; он покупает эту воду у какого-то адского духа за несколько свертков бумаги, и этой водой омывает тело покойника. Между тем в дом умершего собираются бонзы, с цимбалами и тамтамами. Они приготовляют для души отпускную; действие это относится к числу самых запутанных таинств буддической религии. Отпускная эта состоят из дощечка, на которой вырезана коротенькая эпитафия: одна из трех душ умершего поселится в эту дощечку. Другая душа отправится в мир духов; а третия, для примирения догматов Чеу-ла о переселении и предопределении душ, перейдет в новое тело. В продолжение трех суток бонзы наполняют дом умершего пением и жалобным воем. Наконец наступает день похорон: место, благоприятное для погребения, определена, мертвый, одетый в лучшее платье, положен в гроб, погребальная о рецессия трогается с места. Впереди всех, читая молитвы, идет жрец; время от временя он бросает по [295] дороге свертки бумаги, для умилостивления алых духов, и бьет в медные тарелки, чтобы напугать их. Четыре человека несут на носилках эпитафию покойника; за ними следует гроб, а за гробом — другой бонз, опоясанный красным шарфом. В ту минуту, когда гроб спускается в землю, зажигается фейерверк. За тем дощечка с душой возвращается домой, и семейство приобретает нового предка.

В продолжение двадцати семи лун дети покойного не снимают траура, что не мешает им, однако, в самый день похорон принимать живейшее участие в пиршестве, на которое, по приглашению несчастного семейства, с самого утра собираются все родные и знакомые. Вопли и рыдания умолкают: обряд совершен, скорбь утихает. Китайцы одарены не слишком нежным сердцем; большая часть их общественных добродетелей основывается на эгоизме. Они с восторгом приветствуют рождение сына, будущую опору их старости, хранителя гробниц и дощечек предков; но если небо, вопреки их желанию, дарует им дочь, то они не задумаются бросить ее в реку или отделаться от нее каким нибудь другим способом, чтобы избавиться от бесполезных издержек на ее содержание. Разумеется, они делают это только в случае самой крайней бедности: люди богатые, мандарины с негодованием восстают против этого варварского обычая. «Дочери — говорят они — так же, как дети мужеского пола, необходимы для гармонии, установленной двумя верховными силами — небом и землей. Утопить свою дочь во избежание бедности значит действовать против всех требований нравственности и просвещения и итти путем низкого порока». Напрасно закон угрожает жестоким наказанием родителям, уклоняющимся от исполнения долга — иметь равное попечение о всех детях: детоубийство вкралось в число обычаев языческого общества и происходит только вследствие гнусного и холодного расчета.

Между тем настало время отъезда: подул северо-восточный ветер, небо прояснилось, окрестность сделалась веселее. Мы пустились в обратный путь, весело скользя по гладкой поверхности канала, берега которого постоянно оживлялись, по мере того, как мы приближались к городу. Множество лодок, наполненных пассажирами, пересекали нам дорогу или плыли с нами рядом; одни из них шли на парусах, сделанных из циновок, другие — бичевником. Мы прибыли в Нинг-по, когда начало смеркаться. Миссионеры, полагавшие, что мы поехали на несколько дней, очень удивились нашему возвращению. Но нечего было и думать о том, [296] чтобы предпринять новое путешествие по окрестностям Че-кианга; мы должны были тотчас же возвратиться на корветт и ехать далее. На другой же день по утру, мы нагрузили две огромные лодки нашими покупками, простились с гостеприимными миссионерами и с тайным удовольствием отправились в тому месту, где стояла Байоннеза.

Мы могли выйти из реки только при соединенной помощи ветра и прилива, и потому должны были ждать удобной минуты. К счастию, нам пришлось ждать недолго: на другой же день после нашего прибытия на корабль, подул южный ветер и море мало по малу начало поднимать низкие воды реки; мы подняли якорь, распустили паруса и двинулись с места. При первом повороте реки, мы встретили противное течение, взяли в сторону и сели на мель; но, несмотря на эту неожиданную задержку, через два часа после того, как мы снялись с якоря, корвет стоял перед стенами Чин-гае.

Как только мы бросили якорь, посланник отправился в город; он должен был возвратиться оттуда в вечеру, потому что мы положили на другой же день по утру отправиться далее. Мы сказали уже выше, что цель нашего плавания по каналам Нинг-по состояла в том, чтобы посмотреть на китайские храмы. Судьба помешала нам выполнить это предприятие, но мы решились вознаградить себя за эту утрату в Чин-гае. Благодаря приношениям фо-киенских матросов и щедрости китайских императоров, Чин-гае обладает множеством священных зданий. Обширный храм возвышается на вершине утесистого полуострова, господствующего над устьем реки. Другой храм построен на перешейке, соединяющем полуостров с городом. На этот раз мы вдоволь насмотрелись на китайские божества, потому что в храмах решительно никого не было: ни бонз, ни сторожей. Деревянный вызолоченный идол одиноко сидел в глубине святилища, охраняемый толпой второстепенных божеств, страшные гримасы которых могли напугать целую толпу профанов. Вообще, художник, создавший этих богов, руководствовался странным идеалом: он наделил их крошечными глазами, сплюснутым носом, огромным животом и длинными ушами.

Моряки, вследствие своих постоянных странствовании, приобретают особого рода терпимость, которая заставляет их уважать чужестранные обычаи и предрассудки; мы, по крайней мере, взирали на китайских богов с таким почтением, как будто бы перед нами были Минерва Фидиаса или сам Юпитер Олимпийский, — а все-тики, вероятно, позволили себе что нибудь такое, что не понравилось этим раздражительным гениям: они накликали на [297] нашу голову целый род несчастий. В ту самую минуту, как мы вышли из храма и стали спускаться по огромным ступеням громадной лестницы, поднялся страшный северо-восточный ветер. В продолжение целой неделя мы употребляли все возможные усилия выйти в море: противный ветер постоянно удерживал нас в гавани. Наконец гнев богов, по видимому, прошел: ветер утих, море успокоилось и сделалось гладко как стекло. Мы пустились в путь, миновали скалу Сезострас, отмели Немезиды, цепь мрачных и грозных утесов, сторожащих вход в реку, и скоро выбрались совсем из Та-геа.

IV.

В то время, как противный ветер удерживал нас в устье Та-геа, мы тысячу раз давали себе клятву тотчас по выходе из этой проклятой реки прямо отправиться в Макао, но когда вышли на свободу, в море, гнев наш прошел и клятвы были забыты. Мы нечувствительно возвратились к первоначальному плану: мы были в каких нибудь осьмнадцати милях от острова Чу-сана и, несмотря на противный ветер, при помощи одного прилива, который в этом архипелаге достигает скорости трех и даже четырех узлов в час, могли кое-как достигнуть устья Танг-гае. Но, чтобы добраться туда, нужно было пройти целый лабиринт каналов, а главное — нужно было действовать скоро и решительно.

Около четверти часа простояли мы на якоре близь острова Кин-танга, приготовляясь к опасному пути: подняла наверх нашу шлюпку и пять лодок, прикрепили их к борту, а потом снова отошли несколько на юг. В это время прилив был в полной силе. Мы быстро обогнули южную оконечность острова Кин-Танга, благополучно миновали отмель Just-in-the-Vay и около четырех часов вечера прошли между островами Belt и Towerhill (Большая часть этих наименований переведена или переделана с китайского Англичанами и сильно искажена.). Мы решились стать покуда на якорь на средине канала Tea-island, а на другой день приискать более удобное место. Рано утром мы отправили одну из наших лодок измерять глубину бухты и наконец выбрали то самое место, где в 1841 году, во время осады Тинг-гае, стоял флот адмирала Перкера.

Остров Чу-сан, который справедливо почитается ключом ко входу в Янг-це-кианг, два раза был занимаем англичанами. [298] В 1840 году сэр Гордон Бремер прибыл к этому острову в ту минуту, когда китайцы вовсе не ожидали такого посещения. Корабль Уйэллеслей бросил якорь в гавани, на расстоянии пушечного выстрела от Тинг-гае, и открыл пальбу по китайским судам, принявним наступательное положение. Под прикрытием его пушек, английское войско без выстрела вступило в город. В 1841 иолу хитрый Кичан убедил англичан возвратить китайцам Чу-сан. Китайцы тотчас же принялись укреплять остров, потеря которого так сильно огорчила императора Гао-куанга. С этой целью, в Нинг-по был устроен пушечный двор, где отлиты были пушки, предназначенные для укрепления Тинг-гае. Пушки, разумеется, вышла преплохие. Когда снова открылись неприязненные действия, англичане решились во второй раз занять остров, который, по своему положению, всегда будет служить центром морских экспедиций. На этот раз китайцы приготовилась к защите, Нужно, впрочем, знать наперед, каким наивным способом мандарины решились напугать или истребить варваров, чтобы иметь понятие о состоянии военного искусства у китайцев, которые, несмотря на кровавые уроки, никак не могут привыкнуть смотреть на войну с серьезной точки зрения.

Мы подробно осмотрели место, где англичане одержали такую решительную и в тоже время такую легкую победу над китайцами. Город Тинг-гае лежит на расстоянии одного километра от моря. Он окружен низкими стенами, которые вовсе не предназначались для помещения баттарей. Над северо-западною частью города, построенного на болоте, господствует цепь холмов. Широкий канал, взвивающийся по долине, проходит в самую средину Тинг-гае. Мощеная дорога — роскошь, редко встречающаяся в китайских городах — соединяет город с морской слободой, состоящей только из одной улицы. Начиная, от западного конца слободы до островка, который разграничивает гавань от рейда, на протяжении одного километра, идет широкая плотина, возвышающаяся на несколько футов над поверхностью моря. На этой плотине был устроен парапет для баттарей, состоявшей из ста пятидесяти или двухсот пушек, против которых, по убеждению китайцев, не могла устоять никакая эскадра. Надеясь вполне на свои укрепления, мандарины Чу-сана без малейшего страха узнали о том, что английский флот показался у входа в архипелаг. Пушки были заряжены доверху, фитили зажжены: китайцы смело ожидали нападения красных дьяволов. Но представьте себе низость англичан: в то время, как китайская артиллерия вполне была уверена, что они нападут на город со стороны гавани, эти [299] красные остановились на рейде. С той минуты все приготовления к защите, стоившие стольких усилий и издержек, сделались совершенно бесполезны. Огромная береговая баттарея, которую не позаботились укрепить сзади ни стеной, ни насыпью, очутилась прямо под выстрелами эскадры и взята с тылу колонной англичан. Другая колонна вошла на укрепление в том месте, где не было ни пушек, ни солдат. Менее нежели в час англичане совершенно овладели городом: мандарины обратились в бегство, тигры спешили снять с себя военный костюм и присоединиться к числу несопротивлявшихся. Предводители и войско исчезли. Варвары и на этот раз осталась победителями; но они употребили для этого хитрость, уловку, которой мандарины в чистоте своего сердца не могли предугадать: честь китайской артиллерия была все-таки спасена.

Возвратив китайцам Чу-сан, англичане обнаружили умеренность, которой трудно было ожидать от них. Англичане легко могли найти предлог к тому, чтобы удержать в своих руках военный пункт, важность которого им была очень хорошо известна. Но в то время их экономисты начали думать о том, чтобы заменить грубое насилие нравственным влиянием — распространением системы свободного обмена. Все условия Нанкинского договора были исполнены со стороны англичан вследствие благоразумного расчета. Хорошо зная то политическое единство, которое связывает все части Китайской империи, они решились отказаться от мысли удержать за собой один из самых важных пунктов на берегах Китая, где не могли надеяться, как в Индии, найти точку опоры в соперничестве туземных властителей. Приобретение Чу-сана утратило в их глазах всю цену, как скоро они убедились, что с ним не соединено господства над береговыми провинциями Китая. Оставалось решить только простой коммерческий вопрос: сравнили издержки, потребные на содержание гарнизона, с издержками на переговоры и мировые сделки: они оказались так же незначительны и Тинг-гае, как и в Гонг-конге, — и Чу-сан был возвращен китайцам. После того англичане часто раскаявались в том, что добровольно отказались от такого важного пункта и предоставили свои торговые интересы на произвол пекинского правительства. Они с горечью сравнивают плодоносный остров Чу-сан, поверхность которого простирается слишком на сто шестьдесят квадратных миль, с бесплодной скалой Гонг-конга. Нет никакого сомнения, что при новом разрыве с китайцами англичане снова явятся под стенами Тинг-гае и на этот раз не встретят уже и тени сопротивления со стороны города, который [300] в 1841 году так блистательно поддержал честь китайского оружия. Городские укрепления пришли в совершенный упадок, а огромная береговая баттарея походит более на величавый памятник глубокого неведения китайцев в военном искусстве, нежели на средство к обороне против неприятельских нападений.

Мы дошла до морской слободы по великолепной и совершенно бесполезной плотине, на которой расположена баттарея. В слободе ждал нас отец Фан, присланный епископом Лавессьером, прежде нас прибывшим в Чу-сан. Мы вошли в город с южной стороны и, пройдя его во всю длину, повернули в грязный переулок, который привел нас к жалкой хижине, где помещался Лавессьер: пол из земли, кровля из соломы, а по ночам, длинным и холодным, целые стаи голодных крыс и несметное количество мускитов — вот удобства, окружавшие епископа в этом убогом жилище. Но он и здесь умел сохранить свою обычную веселость и невозмутимое спокойствие души. Окруженный христианами, которые толпой приходили к нему в хижину за советами, помощью в утешеньем, он был счастлив и доволен. Благодаря его ревности и неусыпным трудам, число християн в Чу-сане значительно увеличилось: успехи нового учения несколько раз возбуждали открытое негодование в жителях Чу-сана. Китайские христиане, впрочем, всегда могут силою принудить своих врагов оставить их в покое, потому что португальские матросы, защищающие от пиратов китайские торговые суда, всегда готовы подать им нужную помощь; один раз даже они и воспользовались этой помощью, но сделали это без позволения епископа и в его отсутствие, потому что он никак не допустил бы, чтобы христианское учение посеяло раздор между соотечественниками.

Между неофитами было несколько китайских солдат, отличавшихся таким воинственным расположением духа, что епископу стоило больших трудов удерживать их в границах кротости и смирения: они набрались этой храбрости во время великой компании 1841 года. На дворе, окружавшем дом епископа, мы нашли целый отряд отставных героев: мушкатер, державший в руках ружье с фитилем, стрелец, вооруженный луком, и пехотинец, привыкший к рукопашной битве, обратили на себя особенно наше внимание. Епископ позволял им показать нам свое искусство. Пехотинец продел руку сквозь ремни щита, вооружился саблей и начал приближаться к нам на карточках, как тигр, готовый бросаться на добычу. Он закрывался щитом, махал над головой саблей, быстро наступал на нас и отступал еще быстрее. Трудно сказать, какой эффект мог произвести такой солдат на поле [301] битвы, но для сцены цирка или оперы он был бы истинной находкой. После него выступил на сцену стрелец. Стрельцы составляют главное основание китайского войска. Они употребляют стрелы двоякого рода: на конце стрелы прикрепляется или стальное острие, или шишечка с сквозными отверстиями; последние из них производят страшные свист вовремя полета. Сражение начинается обыкновенно с того, что стрельцы пускают в неприятеля целую тучу тупых стрел. Если испуганный враг обращается в бегство, то победители торжествуют победу; если же он упорствует, то они прибегают к стрелам с острыми наконечниками, или сами обращаются в бегство, по своему благоусмотрению. Нельзя, впрочем, слишком полагаться на то, чтоб китайская армия обратилась в бегство: часто этот маневр есть только военная хитрость. Победители, увлеченные преследованием, попадают иногда в глубокие рвы, усеянные острыми кольями. Коварный дерн, поддерживаемый тонкими бамбуковыми пластинками, предательски закрывает эти страшные западни.

Китайский стрелец довольно неловко пустил несколько стрел в стену и потом передал нам свое оружие. Мы хотели попробовать свое искусство в стрельбе из лука, но он оказался для нас слишком хрупок: после трех выстрелов он никуда не годился. Китайское ружье с фитилем было не лучше: никогда в руках солдата мы не видали такого жалкого оружия.

На острове Чу-сане находится несколько зданий, где христиане отправляют свое богослужение. Здания эти очень бедны, но построены на самых живописных местах острова, в ущельях, между горами. Бродя по горам Чу-сана, совершенно забываешь, что находишься в Китае: общий вид окрестностей представляет большое сходство с берегами Прованса или восточным склонов Пиреней. Те же деревья попадаются на каждом шагу, те же птицы наполняют рощи. Между широкими листьями орешника и кедровника вы слышите щебетание воробьев, дрозд швыряет между кустарниками, ласточка вьется над кровлями домов, галки важно прогуливается по тропинкам. Не ищите на этом острове ни густых лесов, ни тенистой зеленя тропических или северных стран: там можно укрыться от солнца только в тени фруктовых деревьев; там вы увидите на полях самые нежные, самые взыскательные растения: на равнинах — рис, на высотах — пататы, на склоне гор — чай, по краям дороги — сальное дерево.

Если бы мы не посетили острова Чу-сана, то нам пришлось бы расстаться с Китаем не видав ни одного чайного дерева. К счастию, любопытство наше было вполне удовлетворено в этом [302] отношении в первый же день вашего прибытия на остров. Легко понять, с какой жадностию мы смотрели на этот драгоценный кустарник, как внимательно разглядывали его, как трогали руками. Лавессьер велел сорвать и приготовить при нас чайную ветку, которая очень походит на ветку камелии, если бы ее усыпать белыми миртовыми венчиками. К сожалению, операция эта продолжалась так долго, что мы не имели терпения дождаться ее окончания и отказались от удовольствия пить чай, сорванный в приготовленный перед вашими глазами.

Осматривая окрестности Тинг-гае, под руководством отца Фана, мы неожиданно очутились у входа в долину, в глубине которой, между тенистыми холмами, блестело озеро, ярко отражавшее в себе голубое небо и верхушки деревьев, которые склонились над ним как будто для того, чтобы взглянуть на себя в его зеркальную поверхность. Здесь, над этим самым озером, мандарин, которому император, в 1841 году, поручил защиту острова, разбитый и побежденный, оплакивал свое поражение. Ему неминуемо грозила ссылка в пустыни, а гнев императора, поразив его, обрушился бы и на его несчастное семейство: лучше было умереть. Друзья несчастного мандарина старались поддержать в нем эту отчаянную решимость; но как решиться умереть, когда мир так хорош, когда все кругом весело улыбается и приглашает к жизни? Друзья мандарина вывели его из этого затруднительного положения: они утопили его в озере и уведомили государя, что мандарин, который взялся истребить всех варваров, претерпел поражение и сам лишил себя жизни.

Когда стоишь под тенью дерев, на берегу озера, в котором погиб несчастный защитник Чу-сана, то перестаешь смеяться над китайцами и над их невежеством в военном искусстве. Невольно думаешь о кровавых жертвах, о великодушном самопожертвовании, осмеянном после этого забавного поражения, и от души сожалеешь о тех, которые сделались жертвой неровной борьбы. На зеленеющем берегу озера воздвигнут, по приказанию императора, гранитный столб, в память погибшего мандарина. Длинная надпись, вероятно, заключает в себе повествование о том; как он погиб. Мы надеялись, что отец Фан прочтет и переведет нам эту эпитафию. Увы! ученый китаец не мог разобрать ни одной буквы. При совершенном однообразии письменного языка, китайский язык разговорный дробится на множество отдельных наречий: обитатели различных провинций перестают понимать друг друга, как скоро начинают говорить на провинциальных наречиях. В Манилльи мы видели довольно [303] любопытный пример всеобщности письменного китайского языка и разности языка разговорного. Французский консул привез с собою из Макао кормилицу, китайку, которая говорила на кантонском наречии и не умела читать. Письма, которые она получала от мужа, читал ей обыкновенно один из ее соотечественников, человек грамотный. Но грамотей этот был фокиенец: если бы он прочел ей письмо по фокиенски, то она не поняла бы ни слова, а потому он принужден был переводить ей письма, написанные по китайски, на испанский язык. Кормилица долго жила в Макао и выучилась там несколько по португальски и понимала лучше испанский язык, нежели фокиенское наречие.

Отец Фан, воспитанный миссионерами, выучился по французски и по латыне, но по китайски читал очень плохо. Он отличался умом медленным, неподвижным и никогда ни в чем не мог удовлетворить вполне нашему нетерпеливому любопытству. Наши вопросы приводили его в отчаяние, беспрестанно заставляя его думать о том, чего он и не подозревал. Китайцы вообще плохие наблюдатели природы: отец Фан, приняв християнскую религию, нисколько не подвинулся вперед в этом отношении. Он верил просто и безусловно, без всякого увлечения и горячности. Этого-то невозмутимого китайца судьбе угодно было послать в помощники самому неутомимому и ревностному миссионеру во всей Поднебесной империи. Его длинная и сухощавая фигура флегматически покоилась в носилках, в то время, как пылкий епископ, его начальник, шел пешком. Лавессьер не замечал, что в этом отношении они часто менялись ролями; он любил в отце Фане верного спутника своих трудов и видел в простоте и невозмутимой кротости его души верный залог тех добродетелей, которых церковь могла ожидать от туземных християн. Молодой епископ вообще страстно любил китайцев: грубое слово, сказанное кому нибудь из его неофитов, заставляло его страдать; он действительно принадлежал к числу тех пастырей, которые готовы отдать жизнь за свою паству.

Чу-санские христиане так обрадовались приезду епископа, что, по видимому, были совершенно счастливы и довольны всем на свете; но язычники роптали и жаловались, — не на епископа, разумеется, а на засуху. После тех дождей, которые продолжались во все время нашего пребывания в Нинг-по, претензия эта казалась нам очень странною. Как бы то ни было, а китайцы решились торжественно просить дракона, чтобы он послал дождь на их поля. В назначенный день, на главной улице Тинг-гае, посреди многочисленной толпы, показалось чудовищное изображение этого [304] божества; его несли пятьдесят или шестьдесят человек китайцев. Ни одна женщина не участвовала в процессии, но ни одни из них не пропустила удобного случая нарядиться в праздничное платье: набеленые, нарумяненные китайки стояли у дверей каждого дома. Очень может быть, что в Китае есть хорошенькие женщины, но они, вероятно, спрятаны где нибудь, потому что в огромной массе лиц, наполнявшей улицы, мы не заметили ни одного женского лица, которое не было бы типом безобразия.

Случилось в самом деле, что дождь пошел, погода совершенно изменилась и поставила нас в самое затруднительное положение. Мы хотели ехать 11 марта, но противный ветер заставил вас отложить ваш отъезд на неопределенное время. Благодаря этой неожиданной задержке, мы имели случай еще раз обедать за одним столом с китайскими властями. К нам на корабль приезжал в гости префекту департамента Тинг-гае, Пи-чен-чао, с командиром войска, находящегося в Чу-сане, и судьей. Два последние мандарина представляла поразительный контраст между собою. Первый из них был уроженец провинция Пе-че-ли. Воспитанный при дворе, он отличался изящными манерами и, вероятно, пользовался большим успехом между китайскими дамами. Он в первый раз обедал с европейцами, но вел себя с необыкновенным тактом. Военный мандарин, родом из провинции Чан-си, отличался чудовищным ростом и вел себя за столом неприличнейшим образом. Он съел один половину обеда и без зазрения совести начал облегчать свой желудок по китайски. Мы принуждены были выпроводить его из за стола.

13 марта, после бурной ночи, ветер повернул на северо-запад. Мы дождались прилива, подняли якорь, распустили паруса, и скоро высокие вершины островов архипелага одна за другой скрылись от наших глаз под горизонтом. Мы проехали мимо Фу-чу-фу, не останавливаясь ни на минуту, спеша как можно скорей добраться до порта Амой, пробыть там дня два или три и оттуда прямо отправиться в Макао.

V.

Пассатный ветер в сутки принес нас к берегам Фокиена. Тысячи лодок толпились около нас, расходясь на огромное пространство. Лодки эти нисколько не походили на рыбацкие суда Куанг-тонга, тяжелые и обширные барки, устроенные, по [305] видимости, для того, чтобы служить защитой от холода. Фокиенские лодки малы и хрупки: более трех или четырех человек в них не могут поместиться; но фокиенские рыбаки так же смелы и неутомимы, как их соседи. Они оставляют обыкновенно свои сети в море, развешивая их на огромных столбах, которые издали кажутся обломками флота: нам стоило величайших трудом пробраться между этими столбами. Скоро высокие горы китайского материка обозначились перед нашими глазами; мы быстро прошла мимо Чиммоской гавани, проплыли несколько миль вдоль западных берегов острова Кемой и подошли к обширной гавани, где должны были стать на якорь.

Большой остров, возвышающийся посреди залива, глубоко вдающегося в материк, образует Амойскую гавань: ничего не может быть лучше этой гавани. Гранатный островок, лежащий близь острова Амой и называющийся Ко-лонг-сё, замыкает тихие и прозрачные воды бассейна. Здесь, на этом островке, держались англичане до 1846 года, господствуя над городом, который лежал прямо под выстрелами их баттарей. Фокиенцы составляют блистательное исключение между всеми племенами китайского народа. Они славятся своей храбростью и непреклонной гордостью. В Китае до сих пор сохранилось воспоминание о том отчаянном сопротивлении, которое они оказали татарам. Фокиенцы заселили Формоз и в настоящее время постоянно ездят в Сиам, Кочингин, на острова Малезии, Манилльи и добираются до самого Сингапора: они одни пользуются, так сказать, правом эмиграции. Мандарины не смеют тревожить этого беспокойного племени, а распоряжения правительства не распространяют на него своей силы. Одни мужчины, впрочем, оставляют свое отечество: ни одна женщина не следует за ними в отдаленные страны. Фокиенские выходцы женятся только тогда, когда, составив себе состояние, возвращаются на родину. Желания их довольно умеренны, и потому отсутствие их не бывает слишком продолжительно; если же что нибудь против воли удерживает их в чужих странах, то они ежегодно присылают часть своих барышей своим семействам. С этой целью они выбирают из среды себя человека безукоризненной честности, который принимает эти суммы и за определенную плату доставляет их по назначению. Из Батавии и Сингапора фокиенские суда привозят до 60,000 долларов.

Фокиенцы деятельны и промышленны, но вовсе не корыстны. В них сильно развито стремление к торговле и мореплаванию, но к наукам они не оказывают ни малейшего расположения. Их [306] наречие, искаженное примесью иностранных слов, грубо и совершенно непонятно для жителей других провинций.

Мы простояли около трех дней в Амойской гавани и все это время с лихорадочным любопытством бродили по улицам огромного города, в котором считается до двухсот тысяч жителей. В Амое находятся огромнейшие запасы бумажных фонарей и зонтиков. Вообще, приготовление бумаги составляет специяльность этой провинции: там приготовляется бумага из хлопчатника, рисовой соломы, бамбука. В некоторых округах производится, для собственного употребления, огромное количество кирпича и грубой глиняной посуды. Камфора, ревень, гипс составляют продукты второстепенной важности. Здесь же собирается самый высокий чай. Но для европейской торговли на берегах Фокиена важна не бумага, не чай, не фарфор, а сахар. На равнинах Фокиена и Формоза родятся превосходнейший сахарный тростник. Дешевизна труда дает возможность продавать его по самой дешевой цене. Амой, так же, как Кантон и Чанг-гэ, представляет все условия для успешного хода торговли, а между тем количество произведений, ввозимых туда англичанами, не превышает четырех миллионов франков, а количество вывозимых товаров еще незначительнее: в то время, когда мы были там, весь вывоз не превышал 180,000 франков. Англичане и в этом обвиняют китайское правительство; но вялость европейской торговли в Амое скорее можно объяснять тем, что иностранные купцы принуждены там продавать по мелочам и не на наличные деньги, что весьма затрудняет торговые обороты. В Кантоне и Чанг-гэ европейцы имеют посредников.

18 марта мы оставили Амойский порт и отправились в Макао, куда прибыли через два дня, благодаря пассатным ветрам, которые в это время дуют со всей силой. В Макао мы узнали о событиях, происходивших на берегах Чу-кианга во время вашего отсутствия.

Англичане сосредоточили свои силы около Гонг-конга и готовились к решительным мерам. Кантонский вице-король, мандарин Се-у, по видимому, тоже вознамерился разыграть свою роль до конца. Он не отказывался прямо от исполнения договора, заключенного Ки-ингом, уверял, что готов отворить ворота Кантона, но утверждал, что первый европеец, который переступит через порог города, будет растерзан народом. Городские стены были покрыты воззваниями к оружию и надписями, грозившими смертью варварам: в городе очевидно происходило действительное или искуственное волнение. Мандарины тайными путями легко [307] могли возбудить смятение в народе; но удовлетворить его требованиям им было очень трудно. Вице-король Се-у продолжал уверять, что готов сделать все, что угодно, и в тоже время ссылался на свое бессилие. Он упросил англичан дать ему отстрочку, обещая обратиться к императору, который один мог своим верховным влиянием укротить волнение умом. Англичане согласились на отстрочку, но дали клятву в случае неблагоприятного ответа не оставить камня на камне в укреплениях Кантона и Бога.

3 Апреля прибыл эстафет с депешами из Пекина: китайский император отказался употребить свое влияние для укрощения народного восстания. Нанкинский договор был нарушен; но укрепления Кантона остались целы и невредимы: политика британского двора изменилась. Английский уполномоченный получил приказания не приступать к решительным мерам без особенного предписания из Лондона. 5 апреля 1847 года англичанами положено начало упадка европейского влияния на берега Поднебесной империи.

Текст воспроизведен по изданию: Китайские порты: Нинг-по - Чу-сан - Амой // Современник, № 6. 1852

© текст - ??. 1852
© сетевая версия - Thietmar. 2017
© OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Современник. 1852