ПИСЬМО Г. МЕЙЕРА ИЗ КИТАЯ. Дирекция нидерландской компании, в Батавии, решившись отправить экспедицию в Китай, назначила ее начальником одного из членов своей фактории, и выбор пал на господина А. Мейера.

«В четверг, 23 августа, в шесть часов утра, пишет г. Мейер к своему брату, сел я на корабль Nederlands-Koningin, капитан Верпуль. Три прочие корабля, составлявшие экспедицию, были Prince van Orange, Helena и Stadt Rotterdam. Четырнадцатого сентября мы были в виду Макао, взяли лоцмана, и в десять часов утра, вместе с капитаном, съехали на берег.

«Макао, некогда знаменитый китайско-португальский город, который Португальцы содержат как бы в аренде на [87] странных условиях с Поднебесною Империею, лежит в шести или семи английских милях от моря, на полуострове правого берега Тигриса, который протекает и в Кантоне. Устья этой реки широки; в них находится до пятидесяти островов различной величины, а главный рукав, между Разбойничьими Островами и Макао, имеет около шести миль ширины. Все эти острова, как и соседний материк, покрыты горами более или менее высокими; ближайшие к морю не очень возвышены и состоят почти из голого гранита, кое-где прикрытого тощею зеленью мелких кустарников. Сначала не легко представить себе, чем пропитывается здешний народ; но, когда побываешь в окрестных долинах, сильная и прекрасная растительность уничтожает недоумение путешественника. Подъезжая к Макао со стороны Линтина, долго отыскивал я взором этот город, отстоящий от Линтина на шестнадцать миль; уже на довольно близком расстоянии начинаешь замечать белые строения, разбросанные по холмам, которые кажутся крепостцами или монастырями; и в самом деле они — часто то и другое. Эти строения расположены по правому берегу пролива, имеющего до полуторы мили ширины. Миновав первую крепосцу, и поворотив вправо около мыса, мы очутились прямо против города, выстроенного амфитеатрам на берегу небольшого, но красивого залива. Дома на набережной, отличаются изящною европейскою архитектурою; они содержатся в чистоте, выбелены, снабжены зелеными ставнями, и обличают зажиточное состояние владельцев; но город сначала кажется очень малым, потому что построен на гористом полуострове, так, что с моря не видно за холмами целой его части.

«Минут за десять пред тем, как увидеть Макао, увидишь множество плывущих небольших крытых лодок. Гребцы на них одеты очень прилично: они носят род рубашки, голубого или черного цвету, с преширокими рукавами, черные панталоны, на голове бумажный цветной платок и поверх его шляпу из стружек какого-нибудь дерева; ноги у них до полколена голые. Три или четыре таких лодки прицепились к нашей, и гребцы, все вдруг, заговорили с нами удивительно скоро. Каково было мое [88] удивление, когда в этих гребцах я узнал женщин, большею частию молоденьких, хорошеньких и чрезвычайно задорных, которые приглашали нас каждая в свою лодку, для доставления к берегу, смеялись и выказывали ряды самых белых зубов! Покинув недавно страну, где у всех женщин зубы черные и испорченные, я не мог налюбоваться на эти жемчужные орудия жеванья, которых блестящая белизна была еще более поразительна от загара лиц, постоянно обжигаемых действием солнечных лучей, прямых и отраженных от воды. В каждой такой лодке помещается по три женщины; ни один мужчина не сопровождает их. Эти женщины очень отважны, и впоследствии я узнал, что суда рыболовные, перевозящие товары на дальнее расстояние, всегда состоят под начальством женщин, у которой в команде экипаж, составленный из женщин и из мужчин.

«Внутренность города не соответствует красоте набережной. Улицы, почти все идут по скатам, и узки до того, что три человека в ряд едва могут пройти; они вымощены большими, неровными камнями, не содержатся в чистоте, загромождены носилками, носильщиками, зеленьщиками, разнощиками дров и рыбы, водоносами, и прочая, народом всё ужасно грубым. Не было бы ни какой возможности проехать в экипаже, и потому нет ни каких экипажей. Лошадь здесь — редкость. Однако ж в каждой части встречаются огромные и прекрасно выстроенные дома, которые доказывают, что Макао еще недавно был богатым городом. При каждом таком доме есть сад. В городе считается пять монастырей, из них один женский, недавно перестроенный, великолепный, в котором могло бы поместиться от пяти до шести сот человек, и где живет теперь не более двадцати престарелых монахинь. В Макао четырнадцать церквей; некоторые из них очень красивы: Португальцы, особенно их женщины, проводят в них значительную часть дня.

«Народонаселение Макао простирается до двадцати тысяч жителей, большею частью Китайцев. Есть несколько сот европейцев, разных наций, особенно около осени, когда все те, которые торгуют в Кантоне, собираются в Макао. Они не позднее первого октября уезжают обратно в Кантон, [89] оставив жен в Макао, потому что ни одной женщине, какой бы она ни была нации, не дозволено проникать в Китай далее этого города. Во время моего пребывания, было здесь до пятнадцати таких сиротствующих особ прекрасного пола, большею частью Англичанок, прибывших из Бенгала: такие путешествия, кажется, входят в моду между англо-индийцами. Португальцы составляют около трети всего народонаселения.

«Португальцы, обладатели Макао, сначала немногим Китайцам дозволили в нем селиться; нынче они много утратили из своего прежнего влияния; в последнее время их губернаторы оказывали большую слабость в исполнении своих обязанностей, и малые гарнизоны, рассеянные по крепосцам, уже ни сколько не уважаются Китайцами. Очень немногие из этих Португальцев — чистого европейского происхождения; значительная часть — Креолы, но больше всего помеси от Португальцев и Китаек и Негрянок: это племя гораздо ниже еврейского, и Китайцы, судя по ним, презирают всех Европейцев. Жены их редко показываются днем, и выходят только в церковь. Некоторые носят черные шерстяные платья, как женщины низшего класса во Фландрии и Брабанте; другие белое платье и большие бумажные платки с разводами и каймами, в роде кашмировых шалей: середина платка лежит на голове, а концы откинуты назад и висят до самых пяток. Эти шалевые платки, засаленные, как и вся одежда, и полинялые от частого мытья, ни мало не украшают макаоских дам, вообще весьма некрасивых собою. Прибавьте к тому, что они всегда и везде расхаживают с сигарою в зубах. Жены знатнейших Португальцев одеваются как наши европейские дамы; их не встретишь на улице иначе, как в носилках; они также выходят довольно редко, потому что в последнее время состояние их мужей очень порасстроилось. Говорят, что они мало образованы, и что иностранцам нет доступу в их общество. Грубый фанатизм составляет отличительную черту характера португальских женщин в Макао, и по их наружному виду сейчас заметишь, что они — ханжи.

«Жар здешнего климата утомителен. Летом напрасно стали бы вы здесь переменять белье на каждом часу; не [90] успеете надеть, как снова испарина вымочит его. Мустики съедают вас живьем. Жар до того несносен, что все мы раза по три, по четыре просыпаемся ночью от удушья.

«Удовольствия прогулок очень ограничены по той причине, что иностранцам запрещается отходить далее как за полмили от города, под опасением очень значительной пени. Окрестности гористы; везде кладбища; дорог вокруг города нет, а только тропинки, вдоль которых стоят ряды могил: это ни чуть не весело. Во многих местах близ берега, женщины-гребцы натыкали в землю кольев и устроили на них бамбуковые хижинки, что составило как бы род улиц: трудно понять, каким образом целое семейство может помещаться в такой лачужке, которая часто бывает сделана из одной старой лодки. Однакож, эти женщины всегда свежи и опрятно одеты. Походка их — непринужденная. Они имеют страсть носить кольца, металлические или стеклянные, на руках и на ногах, и причесывая волосы, заплетают в них искуственные цветы и прикалывают множество булавок, чтобы коса держалась шиньоном. Молодые девушки носят одну косу, плотно перевитую шнуром, обыкновенно красного цвету, что и придает ей вид ленты. Замужние зачесывают на затылок передние волосы, которые у девушек висят по обеим щекам: это вовсе не красиво, тем более, что они никогда их не завивают...

«Нередко слышишь резкие удары по большим медным сковородам, которые называются там-там или хон (hong) это — любимый музыкальный инструмент Китайцев и Яванцев; они колотят по нем палками, в роде наших барабанных, и производят такой шум, что Боже упаси. Удары раздаются в числе пяти, семи или девяти: ими дают знать о приближении мандарина, который вслед за тем и является в носилках, на руках четырех невольников; за ним двое невольников несут его секретаря в маленьких и плохих носилках. Шествие открывается двумя игральщиками на там-таме, за которыми несут фонари, днем не зажженные: фонари у Китайцев заменяют знамена, и на них, китайскими буквами, изображены имя мандарина, его чин, должность и добродетели, которым однако ж не следует очень доверять, потому что Китайцы даже не понимают, как [91] может человек не лгать и не брать взяток: это, по их философии, действия такие натуральные, такие согласные с сущностью усовершенствованной человеческой природы!... Потом выступает несколько человек, которые держат в руках палки или пики, украшенные флюгерами, и два урода несут железные цепь. По улицам, везде, где только появляется мандарин, прохожие отстораниваются и соблюдают глубокое молчание; и это составляет резкую противоположность с обычною шумливостью толпы. Хотя китайские женщины среднего сословия не выходят из домов, мне однако ж довелось видеть: одежда их довольно вычурна, в руке зонтик, ножки чрезвычайно маленькие; башмачки кажутся не длиннее четырех дюймов, и мне жаль было видеть, с каким трудом ступают они по мостовой. Мне сказывали, что эти женщины были «воспитаны не для того чтоб ходить»: они вышли замуж за людей богатых, которые впоследствии разорились, а иные принадлежали знатным господам, которые, находя их теперь устаревшими, употребляют в тягостные работы или продают. В Китае женщина — товар. Немногие народы так малодушны в этом отношении, как Китайцы: при упадке своего состояния, они продают дочерей, а иногда и жен; продают также и сыновей, но те, как скоро подрастут, всегда спасаются бегством, будучи, к счастию своему, «воспитаны для того чтобы ходить». Китайцы чрезвычайно склонны к воровству и не стыдятся этого порока; с ними надо быть удивительно осторожными: чуть-чуть не присмотри, то как раз на целом корабле не оставят ни одной веревочки! Окна моей квартиры выходили на рынок: раз, увидел я молоденькую девушку, покупающую фрукты; в руках у нее была корзина, а в корзине сушеная рыба; какой-то старик проходя мимо, утащил у ней рыбу; она этого не приметила, но все, стоявшие кругом, видели, и никто не сказал ни слова. Девушка уже тогда заметила пропажу, когда стала класть в корзину фрукты: она посмотрела во все стороны, и тотчас открыла старика, который шествовал преспокойно, держа в руках украденное; она догнала его, и старик без всяких споров возвратил рыбу хозяйке. Девушка расхохоталась, запрыгала, и тем кончилось дело. [92]

«На другой день после моего приезда, оба наши судна были отправлены в кантонский порт Вампу. Мой товарищ господин Ван-Канехем, и я представились тогда португальскому главному губернатору Макао, судье и комменданту. Все европейское народонаселение Кантона находилось тогда в Макао, и я имел случай познакомиться с членами английской фактории и с многими негоциантами.

«В числе этих приятных знакомств, я должен дать первое место почтенному отцу Lamiot, французскому миссионеру, престарелому, но еще бодрому, который много путешествовал по Китаю, где он безвыездно живет тридцать шесть лет. Он в совершенстве знает китайский язык, и принял даже костюм китайцев: голова у него выбрита; составлена только косичка на маковке; борода и усы длинная, одежда белая и башмаки китайские. Он долго жил в Пекине, где французская миссия имеет свой дом. Кажется, что богдыхан стал не очень жаловать католических проповедников, но еще не хочет дурно обращаться с ними, ни выслать их из своих владений; он только запретил принимать в Китай вновь приезжающих миссионеров, и рассчитал, что прежние со временем перемрут; а как французских миссионеров всего здесь два, и те уже старые, то и дело скоро кончится. Отец Lamiot переслал уже в Европу много любопытных замечаний о Китае, и продолжает делать новые, которые отчасти сообщил он мне.

«Шесть или осемь музыкантов проходили однажды по улицам. За ними шло несколько человек с расписанными флагами на длинных палках; потом четыре невольника несли да носилках стол великолепно убранный, уставленный кушаньем, вареньем и конфектами; вслед за столом, лились тоже на носилках, двое порожних кресел. Шествие замыкалось несколькими лицами, одетыми без особенной пышности. На вопрос, что это за поезд, мне отвечали, что богатый Китаец собрался поклониться гробнице своего отца и принесть тени его в дар эти лакомства, уставленные на столе.

«В другой раз музыканты снова обратили на себя мое внимание: они шли впереди гроба, за которым следовало три или четыре человека, из низшего класса, и десять [93] женщин, то есть, одна законная жена и девять наложниц покойника: они старались кричать и плакать, впрочем не очень громко, потому что покойник был человек небогатый; в противном случае, они кричали б и плакали изо всей силы. Лица этих женщин были закрыты лоскутами белого полотна, довольно похожими на маски.

«Мой товарищ, господин Ван-Канехем задал обед членам английской фактории, на шторой приглашены были и дамы. После обеда начались танцы, и около полуночи, все мужчины отплыли в Кантон, куда и мы отправилась через четыре дня после них.

«Большая лодка, высланная за нами из Кантона, постройкою совершенно походила на лодки, которые ходят по Рейну: она была с крытым верхом, и с окнами вровень с палубою. Корма ее сделана в виде высокого амфитеатра. Каюта имела около осьми футов вышины, до двадцати пяти длины, и шестнадцати ширины, так, что наши четыре койки и три стола, оставляли в ней еще довольно простору.

«На другой день после отплытия, мы прибыли в большое местечко Хонсан (Hongsan), где должны были предъявить свои бумаги. Река была покрыта лодками, и с обеих берегов далеко в воду выдавались деревянные дома, достроенные на сваях. К нам подплыло множество лодок, наполненных детьми и женщинами, которые ничего не продают и не просят милостыни, а только шутками выманивают камча, то есть, подарочек. Дайте им что хотите, платок, безделицу, грош, им всё равно; но если что нибудь особенно им понравится, а вы не отдаете, то они начинают просить, чтобы вы позволили им хоть дотронуться до вещи, которая пленяет их.

«Берега реки очень любопытны для наблюдателя: чем далее плывете, тем плодороднее становится земля. Вскоре вы уже вовсе не заметите таких обнаженных гор, какие видели близ взморья; здесь горы покрыты густою зеленью и изредка деревьями; долины засеяны рисом; нет ни вершка необработанной земли. Города и селения встречаются чаще и чаще, и скоро расстояния между ними становятся не значительными.

«От Хонсана мы только один раз приставали к [94] берегу, и то, чтобы снова предъявить бумаги. Капища придают своею многочисленностью еще больше разнообразия и без того уже разнообразной сцене мелькающей перед взорами. Везде башни, то круглые, то четвероугольные, довольно похожие на колокольни. Здесь ничто уже не напоминает других известных краев; общие вид страны, породы растений, удивительное множество лодок странной постройки, словом, все поражает вас новостью. Например, «утиные лодки», для всякого будут невидалью: каждая такая лодка окружена забором из тростника на три фута вышины; целая семья живет в ней и занимается разводом уток или, как сказали бы в некоторых странах Европы, утководством. Эти птицы тут несут яйца; яйца собираются каждый день, и когда их накопятся довольно много, утководы высиживают их в теплой золе. Утята воспитываются с большим тщанием; они по свистку спускаются в реку, вместе со старыми утками, и по свистку торопятся назад в лодку: торопятся потому, что отсталых всякий раз непременно высекут.

«Между тем число встречных лодок беспрестанно возрастает. Когда подъезжаете к Кантону; то лодки-дилижансы следуют одна за другою целыми сотнями, везя пассажиров человек от сорока до ста. Наконец, второго октября, мы прибыли в Кантон после очень медленного плавания.

«Мы остановились перед зданием нашей фактории, и подняли нидерландские флаг; в тот же день множество Европейцев и Китайцев, большею частью купцов, посетили нашу лодку. Один Китаец пригласил нас к себе обедать, предоставляя нам избрать стол европейский или китайский: мы приняли его предложение, и натурально пожелали отобедать по-китайски. Попробую описать этот обед.

«Кинкуа, — так авали Амфитриона, — человек очень известный, один из богатейших членов кантовской чайной компании, hong; ему лет около семидесяти; дом его находится недалеко от нашей фактории. Дом этот очень просторен и к нему принадлежат огромные магазины. В доме не видно было большой роскоши, но все показывает зажиточное состояние хозяина. Нас ввели в первый этаж, [95] где Кинкуа принял нас в комнате, окруженной со всех сторон дверьми, окнами и галереями. От задней стены, к внутреннему двору шел род открытого корридора, а напротив были окна других комнат, закрытые решетчатыми ставнями, из-за которых, вероятно, можно было видеть нашу залу. К передней части этой залы примыкает галерея, ведущая к реке. В комнате было расставлено несколько скамеек и бамбуковых диванов; посередине стояли два длинные стола, концами один возле другого, но так, что между ними оставалось довольно места для проходу прислужников. За каждый из этих столов нас село по пяти человек. На концах были кресла, больше и выше других, с мягкими подушками и высокими спинками: эти кресла были назначены для ван-Канехема и для меня. Для парадного угощения, шишки наших кресел покрыты были красною шелковою материей, с шерстяною каймой шириною с пол-аршина. Вместо скатертей, на столах были разостланы бумажные шалевые платки, бледно-зеленого цвету, с широкими каймами и букетами по четырем углам. Каждая такая скатерть имела в ширину девять четвертей. Салфетки были белые, европейские; перед всяким из гостей стояла фарфоровая десертная тарелка, голубая с белым, на ней блюдечко, дном вверх, а на нем крошечная чашка, в которую налили теплой рисовой водки: вино это — очень хмельное. Поклонившись друг другу, мы выпили наши чашки; потом служители взяли их. Перед прочими гостями стояли такие же чашки, которые слуги беспрерывно наполняли теплою водкою; нам хозяин предоставил на волю пить ее или европейские вина, расставленные в бутылках на столе — бордо, мадера, херес, порто. Ножи и вилки были серебрянные, но и китайские палочки лежали у приборов: я пробовал было действовать ими, да не сумел.

«На обоих столах стояло по двадцати одному фарфоровому блюдцу с сухими фруктами, конспектами и вареньем. Когда мы отведали их, слуги начали подавать кушанье, не разнося блюд, а подавая каждому порцию на тарелке всякой раз другого цвету и виду. Первое кушанье было «птичьи гнезда», род ухи, из гнезд особенной породы ласточек, которые строят их из какой-то морской травы, [96] обильной студнем, как сагу или стерлядь. Гнезда эти привозятся с некоторых островов Спокойного Океана, и почитаются в Китае величайшим лакомством. Одна такая уха стоит иногда хозяину до двух сот испанских пиастров (трех сот рублей серебром). Мы нашли булион ее очень вкусным. При этом супе каждому подали по два яйца той породы куликов, которую зовут зуйками, или ржанками. Второе кушанье состояло из плавательных перьев акулы, тоже приготовленных в похлебке. За тем последовало до тридцати блюд, Бог знает из чего состряпанных, но всё очень тонких, роскошных и сочных. Я заметил, что одно блюдо было приготовлено из утиных ножек, которых косточки были выбраны а форма сохранена в целости: при этом случае, стало быть, обезножено по крайней мере до осьмидесяти уток. Многие блюда были из внутренностей разных животных. После всех этих супов и соусов, погибло еще множество других кушанье в из рыб, баранины, и превосходной китайской свинины, которые накладывали нам на тарелки из больших чаш; потом еще до тридцати сортов пирожного, и наконец десерт из конфектов, сухих и свежих фруктов. Все эти горы питательных веществ, которых было по крайней мере двести, подавали очень долго, и после каждого надобно было пить, очень важно приветствуя гостей. Должно заметить что за здоровье пьется здесь с десятью тысячами церемоний: надо встать, взять рюмку правою рукою, поддерживая ее левою, как будто рюмка была очень тяжелая, потом протянут ее к тому, за чье здоровье пьете: тот отвечает таким же церемониалом; тут поклониться и выпить духом. Китаец, знающий все уставы церемоний, не поставит потом рюмки на стол, не поклонившись снова и не дождавшись, чтобы вы прежде поставили свою. При отъезде гостей, их потчивают вином европейским, теплою водкою и чаем, горячим как кипяток.

«Китайские слуги далеко не похожи на наших лакеев: они дурно одеты, и позволяют себе, при гостях, громко разговаривать между собою. Один из молодых наших товарищей спросил у Кинкуа, много ли у него жен? — «Теперь только две», отвечал он — «А молоды ли они?» — [97] «На что мне молодые? Им лет от сорока пяти до пятидесяти». — «Сколько у вас детей?» — «Детей трое; да еще три дочери».

«Когда радушный хозяин увидел что мы уже не в стоянии ни пить ни есть более, то приказал подавать остальную часть угощения. Тогда слуги понесли, кругом нас, в роде процессии, груды цельных жареных птиц, но уже никто не смел до них дотрогиваться».

Текст воспроизведен по изданию: Письмо г. Мейера из Китая // Библиотека для чтения, Том 39. 1840

© текст - ??. 1839
© сетевая версия - Thietmar. 2020
© OCR - Иванов А. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Библиотека для чтения. 1839