-

ЭВАРИСТ РЕГИС ГЮК

ПУТЕШЕСТВИЕ ЧЕРЕЗ ТАТАРИЮ, ТИБЕТ И КИТАЙ

В 1844, 1845 И 1846 ГОДАХ

SOUVENIRS D'UN VOYAGE DANS LA TARTARIE, LE THIBET ET LA CHINE PENDANT LES ANNEES 1844, 1845 ET 1846

ГЛАВА VII.

Неопрятность Монголов. — Понятия лам о переселении душ. — Кочующая жизнь. — Водяные птицы. — Юэн-Янг. — Рыбная ловля. — Ку-куо или бобы святого Игнатия. — Река Пага-Голь. — Министр ортуского края.

Мы сделали около шатра окоп и расположились как можно удобнее. Седла и покрышки верблюдов заменяли нам тюфяки и мы имели мягкую постель. Уже полтора месяца были мы в дороге и до сих пор не пришлось нам переменить платье, в котором таким образом развелись всякие насекомые. Китайцы и [106] Монголы привыкли к ним, но для Европейцев это не малое мучение. Самое величайшее неудобство наших длинных путешествийсоставляли, скажем без церемоний, вши. Два года претерпевали мы часто в дороге голод, жажду, холод и бурю, опасались разбойников и диких зверей, топи и обрывов, подвергались всякого рода лишениям и опасностям. Но все это нечего не значило в сравнении с тем, что терпели мы от этих насекомых.

К счастию, мы купили в Чаган-Курэне на несколько сапэк ртути и она оказала нам великолепную услугу. Один Китаец дал нам этот совет. Берут лот ртути, смешивают ее с старыми разжеванными в кашицу чайными листьями и прибавляют туда не много слюны, потому что вода не действует так хорошо; массу эту стирают, пока ртуть не распадется на мельчайшие шарики. Этим составом пропитывают шерстяной шарфик и высушив его, обвязывают им шею. Насекомые скоро опухают, краснеют и быстро умерщвляются.

В Китае и Монголии приходится употреблять это полезное средство ежемесячно; в противном случае приютишь у себя злых гостей. Стоит только посидеть минуту в монгольском шатре или китайской хижине и вши непременно заползут в ваше платье. Монголы знают это верное средство противу насекомых, но ненуждаются в нем: они живут с детства в такой нечистоте и привыкли к ней; разве когда насекомые уже чрезвычайно разведутся и сильно беспокоят их, тогда они употребляют противу них меры. Они снимают с себя платье и охотятся за этою дичью; это считается хорошим препровождением времени; друзья; и гости охотно участвуют в нем. Только ламы не убивают насекомых, а забрасывают их как можно дальше живыми. По их учению о переселении душ, они тем совершили бы убийство. Впрочем, мы тоже встречали лам, не очень строгих в этом отношении. Они говорили, что ламе конечно не следует убирать никакого живого существа, не потому, что в него могла переселиться душа человека, а потому, что убиение живой твари вообще не соответствует мирному занятию духовного, который должен всегда лишь молиться и жить с Богом.

Но иные ламы доходят в этом до смешного. Когда они увидят по дороге живое существо, они останавливают лошадь и объезжают его. Сознавая однако, что несмотря на все предосторожности невольна ежедневно убивают много живых существ, они [107] часто постятся и падая виц, произносят разные молитвы, чтобы испросить прощение этих грехов.

Нам уже не раз приходилось упражняться в портняжьем, и сапожничьем мастерствах; теперь мы упражнялись в прачешном и с невыразимою радостию надели чистое белье и платье. Мы были очень довольны нашею стоянкою и скоро оправились от утомления последних дней. Погода стояла прекрасная: день был теплый, ночи были светлые, звездные и топлива было в изобилии, хороший луг для животных и местами селитровый пласт, облизываемый верблюдами как лучшее лакомство. Мы вставали с рассветом, оделись, сложили козлиные кожи и убрали шатер, стараясь соблюдать порядок и чистоту. На свете все относительно: Европеец смеялся бы над внутренним устройством нашей палатки, а Монголов оно приводило в удивление. Наши чайные чашки и котлы были чисты, платье мало засалено, словом, мы и шатер наш составляли исключение среди кочевников. Убравши свой дом, мы все вместе помолились Богу и разбрелись потом по степи, куда кому вздумалось, размышляя о религиозных предметах. Нам не нужно было книги для возбуждения таких мыслей; в этом торжественном степном безмолвии думается невольно о ничтожности всего земного, о величии Бога и неисчерпаемости Его всемогущества. Мы думали о кратковременности нашей жизни и о том, как следует приготовить себя для другого мира. В степи сердце человека впечатлительней и ничем не стесненно.

После таких размышлений мы принялись за дело. Каждый из нас взял мешок и все отправились собирать арголы. Кто не вел кочующей жизни, не поймет удовольствия такого занятия. А между тем очень и очень обрадуешься, найдя между высокой травой и кустами кусок аргола, также как охотник, поймавший добычу, или рыболов, вытаскивающий рыбу. Мы принесли собранное в шатер, отломили кусок кирпичного чаю, приготовили его и овсянку: это был завтрак. Потом Самдаджемба занялся животными, а мы читали молитвенник. В полдень мы немного заснули, потому что ночь манила прогуливаться при лунном свете. Днем все было тихо; но с наступлением ночи степь оживилась и тишина заменилась шумом. Водяные птицы стадами прилетели к прудам, оглашая воздух своим щебетаньем. В Монголии стаи перелетных птиц попадаются очень часто; они принадлежат к [108] тем же породам, как и европейские: дикие гуси и утки, аисты, кулики, и т. под.

В Монголии попадается еще водочная птица, Юэн-Янг, живущая на всех реках и болотах: она величиною с утку, с круглым, но не с плоским клювом; голова ее красна и испещрена небольшими белыми точками; хвост черный, остальное тело прекрасного пурпурового цвета. Меланхолический крик этой птицы, похож на продолжительный вздох человека, или на стоны бального. Эти птицы живут по парно, любят уединенные болотистые места, играют на поверхности воды и никогда не разлучаются. Юэном зовется самец, Юангом самка; оба вместе Юэн-Янг; Китайцы говорят, что эта птица в разлуке с своей парой скоро умирает.

Мы часто видели в Монголии еще одну, незнакомую нам птицу. Она величиною с перепелку, с синим ободком около черных блестящих глаз; ее перья серо-пепельного цвета, с черными пятнышками; ноги покрыты не перьями, а грубыми, длинными волосами, похожими на выхухолевые; пальцы их не имеют ничего общего с птичьими, а совершенно такие, как у зеленых ящериц: они покрыты такой твердой чешуей, что нож не режет их. Таким образом эта редкая птица имеет тоже части четвероногих и ползучих животных. Китайцы зовут ее Лунг-Кио, "Драконовая нога". Она прилетает с севера большими стаями, особенно когда там выпадает много снега; их полет очень быстр и взмахи их крыльев производят шум, похожий на удары града. Когда мы были еще в северной Монголии, у христиан долины черных вод, нам принесли однажды двух живых драконовых ног. Они были очень дики, волосы на их ногах ощетинивались при каждом приближении к нам, они кусались и не долго жили, потому что ничего не ели. Мы их зарезали; мясо имело приятный вкус дичи, но было очень жестко.

Монголы могли бы без большого труда ловить много перелетных и речных птиц, но, как уже замечено, они не любят дичи, для них выше всего жирная, полувареная баранина. Также мало они занимаются ловлею рыб и поэтому многие реки, изобилующие рыбою, предоставлены ими Китайцам. Эти тонкие спекуланты перекупили у монгольских владетелей право рыбной ловли, со временем эта ловля стала их неотъемлемою собственностью.

На берегах Пага-Голя мы нашли множество китайских рыбачьих хижин. Он образуется из двух рек, источники которых [109] находятся у подножие орной горы; русло одной на севере, где она впадает в Желтую реку, а другой на юге, где она выливается в иную реку, которая в свою очередь также соединяется с Гоанг-Го. При полноводиях обе реки сливаются в одно, вода достигает уровня горы и обрадует, море, границы которого не видны. Тогда рыба переходит из Гоанг-Го в Пага-Голь.

Во время нашего Пребывания нас удивлял глухой шум, доходящий до нас в ночное время и продолжавшийся, с некоторыми остановками, весь следующий день. Один рыбак объяснил нам, что все его товарищи выехали ночью на лодках на реку и барабанили, чтобы запугать рыбу и загнать ее в расставленная сети. Время рыбной ловли, продолжается почти три месяца и прекращается только с замерзанием рек. На лице того рыбака видно было утомление и глаза его были красны; он не спал много ночей сряду.

"Господа ламы", сказал он, "я постоянно занят. Как только напьюсь чаю и поем овсянки, я сажусь в лодку, хотя и не спал всю ночь и еду на запад по реке; там расставляю сети, слежу за рыбой, починяю невод, отдохну немного и опять берусь за работу, как только скроется наш прадедушка (солнце)".

Мы поехали с этим Китайцем на рыбную ловлю. Его лодка быстро летела по зеркальной поверхности воды, между стаями уток и корморамов, вовсе не пугавшихся нас; мы забросили сеть и поймали множество великолепных рыб; но все, которые весили менее полфунта, рыбак бросал назад в реку. Не смотря на очень обильную ловлю, Китаец не подарил нам ни, одной рыбы, а предложил купить, запросив 80 сапэк за фунт, т. е. дороже чем за самую лучшую баранину.

"Что значит баранина в сравнении с рыбой Желтой реки?" сказал он.

Наконец он дозволил нам взять даром ту мелкую рыбу, которую он не продал и мы вернулись в нашу палатку. Самдаджемба был сердит, потому что, по причине нашего отсутствия должен был дожидаться чаю долее обыкновенного. Но когда он увидал рыбу, лицо его просияло. В этот день был развязан мешок с пшеничною мукою, что случалось очень редко и слуга спек на горячей золе лепешки; мы же принялись жарить рыбу на бараньем сале. Когда мы счищали чешую, некоторые рыбы были еще живы. Это заставило Самдаджембу заметить, что следовало ждать [110] пока рыба умрет и тогда вынимать внутренности, ибо убивать живое существо грех.

"Так ты все еще веришь, что человеческие души переселяются в животные и на оборот?" спросили мы его.

Он смеялся и завертел головою.

Мы уже сказали, что в Монголии и северном Китае рыбная ловля окончивается с наступлением зимы. При первом замерзании рек вынимают рыбу из садков и оставляют через ночь замерзнуть; потом упаковывают ее. Таким образом всю зиму можно иметь свежую рыбу; но как только начнется весеннее половодье, она портится и гниет.

Мы отдохнули и была пора ехать дальше. Но как переплыть Пага-Голь? Одно китайское семейство купило от царя Ортусов исключительное право перевоза чрез эту реку; оно требовало от нас за перевоз тысячу сапэк. Мы не хотели заплатить так дорого и ждали.

Через три дня пришел к нам рыбак с больной ногой; злая собака укусила его и глубокая рана угрожала воспалением; он прибегнул к нам, думая, что западные ламы умеют лечить все болезни. Мы разуверили его в этом, но воспользовались случаем и начали с ним разговор о христианской вере. Оказалось, что он Китаец, и, как все люди его нации, очень равнодушен к религии. Наши слова были бесплодны; он думал только об своей ране, которая очень беспокоила его.

Мы все-таки попытались лечить ее посредством Ку-куо или бобов св. Игнатия. Это бурый или серо-пепельный плод, очень твердый и чрезвычайно горький. Его толкут в холодной воде, которой он придает свой горький вкус. Как лекарство, принятое внутрь, он охлаждает кровь, умеряет жар и воспаление; снаружи он великолепное средство против ран и ушибов. В китайской медицине он в большом, ходу: его найдешь в каждой аптеке. И ветеринары, при употреблении его, получают хорошие успехи.

Мы лечили рыбака как знали и рана стала заживать. Он был очень удивлен когда мы не взяли за лечение никакой платы; в знак благодарности сделал нам три земных поклона и вызвался; перевести нас даром на другой берег. Но так как только третья часть дохода принадлежала ему, то он должен был прежде переговорить с двумя товарищами. Вечером он известил нас, что они просят четыреста сапэк, оттого, что через это теряют [111] целый день; кроме того он просил ничего не сказывать об этом содержателю перевоза.

Мы заняли с животными две лодки и сначала все шло хорошо. Но вдруг мы услыхали крик Самдаджембы, который перевозил верблюдов и попал на мель. Мы также сбились с настоящего переезда и в добавок ко всему хозяин проезжал мимо с тремя лодками, и заметил нас.

"Ты черепашье яйцо" (ругательное слово Китайцев), закричал он нашему лодочнику, "сколько дали тебе эти люди за перевозку? Они тебе верно обещали большую кучу сапэк, когда ты осмелился перевозить незаконно. Но мы о тобою еще разочтемся".

Наш паромщик мигнул нам, чтобы мы молчали и громко ответил содержателю перевоза?

"Ты что там орешь и мелишь путаницу; ты должен бы говорить благоразумно, а несешь чепуху. Эти ламы не платят мне ни одной сапэки; они вылечили мою рану и я взялся за это перевезти их через Пага-Голь. Разве я не имею права сделать это? Я исполняю лишь святую обязанность".

Перевозчик бормотал что-то про себя, но не возражал более. Мы поехали дальше, без всяких приключений. Приближаясь к берегу мы увидели всадника, скачущего к реке; наконец он остановился к закричал:.

"Перевозите скорее, первый министр царя Ортусов едет с дружиною из степи и хочет переправиться".

Всадник этот был татарский мандарин, с синею пуговицею на шапке.

Такой приказ очень не нравился перевозчикам: они должны были исполнять барщину, и перевозить Ту-дзе-лактси, т. е. первого министра монгольского царя, не получив за это ни одной сапэки.

"И это бы еще ничего", прибавил лодочник, "можно бы перевезти; но эти вонючие Татары (Чеу-та-дзе) в добавок еще дерутся. И так, поскорее за работу, сегодня мы перевозим Ту-дзе-лактси!"

При этом они проклинали Монголов и смеялись над ними.

Наш рыбак жаловался нам на свою беду и действительно заслуживал сострадания, еслиб ему пришлось еще исполнять барщину. Мы посоветовали ему грести как можно тише, ибо пока мы будем на пароме, Татары ему ничего не сделают. Когда двое мандаринов спросили его: почему он так тихо едет, мы взяли на себя посредничество и сказали: [112]

"Братья-Монголы, просите вашего повелителя, чтобы он довольствовался вот там этими тремя лодками. Этот человек болен и уже много работал; было бы безжалостно, не дать ему отдыха".

"Пусть будет так, как вы говорите, господа ламы", сказал всадник и уехал.

Скоро мы встретили три помянутые лодки, перевозившие министра с его дружиною. Лошадей их переправляли на другом месте.

"С вами ли мир, господа ламы?" спросил нас человек с красным шариком на шапке. Это был первый министр.

Мы ответили ему: "Ту-дзе-лактси Ортeсов, мы едем медленно, но благополучно; да будет счастлив и твой путь!"

Обменявшись несколькими вежливостями, требуемыми монгольскими обычаями, мы разъехались.

Бремя свалилось с плеч нашего рыбака; он был освобождён от трехдневной работы, потому что министр не хотел ехать через болото, а велел себя везти прямо вдоль реки до Чагана.

Мы приплыли к другому берегу после долгой, не безопасной езды, где Самдаджемба давно ожидал нас. Солнце уже заходило; мы бы охотно остались тут ночевать; но нужно было проехать еще милю до сухого места. Мы так устали, что у нас не было ни силы, ни охоты сварить себе овсянку. Мы съели горсть поджаренного пшена с холодною водою, помолились Богу и, разостлав козлиные шкуры, легли спать.

ГЛАВА VIII.

Земля Ортусов или Ордосов. — Оседлость и песчаные степи. — Форма правления у монгольских народов. — Дворянство. — Невольники. — Ламайский монастырь. — Выбор и посвящение живого Будды. — Монастырские правила и учение. — Буря. — Монгольская свадьба. — Многоженство и разводы. — Монгольские женщины.

Проснувшись на другое утро довольно поздно, мы вышли из шатра и окинули взором страну, в которой теперь находились. Вид ее был довольно пустой и печальный, но по крайней мере были на суше. Мы находились в песчаных степях Ортуса. [113] Страна отведена семи отрядам и разделена на столько же областей. От запада до восточной границы в ней будет около 50, от скверной до южной — до 35 миль. С востока, севера и запада окружает страну Гоанг-Го, с юга — большая каменная стена, отделяющая ее от Китая.

Эта страна служит местам столкновения разных народов и партий при всяком политическом перевороте в Китае; и в ней часто бывали кровопролитные войны. От десятого до двенадцатого, столетия она находилась под властию царей Гиа, происходящих от Ту-па-Монголов, в земле Си-Фан. Их столица, Гиа-Чеу, лежала у подножия Алешанских гор, между Гоанг-Го и каменной стеной; теперь она зовется Нинг-Гиа и принадлежит в провинции Кан-Су. В 1227 году эта страна была, завоевана Джингис-ханом, основавшим династию Юэнь, т. е. настоящую. Когда же Монголы были прогнаны из Китая династией Мингов, Ортусы подпали власти чакарского хана. Последний в 1635 году признал верховную власть манджурской династии; Ортусы последовали его примеру и теперь платят дань Китаю. Когда император Ханг-Ги, во время одного военного похода против Элетов, В 1695 году, пробыл довольно долго в стране Ортусов, он писал об ней сыну своему, оставшемуся в Пекине:

"Я до сих пор совершенно не знал. Ортусов Это очень образованный народ, почти ничего не потерявший из старинных монгольских обычаев. Все его князья живут между собою в полном согласии и не знают отличия; между моим и твоим. Вор у них неслыханное явление, хотя их лошади и верблюды часто пасутся без всякого надзора. Если случайно лошадь заблудится, то Ортус, к которому она приходит, кормит ее до тех пор, пока не найдется собственник; лошадь возвращается ему без всяких возмездий, Ортусцы очень хорошие скотоводы, почти все их лошади смирны и тихи. Чакары, живущие севернее Ортусцев, отличаются успешным обучением лошадей; я, однакож, думаю, что Ортусцы в этом отношении еще превосходят их. Но не смотря на это преимущество они не так богаты, как другие Монголы".

Все, сказанное тогда императором, вполне согласуется с нашими наблюдениями и мы нашли, чти со времен Ханг-Ги не произошло никаких особенных изменений.

В местности, по которой проезжали мы в первый день, видны была следы китайских рыбаков, кой где и обработанная [114] земля; но поля эти были крайне бедны. Здешние обыватели — смесь Китайцев и Монголов — не так прилежны и трудолюбивы как первые, и не так добродушны и просты, как другие. Они живут в неопрятных хижинах, устроенных из сплетенных ветвей и покрытых землею и навозом. Жажда принудила нас завернуть в одну из подобных хижин и мы убедились, что и внутренность их не чище наружности; хозяева и животные вместе валялись в грязи. Хижины эти стоят гораздо ниже монгольских шалашей: в последних, по крайней мере, люди не валяются в воловьих и овечьих нечистотах. Песчаная почва хорошо родит пшено и гречиху, также конопли, которые растут очень высоко. Во время бытности нашей хлеба уже были сняты, но во многих местах оставались еще колосья, и по ним мы могли судить, как крепки и полны эти растения. Хлебопашцы Ортуса не вырывают конопли из земли с корнями, как это делают Китайцы, а скашивают их так, что остаются нижние части стеблей; это было очень тягостно для наших верблюдов, но выгодно для нас потому, что к вечеру всегда находили отличное топливо.

На другой день мы уже опять попали в местность, поросшую травою, если так можно выразиться о гладкой, сухой и неплодородной стране, как Ортус. Все пространство, которое только может обнять глаз, пусто и без зелени, скалистые овраги чередуются с рухляковыми (Глина в смеси с углекислою известью.) холмами или равнинами, по которым ветер расстилает во все направления мелкий, легкий песок; травы не видать нигде; только кой где торчат сухой дерн и тощий папортник, вонючие и покрытые пылью. В некоторых лишь местах на этой дурной почве, произрастают не многие злаки, но они очень ломки и так низко стелятся по земле, что бедный скот, прежде чем достанет этот тощий корм, должен вытереть мордою покрывающую его пыль. В этой бедственной местности Ортуса мы скучали даже по болотам Гоанг-Го; там, по крайней мере, не было недостатка в воде, здесь же положительно не встретишь ни ручейка, ни родника; в немногих колодезях нашли мы только вонючую, тинистую воду. Ламы Синего города все это предсказали нам, и мы по их совету запаслись двумя мешками для воды, которые нам очень пригодились; мы их везде наполняли свежей водою, где только находили ее, и очень берегли этот драгоценный напиток. Тем не менее, [115] однакож, мы и наши животные часто терпели большую жажду; корм был, тоже скуден, и скот значительно отощал; лошадь особенно приуныла, и печально опустила голову; верблюды же еще кой-как плелись во своих длинных ногах, но горбы их висели словно пустые мешки.

Но если в пустынях Ортуса чувствуется большой недостаток в воде и хороших пастбищах, то нельзя сказать того же и относительно дичи; там в изобилии находятся серые белки, жёлтые, очень быстрые козы и фазаны с прекрасными перьями. Зайцы до того не пугливы, что почти не убегали перед нами, но садясь на задние лапки, навострили уши и глядели на нас. Это объясняется тем, что Монголы очень редко охотятся.

Ортусцы не имеют таких больших стад как Монголы Чокара и Гешектена, где великолепные пастбища. Их лошади и рогатый скот очень тощи; козы, овцы и верблюды имеют несколько лучший вид, потому, что едят тоже растения, пропитанные селитрой; тогда как; лошади и волы любят только сочные растения и чистую воду. Ортусы хорошо знают свою жалкую землю и потону живут очень бедно. Шатры большею частию делаются из деревянных шестов, обвешиваемых войлочными лоскутами или козьей шкурой, все пасмурно и крайне нечисто, так что едва можно верить, что это жилище человека. Как только пришлось нам ехать мимо такого шатра, нас обступала целая толпа бедных жителей; они падали ниц, валялись по земле и чествовали нас самыми лучшими именами, лишь бы выпросить милостыню. Мы сами были бедны, ню не могли однакож не подать таким людям и наделяли их чаем, овсяною мукою, поджаренным пшеном, а иногда и бараньим жиром. Более этого мы сами не имели.

В Монголия по всем направлениям находятся значительные пространства, богатые водою и хорошими пастбищами, но совершенно пустые. Чем же объяснить себе, что Ортусы не переселяются туда, а остаются, на своей печальной родине? Ответ этот находится в законах этой земли. Монголы народ кочующий и постоянно передвигаются, но только не переступая границ своего отечества: они раз навсегда должны быть подданными своего государя и повелителя. Не должно забывать, что у Монголов господствует рабство. Последующее уяснит, какою степенью свободы пользуется этот народ в своих пустынях и степях.

Монголия распадает на многие области, управители которых подвластны китайскому императору; он, как известно, Ман-джур, [116] татарского происхождения. Управители эти носят титла, соответствующие европейскому — царь, князь и т. д., властвуют в своей земле самовольно, и никто не имеет нрава претендовать на них; только китайский император считается верховным властителем над ними. Междуусобные споры этих управителей решаются при пекинском дворе и никогда не случается, чтоб эти монгольские князья подчиняли себе друг друга, как это бывало в Европе, в средних веках. Они обязаны ежегодно изъявлять свою покорность "сыну неба и повелителю земли"; но также установлено, что "Великий Хан" отнюдь не имеет права лишить Права какую нибудь из этих господствующих фамилий. Он может при известных, обстоятельствах удалить или совершенно устранить князя, но он обязан заместить его одним из сыновей; ибо право властвовать составляет неотъемлемое достояние и кто хотел бы оспаривать его, считается преступником.

На север от Пекина лежит царство, князь которого обвиняем был заговорщиком против императора. Высшее судилище признало его виновным, не выслушавши даже обвиняемого; решение гласило; "укоротить его у обоих концов тела". Согласно духу закона, решение это означало: обезглавить преступника и отрубить ему ноги. Князь однакож успел подкурить значительными суммами исполнителей приговора, и они поступали по буквальному смыслу закона, т. е. срезали с головы косицу, а с ног подошвы обуви; таким образом, разумеется, он был укорочен у обоих корцов тела. Исполнители написали в Пекин, что царский приговор исполнен в точности, и этим дело покончилось. Князь однакож должен был уступить свое место сыну.

И так, раз навсегда установлено, что право царствования остается неотъемлемым достоянием фамилии; но нет положенных законов о наследии, и также не совершенно изъяснены отношения владетелей к императору: своеволие последнего часто берет перевес над законом и происхождением. На самом деле у императора никто не может оспаривать права делать то, что ему угодно, и при недоразумениях и спорных пунктах одна только сила решает дело.

Некоторые известные фамилии в Монголии, состоящие в родственных связях с царствующими, образуют класс дворянства, или, если так можно выразиться, касту патрициев. Только этой касте принадлежат все поземельные собственности. "Благородные" (Таи-тси) имеют на своих шапках по голубой пуговице, 117] из их среды царь выбирает министров, обыкновенно числом трех. Такой сановник, именуется Тудзе-лактси, т. е. "предлагающий свои услуги" или "уже служащий". В силу своего сана он имеет право носить на своей шапке красную пуговицу (стееклянный шар). Под началом Тудзе-лактси находятся Тушемэли, чиновники, которым поручаются отдельные отрасли правления; у последних находятся писари и толмачи, знающие языки монгольский, манджурский и китайский. Других чиновников нет.

Севернее пустыни Гоби, в хальхасской стране, область, исключительно обитаемая Таи-тсами; их считают потомками монгольской династии, основанной Джингис-ханом, властвовавшей от 1261-1341 года. Все члены этой семьи, во время низвержения с себя Китайцами чужеземного ига, бежали в Хальхас и поселились в одной из ее областей. Там они опять стали теми, чем были их предки, т. е. номадами. Эти Таи-тси в совершенной свободе и независимости, никому не обязаны платить дани и не признают никакого господства над собою. Этот, богатый стадами, народ, сохранил еще совершенно чистые, неискаженные патриархальные нравы.

Все Монголы, не принадлежащие к княжеским фамилиям или благородным — рабы, находящиеся в совершенной зависимости от своих господ. Они должны платить им дань кожами и ходить за их скотом; однакож им позволено иметь и собственные стада. Но рабство Монголов не носит на себе печати суровости и жестокости. Благородные почти ничем не отличаются от рабов: все они живут в шатрах, все — кочующие скотоводцы. Благородный не живет пышно и роскошно и таким образом не многим отличается от бедного. Когда раб входит в шатер своего господина, последний угощает его чаем с молоком, оба курят и меняются трубками. Молодые рабы и молодые дворяне имеют одни и те же забавы; они борятся вместе и более сильный повергает на землю слабого, все равно кто бы он ни был. Между рабами много семейств, обладающих огромными стадами и не знающих что такое нужда: нам самим случалось видеть не в пример более богатых, чем господа их; но они не подвергались за это никаким притеснениям со стороны сих последних. Рабство у Монголов гораздо менее тягостно и бесчестно, чем было в Европе в средние века, и монгольский дворянин никогда не отнесется к рабу своему выражением подобным "каналья" и пр. Не смотря на то, однакож эти татарские патриции имеют право над [118] жизнью и смертью. Но по лишении жизни какого нибудь раба, закон судит господина, и невинно пролитая кровь не остаётся без наказания. Лама, происходящий из класса рабов, только тогда становится свободным, в полном смысле слова, когда окончательно принимает духовный сан, и в таком случае он не должен уже платить дани и освобождается вообще от прежнего своего положения; он может также ходить и странствовать, где ему заблагорассудится и никто не имеет права препятствовать этому.

И так, в общности все эти отношения имеют очень кроткий характер; но иногда монгольские властелины все-таки пользуются своим положением, чтобы выжать у народа большую подать. Мы сами знали одного, который делает это следующим образом: Он выбирает из своих стад самый худший скот и велит гнать его на пастбища одного из богатейших своих рабов; чрез несколько лет он требует его обратно, но скот его часто, вследствие старости или болезней, издыхает; за то он берет у своего раба самый лучший скот, нередко вдвое или втрое более того, чем он послал к нему. Это, объясняет он, совершенно справедливо, ибо в продолжения нескольких лет скот его должен был увеличиться на такое-то количество.

Во время путешествия нашего по Ортусу мы наткнулись на маленький монастырь, построенный очень красиво и лежащий в дикороманическом месте. Проезжая мимо, мы услышали конский топот и обернувшись увидели едущего за нами ламу.

"Братья", сказал он, "вы не остановились у нашего Сумэ (монастыря). Не доставит ли вам удовольствие погостить у нас донок и воздать должное почтение нашему святому?"

Мы ответили что не имеем желания ян к одному, ни к другому.

"Наш святой", возразил лама, "не есть человек обыкновенный, но мы на столько счастливы, что имеем в своем, хотя маленьком, монастыре Шаберона, живого Будду; два года тому назад он сошел с святых тибетских гор и теперь ему семь лет. В прежней своей жизни он был верховным ламой одного прекрасного монастыря, находившегося в этой долине, но разрушенного, как узнали мы из священных книг, во времена Джингиса. Пойдемте со мною, братья; наш святой положит свою руку на ваши головы и счастие последует за вами всюду, куды бы вы не пошли".

Мы возразили ему, что на западе не верят ни в переселение [119] душ, ни в Шаберонов, и поклоняются одному Иегове, творцу неба и земли; дитя же в монастыре, по нашему, бессильно, и людям нечего пещись о нем, нечего ждать от него. Такие возражения чрезвычайно озадачили ламу и наконец сильно рассердили его; он посмотрел на нас совершенно разъяренный и быстро удалился. Что ворчал он, мы не могли разобрать, но вероятно, что не благословлял нас.

Монголы крепко верят в переселение душ и никому и в голову не прийдет бросить тень подозрения на непреложность их Шаберонов. Таких живых Будд насчитывают очень много, и все они стоят во главе больших монастырей. Очень часто карьера их начинается в маленьком храме, где они имеют вокруг себя очень немногих учеников; мало по малу слава об нем распространяется и маленький монастырь становится сборным пунктом набожных богомольцев. За тем отыскиваются ламы, которые устроивают для себя кельи; монастырь все более и более увеличивается и слава о нем распространяется далеко в окружности.

Выбор и посвящение живого Будды совершается весьма оригинальным образом. Смерть верховного ламы какого нибудь монастыря никого особенно не опечаливает, потому что каждый знает, что Шаберон снова явится. Смерть его ничто иное как восход нового существования, новое звено в неразрывной ценя переселения душ; смерть тождественна с возрождением. Но до тех пор, пока Святой остается скрытым, ученики его находятся в беспокойном волнении, потому что тогда трактуется о том именно, чтобы открыть то место, где умерший даст знать о своем существования и опять возвратится к жизни. Радуга — знак, даваемый им умершим, чтобы тем облегчить их поиски. Как только покажется это атмосферическое явление, совершаются всеобщие молитвы; в лишенном своего Будды монастыре постятся и избранная толпа отправляется вопрошать Чур-чуна, т. е. знаменитого пророка и толкователя, знающего такие вещи, которые не доступны обыкновенным смертным. Ему передают, что в такой-то день явилась радуга Шаберона; она показалась там-то, была в такой-то мере ясна и продлилась столько-то. Затем скрылась она при таких-то явлениях. Чур-чун, узнав таким образом все, что ему надо было знать, творит некоторые молитвы, потом открывает Пророческую книгу и обратясь к присутствующим, стоящим на коленях в глубоком молчании, возвещает: "Верховный ваш [120] лама опять ожил в Тибете, удален на столько-то от вашего монастыря и находится в таком-то семействе".

Выслушав пророчество, Монголы поспешно возвращаются, чтобы привести в монастырь успокоительную весть. Иногда случается также, что послушники умершего, без особенного труда, отыскивают колыбель своего Святого; ибо он сам открывает тайну своего перерождения а именно в таком возрасте, в котором дети еще не умеют произносить ни одного слова. Он говорит именно: "Я верховный лама, живой Будда такого-то монастыря; отведите меня в мой прежний монастырь, потому что я его бессмертный настоятель".

Как только грудной ребенок заговорит таким образом, то тотчас же дают об этом знать ламам указанного монастыря, объявляя, что их Шаберон находится там-то и требует чтобы пришли и проводили его в монастырь.

Монголы всегда очень радуются, когда им удастся узнать, в каком месте верховный их ламы явился вновь; им все равно, указывает ли на его место пребывание радуга и пророк или он сам. Тогда настает значительное волнение вне и внутри шатров: готовятся к далекому пути, потому что почти всегда живой Будда является в отдаленном, чрезвычайно труднодоступном Тибете. Часто случается, что предводителем такого священного каравана становится сам владетельный князь или его сын или какой либо другой член его семьи; присоединяются также знатные мандарины и царские министры. Когда все уже готово, тс выжидают "счастливый день", прежде чем двинуться в путь. Не смотря на то однакоже, иногда случается, что на священный караван после того, как претерпел он в пустыне немалые лишения, нападают разбойники около Синего озера (Ку-ку-Ноора) и оберут его дочиста; в таком случае многие умирают в пустыне от голода и холода, остальные же возвращаются в отечество. Там они снова с большим рвением собирают новый караван для вершения того же пути, окончившегося так печально. Наконец удается им прибыть в Ла-Ссу, "вечное святилище". Здесь они благоговейно падают ниц пред указанным ребенком, но в верховные ламы бывает он избран только после испытания. В торжественном заседании, в присутствии многих слушателей, предлагаются ему разные вопросы. Он должен наименовать тот монастырь, которого он считается настоятелем; он должен также сказать, какие именно умерший имел привычки и [121] обычаи, какие особенности, также при каких условиях он умер. Наконец ему предлагают разные молитвенники, разного рода посуду, чайные приборы, чашки и т. п. Изо всех этих вещей он должен выбрать те именно, которые он употреблял в своей прежней жизни.

Подлежащий испытанию имеет обыкновенно от роду не более пяти или шести лет; он отвечает на все вопросы определенно и верно и нисколько не смущается тем, что еду надобно обозначить свою прежнюю; домашнюю посуду. "Вот мой молитвенник, вот мой чайник" и т. д. Нельзя сомневаться, что часто Монголы в этом случае суть жертвы хитро придуманного обмана; иначе обе стороны приступают с полною верою к этому делу. Мы собрали очень достоверные сведений, по которым казалось бы, что не все рассказываемое о Шаберонах должно приписывать обману и шарлатанству.

Когда уже достаточно доказано несомненное право ребенка на сан живого Будды, его отвозят в Сумэ, для которого он предназначен. На пути все, радуется и приходит в восторг; Монголы собираются целыми толпами, поклоняются ребенку и приносят ему жертвы. По прибытия в монастырь, его ставят на жертвенник и с той поры цари, князья, мандарины, ламы, богатые и бедные — все спешат сюда,. чтобы преклониться пред ребенком, которого привезли из далекого. Тибета, чтобы воздать должную честь и высокопочитание его удивительным способностям.

Всякая отдельная область в Монголии имеет в своем знаменитейшем монастыре живого Будду. Кроме него, однакож, находится там еще один главный лама, избираемый из царской фамилии. Привезенный из Тибета Будда-лама почитается как божество; набожные ежедневно молятся ему, и за то получают его благословение. Все касающееся молитв и торжественного богослужения, состоит под его непосредственным начальством. Во власти же монгольского верховного ламы находится административная и судебная часть монастыря. Под его ведением несколько чиновников и те именно пекутся об хозяйстве. Они-то собирают доходы, покупают, продают и удерживают дисциплину в монастыре. Писаря подводят счеты и записывают в книгу все приказания верховного ламы, имеющие целью поддерживать все в надлежащем порядке. Большею частию писаря эти очень дельные люди, знающие по монгольски и по тибетски, часто даже по [122] китайски и манджурски. Прежде чем займут свою должность, они должны подвергнуться строгому экзамену в присутствии всех лам и чиновников.

Ламы монастыря в свою очередь делятся на учителей или наставников и на учеников. Каждый лама-учитель имеет несколько учеников, шаби, которыми руководит; они у него обучаются, живут в его доме и должны исполнять все домашние работы: оберегать скот, доить коров, приготовлять масло и пр. В награду за это учитель обучает их молитвам и богослужебным обрядам. Шаби должен встать раньше своего учителя, вымести комнату, развести огонь и приготовить чай. За тем он берег свой молитвенник, почтительно передает его наставнику и сделает ему три земных поклона; при всем этом не должен он произнести ни одного слова. Эти доказательства высокопочитания служат учителю объяснением, что шаби просить назначение урока, который он должен выучить в продолжении дня. Учитель открывает книгу и прочтет вслух несколько страниц; за тем ученик, в знак благодарности, снова трижды низко кланяется и уходит.

Шаби может учить свой урок где и когда захочет; для этого нет определенных часов. Он может спать, бездельничать вместе с остальными воспитанниками — учителю до этого нет равно никакого дела. Но прежде; чем ложиться спать, он должен знать свой урок и прочитать молитву безостановочно; только в таком случае он совершенно исполнил свой долг и — награда ему — молчание учителя. За то жестоко наказывается в противном случае и не редко учитель, бросая свою торжественность, отподчивает ученика розгами и жестоко его обругает. Иной шаби, когда розги ему надоели, убежит из монастыря и становится искателем приключений. Вообще же ученики терпеливо и покорно приемлют наказание, хотя нередко приходится им даже среди жестокой зимы ночевать в плохой одежде и под открытым небом. Нам часто случалось говорить с учениками и спрашивать их — неужели нельзя обойтись без розог при изучения молитв? Они вполне и чистосердечно признавались, что это действительно невозможно, и что именно те молитвы наилучше изучаются, за которые чаще их наказывают. О ламах, не знающих наизусть молитвы, не умеющих лечить больных и предсказывать, непременно полагается, что редко отподчиваемы были своими учителями. [123]

Кроме домашних упражнений шаби могут присутствовать при публичных монастырских чтениях, предметом которых теологические и медицинский сочинения. Но эти лекции и коментарии сухопарны и недостаточны; и потому редкий лама владеет ясным знанием изучаемых предметов. Если все это кому-нибудь из них заметишь, они обыкновенно отговариваются глубиною и неисчерпаемостью науки. Большая часть лам находит более удобным изучать и творить молитвы чисто механически, нисколько не заботясь об их значений и смысле.

Настоящими каноническими сочинениями считаются тибетские, введенные реформированным буддаизмом. Таким образом монгольские ламы всю жизнь свою изучают чужой язык, нисколько не думая о своем родном. Можно поэтому встретить многих, очень сведущих в тибетской литературе, но тем не менее не знающих даже монгольской азбуки. Лишь в некоторых, не многих монастырях, учат также на монгольском языке и молятся на нем; но молитвы эти суть подстрочный перевод тибетских. Лама, сведущий в обоих языках, считается ученым; когда же кроме того знает по китайски и по манджурски, почитается истинным чудом.

Чем дальше мы подвигались вперед, тем далее и пасмурнее становилась область Ортусов и в довершение наших неприятностей в последние осенние дни поднялась страшная буря. С большим трудом подвигались мы по пустыне; пот обливал нас, жара была невыносимая. Мучимые жаждою верблюды вытягивали шеи и раскрывали рот, ловя свежий воздухе. Вдруг около полудня горизонт обложился тучами; мы замечали, что приближается гроза, но напрасно старались отыскать более удобное место для шатра. Безуспешно следили мы с высот холмов, не найдется ли где-нибудь монгольская хижинка, все пусто; изредка только мимо нас пробежала лисица, стремящаяся в свое жилище, или стада желтых коз, которые спешили в горные ущелья. Вскоре налетели тучи и сильный порывистый ветер явился предвестником грозы. Началась буря, сопутствуемая холодным северным ветром.

В дали виднелось какое-то ущелье; мы направились туда, но гроза нас застала прежде, чем успели добраться. Дождь лил ливмя, за ним пошел град и наконец снег. Мы промокли до костей и, сильно продрогнув, хотели пойти пешком, чтобы согреться; но мы погрязли по колена и не могли двинуться с [124] места. Тогда мы прижались к верблюдам, держа руки плотно у тела, чтобы хоть сколько-нибудь обогреться; гроза же между тем не унималась, и об устройстве шатра нечего было и думать. Положение наше было ужасное, мы легко могли даже замерзнуть. Наконец один из нас собрал все свои силы и вскарабкался на близкий холм, где нашел след, ведущий в глубокое ущелье. Он пошел по найденному следу и на свесе горы открыл двереобразные отверстия. При таком, открытии к нему возвратились сила и смелость, и он поспешил поделиться радостною, вестью с нам. "Мы спасены," кричал он, "я нашел в горе гроты, скорее, скорее туда!"

Мы сейчас двинулись к указанному месту, оставив верблюдов на высоте. Там нашли мы не природные гроты, а просторные хорошие жилища, сделанная повидимому человеческими руками. Мы поместились в самом большем из них.

Эти подземные жилища были также хороши, как и долговечны; они сооружены вероятно Китайцами, прешедшими сюда на оседлую жизнь, но впоследствии опять оставившими бесплодную почву. На некоторых местах мы могли даже открыть следы прежней культуры. Известно, что Китайцы, поселяющиеся в Монголии, охотно сооружают такие гроты, так как они дешевле построек домов, и, вполне защищают от бурь и невзгод. Гроты очень удобно устроены: по обеим сторонам входа высечены отверстия для воздуха; стены, своды, печи, словом все внутри вышенатурено блестяще-белой известкой. Гроты зимою очень теплы, летом же прохладны, единственный их недостаток состоит в спертом воздухе. Подобные жилища для нас уже не были новостью, потому что мы их встречали прежде в нашей си-вангской миссии; но там они были далеко не так красивы как ортусские. И так, поместившись в одной из просторных горниц, мы развели огонь, ибо нашли здесь большой запас сухого хворосту; платье надо скоро, просохло. Это подземное убежище мы назвали "гостинницею Провидения". Самдаджемба приготовлял лепешки на бараньем сале; эту роскошь мы позволили себе только по случаю счастливой находки. Не менее успокоились и наши животные: мы нашли стойла и значительный запас пшенной и овсяной соломы. Сердечно, радуясь такому счастливому приключению, мы довольно поздно легли на теплый канг и забыли всякие невзгоды.

Когда, Самдаджемба просушил наше платье, мы на другой день отправились осматривать все гроты, находившиеся в этой горе. [125] Нас чрезвычайно удивило, когда мы вдруг увидели густые облака дыму, валившиеся из одного грота. Мы приблизились и увидели в этом густом дыму движущуюся.человеческую фигуру, которая приветствовала нас монгольским Мэнду и вслед за тем произнесла обычное — "подойдите поближе и поместитесь у котла". Когда мы не подходили и не отвечали, Монгол сам встал и подошел к нам; мы узнали от него, что он также застигнут был вчера грозою и отыскал себе убежище в гроте; Мы пригласили его к завтраку и продолжали наши исследовании. Все пещеры высечены были на один лад и совершенно сохранились. Китайские надписи на стенах, много фарфоровых черепков и женская обувь ясно доказывали, что очень не задолго пред тем здесь жили Китайцы..

Во всех гротах застали мы стаи воробьев, кормящихся овсом и пшеном. Воробей встречаемся повсюду в старом свете; везде мы его видели, где только живут люди и везде он одинаково шаловлив и резв. Но в Монголии, Тибете и Китае качества эти в нем развиты еще более, чем в Европе; потому что никто его не преследует и никто не тронет его гнезда и детенышей. Поэтому он совершенно свободно залетает в, самые жилища и хозяйничает там как дома. Китайцы называют его Киа-Ниао-Эул, т. е. "семейная птичка".

Таким образом мы прошли около тридцати гротов, которые однакож не представили ничего более примечательного. При завтраке речь зашла о Китайцах, устроивших эти гроты и мы спросили Монгола, не видал ли он соорудителей?

"Знавал ли я Китайцев, живших в этой долине? Разумеется; я всех их знал, они только года два тому назад оставили это место; они не смели оставаться здесь более, потому что были нехороший народ. Ах! эти Китайцы ни к чему, негодны, исключая лжи и обмана. Сначала они были смирны, но это продолжалось не долго. Лет около двадцати тому назад сюда пребыло несколько семейств и провели гостеприимства; они были бедны и мы дозволили им вспахать нашу землю, за что они должны были ежегодно после каждого сбора вносить Таи-тсе известную меру овсяной муки. Мало по малу прибыло еще много Китайцев и вскоре вся долина переполнилась ими. Сначала, как я уже сказала, все они были добры и смирны и мы жили с ними как братья. Скажите гг. ламы, не должны ли люди поступать друг с другом как братья? Но они не довольствовались тем, что им дали, [126] брали без позволения все больше и больше земли и когда разбогатели, то не только не хотели давать условленной части овсянной муки, но выступили против нас и даже крали заблудшийся в ущельях скот. Тогда один храбрый и умный Таи-тси созвал из окрестности всех Монголов и сказал: "Тан как Китайцы отнимают у нас много земли, крадут скот и еще ругаются над нами, так как они не поступают с нами более по братски то мы должны их прогнать". Мы все согласились. После дальнейших рассуждений отправили к князю послов, чтобы исходатайствовать у него грамоту на удаление Китайцев. Я тоже был в числе посланных. Князь бранил нас за то, что мы позволили чужим пахать нашу землю, а мы молча кланялись. Князь наш справедлив; он дал нам желанную грамоту, приложив к ней свою красную печать. В ней повелевалось, чтоб Китайцы оставались у нас не далее как до первого дня осьмого месяца. Три Таи-тси были посланы для исполнения этого приказа. Китайцы ничего не ответили посланным, но сказали только: "Князь приказал нам удалиться; мы исполним энто". Впоследствии мы узнали, что на одном собраньи они решили ослушаться приказаний князя; и на перекор ему остаться на месте. Наконец приблизился первый день восьмого месяца; Китайцы спокойно оставались и вовсе не думали готовиться в путь. Днем раньше все Монголы сели на лошадей, взяли копья и угнали свой скот на песчаные поля Китайцев; хлеба еще не были сняты, а потому с всходом солнца все было съедено и истоптано. Китайцы кричали и ругали нас, но уже было поздно. Они забрали свое имущество, ушли и поселились в восточной части Ортуса, у Пага-Голя, недалеко от Желтой реки. Вы пришли из Таган-Курена и вероятно видели их там.

Монгол, рассказавший нам все это, неотступно просил погостить и хотя дня три в его шатре, находившемся от грота на расстоянии трехчасовой езды. Он уверял, что после претерпенных утомлений и надо отдохнуть нам и нашим животным, кроме того у его сына должна быть чрез четыре дня свадьба и наше присутствие принесет счастие. При других обстоятельствах мы охотно согласились бы на это; но теперь надо было поспешит выбираться скорее из этого пустынного края, ибо скот наш совершенно отощал, а мы сами тоже были в плачевном состоянии. Кроме того, свадебные обычаи нам были уже хорошо знакомы.

Монголы женятся в ранней юности и главную роль при этом [127] играют родители. Нареченные же оба в стороне и почти никогда не спрашивают их согласия. Жених и невеста могут и не знать друг друга, пожалуй не видались никогда и только после свадьбы узнают, сходятся ли их характеры. Невеста не должна иметь приданного, но за то жених должен давать подарки ее родителям, ценность которых определяют они сами. Обо всем говорится прежде и все условия делаются письменно. Говорят: "Я для своего сына купил дочь такого-то"; или "мы продали свою дочь такой-то фамилии". Таким образом брак составляет чисто коммерческую сделку. Сваты торгуются и окончательно условливаются о цене. Когда все количество лошадей, волов, овец, материй, масла, водки и муки доставлено, договор подписывается и девушка переходит во власть покупателя; но она остается однакож в родительском доме до тех пор, пока не совершится свадьба, которая устраивается следующим образом.

Как только жених исполнил все условия, отец его, сопровождаемый ближайшими родственниками, отправляется в семейство невесты и объявляет, что дело кончено. При входе в шатер все поклоняются пред домовым алтарем и обыкновенно приносят в жертву вареную баранью голову, молоко и белый шелковый платок пред изображением Будды. За тем родственники жениха устроивают пир, во время которого родные невесты получает по монете, которую бросают в деревянную миску, наполненную молочным вином. Отец невесты пьет этот напиток и берет находящиеся там деньги. Этот обряд называется Тагил-Тэбигу т. е. "обрученье".

"Счастливый день", в который должна совершиться свадьба, назначается ламой: Еще на заре жених посылает в дом своего будущего тестя большое число своих друзей за невестою; родители и подруги невесты сначала будто: сильно противятся этому, но наконец соглашаются и невесту уводят. Она садится на лошадь, объезжает три раза кругом отцовского шатра и за тем быстро удалится в шатер, раскинутый недалеко шатра ее будущего свекра. Между тем сходятся соседи, друзья и родственники обоих семейств и приносят подарки. По большей части они состоят из скота и жизненных припасов, принадлежат отцу жениха и часто выкупают стоимость невесты. Скот, подаренный гостями, вводят они в особое помещение; при богатых свадьбах его набирается большое количество, потому что приглашенные [128] вообще очень щедры; они знают, что при подобных случаях им сделают тоже самое.

Невесту в полном убранстве подводят к свекру. В то время, как хор лам поет предписанные молитвы, она повергается пред образом Будды, за тем пред отцом, матерью и родственниками жениха; в другом шатре жених делает тоже самое своему тестю. За тем начинается пир, длящийся иногда семь или восемь дней; жирная говядина, большое количество табаку и большие кружки водки составляют главное на таких пирах; иногда бывает и музыка с пением, для чего приглашают Тоол-голосов, монгольских бардов.

У Монголов принято многоженство. Оно не противно ни гражданским законам, ни обычаям страны, ни религии. Но первая жена — хозяйка и повелительница шатра, глава всего женского отделения. Жены, взятые после первый женитьбы, зовутся Пага-Эмэ, т. е. "маленькими женами" и должны слушаться и уважать первую. Для Монголов многоженство составляет сильный оплот против развращения нравов и распутства. Ламы, как известно, не могут жениться; число же их очень значительно. Потому легко понять, что вышло бы из того, если бы девушки не могли проживать в качестве меньших жен, а предоставлены были самим себе...

Разводы случаются очень часто. Ни гражданские, ни духовные власти не вмешиваются в это и муж, выгоняющий свою жену, не должен иметь для этого даже более или менее уважительных причин. Он отсылает свою жену обратно к ее родителям, которые с своей стороны нисколько этому не удивляются. Муж не получает обратно подарков, а прогнанная опять может найдти жениха, которые вторично заплатят за нее. Таким образом, по соображениям родных, товар продается дважды. Впрочем женщины Монголии ведут довольно свободную жизнь и далеко не подлежат тем ограничениям, которые так строго соблюдаются у других азиятских народов. Они выходят и возвращаются когда им угодно, выезжают и навещают друг друга. Монгольская женщина не имеет такую мягкую нежную внешность, как Китайка, наоборот, вследствие ее деятельной, кочующей жизни, более грубую и крепкую. Также костюм придает ей более, мужественное выражение. Она носит высокие сапоги, длинный кафтан зеленого иди фиолетового цвета, опоясана черным или голубым поясом и часто, сверх кафтана надевает еще короткую [129] кофту. Волосы заплетаются в две носы, скрытые в тафтянном уборе, и висящие на груди. Пояс и волосы украшаются золотыми и серебрянными блестками, жемчугом, кораллом и другими побрякушками.

(пер. ??)
Текст воспроизведен по изданию: Путешествие через Монголию в Тибет, к столице Тале-Ламы. Сочинение Гюк и Габе. М. 1866