-

БУССЕ Н. В.

ОСТРОВ САХАЛИН И ЭКСПЕДИЦИЯ 1852 ГОДА

Вопрос о рациональном устройстве у нас каторжных работ обратил, в последнее время, особенное внимание на остров Сахалин, который по отдаленности своего положения, среди негостеприимных Охотского и Японского морей, представляет все условия места, назначаемого для отдаленной ссылки, а с другой стороны — его естественные богатства, в особенности обильные залежи каменного угля, дают все средства для организации там производительных работ. Вот почему все сведения об этом острове, отдаленном и малоизвестном читающей публике, могут возбудить интерес. Эти соображения побудили наследников покойного генерал-маиора Н. В. Буссе издать заметки его, относящиеся ко времени присоединения о-ва Сахалина к империи, в 1852 году. Записки эти велись Николаем Васильевичем в форме дневника, во время экспедиции на острове под его ближайшим начальством, поэтому заметки эти представляют интерес как для истории первых наших правильных сношений с японцами, так и для описания острова, и наконец, обрисовывают те трудности, с которыми приходилось бороться в отдаленном пустынном крае, при занятии его русскими.

Н. В. Буссе получил образование в Пажеском корпусе, и поступил на службу в Семеновский полк. Ограниченность круга деятельности строевой службы не могла удовлетворить энергичного характера и побудила автора заметок искать для себя более обширного поприща, более соответствовавшей его предприимчивости и жажде серьезной деятельности. Случай не замедлил представиться. Во [733] время пребывания своего в С.-Петербурге, бывший тогда генерал-губернатор Восточной Сибири, граф Муравьев-Амурский, обратил внимание на Николая Васильевича и, приняв его на службу в Сибирь чиновником особых поручений, немедленно отправил, весною 1852 года, в порт Аян для снаряжения экспедиции с целью занятия острова Сахалина, в связи с присоединением к империи Амурского края, которое было высочайше повелено в том же году. Из записок читатели увидят, каким образом, не только снаряжение, но и самое начальство над отрядом, занявшим южную часть острова, выпало на долю покойного и побудило его прозимовать на острове, основать там военный пост и вновь снять его, вследствие политических событий 1853-го года. По возвращении в Иркутск, Николай Васильевич принимал деятельное участие в экспедициях для присоединения Амурского края, затем несколько лет управлял штабом войск Восточной Сибири, в котором сосредоточивались тогда все дела по Амурскому краю и наконец, с 1858 по 1866 год, в качестве военного губернатора управлял Амурскою областью. В 1866 году, последовала преждевременная смерть этого энергического деятеля, в котором даже люди лично им недовольные не могут отрицать способного, исполненного доброй воли администратора, оставившего после себя памятные следы в правильной организации области, в материальном довольстве русских переселенцев и установлении торговых сношений с соседнею Манжуриею.

Все сведения, изложенные в дневнике, были писаны автором единственно для себя, а потому не имеют и тени оффициального характера: в точности и верности их сомневаться нельзя; автор везде говорит откровенно, описывает, как видит, и заботится только об одном,— получить точное и верное понятие о главном предмете своей экспедиции, не принимая в соображение никаких посторонних интересов или идей, что именно так редко встречается в оффициальных отчетах.

Е. Б.

25-го августа 1852-го года. — Корабль «Николай» бросил якорь на рейде Петровского зимовья. Привезя на нем дессант, числом в 70-ть чел., для занятия острова Сахалина, я тем оканчивал возложенное на меня губернатором поручение по сахалинской экспедиции. В силу данной мне инструкции, мне следовало собственно возвратиться в Аян, чтобы ехать на р. Маго осматривать новые поселения, а оттуда в Якутск, где [734] мне поручено было осмотреть казачий полк, и потом с первым зимним путем явиться в Иркутск для личного доклада губернатору обо всем виденном мною. Но весь этот порядок действий был изменен, и вместо возвращения в Иркутск, я принял участие в занятии Сахалина, в качестве будущего временного правителя острова. Вот как это случилось.

Как я сказал, в 12-м часу утра, мы подошли на «Николае» на вид Петровского зимовья. Погода была облачная, дул довольно тихий ветер. Отдав якорь на семи саженях глубины, мы стали поджидать гребные суда из зимовья. На наш салют отвечали из селения, которое находилось в милях трех от нас. Характер природы Петровского рейда суровый и не живописный. В морском отношении рейд этот считается не безопасным, потому что открыт всем ветрам, кроме южного. Разгрузка судов производится медленно, потому что сильное течение и бурун затрудняют ход гребных судов. Часто сообщение с берегом прекращается; с моря селение худо видно; оно расположено по другую сторону кошки, ограничивающей с севера гавань Счастья. Вход в эту гавань между мысом кошки и банками рифа, идущего от острова Сахалина, почти всегда покрыт бурунами.

Когда мы бросили якорь, было весьма небольшое волнение, но мы все-таки не надеялись, чтобы гребные суда выгребли к нам против течения. Речной пароход, присланный в Петровск вокруг света, много давал мне надежды на скорую разгрузку судна, если хоть немного уляжется волна. Во втором часу мы сели обедать, но узнав, что с берега идет трехлючная байдарка, взошли на палубу. Скоро подъехал к судну кап.-лейт. Бачманов. От него я узнал, что пароход испорчен — в нем лопнули 12-ть огнепроводных труб. Это известие очень опечалило меня. Пароход этот, несмотря на то, что он слишком мал для плавания в Амурском лимане, мог бы много пользы принести в самом Петровском и наверно произвел бы большое влияние на жителей приамурского края. Бачманов мне передал, что г. Невельской, управляющий амурскою экспедициею, желает меня тотчас же видеть. Мне самому уже не хотелось оставаться еще на судне, и только уверение капитана, что шлюпка не выгребет к берегу, останавливало меня. Теперь, когда в моем распоряжении находилась байдарка, я тотчас же и поехал на берег.

Я так много слышал прежде и хорошего и худого о г. Невельском, что меня очень интересовало познакомиться с этим человеком. По моему мнению, если про человека говорят много, одни [735] хорошо, другие дурно, то это показывает, что дело идет о деятельном и энергическом характере. Сев в первый раз в жизни в байдарку, я ожидал, что мне будет страшно ехать в этой вертлявой кожаной лодочке. Но проехав несколько саженей, я уже убедился, что действительно байдарка принадлежит к самым безопасным гребным судам. Быстрота хода ее удивительная. Волнение было довольно велико, когда я ехал. Сидя на дне байдарки, я чувствовал, как она сгибалась подо мной, когда волна, подымая ее на свой гребень, оставляла нос и корму в воздухе. Завернув за оконечность кошки, я въехал в гавань Счастья. Она ограничивается, как я сказал, с севера кошкою, т.-е. песчаною косою в версту ширины; против нее, к югу, лежат низменные острова, а за ними матерой гористый берег, так что гавань эта имеет совершенный вид озера и была бы очень хороша для малых судов, если бы вход в нее не был заносим бурунами. Петровское зимовье расположено на кошке в верстах трех от ее оконечности. Несколько деревянных домов, окруженных мелким кустарником, вяло-растущим на каменистой почве, по сторонам несколько разбросанных юрт гиляков — вот вид этого печального селения. Подъезжая к селению, я увидел на берегу недалеко от него несколько гиляков, одетых в собачьи шкуры мехом вверх. Когда я вышел на берег против дома нижних чинов петровской команды, я увидел подходящего ко мне маленького роста худощавого господина, в старом сюртуке со штаб-офицерскими эполетами. Он вел под руку молодую женщину. Приблизясь ко мне, она оставила его, повернув к крыльцу ближнего дома; после я узнал, что это была жена штурманского офицера Орлова. Маленькой, худощавый штаб-офицер и был тот самый г. Невельской, начальник морской экспедиции и мой новый сослуживец, как состоящий для особых поручений при губернаторе Муравьеве, и которого мне так хотелось видеть. Представившись ему, я был приглашен войти к нему в дом. Дом этот одноэтажный деревянный, как и все строения селения, очень не велик. Когда мы подошли к крыльцу, к нам вышла на встречу г-жа Невельская, молоденькая, хорошенькая и приветливая женщина. Мы прошли через кухню в маленькую комнатку, в которой накрыто было два прибора. Усевшись у стола, я, наконец, мог порядочно рассмотреть человека, с которым обстоятельства познакомили меня очень коротко вскоре после первого свидания. Г. Невельской имеет не совсем красивую наружность, маленький рост, худощавое, морщинистое лицо, покрытое [736] рябинками, большая лысина с всклокоченными вокруг с проседью волосами и небольшие серые глаза, которые он беспрестанно прищуривает, дают ему пожилой и дряхлый вид. Но широкий лоб и живость глаз выказывают в нем энергию и горячность характера. Расспросив меня о припасах, привезенных из Камчатки с дессантом и оставшись совершенно довольным количеством их, он горячо выразил свою досаду, что товары, назначенные для сахалинской экспедиции, оставлены были в Аяне компанейскою конторою для расценки. По его мнению, нельзя было начинать экспедицию без товаров, и потому он решил ожидать их присылки из Аяна, рассчитывая, что какое-нибудь судно — «Иртыш» или «Константин», привезет их. Решившись на это, он приказал оставить на «Николае» дессант с грузом, с тем, что когда привезут товары, то наложить их на «Николая» и на нем идти на Сахалин (Тут же Невельской объявил мне, что он поручает мне управление сахалинскою экспедициею, и что, поэтому, я останусь зимовать на Сахалине. На объяснение мое, что по предписанию губернатора я должен возвратиться в Иркутск, он объявил мне, что он не может никому более поручить этого дела и что если не назначат меня, то не может отвечать за успех исполнения высочайшей воли, о чем и рапортует губернатору. Я, конечно, должен был подчиниться такому объявлению и с охотою принял на себя управление экспедициею). Вскоре приехали с судна Бачманов, командир судна Клинкофстрем, М. Бачманов и жена священника Веньяминова. Все они были приняты очень радушно. Бедный капитан «Николая» Клинкофстрем с горестью выслушал неприятное для него назначение участвовать в экспедиции. Он рассчитывал идти на зимовку в Ситху, с тем, чтобы оттуда уехать к своему семейству в Либаву — свою родину, желая оставить совершенно службу в компании.

Время до чаю прошло в горячих рассказах Невельского про действия амурской экспедиции. В самом деле, действия эти замечательны по деятельности, трудности и смелости. Я был поражен, что Невельской мог решиться, не имея ни полномочия, ни средств (весь отряд его состоит из 70 чел.) предпринимать подобные дела. Он занял, ни более ни менее, как пространство земли протяжением на юг от 53 до 48^о гр. с. ш., т.-е. 500 верст земли, считавшейся принадлежностью Китая. Открытие Л. Бошняком прекрасной гавани в Татарском проливе на азиатском берегу, между 48 и 49 градусами, повидимому было причиною горячности, с которою Невельской стал занимать все пространство к северу от нее, долженствующее принадлежать России, для того, чтобы владеть гаванью. [737] Занятие это состоит в том, что разбросали в нескольких пунктах по 5 и 10 человек с запасом продовольствия и товаров, и выкинули флаги на этих пунктах. По словам Невельского, самый трактат, заключенный между Россией и Китаем, оправдывает это занятие. Он говорит, что в трактате определены границы с Китаем следующим образом: от соединения р. Шилки и Аргуни по горному хребту вплоть до Охотского моря, так что все реки, текущие с юга на север, должны принадлежать России, и все реки, текущие с севера на юг — Китаю. Г. Невельской говорит, что, по собранным им сведениям через посылаемых на съемку офицеров, ему достоверно известно, что этот горный хребет от соединения Шилки и Аргуни разделяется на три ветви: одна идет по направлению течения р. Лены, другая к северной части берегов Охотского моря, и третья, на юг, переваливает через Амур и тянется поперег Манжурии. Поэтому граница, положенная на картах от верховьев Амура в перпендикулярном направлении к Охотскому морю не верна, ибо по этому направлению нет никакого хребта. По смыслу трактата следовало бы России или отдать Китаю большую половину Якутской области, или все прибрсжье Охотского моря с портом Аяном; или, наконец, взять себе большую часть Манжурии. Значительная часть рек, впадающих с левой стороны в Амур, имеют течение к с.-в., след. и реки тоже обозначают другое направление нашей границе и, как предполагает г. Невельской, она должна идти по Амуру до впадения в него с юга р. Усури, оттуда по реке Усури, по правому ее берегу до перевала на р. Самальгу и далее по левому берегу Самальги, до ее впадения в Татарский пролив около 47^о гр. с. ш. Этою границею мы отмежевываем себе все пространство земли к с. от Амура и Татарский берег до 47 градус. с. ш. Дай Бог, чтобы предположения эти исполнились, мы приобрели бы себе прекрасную землю и отличную гавань, открытую для навигации в продолжении 8-ми месяцев и тем упрочили бы наше влияние на Китай и Японию, да и вообще в Тихом океане. Гавань «Императора Николая» могла бы быть станциею эскадре балтийского флота и тем много бы послужила к улучшению его. Вся окрестность ее и берега Амура изобилуют корабельным лесом. Однако оставим эти предположения и обратимся к рассказу.

В девятом часу подали чай. Я очень был рад выпить стакан горячего чаю. Во время переезда моего на байдарке, волны несколько раз заплескивали во внутрь ее и порядком вымочили меня; не имея во что переодеться, я остался [738] целый день в мокром платье. Во время чаю разговор шел так же горячо, как и в начале приезда моего, потому что держался постоянно на политических проектах и обсуждении действий Российско-Американской компании, тем самых возбудительных для горячих споров в здешнем крае. Ненависть Невельского ко всему, что касается компании, ни с чем не может быть сравнена. Достаточно произнести слово «Компания», чтобы выслушать набор самых сильных проклятий, а иногда и ругательств. Повидимому, в самом деле, действия компании в принадлежащих ей колониях и в при-амурской стране бывают часто слишком корыстолюбивы, с рассчетом дневного барыша без видов на будущее. Она действует, как арендатор. Впрочем, не имея еще случая хорошо разобрать и обсудить действий и положения компании, я оставляю этот предмет до большего и подробнейшего знакомства моего с нею. Перед ужином общество разделилось на две части. Дамы — m-me Невельская, Бачманова и жена священника прогуливались по комнате, болтая между собою. При этом мне было очень досадно слушать, как Невельская и Бачманова разговаривали по-французски, не обращая внимания на то, что добрая и молоденькая жена священника, ничего не понимая, ходила подле них. Общество мужчин состояло из Невельского, Клинкофстрема, Бачманова, Рудановского и меня. Священник остался на судне, потому что сообщение с берегом по случаю свежего ветра прекратилось, а на катере, посланном утром за пассажирами, он не поехал, с целью приготовлять к выгрузке свои вещи. Проговорив до 12-ти ч. ночи, мы разошлись спать. Бачмановы получили для себя отдельную комнату, жена священника — в комнате Невельской; Невельской, Клинкофстрем и я, расположились вместе в приемной зале.

26-го августа.— Утром 26-го, когда все поднялись уже, я пошел осматривать селение. Погода стояла пасмурная и ветреная. Подойдя к берегу рейда, я был поражен силою прибоя. Волна с шумом и пеною накатывалась на кошку. Подъехать к берегу на шлюпке решительно невозможно, ее разобьет в одно мгновенье. Петровское зимовье состоит из 6-ти или 7-ми деревянных строений, служащих жилищем 40 или 50 обитателей его. В числе их находится начальник экспедиции, 4 или 5 обер-офицеров камчатской флотилии, доктор и прикащик компании. Товары компании хранятся в небольшом деревянном пакгаузе. По условию с правительством, компания обязалась доставлять в экспедицию товары, необходимые для заведения сношений с гиляками и манжурами. Неисполнение требований г. Невельского [739] в этом отношении и неисправность во времени доставки товаров, есть главная причина его ожесточенной войны против главного правления ее. К этому еще присоединилось несчастное разбитие в Петровском компанейского брига «Шелихова», посланного туда по требованию Невельского. Так как в условии сказано, что все потери компании по действиям ее в Амурской экспедиции правительство принимает на себя, на что и ассигновано из сибирских сумм 150 т. р., то компания, не получив еще донесения от Невельского о причине гибели ее судна и о количестве погибших товаров, взяла от правительства 36 т. р. с. Так как Невельской был главным распорядителем плаванья «Шелихова», то, разумеется, гибель брига и потеря казны очень трогают его самолюбие.

В продолжении дня, незанятый ничем, я прогуливался по селению, прерывая по временам это скучное занятие разговором с хозяйкой дома или выслушиваньем горячих рассуждений Невельского. Вечером, когда уже все легли спать, я уселся с ним рассчитывать, как лучше сделать, чтобы не упустить и без того много потерянного времени. При рассчете вероятного прихода судов, отчаянье бедного Невельского доходило иногда до того, что он рвал волосы на голове. Ожидать можно было три судна, которые могли бы привезти товары: компанейский бриг «Константин», транспорты «Иртыш» и «Байкал». Первый, по известиям, привезенным из Ситхи, мог быть оставлен там для посылки на Сандвичевы о-ва за мукой. «Иртыш», вышедший из Камчатки раньше нас, неизвестно по какой причине, не приходил в Петровское. «Байкал», участвовавший в летней экспедиции у берегов Сахалина и Татарского пролива и долженствовавший придти в Петровское к 1-му сентябрю, мог тоже опоздать. Видя отчаянье Невельского, я предложил ему послать меня в Аян на «Николае», с тем, чтобы взяв там на него товары обеих экспедиций (сахалинской и амурской) придти обратно в Петровское. Так как «Николай» отличный ходок, то я надеялся скоро сходить в Аян и обратно. Предложение это очень понравилось Невельскому и он громко вскрикнул: «я иду сам в Аян на «Николае» завтра». Решившись на это, мы легли спать.

27-го августа.— С раннего утра начали готовиться к отъезду в Аян. Невельскому надо было приготовить несколько нужных бумаг. Я присутствовал при составлении рапорта к губернатору по делу сахалинской экспедиции. Невельской диктовал его доктору. Найдя несколько выражений относительно компании, более нежели жосткими, я предложил изменить их, [740] на что Невельской тотчас согласился. Вообще мне показалось, что обращение Невельского с подчиненными и дух бумаг его недовольно серьезны; это и есть причина, почему донесения и рассказы его не внушают к себе полного доверия, хотя действительно ему есть чем похвастаться. По моему мнению, этот предприимчивый человек очень способен к исполнению возложенного на него поручения — распространить наше влияние в Приамурском крае; но необходимо поставить подле него человека благоразумного, хладнокровного и благонамеренного. Такой товарищ взял бы непременно верх над слишком запальчивым характером Невельского.

К обеду собрались все пассажиры. Когда начало смеркаться, мы простились с остающимися в Петровском и отправились на шлюпке к «Николаю». Во время переезда этого мы видели несколько огромных белуг, которые выказывались из воды на подобие китов. Вскоре по приезде нашем на судно, после непродолжительного штиля, мы снялись с якоря при слабом попутном ветре.

II.

Маловетрия продержали нас в пути до вечера 31-го августа, хотя весь переход от Петровского до Аяна не более 200 миль. Когда мы подходили к Аянским берегам, погода стояла прекрасная. Берег Охотского моря чрезвычайно скалист и суров. Природа его мертва; на его каменистых горах нет ни одного деревца, ни одного кусточка. Заштилев перед самым входом в бухту, мы бросили верп, и я поехал, по просьбе Невельского, к г. Кошеварову, начальнику Аянского порта, просить его приехать на судно. Мне была известна вражда их между собою, и я придумывал, как бы устроить так, чтобы они мирно повели переговоры. Необходимо было грузит как можно скорее товары на «Николая» и идти на нем на место высадки. Компания обязалась перевезти дессанты на своем судне и оставить это судно в распоряжении экспедиции. Бриг «Константин» был назначен для этого — но так как его не было, то Невельской имел полное право требовать, чтобы «Николай» был назначен вместо его. Компания, дорожа прекрасным и дорогим этим кораблем, разрешила Кошеварову послать его в Петровское, если он найдет безопасным это плавание. Теперь же приходилось заставить Кошеварова нагрузить товары на «Николая» и послать их в Петровское, а оттуда на Сахалин, где судну приходилось зимовать. Трудно было [741] бы Кошеварову решиться дать свое согласие на это, если бы он даже был человек доброжелательный и готовый помочь и содействовать полезному делу. Зная же хорошо г. Кошеварова, я предвидел затруднения и столкновения, которые могли бы худо кончиться, при горячем характере Невельского. Итак, я решился взять на себя роль примирителя, намереваясь всеми способами стараться кончить дело тихо и мирно, и след. скоро и порядочно. С этими мыслями я вошел в дом г. Кошеварова. Он принял меня с своею обыкновенною натянутою и неискусною сладко-важною вежливостью, поздравив меня с благополучным приездом. Я застал его разговаривающим в зале с г. Фрейгангом, исправлявшим должность капитана Петропавловского порта и возвращавшегося по болезни в Петербург. Г. Фрейганг, как кажется, мягкосердный и чувствительный немец. С ним и с его семейством мы познакомимся после. Желая переговорить с Кошеваровым наедине, я предложил ему выдти в столовую, где мы имели с ним следующий разговор. Я его спросил, приходил ли в Аян «Константин».

— Не приходил, да я уверен, что и не придет, его задержали; отвечал он с комическою важностью.

— На чем же вы полагаете отправить товары в Петровское и на Сахалин и на каком судне занимать остров.

— Не знаю,— часть товаров может отвезти в Петровское «Иртыш»; «Байкал» находится в распоряжении Невельского.

— Но «Байкал» течет, да притом это военное судно, а компания обязалась дать свое судно для экспедиции.

— Не знаю.

— Геннадий Иванович Невельской пришел на «Николае» и просит вас приехать к нему на судно, чтобы поговорить, как лучше устроить дело. Он полагает единственным средством успешно исполнить высочайшую волю — нагрузить товары как можно скорее на «Николай» и идти на Сахалин, и по сделании высадки следовать на зимовку в Татарский пролив, где есть безопасная гавань.

— Это нельзя. «Николай» завтра не пойдет в Ситху, если бы даже пришлось самого Невельского отвезти туда.

— Я попрошу вас это же сказать лично г. Невельскому. Насчет же плавания «Николая» я полагаю, что ему следует заменить «Константина», потому что высочайшую волю, т.-е. занять Сахалнн нынешний же год, исполнить надо на каком бы то ни было судне, и поэтому, так как нет другого судна компании, то «Николай» должен идти — вот мнение г. Невельского.

— Я протестую против вас. [742]

— В чем, позвольте спросить?

— Вы уговорили меня послать «Николая» из Камчатки в Петровск вопреки желанию Главного Правления, с тем, чтобы прислать его в Аян, снявши дессант, а теперь привезли на нем людей и груз.

— Ну позвольте вам сказать, ответил я, что ваш протест лишен всякого основания. Я уговорил вас послать «Николая» в Петровское потому, что это было желание г. губернатора, вы послали его, потому что Главное Правление разрешило вам это сделать. Дессант же привез из Петровского в Аян не я, а г. Невельской, который старше нас обоих и у которого я нахожусь под начальством, след. уже не управляю действиями экспедиции. Но оставимте это. Позвольте же вас попросить потрудиться ехать на судно.

— Я не могу ехать, потому что помощник мой уже послан.

— Когда он возвратится, вы приедете?

— Я не поеду.

— В таком случае прощайте.

Зайдя на минутку в гостинную, чтобы поздороваться с хозяйкою дома, я был представлен г-же Фрейганг. Извинившись, что дела меня призывают на судно, я поспешно пошел на берег, где ожидала меня байдарка.

Переезжая с судна на берег, я приметил в темноте три судна, стоявшие на якоре в бухте; от встретившихся со мною двух алеутов, посланных из порта узнать, какой корабль пришел в бухту, я узнал, что три судна эти были — китобой Р-ф. ком. «Суомио», китобой С.-А. Штатов и транспорт «Иртыш», пришедший в Аян прямо из Камчатки без захода в Петровское, как ему было предписано, потому что у него сломался на пути руль. Приехав на «Николай», я передал Невельскому мой разговор с Кошеваровым. По условию было решено нами ехать к Кошеварову, пригласить его и г. Фрейганга на совещание, и по соображении всех обстоятельств решить четырьмя голосами, как надо действовать. Невельской обещал удерживать себя от горячности, стараться дружески кончить дело с Кошеваровым и, как мы увидим, он вполне исполнил свое обещание. Я поехал вперед на байдарке для того, чтобы предупредить Кошеварова и уговорить его жертвовать пользе и успеху дела своими личными интересами и отношением к Невельскому. Приехав к Кошеварову я сказал ему, что Невельской тотчас будет к нему, и снова просил его, чтобы он хладнокровно обсудил с ним дело.

— Я никогда не горячусь, был его короткий ответ. [743]

— Однако ваши слова, что вы протестуете против меня, показывают, что вы не всегда бываете в спокойном расположении духа, заметил я ему.

— Я протестовал против угрожающего тона, с которым вы говорили со мною.

Услышав такого рода возражение, я увидел ясно, с каким человеком мы будем иметь дело. При первом свидании моем с ним я говорил с ним как нельзя более спокойно. Угрожающий тон,— была неблаговидная увертка от бессмысленного протеста, высказанного прежде им. Скоро приехал Невельской. Он был одет в сюртуке с эполетами, в белой жилетке и с орденом Св. Аины на шее. Кошеваров остался в своем сером камзоле. Они церемонно поздоровались, и после пустых вводных фраз началось объяснение в столовой, куда мы вышли. Фрейганг остался в гостинной. Передаю слово в слово это объяснение, оно ярко очерчивает характеры главных действующих лиц.

Встав с г. Кошеваровым у обеденного стола, Невельской, дружеским и ласковым тоном, начал разговор.

— Я приехал к вам, любезный Александр Филиппович, чтобы просить вас, как товарища, содействовать мне в деле, которое требует решительных мер; просить вас, чтобы вы забыли, если вы что-нибудь имели против меня.

— К чему это предисловие,— все что вы можете требовать от начальника Аянского порта я исполню, если это в моей власти.

— Я повторяю вам, что я не требую, а прошу вас помочь упеху дела, возложенного на меня государем, т.-е. ускорить коль возможно нагрузку на «Николая» товаров. Осень уже настает, потеря одного дня может повредить экспедиции.

— «Николай» не может идти на Сахалин, он пойдет в Ситху. Вы знаете, что у меня есть то же начальство; я отвечаю, есть моя отвечает за интерес компании. Я не могу послать «Николая» на Сахалин.

— Но какое же судно пойдет вместо «Николая». Компания обязалась перед правительством перевезть дессант на своем судне.

— Бриг «Константин» назначен.

— Но его нет.

— Он придет еще.

— Однако вы сами сказали мне, что вы уверены, что «Константин» не придет, заметил я.

— У вас «Байкал» находится в распоряжении; на [744] «Иртыше» можно будет отправить товары и людей, продолжал Кошеваров.

— «Байкал» течет и потому ненадежен. Да и перегружать груз с «Николая» на «Иртыш» возьмет столько времени, что начинать экспедиции не будет возможности.

— «Николая» я не могу послать.

— Вы должны послать, потому что компания обязалась поставить для экспедиции одно судно; какое — я не знаю. Высочайшая воля должна быть исполнена; вы согласны с этим? По делам компании вы распоряжаетесь здесь, след. на вас лежит долг выполнить ее обязательство. Дожидать «Константина» нельзя; это значило бы отложить экспедицию, а этого я не могу сделать, сказал Невельской спокойным голосом.

— Я вас прошу не оскорблять меня, уважайте честь мою; позвольте вас просить оставить меня в покое.

— Чем же я вас оскорбляю?

— Вашим тоном.

— Да, Боже мой, я приехал к вам и просил вас принять мою просьбу, как товарища по службе, помочь мне в деле, которое должно быть общим для нас.

— Товарищества между нами нет уже давно. Вы виноваты передо мной, и я еще буду требовать, чтобы вы извинились.

— Я готов, если я виноват перед вами; но я вас Христом Богом прошу оставить теперь все личные отношения наши и думать только о деле. Необходимо ни минуты не теряя начинать экспедицию; вы знаете, что значит осеннее плавание, что значит высадка на пустом месте. Ради Бога давайте скорее товары.

— Товары готовы, но «Николая» я не пошлю в экспедицию.

— Но ведь это значит не занять Сахалина. «Николай» должен идти. Послушайте, Александр Филиппович, ведь вы видите, что это необходимо, ведь надо исполнить высочайшую волю.

— Я не могу исполнить вашего требования.

— Так скажите же, что надо делать, я вас прошу, г. капитан-лейтенант Кошеваров.

— Я не капитан-лейтенант.

— Как, не капитан-лейтенант.

— Я для вас начальник Аянского порта.

— Желаю быть вам адмиралом; я вас титулую кап.-лейт. потому, что это ваш чин. Итак, г. начальник Аянского порта, я предлагаю вам, во-первых, одеться как следует, пригласить капит. 2 р. Фрейганга и маиора Буссе, чтобы [745] составить военный совет, для рассмотрения и совещания о деле, по которому я приехал.

— Извините что я вас принял в этом костюме, этому причина ваш неожиданный приезд (я приехал к Кошеварову с известием, что Невельской будет к нему, по крайней мере, за полчаса до его приезда), я сейчас иду переодеться. Через несколько минут он вышел в сюртуке, в это время и Невельской застегнул свой сюртук.

— Позвольте вам сказать, начал Кошеваров, что вы напрасно приехали сюда. Если вы затрудняетесь предпринять экспедицию, я ее беру на себя.

— Что это вы, Александр Филиппович, подумайте, что вы говорите, спокойно возразил Невельской.

— Я не Александр Филиппович, а начальник Аянского порта, и прошу вас с уважением говорить со мною, не оскорблять меня.

— Позвольте заметить мне, сказал я, подойдя к разговаривающим: я не слышал, чтобы кто-нибудь из вас, господа, произносил оскорбительные слова, и нахожу, что замечание наше, кап.-лейт., несрраведливо.

— А, вы не заметили, мы оба не говорили оскорбительно?

— Да, это я говорю, как свидетель вашего разговора.

— Итак, г. начальник Аянского порта, продолжал Невельской: я вас прошу тотчас же составить совет из 4-х штаб-офицеров.

— Здесь не место, позвольте вам заметить, и вообще вы забываете, что это моя квартира, что я здесь хозяин дома, проговорил с ужимками Кошеваров.

— Я вас просил к себе на судно, вы не хотели приехать, хотя это был ваш долг. Вам неугодно совещаться о делах в вашей квартире; в таком случае, состоящий по особым поручениям при ген.-губ. Вос. Сибири кап. 1 р. Невельской просит вас, начальник Аянского порта, отвести ему место в порту, где бы он мог потребовать начальника Аянского порта к себе по делам службы.

— Теперь поздно, уже ночь, вы так неожиданно приехали, теперь не время совещаться.

— Для службы всегда есть время, и я вас прошу тотчас же исполнить мое требование, или я должен буду признать вас неисполнителем высочайших повелений, и тогда принужден буду действовать по силе закона и данной мне власти.

В это время Фрейганг подошел ко мне и с [746] беспокойным видом сказал мне: — чем это кончится, это ужасно, надо, чтобы они уступили друг-другу.

— Вы видите, что Кошеваров нарочно возбуждает Невельского и словами и голосом.

— Их надо помирить; я, как старый товарищ обоих, считаю это своим долгом.

Сказав это, он подошел к спорящим и, взяв их за руки, начал просить их помириться и забыв все прошедшее, дружески обняться. Невельской бросился на шею Кошеварову и начал целовать его; тот с своей стороны обнял его. Неприятно было смотреть на эти объятия: горячность их была маска, которая в особенности не шла к Кошеварову. Невельской, обнимая такого человека, как Кошеварова, делал великую и благородную жертву для пользы дела. После объятий, переговоры пошли смирнее и наконец согласились окончательно решить дело на другое утро в 8 часов. Поужинав, мы возвратились с Невельским на судно в 3-м часу ночи.

На другой день, мы встали в 6 ч. утра, чтобы приготовлять почту и, между прочим, составили бумагу, решительность выражений которой должна была бы заставить Кошеварова подумать о последствиях, если он еще будет противиться. В 8-мь часов мы оделись, чтобы отправиться на берег, но пришли доложить, что Кошеваров едет на шлюпке. Мы остались в каюте и приняли его там. Было решено, что «Николай» идет на Сахалин и оттуда на зимовку в Татарский пролив, если другое компанейское судно не явится сменить его. Товары должны были тотчас же грузиться. Переговорив об этом, Кошеваров уехал; скоро за ним и я поехал на байдарке, чтобы присмотреть за поспешностью отпуска и нагрузки товаров. При этом, ясно видно было, что вопреки предписания главного правления, разборка и сортировка товаров для экспедиции производилась до того непозволительно медленно, что, несмотря на то, что контора имела 35 дней времени (от 25 июля по 1 сентября), товары совершенно не были приготовлены для отправки; фактуры даже составляли при нас. Благодаря этому, нагрузка шла медленно и кончилась только 3-го числа, хотя работали даже ночью. Эта неисправность явно показывает, что Аянская контора держится в беспорядке, что Кошеваров, расхаживая по пристани, ничего порядочного не делает, хоть и хвастает всякому приезжему своею деятельностью. В продолжении 35 д., что «Николай» был в отсутствии, приходило в Аян только одно компанейское судно «Цесаревич», и то без груза. Прием в порту был только [747] пластовому якутскому транспорту, отпуск солонины для Камчатки; все это не могло помешать приготовить товары для такой экстренной и важной экспедиции, как сахалинская. В продолжении трех дней проведенных в Аяне, я был с утра до вечера занят, то по работам нагрузки, где приходилось почти с бою брать вещи из пакгауза, то в приведении в порядок бумаг для отсылки по почте. Между прочим, я был несказанно обрадован получением писем от родных. Я так давно уже не имел известий из родного Петербурга. С каким-то трепетом радости и боязни распечатываешь письма, присланные из-за 10,000 верст. Благодаря Бога, все известия были хороши, только смерть друга дяди Федора Ивановича, Пор. Вас. Богословского, была печальною вестью.

Мы обещались с Невельским приехать с судна проститься с семейством Фрейганга, но, занявшись бумагами, опоздали, так что они уехали уже, когда мы вышли из шлюпки на берег. Взяв двух оседланных лошадей, мы догнали их в 3-х верстах от Аяна, где и простились с ними. Не могу не описать костюма m-me Фрейганг. Она надела брюки и пальто своего мужа, чепчик на голову и женские высокие ботинки и уселась амазонкой в этом костюме.

III.

3-го сентября, утром в 5 час., я съехал еще раз на берег, чтобы взять некоторые вещи, забытые при поспешной нагрузке. Когда я отчалил от берега, «Николай» уже поднимал паруса при слабом попутном ветре. Из порта салютовали 7-ю выстрелами; на салют этот судно ответило тем же числом. Скоро догнал я «Николая» на быстрой байдарке. На обратном пути в Петровское ветер то же мало благоприятствовал нам. 6-го числа подул свежий попутный N. Мы вошли в Петровский рейд. Смеркалось; ветер свежел, мы неслись под зарифленными марселями по 10-ти узлов. Вдруг засвистел в снастях сильный шторм. Нехладнокровный Клинкофстрем засуетился. На судне начался беспорядок — результат неопытности матросов дессанта, которые не знали кого слушать, потому что капитан судна командовал по-шведски своим матросам, Невельской и Рудановский по-русски — своим. Штурмана суетились, бегали. Беспорядок на судне был полный, обстоятельства были действительно нехороши,— лавировать было тесно, и потому выдти в море невозможно. Мы находились между [748] скалистым берегом мыса Левашова и банками, лежащими к с.-в. от Петровского зимовья. Решили бросить якорь на 11 с. глубины и возложить надежду на крепость цепи. «Если цепь не выдержит, сказал мне капитан, то судно погибло, отлавироваться я не надеюсь». Скоро загремела цепь. Корабль встал. Противное течение помогало нам, не давая волнам вытягивать сильно цепь. Шум на судне прекратился. Как зритель, я присутствовал все время при работе на палубе. Картина борьбы стихий производила какое-то особенное впечатление. Чувство это я впервые испытывал. Борьба эта мне нравилась, и я был спокоен. Во время шторма, волна закатилась в каюту через вентилятор и замочила все бумаги Невельского.

В 11-м часу я лег спать. Шторм усиливался. Задремав немного, я очнулся от сильного толчка. Встав, я вышел узнать причину. В каюте мебели были опрокинуты. Толчек был действие дерганья цепи от натягивания ее волною. Ветер дул еще сильнее. Корабль бросало во все стороны. Был 12-й час. Шторм свирепствовал в полной силе. Спустившись в свою каюту, я лег в постель. Беспрерывные толчки давали засыпать мне только на несколько минут. Наскучив лежать в этакой беспокойной люльке, я поднялся на палубу в 5-м часу утра. Ветер стихал. Небольшие серые облака носились по небу.

6-го сентября к 8-ми часам совершенно стихло, мы подняли якорь и при слабом попутном ветре подошли к Петровскому в 12-м часу. Невельской тотчас же поехал на берег на байдарке. Скоро за ним и я съехал на шлюпке с Рудановским. При этом переезде я убедился в том, что начал предполагать сначала знакомства моего с г. Рудановским, т.-е. что он тяжел, как подчиненный, и несносный товарищ. После я подробнее поговорю об нем. Когда мы сели на шлюпку, то Рудановский при мне, т.-е. при старшем и будущем ближайшем начальнике своем, начал ругать матросов и обещал высечь унтер-офицера за то, что он не назначил одного матроса на бак. Я, конечно, заметил ему после грубость этого поступка. Приехав в Петровское, Невельской начал делать нужные распоряжения насчет снабжения товарами различных портов Приамурского края. Товары эти должны были быть привезены из Аяна на «Иртыше».

7-го сентября, на другой день поутру пришли на рейды «Байкал» и «Иртыш». Это удачное собрание судов в одно время очень облегчило распоряжение ими. Было решено, что мы вечером снимемся на «Николае» с якоря и пойдем в [749] Аниву. «Иртыш», сняв с себя груз амурской экспедиции, пойдет за нами в Аниву, где, обойдя берег остановится у места высадки и пробыв там нужное время для защиты ее, пройдет на зимовку в гавань «Императора Николая». «Байкал» же, приняв с «Иртыша» камчатский груз, должен был тотчас следовать в Аян и оттуда в Камчатку. Насчет зимовки «Николая» еще не было решено, потому что обстоятельства могли много изменить наши предположения насчет занятия Сахалина. Погода стояла прекрасная, и в свободное время до обеда я поехал, на гиляцкой лодке, с священником Гавриилом, в ближайшее гиляцкое селение. Я сел на весла, а отец Гавриил на руль. Гиляцкая лодка сбивается из 4-х досок,— две составляют прямое дно без киля и две широкие — бока. Гребут маленькими веслами по-русски. На этих-то лодках были сделаны описи берегов Татарского пролива.

Гиляцкое селение около Петровского зимовья состоит из трех юрт и нескольких рыбных амбаров. Познакомившийся со мною гиляк Паткин вышел ко мне на встречу. Его лицо мне напоминало Гусейнхана, черкеса, воспитывавшегося в Пажеском корпусе. Такие же выпуклые глаза, вдавшийся лоб, широкие скулы и выдавшиеся зубы. Вообще же гиляки довольно красивый народ. Кожа их смуглая, черты лица татарские, глаза большие; волосы черные густые, заплетеные в косу, спереди посередине пробор. Борода довольно густая. Одежда их состоит из тулупов, сделанных из собачьих шкур вверх шерстью; ноги необутые. У некоторых я видел японские шляпы. Женщины некрасивы, похожи на калмычек. Кос не носят, а подстригают сзади волосы. Паткин ввел нас в юрту свою. Юрта эта состояла из двух отделений, выстроенных из мелкого леса. Переднее отделение устроено навесом. К стенам пристроены скамьи, на которых держат на привязи собак. Из этих открытых сеней дверь ведет в жилую юрту, т.-е. четырехугольную комнату с очагом посреди и с отверстием над ним в плоской крыше. Вокруг стен широкие полати. По стенам развешаны стрелы, луки, ножи и другие промышленные орудия. На очаге огонь горит постоянно,— около него гиляк проводит большую часть своей жизни, куря из маленькой медной трубочки. Над очагом повешены большие чугунные и медные котлы, вымениваемые гиляками у японцев, с которыми они ездят торговать в Аниву. Пищею гиляку служит всякого рода рыба, киты и нерпы. В юрте очень неопрятно. Между сидящими около очага было две женщины — они не прячутся от гостей. Просидев [750] с полчаса в юрте, мы пошли с Паткиным смотреть его огород. Он очень гордился им. По словам Невельского, гиляки считают большим грехом копать землю и полагают, что кто начнет рыть землю, тот непременно умрет, и потому с большим трудом уговорили некоторых из них разводить огородные овощи. Когда мы воротились в Петровское, обед был уже готов. После обеда еще долго сидели; видно было, что Невельскому хотелось подольше остаться с женой. Когда начало смеркаться, я решился подать знак к отъезду. Общество поднялось и пошло к шлюпкам. Когда мы отвалили, семь выстрелов отсалютовали начальнику зимовья. Мы встали на шлюпке и махая фуражками простились с остающимися.

Подъезжая к выходу из гавани «Счастья», мне послышались крики в зимовье. Не понимая, что бы это было, я ничего не сказал, чтобы не обеспокоить напрасно Невельского. Мы уже готовы были спуститься в море, когда я увидел бегущего но берегу человека. Я передал об этом Невельскому. Мы остановили гребцов и услышали слова «деньги оставили». Тут я вспомнил, что я оставил у М. Бачмановой на сохранение 6,000 руб. сер. сахалинской кассы, прося ее отдать мне их, когда мы поедем на судно. Мы оба позабыли об этих деньгах. К счастью подле катера нашего шла байдарка, я пересел на нее и поехал в зимовье, катер же продолжал свой путь к судну. Когда уже совсем стемнело, я приехал на судно. Там уже все было готово к молебну. Гиляк Паткин тоже был взят по моему приглашению на «Николай». Он с удивлением рассматривал богатые каюты корабля. Молебен служил отец Гавриил в кают-компании. После молебна он сказал небольшую проповедь, довольно хорошо составленную. Гиляк Паткин все время крестился, он даже носит крест на шее. Невельской окрестил четырех гиляков по их желанию. Правительство, по неизвестным мне причинам, запретило крестить гиляков, так что на представление архиепископа послать к гилякям миссионера было отказано, а повелено было назначить священника для исполнения треб служащих в амурской экспедиции. Архиепископ назначил своего сына, дозволив ему помазать тех гиляков, которых окрестил Невельской. Отец Гавриил собирался серьезно заняться детьми гиляков, чтобы исподволь приготовить их к правилам христианской религии. Дай Бог ему успеха.

В 10 час. вечера мы снялись с якоря, простившись с священником и Л. Гавриловым, которые возвратились на берег. Переход наш из Петровского до м. Анива был очень неудачен. [751] Противные ветры дули почти все время перехода. Спустившись южнее мыса Терпения, мы почувствовали большую перемену в температуре. Сделалось гораздо теплее, туманы прекратились. Мыс Терпения может, кажется, считаться, южною оконечностью сурового Охотского моря. Во все время перехода разговор вертелся на занятии Сахалина, на действиях в Приамурском крае и на разборе действий российско-американской компании. Насчет занятия Сахалина Невельской говорил в Петровском и по выходе оттуда, что так как позднее время уже, то он полагает оставить в Аниве пост из 10-ти человек, в знак политического занятия острова Сахалина, а остальной дессант оставить зимовать с «Николаем» в гавани «Императора Николая», с тем чтобы я раннею весною пришел в Аниву и занял пункт, который найду наиболее удобным и выгодным. Пост из 10-ти чел. должен был встать на месте, удаленном от японских заселений. Прекрасная погода, встретившая нас у мыса Анива, совершенно изменила намерения Невельского. Он начал поговаривать, что находит необходимым занять нынешнею же осенью Аниву, поставив пост по возможности ближе к японцам и потому этого дела не может поручить Рудановскому, а приглашает меня остаться зимовать на Сахалине. Я, конечно, изъявил свою готовность; но высказал свое мнение, что, не имея еще никаких положительных сведений об японцах, нельзя решить дело окончательно, тем более, что по распоряжению Невельского поручик Орлов должен был с половины августа собирать сведения о японцах и жителях Сахалина, для чего он должен был от места его высадки с «Байкала», под 51^о, пройти весь восточный берег Сахалина до мыса Крильона, где назначено было ему дожидать нас до половины сентября. На случай, если бы мы не пришли к этому времени, он должен был пробираться на место назначенное для высадки, т. е. бухту Томари-Анива (собственно Томари означает — бухту, гавань). Итак, странно было решить что нибудь прежде свидания с Орловым. Мне жаль было после, что я спорил насчет этого с Невельским, но мне досадно было слушать неосновательные и мало серьезные рассуждения о деле, которого неудачное исполнение могло произвести очень дурное влияние на наши отношения к Японии и Китаю, да и на самое владение Сахалином и его жителями.

17-го числа, мы обогнули скалистый мыс Анива, лежащий под 45^о с. ш. Это была 4-я точка Сахалина, которую я видел — первая мыс Елисаветы, вторая мыс Марии — оба на севере; [752] третья мыс Терпения на восток и четвертая мыс Анива на юге. От северных и восточных берегов мы проходили далеко и не видели их. Говорят, что близ мыса Елисаветы есть горящий волкан. Около ю.-в. берегов мы прошли близко и в ясную погоду. Берега эти гористы, но высоких гор нет, конических совсем не было видно. Растущая на горах трава и мелкий лес делают сахалинские берега веселее охотских.

Обогнув мыс Анивы, мы направились прямо на мыс Крильона, где должен был ожидать нас Орлов. Проходя через залив Анива, мы были постоянно окружены китами, целыми стадами разного рода рыб. Богатство рыбою залива Анива и привлекло к нему японцев, у которых рыба есть главный продукт, как у нас говядина, которую японцы совсем не употребляют. Во время плавания нашего по заливу Анива, погода была прекрасная на море, но берега оставались закрыты туманом. Термометр показывал 20^о тепла поутру; правда, мы были под 45^о с. ш. К вечеру 18-го ч. мы подплыли к мысу Крильону. Он был открыт от тумана от оконечности к с. на 11' протяжения. Следовательно, если Орлов был бы на нем, то он слышал бы условные 9 выстрелов, сделанные нами. Но ответа не было, и потому утром 19-го числа, при тихом противном ветре, мы начали лавировать по направлению к японским заселениям. Когда уже совсем стемнело, капитан судна увидел близко, перед самым носом корабля, что-то черноватое; все вышли на палубу и признали видимый предмет за землю, вследствие чего тотчас же бросили якорь. Скоро мы убедились, что действительно берег близок от нас. Шум якорной цени, вероятно, разбудил японцев: на берегу в милях 3-х от нас появились огни. Марево, закрывавшее берег, рассеялось, и он ясно окраился. По приказанию Невельского был выставлен на судне караул из 12 матросов. Часовым приказано наблюдать за берегом и если увидят какое-нибудь гребное судно, окликать его. Но время ужина много было споров и смеха. Одни полагали одно, другие другое, и все с удовольствием и нетерпением ожидали свидания с японцами. Было решено, что утром судно снимается с якоря, чтобы ближе подойти к селению, на тот случай, если японцы имеют пушки, и но своему обыкновению вздумают неприязненно встретить наши шлюпки, на которых я и Невельской предполагали съехать на берег; тогда судовая баттарея могла своим огнем прикрыть машу высадку. Когда рассвело, мы снялись с якоря. Мы стояли прямо против селения Усонной (название это я после узнал). [753] Правее селения этого было видно еще два селения; в одном из них было видно много строений, и поэтому мы заключили, что оно должно быть главное японское селение. Встав на якорь в милях двух от берега, мы начали готовиться к съезду на берег.

Было 11 часов. Погода стояла прекрасная. Спустили две шлюпки и байдарку. На первой шлюпке сел я с Невельским, пять гребцов и унтер-офицер Теленев на баке. Ружья были спрятаны на дне лодки. С собой взяли мы различных безделушек для подарков. На второй шлюпке ехал Л. Бошняк с 4-мя гребцами. Байдарка шла подле шлюпок, на случай если бы нужно было послать за чем-нибудь на судно. капитану было приказано, если мы поднимем флаг, тотчас спускать на воду барказ и шлюпку, на которой Л. Рудановский должен был следовать на берег с 20-ю вооруженными матросами. Если же будет сделан выстрел, то корабль должен был сниматься с якоря и подойти на три сажени глубины, чтобы открыть огонь с бортов по селению. На судне был выкинут военный флаг. Когда шлюпки отвалили от борта, на берегу заметно было большое движение. Жители собирались к селению, в которое мы ехали. Не доехав до берега сажен сто, шлюпки наши сели на мель. Собравшиеся дикари на берегу бросились и с криком бежали к нам, махая древесными метелками. В одну минуту мы были окружены со всех сторон. Дикари показывали нам знаками, что они хотят дружески принять нас. Некоторые из них произносили слово «Америка». Мы стали объяснять им, что мы русские, а не американцы. Невельской показывал знаками, что американцы хотят придти на Сахалин и что, поэтому, мы хотим поселиться у них, чтобы защитить их от американцев. Они, казалось, поняли нас. Вынув вещицы, которые мы взяли с собою, мы стали дарить. Бронзовые и стальные вещи, как-то — ножики, ножницы, пуговки и т. п. очень нравились им; простой же табак наш (махорка) они нехотя брали. Через несколько времени подошли к нам несколько японцев. Их лица резко отличались от аинских.

Японцы немного походят на карикатурные вывески чайных магазинов, только глаза не так вздернуты кверху, и они не носят усов. На голове они бреют волосы, оставляя неширокую полосу длинных волос снизу по затылку до висков. Волосы эти собираются на теме в косичку, таким образом перевязанную, что, поднявшись на вершок в вышину, она заворачивается крючком вперед и [754] ложится вперед по бритой голове. Волосы у всех виденных мною японцев — черные. Рост их вообще малый. Одежда состоит из нескольких халатов, верхний из них у всех синей бумажной материи. Рукава широкие, спускаются немного длиннее локтя. Прорез для руки сделан вполовину ширины рукава. Нижняя часть, составляя в роде мешка, служит для согревания рук. Японцы почти всегда прячут туда свои руки, это дает им карикатурный вид. Брюки носят они в обтяжку. Обувь — синие чулки и в сухую погоду надевают соломенные подстилки под подошву ноги; нога продевается под веревочную петлю; от нее еще третья веревочка проходит между большим и вторым пальцами ноги, прикрепляясь к носку подстилки. На голове ничего не носят. Движения и манеры смешные, женонодобные. Аины же народ красивый вообще. Смуглые лица их мужественны. Черные густые волосы свои на голове они бреют спереди; сзади обстригают в кружок, как наши мужики. Бороды густые и длинные. Одежда состоит из халатов и шуб из собачьих шкур, вверх шерстью. На ногах меховые чоботы, тоже вверх шерстью. При случае, я подробнее опишу их наружность и одежду.

Мы предложили подошедшим к шлюпкам японцам некоторые вещи. Они сначала не решались взять, но под конец согласились. На вопрос наш, где их джанчи (старшина), они нам показали на большое селение. Снявшись с мели, мы поехали в это селение. Шлюпка подошла вплоть до берега. Во время нашего переезда аины успели тоже перейти в томари и снова окружили нас у места нашего выхода на берег. Из селения к нам вышел японец. Невельской объяснил, что он желает говорить с джанчином (офицер) и приглашает его придти на берег. Японец, с своей стороны, показывал нам знаками, чтобы мы шли в селение. Посоветовавшись, мы согласились принять его приглашение, потому что, повидимому, не было никаких укреплений и военной силы у японцев, и след. нельзя было ожидать, чтобы с нами японцы сыграли бы такую же шутку, какую они съиграли с Головниным. Пройдя по пристани, на которой лежало множество плоскодонных лодок, мы повернули от берега и поднявшись немного на возвышенность увидели несколько строений японской архитектуры, разбросанных по холмам и между ними лежащей неширокой долины. К самому большому из них вел нас японец. За нами шла целая толпа аинов. Войдя в строение, похожее на зверинец, мы увидели семь японских старшин острова Сахалина. Они сидели, поджавши ноги, на соломенных [755] матах, уложенных по трем сторонам четырехугольного очага, на котором разведен был небольшой огонь. Старший джанчи, чрезвычайно толстый, занимал место президента. Одна сабля была заткнута у него за поясом, другая лежала подле него. Остальные шесть японцев (его советники) сидели по трое по обе его руки. У четвертой стороны против старшин постланы были для нас маты. Мы разлеглись на них и начали объясняться насчет наших намерений остаться жить с японцами на Сахалине. Весь сарай наполнился аинами. Ближе к нам, на возвышенном же полу уселись без особого порядка остальные японцы, человек пятнадцать. Смешно было смотреть, как Невельской старался объяснить японцам, что русские хотят дружно жить с ними и аинами, что занимают Сахалин для защиты его от американцев. Когда казалось, что джанчи и товарищи поняли в чем дело, мы вынули подарки, состоявшие из сукна, шерстяных платков, шарфов, стальных вещей и пуговиц. При раздаче вещей этих старшинам, они с любопытством рассматривали их и укладывали подле джанчи. Между тем нам принесли вареную камбалу в фаянсовых чашках, похожих на наши полоскательные чайные. Японцы показывали нам, как надо управляться палочками, которые заменяют у них наши ножи и вилки. С нами были взяты бутылка рому, белого вина и лимонаду. Мы угостили этими напитками японцев; видно было, что им наши вина нравились. Был уже час третий, а нам еще надо было отыскать место для поселения. Я предложил кончить объяснения с японцами, чтобы ехать осматривать берег. Невельской начал обнимать и целовать японцев, показывая знаками, что русские будут вместе с японцами дружно жить; что они американцев не пустят на Карафту (Сахалин по-японски), что пушки для этого привезли с собою. Они очень холодно принимали эти ласки, ничего не отвечая на них. Сев на шлюпки, мы поехали осматривать берег к востоку от Томари. Доехав до первой бухты в этом направлении, мы попробовали было подъехать к берегу, но попав на мель, по желанию Невельского поехали далее за следующий мыс. После уже я увидел, как худо сделали мы, что не осмотрели долины этой бухты; Невельской увидел бы тогда прекрасное место для поселения, с рекою. После я опишу эту бухту Пуруан-Томари. Видя, что Л. Бошняк и байдарки совершенно напрасно разъезжают за нами, я предложил Невельскому отпустить их на корабль с тем, чтобы поручить им осматривать западный берег залива. Вообще [756] надо правду сказать, что осмотр местности был беспорядочно сделан. Следовало тотчас же, по окончании объяснений с японцами, разослать везде офицеров в шлюпках и байдарке осматривать берег, назначив каждому участок. В одни сутки осмотр был бы кончен, и мы не упустили бы из виду славной бухты Пуруан-Томари. Поехав же на двух шлюпках и байдарке по одному направлению и оставив в бездействии на корабле Л. Рудановского и штурманов, мы напрасно потеряли целый день, и через это Невельской, желая скорее кончить высадку, чтобы не опоздать в Кастри и оттуда идти в Петровское еще не по замерзшим рекам, навел себя на невыгодное и неполитическое, по моему мнению, решение, стать в главном японском селении.

Отослав Бошняка и байдарку, мы продолжали с Невельским ехать вдоль берега. Обогнув мыс, мы увидели в милях двух другой мыс, за которым следовало предполагать бухту. Гребцы были очень утомлены и потому, пристав к берегу, оставили людей со шлюпкой дожидать нас, пока мы пешком осмотрим бухту. Пробираясь по лайде на мыс, я с досадою несколько раз должен был останавливаться и ждать, пока Невельской закуривал свою трубку. К несчастью еще спички были сырые. Невельской, как ребенок, сердился; я просил его потерпеть и не курить до возвращения нашего на шлюпку, потому что закуриванье брало так много времени, что мы ничего не успели осмотреть. Не могши убедить его, я для ускорения начал доставать для него огонь, стреляя из карманного пистолета хлопчатою бумагою. Дойдя наконец до мыса, мы увидели обширную бухту, омывавшую довольно глубокую долину. «Тут нечего и смотреть, воскликнул с радостью Невельской, завтра подойдем сюда и будем выгружаться». Желая рассмотреть поподробнее место, я предложил пройти далее по лайде. Достигнув до глубины бухты, я пошел во внутрь долины, через растущий по лайде тростник. Вдруг саженей пять передо мной открылось небольшое озеро и впадающая в нее небольшая речка. Зачерпнув раковиною воды, я принес к Невельскому; вода была пресная. Мы пошли далее по берегу, чтобы открыть устье речки. Скоро мы дошли до него. Я попробовал перейти в брод устье реки, но вода была выше голенищ, и я вернулся. В это время задул несильный южный ветер, именно с того румба, с которого бухта открыта с моря. Ветер этот развел довольно большой бурун, вследствие чего Невельской нашел, что нельзя становиться в бухте, потому что разгрузка будет затруднительна. Бухта [757] эта, как я после узнал, наз. Хукуй-Катан. Начало смеркаться, мы пошли назад к шлюпке и в 11-м часу вечера воротились на корабль. У Невельского родилась во время переезда нашего мысль встать в соседней бухте (Пуруан-Томари) с главным ее селением. В ней видели мы несколько японских сараев, аинских жилищ и небольшой храм. Полагая невыгодным занимать место, занятое уже японцами, я просил Невельского назначить следующий день на осмотр берегов, разослав все гребные суда, и если ничего хорошего не найдут, тогда занять Пуруан-Томари, где мы были бы все-таки удалены от главного японского селения хоть на одну милю. Невельской согласился на мое предложение, и потому, приехав на судно, я тотчас сделал распоряжение, чтобы с рассветом начать рекогносцировку. С рассветом 21-го сентября я встал с тем, чтобы спускать тотчас же шлюпки для рекогносцировки. Невельской еще был в постели. Я зашел к нему, чтобы условиться кому куда ехать осматривать берег, как вдруг он объявил мне, что он переменил свое намерение и хочет теперь высадить нас в главном японском селении. Эта внезапная перемена мыслей произошла, как я после узнал, под влиянием советов Клинкофстрема, желавшего, разумеется, скорее отделаться от стоянки в осеннее время в незакрытой бухте и поэтому нежелавшего, чтобы еще употребили целые сутки для приискания места высадки, куда ему пришлось бы еще переходить с кораблем. Я высказал решительно свое мнение Невельскому, что селиться в селении японцев, между их жилищами, не следует, потому что это есть поступок насильственный; что трудно будет при таком близком соседстве предупредить какие-нибудь пустячные, но в нашем положении важные, столкновения наших людей с японцами; что наконец, это противно приказаниям губернатора, назначившего селиться в стороне от японских селений, да и противно самим словам инструкции, которую он же, Невельской, дал мне насчет обращения с японцами и туземцами; в инструкции этой сказано, что обращаться с японцами мирно, внушая им, что русские пришли на Сахалин защищать их от иностранцев, а отнюдь не тревожить и не стеснять их. Наконец, в инструкции этой предписывается мне не нарушать интересов японцев в торговле с туземцами. Представив все это Невельскому, я спросил его, как же сделать, чтобы согласить эти мирные и осторожные отношения с занятием селения японцев, с водворением, так сказать, в доме их, и след. стеснив их. Я получил на [758] это в ответ, что необходимо стать на указанном месте, что он считает невозможным разгружаться в другом месте.

— В таком случае, я, конечно, повинуюсь приказанию и буду действовать так, чтобы по возможности удержать мирные сношения с японцами; но тем не менее дух экспедиции нашей изменился, теперь пушки и ядра будут более на виду, чем товары; какое это будет иметь влияние на наши политические сношения с Япониею и на переговоры адмирала Путятина в Нангасаки,— я не знаю, но не думаю, чтобы выгодное; одно ясно, что на Сахалине у японцев военной силы нет, след. мы можем делать пока, что хотим. Кончив этот разговор, я уже больше не вмешивался в рассуждения, потому что видел, что главная пружина всему — скорее выбросить нас на берег. Надобно было слышать умствования молодого, впрочем прекрасного юноши Л. Бошняка, досаднее еще было видеть, что Невельской вторил им, не потому, чтобы он обсудил предмет, а потому, что это ускоряло его возвращение в Петровское.

Теперь, когда я нишу эти строки, я вполне убедился, что я был справедлив в своих доводах, но, конечно, я понял, что эгоизм Невельского простителен; он отвечал, кроме себя, и за безопасность судна — одним словом, он человек благородных чувств, след. многое ему простить можно. Бошняк — мечтатель и дитя.

IV.

Решившись занять селение Томара, нужно было ближе подойти в нему и потому мы снялись с якоря и подойдя на глубину 4 1/2 с. против селения, бросили снова якорь. Высадка должна была быть сделана на 2-х шлюпках и барказе. В барказ были положены две пушки, прикрытые брезентом, вместе с ружьями. На носу шлюпок были выкинуты белые флаги, на барказе и корабле военные. Вся эта процессия двинулась к берегу в 11 часов утра 21-го сентября. На берегу нас встретила толпа аинов и несколько человек японцев. Невельской начал снова объяснять им наши мирные намерения. Матросы выстроились в две шеренги; я, подняв флаг, встал перед ними. Скомандовав: шапки долой! Невельской приказал спеть молитву. Команда запела молитву «Отче наш», потом спели «Боже царя храни», раздалось русское ура, откликнувшееся на корабле, и Сахалин сделался русским владением. Собравшиеся японцы и аины с удивлением смотрели на нас. К одному из столбов пристани [759] прикрепили флаг и поставили к нему часового, сзади флага раскинули две палатки. Кончив все это, Невельской. пошел с японцами к их джанчину, а я с Рудановским начал осматривать местность, для выбора пункта к заселению.

Взойдя на возвышенность северного мыса бухты, мы имели селение и всю долину на ладони. Но куда мы ни обращали глаза наши, везде, на местах удобных и близких к пристани, видели японские строения. Рудановский, поддерживавший прежде мнение Невельского, первый же сказал, что по его мнению, селиться нам здесь нельзя. Я заметил ему, что он теперь сам видит, как ему не следовало рассуждать на корабле, не выходя на берег, где лучше селиться. Мыс, на котором мы находились, так высок и крут, что строиться на нем нельзя было и думать; долина и холм, разделяющие на две части, были всплошь застроены.

Северный мыс казался мне самым удобным. Он не высок, всход на него не слишком труден, в военном отношении положение его превосходно; если поставить на нем баттареи,— селение и бухта будут находиться под продольными выстрелами. Но и этот мыс был занят магазинами японцев. Возвратясь к японскому джанчину, я нашел там Невельского. Рассказав ему мой осмотр, я передал ему мое мнение, что считаю единственным пунктом, возможным для построек, северный мыс; но он застроен, и поэтому нахожу, что и на нем становиться дурно, ибо для этого надо будет решительно заставить японцев предоставить свои магазины нам, или перенести их в другое место — а это есть насилие. Невельской, мысленно соглашаясь с моим мнением, обратился к японцам с просьбою, чтобы они сами указали место для русских. Японец, занимавший второе место после главного начальника, но имевший, как казалось, большое влияние на последнего, встал и повел нас по селению; идя за ним, Невельской, я и Рудановский продолжали спорить насчет неудобств поселиться вместе с японцами. Между тем мы спустились к лайде и обогнув северный мыс, шли далее по берегу. Ясно было, что японец хотел предложить нам стать в соседнем селении Пуруан-Томари. Я радовался уже, что Невельской откажется от своего упорного желания занять Томари, потому что здесь оказалось еще лучше, и что японцы сами назначат нам, где поставить нам наши баттареи, чтобы владеть Сахалином. Но радость моя была непродолжительная. Невельской, заметя, что японец отводит нас от селения Томари, остановил его и показал знаками, что он не хочет [760] идти далее. Я предложил ему подождать окончательно решать место высадки, и посмотреть сперва, куда проведет нас японец; если он укажет неудобное место, то тогда возвратиться назад, объяснив ему, что мы хотим встать в Томари. Но никакие убеждения не действовали на Невельского и, что всего досаднее, Рудановский, с своей стороны, делал безтолковые замечания, которые еще более поддерживали настойчивость Невельского. Позже Рудановский раскаивался, когда осмотрел бухту Пуруан-Томари.

Чтобы смягчить немного настойчивое требование Невельского от японца, чтобы он отвел место в своем селении, я показал ему знаками, что там, куда он вел нас, должно быть мелко. Не знаю, понял ли он меня. Воротившись назад, мы поднялись на площадь северного мыса и объяснили японцу, что это место мы хотим занять. На этой площадке находились два сарая, ниже на скате мыса стояли еще три магазина; далее следовала вырытая в горе площадка в 11 саженей в квадрате, одна сторона которого была занята еще 6-м магазином. Увидев эту платформу, Невельской с радостью обратился во мне с словами: «Что может быть лучше этого места, посмотрите — отсюда вы командуете селением и бухтой».— Это справедливо, отвечал я, если с вершины мыса никто не будет нами командовать, да и потом, возможно ли обстроиться команде из 70 чел. состоящей на квадрате в 11 саж.? Решено было строиться двумя ярусами, поставив на оба по баттарее. Я уже говорил, что в военном отношении два пункта эти хороши, но между нашими строениями будут стоять японские магазины, след. надо их уничтожить, чтобы иметь свой двор, так сказать; а не забудьте, что мы должны обращаться дружно и мирно с японцами и не тревожить их. Я это заметил Невельскому и предложил ему купить у японцев сараи. Торг наш не долго продолжался,— японцы готовы были, кажется, все отдать, только бы их в покое оставили. Два магазина были куплены, след. еще три остались на нашем дворе; этих они не хотели, или лучше сказать, не могли уступить нам потому, что они заняты были какими-то нужными вещами. Решив начать на другой день с утра разгрузку, мы, оставив на берегу три орудия, 20 ч. людей под начальством Рудановского, поехали делать промер бухты, чтобы выбрать место пристани нашим шлюпкам и барказам. Возвратясь на судно, мы условились с Невельским высадить на Сахалин 59 ч. матросов и 8 наемных работников, остальные 11 ч. матросов и один казак оставлены были на судне, более для того, что экипаж «Николая» был слишком слаб для [761] осеннего плавания. Люди эти должны были зимовать в гавани «Императора Николая», где находилось еще 11 ч. казаков сахалинской же экспедиции: отправленные в августе 5 казаков и 1 матрос на остров Сахалин с Орловым, должны были присоединиться к дессанту, если они прибудут к месту высадки его, т.е. в Томари.

С рассветом 22-го сентября началась выгрузка; на корабле был только один барказ и то подымавший не более 150-ти пудов. На шлюпках, которых было три, почти ничего нельзя было перевезть. Грузу следовало перевезти около 4000 пудов. Корабль стоял от берега на полчаса езды, так что, по рассчету, едва можно было бы в неделю выгрузиться. Мы обратились с просьбою к японцам, чтобы они дали нам две большие лодки, называемые у них соймами. Они обещали, когда утихнет ветер, дувший довольно сильно во весь день. Итак, 22-е число прошло почти в бездействии. Ночью задул сильный ю.-з. ветер; к рассвету он очень усилился. Не надеясь, что один якорь удержит, бросили другой. Волна развелась довольно большая, съехать на берег было невозможно. К вечеру начало стихать. На другой день все поднялись с рассветом. Было довольно тихо и поэтому тотчас начали разгрузку. Я поехал на байдарке на берег, собрал там аинов и послал их на судно на сойме. Сойма — это большая плоскодонная лодка; она подымает до 500 пудов и чрезвычайно удобна для перевоза тяжестей в мелких местах. На сойме, которую я отправил на корабль, насело человек 15 аинов. Восемь из них гребли короткими веслами, держа их обеими руками за поперечную палку, приделанную к веслу. При этом они пели, произнося, как казалось мне, одни и теже слова. Подъехав к судну, все аины тотчас же бросились по трапу на судно, и с большим любопытством рассматривали его богатую внутренность. Всего более удивляли их стеклянные окна. Бывших на судне свиней они перепугались. С помощью двух сойм разгрузка шла очень скоро. К 24-му числу к вечеру почти уже все было свезено на берег. 25-го, Невельской уехал рано утром на берег. Скоро за ним и я отправился, сделав последния распоряжения для отправки некоторых забытых вещей. Приехав на берег, я к неудовольствию моему узнал, что опасения мои не были напрасны. Японцы, испуганные нашим нашествием, ночью ушли все из селения во внутрь острова. Невельской требовал от аинского старосты, чтобы он их привел назад и разгорячась взял его за бороду. Я тогда начал уговаривать его, чтобы он оставил в покое японцев и [762] аинов. Дело было поправить трудно, и мне казалось, что если употребить силу, то это еще больше испортило бы его. К 2-м часам пополудни разгрузка совершенно окончилась. Во все время ее погода была пасмурная, но большого дождя не было.

Позавтракав в старом японском сарае, в котором помещены были наши люди, Невельской и Рудановский сели на шлюпку, чтобы ехать на судно. Команда была выстроена в две шеренги. Прощаясь с нею, Невельской передал ее под мое начальство. Я остался на берегу, и когда Невельской отъехал сажен на 50 от берега, я велел салютовать с двух баттарей, стоявших на мысу. Русские пушечные выстрелы впервые огласили берега Сахалина. Кончив салют, я сел в байдарку и поехал на судно. Прощальный обед наш прошел тихо,взаимные желания счастливого окончания зимовки были от души высказаны друг другу. В 6-м часу, я сел с Рудановским на шлюпку, которая назначалась остаться с нами на Сахалине. Недалеко отъехав от судна мы услышали с корабля выстрелы — это был ответный прощальный салют начальнику Муравьевского поста. Подняв весла, мы встали, махая фуражками, на корабле раздался крик «ура»; матросы наши со шлюпки и с берега громко отвечали на него. Пристав к пристани, заваленной бочками, ящиками и другими вещами, я остался до сумерек смотреть за работою. Нужно было их поднимать в сарай, уступленный нам японцами, за товары на 60 руб. сер. Сарай этот стоял на нижней площадке мыса, подъем к нему довольно крут и потому переноска тяжестей затруднительна. «Николай» до 3-го часу ночи не мог сняться с якоря по случаю маловетрия; но к рассвету его уже не было в виду нашей бухты. Весь следующий день был употреблен на переноску бочек и проч. с пристани в пакхауз. Я, между тем, назначил место для строений, решив строить на нижней площадке у баттареи одну казарму для 20 чел., наверху мыса две казармы для 40 чел., офицерский флигель (он был привезен готовым из Аяна) и пекарню. Четыре эти строения должны были составлять четыре угла четырехугольника, имеющего две стороны по 16 и две стороны по 14 1/2. Соединив строения стеною с бойницами и поставив на двух углах по диагонали на башне по два орудия, я предполагал устроить на скорую руку нечто в роде крепости. На нижней баттарее тоже должна была быть поставлена стена и башня.

На все эти постройки требовалось много лесу. Еще Невельской просил японцев продать множество превосходных бревен, лежавших у них на пристани; они на все соглашались, но однако [763] промен не состоялся. Теперь японцев не было, и потому я обратился в аинскому старшине, которому японцы поручили присмотр за их магазинами. Принеся к нему в сарай, где было собравшись много аинов, товаров на 180 р. сер., я объяснил ему, что хочу купить лес. Он тотчас согласился на продажу его, и принял товары наши. В этот же день начали собирать сруб, привезенный из Аяна и, на другое утро, заложили казармы на нижней и верхней баттареях и пекарню. Превосходный лес, более аршина в диаметре, был употреблен на первый венец. Работа закипела. К счастию нашему, погода стояла прекрасная. Тотчас же были устроены временная пекарня и кузница, а через два дня и кирпичная. Люди разделены были мною на три капральства, каждое по 20 чел.: 1-е капральство должно было строить для себя казарму (в 5 с. дл. и 3 шир.) на верхней баттарее; 3-е там же пекарню и сруб; 2-е казарму на нижней баттарее. Последнее строение я дал в распоряжение Рудановскому, для того именно, чтобы ему иметь отдельное занятие и тем, удалить столкновения с его неуживчивым и тяжелым характером. Но, к сожалению моему, что я ни делал для того, чтобы не ссориться с ним, но все-таки при самом же начале мне пришлось несколько раз напоминать, что двух хозяев в доме не может быть и что, поэтому, ему не следует распоряжаться ни людьми, ни делами там, где ему не указано мною. После еще более выказался несносный характер этого человека. На беду мою и назначенный содержателем компанейского имущества Самарин показал в себе порок, которого я никак не ожидал в нем. На второй или третий день по уходе «Николая» от нас, я имел нужду в Самарине, послал за ним,— в пакхгаузе его не было; я послал искать его, и один из посланных пришел мне сказать, что нашел Самарина пьяным в японском сарае и что на зов его придти ко мне, он не хотел идти. Тогда я сам пошел за ним и нашел его действительно совершенно пьяным в одной из комнат японского дома, где он располагался выспаться, вероятно для того, чтобы скрыться от меня.

Взяв его с собою, я отправил его в пакхауз, откуда часовому приказал не выпускать его. С горестью подумал я, что мне придется целую зиму провести с такими людьми,— один хотя и благородный, но неуживчивый, немножко грубый, другой — пьяница. Между тем работа шла своим чередом. Раз как-то аинский старшина прибежал ко мне и показывал что-то знаками, указывая на селение Пуруан-Томари. Не поняв его, я послал туда унтер-офицера Телепова и моего слугу [764] узнать, что такое. Он долго не возвращался, так что я начал беспокоиться и поехал сам на шлюпке, взяв 4-х вооруженных гребцов. Доехав до селения, я встретил посланных. Они рассказали мне, что медведь разорвал трех аинов, и поэтому целая толпа аинов и женщин их собрались и пошли туда, где случилось несчастие. Вместе с тем я узнал от них, что в селении этом есть речка, по которой можно ехать на шлюпке. Я тотчас же поехал осмотреть ее, и действительно, шлюпка хорошо вошла в устье, недалеко от которого, на берегу, поставлена в сарае японская одномачтовая джонка; далее был виден мост. Так как уже стемнело, то я, не осмотрев реки, воротился назад. 29-го, в 3-м часу пришел ко мне аин с известием, что большое трехмачтовое судно пришло к берегам Анивы. Я тотчас же послал Рудановского узнать, какое судно; но не успел он еще заехать за лес, как встретил второго офицера транспорта «Иртыш», ехавшего с проводником аином в наше селение. Офицер этот, не совсем трезвый (фамилии его не помню) передал мне, что транспорт стоит на якоре за селением Хукуй-Кипаним. Оставив его обедать, я узнал от него, что «Иртыш» сделал неудачное плавание от Петровского зимовья, имея постоянно противные ветры. После обеда я тотчас же приказал ему ехать на транспорт передать приказание командиру его, Л. Гаврилову, сняться с якоря и идти на вид нашего поста, откуда я предполагал тотчас же отправить его в гавань «Императора Николая» на зимовку. Рудановский просил меня отпустить его тоже на судно; я охотно отпустил его с тем, чтобы он остался там ночевать и вместе с тем указал бы Гаврилову якорное место нашего рейда. Двое суток я ждал судно. Противный ветер и дурные качества транспорта не позволяли ему подойти к нам. Наконец 31-го сентября показался парус в милях 10-ти от нас. С беспокойством смотрел я на едва держащегося «Иртыша» короткими галсами. Боясь, чтобы не было поздно ему идти на зимовку, я послал шлюпку, с приказанием Рудановскому возвратиться, а транспорту следовать на зимовку. Надо сказать, что мне дана была власть распоряжаться всеми судами камчатской флотилии, приходящими в Аниву и оставлять их в порту — если обстоятельства того потребуют; у нас все было спокойно и поэтому я не находил нужды держать «Иртыш».

В ожидании возврата шлюпки я пошел прогуляться на северный мыс. Взобравшись на самую вершину мыса я невольно остановился и долго любовался прекрасным видом [765] залива. Прямо передо мною синели, по другую сторону залива, освещенные солнцем горы; налево у ног моих лежало японское селение в красивой долине, окруженной невысокими холмами. На южном мысу видны были наши постройки. Сруб, привезенный из Аяна, уже готов, и я перешел в него жить из ветхого японского сарая.

2-го октября, когда я пришел в селение, мне доложили, что поручик Орлов воротился из своей экспедиции. Он был послан Невельским описать западный берег острова от 51° с. ш. до южной его оконечности, и вместе с тем разведать о положении владений японских в Аниве. Дойдя до селения Наиоро по 46 гр.; он возвратился назад, услыхав, что японцы, живущие на западном берегу, хотят дурно встретить его. Перейдя на восточный берег, он спустился на юг, где, не доходя мыса Анивы, перевалился через горы к нашему посту, о занятии которого он узнал от аинов и встретившихся ему у селения Найпу японцев, бежавших от нас. Орлов человек лет 50-ти, некрасивой наружности; с ним пришли пять якутских казаков (выбранных мною в Якутске) и один матрос. Мне не хотелось, чтобы Орлов остался зимовать у меня; между тем транспорт повернул уже в море, Рудановский возвратился. По словам их, пушечный выстрел не мог быть слышен на судне; однако я попробовал и сделал три выстрела, и совершенно удачно: судно поворотило обратно к порту. В ожидании его, я расспрашивал Орлова про путешествие его на Сахалине. Из отрывочных рассказов его я узнал только, что дойдя до Наиора, он возвратился на восточный берег Сахалина. После рассказал мне казак Березкин, что по приезде их в Наиор прибыл туда, бурною ночью, из селения японцев старик аин с известием, что японцы хотят перевязать русских. Этот же аин передал Орлову о нашей высадке и дал своего сына проводить его туда, советуя скорее уходить от японцев. Орлов сам-седьмой и без оружия, конечно, принял совет этот и пошел по р. Кусуной и далее по Мапуе на восточный берег. Придя в Найпу, он застал 13 японцев, бежавших из Томари. Боясь их, он хотел-было скрыть, что русские едут и велел казакам гресть по аински (т.-е. одно весло после другого, а не вместе), но японцы все-таки узнали их и ушли из селения в гору. Подымаясь по реке, Орлов встретил еще трех японцев и узнав, что они ушли от русских из Томари, уговаривал их возвратиться, на что они отвечали, что предложат это своему джанчину. Свернув с р. Найпу, Орлов пошел через [766] хребты в Томари. Дорога эта, по рассказу его, очень хороша, она идет через невысокие горы и долины; много есть березовых рощ. Казак Березкин рассказал мне после, что в стороне селений Наиор и Найпу население аинов гораздо больше, чем у берегов залива Анивы, и что тамошние аины богаче и очень чистоплотны; что вообще все они не любят японцев, потому что те с ними жестоко обращаются. Березкин рассказывал, что он сам видел одного аина в Найпу, которому японцы разрубили плечо и нанесли еще несколько ран; в чем именно аин провинился — Березкин не знал. Когда стемнело, на «Иртыше» сожгли фальшфейр; я приказал отвечать ему тем же знаком. Вечером в часу десятом приехал Гаврилов в мундире с рапортом. Напившись с ним чаю, я проводил его и Орлова к шлюпке, где мы и простились.

Ночью на 3-е октября «Иртыш» снялся с якоря и вышел с попутным ветром из Анивы. Я послал с ним рапорты (о благополучии в Муравьевском посте) к генерал-губернатору и Невельскому, и письма к родным, Корсакову, Невельскому и Политковскому.

Так началась наша зимовка на Сахалине.

Н. И. Буссе.

Текст воспроизведен по изданию: Остров Сахалин и экспедиция 1852 года // Вестник Европы, № 10. 1871