ЧЕРЕПАНОВ С. И.

ПУТЕШЕСТВИЕ СИБИРСКОГО КАЗАКА В ПЕКИН

(Окончание.)

Мы оставили Ургу, и поздно вечером достигли станции Палихи. Тотчас по выезде из, предместий города, переезжаешь в брод реку Толу, довольно впрочем глубокую. На левом берегу ее заслуживает внимания Царь-гора (хан-ула), покрытая священным лесом, до которого не смеет прикоснуться топор: обитатели этого леса, дикие олени и лоси, наслаждаются безмятежною жизнью, пользуясь тоже совершенною неприкосновенностью. Гора и лес окружены цепью стражи, которая не допускает в лес ни людей, ни хищных зверей, [218] и не выпускает из леса его жителей. Гора тем резче бросается в глаза, что за нею вскоре начинается пустынная степь Гоби. Растительность видимо прекращается, и к концу переезда вы уже находитесь в голой пустыне: ни лесу, ни травы, ни воды; одна дресвяная почва, кой-где кусточки сорных трав. На станции, топливо аргал — сухой помет, употребляемый вместо дров. Вода, получаемая из мелких колодцев, горькая, и чай, из нее приготовленный, гадок.

Гоби — возвышенная, сухая степь; возвышение ее до того заметно, что, проехав от Урга тридцать шесть верст, мы были уже выше этого города на шестьдесят сажен перпендикулярной вышины, по указанию барометра. Предвещают, что эта степь простирается в длину, по нашему пути, на целую тысячу верст. В ширину она имеет гораздо более.

Мы приготовляли письма, чтобы отправить их с отъезжающими в Россию. Возвращались провожавшие нас до Урги кяхтинский переводчик монгольского и манжурского языков и один молодой человек; обучавшийся монгольскому языку в казанском университете. В числе спутников наших оказался один молодой человек, воспитанник иркутской гимназии, Епифан Иванович Сычевский. Судя по фамилии, мы думали, что он уроженец смоленской губернии, где известна по военной истории 1812 года деревня Сычевка. Но по справке [219] оказалось, что он чистый Бурят и знает свой монгольский язык как нельзя лучше. Он должен был исправлять обязанность переводчика. Почтенный кяхтинский переводчик приготовил его на скорую руку к некоторым тонкостям китайской вежливости и политики.

Станции через две, пустынная степь еще заметнее принимает свой характер; горы исчезли; мы проезжали только возвышенности, которых впереди уже не видно. Гадкая вода получается из болота. Но, что здесь заслуживает полного удивления, это — дорога. Она не уступит лучшей насыпи, между тем как не прилагают об ней никакого попечения: гладкая, ровная, просто — прелесть; кареты и коляски могли бы прекрасно по ней ходить. Причиною такого превосходного состояния дороги — грунт песчано-дресвяно-глинистый, который слился в одну твердую массу; китайские некованные колеса по ширине своей не портят дороги; запрягают быков, а быки идут каждый своей тропинкой; верблюды также своими мягкими подошвами не разоряют дороги. Скорее, она разоряет подушку или подошву верблюда, и мы на одной станции видели, как Монгол пришивал заплатку к живой коже верблюжей ноги. Это тоже нечто местное.

Монголы, избегая дневок наших, убыточных для них тем, что они должны доставлять провизию провожающим караван китайским [220] чиновникам, обыкновенно по одному барану на чин, скрывают хорошую воду и показывают только дрянную. Но на третьей станции от Урги урядник нашей команды, находившийся при табуне, открыл озеро и хороший колодец. Наконец, мы вышли на совершенную равнину; земля, точно море, прямою линиею соединяется с небом и только на юге высунулась верхушка горы Дархан, что значит мастер. Вообще, названия мест здесь оригинальны и должны иметь свои причины; но не было ни времени, ни возможности собирать предания. С какой стати горе называться мастером? Верно в ней витает какой нибудь искусный дух.

Двадцать седьмого и осьмого сентября угрожал нам снег, и, по замечательному случаю, ожидание этого снега нас занимало: в дневнике господина Тимковского, 1820 года, сказано, что под горою Дархан вьюга принесла вред, погибелью скота. Над нами тоже повисли снеговые тучи. Но небо прояснилось, и мы увидели вместо одного несколько мастеров, то есть — гряду дарханских гор.

Главная гора считается священною, как монумент Чингис-ханов. Это — новый и надежнейший способ сооружения памятников, которые устоят хоть против какого угодно времени: на верхушке такой горы насыпается обо, каменный курган, и монумент готов. В цени валдайских [221] возвышений доныне видны точно такие же памятники. Они, как кажется, были в общем употреблении в Скифии. Посвященная памяти монгольского завоевателя, сколько воспоминаний и мыслей возбуждает эта гора, бывшая свидетельницею неимоверных его подвигов... И она же смотрит теперь на жалкое состояние его потомков, покоренных слабейшим в мире народом — Китайцами! Тот же лук — их оружие; они питаются тем же сырым мясом; но где тот воинственный дух, который из кочующей толпы сделал победителей половины вселенной? Где ужас, потрясавший народы? Где те люди, от которых не могли защитить ни великая стена, ни неизмеримые пространства?... Осталась только у подошвы горы маленькая кумирня, где бездушные потомки поместили Чингис-хана на ряду с богами. Ламы этой часовни полные невежды: мы ничего не выведали от них. Дух великого Чингис-хана не может упрекнуть своего народа в забвении, если не его дел, то, по крайней мере, его имени. Ему посвящено много подобных памятников, особенно близ его родины, в нынешней восточной Сибири; его имя господствует в песнях и сказкам; многие названия мест предание относит к нему; например, река Уда или Уде, на которой стоит город Верхнеудинск, названа так потому, что Чингис-хан на ней имел дневку, уделэ; другая дневка [222] была на нижней Уде, где теперь городе Нижнеудинск.

Станция Шибету, куда мы прибыли 29-го числа, напомнила мне кругобайкальскую дорогу, по которой я ехал в прошедшем году. Там тоже есть станция Шибету. Но какая разница в природе! Здесь — голая степь; там — горы, леса, реки и даже водопад, впрочем, более созданный воображением поэта, нежели существующий на деле. Кто не помнит стихотворения «Водопад Шебетуй»? Впрочем, мне рассказывал один господин, что он сам видел этот водопад, что Шебетуй не шутя «шумит, гремит и пеной сверкает».

На трех этих переездах мы заметили следы дороги, именно — с нее собраны в кучи камни. Это ничтожное в ином месте обстоятельство, здесь возбудило наше любопытство, и мы узнали, что дорога была расчищена по особенному случаю. Есть обычай, конечно основанный на политических расчетах китайского двора, хоронить в Пекине всех владетельных особ Манжурии, Монголии и прочих подвластных земель. В 1826 году умер ургинский ван (отец нашего знакомого князя), который долговременным, умным и добрым управлением приобрел как любовь своего народа, так и доверенность пекинского правительства. Тело его, положенное, в серебряный гроб, на дрогах, под пышным балдахином предположено было вести на лошадях; но благодарный народ отнес его в [223] Пекин на своих плечах; толпы народа беспрестанно выхолили на дорогу, где она была покрыта крупными камнями. Богдыхан отличил вана своим присутствием при его похоронах и сам принес жертву сожжением погребальных бумажек, для чего при других похоронах посылаются только особенные чиновники. Рассказывают, что Сын Неба даже прослезился и сказал, указывая на прах вана: «я не надеюсь иметь другого подобного слугу!»

Первого октября холод достиг 14° Реомюра, хотя мы находились под широтою Парижа. На другой день нас свели с большой дороги и заставили идти степью, без следа тропинки. За причину этого, нам сказывали, что по дороге нет корму для скота. Оно, может быть, и правда; но также и то верно, что дорога идет здесь через местонахождение сердоликов и халцедонов; может быть, скрытные китайские начальства не велели казать нам этих редкостей. Несмотря на это, мы встречали и сердолики и халцедоны, и каждый. взял себе на память несколько кусочков.

С одного возвышения вдали мы увидели чернеющуюся гряду, которую приняли за лес; но это была каменная гряда; она тянется от востока к западу на несколько верст и состоит из плит, наложенных по местам одна на другую. На следующий день мы переехали через этот [224] бусеин-чоло, как его называют Монголы, то есть, каменный пояс.

Со станции Олон-бойше мы ходили, версты за три, на какие-то развалины строений, в которых есть кирпич, черепица, даже тесаный гранит; основание было из дикого, нетесаного камня, по своей форме очень удобного для строения. Тимковский подробно описал эти развалины; но десять лет сделали в них большую перемену.

Каменный пояс, должно полагать, есть остов некогда бывшей на этом месте горы, размытой, вероятно, дождями и разнесенной ветрами. Чрезвычайно особенны однакоже оставшиеся скалы: плиты, сложенные как бы одна на другую, вышиною до двух сажен; они обмыты и обтерты, и от того сделавшись круглыми, приняли большое сходство с грудами блинов, подаваемых на маслянике у русских хлебосолов; несколько жалких дерев пальмы растет под защитою скал. Мы, невидавшие дерева от самой Урги, очень обрадовались и этим пальмам, а Монголы привязали к ветвям их по ленточке.

Гоби не лишена населенности. В других местах Монголии, изобилующих травою и водою, Монголы живут улусами, или аулами, по одной какой-либо речке, или около озера; в Гоби живут, так сказать, однодворцами: стоит одна юрта, и скот, для доения, и на ночь привязывается к аркану, растянутому но земле. Следствием этой бесприютности скота бывает то, что жители остаются [225] без молока, единственной их пищи, как и случилось в настоящее холодное время; они, чтобы не погубить телят стужею, отпускали их с матерями, которых уже не доили. Страшная скудность — постоянный удел жителей этой скудной страны, и только одною привычкою, второю натурою человека, можно объяснить привязанность его к этому пустопорожнему отечеству.

Один из наших спутников обладал, в числе множества прекрасных качеств своих, страшною любознательностью. По приезде на станцию, всякий из нас, неимевший особенных обязанностей, заботился прежде всего об отдыхе. Он, напротив, прежде всего обегал окрестности, пригорки, рвы, высматривая что нибудь любопытное, на которое проезжаемая нами страна неимоверно скупа. Но шестого октября она расщедрилась и открыла искателю целую гряду окаменелого дерева. Мы с жадностью бросились на открытие, и собрали любопытные образчики этого удивительного минерала. Все слои, излучины, коренья, сучья необыкновенно ясны; даже мы нашли целые стволы деревьев, разложенные только на несколько частей, но сохранившие свое положение от корня до вершины. Мы измерили один ствол и нашли его в полтора. аршина толщины; это дерево вероятно восходит к тому времени, когда Гоби была еще дном моря, в воде которого произвелось это окаменение, и размылась скала Бусеин-чоло, недавно [226] нами виденная. Мы долго стояли над огромным обнаженным корнем, который может весить пудов триста, и жалели, что нельзя его было похитить: так прекрасно сохранил он в себе признаки живого дерева. Окаменелости имеют разные цвета; есть между ними и розовый, прекрасивый. Порода камня — кремнистая, плотная, и, при ударении железом, издает искры.

Китайские провожатые просили, восьмого числа, проехать две станции, чтобы избежать ночлега в том месте, где недавно землетрясение разрушило кумирню. Мы поднялись рано, и все-таки переехали только одну станцию. Запречь и распречь до ста повозок, переловить лошадей, которые с потерею сил не теряли своей дикости, обседлать их до двадцати, все это требовало каждый раз времени, при всем проворстве и навыке казаков. Двор для загону лошадей они составляют, из повозок, ловят их крюками. Иногда лошади прорывают двор и убегают. Мы прибыли уже довольно поздно к развалившемуся до основания каменному зданию кумирни, и узнали подробности происшествия. Двадцать третьего июня, часа за два до рассвету, раздался один удар землетрясения, сопровождавшийся необыкновенным гулом. В тот же миг разрушилась кумирня, а в десяти верстах отсюда, в полугоре, треснула земля и пространство сажен на пятнадцать ширины. В эту расселину ушла вся вода из близ лежащего озера. В [227] Кяхте, более чем за пятьсот верст отсюда, удар ощутили днем позже.

Следующая станция зовется Дурбан-диресу. Диресу есть название травы оржаник, названной так Русскими по сходству ее с ржаным колосом. Трава эта в Сибири покрывает сенокосы только в чрезвычайные засухи; по непитательности своей и колкому семени — не скашивается; но в Гоби, как постоянно сухой степи, она господствующее растение, исключая тех мест, где уже ровно ничего не родится, или мест, где родится только мелкий лук. Трава эта, по высоте своей, задевалась нашими повозками. Мы обыкновенно ехали позади обозов верхом; обоз отправлялся всегда рано утром.

Десятого числа приехали мы на станцию Удэ, ворота, получившую это название от разрыва цепи довольно высоких гор, пролегающих на этом переезде, от востока к западу. Разрыв, заключающийся отвесными скалами, точно составляет как бы ворота для проезда и дает дороге совершенную ровность. Станция была поставлена версты за полторы проехав Ворота.

Когда мы подъезжали к Воротам и любовались этою игрою природы, кто-то из наших, несовсем близорукий, сказал:

— Что это на скале? Человеческая статуя?

И точно, мы разглядели неподвижную человеческую фигуру, статую темного камня и отличной [228] работы. Платье и лицо казались отделанными с особенною отчетливостью; когда подъехали ближе, статуя произнесла громко по-монгольски:

— Не подъезжайте сюда; здесь я живу!

Мы были голодны, и не имели времени объясняться с этим чудаком; притом же, он стоял на скале, а мы под скалою, и он мог послать нам более полновесное запрещение. Мы проскакали и уже на станции узнали, что это здешний пустынник, Тибетец, лама, уже четыре года живущий на скале. Со станции уже отправились мы на скалу и нашли там две пещеры: в одной из них живет Тибетец, но мы его не нашли. Пещера его довольно обширна, сажени три в длину и аршина два в ширину; в ней ничего не было. Возвратясь на станцию, мы застали там ламу Тибетца: он явился к приставу нашего каравана, и рассказал, что ему сорок девять лет, что двадцать три года ведет он жизнь отшельническую; около двадцати лет жил в тибетских горах и, наконец, перешел в здешние.

День кончился. Поутру не было бы времени побывать у нового знакомца, который заинтересовал нас и мы отправились к нему ночью с фонарями. Пещера его была освещена разложенным внутри огнем; он колотил в бубенчик, когда мы подходили, встретил нас у входа и рассадил на камнях, заменявших мебель. Удивление наше льстило ему... Пока мы с ним болтали, наш [229] искусный художник снял очерк его замечательно безобразной физиономии.

Три последние дня мы ехали по дороге, ведущей в монгольский город Долонор, находящийся при семи озерах, от которых и получил это название. Этот город для Сунитов, то есть южных Монголов, то же, что Урга для северных, которых, по преимуществу, зовут просто Монголами. В торговле Долонор имеет большую важность, потому что находится ближе к Китаю. Нам сопутствовало много Монголов, ведущих туда верблюдов на продажу. Мы также встречали обозы, идущие из Долонора в Кяхту, и находили при них китайских прикащиков, говоривших по-русски. Это было очень приятно в глухой степи.

Двенадцатого октября мы воспользовались дневкою, чтобы написать в отечество письма с возвращающимся отсюда монгольским чиновником тусулахчи из Урги. От этой станции начинаются южные Монголы, Суниты, и к нам поступили новые провожатые.

Отъезжающий тусулахчи получил в подарок три лисицы, два соболя, зрительную трубу, ножницы, два сафьяна и бритву; служители его — по одному опойку и по аршину плису; вновь поступивший — одного соболя и пистолет. Все это дается по заведенному порядку, который остался еще от ходивших в прошедшем столетии, с миссиями торговых караванов. Монголы принимают эти [230] подарки, былых, с большим равнодушием, как люди получающие просто свой долг.

О! какая скука ехать, ехать, ехать бесконечно, и только слышать названия станций! Поразительное однообразие Гоби, занимавшее сначала нас своею необычайностью и оригинальным видом своих жителей, так надоело, что мы чувствовали себя одинаково с человеком, томимым жаждою и гонящимся за миражем, которым для нас был Пекин. Но сомнение вознаградит ли нас столица Поднебесья за труды и лишения, претерпенные в Гоби, прибавляло к скуке еще какую-то горечь. Что нас ждет в Пекине? Подозрительность правительства и жителей, стеснения, быть может и притеснения... Безнадежно скакали мы по пустыне. Какой нибудь гребень скалы, или обо, насыпь, отличающая или границу, или священное место, были для нас кладом: мы бросались туда со всех ног, осматривали, искали чего-то, и были утешены, даже ничего не найдя. Но вот гребень тянется на несколько сот сажен по хребту горы, а обо обставлена четырьмя столбами с золотыми верхушками; камни сложены правильно и на верху их столб. Да это просто счастие!... с тем только несчастием, что некоторые из нас за этими редкостями проездили обед. Но что такое назвал я обедом? К чему употребляют это слово? Живые наши мясные лавки, то есть быки, которых мы гнали и убивали по временам, несли только [231] кожу да кости. Из них, на гадкой гобийской воде, составлялся бульон — срам и поношение поваренного искусства. В эту грязную жидкость всыпались сухари, истолченные и набитые в кожаные мешки, размокшие от дождя, иссохшие от солнца, продушенные дегтем кож, пересыпанные тонкою пылью и даже червячками... Вот обед в большой степи монгольской! Ешь, вздыхая, да слушаешь монгольские песни. Меланхолический напев их вполне выражает состояние души обитателя пустыни. Слух наш не привык к китайской гамме, которая жестоко дерет нам уши. Нам кажется, слушая эту музыку, что нигде нельзя научиться лучше выть как здесь. Удивительно, что и Монголы, когда мы начинаем петь наши чудесные арии, каватины, романсы, мотивы, не могут понять, какое удовольствие находим мы выть так бесчеловечно. Говорите после того о высокой, истинной, образцовой музыке! Песни их взяты из давнопрошедшей и забытой воинственной старины. Они расположены куплетами и последний стих каждого куплета повторяется слушателями.

Цвет лотос, огромный цвет, вырастает прямо из земли без стебля и без листьев. Мами — второе слово известного религиозного воззвания шагимунистов: от-мами-пат-ме-ом (да будет восхвален цвет лотос), которое повторяется здесь на каждом шагу. Мами означает также лоскутки разноцветного холста, исписанные молитвами и [232] вешаемые на могилах. Такое мами приманило нас на одну возвышенность и мы нашли там мертвое тело, положенное на земле открыто. «Ему так вышло по книгам», сказал нам Монгол, и я узнал, что по книгам выходит три способа погребения: зарытие, истление и сожжение.

Мы осматривали маленькую, новенькую кумирню, недавно построенную близ станции. Здание кирпичное отделано деревом, привезенным с границы России.

Торговля деревом составляет важную отрасль промышлености в этом крае. Самое близкое расстояние перевозки от Урги, — тысяча верст. Мы часто обгоняли обозы с брусьями; одна перевозка стоит лану серебра на пуд — два с половиною рубля серебром. Но кумирня здешняя получила дерево от доброхотных дателей, которых впрочем к этому приношению принудила усталость волов. С одной станции видны были озера, дающие само-садочную соль, которую Монголы возят на продажу к Китай. Цена за пуд, на месте и в ближайших городах, около полтины серебром.

Два переезда лежат, большею частью, по иссякшему огромному озеру, от которого остались обмытые берега и в глубоких местах маленькие озерки. Самое озеро было, верно, остатком того моря, которому дном служила Гоби. Доказательства этого встречаются весьма часто. Мы воображали те [233] корабли, которые в былые времена ходили над площадью Гоби.

На берегах большого озера нашли мы мелкие кусты акаций, которая послужила нам топливом, особенно приятным в наступившее уже холодное время.

Двадцать третьего числа — на бумаге время летит быстро, но в Гоби крыльев у него нет, и оно ползет черепахою — нашли мы кузнеца на станции Улан-Будургуна.

Его кузница устроена в яме. Вечером он пришел к нам и принес кусочек масла в подарок; мы его отпотчивали водкой и сухарями, но гость не уходил. «Пора, любезный, тебе домой», сказал я. «И жду подарка за масло», отвечал он. Жадность к подаркам — господствующая страсть Монголов. Она проявлялась не только в отношении к Русским, но и между собою это у них главная статья. На свадьбах, ничто — ни угощение, ни приданое, не бывает причиною таких ссор и драк, как неудовлетворительность подарка. В праздники Монголы дарят друг друга шелковыми платками, выразительно названными хадак, от глагола хадаку, приковать, привязать. Бедные дарятся ремешками, которые бывают окрашены в разные цвета.

С двадцать четвертого октября начался последний и самый трудный переезд, какой встречается в Гоби. Это переезд через Шамо, или [234] песчаное море, которого имя неверно присвоено на европейских картах всей степи. Песчаное море простирается от востока к западу на значительное расстояние, но ширина его, к счастию, не велика: в этом месте, самом узком, будет до двадцати пяти верст. Миссия 1807 года однако переезжала их десять суток. Изнуренные лошади наши не подавали большой надежды на очень успешный переезд. Волны сыпучего песку высились перед нами; на них покачивалась высокая трава сули, предвестник близости плодородной почвы. Это невинное растение составляло для нас предмет страшного опасения: лошади ею объедались и заболевали. Вступив в Шамо, мы подвигались по две с половиною версты в час, что давало возможность совершить переезд, вместо десяти дней, в десять часов времени. Повозки употребили тринадцать часов. Неожиданное обстоятельство благоприятствовало нашему переезду. Если бы мы с такими изнуренными силами ехали обратно, то есть с юга на север, мы утонули бы в Шамо, попав под поперечные валы песку, нанесенные северным ветром. Валы эти бывают инде в сажень и более вышины; южная сторона их сыпуча и подняться на нее весьма трудно; северная же, смокшая от недавно бывшего доведя, замерзла и получила род коры, по, которой лошади легче подымали повозки. Мы вшили в Шамо рано утром и потому в самом трудном месте воспользовались [235] заморозком. В сыпучих местах колеса совсем погружались в песок и лошади брели по брюхо. Успех переезда надо приписать бесхитростному усердию казаков, которые, гикая в сто голосов, часто на своих плечах выносили и повозку и запряженную в нее лошадь.

 

Шамо есть название китайское и значит: ша песок, и мо море. Монголы называют это место дурм; но до значения этого слова не мог я добраться. За то узнал, что гоби значит чисто. И подлинно — чисто!

Мы однакож не доехали до назначенного ночлега или станции, и очень были озабочены, не находя нигде воды. Но провожатые тотчас вывели нас из затруднения: один Монгол руками разрыл песок, глубиною в аршин, и вода явилась. Такие импровизированные колодцы можно получать по всей Гоби; вода находится неболее аршина под поверхностью равнины, по всему ее пространству, исключая немногих возвышений. Вот причина, почему жители Гоби не смотрят на дороги, а ездят но прямому глазомеру; препятствий езде нигде не встречается, а воду везде можно добывать руками. Гоби можно назвать сухопутным морем: плыви куда угодно на несокрушимом корабле-верблюде и направляясь по солнцу, по звездам, или но компасу. Китайская история повествует об одном из древнейших царей Поднебесья, который изобрел было колесницу, показывавшую направление [236] пути в пустыне и помощию ее провел рать свою без дороги прямо к скопищам северных врагов. Некоторые уверены, или уверяют, на этом основании, что свойства магнитной стрелки были известны Китайцам с незапамятных времен. Но кто бывал в Гоби, тот убежден, что для сочинения такой чудной колесницы не нужно компаса; довольно простого дышла, обращенного к главному северному созвездию, и армия пройдет за ним удобно, безопасно и прямо к цели.

Выехав, или вынырнув, из песчаного моря, мы нашли новый хлеб — растение, называемое по-монгольки сульгур, а как оно по-латине — не знаю. Местные жители, за неимением серпов, рвут его и молотят, получая зерно, которое разваривая едят.

Следующий переезд был весь несчастный, но уже гораздо менее трудный. Здесь мы в первый раз встретили караван с чаем. Любезный друг! милости оросим!, сколько милых рассказов расцветет под влиянием твоей теплоты! О! чаю, чаю! Ты счастие — счастие, приготовленное сушкою в прок. Караван состоял, из тридцати пяти верблюдов, на каждом было по триста гин — около двенадцати пудов, или по шести цибиков, за которые перевозной платы от Калгана до Кяхты ряжено по восьми лан — около двадцати рублей серебром, или по 1 р. 66 к. с пуда. Изумительно [237] дешево! От Кяхты до Нижнего перевозка стоит в девять и десять раз дороже.

Далее мы догнали караван с солью в шестьдесят верблюдов. Деятельность начинается.

Растительность тоже изменяется видимо к лучшему. Населенность увеличивается. Видны стада, в числе которых указали нам стадо баранов, принадлежавшее самому Богдыхану, китайскому императору. Мы вступили в землю Монголов Цахар.

Мы встретили в Цахарах народ грубый и негостеприимный. Вместо пяти юрт, которые выставлялись на каждой станции от Кяхты, дали нам только три, и то самых плохих. Все настояния наши остались напрасными. Кроме того, нас повели усиленным маршем, не смотря на усталость наших лошадей, и мы, по их милости, тридцатого октября переехали около шестидесяти верст. По счастью, мы попали на трактовую дорогу, плотную и ровную, и наши лошади выдержали переезд; однакоже, мы добрались до ночлега только в двенадцать часов ночи.

Цахары способствовали более других Монголов к успехам ныне царствующей в Китае манжурской династии. За это они пользуются некоторыми преимуществами: чиновники их получают жалованье, корольки на шапках носят одною степенью выше, и здешний дзаним щеголяет уже не медным, а синим непрозрачным шариком, [238] какие прежде мы видели только на тайдзиях. На попечении Цахаров пасутся огромные табуны пекинского двора. Двести тридцать старшин имеют в смотрении каждый по триста лошадей, что составит общую сумму — шестьдесят девять тысяч. Цель разведения этих лошадей — война, которой однако давно не бывало. Они также употребляются для охоты и для ежегодных путешествий императора в Манжурию, с поклоном теням своих предков.

Первого ноября, на станции Тулга, уже не было выставлено ни одной юрты. Провожатые наши тотчас распорядились нанять нам помещение и упросили нас продневать здесь, чтобы заготовить помещение на следующей станции, которая будет последнею в Монголиию

Зайцев здесь много. Этот зверёк водится по всей Монголии, скрываясь в высокой траве оржанике. Мы также встречали серн стадами. В Монголии чрезвычайно дорого ценится лошадь, которая может догнать серну: такие лошади — редкость. Подкрасться к стаду нельзя, по причине открытого места, но есть оригинальный способ ловли: стадо загоняют на покрывшееся льдом озеро, где серны падают и охотники их закалывают. Эти животные всегда стараются сплотиться по два или по три, тогда они успевают перебегать скользкую поверхность. Волк и лисица также блуждают в пустыне. [239]

За юрты и топливо заплачено 36 лан (82 рубля серебром)! Цаган-Болгасу — последняя станция в Монголии, где русские караваны оставляют своих лошадей, повозки и припасы для обратного пути. Местечко это получило название от находящегося здесь брошенного укрепления (болгасу), имеющего белый (цаган) цвет от употребленной в постройку извести. Оно сделалось основанием городской стены.

Нам рассказывали местное поверие о том, как ужасно населен Китай. Недалеко отсюда лежит довольно большое озеро; весною, когда дикие птицы летят с юга на север, они от утомления падают кучами в озеро и охотники могли бы подбирать их руками. А это дескать оттого, что птицам, в пролет через Китай, нет нигде местечка, чтобы присесть, да отдохнуть: везде дома, везде народ, готовый их убивать и жарить.

Каково положение тех, которые должны остаться здесь при багаже! Доехать до самого Китая, прожить в виду гор, закрывающих его шесть месяцев и воротиться назад ничего не видавши? Мне, однакож, по должности сберегателя каравана, приходилась на долю эта участь. Но по случаю болезни положение мое изменилось. Уже седьмой день страдал я крепко здоровьем от трудной дороги, дурной нищи и ночей, проспанных на земле, почти всегда, сырой. Раз, желая погреться, придумал я повесить свой походный ковер к [240] решетинам крыши юрты и спокойно улегся на этих новоизобретенных полатях; но поутру очнулся, за юртою, на снегу: казак, прислуживавший нам, встал поутру и развел огонь здешним топливом, — навозом, который дает множество зловонного дыму. Дым этот наполняет верхнюю половину юрты и остается там надолго. Когда обо мне вспомнили, я уже лежал без чувств; меня сняли и положили на снегу — испытанное средство от угару. Прокоптев от дыму, я счел за благоразумное взять ванну в гобийском колодце, который велел для себя расширить. Монголы с роду не купаются: они смотрели на меня и ахали, изумленные до крайности этой операцией. Должно быть, они озевали меня, потому что ночью я почувствовал лихорадку. Блохи не давали мне покою. По испытанной и общеупотребительной у казаков методе выживать из белья этих незванных гостей, я выжаривал над огнем рубашку, а между тем голый оставался на ветру, Это усилило болезнь. Тут еще привелось ночевать, по монгольскому способу, под верблюдом: караван не разбивает палаток и если подует ветер с снегом, что в осенние поездки случалось часто, то погонщики кладут верблюдов спиною к ветру и, ложатся сами под брюхо животного. Мы ночевали вместе с одним путешественником, ехавшим на поклонение в Тибет; у него было несколько верблюдов, жена и две дочери. Вечером я долго сидел у их маленького [241] огня, расспрашивая о том, о сем. Вдруг подул ветер, пошел снег. Старик тотчас составил из верблюдов защиту, род каре; дочери постлали под животных войлоки и я выпросил себе местечко. Не знаю ничего приятнее теплоты, которую ощущал я, прижавшись спиною к брюху верблюда, при чем подушкою служила мне его ляжка; я спал с великим наслаждением. Но к утру нас совершенно занесло снегом и казак, меня отыскавший, буквально отрыл меня и верблюда в сугробе. Переход был ужасный: из этой животной бани я выскочил прямо на пронзительный холод. Все это скопилось вместе, и караванного слугу согнуло в дугу. Меня не решились оставить в Болгасу и — ура! — завтра я буду в Китае!

Через пять или шесть верст от Болгасу кончится равнина, начинаются горы, отделяющие Монголию от Китая, стоят кумирни и постоялый двор, содержимый Китайцем. Но мы проехали мимо. Горы чрезвычайно круты, дорога камениста; мы все поднимались в гору и после маленького спуска остановились в китайской деревне Нордян, в постоялом доме.

Никто, конечно, не будет сомневаться, что мы испытали много приятнейших ощущений при виде улиц, домов, дворов, окон, дверей, всего этого невиданного более двух месяцев и всего этого ни на что непохожего, настоящего китайского; но приятнейшее, из всех ощущение заключалось в [242] надежде поесть хорошо пельменей с уксусом и потом растянуться на горячем ложе, на китайском кане, — низменной лежанке, служащей печкою, диваном и кроватью, наверное прародительнице русских лежанок, которую сибариты золотой Орды принесли с собою с границ Китая на берега Волги и Камы. Мы уже начали сладко засыпать, трубки выкатились из губ, глаза закрылись — как вдруг, треск! и сквозь потолок падает к нам на пол казак, наш повар! Случай был довольно смешной. Повар, кончивши, свое дело, искал себе местечка соснуть по уединеннее. Вспомнил он, что сыпал дома отменно на чердаке: на эту мысль навело его отверстие, которое он увидел под крышею; он туда и полез и соскочил на потолок; но, на беду его, в Китае потолки бумажные; наклеенные на тонкой решетке; все это порвалось, и повар свалился на нас с неба, как снег на голову. К счастью, он не ушибся, только очень сконфузился. Надо было однакож заплатить за потолок. Это стоило не дорого — венок китайских грошей. Здесь только явилась медная монета чоха, круглая, с дирою в середине. Китайцы нанизывают эти монеты на нитку, как у нас бабы нанизывают боровики; одна чоха стоит копейки серебром. За десять пельменей мы платили тридцать чох, за 12 пуд сена для лошадей — серебром 1 лану 8-м чин. Серебряной монеты нет в Китае. При расплатах [243] серебро выдается весом, на фунты и золотники. Китайский фунт, гин, заключает в себе около полтора фунта русских; лана 8 золотников, 32 доли; чин 80 долей; фын 8 долей.

Из Нордяна, 7-го ноября, мы круто спустились в ущелье, свидетельствующее о страшном перевороте, когда-то здесь случившемся; высочайшие горы разорваны и обнажили страшные скалы, которые висят над дорогою, заваленною камнями. Дикость места впрочем смягчается населенностью: домики прилеплены к скалам, малейшие клочки земли разработаны, даже на самые скалы, где они имеют ровную поверхность, наношена земля и что нибудь посажено. Мы видели, как знакомые погонщики мулов и ослов (здесь уже они явились) привозили жителям в гостинец по нескольку фунтов чернозему: подарок совершенно китайский! Но и то сказать: в руках китайского земледельца фунт хорошей земли даст более доходу, чем у другого кубическая сажень. Ущелье называется Гуан-гоу.

Только что мы выехали из ущелья, как очутились лицом к лицу с городом Джан-ужа-неу, более известным у Русских под монгольским названием Хама (ворота). Город окружен стеною и имеет железные ворота. Сопровождаемые толпами любопытного народа, оглушаемые особенным шумом и звоном, мы проехали большую часть города, сначала по узкой, а потом по довольно широкой улице, до назначенного нам подворья, и [244] были в нем заперты. Мы прибыли сюда в день каких-то знатных похорон; гроб несли под богатым балдахином, провожатые все были одеты в траур, совершенно белое платье. Всю ночь поэтому случаю мы слышали звон бубенчиков, стрельбу ракет, рев и плач наемных сетовщиков Для нас, привыкших в Монголии к тишине, это был самый беспокойный ночлег. Да этого мало. Вещи наши были сложены на дворе и к ним приставлен китайский караул; вот он-то нам дал себя знать: караульные всю ночь ходили по стене и беспрестанно били палочками (род кастаньеток) самую оглушительную дробь: этим они давали знать, что не спят.

Я все был болен и, вследствие этого, не участвовал в опустошении, которое члены каравана вечером произвели в фруктовых лавках: куплено более трех пудов винограду и съедено на месте; затем во всем городе не нашлось ни фунта.

По той же причине, на следующее утро, я не был в свите нашего пристава, ездившего к здешним начальникам гусей-амбаню и мерин-дзангину, изъявившим желание видеть Русских. Они приняли наших в Ямуне весьма ласково. Для поезду наняли шесть экипажей китайских: это — одноколки, крытые, со входом спереди; колёса совершенно назади; когда вы намерены сесть, кучер снимает с передка скамейку и подставляет вам; при выходе из экипажа — тоже; когда вы едете, кучер [245] бежит пешком рысью, иногда очень шибкой, и поэтому не заслоняет вам свету и предметов. За шесть экипажей на час заплачено 2,400 грошей или чех (6 рублей серебром). В Петербурге это цена карет.

Толпа любопытных постоянно осаждала наши ворота и в полдень даже насильно их отворили, вышибя запор; полицейские едва удержали напор народу. При этом произошла драка, между дворником нашим и одним посетителем, совершенно в китайском вкусе. Они начали бранью, потом бросились один на другого, и, не смотря на величайшее исступление, вдруг остановились, сняли с себя все платье и нагие пустились в бой. Бережливость у Китайцев берет верх над бешенством.

После обеда гусей-амбань отдал нам визит по-китайски, подъехав к воротам и спросив о здоровье.

На третий день я решился выйти в город: мостовая почти везде из тесаного граниту, дома все стоят во дворах, а на улицу выходят лавки, в которых тут же и выделываются товары, медные, железные и другие. Множество разнощиков кричащих, поющих, брянчащих, и стук экипажей по мостовой, производят самый оглушительный шум, дополняемый шелестом вековых ивовых дерев, растущих по улицам. Кроме Китайцев, в городе множество Монголов и Монголок. Китаянки [246] однако ни одной не видно, если не считать, старух, которые в Азии отвратительны. Монголы производят здесь обширную мену, и потому все лавки наполнены товарами на их вкус. Каменный уголь и травяное масло, но множестве употребляемое в пищу, дают китайскому городу особенный запах, не очень упоительный. Особенно замечательного в Халгэне и ничего не встретил, кроме разве вывесок: они из дерева и представляют продаваемый товар в гигантском размере: так я видел висячий сапог вышиною аршина четыре, и тому подобное. Безосторожная раскладка товаров свидетельствует о честности жителей.

Я обедал в трактире — огромном здании, по обыкновению страны одноэтажном, с антресолями, куда принимают порядочных посетителей и где постоянно находится хозяин, Отдающий вниз свои приказания напевом. Требуемое подают живо. Весь трактир уставлен квадратными столиками со скамейками, и господствующее блюдо — пельмени. Нам впрочем подали превосходно зажареную курицу.

Халган построен на самом широком месте ущелья и окружен утесами; он имеет, или имел, назначение приличное его названию (ворот) пропускать или не пропускать едущих но этому единственному пути из Монголии в Китай. В городе одна только улица, версты на три длиною, и на ней около 1,000 домов, 8-м кумирен, 270 [247] лавок, 12 казенных зданий и 12 трактиров. Жители почти вое знают по-монгольски; но я не встречал здесь ни одного Монгола, говорящего по-китайски: черта чрезвычайно замечательная! Китайцы, не смотря на неподатливость своего природного языка, выучиваются легко иностранным языкам.

Мы сдали на вес наши вещи, которые людьми подрядчика приведены были в равновесные вьюки: работа шла правильно и точно, и тринадцатого числа мы выехали из Джандже-кеу. 35 вьючных верблюдов, 20 мулов, 5 больших телег с людьми, 4-повозки и 15 верховых мулов, составляли наш караван.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие сибирского казака в Пекин // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 108. № 431. 1854

© текст - Черепанов С. И. 1854
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
©
OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЖЧВВУЗ. 1854