-

КАФАРОВ П. И.

(АРХИМАНДРИТ ПАЛЛАДИЙ)

ВЫПИСКИ ИЗ ДНЕВНИКА, ВЕДЕННОГО В ПЕКИНЕ,

В 1858 ГОДУ

(Окончание).

8 мая.

Слух об официальном путешествии русских к морю, разнесся по всему Пекину; меня осаждали вопросами о делах с иностранцами. Забавно было слышать толки легковерных Пекинцев об Европейцах, в особенности об Англичанах; спрашивали, действительно ли Англичане привезли с собой потомка династии Мин, для возведения на китайский престол, вместо Маньчжуров? Правда ли, что они предъявили скупленные ими правительственные ассигнации и требуют по ним у богдохана серебра, которого нет? Самый нелепый вопрос был: видел ли я, как ходят Англичане? Ведь говорят, что они народ морской и не могут ходить по суше, как пингвины? Общий голос обвиняет Циина за то, что он не сумел заключить благонадежного трактата с Англичанами в 40-х годах. «Пусть Англичане и судятся с Циином, говорят здесь, и пусть спрашивают с него.»

12 Мая.

Сегодня монгольский князь Сэнгэринцинь, по просту Сэн-ван, считающийся первым ныне полководцем в Китае, поспешно отправился в Тун-чжоу, для военных распоряжений.

13 Мая.

Я узнал от трибунала, что сообщения с морем прекращены. Сегодня же распространилось в Пекине известие [89] о сражении 8 Мая, между Англичанами и Китайцами в Дагу. Несправедливая молва гласила, что и Русские принимали участие в сражении, или покрайней мере, соединенно шли с неприятелями; вследствие того, половина нашей дворни бежала из подворья; других я успел остановить благоразумными убеждениями. Никто из посещавших прежде наше подворье не является к нам.

18 Мая.

Третьего дня вернулся в Пекин Чун-лунь, один из переговаривавшихся в Дагу сановников; вследствие представленных им императору известий, назначены новые полномочные для переговоров с иностранцами: министр Гуйлен, тесть дяди императора, и Хуашана, известный за умного человека; оба они маньчжуры; вероятно, правительство имело в виду угодить иностранцам, посылая к ним не Китайцев, а Маньчжуров, к которым те, будто бы, оказывают более доверия. Сегодня посетил меня С., видимо расстроенный; он рассказал мне о сражении в Дагу и взятии Англичанами береговых батарей.

21 Мая.

Я получил известие, что Европейцы уже у стен Тянь-цзиня. Нет никаких слухов о новых битвах. Сегодня происходило в верховном совете чрезвычайное совещание князей, министров и всех высших сановников столицы; один знакомый мне сановник видел, как они расходились, по окончании совещания, с довольным видом и весело беседуя между собою, и вывел из того благоприятные заключения о ходе дел. Вероятно, все довольны были тем, что кончилось утомительное заседание, на котором вряд ли могли придумать что нибудь мудрое по тяньцзиньским делам. Впрочем, сегодня же последовали особые повеления государя: столицу повелено привести в оборонительное положение; в ней устроена будет внутренняя милиция, для сохранения порядка и предотвращения волнений. [90] Сэн-ван назначена главнокомандующим войск, для обороны столицы. Именитый Циин (Киинг), бывший доселе в опале, по старым делам с Англичанами, снова выступил на дипломатическое поприще; ему велено ехать в Тянь-цзинь и принять участие в делах с иностранцами.

23 Мая.

Пекинское правительство ошиблось, надеясь пользы от участия Циина. Англичане, овладевши Кантоном и ямунем ген.-губернатора, захватили архив последнего и отыскали в нем копии старых депеш Циина, заключавших в себе весьма нелестные о них отзывы и донесения; поэтому нельзя думать, чтобы Англичане приняли этого дипломата с доверием, как старого знакомого; я не скрыл от С. своего убеждения в бесполезности такой меры.

27 Мая.

Я отклонил предложение С. ехать снова в Тянь-цзинь. Расставаясь со мной, он сказал мне, что отправляется в главную квартиру Сэн-вана, в Тун-чжой, куда командирован он для ведения дел по монгольской части; под командой Сэн-вана есть монгольская конница, вызванная из Монголии, а С. хорошо знает монгольский язык. Печальное и критическое положение Китая возбуждает серьезные думы. Вот уже шесть, или семь лет, как Маньчжуры не могут справиться с южными инсургентами; заняв пункты по Ян-цзы-цзяну, они лишают столицу достаточных средств продовольствия, средств финансовых и торгового движения; они простирают виды на Фуцзянь, Чжэцзянь и на богатый город Сучжоу, и ждут, когда им можно будет двинуться на север; это восстание национальное, антидинастическое; оно имеет целию изгнать из Китая Маньчжурский дом и воцарить династию чисто китайскую; в знак клятвы, они отростили волосы на голове и не носят обуви и будут хранить этот обет, пока не достигнут своей цели. Не имея крепкой опоры в народном сочувствии, как [91] последователи исключительной секты, они вряд ли воцарятся в Китае, но в состоянии, при нынешних обстоятельствах, свергнуть царствующий дом. Рядом с ними, ближе к северу, мятежники Нянь-фай опустошают области, лежащие между Ян-цзы-цзяном и Желтой рекой; шайки их, состоящие из людей неизвестного происхождения, по показанию некоторых из магометан, начинают, повидимому, организоваться в правильное общество, с которым доселе без успеха борятся правительственные войска. Китайские магометане, всегда отличавшиеся буйным духом, не преминули воспользоваться политическими неустройствами в Китае; они произвели бунт в Юнь-наньской провинции, где доселе свирепствуют и стремятся, как кажется, соединиться с дикими горцами Мяо-цзы, которые уже не раз сходили с гор на окрестные области разбойническими шайками. Дух возмущения, обуявший южный Китай, начал отражаться и вне, в Туркестане. Всем известно, до какой степени финансовой скудости и политического бессилия маньчжурское правительство доведено внутренними смутами. Европейцам легко ускорить падение его. Какими же последствиями будет сопровождаться падение маньчжурского дома? С одной стороны, воцарится в Китае влияние Европейцев (предполагаю, что все обойдется без анархии и неустройств, чего, впрочем, трудно надеяться); — с другой — совершится временное отпадение от империи внешних ее владений, Монголии, Туркестана и Тибета; но эти владения привязаны к Китаю существенными потребностями и торговлею, и скоро примкнут к его политике, ради обаятельного его богатства. Преимущества, доставляемые теми условиями Европейцев, на которые здесь готовы теперь согласиться, представляются в благоразумной мере; они послужили бы прочным основанием к дальнейшему и постепенному сближению Китая с Европой и подчинению первого цивилизации последней; не было бы потрясений и случайностей, какие будут возникать вследствие излишних и несвоевременных льгот, вынужденных у народа, слабого [92] политически, но стойкого в своих убеждениях. Европа уже воздействовала на ветхую Срединную империю; дух вражды и неприязни ко всему чужеземному, питаемый конфуцианским учением и поддерживаемый народным воспитанием, мало по малу ослабнет и исчезнет от постоянных дружественных сношений с образованными нациями и от влияния христианских начал, пока наконец не будет произнесен приговор устарелой политике и особности Китая. Пусть этот приговор осуществится сам собою, а не искусственно. Но если отрицать у Китая участие в наших международных законах; если народные убеждения, на каком самообольщении ни основывались бы они, будут презрены и священные для Китайцев предания нарушены насильственным вторжением европеизма в сферу своеобразной жизни; то не легко будет ладить с вечным упорством и раздражением возмущенного тем племени. Какая политика предпочитает ненависть приязни?

4 Июня.

Сегодня неожиданно опять явился ко мне С.; он вызван был из Тун-чжоу, для сопровождения меня в Тянь-цзинь, вследствие особого требования. Мы условились отправиться завтра же.

5 Июня.

Выехали из Пекина и держали путь прежней дорогой; от недавнего дождя, дорога испортилась, ехать было чрезвычайно трудно. Мы не остановились в Матоу, где прежде ночевали; а пустились далее. На полях, озимая пшеница уже созрела; крестьяне усердно собирали ее, по китайскому обычаю, вырывая колосья с корнем; они собирали и недозрелую пшеницу, спеша кончить страду до разгара тяньцзиньских событий и прохода войск. Я не забуду взглядов упрека и презрения, которыми крестьяне дарили [93] мандаринов, проезжавших по дороге без пользы для дел. За Матоу дорога сделалась лучше; мы ночевали в Хэсиву.

6 Июня.

Достигнув Ян-цуня, мы проехали все это огромное местечко вдоль и поперег, отыскивая пристанища для отдыха; все квартиры, гостинницы и частные дома заняты были военными. Сюда стянуты были войска от Великой Стены, которые, вместе с частию пекинской конницы, составляли авангард армии Сэн-вана, пребывавшего в Тун-чжоу. Наконец, мы отыскали бедное помещение на одном постоялом дворе, наполненном солдатами. Толпа воинов в рубищах и полунагих оступили нашу квартиру из любопытства; многие из них были страшно истощены от курения опиума. С., узнав, что начальником пекинской конницы, квартировавшей здесь, был знакомый ему генерал, некто Гожуй, намеревался сделать ему визит; но Гожуй уже знал о нашем приезде и сам посетил нас; это был коренастый и полный лицем мандарин, среднего роста, с довольно грубыми формами; одет он был в простое верховое платье; он славился в Пекине необыкновенным искусством в стрелянии из лука и потому пожалован был командиром охранной стражи во дворце. Во время дела в Дагу, он стоял с резервом между Тяньцзинем и морем, когда Тан-тин сян, с потерею батарей, воспользовался мудрым китайским правилом: «в трудных обстоятельствах, из 36 средств, самое лучшее бежать», сел в носилки и поспешно бежал от места побоища. Гожуй двинулся было на помощь бегущим, но потом сам последовал спасительному примеру их и отступил на почтительное расстояние от мачт канонирок. Гожуй беседовал с нами с полчаса; с его уходом, и мы отправились. В 5 ли от Ян-цуня, мы подъехали к Байхэ; в этом месте производились военные работы; поперег реки вбивали сваи из стволов дерев; промеж свай опускали в воду, до дна, длинные рогожные свертки, [94] вероятно, с землей; выше стояло несколько барок, с грузом этих свертков; работой не спешили; несколько человек, по пояс в воде, хлопотали около свай; другие рабочие сидели на берегу, на корточках, курили трубки и по обыкновению, апатически, смотрели на плоды своих трудов; надзиравший за работами мандарин почивал сладким сном под холщевым навесом. Байхэ совершенно опустела; ни одного суденышка, ни одной лодки не видно было ни вверх, ни вниз по реке; она протекала как будто по безлюдной стране; все джонки убрались вверх, к Ян-цуню. Мы следовали по плотине несколько верст; в одном месте, я заметил на реке что-то темное, похожее, на кожаный мех, медленно плывшее в струях мутной воды. Я спросил извощика, что это такое? «Утопленник», сказал он равнодушно, слегка посмотрев на плывший предмет; подобные случаи сделались между Китайцами слишком обыкновенными и никто не обращает на них внимания; труп, вероятно, проплыл сквозь боны и рабочие, тоже, разумеется и не взглянули на него. Мы приближались к Тянь-цзиню, под невыносимым жаром. По дороге нам встретилось несколько омнибусов, нагруженных домашнею рухлядью; это было переселение трусливых Тяньцзиньцев; попалась также труппа актеров, перекочевывавшая в более мирные и веселые страны. Мы направились в западное предместие Тяньцзиня, где квартировали китайские полномочные и все высшие власти, и долго искали квартиры. Наконец мы поместились в гостиннице, вне западной стены города, недалеко от ворот. Приближаясь к гостиннице, мы должны были остановиться, чтобы дать пройти полку милиции; солдаты шли по одиначке, один за другим, держа в руках или мечи, или копья. Предместие, в котором мы остановились, было весьма богато и оживлено, хотя страх выгнал многих жителей. В эту ночь, два ничтожных обстоятельства напомнили мне о близости Европейцев; во первых появление тараканов, неизвестных и небывалых здесь насекомых; потом пение в полночь [95] петухов; китайские «вестники солнца» обыкновенно, начинают петь часа в три ночи, перед рассветом; но здесь, обманутые полуночными вахтенными свистками с пароходов, они исправно поют хором, в полночь. Китайцы неблагоприятно смотрят на первые дары заморских гостей; для них всякое нововведение в животном царстве есть знак зловещий.

7 Июния.

Рано утром раздался звон колокольчика, вероятно, с ближайшего парохода. Часов в 8 утра, я отправился в носилках к китайским полномочным, которые квартировали в северной части западного предместий, в доме одного богатого магометанина; оба они приняли меня в большой изящной зале, где толпились доверенные их чиновники и между ними Бянь, мой старый знакомый Гуйлян, больной и слабый старик, с добрым выражением на приятном лице, опирался на плечо своего домочадца; Хуашана был человек, лет под 50, с строгим выражением и резкими чертами лица. В бесед Гуйлян, между прочим, заметил, что он, посредством приказаний и прокламаций, с трудом удерживает ретивых Тяньцзиньцев от безрассудных замыслов против Европейцев. Тяньцзиньцам, прославившим себя защитою города от инсургентов, тяжело было переносить присутствие горделивых чужеземцев. Отсюда я отправился, через город, в восточное предместие, в северной части которого квартировало русское посольство; дом, занятый им, расположен на набережной Хайхэ и принадлежит купеческой фамилии Хань; в северной половине дома жил американский посланник, Рид, Когда я выехал из тесных переулков на набережную, глазам моим представился наш пароход «Америка», стоявший насупротив русской квартиры; далее на север тянулся ряд канонирок, далеко уступавших нашему красавцу пароходу; мачты, снасти и флаги рисовались в ясном воздухе; заповедные воды Хайхэ носили [96] на себе грозные Gun boats; знаменитые врата Пекина были под пушками «отдаленных варваров». Над квартирой посланника развевался посланнический флаг; рядом с ним флаг Рида. По вступлении в квартиру нашего посланника я узнал, что наш трактат уже заключен. К вечеру, мы устроили прогулку на катере вверх по реке, мимо английских и французских судов; на набережной стояли толпы китайцев, созерцавших европейские пароходы и рыжие головки купавшихся юнг; на стрелке, образуемой слиянием Байхэ и Канала, расположено здание Вам-хайлоу; в нем помещается лорд Эльгин, что можно узнать по английскому флагу, развевающемуся над зданием; рядом с ним квартирует барон Гро. Возвратясь на квартиру, я насладился слушанием европейской музыки, которую играли на английском адмиральском пароходе; в вечерней тишине раздались торжественные звуки God save the Queen, напева, одинакого с нашим: Боже царя храни. Чудно было слышать любезный сердцу напев, под чужим небом, при безмолвной толпе китайцев; звуки музыки оглашали покорные воды Пекинской реки и доносились до жилищ китайских вельмож, угрюмо сидевших в четырех стенах и подавлявших в себе чувство раздражения и унижения; над Тяньцзинем распростерся густой мрак, как будто над ним видимо тяготело господство горсти смелых европейцев. Мы беседовали за полночь; с канонирок доносились к нам звуки колоколов, бивших через каждые полчаса.

8 Июня.

Я ездил к китайским полномочным просить их оставить здесь С. на время, до моего возвращения. Полномочные были в состоянии крайнего унижения и трепетали при появлении поверенных Эльгина. Гуйлян совершенно изнемог, а Хуашина, по видимому, стал прибегать к утешительнице в горе, чарке. Циин был без всякого значения. [97]

13 Июня.

Китайские полномочные пригласили нашего посланника и Рида, на свидание. Мы застали Рида уже у полномочных; он сидел на китайском диване, разлегшись до спинки его и положив ногу на ногу, так что колено его ноги было выше головы его и барабанил по столику пальцами; ученый Вильям, секретарь посольства, сидел подле на кресле, вытянув ноги; перед ними стоял переводчик, мистер Мартин, милионер в Нин бофу. Китайские полномочные сидели в стороне на низших местах, не обращая внимания на нарушение этикета, столь священного в Китае, и закрывая глаза, чтобы сосредоточить в себе достоинство. Свидание не имело ни какого положительного результата; мы вернулись. Замечательно, что не смотря на приемы Американцев, они оставили в китайцах приятное впечатление, за простоту и отсутствие аффектации их обращения.

14 Июня.

Наступил день заключения Англо-китайского трактата. Подписание его имело происходить в кумирне Хайгуан-сы что по южную сторону Тяньцзиня; английский посланник должен был проезжать мимо нашей квартиры. После полудня, на всех английских и французских судах, снасти, сверху до низу, увешаны были разноцветными флагами; народ толпился на набережной, созерцая небывалое здесь и действительно великолепное зрелище. Мы поместились на террасе в квартире Рида, где он расхаживал с своей безотлучной, длинной зрительной трубой; наконец с квартиры л. Элгина раздался крик: ура! возвещавший выезд лорда, заиграла полковая музыка и процессия тронулась. Впереди, с музыкантами, шел полк с штуцерами; солдаты были, в красных мундирах и в белых соломенных шляпах, и шли вольным шагом; за этим полком ехал в богатых носилках л. Элгин, одетый весьма просто; носилки, окружали пешие английские офицеры; [98] золотые эполеты и украшения на мундирах их блистали на солнце. За носилками лорда следовали носилки адмирала Сеймура, и другие, числом до 30. За вереницей носилок, шел другой полк, в такой же аммуниции, как передний; за процессией хлынула толпа любопытных китайцев. Музыка долго еще слышалась вдали. Элгин вернулся, в том же порядке, уже ночью.

15 Июня.

Сегодня, по полудни, была процессия французов, следовавшая по тому же пути и тем же порядком; пароходы также были украшены флагами; английские матросы поднимались на мачты и оттуда кричали: ура! махая шляпами; французские солдаты, однакож, не имели такой выправки, как английские. Барон Гро свободно сидел в китайских носилках, носильщики украшены были гербом Франции; подъезжая к террасе квартиры Рида, он, как и л. Элгин, вчера, поднял руку, для приветствия русского и американского посланников; за носилками барона, ехал верхом французский адмирал, увешанный орденами и со звездою на груди, повидимому, дряхлый старик; он сидел на плохой китайской лошади. французы вернулись также ночью; передний полк их нес факелы, что представляло поразительный вид.

21 Июня.

Через день после заключения трактатов, получено утверждение богдохана. Л. Элгин был недоволен и потребовал более ясного и пряного утверждения, которое угодливо и было прислано из Пекина. Л. Элгин узнал о нем у графа Путятина, которого он посетил в тот день. Это событие было предметом всеобщей радости. Оно положило конец тревожному состоянию дел. Лорда часто можно было видеть прогуливающимся по пустынному берегу Хайхэ, в сопровождении одного из свитских; наружность его важная, [99] приемы просты; белые волоса его, как львиная грива, спускались до плеч. Барон Гро высокий статный мужчина, «без волос на голове», как он прослыл между китайцами; он знал русский язык; по крайней мере, раз посетив квартиру нашего посланника он спросил по русски, дома ли г. посланник. Рид, как и вся свита его, имели особенное расположение к русским. Во все время пребывания нашего в Тяньцзине, не смотря на удушливый жар, толпы европейцев ходили по городу и предместиям его, разъезжали, снимали виды и планы, встречались, раскланивались и весело разговаривали, среди жителей, на которых не обращали ни малейшего внимания. Офицеры всех наций поддерживали между собою приязнь, как соотечественники. Наше русские общество еще более оживилось, с прибытием фрегата «Аскольд»; офицеры с фрегата часто приезжали к нам на английских почтовых пароходах, которые бесцеремонно возобладали Хайхэ, как будто век плавали по ней. Если бы европейцы еще месяц пробыли в Тяньцзине, то, вероятно, завели бы журнал и театр. Общество китайских купцов, с любезностью хозяев, озаботилось содержанием редких гостей; во главе их отличался некто Хайчжан-ву, приобретший огромное богатство откупом соляного производства; он быль попечителем всех подворьев и квартир европейцев и на потребности их жертвовал значительными суммами, из патриотических чувств. Он носил на шапке красный шарик, признак достоинства вельможей, и павлинье перо; и шарик, и перо приобрел он у своего правительства пожертвованиями и разными другими услугами; имя его известно не в одном северном Китае. Однажды Хайчжан-ву посетил адмирала; он был, старик, лет 60, низкого роста, но весьма живой и свежий; на лице его оставался отпечаток низшего класса, из которого он вышел. С ним был хозяин нашей квартиры, Хань, носивший на лице своем следы крепкой привязанности к опиуму. [100]

22 Июня.

Сегодня Рид, со всем посольством своим, отправился на нашем пароходе на рейд. Накануне, вечером, я зашел в его квартиру проститься с мистером Мартином, с которым я сошелся, благодаря китайскому языку. Рид тоже изъявил желание лично проститься со мной; он выразил свою приязнь к Русским; я пожелал ему благополучного пути и пожал протянутую ко мне широкую десницу его; переводчиком у нас был м. Мартин. На галлерее я простился с сыном Рида, прекрасным молодым человеком (им любовались и Китайцы). Мартин надеялся видеться со мной в Пекине, в следующем году. Уходя на нашу квартиру, я раздумывал: как это случилось, что Русский отшельник Пекинский пожал руку представителю свободной Америки у стен недоступного Тяньцзиня? Неужели так легко обобщаются страны, рушатся международные преграды, пред неотразимым влиянием европейского племени; падает великая стена отчуждения и застоя пред физическим и нравственным могуществом образованных наций? Я видел в Тяньцзине две противоположные стихии, которые были одна к другой, как масло и вода, и однакож предчуствовал в будущем примирение враждебных начал и общение востока с западом. — С Ридом отправилось на рейд, несколько Английских и Французских офицеров. На набережной собралось бесчисленное множество зевак, глазевших, как пар. «Америка», гремя цепями, делал круговой оборот по реке; борт, обращенный к ним, унизан был офицерами; Пароход тронулся и сначала наткнулся на мель, но тотчас же обратным действием колес двинулся назад; подан был сигнал дать сильный ход; чтобы не уклоняться течением Хайхэ, и пароход полетел по извилинам реки и скоро мачты его исчезли за кровлями домов. Другие европейские пароходы также начали мало по малу исчезать, к неописанному удовольствию Китайцев. После завтра [101] возвращаюсь в Пекин; со мной отправляется ной старый товарищ Т. курьером в С. Петербург.

24 Июня.

Рано утром, я с спутником своим Т. отправился из дома Ханя и заехал в гостинницу, где ждали нас провожатые чиновники. С. был печален и скучен; не задолго перед сим, в Пекине умер первый министр, Юй-чэн, покровитель С.; он лишился опоры и боялся за свою служебную карьеру. Отъехав несколько верст от Тяньцзиня, мы заметили на полях крестьян, которые расхаживали и махали помелами и кусками холста, сгоняя с земель своих саранчу; вскоре дорога покрыта была густым слоем саранчи; она тучами поднималась от колес наших экипажей; кукуруза и другие яровые хлеба были объедены; стояли одни стебли; поля оголились, как будто пожженные пламенем. Близь Ян-цуня, боны, начало которых я прежде видел, кончены были вполне; благодаря скорости ращения на стволах дерев показалась зеленые ростки и ветки; боны были в двух местах реки; в промежутке устроены были плоты и поставлен был поперег реки ряд судов; за ними, в верховье, готовы были другие суда, вероятно, брандеры или скрытые батареи, с баграми на носах; поодаль, еще выше, там где река образует локоть, возведены были валы, примыкавшие к реке углом, и на них поставлены были пушки, на колесах, небольшого размера, направленные на реку между пушками поставлены были круглые заслоны рогожные, наполненные землею; издали они походной на снопы и вероятно, как снопы, повалились бы от ударов ядер.

25 Июня.

Доехав до Чжан-цзя вани, мы остановились на распутий: одна дорога вела в это местечко, другая спускалась с плотины на лево, куда я должен был ехать; Т. предстоял путь чрез Чжань-цзя-вань а Тун-чжоу, по дороге [102] в Калган, минуя Пекин; мы сошли с экипажей в крепко пожало друг другу руку. Я сказал своему любезному спутнику: «ваш путь лежит на далекий север; спешите в родной край, с благословением Божиим; если встретите давно ожидаемых нами гостей (новую миссию), передайте им мой сердечный привет и обнимите их». Мы простились на пустынном поле, в толпе сопровождавших нас Китайцев, сели в воски и еще несколько времени выглядывали из них, прощаясь знаками. Я отправился, по пыльной дороге, в грустном, одиночестве, направляясь к опостылому Пекину. Ночевали в м. Юйцзявэй.

26 Июня.

Мы въехали в Пекин под дождем; по всем улицам столицы устроены были шалаши для внутренней милиции; видно было, и я скоро узнал, что Пекин был в страшной тревоге, во все время переговоров в Тяньцзине. Вернувшись в подворье, я узнал из газет о печальной судьбе, постигшей Циина, этот дипломат имел поручение действовать независимо от других китайских полномочных, как уже знакомый с Европейцами; но встретив совершенное невнимание к себе и холодный прием, со стороны Европейских послов, и подозревая, по крайней мере, по наружности, в Англичанах далекие замыслы, он решился бежать от беды и попал в другую; он отправился в Пекин, не дождавшись позволения государя, но достигнув Тун-чжоу, был остановлен Сен-ваном по указу государя, скован и препровожден в столицу, как преступник. 9 Июня составлен был верховный суд над ним. Самовольное удаление Циина из Тяньцзиня было единственною его виною; от его бегства, конечно, не было хуже, но тут припомнила действия его в Кантоне, где он, в силу своего ложного положения между Англичанами и своим правительством, показал пример двоедушия, а по мнению пекинского двора, нарушил интересы страны и был отдаленною причиною последних [103] событий; и так он пал жертвою, на которой пекинский двор, униженный Европейцами, выместил свой гнев и раздражение. Верховный суд приговорил Циина к смертной казни, отложив ее до зимнего периода; но президент трибунала, Сушунь, участвовавший в суде, восстал против отсрочки казни и настаивал на немедленном исполнении ее; он, с холодною жестокостию, прибавлял, что этот преступник уже стар и может до срока заболеть и умереть естественною смертию. Государь не принял ни того, ни другого решения; он не хотел предать своего родственника публичной казни и повелел, 18 Июня, «избрав порожнюю комнату в Правлении родственников Императорского дома, привести туда Циина и показать ему собственноручное повеление Императора, чтобы он, Циин, сам предал себя смерти». Повеление, разумеется, тогда же приведено было в исполнение. Бедный старик, на склоне дней своих, конечно, еще более чувствовавший охоту пожить на белом свете, принужден был сам прикрепить петлю к балке, надеть петлю на шею и повиснуть. Какое страшное истязание и насилие воли человека, вынуждение в нем неестественных усилий, чтобы наложить на себя собственную свою руку! Но такова бездушная тирания Пекинского двора; в озлоблении за свой позор, он дал урок и заповедь своим сановникам на предстоящую борьбу с Европеизмом. Это было последнее явление Тяньцзинской драмы, достойно увенчавшее бессильную борьбу. — Я узнал также подробности о смерти первого, министра, Юйчэна, последовавшей 12 Июня. Хотя он не отличался особенными талантами; но государь чрезвычайно уважал его; он сам посетил дом покойного и совершил возлияние пред его гробом. Повелено чествовать тень Юйчэна, на ряду с доблестными лицами истории. Он заболел вовремя Тяньцзинских событий. С. уверял меня, что депеши иностранцев много содействовали развитию его недуга. В Китае нет обычая сноситься первому министру с иностранцами: и раз, в старые времена, когда Англичане отнеслась к нему, [104] Государь, не шутя заподозрил своего министра в тайных связях с варварами и приказал тайно навести справки в Кантоне. Теперь здесь понимают значение этого европейского обычая; но ранее, когда первый министр сделался метою, на которую наводили депеши четырех полномочных, бедный Юйчэн решительно не мог понять, чем он заслужил такое гибельное внимание к нему иностранцев. С. спрашивал у меня: «как узнали эти Европейцы, что есть у нас министр Юйчэн? Ведь это компрометирует его. Разве он соучастник Емин-шеня».

28 Июня.

Многие военные чины, участвовавшие в сражении с Англичанами в Дагу, разжалованы за потерю береговых бат— тарей. Сэн-вану поручено на месте исследовать обстоятельства дела; семейства павших на баттареях солдат милинии, избавлены от оброков.

3 Июля.

Повелено Гуйляну и Хуашану отправиться в Цсян-су (в Шанехай), для переговоров о новом тарифе — Европейско-Китайской торговли.

12 Июля.

По представлению Гуйляна и Хуашана, последовали награды лицам,: отличившимся во время Тяньцзиньских переговоров, и между прочим, Хай-чжан-ву, о котором я упоминал прежде. Государь приказал местным властям поднести этому купцу-вельможе красную доску, с похвальною надписью.

26 Июля.

По доносу Сэн-вана, все генералы, бывшие в береговом корпусе, лишены должностей и с ними Тань-тин-сян. Последний прибыл в столицу.

4 Августа.

Приказано спешить доставкою дерев к Сэн-вану, для построения укреплений по водяному сообщению от [105] Тун-чжоу до моря. Предположено также свезти в Тун-чжоу 4500 пудов меди, для отлития пушек. Потеряв в Дагу до 70 пушек разного колибра и лишившись баттарей, Китайцы не унывают и снова укрепляются. Так паук, когда разорвут его паутину, снова раскидывает свои воздушные сети, до первого порыва ветра, или прикосновения руки человека.

9 Августа.

Решена судьба подсудимых по делу Дагу; четыре генерала, действовавшие в перепалке с Европейцами, «хотя и повредили четыре неприятельских судна и убили много врагов»; но за потерю баттарей, осуждены были на смертную казнь, но потом помилованы от смерти и сосланы на новую линию. Тань-тин-сян, за нераспорядительность, осужден в ссылку на военные станции в Монголии; по обыкновению, он будет жить за великой стеной, близь Калгана, в особом селении, где пребывают сосланные вельможи.

16 Августа.

Сэн-ван строит новые баттареи и лагери по Хайхэ. На пути от Пекина к Тян-цзиню, прилежащие к Байхэ местности, на довольно далекое расстояние в стороны, вошли в стратегическую систему Сэн-вана. Князь считается представителем партии воинской, враждебной Европейцам.

А. П.

Текст воспроизведен по изданию: Выписки из дневника, веденного в Пекине в 1858 г. // Морской сборник, № 10. 1860