СЕМЕНОВ ТЯНЬ-ШАНСКИЙ П. П.

ПУТЕШЕСТВИЕ В ТЯНЬ-ШАНЬ

В 1856-1857 ГОДАХ

Глава третья

Отсюда, оставив своих лошадей с тремя казаками, я начал свое восхождение на куполовидную сопку пешком. Подъём наш был очень труден, тем более, что на полупути мы были окутаны густым облаком и оглушены раскатами грома. Но когда мы выбрались, наконец, из грозовой тучи и добрались до вершины сопки, то все облака рассеялись, и солнце просияло во всем своем блеске. Только у наших ног, над «Ззлёным озером» расстилались ещё чёрные тучи, рассекаемые блестящими молниями, а сильные удары грома повторялись раскатами по соседним горам. Это чудное зрелище горных исполинов, освещенных солнцем на фоне безоблачного неба наверху, и черных туч с их молниями над «Зелёным озером» внизу никогда не изгладится из моей памяти. На самой вершине сопки я сделал гипсометрическое определение, давшее мне 2 950 метров абсолютной высоты. Температура воздуха во втором часу пополудни при свежем юго-западном ветре была +8° Ц. Северная сторона нашей сопки была вся засыпана (30 мая) массами снега, отчасти свежевыпавшего.

Во время нашего довольно продолжительного привала тучи над озером окончательно рассеялись и весь ландшафт открылся в полном своем блеске. Джасыл-куль был виден с этой громадной высоты, подобно тому, как Бриенцкое озеро со спуска к нему с Фаульгорна; только с правой стороны мной измеренной сопки, которую наши киргизские проводники называли Кыз-имчек (девичья грудь), при всём своём величии, был несколько ограничен. Высокая стена игл закрывала от нас до некоторой степени Талгарский пик и, несмотря на свою крутизну, была окутана снежным покровом, из которого торчали чёрные зубцы и иглы, подобные Aiguilles du Midi монбланской группы и совершенно недоступные.

Сопка Кыз-имчек, на которой мы стояли, была последняя и самая высокая из порфировых гор, а далее от начала игл простирались уже граниты, из которых состояли Иссык-баш и Талгарский пик. Иглы казались мне метров на 500 выше порфировой сопки Кыз-имчек. [147]

С сожалением расстались мы с одним из привлекательнейших ландшафтов в Заилийском Алатау и стали спускаться к «Зелёному озеру». Часам к 5 мы добрались до наших лошадей и, сев на них, последовали вдоль кряжа, спускаясь по нему в зону хвойного леса, а затем вступили в долину притока Иссыка, поросшую древесной растительностью садовой полузоны. На дальнейшем своем спуске мы уже встречали многочисленные аулы киргизов и вышли в 7 часов вечера на реку Иссык, на которой нашли и весь наш отряд немного ниже развалин первой русской зимовки 1855 года. Здесь в 7 1/2 часов вечера термометр показывал +15° Ц.

Перед солнечным закатом приехал сюда и пристав Большой орды Перемышльский, с которым мы условились ехать на другой день на съезд двух киргизских племён Большой орды (дулатов и атбанов), на котором должен был разрешиться интересный юридический спор или процесс между обоими племенами.

По обычному киргизскому праву такой спор разрешался судом биев (мировых судей) — по три от каждого племени, в присутствии старших султанов обоих племен и пристава Большой орды. При этом бии, руководствуясь тем же обычным правом, должны были выбрать председателем или суперарбитром лицо постороннее обоим племенам и совершенно беспристрастное. Таким лицом бии единогласно признали меня, как человека, не принадлежащего и к местной администрации, приехавшего издалека и имевшего репутацию «ученого человека», уже пользовавшегося после своих прошлогодних путешествий в Заилийском крае популярностью между киргизами Большой орды. Пристав орды, очень опасавшийся, чтобы между подведомыми ему племенами из-за этого спора не произошло усобицы, с особым удовольствием утвердил выбор биев, а я с радостью согласился принять активное участие в деле, которое сразу знакомило меня не только с личностями, державшими в руках судьбу всей орды, но и с местным киргизским обычным правом и их мировоззрениями, уцелевшими в своей чистоте именно в Большой орде, которая ещё в половине XIX века, то есть до занятия Заилийского края, пользовалась большой самостоятельностью и боролась со своими соседями и врагами без помощи русской администрации. Вследствие этого во время моего путешествия можно было встретить в Большой орде немало старых героических и, можно сказать, гомерических типов.

31 мая на рассвете налетела на наш бивак сильная буря, которая два раза сорвала мою палатку и несколько киргизских юрт, в том числе юрту пристава Большой орды. Огромная туча, которую мы уже видели накануне при солнечном закате, надвинулась на нас в 6 часов утра и разразилась громовыми ударами и проливным дождём. Дождь этот прекратился однако же к 11 часам, при температуре +11,4° Ц, а во втором часу пополудни погода уже совершенно разгулялась, и мы могли вместе с полковником Перемышльским выехать на ожидавший нас съезд. Весь свой отряд я отправил, не торопясь, на дальнейшую, предположенную мной остановку, на реку Тургень, а сам присоединился только с небольшим конвоем к Перемышльскому для того, чтобы направиться с ним в киргизские аулы. [148]

Процесс, подлежавший рассмотрению съезда, состоял в следующем. Дочь одного знатного киргиза, по имени Бейсерке, из племени дулатов была просватана сыну не менее знатного киргиза из племени атбанов. Родители жениха и он сам уже выплатили весь калым, и молодой человек получил право взять свою невесту в жёны. Но каково было всеобщее удивление, когда, по приезде его для знакомства с ней, она почувствовала к нему большую антипатию и решительно заявила, что не хочет быть его женой, а на уговоры своих родителей отвечала, что её, конечно, могут взять силой, но что живой она ни в каком случае ему не достанется. Зная характер молодой девушки, родители не сомневались в том, что она не отступит от своего решения, которое было почти неслыханным нарушением обычного права. При всём том им стало жаль своей любимой дочери, и они горячо приняли её сторону, заявляя, что готовы на всякие жертвы для её выкупа и спасения и что сами они её не выдадут. Красота дочери Бейсерке, её самобытный ум и отвага привлекли на её сторону не только весь её род, но и всё племя дулатов, и если бы жених принадлежал к этому племени, то дело могло бы уладиться, так как жениха и его родителей можно было бы уговорить отказаться от невесты за возврат калыма и крупное вознаграждение. Но так как жених принадлежал не к одному племени с невестой, то всё племя атбанов сочло инцидент за народное оскорбление и подняло все свои старые многолетние счёты с дулатами, усиленные ещё и личной враждой между султанами обоих племён.

Для съезда была выставлена очень обширная юрта, богато убранная бухарскими коврами. Перед ней мы были встречены старшими султанами обоих племен. Это были: с одной стороны славившийся во всём Семиречье своим умом и отвагой султан атбанов — Тезек, очень популярный во всей киргизской степи, а с другой — очень известный своим богатством и гостеприимством, несколько надменный старый султан дулатов Али.

Пристав представил мне обоих султанов, а когда мы вошли в юрту, то меня там приветствовали избравшие меня своим суперарбитром бии. Личности этих биев меня тем более интересовали, что в них я видел не наследственных сановников, а народных избранников. Впрочем, оказалось, что в половине XIX века в Большой орде никто не выбирал и никто не назначал биев. Это были просто люди, указанные общественным мнением, к которым все нуждавшиеся в правосудии обращались по своей доброй воле за разбирательством своих споров, как к лицам опытным и составившим себе всеобщую известность своей справедливостью, своим умом и другими качествами, но в особенности тонким знанием обычного народного права. Между такими лицами были и люди знатные, белой кости, нередко и люди чёрной кости, но, во всяком случае, люди, прославившиеся своими несомненными личными достоинствами. Местопребывания (кочевья) этих людей были всем известны, и чем большей славой они пользовались, тем более имели клиентов. На наш съезд бии обеих сторон были вызваны султанами, которые в их выборе руководились исключительно общественным мнением. [149]

Со стороны дулатов это были: Дикамбай, дядя невесты, атлет по сложению, обладавший громовым голосом, прежде знаменитый батыр, ломавший в сражениях сразу по десятку копий, против него направленных. Вторым представителем дулатов был почтенный старик Дугамбай, с длинной седой бородой, пользовавшийся репутацией лучшего знатока и верного носителя киргизского обычного права. Третьим представителем дулатов был живой, всегда остроумный и меткий в своих замечаниях Джайнак.

Между атбанами считался лучшим знатоком обычного права другой Джайнак, но наибольшим уважением между ними пользовался второй их представитель, Атамкул, славившийся своей справедливостью и неподкупностью и слывший лучшим батырем своего племени. Доблестный на полях битв, ловкий на байгах (турнирах), он был не менее мудрым на советах и на общественных судах и олицетворял собой тип «рыцаря без страха и упрека». Наконец, третий представитель атбанов, Мамай, был также одним из храбрейших людей своего племени, славился своей предприимчивостью, отвагой и искусством на барантах (разбоях) и имел все наклонности энергического экспроприатора.

В глубине юрты, против входа, на самом почётном месте был разостлан богатый текинский ковер, на котором меня посадили рядом с полковником Перемышльским, а за нами, на мало заметном месте поместился переводчик. Направо от меня занял место наречённый мой союзник в предпринимаемой мной экспедиции к подножью и в глубь Тянь-шаня, султан Тезек, а налево от Перемышльского — «Агамемнон» Большой орды, не хотевший допустить насильственного похищения у его племени «прекрасной Елены». Далее по обе стороны нашей центральной группы расположились на отдельных ковриках величественные фигуры шести биев.

Судоговорение началось с того, что знатный Бейсерке ввёл в нашу юрту, в качестве подсудимой, свою дочь, которая была вызвана на суд по моему требованию. Дочь Бейсерке, стройная 19-летняя девушка, поразила всех присутствовавших своей красотой и необыкновенным одушевлением. Громким голосом и с большой энергией произнесла она свою защитительную речь, в которой объяснила, что вполне сознает права на неё жениха, его родителей и всего племени атбанов, и что суд, вероятно, решит дело не в её пользу, но что она ни в каком случае живой не достанется своему мужу, а что получить её мёртвой ни жениху, ни его родителям нет никакой прибыли.

Вслед за ней и я обратился к биям с речью, немедленно переведённой на киргизский язык, высказал, что, конечно, всё дело должно быть судимо по киргизским законам, которые известны биям лучше, чем мне, но я не могу не напомнить, что по русским законам нельзя принудить девушку итти в замужество без её на то согласия, а потому следовало бы искать из этого дела такого выхода, который, удовлетворяя киргизским законам, не имел бы последствием бесполезную смерть девушки, высказавшейся так решительно перед всеми. При этом я признаю в этом деле два важных условия: первое — справедливое удовлетворение интересов жениха и его родителей, [150] а второе — удовлетворение чести всего племени; что касается до первого, то я знаю, что бии, как мировые судьи, позаботятся прежде всего о примирении обеих сторон, и я уверен, что они найдут средства к такому примирению, соблюдая интересы истцов и справедливости; что же касается до второго, то оба племени здесь прекрасно представлены и пользующимися народным доверием биями, и своими султанами, так что можно надеяться, что съезд найдёт возможность выйти из затруднения с полным удовлетворением чести обоих племен.

После этого вступления бии принялись обсуждать дело по существу. Скоро между ними завязался спор, сначала довольно спокойный, а потом всё более и более страстный и едва не превратившийся в открытую ссору.

Все три атбанские бия горячо доказывали, что отказ невесты, поддержанный её родителями и её родом, представляет собой такое неслыханное правонарушение, которое является оскорблением всего племени.

В ответ на это поднялся со стороны дулатов Джайнак и со своим всеми признаваемым авторитетом стал доказывать, что если и было, действительно, несомненное правонарушение со стороны невесты и её родителей, то правонарушение произошло и ещё ранее со стороны жениха. По киргизским народным обычаям дочь знатного человека может быть только первой женой своего мужа, и никогда родители белой кости не согласятся выдать свою дочь во вторые жены. Родители невесты, заключая брачную сделку за свою дочь, знали, что жених её не женат и что они получают от него первый калым и выдают свою дочь в первые жёны. Но когда калым был уплачен, и жених приехал за своей женой, то оказалось, что он уже женат. Два атбанские бия отрицали этот факт, но третий, справедливый и безупречный Атамкул разъяснил это разноречие, сказав, что жених, действительно, уже имеет жену, взятую после уплаты калыма за дочь Бейсерке и до её взятия в жёны; однако жених никому не платил второго калыма и сам не имел намерения вступать в брак с другой невестой, но должен был признать женой вдову своего брата, что было не только его правом, но и его обязанностью. Вопрос сильно осложнился этим объяснением. После довольно продолжительных споров Атамкул признал, однако же, что со стороны жениха произошло, хотя совершенно невольное, нарушение прав невесты, а потому все бии согласились вступить в переговоры с родителями жениха об их удовлетворении. После этих переговоров биям удалось уговорить жениха и его родителей отказаться самим от невесты, получив обратно свой калым, а сверх того еще и кун (выкуп за принадлежавшую уже им невесту) в размере, равном калыму.

Оставался ещё второй вопрос: чем можно удовлетворить честь атбанского племени. Поднялся бий Мамай и предложил следующую комбинацию: невеста должна быть выдана жениху, по крайней мере, на одну неделю, а затем он по собственному произволу откажется от неё и отошлёт к родителям.

На это я возразил, что я считаю вполне достаточным, что дочь Бейсерке по нашему вызову была привезена на наш суд своими родителями, которые [151] тем самым уже выразили свою покорность решению съезда, но что выдача её на одну неделю была бы уже совершенно несовместна с достоинством девушки белой кости, которая может сделаться навсегда только первой женой своего мужа, но ни в каком случае не его временной наложницей. Пристав Большой орды энергически поддержал меня, заявив, что он не может допустить, чтобы в племенном споре восстановление прав одного племени было бы сопряжено с ещё большим нарушением прав другого.

Поднялся хитроумный султан Тезек. Он объяснил, что не считал себя в праве вмешиваться в суд биев, когда они обсуждали права обеих тяжущихся сторон, то есть жениха и невесты, но что когда дело идёт о восстановлении дорогой ему чести всего племени, им управляемого, то он считает себя обязанным высказать свое мнение. Он считал справедливым вознаградить жениха и его родителей возвратом калыма и уплатой куна, но независимо от того, для удовлетворения племенной чести, он предлагает отказать дяде невесты, присутствующему здесь Дикамбаю в высватанной им в атабанском ллемени невесте, конечно с возвратом и ему калыма, но без уплаты неустойки (куна). Предложение было принято единогласно биями, но с тем, чтобы на него последовало согласие Дикамбая. Поднялся Дикамбай и зявил, что, желая спасти свою племянницу и восстановить мир между двумя племенами, он соглашается на предложение биев. Дело было решено съездом единогласно. Дикамбаю было уплачено 50 лошадей и атбанскому жениху и его семейству 100. Таким образом окончился спор, продолжавшийся более года, ко всеобщему удовольствию, и юный брат невесты Ходжир был отправлен к ней и её родителям в аулы султана Али гонцом с радостной вестью.

Бии разъехались. Тезек отправился по аулам собирать своих атбанов для того, чтобы последовать за мной в экспедицию на помощь старому Бурамбаю, а я поехал вместе с Перемышльским на ночлег, приготовленный нам на Талбулаке, отстоявшем в нескольких верстах от места нашего съезда. Отсюда я дал знать своему отряду на реке Тургени, чтобы, он, не торопясь, делал на следующий день (1 июня), не дожидаясь меня, свой переход (как было мной предназначено) от своего ночлега на реке Тургени до следующего на реке Кара-туруке, так как я, вместе с полковником Перемышльским, принял приглашение султана Али в аулы его сына Аблеса, кочевавшего на реке Тургени несколько выше ночлега моего отряда, при выходе этой реки из горной долины.

Ночью на 1 июня на Талбулаке шёл дождь, а утро было пасмурно. Мы выехали не ранее 7 часов утра и в несколько часов доехали до аулов Аблеса.

Юрта, нам выставленная, состояла из красиво расшитых тесьмой войлоков и была роскошно убрана бухарскими коврами. Но гораздо интереснее для меня была постоянно жилая юрта Аблеса, в которую мы были приглашены для угощения и где я мог ознакомитьсяи со всеми предметами домашнего обихода богатых киргизов Большой орды, и с ручными их изделиями, как, например, с белоснежными их войлоками из верблюжьей шерсти, вышитыми цветными шнурами и обшитыми широкой пестрой тесьмой, [152] а также с красивыми разноцветными войлочными коврами, сшитыми мозаично из цветных войлоков, и т. п. Мы справедливо могли удивляться и простору, и комфорту этой жилой юрты и богатству её убранства высокого качества бухарскими, кашгарскими и текинскими коврами, и разнобразию домашней утвари, отчасти восточного, отчасти русского производства, расставленной на ковровых тюках вдоль стен юрты. Между этой утварью были и китайские фарфоровые чашки, и русские стеклянные стаканы, и блюдечки, и русские ножи и вилки, и серебряные ложки, и красивые по своим формам бухарские медные кумганы (рукомойники и лоханки), и русская деревянная посуда: большие чаши, заменявшие блюда, и многочисленные русские погребцы и шкатулки.

В одной стороне юрты помещался большой диван-постель, прикрытый богатыми одеялами, мозаично сшитыми из разноцветных шёлковых материй. Красиво вышитые разноцветными шелками суконные салфетки прикрывали прекрасно связанные самодельными шнурами ковровые тюки, расставленные вдоль стен.

Впереди дивана-постели на текинском ковре сидела жена Аблеса, одетая в богатый китайский шёлковый халат. На голове её была белая, живописно сложенная повязка. Когда же вошел в юрту Али-султан, то перед частью юрты, в которой сидела жена Аблеса, опустился богатый шёлковый занавес и скрыл её, так как она не должна была показываться перед своим тестем.

Началось угощение. Сначала подавали кумыс, затем чай в китайских чашках с сахаром, изюмом, шепталой, бурсаком и ташкентскими конфектами. Затем угощение продолжалось очень вкусным пилавом на курдючном сале с бараниной, изюмом и луком. Вышел маленький сын Аблеса и мелькнули две его маленькие сестры: последние в шёлковых халатиках и киргизских шароварах, с хчеховыми шапочками на головах.

Затем мы вернулись в свою юрту, куда нас проводил Аблес; он был богато одет в шитый золотом халат и имел на голове коническую бархатную шапку, шитую золотом и отороченную соболем. Здесь подали ещё угощение, состоявшее из баранины и конины.

Около часа пополудни я распростился с гостеприимными хозяевами и с полковником Перемышльским и поскакал догонять свой отряд. Мы переправились через Тургень против трех курганов, быстро проехали по подгорной равнине, изрезанной глубокими оврагами и ложбинами, через двенадцать вёрст от Тургеня переправились через реку Черганак и, проехав ещё восемь вёрст, догнали наш отряд. С ним мы проехали ещё десять верст, дошли до реки Кара-турука, где и расположились на ночлеге при выходе реки из горной долины.

Река Кара-турук неприятно поразила нас темным, грязным цветом своей воды, от которой и произошло её название. Цвет этот зависел от разрушения глинистых порфиров, обнажения которых оказались в начале ущелья, недалеко от нашего ночлега. Почва при выходе реки из гор состояла из плодородных наносов, а ниже по реке встречались хорошие луга [153] и пастбища, но ближайшие к реке холмы имели почву песчаную и глинистую, не особенно плодородную, покрытую отчасти кустарниками шиповника и Sophora alopecuroides. Из трав бросались в глаза степные формы астрагалов (например, Astragalus schrenkianus). С ближайшего из этих холмов подгорья вид при солнечном закате на горы к востоку от Или Алтынэмель, Аламан и Кату был обширен. Горы на юге от нас, задёрнутые при нашем приходе на ночлег туманом, к вечеру расчистились, и на них виднелся выпавший в большом количестве в течение 1 июня свежий снег.

Ночь на 2 июня была холодна, но в 7 часов утра температура повысилась до +12,2° Ц. Снялись мы с своего бивака в 10 часов утра и последовали по подгорью прямо к востоку вдоль подошвы понизившегося продолжения северной цепи Заилийского Алатау. Почва на нашем пути была сначала песчаная и бесплодная, а потом глинистая и достаточно плодородная. Так как все тридцативёрстное пространство, пройденное нами 2 июня между Кара-туруком и Чиликом, хотя и имело степной характер, но лежало всецело во второй, то есть культурной зоне и было очень удобно для проведения арыков, то в нём ютились довольно обширные пашни атбанов. Растительность этой подгорной степи, в которой флора, характеризующая культурную зону Заилийского Алатау, имела сильную примесь флоры азиатского типа нижней степной зоны Заилийского края, казалась по своему пепельному цвету как бы выжженной солнцем. Хотя мой сбор 2 июня не был из самых интересных, но всё же мне удалось найти в этот день новое, никому ещё неизвестное сложноцветное растение из рода Gousinia, получившее впоследствии моё имя (Gousinia semenovi п. sp.) (В моем дневнике под 2 июнем 1857 года записаны на подгорной степи между Кара-туруком и Чиликом следующие растения: Papaver pavoninum, Sisymbrium sophia, Sis. brassicaeforme, Erysimiim canescens, Capsella bursapastoris, Euclidium syriacum, Dianthus crinitus, Lavatera thuringiaca, Peganum harmala, Ruta sieversi, Hypericum perforatum, Sophora alopecuroides, Medicago lupulina, Trigonella polycerata, Astragalus schrenkianus, Rosa cinamomea, Rosa laxa, Spiraea hypericifolia, Potentilla bifurca, Umbilicus platyphyllus, Carum setaceum, Galium verticillatum, несколько видов полыни (Artemisia scoparia, Art. oliveriana, Art. maritima, Art. sacrorum, Art. vulgaris, Art. annua), Cousinia affinis, Cous, semenowi n. sp., Filag arvensis, Cichorium intybus, Taraxacum sp., Tragopogon pratensis, Scorzonera sp., Cynoglossum viridiforum, Verbascum thapsus, Verb, blattaria, Orobanche amoena, Plantago lanceolata, Chenopodium botrys, Orchis turkestanica, Allium coeruleum, Trilicum aegylops, Poa bulbosa, Agropyrum prostratum, Agr. cristatum).

Вторжение степных растений в культурную зону было в особенности заметно верстах в десяти не доезжая Чилика, где непрерывная до сих пор северная цепь снежного Заилийского Алатау круто обрывалась и как бы заканчивалась, продолжаясь однако же и далее более низким гребнем, уже не достигающим снежной линии. Гору, составляющую оконечносгь высокой снежной цепи, киргизы называли Бокайбийк (то есть круто падающая гора). Восточнее её, через поперечные ущелья понизившейся цепи, вырываются на подгорье в недалеком друг от друга расстоянии две реки, берущие начало в альпийской зоне Заилийского Алатау, где они текут в [154] параллельных между собой долинах. Эти реки — Асы-су и гораздо более значительный Чилик — сливаются по выходе из горных теснин на подгорье. Из них менее значительная — Асы-су — до такой степени была разведена на арыки для орошения атбанских пашен, что доходила до несравненно более многоводного Чилика совершенно сухим руслом, засыпанным громадными валунами порфира и сиенита. Через это речное ложе мы с трудом добрались до течения Чилика, который с необыкновенной быстротой катил свои шумные волны через громадные скалы, принесённые им из недр Заилийского Алатау.

В 3 часа пополудни мы уже остановились на левом берегу Чилика у впадения в него сухого в то время русла Асы-су. Здесь была выставлена для меня просторная атбанская юрта, в которой встретилась большая необходимость, так как на нас очень скоро налетела спустившаяся с гор чёрная туча и пошёл проливной дождь, а между тем приехал ко мне на необходимое свидание хозяин здешнего подгорья, султан Тезек, с которым я уже познакомился на атбанодулатском съезде. Под защитой прочной юрты мы в течение трёх часов, несмотря на непогоду, могли с комфортом за предложенной мной моему гостю чашкой чая переговорить с ним окончательно о предстоявшей нам экспедиции и, распределив свои роли в оказании помощи старому богинскому манапу Бурамбаю, условиться о месте нашей встречи и соединения перед кочевьями Бурамбая около горного прохода у Санташа (подошвы Тяньшанского хребта).

При ближайшем моем знакомстве с Тезеком, пользовавшимся славой батыря во всей Большой орде, я убедился, что имею дело с действительно выдающейся личностью. Тезеку было немного более 40 лет отроду; он был высокого роста, открытой наружности, аристократического киргизского типа, с изящными приёмами человека «белой кости», но далеко не атлетического сложения. Он даже родился недоношенным ребенком, почему и получил имя Тезека (что значит по-киргизски помёт). Но его происхождение (Племена атбанов и дулатов Большой орды сохраняли ещё в половине XIX века общее название усунь. Их султаны считали свой род происходившим от более древних властителей, чем чингисханиды, бывшие родоначальниками многих султанских родов Средней орды; весьма возможно, что султаны племен, сохранивших имя усунь, происходили от древних усунских властителей (кун-ми), с которыми роднилась еще во II веке до нашей эры китайская династия), прирождённая его талантливость и благоприятно сложившиеся для него обстоятельства во время его молодости выработали из него совершенно выдающуюся личность.

Обстоятельства эти заключались в том, что Большая киргизская орда, после всех других вошедшая в русское подданство и кочевавшая на самой дальней окраине русских владений в Киргизской степи, пользовалась до занятия Заилийского края, то есть до второй половины XIX века, большой самостоятельностью и не имела никакого близкого и непосредственного русского начальства, вроде учреждённого впоследствии пристава Большой [155] орды, а была подчинена только семипалатинскому губернатору, жившему в своем областном городе на казачьей Сибирской линии, проходившей по Иртышу далеко позади Киргизских степей, в тысяче вёрст от земель Большой орды, занимавших обширное пространство в южной части Семиречья до китайских пределов Кульджинской области и в Заилийском крае до южной цепи Заилийского Алатау, отделявшей их от земель каракиргизов, которые состояли отчасти в номинальной зависимости от Китая, но всего более в подданстве кокандского хана. С этими-то дикими и хищными горцами киргизам Большой орды около половины XIX века приходилось вести борьбу за существование, тем более тяжёлую, что на их землях до 1854 года не было ни одного русского поселения, а ближайшим к ним русским оплотом был город Копал, занятый оседлой и прочной русской колонизацией только с 1859 года. Но и этот аванпост русского владычества не давал нашим кочевым подданным надлежащей точки опоры против их иноземных врагов, так как местные копальские власти не столько опасались каракиргизов, сколько страшной для них ответственности перед петербурскими властями за возбуждение международных столкновений. Киргизам Большой орды, беспрестанно подвергавшимся набегам и баранте своих хищнических иноземных соседей, оставалось, следовательно, искать спасения в мужественной и энергической самозащите. Эти условия самостоятельной борьбы за сущестование вырабатывали между ними в середине XIX века такие мужественные и героические типы, к которым принадлежали нареченные союзники моего предприятия, а именно султан Тезек и бий Атамкул.

Познакомившись обстоятельно с Тезеком, я скоро пришёл к убеждению, что с таким союзником я, наконец, могу осуществить свою заветную мечту проложить путь со стороны России в глубь центральной Азии, в совершенно недоступные до тех пор для географической науки недра самой центральной из горных систем Азиатского материка — Тянь-шаня.

Сближение мое с Тезеком произошло особенно скоро, потому что он, со свойственной ему точностью ума, понял, где начинается и где кончается его роль, и нашёл для себя выгодным поставить себя, со всеми своими всадниками на время моего пребывания во владениях Бурамбая, в полное мое распоряжение, зная по моей уже сложившейся за все время путешествия репутации, что я никаких поборов с киргизов не допускаю, от пошедших же под наше покровительство богинцев никаких подарков не приму, и что вся благодарность Бурамбая за оказанную ему помощь выпадет на долю Тезека. Нам оставалось только условиться о времени и месте нашего съезда перед кочевьями Бурамбая.

До наступления вечера, когда погода разгулялась, я уже расстался с Тезеком и с 5 часов пополудни принялся за свои научные работы: осмотр окрестной местности и гипсометрическое определение абсолютной высоты нашего ночлега. Эта последняя оказалась (при слиянии Асы и Чилика) в 880 метров. Температура воздуха в 6 часов вечера была +14,1° Ц. [156] Растительность в долине при выходе из гор реки Чилик была очень богата. Чудная зелень деревьев и цветущих трав казалась тёмноизумрудным оазисом среди серой пустыни окружающего подгорья, куда выходила степная растительность даже выше долины, из которой вытекал Чилик. Древесная растительность состояла из сибирских тополей (Populus nigra и Р. suaveolens), заилийского клена (Acer semenovi), четырёх видов ивы (Salix songorica, S. alba, S. purpurae и S. viminalis), боярка (Crataegus sp.), облепихи (Hipophae rhamnoides) и черганака (Berberis heteropoda). Все эти деревья и кустарники были перевиты джунгарским клематисом (Glematis sorgarica) (Из трав, собранных мной в этот день на нижнем течении Чилика, внесены мной в дневник 2 июня следующие виды: Ranunculus acer, Cynoglossum viridif lorum, Orchis turcestanica, Carex punctata, Elymus junceus, Agropirum cristatum. ).

3 июня, при ясной погоде, термометр в 7 часов поутру показывал +15,5° Ц. Мы прежде всего постарались ориентироваться в окружающей местности для дальнейшего продолжения своего пути. Горы предгорной зоны между реками Асы и Чилик наши проводники называли Саушкан, а более отдалённый гребень, разделявший продольные долины Чилика до выхода их из гор, — Ортотау. Понизившееся продолжение северной цепи Заилийского Алатау за Чиликом они называли Сейрек-таш, а дальнейшее продолжение ее — Богуты, но сквозь ущелье, прорванное Чиликом, видна была еще более северная и параллельная с Сейрек-ташем и Богуты и более высокая цепь Турайгыр. Ни одна из этих цепей уже не достигала снежной линии.

Дальнейший наш путь шел через два перевала — Сейрек-таш и Турайгыра, так как возможный путь через ущелье Чилика был признаваем в то время совершенно недоступным для нашего многочисленного отряда и в особенности для верблюдов.

Мы снялись со своего ночлега в 8 часов утра и немедленно переправились по разысканному нашими киргизами броду через шумный, бурный и пенистый Чилик, переправа через который, впрочем, в начале июня, когда в альпийской зоне самое сильное таяние снегов не наступило, не представляет большой опасности. Через несколько вёрст за бродом мы стали уже сильно подниматься на горный перевал значительно понизившейся северной цепи Заилийского Алатау. Вся эта понизившаяся цепь представлялась совершенно безлесной на своих скатах, и только долина, по которой мы поднимались, оживлённая течением ручейка, была живописно окаймлена целым рядом светлозелёных раскидистых клёнов. Выше долина превратилась в скалистое ущелье, состоявшее из кремнистых сланцев с простиранием от С-В к Ю-З. 65° и падением к С в 80°. Напластование этого кремнистого сланца было особенно ясно на соприкосновение его с порфиром, поднявшим его пласты. Далее наша дорога шла уже через узкое порфировое ущелье, поросшее кустарниками: аргаем (Cotoneaster racemiflora), боярышником (Crataegus sp.), осыпанным белыми цветами, смородиной (Ribes [157] heterotrichum), жимолостью (Lonicera microphylla) и красивыми шиповниками (Rosa platyacantha и R. cinnamomea).

Наконец, мы выехали на самый хребет, одетый исключительно луговой травянистой растительностью, не имеющей, однако же, ни альпийского, ни даже субальпийского характера. Вправо от нас остался Сейрек-таш, то есть нависший камень, от которого и весь перевал получил свое название. Вверху около самой вершины мы встретили ключик, текущий на северную его сторону и имевший +4,8 ° при температуре воздуха +16,5 °Ц и слабом восточном ветре. Здесь я сделал гипсометрическое определение, давшее для вершины горного прохода 1 560 метров.

С этой вершины на С вид в Илийскую долину был очень обширен. За рекой Или поднимались сначала песчаные горы, потом псевдовулканические холмы Кату и находящиеся на самой границе Китая горы Калкан, а затем на северном горизонте входящая в состав Семиреченского Алатау снежная цепь Аламан, восточное, ещё более высокое продолжение которой исчезало в тумане, уже в китайских пределах. В течение моего перехода через Сейрек-таш 3 июня мне удалось открыть два новые, ещё никому неизвестные сложноцветные растения из рода ромашек (Chrysanthemum), названные впоследствии Chrysanthemum (Pyrethrum, первоначально Tanacetum) alatavicum n. sp. и Chr. (Pyrethrum) semenovi n. sp. (В течение моего перехода через Сейрек-таш 3 июня были собраны мной еще следующие растения: Helianthemum songaricum, Dianthus crinitus, Caragana aurantiaca, Potentilla multifida, Rosa laxa, Cotoneaster racemiflora, Umbillcus platyphyllus, Ribes heterotrichum, Patrinia intermedia, Convolvulus gortshakovi, Conv. pseudocantabrica, Scutellaria orientalis, Lagochilus diacantophyllus, Ceratocarpus arenarius, Salsola arbuscula, Thesium multicaule, Euphorbia alatavica, Ephedra sp).

С перевала при Сейрек-таше мы спустились через поперечное порфировое ущелье на сухое, безводное и достаточно бесплодное плоскогорье, разделяющее параллельные горные кряжи Сейрек-таш и Турайгыр. Встречаемые нами обнажения горных пород состояли из кремнистых сланцев с простиранием от С-В к Ю-З 70° и падением 40° к Ю-В. Сланец был местами метаморфизован прорывающим его порфиром, небольшие холмы которого появились на конце спуска. При переходе этих холмов в равнину почва была суха и бесплодна, а во флоре трав преобладали колючие растения, как, например, Acantophyllum pungens, колючие и невьющиеся Сonvolvulus (Conv. gortshakovi и Conv. subsericeus), колючий Eremostachys sp. Почва междугорной равнины, на которую мы спустились, была песчано-глинистая, покрытая гальками и обломками порфира и кремнистого сланца. Кое-где на ней встречались солонцы, то-есть белые налёты соли на высохшей грязи.

Встретив, наконец, влево от нашего пути ключик, мы расположились здесь на привал и ночлег. Гипсометрическое определение дало мне здесь для высоты плоскогорья, на котором мы находились, 1 120 метров. Термометр Цельсия в 3 часа пополудни показывал +18°. Впереди нас возвышался Турайгыр, отличавшийся тем от перейденного нами Сейрек-таша, что [158] весь северный его склон был покрыт еловым лесом. Через ущелье, прорванное в нём Чиликом, открывался вид на южную цепь Заилийского Алатау, состоявшую из непрерывного ряда снежных белков.

4 июня погода, после ночной бури и сильного дождя, разгулялась, и термометр Цельсия в 8 часов утра показывал +12,5°. В этом часу мы тронулись в путь и употребили часа 1 1/2 — на переход через ровное плоскогорье, на котором имели свой ночлег, до подошвы Турайгыра. Равнина была совершенно бесплодная и вся засыпана гальками и обломками красного и диоритового порфиров и роговика, которые становились все крупнее и крупнее по мере приближения к подошве хребта. Цвет каменистой пустыни был серый, растительности на ней почти не было, и только два раза попались нам круговины, поросшие степным растением гapмaлa (Peganum harmala). Турайгыр поднимался перед нами круто, простираясь прямо от запада к востоку. Весь северный его склон, начиная от прорыва через него реки Чилика, порос еловым лесом. Высшая вершина хребта, казалось, в полтора раза превышала перевал, через который мы должны были следовать. В начале подъёма на этом перевале мы встретили обнажения кремнистого сланца, а затем черного лидита и брекчии и, наконец, ясно напластованного конгломерата с постиранием от С 80°20' к В-Ю-В и падением в 40° к С. Дорога начала быстро подниматься узким ущельем, по которому мы и вышли сначала в лесную, а потом в субальпийскую зоны. Обе они поросли роскошной древесной растительнстью: красиво цветущими рябиной (Sorbus tianshanica) и аргаем (Gotoneaster racemiflora), черганаком (Berberis heteropoda), таволгой (Spiraea hyperieiilora), жимолостью (Lonicera coerulea), арчёй (Juniperus pseudosabina). Поразило меня восхождение на эти высоты некоторых степных растительных форм, как, например, Acanthophyllum pungens, невьющихся вьюнков (Convolvulus gortshakovi), ежовника (Anabasis phyllophora) и т. п. Не менее интересны были для меня встреченные на этом пути обнажения горных пород. В одном месте направо от дороги я встретил очень поучительный выход диоритового порфира, с обеих сторон поднимающего пласты конгломерата, который имел ясное простирание от З-С-З к В-Ю-В и падение с одной стороны на 30° к С, а с другой — на 20° к Ю.

До вершины перевала мы, наконец, достигли, поднимаясь довольно круто по скату, густо заросшему древесной растительностью. Турайгыр образует на своём перевале не широкий хребет, как Сейрек-таш, а узкий гребень. Гипсометрическое измерение дало мне для перевала 2 000 метров абсолютной высоты. Термометр в 1 час пополудни показывал +14,5° Ц. На вершине перевала диоритовый порфир резко граничил с красноватым гранитом. Вид с перевала был необыкновенно обширный и восхитительный. На севере, за более низкой параллельной цепью Сейрек-таша можно было обозреть всю Илийскую равнину до отдаленных снежных вершин Семиреченского Алатау, а внизу, влево у наших ног был виден выход из Турайгырского ущелья реки Чилика. С южной стороны перевала впереди [159] нас простиралась живописно поднимавшаяся снежной стеной южная цепь Заилийского Алатау, а за её понижением влево, на далёком юго-востоке, блистала своим сплошным снежным покровом самая исполинская в Тянь-шане группа Тенгри-тага. У наших ног с южной стороны перевала и влево от нас прорывала себе ложе в страшно глубоком ущелье река Чарын, образующаяся здесь из слияния рек Кегена и трёх Мерке. Флора на вершине Турайгыра ещё не имела альпийского характера (Вот список растений, собранных мной при переходе моем через Турайгыр 4июня 1857 г.: Atragene alpina, Thalictrum minus, Papaver pavoninum, Goldbachia laevigata, Polygala comosa, Caragana aurantiaca, Potentilla recta, Pot. nivea, Pot. sericea, Cotoneaster intermedia, Cot. multiflora, Saxifraga hirculus, Lonicera microphylla, Patrinia intermedia,Scabiosa caucasica, Senecio sibiricus, Saussurea pygmaea, Androsa cemaxima, Polemonium coeruleum, Myosotis arenaria, Pedicularis physocalyx, Dracocephalum nutans, Scutellaria orientaiis, Anabssis phyllophora, Ephedra sp., Ixiolirion tataricum, Iris ruthenica, Heleocharis palustris, Phleum pratense, Alopecurus ventricosus).

Спускаясь с Турайгырского перевала, мы едва отыскали на нашем пути в ущелье ключ, имевший +3,2° Ц, и здесь остановились на ночлег. Вечером в 8 часов температура воздуха была +9,2° Ц. До солнечного заката мы ещё сделали восхождение на гору, непосредственно возвышавшуюся над нашим биваком, откуда художник Кошаров снял виды: вправо на ущелье Чарына, а влево — на горный перевал Сан-таш и на отдалённый Тенгри-таг.

5 июня мы вышли с нашего ночлега на южном склоне Турайгыра в 8 часов утра и к полудню спустились на плоскогорье Джаланаш, в котором был углублён уже знакомый мне с прошедшего 1856 года лабиринт трех речек — Мерке (Уч-Мерке), Кегена и Чарына. Плоскогорье имело песчано-глинистую почву, отчасти засыпанную валунами и обломками горных пород, но всё же более плодородную, чем плоскогорье, отделяющее подножье Сейрек-таш от Турайгыра. Лесной растительности на южном склоне Турайгыра совсем не было, но горы, поднимавшиеся за рекой Чарыном, были покрыты лесом. Сойдя на плоскогорье, мы остановились на привале около полудня и сделали здесь гипсометрическое определение, давшее нам 1 430 метров абсолютной высоты. Погода была ясная, термометр Цельсия показывал +19°.

Около двух часов пополудни мы уже доехали до обрыва над рекой Чарыном, долина которого врезана в плоскогорье не менее чем на 100 метров. Скаты этой глубокой долины давали полное понятие о тектонике всего плоскогорья, прорванного лабиринтом трёх рек, сливающихся в глубине долин и образующих реку Чарын в бурном и глубоком каскадном её течении, известном под именем Ак-тогоя. Скаты долин, врезанных в плоскогорье, состояла из песчаных, слабо цементованных наносов, наполненных несметным количеством валунов, доходящих до громадных размеров и образующих, когда они крепче сцементованы, горную породу, которую геологи называют пудингом. Вид с обрыва над Чарыном, да и вообще с плоскогорья Джаланаш был восхитителен. В поднимающейся перед нами [160] на юге крутой стеной южной цепи Заилийского Алатау можно было насчитать до 30 снежных вершин, а в гораздо более отдалённом Тянь-шане было видно до 15 ещё несравненно более высоких исполинов.

Около 3 часов пополудни мы, продолжая свой путь через плоскогорье, добрались до нашего спуска в долину первой Мерке, прорывавшей себе в горных породах плоскогорья почти столь же глубокое русло, как и река Кеген, образующая после своего слияния с тремя Мерке реку Чарын.

По спуске нашем в долину первой Мерке нас встретил с кумысом посланный Тезеком во главе его авангарда батырь Атамкул. Вместе с ним мы остановились здесь на ночлег на берегу реки, где гипсометрическое определение дало мне 1 350 метров абсолютной высоты, то есть на 80 метров ниже нашего привала на Джаланаше. Пользуясь еще не поздним временем дня, я совершил экскурсию вниз по долине до места, где сливающиеся с рекой Кегеном Мерке образуют бурное течение, известное под именем Ак-тогоя. Обрывы долины первой Мерке были покрыты довольно богатой растительностью, и я попутно мог сделать довольно обильный сбор растений здешней флоры, среди которой мне удалось найти два совершенно новые вида из рода астрагалов, получившие впоследствии названия: Oxytropis merkonsis n. sp. и Astragalus leucocladus п. sp. (Остальные растения, собранные мной в этот день (5 июня) в долине реки Мерке, были следующие: Glematis songaricaj var. integrifolia, Atragene alpina, Berberis heteropoda, Glaucium squamigerum, Fumariavaillanti, Turritis glabra, Alyssum linifoliura, Berteroa incana, Draba nemorosa, Thlaspi arvense, Sisymbrium sophia, Erysimum canescens, Camelina microcarpa, Arenaria serpyllifolia, Cerastium alpinum, Thermopsis lupinoides, Medicago falcata, Trigonella orthoceras, Caragana frutex, Car. aurantiaca, Car. tragacanthoides, Lathyrus pratenses, Onobrychis viciaefolia, On. pulchella, Coronilla varia, Prunus prostrata, Spiraca hypericifolia, Potentilla bifurca, Fragaria moschata, Rosa laxa, Rosa platyacantha, Cotoneaster multiflora, Lonicera hispida, Lon. coerulea, Lon. microphylla, Asperulaaparina,Patrinia intermedia, Artemisia vulgaris, Gnaphalium silvaticum, Acanthocephaius amplexifolius, Serratuia tenuifolia, Scorzonera purpurea, Codonopsis ovata, Campanula steveni, Onosma simplicissimum, Myosotis silvatica, Pedicularis sp., Ped. dolichorrhiza, Salviasilvestris, Dracocephalum ruyschiana, Eremostachys sp., Scutellaria orientalis, Thymus serpyllum, Polygonum acetosum, Euphorbia pachyrrhiza, Populus suaveolens, Urtica cannabina, Ephedra sp., Juniperus sabina, Koeleria gracilis).

Вернулись мы на наш ночлег на первой Мерке с богатым сбором растений и горных пород.

6 июня термометр в 7 часов утра показывал +19,5° Ц. Так как обширное и высокое плоскогорье, в которое был врезан весь лабиринт Уч-Мерке, уже примыкало непосредственно к Тянь-шаню, то нам оставались только два перехода до кочевьев богинского манапа Бурамбая, расположенных в лесной и субальпийской зонах тяньшанских предгорий при выходе на плоскогорье из тяньшанских теснин верховьев и притоков реки Каркары.

При благоприятной погоде 6 июня нам удалось в этот день сначала выбраться из глубокого ущелья первой Мерке на плоскогорье, потом спуститься в долину второй Мерке, скаты которой оказались состоящими из тех [161] же горных пород, как и скаты долины первой Мерке. Затем мы опять поднялись на плоскогорье, а далее снова спустились в глубокую долину третьей Мерке, которая оказалась болотистой. При выходе из этой последней долины, у подножья огромных скал порфира нас нагнал весь живописный отряд атбанов с Тезеком и Атамкулом во главе, вышедший из долины реки Чепрашты, где он в ночь на 6 июня находился на ночлеге.

К вечеру в этот день (6 июня), отделившись перед выходом к подножью предгорья Тянь-шаня от атбанов, мы вышли к своему ночлегу, который избрали при урочище Тиек-тазе, на ключике, впадающем в реку Кеген, недалеко от выхода её из тяньшанских предгорий. Здесь я сделал гипсометрическое измерение, которое дало мне 1 660 метров абсолютной высоты, следовательно местность эта находилась в лесной зоне и в зоне альпийских лугов. В 7 часов вечера термометр показывал +9° Ц, а флора окружающего плоскогорья обличала характер зоны, составляющей переход от лесной к субальпийской (Вот список растений, собранных мной во время моего пребывания в кочевьях Бурамбая на Каркаринском плоскогорье и Санташе на высоте от 1 660 до 1 830 метров: Thalictrum Simplex, Anemone narcissiflora, Adonis vernalis, Ranunculus polyanthemus, Delphinium speciosum, Berberis heteropoda, Barbarea vulgaris, Turritis glabra, Cardamine impartiens, Eutrema alpestre, Viola biflora, Parnassia ovata, Polygala comosa, Gypsophila altissima, Cerastium dauricum, Cer. alpinum, Geranium collinum, Ger. rectum, Thermopsis lupinoides, Megicago platycarpos, Cicer songoricum, Vicia sepium, V. cracca, Lathyrus pratensis, Hedysarum obscurum, Geum intermedium, Sanguisorba alpina, Alchemilla vulgaris, Potentilla viscosa, Pot. recta, Cotoneaster racemiflora, Ribes atropurpureum, Rib. rubrum, Saxsifragasibirica, Carumcarvi, Lonicera hispida, Lon. Karelini, Gallium saxatile, Valeriana officinalis, Acter limonifolius, Inula helenium, Achillea millefolium, Gnaphalium silyaticum, Senecio sibiricus, Crеpis sibirica, Hieracium vulgatum, Codonopsis ovata, Campanula steveni, Primula nivalis, Polemonium coeruleum, Myosotis silvatica, Solenanthus nigricans, Veronica spicata, Rhinantus cristagalli, Pedicularis sp., Ziriphora clinopodioides, Nepeta nuda, Dracocephalum altaiense, Dr. Ruyshiana, Lamium album, Rheum rhaponticum, Rumex aquaticus, Polygonum polymorphum, Thesium refractum, Hippophae rhamnoides, Euphorbia subamplexicaulis, Euph. esula, Picea schrenkiana, Orchis turkestanica, Iris guldenstaedtiana, Allium obliquum, Veratrum album, Juncus bufonius, Carex sp., Carex nutans, Elymus sibiricus, Bromus erectus, Poa songorica, Avena pubescens. Co всей этой интересной флорой я познакомился во время моих трехдневных переездов на кочевьях Бурамбая на Каркаринском плоскогорье Санташ и при пёрвых подъёмах напредгорья Тянь-шаня. Здесь и в эти дни мне удалось найти то новое растение из рода астрагалов, получившее впоследствии название Astragalus leucocladus n. sp).

7 июня с раннего утра мы снялись со своего ночлега на Тиектазе и направились ближайшим путём в богинские кочевья на реке Малой Каркаре. Старый, почти 80-летний патриарх богинского племени встретил меня необыкновенно приветливо в ауле своего двоюродного брата, отличавшегося неимоверной тучностью. Радость Бурамбая по поводу прибытия русской помощи объяснялась совершенно критическим его положением, так как вся состоявшая в его владении восточная половина бассейна озера Иссык-куль была уже для него фактически потеряна. Он [162] очистил её как по северному, так и по южному приэрежью озера (по Кунгею и Терскею) со времени своего поражения осенью 1854 года и ушёл на зимовку за горный перевал Санташ, оставив только несколько аулов в долинах рек Тюпа и Джаргалана — восточных притоков озера. На эти-то аулы сарыбагиши направляли неустанно свои баранты, и в один из таких набегов им удалось, в то время, когда Бурамбай находился со своим войском на Терскее, обойти его с Кунгея и отсюда дойти до его аулов на реке Тюпе, разгромить их совершенно, захватив в плен часть его семейства, а именно одну из его жён и жён трёх его сыновей. Это произошло в конце 1856 года, после чего Бурамбай укочевал за Санташ, и сарыбагиши уже считали весь бассейн Иссык-куля завоёванным ими, в особенности после следующего эпизода, случившегося весной 1857 года.

Один из сильных богинских родов, Кыдык, с бием Самкала во главе, состоявшим к Бурмбаю в таких же отношениях, как в древней Руси удельные князья к великим, рассорился с главным богинским манапом и, отделившись от него, решился укочевать со всем своим родом, численностью в 3 000 человек, способных носить оружие, за Тянь-шань, через Заукинский горный проход. Сарыбагиши, уже занимавшие всё южное прибрежье Иссык-куля (Терскей), коварно пропустили мятежных кыдыков на Заукинский горный проход, но когда эти последние со всеми своими стадами и табунами уже поднимались на перевал, то они напали с двух сторон — с тылу от озера Иссык-куль и спереди от Нарына, то есть от верховьев Сыр-дарьи, и разгромили их совершенно. Все стада и табуны кыдыков были у них отбиты; множество людей погибло в бою или было захвачено в плен, и только слабые остатки трёхтысячного рода спаслись бегством через высокие долины альпийской зоны Тянь-шаня и вернулись поневоле в подданство Бурамбая.

Старый Бурамбай, впрочем, не столько горевал о потерях кыдыков, самовольно от него отделившихся, сколько об утрате всей своей территории в бассейне Иссык-куля, своих пашен и садиков на реке Зауку и о пленницах своей семьи. Аул, в котором произошло первое моё знакомство с Бурамбаем, был расположен на самом Санташе.

С места нашей первой встречи с Бурамбаем мы уже добрались к 4 1/2 часам пополудни до аулов самого Бурамбая, расположенных несколько выше горного перевала при Санташе. Здесь я сделал гипсометрическое измерение, давшее мне 1 830 метров абсолютной высоты.

Вечером 7 июня я уже познакомился со всем семейством почтенного манапа. Жён у него было четыре. Старшая, Альма, держала себя с большим, достоинством. Захваченная осенью 1856 года в плен сарыбагишами, она была обменена на знатных сарыбагишских пленных, взятых до весны 1857 года. Другая жена Бурамбая, по имени Меке, находилась ещё в плену у сарыбагишей вместе с жёнами сыновей Бурамбая. Две остальные его жены кочевали в собственных аулах в нескольких верстах от старшей. Из четырех дочерей манапа я видел только одну, довольно красивую, по имени Джузюм, но самая красивая, Меиз, не входила в юрту своего отца. Своих четверых [163] сыновей старый манап поспешил мне представить. Старшему, Клычу, было не менее 50 лет отроду. Он был похож на своего отца и имел некрасивый тип каракиргиза. Второй сын, Эмирзак, отличался умным лицом и имел тип киргиза Большой орды; третий, по имени Тюркмен, был приятной наружности, но казался простоватым, а четвёртый, Канай, был красивый мальчик лет 13. Жёны Клыча и Эмирзака находились в плену у сарыбагишей.

Ночь, проведённая мной в просторной и прекрасной юрте, выставленной мне в ауле Бурамбая на высоте 1 830 метров, была холодна. Поутру 8 июня был даже слабый мороз. Утром прибыл султан Тезек со всем своим отрядом киргизов Большой орды.

Слух о появлении сильного русского отряда у подножья Тянь-шаня, пришедшего на защиту богинских владений, облетел, как молния, весь иссыккульский бассейн. Про меня рассказывали, что я имею в руках маленькое оружие (пистолет), из которого могу стрелять сколько угодно раз. Распространившиеся о нас слухи, с обычными преувеличениями о нашей численности и вооружении, произвели магическое действие. Сарыбагиши быстро снялись со своих завоёванных у богинцев кочевьев на обоих прибрежьях Иссык-куля (Терскее и Кунгее) и бежали отчасти на западную оконечность озера и ещё далее на реки Чу и Талас и даже отчасти за Тянь-шань на верховья Нарына, вследствие чего я получил полную возможность осуществить свое намерение проникнуть в глубь Тянь-шаня. в направлении меридиана средины озера Иссык-куль через самый доступный из его перевалов — Заукинский.

8 июня я имел по этому предмету окончательное совещание с Бурамбаем и Тезеком. Я объяснил им, что иду вперёд только со своим конвоем (из полсотни казаков) и богинскими проводниками по южному прибрежью Иссык-куля (Терскею) и, дойдя до реки Зауку, поверну к югу для того, чтобы перейти через Заукинский перевал на истоки Нарына (Сыр-дарьи). Во всё это время Тезек со своим отрядом должен будет оставаться для охраны кочевьев Бурамбая, даже и в том случае, если бы этот последний решился выдвинуться за мной и занять снова свои иссыккульские земли.

Бурамбай был в восторге. Ему как нельзя более было на руку мое восхождение на Тянь-шань по Заукинской долине, так как оно закрепляло за ним владение важнейшим из тяньшанских горных проходов и исконных его пашен и садовых насаждений по реке Зауку. Поэтому Бурамбай вызвался сам снабдить меня безвозмездно необходимым числом лошадей и верблюдов для моего первого путешествия в глубь Тянь-шаня.

Весь день 8 июня прошёл в сборах лошадей и верблюдов. Ночь на 9 июня в кочевьях Бурамбая была ещё холодна, но к 9 часам утра, при солнечном блеске, было уже жарко (до 20° Ц).

Текст воспроизведен по изданию: П. П. Семенов Тянь-Шаньский. Путешествие в Тянь-Шань в 1856-1857 годах // Петр Петрович Семенов-Тянь-Шаньский. Мемуары. Том второй. М. ОГИЗ. 1948

© текст - Берг Л. С. 1948
© сетевая версия - Тhietmar. 2009
© OCR - Бычков М. Н. 2009
©
дизайн - Войтехович А. 2001
© ОГИЗ. 1948

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.