ЭВАРИСТ РЕГИС ГЮК

ПУТЕШЕСТВИЕ ЧЕРЕЗ ТАТАРИЮ, ТИБЕТ И КИТАЙ

В 1844, 1845 И 1846 ГОДАХ

SOUVENIRS D'UN VOYAGE DANS LA TARTARIE, LE THIBET ET LA CHINE PENDANT LES ANNEES 1844, 1845 ET 1846

ГЛАВА XV.

У Ку-ку-ноора. — Племена Колосов. — Большой караван. — Переход чрез Пугайн-Гол. — Теайдамские Монголы. — Испарения на горе Бурхан-Бота. — Восход на горы Шугу и Байэн-Карат. — Дикие стада. — Холод и разбойники. — Возвышенность Тант-Ла. — Минеральные источники. — Горящая степь. — Деревня На-Пчу. — Равнина у Пампу. — Прибытие в Ла-Ссу.

Синее озеро, по монгольски Ку-ку-ноор, по тибетски Тсот-нгон-по, называли Китайцы прежде Cu-гай "западное море", теперь же Тсинг-гай, "Синее море". Это огромная котловина, имеющая в окружности более ста часов езды. Вода в нем, как в океане, горько-соленая, а также происходит периодический отлив и прилив. Морской воздух ощущается уже издали. В его западной части находится пустой, каменистый остров, на котором около двадцати лам пустынников выстроили храм и несколько хижин; летом нельзя навещать их потому, что на озере нет ни одного судна; по крайней мере мы такого нигде не видали, а Монголы уверяли, что никто из них не занимается рыболовством. Но зимою ледяная кора так крепка, что чрез нее пастухи могут переходить на остров и пустынники получают приношения из масла, чаю и тсамбы, взамен чего дают набожным свои благословения.

Ку-ку-ноорские племена разделены на двадцать девять округов, управляемых тремя Киюн-Ванг-ами, двумя Бей-сеами, четырьмя Кунг-ами и осьмнадцатью Тай-Тси. Все эти князья подвластны Китайскому императору. Каждые два года они отправляются в Пекин и приносят туда дань, состоящую из разных мехов и золотого песку, добываемого из прибрежья рек. Равнины возле озера очень плодородны, хорошо орошаемы и представляют, хотя они безлесны, красивый вид; растительность здесь [213] великолепна и травы необыкновенно высоки. Это именно страна, в которой Монголы охотно раскидывают свои шатры, не смотря на тягостное соседство си-фанских разбойников. Пастухи стараются избегать встречу с ними частою переменою пастбища; но при нападений дело не обходится без мужественной обороны; пастухи очень храбры, готовы к защите каждую минуту и стерегут скот свой на лошадях, с копьем в руках, с ружьем на плечах и большого саблею за поясом. Разбойники большею частию Си-фане, обитатели восточного Тибета, а отечество их возле гор Байэн-Карат при источниках реки Гоанг-го, где зовут их Колосами. Они живут в труднодоступных ущельях, защищаемых от нападений дикими горными потоками и пропастями. Из этих-то засад Колосы выходят в пустыню для грабежа. Они Буддисты, но поклоняются еще одному особенному "божеству грабежа", которое покровительствует им и которому ламы их должны усердно молиться за успешный исход их набегов. Монголы рассказывали, что Колосы съедают сердца пленных, думая, что это придаст им храбрости; кроме того им приписывают еще многие другие свирепства.

Каждое из племен Ку-ку-ноора имеет свое собственное название и только при этой номенклатуре мы в первый раз услышали также о Калмыках. Так называемый калмыцкий народ находится только в воображении некоторых географов; в действительности же калмыки племя весьма малозначущее. Мы долго путешествовали по Азии, пока услышали об них; даже в так называемой "калмыцкой земле" никто о них ничего не знает. Наконец мы встретили ламу, долго жившего в восточном Тибете, и от него только узнали мы, что там находится одно небольшое коло-калмыцкое племя. Точно также область Ку-ку-ноора на наших картах занимает огромное пространство; но, не смотря на свои двадцать девять округов, границы ее не слишком обширны; к северу она смежна с Хилиян-Шан, к югу с Желтою рекою, к востоку с провинциею Кан-су, а к западу с рекою Тсайдам, где уже начинается область тсайдамских Монголов.

Одно предание гласит, что в старину Ку-ку-ноор находился не на теперешнем своем месте, а в Тибете, там, где ныне находится священный город Ла-Сса; громадные воды эти вдруг перешли под землею в местность, занимаемую ими в настоящее время. Вот что гласит об этом предание: [214]

"Тибетане государства Уй хотели воздвигнуть посреди своей долины каменный храм, который действительно очень скоро был сооружена, но вследствие необъяснимых причин разрушился. В следующий год жители соорудили новый храм, но падение повторилось; самое случилось и в третий раз, вслед за возобновлением его. Все упали духом, и не рвались на новое предприятие. Владетель страны обратилась одному пророку, который, хотя сам и не мог уяснить причины, сказал однакожь, что ее знает один очень святой муж на востоке. Если он захочет объяснить причину, то нечего больше будет опасаться. Но кто был этот святой и где он находится, пророк не мог сказать. Один смелый и умный лама отправился на поиски и проехал всю восточную страну государства Уй. После долгих и тщетных усилий как-то раз случилось, что на большой поляне, разделяющей Китай и Тибет, разорвалась его подпруга и он упал с лошади. Не подалеку, у маленького ручейка, находился шатер, который вошел лама; там застал он слепого, горячо молящегося старика. "Брат" сказал путешественник, "да царствует в шатре твоем вечный мир". Недвигаясь с своего места, старик ответил: "Садись, брат, у моего очага". Лама выразил свое, сожаление, что старин слеп; он же ответил, что находит утешение в молитве. — "Я бедный лама из востока, дал обет обойти все монгольские храмы, и поклониться святым. Но вот разорвалась моя подпруга и, я пришел к тебе поправить ее". — "Глаза мои ничего не видят, помочь тебе я не могу, но все нужное ты найдешь моем шатре. О! лама из востока, как счастлив ты, что можешь посетить наши святые храмы: самые великолепные находятся только у Монголов, у Побов (Тибетан) таких нет. Напрасно они стараются выстроить на своей долине подобных; им не удастся это, ибо в этой долине, находится подземное море, о существовании которого они не знают. Я говорю это потому, что ты монгольский лама; ты же не должен никому это рассказывать; и если тебе по дороге встретится лама из земли Уй, то береги язык свой: если выдашь ему тайну эту, то здешняя область погибнет: воды того подземного моря тотчас перейдут сюда и зальют наши степи". Узнавши все это, путешественник поспешно встал и произнес: "Несчастный старик, спасайся как можно скорее! скоро воды зальют страну вашу. Я — лама из земли Уй!"

Он оседлал лошадь и поспешно уехал. Старику же слова [215] эти были громовым ударом: он кричал и рвал себе волосы. Пришед сын, его, который пас аки. "Сядь на лошадь, возьми саблю, спеши к западу и, встретивши ламу, убей его, потому что он украл мою подпругу". "Как, — я должен убить человека? Все говорят о твоей великой святости, отец мой, и теперь ты приказываешь мне убить бедного путешественника зато, что он украл кусок ножи, которая вероятно нужна ему!" "Спеши — и заклинаю тебя! ты должен убить его, если не хочешь чтоб мы все потонули". Сын полагал, что отец лишился — рассудка, не хотел однакож раздражить его более и отправился в погоню за ламой, которого настиг еще прежде, чем настала ночь. "Святой муж", сказал он, "извини, что я тебя задерживаю; ты был в нашем шатре и взял подпругу, которую отец мой требует обратно. Он так огорчен, что просил убить тебя, но приказаний старика, лишившегося ума, должно так же слушаться, как приказаний ребенка. Дай же мне эту подпругу, которою я и утешу отца, своего". Лама; сошел с лошади, отдал молодому человеку требуемое и сказал: "Твой отец дал мне это; но вот подпруга — я возвращаю ее". Затем лама отвязал свой пояс, заменил, им подпругу и уехал. Между тем посланный вернулся уже поздно ночью обратно в шатер отца, где нашел много пастухов. "Я привез подпругу, успокойся же отец". — "Где же лама, убил ты его?" — "Нет, я не хотел согрешить и лишить жизни ламу, не сделавшего мне никакого зла". И он отдал отцу своему подпругу. Старик дрожал, и только теперь увидел, что сын не понял его; по монгольски слова тайна и подпруга однозначущи. "Запад одержал победу, да будет воля небес, воскликнул он!" Потом он умолял пастухов как можно скорее убраться с своими стадами, сам же упал на землю и спокойно ждал смерти. Еще до рассвета послышался подземный, гул и грохот, происшедшие как бы от течения горных потоков чрез утесы. Гул все более и более усиливался и маленький ручеек, у которого находился шатер, начал как будто кипеть. Земля задрожала, подземные воды выступили с ужасною силою и залили все огромное пространство. Скот и люди, которые; не успели спасти себя, погибли в волнах; одним из первых был старик. — Лама между тем вернулся обратно в Уй, где нашел всех в большом унынии: в долине слышен был страшный гул, но не могли уяснить себе причины его. Тогда рассказал он свое происшествие у старика и все сызнова взялись [216] за постройку храма, существующего еще теперь. Мало по малу в этому храму переселялись многие семейства и таким образом устроилась Ла-Сса — "земля духов", главный город Тибета".

В первый раз мы слышали эту легенду у самого Ку-ку-ноора, а затем в Ла-ссе, с некоторыми лишь изменениями. Мы не знаем, изображает ли эта сказка аллегорически какой-нибудь исторический факт.

Около месяца оставались мы в стране Ку-ку-ноора, должны были однакож, по совету монгольских пастухов, несколько раз переменять место дабы избегнуть разбойников; пастухи при малейшем подозрении переселяются в другое место, не оставляя однакоже прекрасных пастбищ у Синего озера.

Только в конце Октября прибыло тибетское посольство, к которому по дороге присоединилось много караванов для большей безопасности. В прежние времена тибетское правительство посылало ежегодно такое посольство в Пекин. В 1840 г. на посольский караван напали Колосы и дано было Сражение, продолжавшееся с утра до вечере. Наконец разбойники были оттеснены и большой караван мог еще к ночи продолжить путь свой. Но на другой день заметили, что не достает Чанака-Кампо (Тибетане называют город Пекин — Чанак: Кампо — значит верховный жрец. Следовательно: Чанак-Кампо — верховный жрец Пекина.) или верховного ламы, посылаемого Тале-ламой в роде посланника к пекинскому двору. Все старания найдти его были безуспешны и наконец решили, что он уведен в плен Колосами. Караван между тем продолжал путь свой и прибыл в Пекин без посланника. Император очень огорчился, услыхав об этом несчастий. В 1841 году снова произошла свалка между разбойниками и караваном; на этот раз Чанак-Кампо, хотя не попал в плен, получил однакож значительную рану, и умер чрез несколько дней. Император был вне себя от горя и велел передать Тале-ламе, чтоб отправлять послание раз в три года. Первое послание, последовавшее за этим приказанием в 1844 г., было именно то, которое мы ожидали. На этот раз оно обошлось без нападения со стороны Колосов.

Мы несколько отступили в сторону, чтобы пропустить вперед большой караван тибетского посольства. По нашим [217] соображениям он состоял из 15,000 яков, 1200 лошадей, 2000 верблюдов в 2000 человек Тибетан и Монголов. Некоторые шли пешком, другие сидели на яках, большая же часть на лошадях и верблюдах; все они были вооружены копьями, саблями, луками и ружьями. Пешеходы-Лакто управляли непослушными и упрямыми животными. Чанак-Кампо сидел, на большой носилке, несомой двумя мулами. Охранительным конвоем служили 300 китайских солдат, данных провинциею Кан-Су, и 200 монгольских всадников, данных для защиты Ку-ку-ноорскими князьями; они должны были провожать караван до тибетских границ.

Китайские солдаты держались чисто по китайски; они составляли задний отряд и потому им нечего было бояться неприятеля; они пели, курили и нисколько не беспокоились. Обыкновение они подымались с места тогда, когда весь караван уже был в движении и осматривали, место стоянки, не забыл ли кто чего нибудь, чтобы присвоить это себе. Монгольские всадники были совсем другие люди; они беспрестанно разъезжали по всем направлениям, взбирались на холмы, чтобы осмотреть окрестность, нет ли где в засаде разбойников.

Караван подвигался в большом порядке, особенно с начала. Обыкновенно, он трогался с места за три часа до рассвета, в отдыхал около полудни; скот имел тогда довольно времени пастись. Пушечный выстрел объявлял отъезд. Все мигом поднялись, разводили огонь, варили чай с маслом, навьючивали верблюдов и волов, съели горсть тсамбы и снимали шатры. Второй выстрел был сигналом для похода. Некоторые опытные ехали впереди, в качестве вожатых; за ними шли длинные ряды верблюдов, далее яки стадами в двести или триста штук, под надзором нескольких Лактов. Верховые не должны были ехать рядами. Весь караван представлял живописный, фантастический вид, все было смешано; верблюды выдавали унылые звуки, яки хрюкали, лошади ржали, путешествующие кричали и пели, Лакто свистали, чтобы ободрять своих волов и ко всему этому шуму присоединялся звук тысячей колокольчиков, висевших на шея верблюдов и яков. Таким образом караван подвигался степью отделениями. Шатры разбивались то в равнинах, то в ущельях долин или на горных свесах, как приходилось; в одну минуту выстраивалась целая деревня из палаток, после которых на другой день едва оставались какие нибудь следы.

От Ку-ку-ноора мы направились к юго-западу. С начала все [218] шло удачно, это была жизнь просто поэтическая. Дорога была хорошая, погода великолепная, вода чистая, пастбища тучны; о разбойниках никто и не думал. После захода Солнца бывало очень свежо, но тогда мы надевали овечьи шубы. Радость наша однакоже продолжалась не долго. Шесть дней после отъезда мы должны были перейти реку Пугаин-гол. Она вытекает из Нан-Шанских гор и стенает в Синее озеро; не глубока, но разделяясь на двенадцать, недалеко друг от друга текущих рукавов, в ширину имеет более часа езды. У первого рукава мы были еще до рассвета; он был покрыт льдом, но не довольно крепким для того, чтобы можно было перейти по нем. Лошади пугались, яки бесились и таким образом произошла в темноте страшная суматоха. Наконец некоторым седокам удалось заставить своих лошадей пойти вперед; подковами кони разломали лед и целый караван следовал за ними в беспорядке. Такие сцены повторялись при переходе каждого рукава, так, что на рассвете "священное послание" находилось еще среди воды, льда и тины; наконец все выбрались на другой берег, но о поэзии прошлого не было уже и помину. Все радовались и желали друг другу счастия, что переход кончился так благополучно; только один человек сломал себе ногу и утонули два яка. Весь караван представлял очень смешной вид: люди и животные покрыты были ледяного корою; лошади повесили головы и не знали как быть с их замершими хвостами; шерсть верблюдов также покрыта была льдом; особенно смешны были яки: они шли с широко раздвинутыми ногами и тащили под брюхом множество примерзших сосулек, достающих до самой земли; каждый вол буквально обтянут был льдом.

Мы чувствовали себя в первые дни несколько одинокими, не имея никаких знакомых; но мало по малу мы приобретали их, хотя не между дружиною посланника, путешественников и купцов; мы познакомились с четырьмя ламами, из которых двое были из Тибета, один из областей затибетских и наконец четвертый из государства торготского. По дороге они рассказали нам свои довольно интересные приключения.

Трое Тибетан были учениками верховного ламы, именем Алтэре, захотевшего выстроить в окрестности Ла-Ссы храм, который превосходил бы все остальные громадностью и великолепием. Он велел ученикам своим разойтиться по всем странам и собирать подаяние на благочестивое предприятие. Трое наших [219] знакомых, провожая учителя, Отправились на север и проникли до царства Торгота, лежащего у самых границ России. По дороге они заходили во все монастыри, ко многих князьям и собрали большие суммы, ибо лама Альтэре имел рекомендательные письма от самого Тале-ламы, от Банджана-Рембучи и от главных лам всех знаменитых монастырей Тибета. В Торготе один богатый монгольские лама подарил им свои многочисленные стада и сам присоединился и ним, так что теперь их было пятеро. Из Торгота они взяли на восток, ходили от одного племени к другому, и стада их лошадей, быков, овец и верблюдов постоянно увеличивались. Так они достигли Хальхаса, пробыли, довольно долго в Великом Куране и потом направились на юг к Пекину, продав дорогою стада свои. Пробыв несколько месяцев в столице Китае, они южною Монголиею поехали в Кунбум, где за усердное служение божественному делу почитались святыми и были представлены ученикам в пример благочестия. Альтаре лама горел желанием вернуться в Ла-Ссу, чтобы взяться за свое предприятие, и был очень рад, что мог присоединиться; к тибетскому посольству, не подвергаясь опасности быть ограбленным Колосами. Но здесь постигло его неожиданное обстоятельство. В Си-нинг-фу прибыл курьер с письменным повелением императора на имя главного мандарина города, войти в сношение с начальником кунбумского монастыря, чтоб он арестовал ламу Альтэре. Доказали будто, что он обманщик, который три года уже, обирает всех, показывая поддельные письма. Императорское повеление было исполнено и лама Альтаре чрез провинцию Ссе-Чуэн отправлен в Ла-Ссу, чтобы предать его суду верховного владыки. Собранные же им деньги были удержаны в пользу Тале-ламы.

Четыре ученика его пошли далее с посольством, имея при себе пятьдесят восемь великолепных верблюдов. Они оставались в недоумении, не зная, был ли учитель их святой или обманщик. То они произносили имя его с благоговением, то плевали, вспоминая его; особенно упрекал себя торготский лама, что подарил все свое состояние такому ненадежному человеку.

Эти четверо молодых лам были отличные люди и хорошие спутники; они рассказывали нам много интересного. За то мы имели много неприятностей с нашим новым погоньщиком Шараджамбэулем. Мы сначала считали его славным малым, но оказалось, что он был большой плут. Мы нашли у него два [220] кожаных меха с водкой из Кан-Су, стоющей очень дорого, которую он стащил. Имя собственника написано было на обоих мехах тибетскими буквами. Шараджамбэул нагло уверил, что Будда послал их ему в подарок. Но мы заставили его передать оба меха посланнику, дабы тот возвратил их кому они принадлежат. Чанак-Кампо оценил такую честность и расхвалил ее. Нос тех пор лама-погонщик возненавидел нас и вредил нам где только мог.

Спустя пять дней после переезда через Пугайн-Гол, мы без всяких препятствий переправились через Тулейн-Гол узкую, тихую речку, и проехали мимо монастыря, до тла разрушенного разбойниками; в нем обитали только крысы да летучия мыши. В окружности мы встретили нищих, пастухов, просящих милостыню. На другой день китайские солдаты возвратились домой, к величайшей радости тибетских купцов, которые говорили, что теперь будут спать спокойно и не бояться ночного воровства.

15-го Ноября мы оставили прекрасные долины Ку-ку-ноора и пришли в землю Монголов тсайдамских. По той стороне реки местность совершенно переменяется. Все становится печально и дико, земля суха и камениста и только изобилует селитрянным пластом. Природа не остается без влияния на жителей: все они задумчивы и угрюмы, язык их очень груб и в нем так много гортанных звуков, что другие Монголы с трудом понимают их. На этой сухой почве едва где ростет и трава; тем чаще встречается каменная соль и бура. Вырывают ямы от 2-3 футов глубины; в них собирается соль, кристаллизуясь и очищаясь сама собою. Тем же образом добывают буру, которую Тибетане отвозят в большом количестве и продают золотых дел мастерам; она употребляется при плавке металлов. Для верблюдов и яков соль эта была лакомством.

Двое суток пробыли мы в стране Тсайдаме, собирая силы для скорейшего перехода через нездоровую гору Бурхан Бота. В три часа утра мы тронулись, а в девять достигли ее. Уже снизу видны были выступающие из нее вредные испарения. Все ели чеснок с солью и потом начали взбираться на гору. Через некоторое время ни одна лошадь не могла более нести всадника: все слезли и медленно шли вперед; скоро все побледнели, делалась дурнота и подкашивались ноги. Ляжешь на землю, встанешь, сделаешь несколько шагов и опять ляжешь. Таким разом совершается переход через Бурхан-Боту. Великий [221] Боже, это ото за мученье! Чувствуешь, что лишаешься сил, голова кружится, все члены как бы вывихнуты, становятся тошно, как при морской болезни, а между тем должно пересилить себя, идти дальше и еще постоянно погонять животных, которые также на каждом шагу припадают и не хотят вставать. Часть каравана из предосторожности осталась в котловине, где пары не были так густы, а остальные поспешно взбирались на вершину, чтобы не задохнутся в воздухе, напитанном углекислым газом. Мы присоединились к последним и могли вверху свободно вздохнуть. Спуск с горы был уже ни почем и мы быстро раскинули шатры в здоровой равнине. На Бурган-Ботской горе замечательно то странное явление, что вредные газы выходят из нее только на северо-восточной стороне; по другой же их нет. Люди из свиты посла рассказывали нам, что при ветре пары едва заметны, но в хорошую, тихую погоду очень густы и опасны; этот газ тяжелее воздуха, и он густеет на поверхности земли, носится над ней, пока сильный ветер не разобьет и не разнесет его. Мы переходили гору при тихой погоде, и припадая к земле, дышали гораздо труднее, чем сидя на лошади; на них мы почти не ощущали зловредных паров. По причине газа трудно также развести огонь: арголы не дают пламени, а только дымятся. Бурхан-Бото значит по монгольски; "кухня Бурхана"; последнее же слово однозначуще с Буддой.

Ночью выпал большой снег и вредный газ совершенно исчез на северо-восточной стороне горы. Но этот переход был только предвестником других трудностей, которые пришлось испытать нам несколько дней позже, при переходе через гору Шуга. На нее мы взобрались легко, но спускаться было очень трудно; животные на каждом шагу западали по брюхо в снег, и многие скользали в пропасти. Острый, пронзительный ветер дул нам на встречу, метая в лицо клочья снегу. По примеру других путешественников мы сели на лошадей задом и пустили им узду. Многие отморозили лицо, уши и нос, г-на Габэ постигла та же участь. Внизу мы уставили палатку и хотя совсем окоченели, должны были однакож искать арголов под снегом. К счастью мы скоро нашли топливо и, бросив в котел три куска льду, скоро получили если не кипящую, то покрайней мере теплую воду. Мы всыпали туда тсамбу, поели эту кашицу, и, укутавшись в шубы и одеяла легли спать. На другое утро монгольские солдаты оставили нас, потому что были уже вне Монголии, на границе [222] переднего Тибета. — Со времени перехода чрез Бурган-Боту никто более не пел и не смеялся; все были молчаливы и печальны.

С горы Шуга начался для нас целый ряд усилий и страданий. Снег, ветер, и холод ежедневно становились сильнее, и в такую ненастную погоду мы должны были проходить и без того уже скучные тибетские пустыни, Местность постоянно возвышалась, растительность совершенно исчезла, стужа сделалась не выносимою и смерть начала свою жатву в караване. Животным недоставало воды и корма, их силы истощались и ежедневно оставляли мы по нескольку на дороге. По немногу дошло и до людей. Несколько дней спустя мы ехали уже как бы по кладбищу: на каждом шагу попадались скелеты людей и животных. К довершению несчастий и г. Габэ наболеть как раз в то время, когда нужно было собрать все силы, чтобы подвигаться вперед. Ему нужен был отдых, теплота и подкрепляющая пища, а мы могли предложить ему только ячменную муку, чай и снежную воду; он присужден был сидеть на верблюде и переносить страшный холод. И еще целые два месяца предстояло ехать среди жестокой зимы.

В первых числах Декабря мы были у знаменитой цепи гор Байэн-Карат, тянущейся с Юго-востока на северо-запад между рек Гоонг-Го и Кин-ша-Кианге; Обе реки текут сначала параллельно по обеим сторонам горы, а потом расходятся в противуположные стороны: одна на север, другая на юг. Обе текут по Китаю с запада на восток, сходятся, чем ближе к устью и впадают в Желтое море. Место где мы переходили Байэн-Каратскую цепь, лежало недалеко от источника Желтой реки; оно осталось влево и было до него не более двух дней езды. Но мы не были в состоянии предпринять такую экскурсию. Гора до самой вершины высоко была покрытое снегом и нам угрожали лавины. Река замерзала и мы переправились: одни на лошадях, другие пешком, держась за хвосты своих животных. Г-н Габэ очень страдал при этом. На другом берегу мы нашли корм для скотины и остановились там на несколько дней; лед ближнего небольшого озера снабжал нас водою и так как останавливаются здесь все караваны, то мы нашли вдоволь арголов.

За большой долиной Байэн-Карата мы пришли к берегам Муруй-Уссу, т. е. "реки делающей повороты". Так называют реку при ее источниках; дальше — Кин-ша-Кианг "река с золотым песком"; входя в Китайскую провинцию Ссе-чуэн она зовется Янг-тсэ-Кианг или "голубая река". Переходя эту [223] замерзшую реку, мы заметили издали множества точек; когда же подошли ближе, то эти точки оказались замерзнувшими быками: их было более пятидесяти. Только; готовы торчали над льдом, но он был так прозрачен, что формы тела видны были как сквозь стекло. Коршуны и вороны ужо выклевали им глаза.

В степям переднего Тибета часто попадается дикий рогатый скот, особенно в горах. Летом он сходит в долины, к ручейкам и рекам, а зимою остается на вышине, довольствуясь снегом и скудною, очень жесткою травою. Эта скотина большого роста, имеет красивую черную и длинную шерсть, хорошие крепкие рога. Охотники не отваживаются выйдти противу этих диких смелых животных, разве если застают их по одиночке и имеют при себе огнестрельное оружье. Если бык не падает от первого выстрела, он бросается на охотника. В здешних горах и мы раз увидели одного; лижущего соль в ложке окруженном скалами. Восемь, человек с ружьями стали на возвышении и восемь выстрелов вдруг посыпались в него. Бык поднял голову, мотал ею во все, стороны, чтоб узнать, откуда налетели пули и не видя неприятеля, с страшным ревом побежал в долину.

В этой части Тибета также очень часто встречается Джиггетай или дикий мул. Нам попадался он почти ежедневно. Он такой же величины, как обыкновенный, но живей и поворотливей; на спине у него красная шерсть, по бокам она светлее, а под брюхом совсем белая. Но толстая голова обезображивает его красивое туловище. Дикий мул ходит всегда с поднятой головою и навостренными ушами; на бегу он вдыхает ноздрями холодный воздух и поднимает хвост. Ржание его звучно, громко и дрожащее. Лучший монгольский или тибетский охотник не в состоянии поймать его на лошади; его поджидают у водопойла и стреляют. Мясо его очень вкусно, а кожа идет на сапоги. Джиггетая нельзя сделать ручным; даже жеребята его, выросшие вместе с лошадиными, не привыкают к людям. Ничем не заставить их нести кладь или всадника и при первом случае они бегут в степь. Сначала Джиггетай казался нам не так диким: он часто подбегал к лошадям каравана и даже пасся вблизи шатров; но как только приближался человек, он тотчас убегал. Мы видели там также много рысь, диких коз, оленей и козерогов.

Перейдя Муруй-Уссу, караван наш разделился. Все, имевшие [224] верблюдов, в том числе и мы, поехали вперед; а яки, идущие медленнее, отстали; да и без того скудные пастбища заставили бы разделаться наш громадный караван: даже и наш верблюжий должен был разбиться на меньшие части по той же причине. Как только разрознилось целое, все разъехались небольшими группами. Так мы проходили по самым высоким из доступных для людей стран гористой Азии. И в этой высоте две недели дул нам в лицо сильный северный ветер. Холод был так жесток, что мы и в полдень едва согревались; остальное же время мы проводили в постоянном страхе — замерзнуть. Кожа на лице и на руках давно уже растрескалась.

Утром, перед выездом, мы пили чай и закусили кое-что, а потом до самого вечера не брали в рот ничего горячего. На дорогу мы всякое утро приготовляли несколько шариков из муки и чая, и завернув их в согретые платки, прятала за пазуху. Мы надевали на себя всю свою одежду, именно: толстую шерстяную куртку, куртку из лисьего меху, сюртук на барашках и большой овечий тулуп. Но, не смотря на то, целые две недели мерзли наши шарики из тсамбы на груди. Они превращались во вязкую ледяную массу, которую мы должны были глотать, чтоб не умереть с голода. Скотина также не мало терпела от скудного корма и усталости, но еще больше от холода. Верблюды и яки переносили его легче, чем лошади и мулы, которые все погибли бы, еслиб мы не покрывали их войлоками и не укутывали им головы верблюжей шерстью. Но, не смотря на всю заботливость, многие все-таки замерзли.

С верблюдами были опять другие затруднения. Нам часто приходилось переправляться через реки, конечно, по льду. Неуклюжие верблюды не умеют ходить по нем и мы должны были насыпать сверху песок и всякий сор или нарубать лед. Потом, взяв верблюда за повод, мы переводили одного за другим. Но если который-нибудь поскользнулся и упал, то требовалось большое усилие, чтобы поднять тяжелое животное. Прежде всего нужно было разгрузить его, потом притащить к берегу и разослать там ковры и одеяла, на которых мог бы он подняться. Но иногда уже было поздно: животное окоченело и пришлось оставить его в пустыне.

Нечего и говорить, что при таких обстоятельствах все путешественники приуныли и были печальны. Часто приходилось оставлять на дороге замерзших, хотя еще живых людей. Раз наши [225] животные очень утомились и мы отстали от главного каравана. В стороне, недалеко от дороги, мы увидели человека, сидевшего на камне, с опущенной на грудь головой, со свисшими по бокам руками; он не шевелился и походил на мраморную статую. Мы звали его издали — он не отвечал. Подойдя к нему, мы узнали молодого ламу, часто навещавшего нас. Его лицо побелело как воск, открытые глаза казались стеклянными; на носу и губах висели льдинки. Он ничего не говорил и мы сочли его мертвым. Но вдруг он страшно закатил глаза и бессмысленно смотрел на нас. Несчастный замерз; его спутники бросили его. Это нам показалось жестоким; мы укрыли его одеялами, посадили на мула Самдаджембы и взяли с собою. Так мы довезли его до ночлега и, устроив шатер, отыскали его спутников. Услыхав о нашем поступке, они бросились перед нами на землю; но когда мы вернулись с ними в наш шатер, молодой лама уже не был в живых.

Более сорока человек, еще живых, но уже замерзших, оставлено тогда в пустыне и погибло таким грустным образом. Караван не покидал замерзших, пока оставалась надежда на их сохранение; но когда они уже не могли ни пить, ни есть, ни сидеть на лошади или верблюде, тогда оставляли их на произвол судьбы. Такою печальною смертью погибали они! Какое ужасное зрелище! — Перед замерзшим ставили чашку ячменной муки — последний знак сострадания! Коршуны и вороны уже следили за верною добычею.

К сожалению, и г-ну Габэ постоянно становилось хуже; в особенности вредил ему острый северный ветер. Он не мог уже ходить: его руки, ноги и лицо отмерзли, губы посинели, глаза потухли и он едва держался на лошади, Мы, укутав его в одеяла, крепко увязали на верблюде; остальное же предоставили Провидению.

Однажды днем, едучи долиною, мы увидели на вышине, недалеко от нас, двух всадников.

"Тсонг-Каба, здесь всадники!" воскликнули тибетские купцы, приставшие к нашему каравану; "а ведь мы в горной пустыне, где никто не кочует!"

Вскоре мы увидели еще несколько всадников, подъезжавших к нам с разных сторон. Нам стало жутко; что делали эти люди в пустыне, в такое время года? Нельзя было сомневаться, что это разбойники. Каждый из них имел ружье и длинную саблю, висевшую на поясе; волоса их падали на плечи прядями, [226] голова была покрыта волчьей шапкой. Их было двадцать семь, нас осьмнадцать и то не все были способны защищаться. Оба отряда остановились, все слезли с лошадей и смелый Тибетанин выступил вперед, чтобы переговорить с атаманом, которого можно было узнать по двум красным флагам, укрепленным к седлу. После продолжительного живого разговора, начальник Колосов спросил, указывая на г. Габэ: "Что это за человек, который остался на своем верблюде?"

"Верховный лама из запада", сказал Тибетанин, "и Могущество его молитв беспредельно".

Колос поднял сложенные руки ко лбу и почтительно смотрел на г. Габэ, который в своем бедственном состоянии похож был на статую. За тем он что-то тихо сказал купцу, подал знак своей дружине и все они быстро ускакали.

"Не поедем дальше", сказал тибетский купец, "но отдохнем здесь. Колосы разбойники, но они также великодушны и не тронут нас, когда увидят, что мы питаем к ним доверие. Кроме того, полагаю, что они боятся могущества великого западного ламы".

Едва мы раскинули шатры, Колосы появились опять, но только один атаман пришел к нам и спросил тибетского купца: как это мы решились расположиться именно здесь? "В нашем караване только осьмнадцать человек", сказал Тибетанец "и между ними еще несколько больных; вас же двадцать семь. Не будь этого, мы бы защищались, в случае нужды. Я ведь уже доказал, что не боюсь Колосов".

"Разве ты уже мерился с Колосами?" спросил атаман. "Скажи когда и где?"

"Лет пять тому назад, в сражении с Чанак-Кампо; вот у меня еще до сих пор остался знак". При этом он показал на зажившую рану руки, нанесенную саблей.

Разбойник засмеялся и спросил его имя".

"Меня зовут Рале-Чембе; знакомо ли тебе это имя?"

"Да", ответил атаман, "все Колосы знают его"; при том он соскочил с лошади, отвязал саблю от пояса и, передавая ее купцу, сказал: "Вот тебе моя любимая сабля: мы сражались с тобою и потому с этой поры, где бы мы ни встретились будем считаться братьями". Тибетанец взял саблю и взамен подарил атаману красивый лук с стрелами, купленный им в Пекине. [227]

Теперь все остальные Колосы также подошли к нам и пили чай; они были очень любезны и мы вздохнули свободно. Между разговором они спрашивали про хальхасских Монголов, которые убили, год тому назад, трех их товарищей, за что они хотели отомстить им при первом случае. Зашел также разговор о политике. Колосы объяснили, что они большие друзья тибетского Талэ-ламы, но отъявленные враги китайского императора; поэтому-то они и препятствуют проходу послания в Пекин. Император совсем не стоит того, чтоб Талэ-лама дарил его. За то на обратном пути никто не беспокоит посольство, потому что тогда император пересылает подарки Талэ-ламе, что совершенно справедливо.

Наконец Колосы уехали и мы, после спокойно проведенной ночи двинулись на другой день дальше.

И так, эта опасность миновала. Но вот начали мы приближаться к цели Тант-Ла-ских гор. Наши спутники полагали, что на тех высотах больные наши, в том числе и г. Габэ, умрут, а здоровые перенесут большие трудности. Шесть дней сряду мы карабкались по горам: одна цепь сменялась другою, поднимаясь все выше и выше. Наконец мы пришли в высокую равнину, без сомнения, одну из высочайших в мире. Снег был так тверда что представлял как бы снежную землю: он скрипел под ногами, после которых однакож не оставалось никаких следов. Только в некоторых, местах попадались кусты из тонкой остроконечной зелени, крепкой как железо, но не ломкой. Ею можно было бы легко заменить иголки для сшивания матрасов: но, не смотря на то, голодные животные щипали эту траву, при чем, разумеется, изранили себе морды до крови.

На краю этой величественной вышины мы видели под собою шпицы и холмы нескольких горных цепей. Никогда еще не представлялось нам более великолепное и восхищающее зрелище. Двенадцать дней путешествовали мы по Тант-Ла-ским высотам, но ни разу не имели дурной погоды; атмосфера была чиста, солнце светило нам ежедневно и его лучи все-таки умеряли в некоторой степени холод. Но воздух на этих ужасных высотах очень редок. Большие коршуны постоянно сопровождали караван, который почти каждый день оставлял им добычу; и ваш малый черный мул также достался им. Но г. Рабэ не только не умер, а напротив, горный воздух так благоприятно [228] подействовал на него, что он даже окреп и совершенно выздоровел. Все опять ободрились и не теряли надежду.

Спуск с горы был не менее труден, чем всход, потому что скат Тант-Ла очень длинен и крут. Четыре дня шли мы по гигантской лестнице, в которой каждая ступень состояла из целой горы. У подножия мы нашли богатые минеральные источники: между страшными скалами природа соорудила множество водоемов, в которых вода кипела как в котле. Во многих местах она пробивается сквозь щели утесов и лучеобразно прыщет во все стороны. В некоторых котловинах вода так сильно кипит, что периодически образуются на их поверхности водяные столбы, которые, несколько поднявшись, собственною тяжестью опять упадают. От этих ключей постоянно подымаются пары, образуя легкие белые облачка; все источники богаты серою. Воды стекают в небольшую долину, где образуют речку, текущую по золотисто-желтым кремням. Горячая вода однакож не долго продолжает свой путь, ибо уже за полчаса от источника она замерзает. В тибетских горах очень много таких источников: врачи пользуются их целебною силою и часто назначают их своим пациентам.

От Тант-Ла-ских гор до самой Ла-Ссы местность все больше и больше понижается; холод уменьшается сообразно углублению в страну, трава становится выше и сочнее. На одной равнине нашли мы отличные пастбища и остановились там на два дня из сожаления к нашим отощавшим и усталым животным. На другое утро мы увидали всадников, во всю прыть скакавших к нам. Нас обнял страх и мы поспешили в шатер нашего тибетского купца Рале-Чембе, говоря, что на нас опять нападают Колосы. Но купцы остались спокойно на своих местах и смеялись "Садитесь и пейте с нами чай", сказали они, "здесь нам уже нечего опасаться Колосов; эти всадники — люди смирные. Мы опять приближаемся к населенной местности; за теми холмами находится много шатров; вы видели верховых пастухов".

Купцы были правы. Пастухи вскоре поехали к шатру Рале-Чембы, предлагая нам масло и свежую говядину. Седла их похожи были на мясную полку с бараньим и козлиным мясом. Мы купили восемь бараньих замороженных окороков, которые хорошо могли сохраниться во время дороги. В обмен мы дали им пару старых пекинских сапогов, прибор для огня и седло нашего маленького мула, также сделанные в Пекине Тибетане, [229] особенно кочующие, весьма ценят пекинские произведения. Поэтому многие купцы, едущие вместе с посольским караваном, надписывают на своих тюках: "пекинские товары". Пастухи в особенности спрашивали пекинский табак. Но г. Гюк восемь дней тому назад покончил весь свой запас, остальные же не нюхали.

Уже два месяца прошло как мы питались одним чаем и овсяного мукою, и потому нам очень хотелось поесть баранины, приправленной чесноком. Но только что мы взялись было за жаркое, как вдруг услышали крик: Ми-ион, ми-ион — "огонь". В один миг мы выбежали из шатра. Трава загорелась в равнине, где мы остановились и огонь распространялся с удивительною быстротою. К счастию, помощью большого количества войлоков, мы могли его не допустить к шатрам; поэтому огонь принял другое направление и чрезвычайно быстро распространялся далее. Прежде всего нужно было позаботиться о спасении верблюдов, которые не бегут от огня, как это делают лошади и волы, а глупо смотрят в него. Мы старались угнать их в сторону, но скоро сами окружены были огнем. Не помогало даже, что мы били верблюдов: они оставались совершенно равнодушными и их скорее можно было убить, нежели сдвинуть с места.

Огонь наконец охватил шерсть на их ногах и мы должны были тушить его войлоками. Таким образом мы успели спасти трех верблюдов, у одного же волосы совершенно сгорели а кожа превратилась в уголь. В короткое время от пастбища, имевшего около получаса езды в длину, и четверть в ширину, остался один пепел. Несчастие это однакож кончилось еще довольно благополучно: еслиб огонь охватил черные шатры, мы бы поплатились жизнью. Сгоревший верблюд не мог уже служить нам, кроме того сгорела значительная часть наших припасов и в последнее время все находились на полупорциях.

Оставив пепелище, мы долго путешествовали целым рядом долин, на которых, вблизи черных шатров, паслись яки, пока наконец прибыли в одно тибетское селение, лежащее у реки На-Пчу. Монголы называют ее Карэ-усу; оба эти названия означают "черная вода". На-Пчу первая станция, о которой стоит упомянуть на пути в Ла-Ссу. Домики выстроены из земли, а около них раскинуты черные шатры. Хлебопашеством здесь не занимаются, все большею частию пастухи. Рассказывают, что в древние времена один Ку-ку-ноорский король вел войну с Тибетанами и, одержав победу, подарил своим солдатам всю землю у реки [230] На-Пчу. Монголы эти теперь уже смешались с Тибетанами, но до сих пор еще сохранили свой народной тип и мы рядом с черными шатрами видели не одну монгольскую юрту. Событие это также объясняет, почему вошло в тибетский язык столько монгольских слов.

Все караваны, едущие в Ла-Ссу, должны останавливаться в На-Пчу, чтобы устроиться для дальнейшей поездки; верблюды не в состоянии идти по здешней каменистой дороге; надо иметь яки. Мы продали наших трех здоровых верблюдов за пятнадцать унций серебра и наняли на эти деньги шесть як, которые должны были перевезти наш багаж в Ла-Ссу. Больного верблюда мы дали в придачу и отпустили несносного ламу из рачикоских гор. В На-Пчу надобно очень остерегаться воров; почти все жители этого селения слывут такими; они прокрадываются ночью в шатры и даже днем воруют не хуже самого ловкого парижского мошенника.

Мы прикупили масла, тсамбы и несколько бараньих окороков и направились в Ла-Ссу, находящуюся уже только в расстоянии четырнадцати или шестнадцати дней езды. Спутниками нашими были Монголы из царства Карчина, отправлявшиеся, в Монгэ-Джот, "вечное святилище"; так называли они столицу Тибета. С ними был их Шаберон, т. е. живой Будда, настоятель их монастыря; это был не более как осьмнадцатилетний, очень приветливый юноша с открытым лицом. Пяти лет от роду он назначен был Буддой и верховным ламой Карчина. Теперь отправляли его в Ла-Ссу, чтоб он там обучился молитвам и вообще получил бы приличное его сану образование. Его свиту составляли брат карчицского царя и многие высшие ламы. Роль Будды, повидимому, была юноше очень тягостна; он охотнее смеялся бы и погарцевал на лошади, чем ехать важно между двумя всадниками, не оставлявшими его ни на минуту. Часто он приходил в наш шатер, откладывал свою божественность в сторону и дружески беседовал с нами. Охотно говорил он о Европе и нашей религии, которая ему очень нравилась. Когда мы однажды спросили: не желал ли бы он лучше сделаться поклонником Иеговы, чем быть Шабероном, он ответил, что этого не понимает. Ему было очень неприятно, когда мы заводили разговор о прежних его переселениях, он краснел при этом и просил не вспоминать об них. Он был запутан в религиозных противоречиях, из которых не находил выхода. [231]

Дорога из На-Пчу до Ла-Ссы вообще очень затруднительна, особенно же там, где начинается цепь Койранских гор. Но чем далее подвигаешься вперед, тем легче становится; Попадаются опять заселенные местности, черные шатры, толпы пилигримов, надписи на камнях и несметные стада на пастбищах. За несколько дней до Ла-Ссы кочевая жизнь исчезает, в степях уже попадаются возделанные поля, а вместо шатров настоящие дома. Пастух уступает место хлебопашцу.

На пятнадцатый день отъезда из На-Пчу прибыли мы в местность, лежащую уже близко от Ла-Ссы и считаемую пилигримами преддверием в священному городу. Равнина прорезана большою рекою, от которой отведены каналы для орошения Собственно говоря, Пампу нельзя назвать деревней. На террасах расположены отдельные дворики, все чисто выбеленные, отененные высокими деревьями; на верхушке каждого находится теремом на подобие голубятника, с флагами, исписанными по тибетски.

Три месяца мы находились в снежной пустыне, видели только зверей и разбойников и легко поэтому понять, что пампуская долина показалась нам красивейшею в свете и мы с живым вниманием присматривались ко всему. Особенно удивило нас быстрое прибывание теплоты; Январь месяц еще не кончился, но реки и каналы покрыты были только очень тонкою корою и никто более не носил шубы. В Пампу караван наш должен был еще раз преобразоваться. Обыкновенно яки не употребляются далее, а заменяют их маленькие, но очень сильные ослы. Мы пробыли здесь два дня, чтоб несколько оправиться после изнурительного путешествия. Волосы страшно отросли, исхудалые лица почернели от дыму и потрескались от холода; вообще личность наша представляла самую бедственную и плачевную, картину. Разумеется, в полной гармонии с внешностью было и наше платье.

Жители Пампу довольно зажиточны, веселы и бодры. Вечером они обыкновенно собираются пред своими домиками и пляшут в такт с песнями. После танцев хозяин угощает гостей кислым напитком, приготовляемым из ячменного солода; это род пива, но без хмеля.

Приготовившись наконец, мы отправились далее, будучи отделены от Ла-Ссы только одною горою; но она была крутее и недоступнее всех, встречавшихся нам до сих пор. Тибетане и Монголы взбираются на нее с большим благоговением, ибо кто достиг ее вершины, получает прощение всех своих грехов. [232] На самом деле, трудности, с которыми сопряжен восход на эту гору, могут считаться путешественниками покаянием. Мы пустились в путь в час по полуночи, но достигли верхушки горы только около десяти часов утра; при этом мы почти постоянно должны были идти пешком. Наступал уже вечер, когда мы спускались по извилистой тропинке. Обогнув одну широкую долину, мы увидели наконец с правой стороны — Ла-Ссу, метрополию буддистского мира. Глазам нашим представились тысячи деревьев, окружавших город; белые высокие дома с плоскими крышами и высокими башнями, бесчисленные храмы с позолоченными крышами и позади, "гора Будды", на которой возвышался великолепный дворец Талэ-ламы — все это придавало городу величественный, поражающий вид.

29 Января мы въехали в Ла-Ссу; восемнадцать месяцев тому назад мы тронулись из долины черных вод. Монголы, с которыми мы познакомились в дороге, уже наняли для нас помещение.

ГЛАВА XVI.

Главный город буддистического мира. — Дворец Талэ-ламы. — Тибетане. — Тибетские женщины. — Золотые и серебряные прииски. — Чужестранцы в Ла-Ссе: Пебуны, Китайцы и Качисы. — Отношения Тибета к Китаю. — Образ правления. — Верховный лама из Джаши-Лумбо. — Братство Келанов. — Трагическая смерть трех Талэ-лам. — Осуждение Номехана. — Восстание в монастыре Сера.

Наконец мы были у цели нашего путешествия. Мы наняли провожатого и пустились искать свою квартиру. — Почти все дона города очень велики, многоэтажны и имеют плоские, слегка наклоненные крыши, для удобнейшего стечения дождевой воды. Все строения выкрашены на бело, рамы же окон и дверей — в желтый или красный цвета. Оба эти цвет очень любимы реформированными Буддистами и называются цветом лам. Дома постоянно кажутся новыми, так как перекрашиваются ежегодно; за то внутренность их нечиста, дымна, вонюча и вся домашняя утварь в большом беспорядке. Совершенно справедливо эти дома [233] можно сравнивать с выкрашенными гробами, о которых говорит свящ. Писание. Наша квартира была в большом доме, в котором помещалось до пятидесяти жильцев; в нее надо было карабкаться по узкой лестнице о двадцати шести ступенях, не имевшей перил. Она состояла из большой четырехугольной комнаты и небольшой каморки. В комнате было окошко с тремя перекладинами, а в потолке отверстие вместо трубы, которым свободно проходил дым, воздух, дождь, снег и ветер. По средине стояло большая посудина из жженой глины, служащая печью. Комнатную утварь составляли две козлиный кожи, разостланные у печи, два седлв, наш шатер, несколько пар сапогов, два больших сундука, три изорванные сюртука и несколько одеял; в углу было топливо: куча сухих арголов. Словам — мы устроились с большим комфортом: В каморке помещался Самдаджемба, служивший одновременно поваром, конюхом и дворецким. Наши две белые лошади стояли на дворе, отдыхая, после долговременного утомления. Мы хотели их продать, но прежде нужно было хоть несколько откормить их.

Ла-Сса собственно не очень большой город; она имеет в окружности не более двух часов езды и не окружена стеною; когда-то она существовала, но была разрушена в войне Тибетан с Бутанами; теперь не осталось и следов ее. Загородье богато Прекрасными Садами, так что город как бы утопает весь в зелени. Главные улицы довольно опрятны, широки и прямы; за то предместия неописанно грязны. Дома выстроены из камней, кирпича или просто из земли. В одном предместьи дома целого квартала выстроены из воловьих и овечьих рогов; это оригинальные, но весьма прочные здания, приятной наружности. Воловьи рога гладки и беловаты, овечьи же — шероховаты и черны. Из этого странного строевого материала составляют разные фигуры; домов этих не белят, чтобы они сохранили свой фантастический вид и только одни промежутки наполнены известью. Достопримечательнее всех зданий конечно — храмы; они похожи на описанные нами уже прежде, только громаднее и богаче. Но все эти постройки превосходит великолепный дворец Талэ-ламы, вполне заслуживающий общеизвестную свою славу.

Недалеко от северной части города, не более как в четверть часа дороги, возвышается посреди обширной долины крутой скалистый холм, как остров на море. Он называется Будда-Ла, т. е. "гора Будды", божья гора. На этом прочном [234] фундаменте, построенном природою, поклонники Талэ-ламы воздвигла великолепный храм, сделавшийся резиденциею их мнимого живого бога. Дворец состоит из множества соединяющихся между собою храмов разной величины и красоты; посреди их выступает один в четыре этажа, который великолепнее и выше всех остальных. Его купол и колоннады позолочены. Здесь царствует Тале-Лама; с этой высокой святыни он видит всю страну вдоль и поперег, и в годовые праздники смотрит на толпы богомольцев, падающих ниц у подножья скалы. Остальные храмы заняты бесчисленными ламами разных чинов; обязанность их — служить живому Будде. Две тенистые аллеи ведут из Ла-Ссы к Будда-Ла; по ним постоянно проходит множество пилигримов, перебирая четки, разъезжают придворные, богато одетые ламы, на резвых, великолепно убранных лошадях. Но не смотря на всю эту кипучую жизнь, около Будда-Ла царствует тишина; все серьезны и молчаливы; кажется, что все погружены в религиозные размышления.

В городе на оборот все беспокойно; повсюду толпятся продавцы и покупатели, везде крик, шум и гам. Благочестие и торговля привлекают сюда толпы из всех стран и Ла-Сса стала поэтому сборным пунктом всех азиатских народов; в ней вечный прилив и отлив.

Население состоит из Тибетан, Пебунов, Качисов и Китайцев. Тибетане принадлежат к большому монгольскому племени; они имеют черные волосы, небольшую бородку, мало-открытые глаза, выдающиеся скулы, короткий нос, большой рот и тонкие губы; кожа их смугла, но между высшим классом попадаются лица столь же белые, как европейские. Они обыкновенно среднего роста, проворны и ловки как Китайцы и притом сильны как Татары, страстно преданы гимнастическим упражнениям и пляске; походка их легкая, и можно бы сказать, по такту; характер добрый и прямодушный. На улице они всегда напевают молитву или народную песню; они набожны как Монголы, но не так легковерны. Относительно опрятности они не могут служить примером, но любят роскошь и великолепное платье. Волос на голове не стригут; они падают им на плечи; иные убирают голову разными нарядами. В последнее время щеголи начали зачесываться по китайски, т. е. заплетать множество маленьких кос, украшенных золотыми кораллами и дорогими каменьями. Они носят картузы в роде шляп, с широкими полями, [235] обшитыми черным бархатом и с красною кистью. В праздник же надевают красную шляпу, похожую на бирет Башкиров; только она немного шире и на полях висят многие кисточки. Длинные сюртук, застегнутый с правой стороны четырьмя пряжками, красный пояс и сапоги из красного или фиолетового бархата, довершают их костюм. Этот простой наряд очень красив. К поясу привязан желтый тафтяной мешок, в котором лежит неразлучная с ними деревянная чашка и пара длинных дорогих, но пустых кошельков, служащих только для украшения.

Женщины одеваются как мужчины — только волоса их заплетены в две косы, падающие на спину; кроме того носят еще короткое покрывало. Женщины бедных классов носят небольшие желтые фуражки, похожие на якобинские; богатые же только небольшую корону из жемчуга — очень красивое и дорогое украшение.

В Тибете существует странный обычая, которого нет нигде в мире. Женщины, выходя из дому, красят лицо свое черным клейким лаком, с целью сделать лицо возможно более отвратительным; они проводят по лицу несколько полос вдоль и поперек и тогда оно действительно не похоже на человеческое. Этот противный обычай введен в гористой Азии с давних времен (Ruysbroek ила Rubruquis, посланный Людовиком Святым в 1252 г. к татарскому Хану, пишет о женщинах гористой Азии: deturpant se turpiter, pingendo facies suas; т. e.:). Нам рассказывали об этом следующее:

Несколько сот лет тому назад жил Номехан или ламский регент, очень строгой нравственности. Тогда женщины еще не безобразили лица своего, но наоборот, изыскано наряжались. Разврат дошел до того, что проник наконец даже в святую семью — ламайское духовенство. В монастырях не было более порядка и они были близки к падению. Номехан принялся искоренять зло. Он повелел, чтобы ни одна женщина не смела выходить на улицу, не обезобразив лица своего вышеописанным образом; неисполнявшие этого приказания подвергались строгому наказанию и гневу Будды. Конечно, нужно было иметь большую неустрашимость и силу воли, чтобы обнародовать такой эдикт. Но удивительнее всего то, что женщины подчинились ему без всякого сопротивления. Предание не говорит ни об каких неприятных столкновениях до этому поводу, напротив, рассказывает, что [236] женщины с таким усердием начали пачкать свои лица, что мужья приходили в отчаяние. В настоящее время тибетские женщины считают такое изуродование религиозным долгом и чем более которая обезображает себя, тем более выказывает свое благочестие. В провинции самый строгий критик ничего не мог бы заметить против этого религиозного туалета, да кроме того там женщины и без того некрасивы; но в Ла-Ссе некоторые дозволяют себе отступления от обычая и закона церкви и выходят на улицу с чистым лицом. Они конечно не пользуются хорошей репутацией и при встрече с полицейскими должны закрывать лицо.

Говорят, что помянутый знаменитый эдикт Номехана восстановил тогда чистоту нравов и мы нисколько не хотим оспаривать этого. Но теперешние Тибетане ни в каком случае не могут служить образцами целомудрия и в этом отношении черные лица женщине не слишком увеличивают добродетель. Кроме закона на счет обезображивания лиц, женщины пользуются полною свободою; они ведут деятельную, трудолюбивую жизнь, и кроме хозяйства занимаются мелочною торговлею. Они продают товары в лавках и разносят их по домам. Деревенские же помогают мужьям в поле. Мужчины далеко не так деятельны, хотя и не ленятся; большею частью они прядут шерсть и ткут из нее разные материи. Их произведения называются пу-лу, очень часты, прочны и весьма разнообразны, начиная от толстых в роде кожи, до самых тонких и красивых мериносских материй. По уставу буддистской реформы все ламы должны носить красное пу-лу, и уже по одному этому требование на него очень значительно; кроме того оно вывозится в большом количестве в Монголию и северный Китай. Толстые материи очень дешевы, тонкие — недоступно дороги.

Значительную отрасль торговли Ла-Ссы составляют курительные свечи называемые по китайски Тсан-гианг. Они приготовляются из порошка разных душистых деревьев, смешанного с мошусом и золотым песком. Из этой смеси делают фиолетовое тесто и формуют его в цилиндрические палки, вышиною от 3-4 футов, употребляемые в монастырях и домах для сожигания перед истуканами Будды. Они сгорают весьма медленно, распространяя очень приятный запах и не потухают до конца. Тибетские купцы выгодно сбывают огромное количество курительных свечей в Пекине. В северном Китае [237] подделывают их и пускают в торговлю за настоящие; но те несравненно хуже тибетских.

Фарфору у Тибетан нет; но они делают очень хорошую посуду из других материалов. Самая употребительная вещь — это чайная чашка, которую каждый носит за пазухой или в мешке, привязываемом к поясу, как украшение. Эти чашечки делаются из корней дерев, растущих по тибетским горам; они очень хорошо выдолблены и покрыты лаком, сквозь который однако видны все жилки дерева. Начиная от Тале-ламы до последнего нищего, все пользуются одинаковыми чашками. А между тем в продаже имеются весьма дешевые и самые дорогие, даже во сто унций серебра штука. Сколько мы не старались узнать, в чем состоит превосходство одних перед другими, мы не нашли никакой разницы. Тибетане только думают, что в чашечках высшего сорта всякий яд делается безвредным. — Наша посуда была уже негодна, надо было купить новую; мы вошли в лавку одной женщины, весьма усердно испачкавшей свое лицо. Она показала нам чашки, но эти стоили 50 унций каждая; все наше состояние не хватило бы для покупки четырех подобных штук; мы выбрали другие и спросили: "Чик-ла, гатсэ-рэ", т. е. "почем за штуку?" — "Пара унцию, Ваши Высочества", был ответ, и мы купили их.

Пу-лу, курительные свечи и чайные деревянные чашки три главные предмета Тибетской торговли; все остальные товары очень плохи. Землепашество также не процветает, потому что здешняя гористая страна не удобна для возделывания полей, и земля обработывается в одних лишь долинах; пшеницу и рис сеют мало, больше всего черный ячмень, Тсинг-ку, из которого приготовляют тсамбу, ежедневную пищу простого народа. В самой Ла-Ссе нет недостатка в баранах, лошадях и яках; на рынках продается также вкусная рыба и свинина, последняя по весьма высокой цене, недоступной для бедного класса. Вообще Тибетане живут очень скромно; их обыкновенная пища: чай с маслом и тсамба; странно смотреть, как иной богач пьет такую простую, дешевую жидкость из чайной чашки, стоющей иногда двести рублей и более. Говядину никогда не подают при обыкновенном обеде; ее едят только как лакомство. На пирах ее подают в двух блюдах: вареную и сырую; Тибетане едят оба сорта с одинаковым аппетитом и запивают напитком, приготовленным из ячменя. [238]

Тибет очень богат драгоценными металлами: золото и серебро добываются там легко и в таком количестве, что и простые пастухи умеют очищать его. Нередко сидят они в лощине у огня, разложенного арголами и плавят золото; стада же пасутся вблизи. Этим множеством металлов объясняется, почему в стране такое довольство в деньгах, тогда как жизненные припасы очень дороги. Тибетане имеют только серебряные монеты, немного больше, но тоньше франка; на одной стороне находится тибетская, персидская или индийская надпись, на другой венок из 8 цветков. При мелочной торговле монету разламывают на куски, с несколькими цветками на каждом и смотря потому, сколько цветков находится на куске, означается ценность. Целая монета называется Чан-ка, половина с четырьмя цветками Че-пче; То-кан имеет пять, Каян три цветка; при больших оборотах платят серебряными слитками, вешаемыми на римских весах, по десятичному счету. Простой народ считает обыкновенно по своим четкам: купцы по большей части употребляют китайский суан-пан, ученые арабские цифры, введенные здесь издревле. Мы видели много ламайских рукописных книг с рисунками и астрономическими знаками; — обозначенных арабскими цифрами. Некоторые отличаются несколько от наших, особенно цифра 5, которую они пишут обратно: ***.

Тибет одна из богатейших и вместе с тем одно из беднейших стран в мире: богатая неимоверно серебром и золотом, она бедна всеми необходимейшими жизненными припасами. Народное богатство переходит в руки немногих, особенно же пожирают его монастыри. Это огромные хранилища, в которые золото и серебро всех среднеазиатских стран течет тысячью струями. Ламы получают деньги от благочестивых жертвователей и лихоимствуют ими до такой степени, что даже Китайцы, хотя сами большие обиралы и плуты, приходят в негодование. Таким образом деньги накопляются в сундуках богатых людей, а народ терпит нужду даже в пище, платя за все неимоверно дорого: поэтому в Тибете так много пролетариата. Мы видели в Ла-Ссе очень много нищих: они ходят по домам, прося горсть тсамбы: просят же они не словами, а выражают это тем, что протягивают сжатую руку, поднимая большой палец. Мы должны однако отозваться с большою похвалою о Тибетанах, вообще очень добродушных и милосердых: они не отпустят почти ни одного нищего, не подав ему милостыни. [239]

Из иностранцев, составляющих население Ла-Ссы, самые многочисленные Пебуны. Они Индийцы из Бутана, по той стороне Гималаи, небольшие, крепкие и проворные люди. Их кожа темнобурого цвета, лицо круглее чем у Тибетан и черные глаза имеют хитрое выражение. На лбу у них красное пятно, подкрашиваемое ими каждое утро. Они носят всегда сюртук из фиолетового пулу и поярковую шляпу такого же, но более темного цвета: выходя из дому, Пебунь обвертывает около шеи 2 раза шарф и закидывает оба конца его назад на плечи. Пебуны единственные металлических дел мастера: только в их квартале найдешь кузнецов, котельщиков, медников, золотых дел мастеров, бриллиантщиков, механиков, даже химиков и врачей. Мастерские их находятся в подвалах, и нужно спускаться в них по ступенькам, и через низкий, узкий ход. На дверях их домов нарисованы красный шар (солнце) и белое полулуние: мы к сожалению забыли спросить, что обозначают здесь солнце и луна. Между Пебунами много хороших мастеров, работающих серебряные и золотые вещи на монастыри и также разные другие наряды; их работы не уступают лучшим европейским произведениям. Они позолочивают также крыши храмов; позолота прочна, не портится ни от каких перемен погоды и не сходит очень долго; можно сказать, что она вечно нова. Пебунских позолотчиков выписывают из самых отдаленных монастырей Монголии. Они также великолепные красильщики: их краски ярки и так прочны, что материя скорей изорвется, чем полиняет. Но им дозволено красить только пу-лу, крашение же иностранных материй запрещено, верно для того, чтобы усилить сбыт местных произведений. Пебуны вечно смеются и шутят, в их характере лежит детское веселье. За работой они постоянно поют. Они исповедуют Индийский Буддаизм, но оказывают тоже большое уважение к ламским обычаям и празднествам. Хотя они не приняли реформу Тсонг-Кабы, в большие праздники все-таки преклоняются у подножия Будда-ла, чтобы показать тем свое благоговение перед Тале-ламою.

Особенно замечательна еще одна часть жителей Ла-Ссы — Качисы, т. е. Мусульмане происходящие из Кашмира. Их легко отличись от других народов, менее образованных, по турбану, длинной бороде, важной походке, красивом, выразительном лице и по чистой, богатой одежде. Они имеют в Ла-Ссе своего губернатора, совмещающего в своей особе главного начальника, пашу и [240] муфты и признаваемого тибетским правительством. Качисы поселились здесь уже за несколько столетий; бросив свою родину по причине сильных притеснений со стороны Англичан, они перешли в Тибет и живут здесь очень хорошо. Но по сие время они состоят в сношениях с Кашмиром. Их губернатор, который был к нам дружественно расположен, знал, что Пелины из Калькутты, т. е. Англичане, владетели Кашмира. "Этих Пелинов я считаю самыми хитрыми людьми в свете", говорил он; "они забирают в свою власть все страны Индия, одну за другою, втягивая в свои интересы их регентов. В Кашмире есть пословица: "Мир принадлежит Аллаху, земля — паше, а компания английская распоряжается".

Качисы составляют богатейшую часть населения Ла-Ссы; они ведут торговлю полотнами, предметами роскоши и туалета, серебром и золотом; они же и менялы. Этим объясняются персидские надписи на монетах. Ежегодно несколько мугаметанских купцов отправляются в Калькутту; им одним только дозволяется переходить англо-индийскую границу. Тале-Лама дает им паспорты и конвой до Гималая. Они привозят с собою ленты, галун, ножи, ножницы и другие металлические товары и небольшой выбор шерстяных материй. Шелки и сукна выписывают они из Пекина; сукна русской фабрикации дешевле калькутских. Качисы ревностные Магометане и имеют в Ла-Ссе свою мечеть. И даже в столице Тале-Ламы Качисы не стесняются выказывать все свое презрение к суеверным обычаям Буддаизма. Первые переселенцы женились на Тибетанках, принявших ислам, но потом они заключали брак между собою и таким образом в самом центре Буддаизма образовался отдельный народ, отличающийся от туземцев платьем, нравами, языком и верою. Их считают безбожниками, ибо они не падают ниц перед Тале-ламою и не молятся в монастырях. Но не смотря на ото, они богаты и всесильны и когда выходят на улицу, все уступают им дорогу и высовывают языки в знак почтения.

Тибетане, кланяясь друг другу, снимают фуражку, высовывают сколь возможно более язык и одновременно почесывают себе рукою у правого уха.

Проживающие в Ла-Ссе Китайцы почти все солдаты или чиновники; оседлых же очень мало. Тибет и Китай всегда вели взаимную торговлю, но часто и воевали друг с другом. Манджурская династия скоро поняла всю важность доброго согласия с столь [241] влиятельным в Монголии Тале-ламою и поддерживает дружеские отношения. Она содержит при дворе его двух великих мандаринов, называемых Кин-Чаи, "особые уполномоченные". Они при известных случаях передают Тале-ламе от имена императора доброжелательные поздравления и поддерживают его в столкновениях с соседними народами. Но все это одна маска: настоящая причина та, чтобы показать религиозным Монголам уважение правительства к их святыне и расположить их в пользу китайского императора, оказывающего такое благоговение перед живым Буддою, царствующим с Будда-Ла. Оба Кин-чаи могут при этом зорко следить за ходом дел в Тибете и в соседних странах.

В тридцать пятом году царствования императора Киев Лонга. пекинский двор назначил в Ла-Ссу двух уполномоченных, из которых одного звали Ла, а другого — Пу. Народ назвал их Кин-Чаи Лопу, последнее слово значит репа и народ, всегда неблаговолящий Китайцам, очень тешился таким смешным прозвищем. Этих двух мандаринов в особенности недолюбливали за их дерзкое вмешательство во внутренние дела, решение которых принадлежало одному Тале-ламе. Они привели в Тибет и китайские войска, под предлогом защищать страну от непализийских народов. Но настоящая цель была покорить себе Тибетан, упорно сопротивлявшихся противузаконным поступкам мандаринов. Тогдашний Номехан употреблял все свое влияние, чтобы ограничить власть Кин-чайев. Раз, когда он отправлялся к ним, молодой лама бросил в носилки записку с словами: лопу, ма, са! т. е. "берегись репы!" Такое неопределенное предостережение не удержало однако Номехана от визите. Но когда он разговаривал с послами, в комнату вбежали китайские солдаты, убили его и отрезали ему голову. Тибетанский повар, служивший мандаринам и бывший в соседней комнате, вбежал сюда, охватил его голову, и, насадив ее на пику, обежал с нею все улицы, вызывая народ к мести. Город взволновался. Все взялись за оружие, и Кин-чаи первые пали жертвою ярости народа. Где только попадались Китайцы их убивали на месте и эта страшная резня распространилась по всему Тибету до границ китайских провинций Ссе-Чуэн и Юн-Нан. Император выслал против бунтующих войско, но оно было побеждено Тибетанами; тогда правительство императора начало переговоры, в которых китайская политика взяла верх, как всегда. [242]

С тех пор все идет по старому и между обоими государствами господствует полное согласие.

Китайцы не содержат в Тибете большого войска. От Ссе-Чуэна до Ла-Ссы солдаты размещены только по сторожевым станциям, для конвоя императорских курьеров и чиновников; в Ла-Ссе находится только несколько сот человек — в качестве телохранителей посланника. От столицы на юг до Бутана тянется такая же сторожевая линия, но караул здесь очень плох. На границе стоят китайские и тибетские солдаты, оберегая переход через гималайские горы, по другой стороне которых стоят уже английские стражи. Кроме упомянутых Китайцев, других нет в Тибете и въезд в эту страну строго запрещен. Все китайские солдаты и мандарины получают жалованье от пекинского правительства, и, прослужив здесь обыкновенно три года, сменяются другими. Некоторые испрашивают дозволение остаться в Ла-Ссе или в других городах, по дороге к Ссе-Чуэну, но их очень мало. Они всеми мерами стараются надувать Тибетан и приобрести состояние. Иные женятся на Тибетанках. Редкий Китаец привязан к жене своей и дочерям; нажившись хорошенько, он берет с собою только сыновей и уезжает на родину, бросая остальную семью. Тибетане боятся Китайцев, Качисы презирают их, а Пебуны насмехаются над ними.

Наши иностранные лица с самого начала не остались незамеченными и обращали на себя большое внимание жителей Ла-Ссы: на улицах все останавливались и смотрели на нас. Одни считали нас за муфти из Кашмира, другие — браминами или ламами из северной Монголии, иные же купцами из Пекина, переодевшимися для того, чтобы можно было присоединиться к посольскому каравану. Но когда все уверились, что мы не из Кашмира, не из северной Монголии и не из Индии или Китая, то решили, что мы белые Азары. Это звучное слово было нам незнакомо и мы спросили: каких людей называют этим именем. Нам объяснили, что это многочисленное племя Индии, самые ревностные Буддисты, отправляющие иногда пилигримов в Ла-Ссу. Азары, бывшие здесь до нас, имели темную кожу, а так как наша была белая, то нас и назвали белыми Азарами. Мы конечно должны были отклонить от себя и эту честь. Но что сначала было одним только любопытством, стало теперь серьезным вопросом: многие начали считать нас Русскими или Англичанами из Калькутты, приехавшими сюда узнать местность и людей, [243] составить ландкарты и потом пожалуй и завоевать область Тале-ламы. Если бы мнение это утвердилось в народе, нас могли бы и казнить, разрубив по обычаю страны на четыре части; ибо в Тибете ненавидят Англичан, считая их ненасытными завоевателями и весьма недоверчивы к ним. Мы потому решились положить конец всем подозрениям и загадкам. В Ла-Ссе закон повелевает всем иностранцам явиться к полицийместеру города. Мы так и поступили, объяснив, что мы из Франции, страны лежащей под западным небом и пришли сюда проповедовать христианство. Полициймейстер был очень сух, как истинный бюрократ; он флегматично вынул из-за уха бамбуковую писчую палочку, записал наши слова и, вытирая палочку волосами, повторил несколько раз: "Франция, христианская вера" и потом, заткнув перо за ухо, сказал: як порэ, т. е "хорошо". Мы ответили тему-шу, "останься с миром", высунули язык и ушли, весьма довольные тем, что покончили с полициею. Теперь мы мало заботились о том, что народ будет думать о нас. Пробыв так долго в Китае, под гнетом стеснительных законов, мы были рады, что очутились в гостеприимной стране, где были свободны, как птицы. Тибетане не так исключительны, как Китайцы: в Ла-Ссе может поселиться всякий иностранец, может торговать или заниматься ремеслами и никто не стесняет свободу его действий. Что Китайцы не ездят в Тибет и не поселяются здесь — вина пекинского правительства, запрещающего это своим подданным. И еслиб Англичане не наводили страх на Тале-ламу своими завоевательными планами, то и они имели бы свободный доступ в Тибет.

Мы доказали прежде сходство Буддаизма с Католицизмом. Рим и Ла-Сса, Папа и Тале-лама (Не Далай или Далаё-лама, но Тале-лама. Монгольское слово Тале значит море. Великого ламу Тибета называют так потому, что он считается морем мудрости и могущества.) также представляют интересное сходство. Правление в Тибете находится в руках духовенства, как и в церковной области Италии. Тале-лама церковный и политический глава страны; в его руках законодательная и исполнительная власть, он управляет всем. Сводом законов служит обычай и некоторые уставы Тоонг-Кабы. Когда он превращается, т. е. умирает, душа его переселяется в ребенка и [244] существование Будды не прерывается. Выбор производятся Гутукту-ламами (в роде кардиналов), первыми сановниками иерархии после Тале-ламы. Как видимый бог, Тале-лама не может нисходить с высоты своей святыни до того, чтобы заниматься всеми земными мелочами; ему докладывают только самые важные дела и то на столько, сколько ему угодно. Его власть ничем не ограничена.

За Тале-ламою, которого Тибетане величают также Ниан-Нган-Рембучи, т. е. "высочайший клад", стоит выше всех Номехан или духовный царь, называемый Китайцами Тсанг-ванг, т. е. "царь Тибета". Он назначается Тале-ламою из Шаберон, служит пожизненно, и может быть лишен места только в случае политического переворота. Им и четырьмя Калонами управляется страна. Калоны назначаются тоже Тале-ламою из лиц по списку, составленному Номеханом; они не духовного звания и должны быть женаты. Продолжительность службы Калона неопределена; когда Номехан находит его недостойным, он докладывает Тале-ламе, который может удалить Калона, если находит обвинение справедливым. Низшие чиновники назначаются Калонами большею частию из духовных. Провинции делятся на округа, которыми начальствуют Гутукту-ламы. Они небольшие духовные государи, получающие право власти от Тале-ламы. Иные из них часто ведут войны с соседями, к которым побуждают их грабеж и пожары; самый сильный из них Банджан-Рембучи, который живет в Джаши-лумбо, "горе оракула"; этот город столица южного Тибета и находится в восьмидневном расстоянии от Ла-Ссы. Теперешний Банджан знаменит своею великою святостью: его последователя говорят, что он не уступает в ней Тале-ламе и его духовная власть так же велика, как и последнего. Но общественное мнение такое, что светская власть Тале-ламы превосходит власть Банджана-Рембучи. Рано или поздно между обоими соперниками наверно произойдет серьезное столкновение.

Теперешний Банджян-Рембучи человек лет 60, величественного роста и по годам своим удивительно бодр и свеж. Нам рассказывали, что он происходит из Индии: первое воплощение его произошло будто за несколько тысяч лет, в знаменитой стране Азаров. Физиогномисты в Ла-Ссе, узнавшие в нас белых Азар, советовали нам ехать к нашему соотчичу Банджану-Рембучи, у которого найдем радушный прием. Ученые ламы, занимающиеся буддистской генеалогией, объясняют, что [245] Банджан, переселявшийся столько раз в Индустане, очутился наконец по той стороне Тибета и набрал своею резиденциею Джаши-Лумбо. Он пользуется неимоверным уважением. Тибетане, Монголы и другие Буддисты называют его "великим свитым" и, произнося его имя, складывают руки и подымают глаза к небу. Они считают его всесведущим, уверяют, что он говорит на всех языках мира и может объясняться с пилигримами целого света. Особенно Монголы верят в его великую чудотворную силу и во всяких нуждах и опасностях всегда молятся ему как Бокте, т. е. "святому". Пилигримы, посещающие Ла-Ссу, всегда отправляются отсюда в Джаши-Лумбо, на поклонение Банджану. Ежегодно монгольские караваны привозят туда несметные богатства. Банджан берет золотые и серебряные палочки правоверных и дарит им взамен кусочки своего старого, изношенного платья, бумажки с тибетскими надписями, маленькие фигурки из жженой глины и красные пилюли, исцеляющие будто от всяких болезней. Пилигримы с благоговением берут все эти безделицы, зашивают их в ладонки и постоянно носят при себе.

Все, странствующие в Джаши-Лумбо, духовные и светские, мужичины и женщины, поступают в братство Келанов, основанное Банджаном. Все Буддисты мечтают о счастии принадлежать к этому братству и можно предвидеть, что оно в будущем произведет большие перевороты в гористой Азии, Уже теперь ждут великой катастрофы, о которой распространены пророчества разного рода. Говорят именно, что при новом переселении святой из Джаши-Лумбо, т. е. Банджан-Рембучи, не воплотится вновь как доселе, в западном Тибете, но в степях, обитаемых Уриянгваями, в Тиая-шан-пэ-лу, между небесною горою и Алтаем. Много лет он проживет в безызвестности, молитвой и добрыми делами приготовляясь к великим событиям будущего. Тогда вера ослабеет в сердцах многих и только принадлежащие к братству Келанов не поколеблются в ней. В то несчастное время Китайцы займут горы и долины, и употребят все меры, чтоб завладеть достоянием Тале-ламы. Но это не долго продлится: Тибетане восстанут поголовно и в один день все Китайцы будут убиты, так что ни один не вернется на родину. Через год после этого кровавого дня, император вышлет против Тибета многочисленное войско: тогда кровь польется струями, реки сделаются от нее красны и наконец Китайцы [246] все-таки останутся повелителями страны. Но и это не долго продлится. Тогда Банджан явится народу и сделает воззвание к Келанам. Мертвые, принадлежавшие раз к этому братству, восстанут и все соберутся в Тиан-шан-пэ-лу, в обширной долине. Там Банджан раздаст всем ружья и стрелы и предводительствуя сам громадным войском, истребит всех Китайцев. Тогда он завоюет Тибет, Китай, Монголию и великое государство Ороса (Россию) и станет всемирным владыкой. Тогда вновь процветет Буддизм, везде воздвигнутся монастыри и буддистские молитвы раздадутся по всему свету.

Мы приводим только общий очерк пророчества, распространенного в народе со всеми подробностями каждого эпизода. Весь буддистский мир верит в это пророчество, даже проживающие в Ла-Ссе Китайцы; не смотря однако на это, они совершенно спокойны, надеясь, что это время еще далеко. Впрочем теперь уже все чуют, что Банджан подготовляет большую революцию, которой он будет главою. Все свободное. от молвив время он проводит в военном обучении Келан. Он сам пользуется славой искусного стрелка из лука и ружья и хорошо владеет копьем; он приготовляет большую конницу и множество больших собак, которые должны помогать во время войны.

Весь народ, особенно же Келане, так сроднились с этими странными мечтами, что скорая революция в Тибете вещь очень возможная. По смерти великого ламы из Джаши-Лумбо стоит только какому-нибудь ловкому смельчаку появиться в Тиан-шан-пэ-лу, провозгласить себя Банджаном-Рембучи и собрать под святое знамя Келанов. Уже теперь Банджан приобрел такое влияние посредством преданного ему братства, что Тале-лама потерял отчасти свое прежнее значение. И это очень понятно. Во время нашего пребывания в Ла-Ссе, на троне Тале-ламы сидел девятилетний мальчик; трое его предшественников умерли насильственною смертью, не достигнув совершеннолетия, т. е. 20 лет. Банджан, очень ловкий и властолюбивый человек, воспользовался продолжительным междуцарствием, чтобы усилить свое влияние. В 1844 г. в Тибете произошли важные события, имеющие связь с предыдущим и потому мы расскажем об них вкратце.

Население Ла-Ссы весьма было опечалено по поводу смерти трех следовавших один за другим Тале-лам, в их юношеских годах; общественное мнение гласило, что дело не обходилось без [247] убийств; на улицах и в монастырях рассказывали даже обстоятельства, сопровождавшие смерть каждого. из них. Первого Тале-ламу будто удавили, второй был задушен в своей спальни, третий же отравлен вместе со всеми членами своего многочисленного семейства. Настоятеля великого монастыря Калдана, очень преданного Тале-ламе, постигла та же участь.

Все эти злодейства приписывались тогдашнему Номехану; даже все четыре Калоны (министры) нисколько не сомневались в этом, но не могли отомстить смерти своих повелителей, потому что Номехан имел сильную партию. Он был Си-фан из княжество Янг-ту-ссе, в провинция Кан-су; достоинство Ту-сее было наследственно в его семье и многие из его родственников давно уже жили оседло в Ла-Ссе, были богаты и сильны. Когда он вступил в должность Номехана, он был еще молод; но его властолюбие тогда уже выказалось. Он употребил свои богатства и все влияние своих родных, чтобы приобресть себе преданную партию. Особенно важно было для него приобресть расположение духовных и для этого он взял под свое особенное покровительство большой монастырь Сэра. Он находился от Ла-Ссы не более часовой езды и в нем живут пятнадцать тысяч монахов. Номехан осыпал их милостями, даровал монастырю многие привилегии и большие доходы; важнейшие государственные места раздавались тамошним ламам. За то они слепо были преданы Номехану; они составили даже список его добродетелей и признали его святым первого разряда, почти равносильным с Тале-ламою. Таням образом Номехан, имея сильную опору, приступил к исполнению своих планов и трое Тале-лам лишились жизни, чтобы доставить ему регентство.

Такого человека трудно было одолеть и Калоны не решились открыто действовать против него; они только за одно с другими работали над его падением. Гутукты выбрали нового Будду или, лучше сказать, объявили, что душа Будды перешла в такого то ребенка. Номехан оказал ему должное благоговение, вероятно с целью, своевременно заставить душу его сделать новое переселение. Между тем все четыре Калоны вошли в соглашение с Банджаном Рембучи. Император Китая знал обо всем и содействовал им. В 1844 г. было отправлено в Пекин посольство с этою целью, и императорское правительство занялось тибетскими делами, тем более, что манджурская династия раз навсегда объявила себя торжественно защитником Тале-ламы: Номехан же, [248] будучи родом из Янг-ту-ссе, в провинции Кан-Су, как китайский подданный, подлежал императорскому суду; к тому же был великолепный случай упрочить в Тибете свое влияние и могущество.

Поэтому император послал в Ла-Ссу уполномоченного, того самого Ки-шана, который во время англо-китайской войны играл такую важную роль в Кантоне при переговорах. Он Манджур и действительно человек с великими способностями. Он начал свою служебную каррьеру писцом в одном из шести больших судов Пекина. Еще в молодости он достигнул высоких степеней и его практический такт был так велик, что он на 23-м году от роду назначен был наместником провинции Го-нан. Через три года он получил место вице-короля, но был сменен за то, что не принял предохранительных мер против разлива реки Гоанг-Го. Не долго однако жил он в немилости. Скоро он опять был назначен в вице-короли в провинцию Шан-Тонг, потом в Ссе-Чуэне и наконец в Пе-че-ли. Он в тоже время получил красную пуговицу, павлиное перо и желтый мундир вместе с титулом Геу-я, т. е. императорского принца и некоторое время был даже Чунг тунгом, т. е. он достиг всех высших степеней, которые вообще доступны Мандарину. Во всей, империи только восемь Чумг-тунгов: четыре из Манджур, четыре из Китайцев; они составляют тайный совет императора и каждый имеет право писать прямо государю. В 1839 г. Ки-шан был послан в Кантон вице-королем провинции Куанг-тунг и императорским коммисаром, чтобы начать вновь переговоры с Англичанами о мире, прерванные его предшественником Лин-ом. Ки-шан тотчас понял, на сколько Европейцы превосходили Китайцев и что в случае войны последние непременно проиграют. Его переговоры с английским уполномоченным Эллиотом довели к тому, что Китай отделался уступкою Англичанам маленького острова Гонг-Конга, и чтобы упрочить доброе согласие между королевою Викторией и императором Тао-Куангом, Ки-шан дал великолепный бал. Но интриги и происки Лина в Пекине побудили императора не признать договора. Ки-шан был обвинен в подкупе, в продаже небесного царства морским чертям. Император написал ему громовое письмо, объявил его достойным смертной казни, и повелел тотчас вернуться в Пекин. Здесь, вопреки ожиданиям, император пощадил его жизнь, но лишил всех должностей, чинов, титулов [249] и отличий, конфисковал его имущество, велел, срыть его дом, продать жен его с аукциона, его же самого сослал в Монголию. Но Ки-шан имел при дворе влиятельных друзей и им удалось исходатайствовать его помилование в 1844 г. Теперь этот талантливый человек был послан в Ла-Ссу уполномоченным. Он не получил обратно красной пуговицы на шапку, но ему дали синюю; он вспучил также павлиное перо, но не имел еще права носить желтый мундир. Его пекинские друзья сложились и выстроили ему великолепный дом. Послание в качестве Кин-чан-я, было все еще некоторым родом изгнания, но, сделав первый шаг, он мог уже постепенно возвышаться.

Тотчас по прибытии в Ла-Ссу он вошел в сношение с четырьмя Калонами и Банджаном-Рембучи, арестовал Номехана, сделал допрос его приближенным и велел им вбить бамбуковые иглы под ногти, чтобы скорее допытаться правды. Китайцы говорили нам: "Этим средствам отличили правду от лжи и открыли преступление Номехана". Он сам сознался в своей вине, не доводя себя до пыток; он сознался в удавления первого, задушении второго и отравлении третьего Тале-ламы. Составили протоколы на китайском, монгольском и тибетском языках, подписанные Номеханом и его соучастниками; Банджан-Рембучи, четыре Калона и китайский уполномоченный приложили к ним свои печати и их тотчас отправили в Пекин.

Все это делалось тайно. Но три месяца спустя тибетская столица была в страшном волнении. На воротам дворца Номехана и на главных улицах прибит был императорский эдикт на трех языках, обведенный каемкой из крылатых драконов. Его содержание было очень важно. Сначала были перечислены обязанности могущественных и незначительных князей; за тем следовало воззвание к владыкам, царям, князьям, начальникам и народам идти по пути добродетели и правды, если они не хотят подвергнуться гневу неба и великого хана; потом император объявлял во всеобщее сведение преступления Номехана и осуждал его на вечное изгнание на берега Самгалиен-Ула, в самую дальнюю часть Манджурии; эдикт оканчивался обычною фразою: "да все дрожат и повинуются!"

Народ толпился у этих объявлений; составлялись небольшие кружки, рассуждавшие об этой новости, сначала в полголоса, но потом уже явно: негодование и волнение постоянно возрастало. Оно было вызвано не падением Номехана, вполне заслужившего [250] свою участь, но вмешательством Китая, которое народ счел оскорблением и которого он боялся. Больше всех пришло в ярость 15,000 монахов Сэры. Преданные душою и телом своему покровителю, они восстали, вооружились чем могли и поспешили в Ла-Ссу. Еще издали слышан был их крик и подымались столбы пыли. Народ кричал: "Вот идут монахи из Сэры!" Они пришли и прежде всего порвались во дворец китайского уполномоченного. "Убейте Ки-шана, смерть Китайцам!" кричали 15,000 голосов. Они обыскали весь дворец, но никого yе нашли; Ки-шан скрылся в доме одного Калона; а его люди рассеялись по городу. Ламы разделились на толпы; одни направились во дворец Номехана, другие к домам Калонов, требуя выдачи Ки-Шана. Им отказали и тогда началась резня; один Калон был разорван на куски, трое остальных были изранены. Между тем другие освободили Номехана из тюрьмы и хотели с триумфом перенесть его на руках в Сэру. Но он уклонился и употребил все старание, чтоб успокоить лам, доказывая им, что этим могут только еще более повредить ему. Он говорил, что должен ехать в Пекин, оправдаться перед императором, а теперь должно покориться декрету. Ламы не хотели успокоиться; но с наступлением, ночи они вернулись в Сэру, с твердым намерением, придти на другой день опять. И действительно они собрались на другое утро. Но на равнине перед городом расставлено было множество китайских и тибетских солдат. Ломы оробели, и когда раздались звуки морских раковин, они бросили оружия, побежали в монастырь, взяли молитвенники и затянули в храме хоровые гимны, как будто ничего не случилось.

Через несколько дней Номехан с сильным конвоем был отправлен в Ссе-Чуэн. В Ла-Ссе не могли понят, почему человек, не боявшийся убить трех владык буддистской церкви, не воспользовался восстанием монахов; ему стоило бы промолвить одно слово и все Китайцы в Ла-Ссе были бы убиты и восстание распространилось бы во всем Тибете. Но Номехан был только отважный убийца, а не храбрый: предводитель. Ки-шан хотел также наказать соучастников Номехана, но Калоны воспротивились этому, говоря, что им одним, а не Китайцам принадлежит власть судить этих преступников. Против этого он конечно ничего не мог возражать.

В Номеханы избран Шаберон из монастыря Ран Чан, 18-ти летний юноша. Во время нашего приезда в Ла-Ссу, [251] Тале-лама и Номехан были несовершеннолетние, а регентом был первый Калон, старавшийся всеми мерами противудействовать китайскому уполномоченному, который, пользуясь слабостью тибетского правительства, стремился усилить влияние Китая.

(пер. ??)
Текст воспроизведен по изданию: Путешествие через Монголию в Тибет, к столице Тале-Ламы. Сочинение Гюк и Габе. М. 1866

© текст - ??. 1866
© сетевая версия - Thietmar. 2015
© OCR - Иванов А. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001