КАФАРОВ П. И.

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ БУДДЫ

Нет нужды рассказывать подробности преследования, какому Будда подвергся со стороны Девадатты. Пристрастные буддийские писатели, по обыкновению, преувеличивают их жестокость. Так, например, Девадатта, в порыве гнева, бросил в Будду камнем. Биографам Будды это обстоятельство показалось слишком обыкновенным; поэтому они и составили историю гораздо интереснее. Девадатта, по их рассказу, нанял несколько сот плотников и приказал им сделать катапульту непомерной величины; когда машина была готова, он велел втащить ее на вершину Гридракуты, при подошве которой Будда чаще всего находился. С этой высоты Девадатта, посредством катапульты, пустил в своего двоюродного брата огромным отломком скалы. Удар миновал Будду. Самым важным преступлением Девадатты было то, что он произвел раскол и ввел ересь в братство Будды. Его укоряют в неверии и отрицании жизни за гробом: но этот укор со стороны буддистов, желавших очернить память Девадатты, как последователя Локаятики, не оправдывается ни чем. Он отличался только тем, что следовал правилам, более строгим, чем правила Будды. В пище он довольствовался самым простым; не ел рыбы, говоря, что и она, подобно другим животным одарена жизнию; не пил молока, потому что оно назначено природою для телят, а не для людей; не употреблял соли, потому что в ней много нечистоты и пыли; носил платье из цельных полотнищ, потому что шитье его избавляло портного от лишних хлопот, какие он должен был употребить на сшивание лоскутьев; и, наконец, большую часть времени жил внутри городов и селений, чтобы быть ближе к Данапати. Этими пунктами Девадатта уклонился от привычек и правил Будды; за то его провозгласили первым лжеучителем в буддизме. Пять вышеизложенных статей составили отличительный признак так называемого раскола Девадатты. Этот раскол существовал в Индии даже до VIII века после Р. X., когда открыли его китайские буддийские путешественники.

Судя по положению Будды среди мудрецов Индии, бывших [256] для него антагонистами, равно по множеству судр, приписываемых устному его преданию, можно подумать, что буддисты не без основания превозносят до небес красноречие и обилие слова своего учителя. Однакоже несомненные свидетельства, заимствованные из буддийских же преданий, заставляют ограничить отзывы восторженных буддистов. Враги Будды укоряли его в пристрастии к безмолвию. В этом сознавались самые ученики его. «Чем вы хотите заниматься в нашем обществе, спрашивали они желавших поступить в бикшу? У нас два рода занятий: любомудрие и созерцание; одни из нас обогащают свой ум познаниями и приобретают навык к диалектике; другие, и первый из них сам наставник наш, предпочитают безмолвие созерцательной жизни». Будда остерегался проповедывать свои взгляды и убеждения, когда его не просили о том, исключая тех случаев, когда замечательные события подавали ему повод высказывать свои любимые идеи, или когда за оказанные ему благодеяния он платил духовными речами, которые большею частию заключали в себе общие понятия добра и похвалы гражданским и семейным добродетелям, и особенно милосердию. Наконец, слов Будды, при жизни его, никто не записывал; все наставления его и обстоятельства его жизни сохранились в устных преданиях; сведением о них потомство обязано счастливой памяти Ананды.

Будем, впрочем, справедливы к Будде. Бесспорно, он был одним из самых образованных мудрецов своего времени. Продолжительный навык к суровой жизни не истребил в нем следов хорошего воспитания, полученного им в родительском доме. До наших времен сохранилось довольно буддийских преданий, более или менее достоверных, для того, чтобы по крайней мере приблизительно знать характер красноречия Будды. Из этих преданий мы узнаем, что Будда никогда не колебался в ответах на предлагаемые ему вопросы и всегда был готов наделять желающих наставлениями; и что, путешествуя по разным странам Индии, или беседуя с иноземцами, он объяснялся на языке или наречии их страны. Таким образом, сколько известно, он говорил на языках: магадском, дравирском и млеча. Под первым надобно разуметь язык, бывший в употреблении в Магаде, в которой Будда провел большую часть своей жизни; язык [257] Дравирский есть нынешний тамульский. Что касается до млеча, нельзя решительно сказать, что под ним разумеется язык за-индийских варваров; потому что у буддистов страны, лежавшие за пределами Мадьядеши, также назывались Млеча; впрочем между образцами этих трех языков, сохранившимися в буддийских сочинениях, не заметно никакого сходства и созвучия.

Будда был индиец; нравы и навыки его соотечественников оставили неизгладимые следы в духе его учения и сообщили речам его тот оригинальный и характерный тип, который ясно обозначается в произведениях индийских философов и вообще в индийской литературе. В древних собраниях слов Будды прежде всего замечается необыкновенная краткость выражения; судры суть не что иное, как афоризмы, или краткие изречения Будды, заключавшие в себе философские и нравственные положения его учения. Афоризмы Будды сохранили свою краткость и в буддийских преданиях, но уже с присоединением пояснений. Они обыкновенно предлагались в стихотворной форме и состояли большею частию из одной шиоки, или стиха. Таким образом Будда заключил сущность своего нравственного учения в следующем афоризме: не делай зла, делай добро и очищай свою душу. Первые два наставления этого изречения указывают на деятельную часть подвижничества; последнее, то есть очищение души, на созерцание. Теоретическое свое учение Будда выразил в следующем афоризме: все является от причин и все уничтожается от причин. Размышляя об этом афоризме Будды, Шарипутра убедился им и, оставив безнадежные начала Саньчжая, последователя школы Локаятики, присоединился к Будде.

Большая часть афоризмов Будды облекалась в числительную форму, какую мы замечаем в произведениях и других философов Индии. В те времена, когда сведения хранились и переходили от одного поколения к другому посредством устного предания, числительные формулы были важною помощью для памяти. Такой образ выражения был в большом ходу и в народе индийском; замысловатые пословицы, — насущная мудрость его, носили ту же самую форму. Буддисты, усвоив ее своей литературе, сделали всеобщее приложение ее к изложению учения Будды; [258] оттого самые образцовые сочинения их страждут одним важным недостатком: отсутствием стройной системы, потому что в числительном способе выражения, ряд идей расположенных по числу, представляет чаще общее сродство, чем тесную логическую связь. Из числительных афоризмов Будды мы упомянем о следующем. Три печати моего учения: всякое явление скоротечно; ни в чем нет самостоятельности; нирвана есть покой. Вот еще два, три примера таких афоризмов, взятые наудачу. Есть четыре способа погребения: в воде, огне, земле и лесу. То есть во времена Будды прах умершего человека или бросали в волу, или, что было всего чаще, сожигали на костре; или зарывали в землю, или, и то было нередко, относили в лес на съедение диким зверям. Бикшу, говорили Будда, не употребляйте четырех способов пропитания, ища его внизу, вверху, в странах света и углах. То есть истинный ученик Будды для снискания себе пропитания не должен: 1) заниматься земледелием и приобретать какую бы то ни было собственность; 2) заниматься астрономиею и астрологиею, наблюдать течение звезд и планет и объяснять физические явления; 3) льстите и угождать богачам и вельможам; наконец 4) заниматься ворожбою, чарами и предсказаниями. Дело бывает двух родов: полное и половинное. То есть когда человек решится на какой-нибудь поступок, этот поступок имеет все значение совершенного дела, так что осуществление намерения есть дело уже половиной; поэтому в буддийских сочинениях иногда встречается выражение: полтора дела; под ним надобно разуметь одно и тоже дело, намеренное и приведенное в исполнение.

Будда удачно воспользовался поэтическим обыкновением своих соотечественников пояснять и украшать свою речь сравнениями, аллегориями и другими прикрасами, которые невольно привлекают внимание к предметам самым сухим, и придают занимательность вещам обыкновенным. Выбирать сравнения было в Индии искусством и одним из правил диалектики; удачное сравнение было уже доказательством. В речах Будды мы встречаем множество подобных украшений. Некоторые употребляемые им сравнения могут легко остаться непонятными для того, кто совершенно не знаком с природою или обыкновениями Индии. Приведем здесь [259] для примера несколько таких сравнений. Сердце человеческое, говорит Будда, тоже, что слоновые уши; то есть в беспрестанном движении. Бикшу, говорит Будда, подражайте черепахе, которая прячет свои члены в свой ходячий дом; то есть прекращайте созерцанием действие внешних чувств своих и освобождайтесь от гибельного впечатления внешних предметов, подобно тому, как черепаха, выползшая на берег моря, заметив приближение шакала, тотчас скрывает свою голову, ноги и хвост в роговую свою оболочку и тем спасается от зубов хищного зверя. Чистая нравственность, как надутый кожаный мех: повреди ее однажды, погибнет. Здесь дело идет о плавательных мехах, которые богатые люди и купцы имели при себе во время морских путешествий; в случае кораблекрушения, эти мехи, надутые воздухом и герметически закупоренные, служили средством спасения мореплавателей, которые бросались с ними в волны морские и отдавались на их произвол; разумеется, что, если в таком опасном положении мореплаватель по неосторожности делал в меху хотя бы и едва заметное отверстие и воздух выходил из него, то неминуемо погибал. Подобно тому, если однажды удовлетворить порочным наклонностям, уже ни что не может остановить стремления страстей, и человек, оставленный самому себе, безвозвратно погибает.

Будда часто употреблял способ сравнения, как убеждение более действительное, чем все доказательства. Вот пример. Будда положительно отказался решить некоторые метафизические вопросы, занимавшие в его время умы других философов. Собственные ученики его настоятельно просили своего учителя объяснить им: откуда произошел мир и населяющие его существа; есть ли у них начало, или оне безначальны; что ожидает за гробом человека, освободившегося от перерождений? «Подобные вопросы, отвечал им Будда, не имеют отношения к обязанностям шрамана; пока вы рассуждаете об этих предметах, драгоценное время пройдет и наступит смерть, тогда как вы и не приготовились к ней. Представьте себе человека, раненого в грудь стрелою; его спасение зависит от искусства лекаря, который может легко вынуть из груди его смертоносное орудие. Неужели раненый станет наперед расспрашивать лекаря и говорить ему: прежде, чем ты [260] станешь вынимать стрелу из груди моей, скажи мне наперед, из какого дерева выточена стрела, какого она цвета, какой птицы перья приклеены к ней, из какого металла ее острее? Неужели он станет заниматься подобными вещами, зная, что время между тем проходит и неминуемая смерть грозит ему?

В другой раз Будда излагает различные мнения других школ о тех же самых предметах. Исчислив эти мнения и представив жаркие споры, возникшие но этому случаю между философами, он прибавляет: «это напоминает мне одну давнюю историю про слепцов. Один рачжа приказал собрать слепых от рождения, сколько их найдется, и привести к нему во дворец. Воля рачжи была исполнена, толпа слепцов приведена во дворец и представлена к нему». «Слепцы, спросил их он, какого вида слон?» «Махадева, отвечали ему слепцы, мы слепы от рождения: откуда же нам, знать вид слона»? «Хотите-ли узнать его»? продолжал Рачжа. Слепцам оставалось благодарить его за такое внимание к ним, и Рачжа приказал конюшему вывести на двор одного слона и подвести к нему слепцов. Когда им сказали, что слон перед ними, они приблизились к нему, и каждый из них начал ощупывать ту часть животного, к которой руки его прикаснулись. Один, ощупывая уши слона, находил в них сходство с решетом; другому хобот показался канатом; иным казалось, что клыки походят на колья, голова на колодезную бадью, шея на бревно, спина на конек крыши, бока на стены, ноги на бревна, хвост на короткую веревку. Когда слепцы кончили ощупыванье слона, государь снова призвал их к себе и спросил: «Ну, что? Узнали ли теперь вид слона»? «Узнали, отвечал один из слепцов; слон походит на бадью». «Нет, заметил другой он похож на бревно». «Не правда, вскричала, третий, он похож на канат». Поднялся шум и крик. Каждый кричал: «слон такого-то вида!» «Верно ли вы знаете, заметил им Рачжа, что слон такого вида, как вы говорите»? Вместо того, чтобы признаться в своем невежестве, слепцы, закрыв руками лица свои, начали спорить между собою, сначала тихим голосом, потом все громче и громче, пока наконец дело чуть не дошло до драки. Рачжа долго любовался спором слепцов, и, наконец, произнес им следующий [261] стих: «Толпа людей лишенных зрения! К чему безумно спорить о форме слона, когда вы сами не знаете, кого вы ощупывали».

Закон воздаяний лежал в основании учения Будды. Будда при всяком удобном случае обращался к нему, поощряя учеников своих к добродетели и отвращая их от преступлений. Черное, говаривал он, отплачивается черным, и белое белым. Дела, к которым прилагался закон воздаяний, служили коренным началом и не гибнущею причиною всякого существования. Все происходило от дел. «Мы живем, говорил Будда, раждаемся и умираем, страдаем и блаженствуем, вследствие дел, совершенных нами в предшествующих перерождениях. Сумма дел, совершаемых существами, поддерживает существование вселенной, со всеми ее степенями и разрядами тварей; качество и важность дел существа определяют для него будущую форму перерождения. Между делом и его воздаянием бывает несходство, бывает и сродство. Люди порочные, наслаждающиеся в настоящее время удовольствиями, готовят для себя мучение в будущей жизни; кто поклоняется огню и небесным светилам, или каждый день совершает троекратное омовение, в чаянии будущего блаженства, тому не миновать перерождения животным. С другой стороны есть люди, ведущие странный образ жизни и надеющиеся за то переродиться в жилище духов; они подражают в жизни животным, собакам, коровам и другим? или притворяются немыми. Чем же оканчиваются их труды? Тем, что подражавшие животным или немым в настоящей жизни, в будущей делаются действительными животными и немыми. За преступления-мучения; за добрые дела-наслаждения; но надолго ли эти наслаждения? И что за радость влачиться по перерождениям? Длинна ночь для того, кто не спит; длинен путь для утомленного путника, длинен ряд перерождений, ожидающих неразумного. Нет, истинное успокоение и блаженство не в перерождениях, а в освобождении от них. Вот к чему должно привести истинное подвижничество, без суеверий и предубеждений. Бикшу! Ты носить форму человека, форму благородную, в которой только и возможно освобождение от перворождений и которая достается в удел существу редко, через тысячи веков. Спеши воспользоваться таким драгоценным даром, прекращая подвижничеством влияние прежних дел и усиленно стремясь к нирване». [262]

При вере в перерождения и в закон воздаяний все события частной жизни, судьба каждого человека, его положение в обществе, объяснялись как нельзя лучше; надобно было только одно условие, именно: нужен был человек, который знал бы прежния перерождения свои и чужия. Этот человек нашелся в особе Будды. Действительно, если верить рассказам буддийских писателей, не проходило ни одного замечательного случая, не осталось ни одного обстоятельства, которого он не объяснил, или не оправдал бы предшествующими своими перерождениями. Воспоминания его в этом отношении были неистощимы. Но надобно быть справедливым. Большая часть этих рассказов, или вымыслов, суть произведения буддистов позднего времени; досужее воображение их обогатило буддийскую литературу новым родом сочинений, весьма занимательных, а потому имевших большой ход у буддистов. Что касается до Будды, нельзя думать, чтобы он забавлялся выдумыванием басней, или что бы самообольщение его доходило до убеждения в действительности рассказываемых событий. Всего вернее то, что все подобного рода рассказы, которые можно приписать Будде он не выдумывал, а брал из народных преданий, и что известные события давнего времени он сближал с событиями, которых он был очевидцем или участником. С таким только ограничением можно допустить, что Будда рассказывал некоторые события старины.

Эти рассказы Будды, дышат убедительною наивностью и рисуют перед нами картины современных ему нравов и обычаев индийских, потому что, перенося слушателя в глубокую древность, Будда, кроме рассказываемого случая, не выдумывал ничего нового; везде и всегда те же обычаи, те же привычки, какие были и при нем. Вот отрывок из одного подобного рассказа.

«Много веков назад тому, как в Бенаресе царствовал государь, по имени Крики (Имя рачжи Крики весьма часто упоминается в буддийских сочинениях. Буддисты относят ко времени этого государя появление будды Кашьяпы, самого знаменитого из предшественников будды Шакьямуни.) При нем государство наслаждалось довольством и спокойствием; земледелие и скотоводство процветали; [263] народонаселение умножалось; распри и войны утихли; о болезнях, грабежах и других бедствиях не было и слышно; властитель правил государством с мудростию и правосудием. В это счастливое время, один молодой бенаресец, по имени Кумара, сын брахмана, оставил родину и отправился в южную Индию, для дальнейшего образования, под руководством одного знаменитого брахмана. Этот брахман слыл отличным наставником в науках и толкователем вед. Слава об его учености и талантах распространилась по всей Индии; со всех кондов ее к нему стекались молодые люди, для слушания его уроков. По прибытии в южную Индию, бенаресец отправился прямо в дом брахмана на личное свидание. Засвидетельствовав почтение хозяину дома, гость сел перед ним с надлежащею скромностию. «Добро пожаловать, молодой человек, приветствовал его брахман; откуда и за чем»? «Я родом из Срединного государства (Мадьядеши), отвечал бенаресец; и пришел сюда с желанием пользоваться мудрыми наставлениями у ног великого учителя». «Чем же ты хочешь заняться?» спросил снова брахман. «Я желал бы под вашим руководством изучить веды». «Прекрасный выбор, заметил брахман; веды более всего заслуживают изучения; так думает и поступает всякий истинный брахман». После того, бенаресец поступил в число учеников брахмана и начал слушать его уроки.

В дни, свободные от занятий, или рекреационные, бенаресец, вместе с товарищами, или купался в реках позерах, или гулял по городским площадям и рынкам, или собирал душистые растения и дрова для жертвоприношений. В одну из таких прогулок, бенаресец спросил своих товарищей: «верно, все мы дети брахманов; но я еще не знаю, откуда вы родом»? Один ему отвечал, что он родом из восточной Индии, другие были из северной, третьи из западной. «А я, сказал в свою очередь бенаресец, из Срединного государства». «Мы не знаем ровно ничего о твоей родине; о других странах знаем хотя по пословице: мудрость с востока, двоязычие на западе, почтительность родилась на юге, злословие обитает на севере. Скажи нам, чем отличается Срединное государство»? бенаресец отвечал им: «мое [264] отечество — прекрасная страна; равной ей нет нигде. Она богата сахарным тростником, душистым рисом и различными плодами; домашнего скота в изобилии; науки и искусства процветают; народ богат, счастлив, отличается милосердием, умом и добрыми делами. По стране протекает река Ганг; счастлив кто омоется в тихих струях его; но берегам Ганга рассеяно восемнадцать скитов, где в тяжких подвигах живут муни, готовые возлететь. на небо?» «Есть ли у вас, снова спросили бенаресца товарищи, люди ученые и красноречивые, такие, как наш учитель»? Что касается до этого, отвечал бенаресец, в моем отечестве есть один ученый, лев красноречия; перед ним наш учитель должен стыдиться и краснеть». Товарищи бенаресца не могли удержаться от удивления, слыша рассказ его о Срединном государстве, и изъявили сильное желание побывать в этой стране. Они возвратились домой, занятые этою мыслью, и, сложив в особенное место принесенные ими дрова, отправились толпой к учителю. «Наш товарищ из Бенареса, говорили они брахману, так расхвалил нам свое отечество, что нам хотелось бы побывать там». «Срединное государство, отвечал им брахман. прекрасно, спору нет; это говорят все; но довольно послушать рассказов о нем; к чему еще ходить туда»? «Там, продолжали ученики, есть знаменитый ученый, перед которым, по уверению бенаресца, ты, наш учитель, должен будто бы краснеть». «Так в Срединном государстве, воскликнул брахман, есть люди умнее меня! а я до сих пор думал, что в целой Индии нет человека равного мне». «Ну, так мы одни пойдем; посмотрим на Срединное государство; омоемся в Ганге; попытаем своих сил в состязании с знаменитым ученым, и с богатством и славою возвратимся назад». Брахман любил своих учеников и не хотел расстаться с ними. «И я иду с вами, сказал он им, возьмите с собою мои вещи, запон из оленьей кожи, вазу для омовений и жертвенные сосуды». И так все вместе отправились в путешествие.

«Всякий раз, как брахман приходил со своею свитою в какой-нибудь город, тотчас сооружал помост для публичных состязаний с желающими. Охотников до диспутов находилось [265] много; но ни один из них не мог устоять против искуства брахмана; побежденные сходили с помоста со стыдом, разбивая с досады свои одноколки, или с горести ударяя себя в голову вазою с пеплом, и разбегались в разные стороны, как разлетаются вороны с тех мест, где воины учатся стрелять из лука. Случалось иногда, что торжествующего брахмана встречали и провожали с знаменами и другими знаками почестей, приветствуя кликами и похвалами. Таким образом брахман дошел до самого Бенареса. Входя в этот город, он подумал про себя: «Если искать достойных антагонистов и ученейших мужей, то ни где лучше, как при дворе государя». С этою мыслью, брахман прямо отправился во дворец государя Крики. Явившись перед лицо государя, он произнес обычное приветствие: «да будет государь победоносен, здоров и долголетен!» с сими словами он сел перед Крики с должною почтительностью и через несколько минут обратился к нему с следующею просьбою: «Государь! живя на родине, я довольно коротко познакомился с науками; теперь я желал бы в твоем присутствии состязаться с здешними учеными». Государь обратился к придворным и спросил их: «Есть ли в моих владениях какой-нибудь ученый, который решился бы на спор с этим брахманом»? «Есть, отвечал один из придворных; в одном селении живет брахман, по имени Капилашама; он изучил веды и другие книги и известен своим умом и искуством диспута». Государь приказал привести Капилашаму во дворец; через несколько времени этот брахман явился к государю и изъявил согласие вступить в состязание с брахманом из южной Индии. По этому случаю, Государь приказал устроить эстраду и разделить ее на две половины для помещения двух противников и их партизанов. В назначенный день государь сам прибыл к месту диспута, где все уже были на своих местах. Один из придворных спросил государя: кому из двух противников он предоставит право первому предложить свою задачу? «Брахман с юга, сказал на это государь, наш гость; пусть он первый начнет речь». Пользуясь этим предпочтением, брахман начал излагать задачу и произнес в защиту ее пять сот стихов; он говорил красноречиво, умно и притом так скоро и быстро, что слушавшие, даже [266] с напряжённым вниманием, едва могли запомнить из его речи только несколько стихов. Однакоже Капилашама не опустил без внимания им одного слова из стихов своего противника, обсудил заключавшиеся в них мысли и, составив себе подробный отчет о тезисе своего противника, принялся опровергать его положения, нашел в них противоречия, неопределенность и слабость, и так ясно и убедительно доказал справедливость своей критики, что брахман не мог ничего сказать в ответ на нее и остался побежденным; потому что, по законам диспута, победа остается на стороне того, кто силою своих доводов, заставит молчать своего противника, который молчанием своим сознается в своем бессилии. Государь поздравил Капилашаму с победою, осыпал ему похвалами и, спросив о родовом его селении, сказал ему: «за твои таланты и диалектическое искуство даю тебе во владение это селение». Капилашама, принеся государю благодарность за такую его милость, с торжеством возвратился домой.

«Капилашама, владетель целого селения, сделался богатым человеком и в скором времени женился. Через год жена его родила младенца мужеского пола с золотистыми волосами. По истечении трехнедельного срока после рождения сына, Капилашама, по обыкновению, собрал своих сродников к себе в дом, для наречения имени новорожденному. После совещания об этом предмете, решили общим голосом назвать младенца Капилой, по имени отца и но золотистому цвету волос дитяти (Капила — золотистый, желтый). По окончании этой церемонии, младенец передан был кормилицам и нянькам; его питали сливками, по временам кормили маслом и другою питательною пищею. Капила, взлелеянный заботливостью родителей, рос как ненюфар, поднимающийся из воды. Как скоро он вступил в юношеский возраст, его учили правописанию, арифметике и другим наукам, полезным в жизни; потом толковали ему обязанности брахмана, правила, как брать пепел и землю и держать сосуд с водою, равно и приемы, необходимые при омовениях. Его научили произносить: ом! (таинственное воззвание, произносимое в начале заклинаний и гимнов) и бум! (воззвание, произносимое во время призывания духов), и истолковали ему веды. С сих пор Капила сам понимал все подробности [267] жертвоприношений и других мог научить тому же; сам читал предания и другим был в состоянии истолковать их; наконец имел право принимать приношения и мог сам делать подаяния другим; это шесть необходимых условий для того, чтобы быть полным брахманом. Капила одарен был необыкновенною проницательностью; ум его, как светлая лампада, озарял самые темные предметы. Раз, слушая толкование своего отца вместе с другими учениками, Капила спросил его: что значит звук, или буква, Чжа в Ригведе»? «Эта буква, отвечал ему отец, имеет глубокий смысл, в который трудно проникнуть; так завещали нам предшественники». «Неужели, воскликнул Капила, древние мудрецы завещали нам буквы без смысла? Что касается до меня, я начинаю проникать смысл той буквы». Удивляясь разуму своего сына, Капилашама передал ему звание учителя, а сам остался на свободе и вскоре скончался».

«Доброе дело не остается без награды. Те, которые совершают его вместе, вместе и получают за него должное воздаяние. Вот пример. У Прасэначжиты, шравастийского государя, были две любимые жены; обе оне отличались необыкновенною красотою и представляли пример редкой дружбы и согласия. В Шравасти только и было толков, что о двух красавицах, заключенных во дворце государя. Будда объяснил, что счастливый удел, доставшийся этим двум женщинам, их красота и дружба суть следствие одного дела, совершенного ими в давние времена. Тогда оне были женами одоного брахмана и отличались милосердием; раз оне накормили одного добродетельного пустынника и тем упрочили для себя счастливую будущность: но так как одна из них, приготовив для пустынника кушанье, самое лучшее и вкусное положила на верх, а другая сверху блюда положила дурную пищу, скрыв хорошую внутри; оттого, сделавшись женами Прасэначжиты, оне различались одна от другой в роде красоты; старшая из них имела величественную наружность и необыкновенно правильные черты лица; а младшая, не имея этих наружных совершенств, с избытком заменяла их прелестью движений и нежным сложением».

То, что в речах Будды чаще всего поражает нас, есть [268] печальный тон их и безнадежный взгляд на мир. Мысль, что род человеческий обречен страданиям, принадлежала не одному Будде; можно сказать, что она была общим убеждением индийцев; Будда развил только идею страданий и приложил ее ко всему, что имеет какую бы то ни было форму существования; оттого слова его иногда проникнуты суровым аскетизмом, если предмет его речи всеобщие страдания, сопутствующие перерождениям; иногда дышат чувством скорби и разочарования, если он обращает внимание на обыкновенные явления физического мира. Афоризмы Будды в последнем роде рассеяны в разных речах его; предмет их большею частию — скоротечность и смерть. «Сложное, говорил Будда, должно рано или поздно рассеяться, — рожденное — умереть. Явления исчезают одно за другим; прошедшее, настоящее и будущее постепенно уничтожаются; все скоротечно, над всем закон разрушения. Быстрые реки текут и не возвращаются назад; солнце безостановочно совершает свое течение; человек переходит из предшествовшей жизни в настоящую, и никакие силы не могут возвратить его в прошедшую жизнь. Утром мы видели какой-нибудь предмет, к вечеру уже не находим его; вчера любовались прелестным цветком, сегодня его не стало. К чему гоняться за гибнущими благами? Иной употребляет все усилия для того, чтобы достигнуть постоянного счастия в настоящей жизни; но напрасны труды их; они бьют палкой по воде, думая, что вода, расступившись, останется в таком положении навсегда. Рожденное должно умереть; ни воздух, ни моря, ни горы, ни пещеры, ни какое место во вселенной, не скроют нас от смерти; богатый и бедный, благородный и низкий, равно покоряются смерти; умирают и молодые, и люди средних лет, и младенцы, и даже зародыши в утробе матери; умирают без разбора и срока. Богатства, почести, дети — не помогут: все это земное достояние должно рассеяться и исчезнуть. Мы идем к смерти прямою и верною дорогою. Тело человеческое, произведение четырех стихий, есть скудельный сосуд, распадающийся на части при первом сильном ударе. В течение всей жизни оно служит источником страстей, волнений и мучений. Наступает старость и с нею вместе являются болезни; старик мечется в предсмертных муках, как живая рыба да [269] горячей золе, пока, наконец смерть не кончит его страданий. Жизнь тоже, что созревший плод, готовый упасть при первом порыве ветра, каждое мгновение мы должны опасаться, при первом роковом случае течение ее прекращается: так исчезают гармонические звуки арфы, когда струны ее лопаются под рукою музыканта. Горящей лампады не ставят в закрытое место; не затемняй же света ума страстями; истинный мудрец тот, кто постоянно размышляет об освобождении из мира страданий, укрощает свои страсти и стремится к нирване. Вот к чему должны быть направлены все наши усилия! Нирвана есть вожделенная цель для всех. После беспрерывного круговращения в бесчисленных формах существования, после бесчисленных перемен состояний, после всех трудов, беспокойств, волнений и страданий, неразлучных с перерождениями, мы, наконец, свергаем с себя узы страстей, освобождаемся от всякой формы существования, времени и пространства, и погружаемся в покой и безмолвие; здесь убежище от печалей и болезней; ни чем не смущаемое благополучие, нирвана — бессмертие; из нее нет уже возврата».

Вот еще отрывок о будущем суде, взятый нами из одного сборника слов Будды. Он отличается живостию картины, и, хотя основание его имеет много общего с народными индийскими верованиями, проникнут духом учения Будды. Этим отрывком мы кончим отступление от фактического жизнеописания Будды.

«От Чжамбутвипа (Индии) далеко на юг возвышаются два хребта гор, огибающих вселенную со всех сторон. Между этими горами царствует вечная и непроницаемая тьма; лучи небесных светил никогда не досягают туда и самый могущественный дух не в силах озарить мрачной пропасти, в глубине ее ады и там же судилище Ямы, властителя ада. Люди, грешившие в настоящей жизни, по смерти переселяются в царство Ямы и адские стражи прежде всего представляют их Яме. «Вот, говорят они царю, указывая на грешников, смертные из людей, грешники, которые ожидают твоего приговора». Видя перед собою грешников, сострадательный царь спрашивает их: «Друзья мои! Живя среди людей, разве не видали вы духа старости, разве не слыхали его спасительных наставлений и напоминаний»? «Нет, Махадева; мы [270] не видали такого духа и не слыхали речей его». «Как! возражает им Яма, так вы не видали человека в старости, когда зубы у него выпадают, волосы седеют, кожа морщинится и принимает горчичный цвет, черные рубцы расходятся по всему телу, спина сгорбливается, походка делается неровною, ноги с трудом поддерживают тело, голова трясется, шея делается тонкою, кожа на теле опадает и обвисает, как на шее у коровы, губы, рот, горло и язык высыхают и грубеют, стан искривляется, дыхание слабеет и превращается в болезненные вздохи, голос хрипнет и походит на визжание пилы; дряхлый старик выступает, опираясь на посох; преклонные лета иссушили его кровь и соки; скоро силы оставляют его совершенно; он не в состоянии уже не только действовать, но даже и подниматься с места; на нем уже нет вида человеческого; тело и душа его в постоянном сотрясении и борении. Вы не видали всего этого?» Трепещущие от страха грешники ответствуют замирающим голосом: «видели, Махадева»! «Если видели, то почему не подумали о том, что и вы состаретесь, что и вас не минует общий удел рода человеческого; почему при виде старости вы не приняли благого намерения посвятить жизнь свою добрым делам для того, чтобы в будущей жизни не испытывать более бедствий старости»? «Увы! мы и не подумали о том, потому что вовсе не заботились о своем избавлении». Потом Яма снова спрашивает грешников: «Видели ли вы, живя на земле, духа болезни»? «Нет, Махадева, мы на видали такого духа». «Как! восклицает Яма; вы не видали человека в болезни? гармоническое сочетание стихий, образующих тело человека, расстроивается, порядок в организме его нарушается; мучения, испытываемые больным от этого расстройства, приковывают его к постели и не дают ему сомкнуть глаз; он не в силах ни пройтись, ни посидеть, ни привстать с своего одра; он живет заботливостью родных, которые поят и кормят его из своих рук. Вы не видали такого зрелища»? «Видели, Махадева»! «Почему же вам не пришло на мысль, что подобная участь ожидает и вас, что и вы должны испытать тяжесть болезней? Почему вы не поспешили запастись добрыми делами, чтобы после не терпеть мучений болезней»? «Нет, Махадева; проводя жизнь в лености и нерадении, [271] мы и не подумали о том». «Неразумные люди! видели ли вы духа смерти»? «Невидали, Махадева»! «Как! Разве вы никогда не видали умершего человека? Жизнь оставляет его тело; бездушный труп кладут на погребальный одр; облекают его в разноцветные платья; окружают его завесами, покровами и зонтами, и в этом виде выносят из жилища; гроб окружают сродники покойника; они скидают с себя ожерелья и другие украшения, растрепывают свои волосы, посыпают голову пеплом и громкими воплями выражают свою горесть. Видели ли вы подобные зрелища»? «Видели, Махараджа»! «Как же вы не постигли, что закон смерти лежит и над вами, что и вам придется умереть? Как тотчас же не решились вести добродетельную жизнь, чтобы в будущей жизни избежать этой тягостной участи»? «Увы! мы не позаботились о том». Тогда Яма возглашает грешникам: «И так вы по своей доброй воле не радели о своем будущем, сами не захотели запастись добрыми делами; насладитесь теперь плодами своей беспечности; терпите мучение не за грехи ваших предков, родителей, сродников, но за свои собственные: сами вы совершали дела, сами примите и должное за них воздаяние»! С этими словами Яма дает знак адским стражам и верные исполнители его воли берут грешников за руки и ноги и бросают их в клокочущее адское пламя, от одного вида которого волосы становятся дыбом и сердце разрывается от ужаса».

Нам остается упомянуть о нескольких событиях, в которых Будда принимал более или менее живое участие. Из этих событий надобно прежде всего рассказать о кончине Соддоданы. Должно полагать, что Будда лишился своего отца весьма рано, в первые годы своей проповеднической жизни. Престарелый Соддодана, чувствуя приближение смерти, послал известие к своему сыну и просил его на последнее свидание. Будда поспешил на призыв умирающего старца и отправился в Капилавасту из Рачжагрихи, где в то время он находился. Буддисты подробно описывают это свидание отца с сыном. «Молва о приближающейся смерти Соддоданы быстро разнеслась по Капилавасту; жители его толпились по улицам, толкуя о предстоявшем событии и изъявляя опасения на счет будущности племени шакья по смерти государя; в это [272] время в город вошел Будда. Видя последнего потомка Икшвакулы в прямой линии, последнюю надежду дома Готамы, отшельником, многие из зрителей не могли удержаться от слез и печальных восклицаний. Будда между тем пробрался сквозь шумную толпу народа во дворец и в нищенском плаще своем вошел во внутренние его покои. В зале, где лежал больной государь, Будда нашел всех родственников своих, толпу придворных и дворцовых женщин; все стояли печальные и молчаливые. Соддодана лежал на низкой кровати и обводил кругом блуждающие взоры. При виде старца, истощенного болезнию, со впалыми щеками и желтым цветом лица, в предсмертных судорогах, Будда невольно воскликнул: неужели это родитель мой, который некогда славился мужественным и величественным видом? Куда девалась крепость и краса его»? Заметив Будду, государь приветствовал его слабым голосом и просил прикоснуться к нему рукою. Утешься, государь, говорил ему Будда; о чем скорбеть тебе? ты оставляешь по себе славу доблестного мужа. С этими словами он освободил из под плаща загорелую руку и приложил ее к пылающей голове своего отца. В таком положении Будда принял последний вздох умирающего, напутствуя его печальными истинами своего учения. Как скоро скончался Соддодана, зала огласилась воплями присутствующих; они бросались на помост, распускали свои волосы, срывали с себя ожерелья, раздирали на себе платье и били себя в грудь; началось оплакивание покойника, воспоминание его доблестей и мудрого царствования и горькое сожаление о том, что с Соддоданой государство потеряло всю свою силу, а уделы свою опору и защиту. За тем прах государя омыли душистыми настоями и, обернув в капаи (тонкую шерстяную ткань), положили в гроб. В день, назначенный для погребения, гроб поставили на катафалк и со всех сторон обвесили его сетками, сплетенными вместе с дорогими камнями; перед гробом жгли благовония и рассыпали в разные стороны душистые цветы. Когда все было готово, катафалк подняли с места и вынесли из дворца: Будда шел перед гробом и нес в руках жаровню с благовониями. По прибытии на место погребения, сооружен был костер из дров белого малайского сандала и на нем поставлен гроб с [273] бренными останками Соддоданы. Будда зажег костер, и когда пламя истребило и превратило в пепел прах покойного, ближайшие родственники Будды потушили костер молоком, собрали кости Соддоданы и тщательно уложили их в золотой ящик; потом, положив ящик на землю, соорудили над ним глухую башню и обвесили ее шелковыми знаменами, покровами и колокольчиками. Когда все было кончено и все присутствующие сделали поклонение башне, Будда произнес: ничего нет вечного на земле, ничего нет твердого, жизнь проходит как призрак, как обманчивое видение».

Со времени смерти Соддоданы до последнего десятилетия жизни Будды протекло много времени, но, как мы уже заметили, этот промежуток времени в буддийских преданиях остается без всяких событий. Поэтому мы перейдем теперь к последним годам жизни Будды, не с тем, однакоже, чтобы рассказать факты, исключительно касающиеся его лица, о таких фактах не сохранилось преданий, но с тем, чтобы упомянуть о нескольких побочных событиях, среди которых Будда кончил свою жизнь. Буддийские писатели, в рассказе о происшествиях того времени, упоминают, что Будда понес горькие утраты с кончиною трех покровительствовавших ему государей. Первый из них был Прадьиота, сын Махачакры и владетель Учжчжаяни. Из рассказов буддистов видно, что он то самое лицо, которое встречается в индийских драматических сочинениях и известно романическими похождениями.

Другой был самый сильный покровитель и данапати Будды, Бимбасара, государь Магады; после которого вступил на Рачжагрихский престол сын его Ачжатасатру, лет за семь или за восемь до смерти Будды. Воцарение нового государя грозило Будде явною опасностью. Ачжатасатру был вооружен против него Девадаттой и до вступления своего на престол помогал последнему к унижению его брата. Девадатта внутренно торжествовал при обстоятельствах, столь благоприятствовавших честолюбивым намерениям его. Однакоже новое положение как будто изгладило в Ачжатасатру прежния его предубеждения. Сначала он не обращал, внимания на интересы, волновавшие общество отшельников; но вскоре, против всякого чаяния, он начал оказывать явное [274] благоволение к Будде и хотел заменить для него своего отца. Девадатта скоропостижно скончался. С сих пор протекло несколько лет без особенно важных событий, кроме того, что в продолжение их Будда лишился лучших своих приверженцев Шарипутры и Монгальямы, которые скончались в преклонных летах, и нескольких других старых бикшу. Однакоже судьба не оставила его в покое и не позволила кончить дни свои в мире; она готовила ему новый удар в смерти последнего его благодетеля и сверстника, Прасэначжиты, шравастийского государя.

Прасэначжита знаменит у буддистов, как самый ревностный почитатель Будды. Он как будто хотел соперничать с Бимбасарой и даже превзойти его в щедрости и внимании к шраману Готаме. Это обстоятельство содействовало дружественным отношениям менаду Прасэначжитой и домом Готамы. По настоящая причина дружбы шравастийского государя к шакьяпутрам, и может быть внимания к Будде, заключалась в том, что при дворе его была Моли, взятая им в жены из племени шакья. Хотя шакья оскорблялись этим браком, честолюбивая Моли с радостию вступила во дворец Прасеначжиты, овладела расположением своей свекрови, которая сначала не хотела и видеть ее, и, родив через год бездетному мужу наследника Биручжаку, привязала его к себе узами любви и уважения. С сих пор начались взаимные посещения между семействами Прасэначжита и Готамы и приязнь обоих дворов укрепилась. Удаи, бывший при Соддодане временным его посланником при Шравастийском дворе, умел внушить Прасэначжите такую доверенность к себе, что обыкновение посылать в Капилавасту особого сановника из Шравасти было отменено, и Удаи, сделался единственным посредником между двумя дворами. Такое доброе согласие предвещало, племени шакья счастливую будущность но под сению этого мира рос Виручжака, предмет глубокой ненависти шакьяпутров. Говорили, что Моли, мать Виручжаки, вовсе не из дома Готамы, а бедная цветочница, бывшая в услужении у одного вельможи, родственника Будды по матери, и что Виручжака сын рабыни. Несколько раз молодые шакьяпутры хотели подстеречь Виручжаку на охоте и убить его и, если бы не благоразумие старших шакья, Прасэначжита наверно лишился бы своего единственного [275] сына. Подобные обиды, презрение и насмешки вооружили Виручжаку против шакья и заронили в душу его неистребимое чувство мести; он поклялся жестоко отплатит племени шакья за его горделивое и презрительное обхождение с наследником шравастийского престола. По этому, едва он взошел на престол, как тотчас начал военные приготовления к походу против ненавистного ему Капилавасту.

Если бы Ачжатасатру поспешил исполнить не задолго пред тем принятое им намерение объявить войну Виручжаке, он отклонил бы или, по крайней мере, замедлил бы нападение Виручжаки на шакья. Но у него были свои заботы: он вздумал покорить своей власти Вайшали. Этот город был один из богатейших в Индии и славился своими тканями и приготовлением богатого и изящного платья. Вайшалийцы были независимы от государя Магады и образовали торговую республику. Ачжатасатру, прельстясь этим завидным владением, собрал свои войска, переплыл с ним на судах на левый или северный берег Ганга и чрез несколько дней был уже в виду Вайшали. Вайшалийцы знали о военных приготовлениях Ачжатасатру и приготовились к упорной защите. Они мужественно вышли на встречу рачжагрихским войскам и напали на них; натиск их был так силен и решителен, что неприятели смешались и в беспорядке начали отступать; вайшалийцы преследовали их до самого Ганга, так что Ачжатасатру едва успел переехать с своими на правый его берег. После этого успеха вайшалийцы с торжеством возвратились в свой город, в полной уверенности, что Ачжатасатру не осмелится более нападать на них; однакоже они ошиблись в своем расчете. Ачжатасатру остановился на берегу Ганга и, когда вайшалийцы двинулись назад, приказал начать снова переправу на другой берег, объявив своей армии, что если им не итти к Вайшали, то вайшалийцы придут к Рачжагрихе. Переправившись через реку. Ачжатасатру шел почти по следам вайшалийцев и явился под стенами их города в то время, когда они менее всего ожидали его. Пользуясь их оплошностью, он окружил город войсками и решился вести правильную осаду. Приведя все в надлежащий порядок, сам он возвратился в Рачжагриху. [276]

Виручжака, горя мщением, двинулся с своими войсками к Капилавасту. Выступив в поход, он, если верить рассказам буддистов, дал торжественную клятву истребить род шакья с лица земли и до тех пор не прекращать убийства, пока он не увидит пред собою потоков крови ненавистного ему племени. Дня через два он явился в виду Капилавасту. Шакья спешили приготовиться к встрече своего смертельного врага; в Капилавасту собрались князья и владельцы земель с толпою вооруженных поселян. Выступив из города, шакья первые начали битву с шравастийцами, но после первых стычек принуждены были уступить превосходству неприятельских сил и воротиться в город. Здесь они укрепились и решились упорно выдержать осаду. Виручжака обложил Капилавасту войсками и требовал немедленной сдачи города, грозя, в случае отказа, предать город разрушению, а жителей его смерти. В это самое время подоспел на помощь своим единоплеменникам один богатый арендатор, по имени Шамба, которого буддийские писатели называют надзирателем земледельческих работ; он тогда только успел собрать значительное вспоможение и вел его в Капилавасту, в несомненной надежде обрадовать осажденных. Со стен Капилавасту шакья видели, как храбрый соотечественник их смело пробивался сквозь ряды осаждавших и счастливо достиг городских ворот; но ворота были заперты и не отворялись; напрасно Шамба требовал и умолял впустить его; шакья были глухи и немы. Видя, что все потеряно, Шамба в отчаянии снова бросился с своею дружиною на неприятелей, снова пробился сквозь ряды их, удалился в чужия страны и основал там колонию шакьяпутров, названную после по его имени.

Шакья, отвергнувшие помощь Шамбы неизвестно по каким причинам, не хотели слышать о предложениях Виручжаки. В это время у них было олигархическое правление. Со смертию Соддоданы прямая линия Готамы прекратилась; братья Соддоданы скончались, подобно ему не оставив после себя прямых наследников; их дети из князей сделались шраманами; остался один только Маханама, сын Дроноданы, дядя Будды по, отцу; но, вероятно, боковая линия Готамы не имела неоспоримого права на наследство престола, или в тех случаях, когда не доставало наследников, [277] право избрания предоставлялось совету старейшин; потому что Маханама не был государем Капилавасту, а только одним из старейшин, в совете которых он занимал первое место. Через несколько времени, рассказывают буддисты, после первого предложения Виручжаки, сделано было им совету старейшин другое: он предлагал капитуляцию, условия которой он обещал определить вместе с ними уже в городе. Рассуждая об этом предложении, прибавляют буддисты, совет разделился на две стороны; одни не хотели верить коварным внушениям Виручжаки и предлагали защищаться до последней крайности; другие, самые старейшие, принимая во внимание случайности войны и плохую надежду на дальнейшее сопротивление, решались уступить требованиям Виручжаки; мнение последних превозмогло и неприятелю отворены городские ворота. Трудно однакоже поверить этому рассказу, если в нем не умолчали о какой нибудь тайной измене. Возможно ли, чтобы шакья были так недальновидны, что позволили неприятелю войти в город с своими войсками для определения условий капитуляции? Всего вероятнее, что Виручжака взял Капилавасту приступом. Он вступил в него с многочисленным отрядом оруженосцев и военных слонов и, заняв дворец и другие важные места, отдал приказ начать убийство, без различия пола и возраста и без всякой пощады. По рассказам буддистов, около ста тысяч человек погибло в этом поражении. Маханама еще при самом его начале с горести утопился в дворцовом озере. Предав мучительной смерти знатнейших шакья обоего пола, Виручжака оставил разрушенный город и воротился в Шравасти с богатою добычею, чувством удовлетворенной мести и с новым приобретением для своих владений. Племя шакья навсегда потеряло свое политическое существование; те из шакья, которые уцелели от поражения и не хотели быть рабами шравастийских государей, бежали в Непал и другие соседние владения. Отчизна племени была порабощена, богатства его расхищены и память о нем хранилась несколько времени только в драгоценных ожерельях, сандалиях, золотых запястьях, кольцах и других украшениях, которые, после катастрофы Капилавасту, разошлись по Индии и появились даже на отшельниках. [278]

Где был и что делал во все это время Будда? Среди политических переворотов и бедствий, имевших к нему очевидное отношение, сам он как будто исчезает; но являясь изредка то в том, то в другом месте в самые критические минуты, он обнаружил участие в последних событиях, участие живое, но бесплодное. Судьба, хранившая его в прежних опасностях и чувствительных потерях, в последнем несчастий не пощадила для него самых жестоких ударов, которых он, кажется, не мог уже вынести. Еще при первых слухах о враждебных намерениях Виручжаки против Капилавасту, шакья вспомнили о Будде и послали к нему известие, прося его посетить свою отчизну, угрожаемую нашествием неприятелей. Они надеялись, что отшельник, уважаемый народом, имевший друзьями государей, которые приходили к нему беседовать, как к другу, и пользовавшийся в Шравасти особенным вниманием, защитит их своим влиянием в случае крайней опасности. Кажется, что и сам Будда разделял доверие родичей к своему сильному влиянию. Он поспешил в Косару и хотел, если верить его биографам, отклонить Виручжаку от принятого им намерения. С этою целью, рассказывают они, Будда вышел на дорогу, по которой Виручжака должен был итти к Капилавасту, и сел под сухим деревом на стороне дороги. Чрез несколько времени показалось шравастийское войско; Виручжака ехал верхом на коне, в сопровождении многочисленной свиты. Поровнявшись с Буддой, он узнал его и приостановился. «Что заставило тебя, шрамана — Готама, спросил он Будду, выбрать для отдыха сухое дерево, которое не защитит тебя от солнечного жара? около тебя много тенистых дерев; ты мог бы выбрать любое». Будда отвечал Виручжаке пословицею, в которой ясно была видна просьба его к государю. «Зачем тому искать тенистого дерева, сказал он Виручжаке, у кого есть кров родных»? Но если эта попытка Будды не выдумка его биографов, во всяком случае она не имела ожидаемого успеха и не принесла никакой пользы родичам Будды.

В то время как Виручжака, овладев Капилавасту, предал его опустошению, Будда находился недалеко от отечественного своего города с одним Анандой, любимым учеником своим. К ним доходил шум разрушаемого города, звук мечей и [279] вопли умерщвляемых жителей «Да исполнится судьба их!» сказал Будда, и, жалуясь на жестокую головную боль, лег на землю и накрылся своим плащем; он хотел скрыть от единственного свидетеля тайную скорбь, овладевшую его стоическою душою. В ночь, последовавшую за отбытием Виручжаки, Будда один пробрался в город и бродил по опустелым и безмолвным его улицам, среди трупов и развалин. Проходя по саду, принадлежавшему к дворцу Соддоданы, где Будда в первые годы своей юности часто проводил целые дни, он услышал в стороне стенания и, при тусклом свете звезд, заметил обнаженные тела девиц с отрубленными руками и ногами; члены и тела разбросаны были в беспорядке между деревьями; некоторые из этих жертв бесчеловечия Виручжаки были уже бездушными трупами; другие были еще живы или издавали предсмертные стоны. Будда переходил от одной девицы к другой, прикрывал тела их чем мог, утешал их словами сострадания и родственного участия, принимал последние вздохи умирающих, напутствуя их надеждами безмятежной жизни за гробом, и в таких занятиях провел последнюю ночь в своем родном городе.

Вскоре после описанных нами событий, мы встречаем Будду на дороге из Капилавасту к Кушинагаре, городу, отстоявшему от первого в 500 верстах на юговосток. Куда он шел, и зачем, неизвестно. Повидимому, он не имел никакой определенной цели и хотел скорее удалиться от тех мест, которые напоминали ему одне горестные сцены. Он весьма редко посещал Кушинагару, город бедный и час-от-часу все более упадавший. В сопровождении Ананды, Будда шел по бесплодным и пустынным местам медленно и молчаливо, удрученный болезнию и летами. Изредка он обращался к своему спутнику с словами, которые обнаруживали печальное направление его мыслей. Будда говорил о недолговечности и смерти, предчувствуя, как замечают буддисты, близкую свою кончину; но недавние события так жестоко подтвердили справедливость мрачного взгляда его на мир, что никогда Будда не мог с таким сознанием и глубоким чувством, как теперь, говорить, о непрочности счастия и надежд и оплакивать горестную, судьбу людей. Чем далее Будда шел вперед, теме более он [280] изнемогал под бременем усталости и болезни. Он был уже дряхлый старик, осьмидесяти лет от роду; боль в спине, которою он страдал всю жизнь, час-от-часу увеличивалась и заставляла его несколько раз останавливаться на дороге для отдыха и лежать под тенью дерев. Однако же он продолжал путь и дошел до реки Хираньи, протекавшей близь Кушнагары; далее он не мог уже итти и остановился на западном берегу реки, у того места, где переходили ее в брод, в двух верстах от города на северо-запад. Здесь был конец страннической жизни Будды. Силы совершенно оставили его; он лег на разостланном Анандою ковре, головою к северу, по индийскому обыкновению, под тенью дерев сала (Shorea robusta), и чувствовал сильную жажду; это были последние минуты его жизни. Ананда с горестью следил за предсмертным томлением своего брата, друга и наставника, и слышал, как Будда, смыкая глаза на веки, устами, на которые смерть налагала уже печать свою, произнес: ни что не долговечно!

Оплакав прах Будды и накрыв его плащем, Ананда отправился в Кушинагару с вестью о смерти его и обратился к великодушию жителей города, прося у них гроба для погребения Будды. Кушинагарцы не отказали в последнем даре страннику, кончившему дни свои близ их города, и приготовили гроб и все нужное для совершения над прахом Будды обряда сожжения. Между тем молва о кончине Будды разнеслась по Магаде и достигла до учеников его, рассеянных в разных местах Мадьядеши; некоторые из них воспользовались этим случаем, чтобы сбросить с себя плащ шрамана и возвратиться в свои семейства; другие, оставшись верными своему учителю, спешили к Кушинагаре отдать последний долг бренным останкам Будды. Гроб с телом Будды положили на костер, обошли его кругом три раза в знак уважения к памяти умершего, и потом зажгли костерь. Через час, от Будды остались одне белые кости, да пепел.

Текст воспроизведен по изданию: Жизнеописание Будды // Труды членов Российской духовной миссии в Пекине, Том 1. 1852

© текст - Кафаров П. И. 1852
© сетевая версия - Тhietmar. 2015
© OCR - Иванов А. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Труды членов Российской духовной миссии в Пекине. 1852