КАТЕРИНА ФАННИ ДЕ БУРБУЛОН

ЗАПИСКИ О КИТАЕ

Г-жи Бурбулон

ГЛАВА XIII.

Искусство, промышленность и торговля.

Состав корпуса ученых и академия Ган-лин. — Императорская библиотека и кабинет эстампов в Пекине. — Трудность письма и чтения. — Заботы об общественном образовании. — Воспитание детей. — Астрология, география, точные науки. — Любопытные рецепты Китайской медицины. — Излечение бешенства и глухоты. — Театральные представления у мандарина Чунг-Ло. — Марионетки. — Свобода прессы. — Пекинская газета. — Оффициальные журналы. — Музыка, живопись и скульптура. — Искусство в приложении к промышленности. — Способность китайцев к рунным ремеслам. — Корпорация носильщиков. — Разнощики. — Почта. — Кассы ссуд. — Банки и монета. — День нового года и срок всех уплат.

Практический гений один имеет значение в глазах китайцев: они слишком положительны, чтобы любить исскуство по нашему. Конфуций, все философы и все великие писатели — последователи его доктрины — говорили, что для приобретения восхищения себе подобных надо добросовестно исполнять свои общественный обязанности, ловко управлять делами, благоразумно руководить самим собою, одним [260] словом быть хорошим гражданином. Литературный или артистический гений с отвлеченной точки зрения — есть ложная идея. Литература не имеет другой заслуги, кроме пользы, которую она приносит, смягчая нравы и научая людей вести себя, поэтому драматические произведения китайцев есть ничто иное, как исторические сцены, их роман — нравственные рассказы, их поэзия — лирические стихи в честь великих людей, или стансы, описывающие красоты природы. Чисто литературные произведения весьма редки, или, по крайней мере, незначительны, тогда как исторические, философские и нравственные сочинения, во главе которых следует поставить канонические книги, или Кинг, относящийся к далекой древности — не только очень многочисленны, но даже выше всего, что когда либо было напечатано в этом роде у самых цивилизованных народов света.

Экзамены, которые должны выдерживать ученые, гораздо менее касаются литературы, чем разъяснения искусства управлять, основанного на истории, преданиях и нравственности, поэтому Китай совсем не управляется литераторами, как это ложно утверждали прежде.

Мы прибавим еще несколько подробностей, к сообщенным уже нами, относительно знаменитого учреждения ученых.

Каждый гражданин, каковы бы ни были его лета (В Кантоне мы видели одного седого старика, который записался на листе экзаменующихся вместе с сыном и внуком.) и профессия, может держать экзамен на [261] первую степень, называемую лиу-дзе, получение которой: дает право носить медные шарики. Из общего правила исключаются только люди, занимающиеся профессией актеров, жонглеров, палачей, тюремщиков, слуг, цирюльников, носильщиков, лодочников, нищих и музыкантов.

Как бы ни была велика толпа конкуррентов, так как первая степень одна открывает доступ во все карьеры, число лиу-дзе определяется для всего государства в тринадцать тысяч шестьсот человек.

Экзамены происходят во всех главных городах округов; для высшей степени они происходят исключительно в Пекине перед императорской академией Ган-Лин.

Каждые три года, получившие первую степень, являются в столицу, чтобы добиваться второй степени или Кинг-джин: они помещаются в гостинницах, окружающих храм литературных сочинений, помещающийся в Татарском городе. Тут их видят проходящими в шапках, украшенных двумя ветвями позолоченных листьев, предшествуемых двумя слугами, показывающими толпе знаки уже приобретенной ими степени.

Количество членов второй степени ограничено в тысячу триста шестьдесят человек, — десять первых по праву делаются членами академии Ган-лин, из которых выходят министры, губернаторы провинций и все высшие сановники.

Академия Ган-лин разделяется на множество [262] отделений; те из ее членов, которые перестают занимать административные места являются снова занять в ней свое место. В ней есть отдел историографии, отдел воспитания, медицины, письма и живописи, небесных наук, императорских чтецов и так далее, и так далее. Таким образом, она одна дает высшее направление общественному образованию, литературе, искусствам, точным, нравственным и политическим наукам.

Императорская библиотека, в каталоге которой помещаются названия двенадцати тысяч произведений и музей эстампов, в котором помещаются портреты всех императоров, также принадлежат к Академии.

В эти учреждения очень трудно проникнуть, так как они помещаются в ограде Красного города, или императорского дворца и находятся под наблюдением одного охранителя и шести помощников. Однако, охранитель имеет право выдавать ученым деревянные резные жетоны, с которыми они имеют доступ в библиотеку.

Важность, которую китайцы приписывают письму, чтению, грамматике и основательному знанию языка зависит от трудности этого языка. Древнее письмо китайцев, было идеографическое, то есть представляло предмет знаками, начертанными как европейские иероглифы, вместо того, чтобы быть фонетическим, то есть состоят из знаков соответствующих звукам языка. Эти таблицы букв, в количестве двух сот четырнадцати, были грубым [263] изображением недостаточно хорошо передававшим материальные предметы.

Идеографическое письмо, употребление которого дикими народами объясняется легко, должно становиться очень затруднительным, когда употребляется людьми цивилизованными, которые должны выражать им отвлеченные идеи.

Китайцы сумели остроумно изменить свои буквы так, чтобы сделать их способными удовлетворять потребностям их развивающейся цивилизации: гнев изображался связанным сердцем — знаком рабства, дружба — двумя одинаковыми жемчужинами, история — рукой держащей символ правосудия. Но, так как и эти остроумные фигуры перестали удовлетворять, то их стали комбинировать, до бесконечности изменять увеличивая их число и нужны все познания старого ученого, чтобы узнать рисунок первобытного письма в нынешних знаках, которых по числу более четырех тысяч.

Таким образом создалось новейшее письмо, письмо фигуральное, не относящееся к языку, на котором говорят: это единственное исключение среди цивилизованных народов и из всего сказанного легко понять, что уметь читать и писать по китайски — целое искусство, требующее долгого изучения как для местных жителей, так и для иностранцев. К тому же оно изменяется даже в своих грамматических формах; в нем есть три сорта стилей: стиль античный, или божественный, употребляемый в древних канонических книгах, стиль [264] академический, принятый официальными и литеральными документами и стиль обыкновенный.

Китайцы придают большое значение красивому почерку: каллиграфия, или, по их выражению, изящная кисть, достойна восхищения.

Капитан Бувье и один из переводчиков французского посольства, однажды, были с визитом у Чонг-Луена, одного из высших сановников Пекина; его сын, мандарин с голубым шариком, молодой человек двадцати двух лет но уже отец ребенка, то есть сына, так как дочери не считаются, присутствовал на приеме. Чонг-Луен, желая дать посетителю понятие о раннем развитии своего сына, послал за большим картоном, на котором молодой человек начертил в красивых контурах слово «долговечность» и показал им это слово с такой гордостью, как будто это было целое литературное произведение.

Подобная папка или модель письма вывешивается в комнатах, как в Европе академические рисунки.

Вид китайского письма довольно странен: знаки ставятся один под другим вертикальными столбцами и идут справа на лево. Одним словом в этом отношении, как и во многих других, китайцы действуют совершенно противоположно нашему. К тому же положение, в котором помещены знаки, весьма важно: так «император» пишется двумя буквами выше других — не сделать этого, значило бы провиниться в оскорблении величества.

Всему свету известна китайская тушь. При [265] помощи этой туши, разведенной в воде и кисточки китаец чертит свои знаки, держа руку перпендикулярно, вместо того, чтобы горизонтально опустить ее на бумагу.

Разговорный язык гораздо менее труден; он состоит из отдельных слогов, различное соединение которых выражает все идеи, надо только прибавлять черточки, которые придают различное ударение односложным словом. Южный язык достаточно отличается от северного, чтобы китайцы не могли понимать друг друга без помощи кисти, кроме того в каждой провинции свое наречие.

Не смотря на трудности, которые представляет китайское чтение и письмо, в Китае, без сомнения, более чем где либо распространено первоначальное образование. Школы находятся в самых маленьких деревушках и земледельцы охотно содержат их на свой счет. Весьма редко встретить совершенно безграмотного китайца: рабочие и крестьяне в состоянии сами переписываться, разбирать афиши и правительственные прокламации и записывать свои ежедневные дела.

Обучение в первоначальной школе основывается на Сан-дзе-Кинге, священной книге, приписываемой одному из последователей Конфуция, которая в семидесяти восьми стихах резюмирует все науки и знания. Эта маленькая энциклопедия, прилично объясненная и развитая учителем для того, что бы внушить китайским детям любовь к положительным [266] вещам в заставит их трудиться для приобретения более серьезного образования.

В больших городах также существуют школы, где дети ученых и мандаринов получают полное образование. Такова между прочим императорская школа в Пекине.

Обычай требует, чтобы воспитание богатого ребенка начиналось с первой же минуты его рождения и предоставляет его кормилице, только предписывая матерям величайшие предосторожности в их выборе. Ребенка отнимают сейчас же, как только он в состоянии поднести руку ко рту. В шесть лет его учат первым правилам арифметики и географии, в семь — его отделяют от матери и сестер и не дозволяют есть вместе с ними; в восемь начинают учить правилам вежливости. Через год его учат астрологическому календарю. В десять дет его посылают в публичную школу, где учитель учит его читать, писать и считать. От тринадцати лет до пятнадцати ему дают уроки музыки и заставляют петь нравственные стихи заменяющие кантаты. В пятнадцать лет начинаются физические упражнения: обращение с оружием и верховая езда. Наконец, в двадцать лет, если его считают достойным, он получает мужскую шапку и заменяет бумажное платье шелковым и меховым костюмом; это также и брачный год.

Учителя китайских школ — это неудавшиеся ученые, которые не могли получить высшей степени. Они заставляют учеников распевать уроки вслух, [267] и повидимому, давно поняли важность взаимного обучения. Упрямых они наказывают косами и маленькими молоточками, которыми колотят по рукам и по спине. Нравственное наказание также прилагается:, надпись, привязанная на спине, указывает общественному презрению на ленивого ученика.

Бедных детей принимают в школы даром.

Китайцы, не смотря на свой практический смысл, сделали мало успехов в точных науках, что следует приписать их наклонности к астрологическим измышлениям. Альманах, печатаемый ежегодно императорской академией — одна из самых распространенных книг. Год, разделяемый на четыре части, соответствующие нашим, начинается первого февраля, с наступлением весны. Месяц имеет пятнадцать дней, так что в году двадцать четыре месяца. Каждый день года имеет свои особенные предсказания, соответствующие волшебной власти, приписываемой небесному своду над человеческими судьбами. Поэтому простые люди тщательно справляются с календарем, чтобы узнать в какую минуту они должны бриться, принимать лекарство, жениться, начинать путешествие или промышленное дело. Ученые мандарины не имеют такого доверия к этим предсказаниям, на которые они однако смотрят, как на полезные для того, чтоб сдерживать народные массы.

Хотя китайцы мало знают астрономию, они, тем не менее, любят ее, что доказывают основание императором Канг-Ги Пекинской обсерватории. В течении двух тысяч лет все небесные феномены: кометы, [268] метеоры, аэролиты тщательно записываются в специальные книги.

Во время появления кометы 1861 года, принц Конг послал спросить во французское посольство: предсказывает ли этот феномен, по мнению европейцев, какое нибудь земное событие? Из этого видно, что сам принц не был вполне свободен от народных предрассудков.

Затмения предсказываются заранее и, по крайней мере в Пекине, народ, для того, чтобы помешать солнцу быть съеденным луною, поднимает страшный шум, который описывали многие из путешественников.

География, которая есть искуство измерять землю, ограничивается астрономическими знаниями, то есть, за недостатком математических средств, китайцы придумали фантастический шар, скорей овальный, чем сферической формы, столь же странной как и мир Геродота.

Математические науки, с таким успехом разработываемые арабами средних веков, у китайцев остались в первобытном состоянии. Но, что касается физики, химии и механики, то они открыли гораздо раньше нас свойство намагниченной иглы, бурение артезианских колодцев, разложение растительных соков для образования красок, фабрикацию пороха и вообще множество остроумных промышленных приложений — но эти открытия остались в первоначальном состоянии, не будучи ни записаны, ни формулированы ученым языком, которого нет совсем и многие исчезли вместе с [269] семействами, знавшими их секрет. Сами китайцы признаются, что многое из того, что было известно в предыдущем веке, безвозвратно погибло.

Рядом с глубоким невежеством, вызванным отсутствием аналитического изучения медицина имеет драгоценные средства; каждый свободен заниматься ею, но с ужасным ограничением: один параграф уголовного кодекса говорит, что всякий доктор, обещавший семейству вылечить больного и дающий ему умереть, может быть обвинен в том, что он давал лекарства, или делал операцию, вызвавшую смерть и будет приговорен заплатить большое вознаграждение наследницам и, кроме того, получит пятьдесят палочных ударов. Впрочем, надо признаться, что этот закон, как бы, ни был он тяжел, имеет свою хорошую сторону.

По словам китайских докторов, человеческое тело есть род лиры и артерии, подобно струнам музыкального инструмента, дают разнообразные колебания, доказывающие расстроен он или настроен; поэтому они говорят, что узнают все болезни по биению пульсов, которых, по их мнению, много: пульс сердца, пульс печени, пульс мозга и так далее. Когда смертельная опасность констатирована, они делают в теле больного глубокие проколы, для того чтобы дать выход зловредным газам, помещающимся в теле и это лечение в многих случаях имеет успех.

Во время проезда французского посланника в Тонг-Леу, один молодой шестнадцатилетний китаец [270] упад без чувств от жара; ничто не могло привести его в себя, когда одному из городских докторов пришло в голову погрузить две длинные стальные иголки ему в руку и две близь сердца: излечение было мгновенное — следовало ли его приписать этой страшной операции или же перемене погоды, так как в это время разразилась сильная гроза и может быть она была причиной благотворной перемены в состоянии больного. Эти проколы имеют также хорошее влияние на ревматизм.

Другие, наиболее употребительные, средства следующие: яд змеи, слабительные, едкий порошок для вызова наружных заволок, намагниченные железные шары, которые дают в ладонь больному и которые производят электрическое сотрясение во всей нервной системе и наконец знаменитые красные пилюли, тайна которых принадлежит одному пекинскому семейству, которое продает их на вес серебра; эти красные пилюли, польза которых не подлежит сомнению, действуют как сильное потогонное средство.

Болезни кожи, в особенности сифилитические язвы, диссентерия, легочная чахотка и холера — наиболее обыкновенные болезни в Китае, где их лечат очень плохо. Прививка оспы, которая была там неизвестна, несколько лет тому назад введена европейцами в приморских городах.

Мы приведем здесь два, в высшей степени интересные, медицинские факты: отец Гюк, правдивость которого не может быть оспариваема, видел [271] как вылечили хроническую глухоту, а господин Фонтанье, переводчик французского посольства, убедился, что самые сильные припадки бешенства исчезли от внутреннего и внешнего приема известных средств принадлежащих к растительному царству (Эти медикаменты, состоявшие из корней и трав были посланы в это время из Китая в музеум естественной истории в Париже, но о них никто более ничего не слышал.). Приходится сознаться, что есть, может быть, много вещей, которые наши доктора могли бы заимствовать у продолжительной опытности их китайских собратьев и что было бы весьма интересно, еслибы множество отпечатанных в Китае медицинских книг было переведено на европейские языки.

Мы уже говорили в начале этой главы о преимуществах китайцев в общественной экономии, философии и истории, во всех нравственных и политических науках, основанных на опыте и рассуждении; мы упомянули также о редкости чисто литературных произведений — из этого не следует заключать, чтобы в Китае, как во всякой цивилизованной стране, не было множества поэтов, романистов и драматических писателей, но их малоуважаемые и плохооплачиваемые произведения крайне эфемерны. Поэт пишет оду — вечно на какой нибудь случай — ее читают, играют среди апплодисментов — а на другой день она забыта. Из этого не следует, чтобы в народе не был крайне развит вкус к театральным представлениям, но китаец постыдился [272] бы приписать слишком большую важность пустым развлечениям.

Директоры трупп по большей части авторы представляемых у них пьес, или по крайней мере они изменяют их смотря по требованию актеров и по имеющимся костюмам.

В Пекине нет ни постоянных, ни дозволенных театров; правительство только терпит их временное существование на городских площадях, во время общественных праздников, но они существуют во многих чайных домах, вроде наших кафе-шантанов, и у всех богатых людей, которые каждый раз как наймут труппу актеров, чтобы повеселиться, или отпраздновать семейное торжество; с целью популярности бесплатно впускают народ в частный дом, предназначаемый для театра.

Я был на театральном представлении, данном государственным секретарем Чунг-луеном в саду своего дворца, в Китайском городе, по случаю нового года. Этот театр похож на те, которые строятся в Париже на эспланаде инвалидов во время праздника Империи: это большой четыреугольный балаган в форме греческого храма, поддерживаемый с каждой стороны четырьмя колоннами обвитыми небесно-голубыми, зелеными и красными гирляндами, фронтон которого покрыт украшениями. Сцена широкая, но не глубокая, представляет платформу, поднятую приблизительно на два метра. Род большого экрана отделяет ее от кулис, помещающихся сзади, где актеры одеваются и [273] раскрашиваются. Декораций не существует: всего только два или три стула и ковер. Круглый зал, очень большой сравнительно со сценой, вымощен в передней части мраморными плитами. Он без крыши и зрители не имеют другого убежища, кроме спускающейся над ними листвы деревьев.

Мы заняли место на эстраде, воздвигнутой нарочно для нас напротив сцены; с двух сторон помещаются ложи с решетками и бамбуковыми жалузи, откуда жены нашего хозяина и его приглашенных присутствуют при спектакле. Из боязни, чтобы их не увидели; они закрывают лицо плотной шелковой сеткой.

Менее знатные посетители сидят на стульях, расставленных вокруг маленьких столиков на четыре или пять человек. За ними волнуется, как муравейник, масса человеческих голов — это толпа простых людей, спешащих насладиться зрелищем, которым обязаны щедрости знаменитого Чунг-Луена. В Пекине, как в Париже, простой народ охотно стоит на ногах, без вейкой опоры, в течении целых часов, только бы посмотреть представление: добрые отцы семейств держат по двое и по трое ребят на спине и на плечах, но нет ни одной женщины.

По знаку, данному с нашей трибуны, оркестр, помещающийся с одной стороны сцене и состоящий из двух флейт, барабана и арфы, начинает шум, дающий знать об открытии, затем отодвигается экран, актеры появляются все вместе в городских [274] костюмах я, поклонившись так низко, что касаются лбом земли, отступают, оставляя около рампы одного начальника труппы, который торжественно рассказывает репертуар драматических произведений, которые будут нам представлены. Как кажется нам предстоит видеть трагическую драму, изображающую завоевание Китая татарами и сказку о браке океана и земли.

Первая пьэса начинается неожиданным появлением офицера, в костюме времен мингов, в сопровождении двух солдат. Он начинает длинный речитатив с аккомпаниментом фокусов, которые состоят например в том, чтобы удержать копье в равновесии на кончике носа. Это начало. Мало по малу драматическое действие развивается: офицер уходит и его заменяют принцесса и ее свита. Эта прелестная особа, дочь свергнутого императора, является рассказать свои горести; она отчаянно рыдает, рвет на себе волосы, не желает утешиться.

Актрисы кажутся очень хорошенькими, а между тем это молодые люди, потому что император Мин-Лонг запретил женщинам являться на сцене, так как профессия актера считается позором. Они так хорошо разодеты, так естественно шатаются на своих ногах в театральных туфлях, что нельзя не ошибиться.

Вот китайский принц, неизбежный любовник, тайно пробирается во дворец, чтобы похитить невесту. Начинается любовный дуэт, который наполовину поется, наполовину говорится. Принцесса, [275] приближается в рампе и, клада руку на сердце, выражает свою радость монотонным пением, оканчивающимся резкой нотой, которую она тянет, не переводя духа в течении нескольких минут. Этот музыкальный фарс, высоко ценимый знатоками, вызывает неописанный энтузиазм: зрители вскакивают, повсюду слышны восклицания «гао!» (хорошо!) и вместе с тем громкий стук по столам чубуками. Это манера апплодировать. Но, о измена! татарский победитель врывается в залу, в сопровождении своей стражи: он все видит, он все знает, он страшно поводит глазами, потрясает в одной руке саблей, в другой — топором и идет большими шагами, — как злодеи в наших мелодрамах, он грубо отталкивает принцессу и приказывает заковать в цепи влюбленного принца, своего соперника.

Победитель-татарин сделал ужасное лицо, брови взъерошены как шерсть вепря, длинная черная шелковая борода, падает кольцами на его широкую грудь; корона великолепно сверкает золотом, серебром и вышивкой и в точности представляет костюм той эпохи, в которой происходила представляемая драма. Но я не стану перечислять всех сцен, тем более, что не знаю по китайски и так как интрига все усложнялась и я наконец потерял нить. Мне кажется, однако, что презирая правилами трех единств, автор в двух сценах заставляет своих действующих лиц прожить много дет; наконец, в развязке, узурпатор, победив всех врагов, кладет к ногам дочери свергнутого им [276] китайского императора свою славу и свою корону, а последняя, забыв свою любовь и кровь отца, требующую мщения, принимает руку и половину трона, предложенные победителем, освящая таким образом императорскую власть новой династии.

Пьеса была разыграна без перерывов и антрактов. Когда она кончилась, директор труппы прочел нам историческую мораль, в которой заявил, среди всеобщих одобрений, что желал показать в этой драме легкость и непостоянство женщин, которым всякий благоразумный гражданин не должен доверять.

Во второй пьэсе — аллегории: «Брак океана и земли» все актеры были в более или менее странных масках, были: черти, гении, гиппокрифы, рыбы, фигуранты, превращенные в морские растения, закрывали свои головы раскрашенными картонными масками, представлявшими морские цветы. У других вместо головы были морские волны, с которыми они танцовали характерный танец, волнуясь в такт под своими картонными прикрышками под глухую музыку оркестра. Это изображало разгневанный океан.

Когда представление кончилось, толпа разошлась в замечательном порядке без шума, без криков, без ссор. «Ночь создана для того, что бы спать» говорит китайский законодатель и ни один театр не должен быть открыт после захода солнца.

Представление у Чунг-Луена похоже на то, какое я уже видел в чайных домах Тьен-Дзина; там [277] платят сто сапеков (около франка) за вход, кроме того имеют право на известное количество чашек чаю, маленьких пирожков и сухих плодов. Театр менее роскошен, но зал окружен широкими галлереями, где садятся, вне толпы, ученые и богатые негоцианты.

Но, кроме настоящих театров, в Китае множество странствующих фигляров, фокусников и акробатов, канатных плясунов и наконец, странствующий гипподром. Показываются также марионетки, совершенно похожие на европейские; который из двух народов занял один у другого это странное изобретение? слава китайских теней, которые мы заимствовали, казалось должна была бы доказать, что 4 китайцы имеют первенство. Приводящий в движение кукол стоит на табурете, закутанный с ног до головы в широкие складки синей бумажной материи; ящик, представляющий маленький театр, опирается на его плечи и возвышается над головой. Его руки двигаются, но никто не угадывает употребляемого им механизма для приведения в действие его маленьких автоматов.

Граждане Небесной империи пользуются полной свободой прессы, но на свой риск и страх: власти, не имеющие права запретить какую бы то ни было публикацию, после ее появления мстят палочными ударами за памфлеты и сатиры, каждый день печатающиеся на ее счет.

Множество мелких ручных станков есть у частных лиц, которые ими пользуются и [278] злоупотребляют: нет в мире страны, где стены донов были бы до такой степени заклеены афишами.

Типографское искусство известно в Китае с незапамятных времен, но так как их алфавит состоит более чем из четырех тысяч букв, то они не могут пользоваться подвижным шрифтом, поэтому они довольствуются тем, что рельефно вырезывают на твердой деревянной доске те знаки, которые им нужны, намазывают их тушью и печатают определенное количество оттисков. Прикладывая последовательно различные листы бумаги, переплетчики соединяют эти листы в книги, привязывая по краям. В предисловии обыкновенно указывается место, где находится доска, служившая для первого издания.

В Китае множество ежедневных газет, между прочим оффициальная газета — правительственный орган, плата за который три пиастра в треть. Этот лист, печатаемый в форме брошюры, представляет длинный четыреугольник с дюжиной страниц; на обертке его нарисован портрет Мен-дзе. Здесь находится перечень всех общественных дел и важных событий, мемуаров, представленных императору, его декреты, указы провинциальных вице-королей, юридические приговоры и помилования, таможенные тарифы, придворный курьер, различные новости, известия о пожарах, преступлениях и так далее, наконец, счастливые, или несчастные подробности войны против инсургентов тай-пингов. Здесь даже сознаются в поражениях — откровенность, [279] которую не мешало бы перенять нашим европейским оффициальным газетам.

Китайцы питают наследственное и почти религиозное уважение ко всякой печатной и исписанной бумаге. Листы ее тщательно собираются и по прочтении сжигаются, чтобы спасти их от всякой профанации. Уверяют даже, что существует общество, которое платит мусорщикам, собирающим мусор со всего города, за доставку всех обрывков бумаги. Эти тряпичники особого сорта получают премии за спасение обрывков человеческой мысли.

Искусство, так же как и архитектура, зашли очень далеко в смысле утилитарном и промышленном: пластическое искусство и безусловно прекрасное, непонятная для китайцев идея. Музыка не имеет в себе ничего гармоничного — это методически рассчитанный шум, аккомпанирующий человеческому голосу в речитативах, или ритмических декламациях — в ней не надо искать ни вдохновения, ни мелодии.

Гамма, обозначаемая особыми знаками, не допускает полутонов, а изменения звуков, из которых выходит гармония, совершенно неизвестны. Поэтому китайская музыка, которая сначала нравится своим известным печальным характером, наконец начинает раздражать нервы своей монотонностью и однообразием.

Все китайские арии давно заучены и повторяются однообразно и нечто так не удивляет китайцев [280] как видеть, что европейцы записывают мотив со всеми его оттенками.

Музыкальные инструменты крайне разнообразны; они состоят из различных сортов: скрипок, виолончелей, мандолин, лир, гитар довольно грациозной формы и весьма любимых богатыми дамами, которые аккомпанируют свое пение на этом инструменте, флейт и труб. У флейт обыкновенно двенадцать отверстий и около двух метров длины.

Шенг -инструмент, состоящий из двенадцати бамбуковых трубочек, имеет некоторое сходство с нашей гармонией. На арфе и на гармонии играют маленьким металлическим молотком.

Наконец, упомянем об обыкновенном китайском барабане, который мы у них заимствовали, о цимбалах и гонге, этом гигантском медном блюде, рев которого похож на рев грома.

Все эти инструменты из тикового дерева, украшенные черным деревом и слоновой костью, довольно дороги не смотря на свое несовершенство.

Чтобы играть на струнных инструментах, артисты употребляют свои ногти, извлекая довольно резкие звуки и хотя проводят большую часть времени, настраивая скрипки, хотя отбрасывают назад головы с гримасами импровизирующего, даровые слушатели выходят из их концерта, затыкая уши и с сильной головной болью.

Живопись, архитектура и скульптура сделали большие успехи чем музыка, в особенности архитектура, о которой мы не будем говорить, так как [281] подробного описания китайских зданий достаточно, чтобы познакомить с нею читателя.

Живопись совсем не так груба, как думают в Европе. Китайские альбомы — это сборники, в которых верно изображены не только земледельческие и ремесленные работы, животные и растения, но и сцены нравов из домашней жизни. Эти картины, по большей частью тушью и на рисовой бумаге, отличаются крайней чистотою линий и передают все выражения людских страстей с верностью, которой нельзя отрицать.

Пейзажи менее хороши, не потому чтобы артисты не были знакомы с перспективой — как это ложно утверждали — но потому что они не умеют применять тени и полутоны, которые производят иллюзию дали и туманности: линии слишком определенны и цвета ярки.

Не следует судить о китайском искусстве на дешевым рисункам на вазах и китайских чашках, или по чайным ящикам, которые получаются в Европе, точно так же как о китайской живописи нельзя судить по раскрашенным картинам, продающимся по «ранку за дюжину, которые разносятся по всему свету, точно так же как толстые китайцы, делаемые в Кантоне специально для вывоза — не последнее слово китайской скульптуры.

Если скульптурное искусство сохранило известный смешной и сказочный характер, который выставляет его далеким от абсолютно прекрасного, то орнаментная скульптура достигла в Китае верха [282] совершенства: нет ничего прекраснее резьбы на камне, дереве и металле. Торжество китайского искусства заключается в его приложении к промышленности. Промышленность, это великое слово и великая вещь новейших времен, такая же древняя как Китай и теряется вместе с ним во мраке его истории.

В то время как мы, европейцы, были еще дикарями, одевавшимися в шкуры зверей, жившими в деревянных хижинах и питавшимися охотой и рыбной ловлей, китайцы уже умели эскплоатировать копи, соединять металлы, выливать колокола и бронзовые статуи громадной величины, воздвигать башни в двенадцать этажей, строить изящные и прочные мосты, рыть каналы и артезианские колодцы, изменять течение рек, благодаря изумительным гидрографическим работам, прилагать движение магнитной стрелки к мореплаванию и пользоваться порохом на войне, настраивать музыкальные инструменты, полировать и гранить драгоценные камни, вырезать на дереве, печатать и литографировать, получать неизменяющиеся минеральные и растительные краски, делить бумагу, фарфор, и, наконец, ткать великолепные ткани из шелку, бумаги, шерсти и нитей из крапивы и плюща.

Что осталось им от этих громадных преимуществ? Ничего, или почти ничего, то есть несколько остроумных секретов фабрикации тканей, фарфора и составления красок.

Откуда же происходит это падение? И почему Европа в четыре века достигла такого прогресса, [283] тогда как Китай остался на том же месте и даже подвинулся назад? От того что в то время, как в Европе каждое открытие, каждый успех человеческого ума тщательно записывались языком, приспособленным к науке, которой он был органом, тогда как не смотря на революции: возвышения и падения народов, арабы и мавры — эти наследники древности — передавали ученые формулы южным народам Европы, которые в свою очередь передавали их, сильно увеличенными собственным гением, — англичанам, французам, немцам; в то время как наконец в последнее время образовалась всеобщая солидарность искуств и наук, китайский гений, крайне практичный, старался не переступать границ промышленной опытности, никак не переходить в теории и предоставляя погибать без гласности множеству знаний, отдавал на волю случая судьбу промышленности. Как много важных секретов вследствие этого безвозвратно погибло!

Китайцы имеют удивительную способность ко всем ремеслам. В прибрежных городах они подражают и иногда даже превосходят наших лучших рабочих. Увидав их два или три раза за работой, они подделываются к нашим вкусам и в настоящее время в Шанхае есть портные, сапожники, мебельщики, переплетчики, и так далее, в европейском вкусе.

Один местный художник доставлял нам за скромную цену копии с фотографических портретов какого угодно размера, сделанные с редким [284] совершенством. Этот юный артист видел как несколько европейцев рисовали масляными красками и хоть этот род живописи неизвестен китайцам, он без всяких уроков научился с удивительной ловкостью соединять эти новые краски.

Применения искуства к промышленности многочисленны и замечательны: красная лакировка, мозаика на мебели, рисунки на птичьих перьях или на раскрашенной рисовой бумаге, искуственные цветы из волокон пальм, чудные вышивки, гармонирующие с цветами китайских шелковых материй, резьба из дерева и слоновой кости, артистическая бронза с эмалью и позолотой, кубки, сахарницы, графины, стаканы, чашки из горного хрусталя, великолепно выточенные из одного куска камня, наконец всевозможные мелкие предметы не доказывают ли, что производящая их нация далеко подвинулась в промышленности производящей предметы роскоши?

Мы не упомянули о фарфоре, который делается исключительно на юге и главным образом в провинции Кианг Си. Этот продукт на столько пользуется всеобщим употреблением, что одно из наиболее распространенных ремесл есть ремесло склеивания фарфора. Эти склейщики очень ловки: при помощи булавки с бриллиантовым наконечником они делают отверстия в разбитой вазе, куда пропускают тонкую латунную проволоку. Таким образом они чинят вещи разбитые на мелкие куски.

В Китае нет больших промышленных заведений, но есть множество более или менее искусных [285] рабочих, которые, крайне просто и при помощи инструментов более грубых чем наши, достигают тех же результатов как и мы и в тот же промежуток времени.

Все рабочие странствующие; они переходят из города в город, таща за собою принадлежности своего ремесла: кузнец несет чыреугольный ящик с вделанным в него с боку мехом, на этот ящик он садится, как на стул, а в него кладет свои инструменты.

Мебельщик, которому его линейка служит дорожной палкой, точно также превращает в чемодан стол, на котором работает. В мешке ткача лежат катушки, прялка и все принадлежности его занятия. Каменьщик, еще менее нагруженный, носит только молоток и веревку — материалы для постройки не дороги, не тяжелы для переноски: в окрестностях всех городов множество кирпичных заводов. Кирпичи различной цены: красные потому, что обделываются в огне, затем свинцового цвета, потому что их заключают в печах, защищай от огня и, наконец, кирпичи, покрытые блестящим и ни от чего не портящимся лаком, предназначаемые исключительно для постройки храмов и дворцов. Если нет кирпича, каменьщик заменяет его землею, высушенною на солнце и сдерживаемою ивовыми прутьями.

Ассоциация в деле работ есть величайшая промышленная сила: в Китае такая масса народа, так много незанятых рук, что не следует удивляться, [286] если китайцы не старались уменьшить цену рабочих рук, увеличивая механическую силу.

Известно, что в Китае, благодаря плохому состоянию дорог, большая часть передвижения совершается но рекам и каналам, но как бы остроумна, как бы волна ни была система водяных путей, всегда найдется большое число пунктов, куда товар может подвозиться только по сухому пути.

В Китае очень мало вьючного и перевозочного скота: волы, так же как лошади и мулы, воспитываются в Манджурии и их число далеко не соответствует числу населения и потребностям торговли. Земледельцы, имеющие несколько быков, не думают разводить упряжных животных, так как у них нет лугов для корма скота и едва хватает земли, чтобы прокормить людей: зерна продают на рынке, а солома идет для быков.

Вследствие недостатка в вьючном скоте, его заменяют люди. Корпорация носильщиков очень многочисленна. Эти кули, как их называют, служат для всевозможных переносок. Они возят товары в ручных тележках, тянут джонки и торговые барки, носят паланкины и носилки путешественников, тащат зимою сани по льду. Нищета и количество рук так велико, что за очень скромную цену (приблизительно пять сантимов за милю) можно переехать с одного конца империи на другой, переменяя людей на каждой станции.

Носильщики не зарабатывают в день более [287] двадцати пяти или тридцати сантимов; на это они должны быть сыты сами и накормить семейство и одеться.

Правда, что их примитивный костюм состоит из соломенных сандалий и бумажных панталон, а мародерство удовлетворяет наиболее необходимым потребностям.

Путешествуя в Пекине, по северным и западным дорогам (так как с юга и востока товары доставляются через Пей-Го или Вен-Го) прибывают целые караваны носильщиков, идущих всегда размеренными шагами. Женщины, группирующиеся по десяти и по двенадцати, составляют часть этих караванов и несут почти столь же большие тяжести как и мужчины. Иначе нельзя объяснить громадную меновую торговлю, производящуюся между провинциями империи.

Китай на столько богат, обширен и разнообразен по своим произведениям, что внутреннего обмена достаточно, чтобы поддержать деятельность его жителей. Все важные города имеют большие торговые дома, служащие складом товаров, куда являются за закупками. Эти товары, продаваемые мелким торговцам и разнозчикам, разносятся в самые далекие округа, поэтому в различных товарах разница по местностям очень не велика. Разнозчиков громадное число: их встречаешь во всех главных улицах деревень, раскидывающими свои палатки. Подвязки, веера, пояса, кошельки и всевозможные материи, все эти предметы помещаются на четырех планках, прикрепленных посредине к большой [288] бамбуковой палке. Благодаря этому, они могут легко нести на плечах и показывать товар так что его не надо ни развертывать ни свертывать перед покупателями.

Само правительство занимается торговлей. Однако, должно заметить, что оно не сумело извлечь выгоды из почтовых уставов таким образом, чтобы они могли служить для коммерческих сношений: когда какое нибудь частное лицо желает сообщить что нибудь одному из своих далеких корреспондентов, оно принуждено отправлять нарочного. Курьеры императорской почты употребляются только для доставки государственных бумаг; они носят свои депеши в бамбуковых трубочках, уложенными в мешке, внизу которого висит колокольчик, дающий знать о их приближении.

Каждый курьер проезжает верхом на лошади четыре мили, другой курьер ожидает его уже верхом на следующей станции и принимает мешок с.депешами.

При приближении почтовых всадников, путешественники должны уступать им место на дороге: экипаж отодвигается в сторону, а пешеходы сходят с дороги.

Если правительство не сумело монополизировать в свою пользу почты, за то оно сохраняет в государственных складах излишек зерна, продаваемый ему в урожайные годы и перепродает его с громадной выгодой в голодное время.

Кассы ссуд также принадлежат правительству. [289] Эти учреждения дают под заклад всевозможных движимостей, недвижимостей и даже жатвы. Это обширные кредитные учреждения берут процента два или три на сто в месяц, цифра, которая показалась бы невероятной, еслибы не было известно, что в Китае законный денежный процент есть тридцать на сто в год. Все китайские экономисты, писавшие на этот счет, всегда советовали возвысить процент, считая его прекрасным средством для развития общественного богатства. Один из них Чао-инг говорит буквально, что большая ценность, приданная металлическим монетам, мешает продаже и разделу имущества и удерживает землевладельцев, которые в сущности кормильцы страны, отбивая у них охоту к финансовых спекуляций. Как ни странно это соображение, но оно было всеми принято в Китае.

В Пекине, как и во всем Китае, существует множество денежных обществ и между прочим общество для облегчения коммерческих операций. Эти банки выпускают денежные монеты, стоимость которых варьирует между франком и тысячью франков. Правительство не мешается ни в присмотр за ними, ни в их управление. Но так как денег слишком мало, то пришлось создать фиктивные ценности, чтобы облегчить обмен. Нет ни золотой, ни серебряной монеты. Золото имеет свою цену, как товар, но оно не имеет принудительного курса, делится на маленькие слитки, которые режут на куски и тщательно вывешивают на весах, которые каждый негоциант носит за поясом. Эти таели, или [290] слитки, имеющие форму маленьких лодочек, отмечены известными цифрами, означающими вес и достоинство.

Серебро, с некоторого времени, (мексиканский пиастр) стало обращаться в Китае, где стоит средним числом тысячу сапеков. Сапек, по китайски дзиен, стоимостью немного более сантима, есть наиболее распространенная медная монета. В средине этой монеты проделано четыреугольное отверстие, что бы их можно было нанизывать на веревку. На рынках продавцы зелени, рыбы и птиц носят на шее длинный ряд этих мелких медных монет. Надо сказать правду, что нужно иметь не мало силы, чтобы нагрузиться хоть сколько нибудь порядочной суммой.

Есть медные монеты в четыре, девять, двадцать и сто сапеков. Ни на одной нет изображения императора, так как, по мнению китайцев, это значило бы оскорбить его, пустив изображение в обращение среди грубой толпы.

Это крайне мелкое деление монеты весьма выгодно для бедных, которым оно позволяет купить на один сапек апельсин, четыре ореха, маленькую жареную рыбу и тому подобное; за такую же цену они могут выпить чашку чаю и выкурить несколько трубок табаку. Множество мелких торговцев имеют капитал не более, как в двести сапеков. При этих условиях и без употребления бумажных денег, большие коммерческие дома не могли бы сводить свои счеты, а для платежа им нужны были бы [291] целые телеги денег. Впрочем, у них есть остроумная машина для счета — это сван-пан, нечто вроде стола, разделенного на два отделения, через который проходят железные проволоки, на которых в одном отделении по пяти, а в другом по два подвижных шара.

Последний день года, есть в тоже время день всех счетов: народ толпится на улицах; все спорят, сводя счеты; кредитор бежит за должником и так как все в одно и тоже время должники и кредиторы, то результатом этого выходит страшный шум: бранятся, дерутся, продают на скоро все что есть, а иногда даже вещи, занятые у других, чтобы реализировать немного денег; дороги к кассам набиты людьми, тащащими посуду, мебель и всевозможные вещи.

В полночь, с началом нового года, все успокаивается, дела прекращаются, все надевают лучшее платье, делают друг другу визиты, подарки, пускают фейерверки. Праздник продолжается три дня. В это время все давки закрыты, даже лавки торговцев съестными припасами, поэтому следует запасаться провизией заранее. По прошествии трех дней частные люди, не заплатившие своих долгов, подвергаются мщению кредиторов: палочным ударам, если убеждены в их недобросовестности и, во всяком случае описи и немедленной продаже всего имущества. [292]

ГЛАВА XIV.

Земледелие и естественные произведения.

Праздник земледелия. — Климат и почва провинции Пе-ше-ли. — Тщательная обработка полей. — Удобрение. — Несовершенство земледельческих орудий. — Шелковичные черви. — Овощи, плоды, цветы и деревья. — Гинч-Сенг. — Металлы, минералы и драгоценные камни. — Насекомые. — Рыбы. — Рыбаки Пей-го. — Заговариватели змей. — Пекинские вороны. — Дичь. — Множество водяных птиц. — Искуственное разведение цветов. — Лес Же-голь. — Охота. — Собаки. — Кошки, крысы и крысоловы. — Домашние животные.

Китайский уголовный кодекс назначает начальнику округа, когда его земли плохо обработана, наказание от двадцати до ста палочных ударов: пренебрегать обработкой земли так чтобы она не давала того, что может дать для пропитания людей, значит совершать преступление против общества. Ни в какой стране света земледелие не уважается до такой степени, как в Китае. Конфуций и Мен-Дзе, выставляли его как источник общественного процветания, постоянно выхваляли его народу в своих прокламациях и сам император, [293] чтобы показать, что это самое почтенное занятие, удостоивает каждый год, в начале весны, обработать собственными священными руками определенное для этого поле. Все его представители, губернаторы отдельных провинций, в тоже самое время, проделывают такую же церемонию. Этот полурелигиозный, полугражданский праздник, имеющий возвышенный и трогательный характер, совсем не утратил своего значения, как это утверждали; принц Конг, регент Империи, в конце марта 1861 года с большим торжеством отправился в храм Земледелия, помещающийся в конце Китайского города в Пекине и принес жертву богу, покровителю людей, ободряющему их к труду, давая им все земные блага, сам сделал плугом множество борозд. Целая толпа знатных лиц: министры, церемониймейстер, высшие офицеры и наконец три принца императорского семейства, так же как и депутация от земледельцев, сопровождали представителя императора. Сейчас же как только принц Конг окончил обработку предназначенного для него участка и были спрятаны в чахлы инструменты, служившие правителю государства, три принца императорского семейства, затем девять первых сановников государства, последовательно брались за плуг до тех пор, пока поле не было все взрыто. После этого низшие мандарины засеяли поле, тогда как земледельцы, при помощи маленьких лопаточек, покрывали землею священные семена, вверенные почве.

Во все время церемонии раздавалась музыка; [294] наконец, когда все было окончено, все всходили по восточной лестнице с тем же церемониалом при большом стечении народа. Это благоразумное покровительство, это облагорожение земледелия имело громадные результаты: нет в мире страны, которая была бы обработана так тщательно, с таким совершенством как Китай: ни клочка земли в нем не пропадает даром.

На больших центральных озерах живет много народа, который, не находя себе места на твердой земле, построил плавающие острова, при помощи деревянных ящиков, наполненных землею, где они обработывают листья и злаки и необходимое для них пропитание; домашние животные живут вместе с ними. Когда рыба оставляет окрестности их движущегося острова, они спускают его вниз по течению до более удобного места.

Дренаж, орошение, удобрение, разнообразная обработка составляет общественную собственность и нет такой бедной общины, которая не употребляла бы их в широких размерах, зная, что земля всегда платит человеку за его труды; но прежде чем дать более обширные подробности относительно земледелия на севере Китая, о котором мы говорим здесь, необходимо в нескольких словах описать климат и почву.

Провинция Пе-Ше-Ли, помещающаяся между 35° и 42° параллели, есть самая западная провинция собственно Китая. На севере она граничит большой стеной, отделяющей ее от Манджурии и Монголии. На [295] востоке она граничит с Чан-Зи, на юге Гон-Нан и на западе ограничивается морем и Чан-Тунгом. Почва в провинции Пе-Ше-Ли вообще плоская, исключая северозападной части; по ней протекает много больших рек, а в центральной части находится множество озер, образующихся от притоков Пей-Го.

Климат в этой провинции более холодный, чем можно было бы ожидать при ее географическом положении. С высоких равнин Монголии и гор Кан-Су дуют в течение зимы холодные ветры, сильно понижая температуру. Реки и каналы замерзают на три месяца и жители выходят, закутываясь в теплый мех; снег падает редко, однако из одного письма, написанного из Пекина в Ноябре 1862 года, мы узнали, что снегу выпало на четыре дюйма. Если зимы холодные, то лета бывают жаркие и редко освежаются грозовыми дождями. Сухость этой провинции делает ее более здоровой, чем южные провинции, но за то вызывает воспаление желудка и кишок.

Почва провинции Пе-Ше-Ли, по большей части песчаная и мало плодородная, прекрасно обработана и благодаря орошению и удобрению во множестве производит злаки, виноград, табак и хлопок.

Так как земельная собственность крайне размельчена, то и хозяйство производится в мелких размерах, но то благоразумие, с которым оно ведется исправляет недостаток мелкого деления земли. Деревень встречается очень мало, но за то фермы попадаются там и сям, окруженные несколькими большими деревьями; строения занимают мало места и [296] крестьяне так экономны на землю, что молотят хлеб на плоских крышах домов, но если они экономят землю, то весьма щедры на труд. Благодаря обилию рук и множеству рабочих они могли принять систему двойного хозяйства, которое дозволяет им никогда не оставлять землю под паром и собирать жатву в течение всего лета: между рядами сорго, которое возвышается на 10 и 12 метров, они сажают более низкие злаки, растущие в тени гигантских соседей. Когда сорго собрано, посеянное между ним просо зреет в свою очередь на солнце. Посреди полей маиса рядами посажены бобы, которые и собирают ранее, чем маис поднимется настолько, чтобы мог их заглушить.

Земля, вынутая из сточных ям или каналов, засаживается хлопком, широкие зеленые султаны которого окружают, как забором поля злаков. Наконец, когда земля слишком неплодородна или же с нее не могли убрать камней, то на ней садится каучуковая сосна или тому подобные растения, которые довольствуются самой плохой почвой.

Понятно, что требуя от земли так много, следует ухаживать за вей, поливать и достаточно удобрять — в этом то и заключается торжество китайского земледелия. Женщины и дети без милосердия преследуют вредных птиц и насекомых, выдергивают все вредные травы, они даже доводят предосторожности, до такой степени, что из боязни сильного ветра, связывают вместе верхушки хлебных колосьев, чтобы слабые не могли припасть к земле [297] и зерна не потерялись бы. Надо сказать к их чести, что поля до такой степени чисты, что имеют вид хорошо содержимых садов. Орошение и поливка лучше чем где бы то ни было; на берегах рек и озер, когда берега эти плоски, на ровном расстоянии виднеются маленькие канавки, из которых вода протекает в резервуары, когда же берега обрывисты, то гидравлические машины всевозможных форм поднимают воду с какой угодно глубины: то это большие насосы, приводимые в движение быками, то громадные колеса, поворачиваемые течением я даже ветряные мельницы приспособлены поднимать воду. Когда механических средств или животных недостаточно, то каждый мужественно запрягается сам, и силы всех соединяются на общую выгоду в тяжелой и непрерывной работе. Содержание обширных земледельческих бассейнов — есть цель всеобщих усилий; из этих бассейнов идет множество мелких каналов, орошающих поля и эти каналы, при помощи различной величины шлюзов, поднимают воду при неровностях почвы до самых неприступных мест. Каждый владелец может в свою очередь орошать свое поле два раза в день; вода раздается в величайшем порядке.

Страсть у китайцев к удобрению проявляется в существовании на самых пустынных дорогах маленьких кабинетов из земли и соломы, покрытых известкой, в которые приглашают прохожих в самых трогательных и умоляющих выражениях. Нет ни одного земледельца, который не воздвигнул [298] бы хотя одного такого полезного монумента для своей личной пользы. На больших дорогах конкурренции еще больше: одно из обычных занятий детей и бедного класса — это розыски навоза: нет ничего интереснее усердия и жадности, с которыми дети бегут за путешественниками, едущими верхом, карауля со вниманием движения их лошадей. Богатый фермер, для которого они работают, небрежно опирающийся на ручку своего трезубца, направляет толпу собирателей, записывает количество полученных корзин, принесенных каждым и удостоивает довольной улыбкой усилия того, который наиболее счастлив в этом сборе навоза.

Китайцы приписывают так много цены человеческому удобрению, что в семействе земледельца не считают бесполезными даже разбитых, немощных стариков, которых кормят.

Эта благоразумная, но неопрятная страсть делает то, что, приближаясь к ферме, вместо того, чтобы вдыхать в себя сильный и здоровый запах, свойственный коровникам, ваше обоняние поражено неопределенным, но удушающим испарением. Фермер усердно собирает гнилых животных и рыб, остатки разлагающихся растений, всевозможные отбросы, даже до обрезанных ногтей и волос, которые покупают от цирюльников; поля в окрестностях Парижа, удобряемые пудретом и нечистотами из больших городов, могут дать только слабое понятие об этом. Но если китайцы крайне искусны в создании искусственной почвы, то их [299] можно упрекнуть в том, что они не взрывают ее достаточно глубоко и причина этого лежит в несовершенстве их земледельческих орудий: их соха первобытной формы взрывает только поверхность земли. Так как у них нет упряжных животных, то они запрягают кого попало: корову, осла и мула.

Нельзя представить себе более оживленной картины, чем та, которую представляют обширные поля Пе-Ше-Ли в эпоху жатвы. Усилия земледельца принесли плоды: всевозможные сорта жатвы наполняют амбары; молотильщики, жнецы, косари, сопровождаемые толпами женщин и детей, оглашают воздух веселыми песнями и обнаженные под горячим солнцем, обмотав косу вокруг головы, усердно работают с раннего утра и до поздней ночи, останавливаясь только на несколько минут, чтобы съесть луку или горсть рису, несколько раз затянуться трубкой и обмахнуться веером, когда солнце становится слишком горячим и пот покрывает все тело.

На севере Китая сеют пшеницу в небольшом количестве, очень много ячменя, рису, маиса, сорго и проса. Сорго, которое расхваливали в последние годы, дает кроме зерна, не особенно хорошего качества, много соломы, которую любят лошади и рогатый скот; рис не так хорошо возделывается, как в центре и на юге Китая, однако, его много сеют, даже под 40° сев. шир. — новый сорт которого император Канг-Ги в оставленных им [300] мемуарах приписывает себе, распространен даже в Манджурии: это сухой рис, называемый так потому, что его можно обработывать на обыкновенной влажной почве — растение поднимающееся не высоко, дающее небольшое, продолговатое и красноватое зерно прекрасного качества.

Разнообразные злаки, превращаемые в муку ручными и ветряными мельницами, употребляются в пищу в виде продолговатых кусков теста, или плотных лепешек, которые варят в пару. Вообще китайцы не умеют делать хлеб, употребление которого мало распространено.

К злакам следует присоединить растение, идущие на пряжу и растения, дающие масла, плоды и овощи, обработка которых тем более важна, что злаки играют в общественном питании наименьшую роль, чем они. Растения, дающие материал для пряжи: хлопок, лен, белая крапива и род плюща, волокна которого идут на производство грубого полотна.

Травянистый хлопок, который в изобилии обработывают до Мук-Дена, столицы Манджурии включительно — есть особенная мелкая разновидность с фиолетовыми цветами и чашечкой в величину ореха, хлопок короткий, но густой, плотный и прекрасного качества.

К растениям, дающим пряжу, следует присоединить насекомых, которые дают Китаю лучшую часть их одежды.

Шелковичные черви в Пе-Ше-Ли менее [301] распространены, чем в других провинциях, потому что климат там менее подходит для них, за то в нем много разводят шелковичных червей, питающихся дубом, которые дают крайне плотную, хотя может быть менее блестящую ткань.

Нет ни одной фермы, ни самого маленького хозяйства, в котором не было бы небольшой рощицы дубов-карликов. Это достигается ловкими проколами весною. На этих растениях, посаженных аккуратно, на расстоянии метра один от другого, драгоценные черви питаются на свободе. Плантации окружены водою, чтобы мешать приближению к ним муравьев, а сеть, наброшенная на дубы, защищает их от птиц.

Между растениями, дающими масло, более всего распространена клещевина, из которой китайцы умеют, благодаря особому роду очищения, делать масло, которое теряет свои слабительные качества. Кунжут и Кат-зе также разводятся в большом количестве. Кат-зе есть одно из семейств горчичных зерен, которое дает масло и отличается тем, что прекрасно разводится на самой бесплодной и даже скалистой почве.

В провинции Пе-Ше-Ли также много разводится табаку: употребление курительных листьев, как называют его китайцы, сделалось всеобщим, точно также капуста, картофель, бобы, шпинат, редиска, грибы, иньям, огурцы, лук и все наиболее распространенные овощи — картофель круглый, желтый и мелкий, как кажется был ввезен в Китай русскими [302] около шестидесяти лет тону назад. Арбузы, которых множество съедается во время лета, дают семена, которые ценятся еще больше. Эти семена, имеющие вкус свежего миндалю, продаются мерой и во всех городах есть множество лавок, торгующих ими. Женщины, в особенности, проводят целые дни, грызя эти зерна и раскрывая их своими длинными ногтями; для них это занятие точно также, как и для турчанок еда сухих конфект.

Два водяных растения обрабатываются как овощи — это желтая вахта и водяной лопушник; зеленые молодые побеги желтой вахты едятся как спаржа, корни лопушника, длинные, белые как молоко, режутся ломтиками и сохраняются в уксусе, зерна варятся с сахаром.

За плодовыми деревьями менее ухаживают, чем за овощами; они предоставляются самим себе и дают более листьев и ветвей, чем цветов и плодов.

Кроме винограда, о котором мы уже говорили, возделываются абрикосовые деревья, персиковые, сливные, апельсинные, земляника, малина и смородина.

Любовь к цветам весьма распространена и обработка их произвела множество разновидностей: дикие сорта пионов, камелий, гортензий, магнолий, лилий, роз и розан более распространены.

Высшая роскошь состоит в том, чтобы иметь в квартире как можно более цветов: громадные жардиньерки, большие корзины с цветами расставляются повсюду и благодаря освещению сверху, обычному в китайских домах, цветы растут как на [303] воздухе; таким образом каждая комната обращается в оранжерею.

Интереснее всего то, что китайцы имеют аквариумы, где рядом с льен-во, их любимыми цветами, покрывающими всю поверхность аквариума своими широкими листьями, в виде сердца, и красными, розоватыми и белыми цветами с запахом ванили, они воспитывают маленьких рыбок, креветок и разных водяных насекомых.

Не следует, однако, думать, что любовь к различным фокусам в деле разведения цветов, заменила страсть к естественным красотам природы. Описание летнего дворца должно было дать понятие, что китайцы давно уже достигли большого искусства в смысле украшений перспективы и пейзажей. Каждый парк пекинского дворца заключает в себе роскошные деревья, которые, предоставленные самим и себе, достигли громадных размеров — это кедры, сосны, ели, дубы, акации, плакучие ивы и в особенности сосны Пей-Го-занг, кора которых серебристого цвета и которые поднимают на двести фут свою темную, кружевную листву.

В лесах растет кроме того множество сортов деревьев; в деревнях же деревьев мало, потому, и что они мешали бы земледелию; однако дубы и сливные деревья разводят для шелковичных червей, сосны — для каучука, лаковые деревья — для продукта, который они дают и который в смеси с красной краской дает красный лак, служащий в Китае для покрывания мебели. [304]

Кроме того разводятся разные сорты ивовых деревьев, тонкие прутья которых нужны для плетений и, кроме того, один род ползучей ивы, которая растет на бесплодных холмах и пускает каждый год длинные корни, из которых делают морские канаты.

Китайцы особенно отличаются в плетении; трудно представить себе что нибудь изящнее их корзин-плетенок, которые настолько плотны, что в них переносят воду, молоко и алкоголь.

Очень часто можно видеть подносы, чайницы и блюдечки, покрытые бамбуковыми, ивовыми или раскрашенными соломенными плетенками.

Некоторые сорты бамбука обработываются в провинции Пе-Ше-Ли; в числе их следует упомянуть черный бамбук, недавно ввезенный в Европу, однако у нас он не достигает гигантских размеров, которыми восхищаются на юге Китая.

Медицинские, растения в изобилии разводятся в садиках; доктора, верящие в их пользу, предписывают их против всевозможных болезней.

Знаменитый жинь-шень находится далее Пе-Ше-Ли, хотя тот, который добывается в Манджурии, гораздо дороже и считается лучшим. Это растение излечивает все болезни, рассеивает печаль, возвращает силы слабым и продолжает человеческую жизнь дальше положенного ей срока. Корень жинь-шень белый, самое растение состоит из длинного фиолетового стебля, из нескольких листьев, из пяти лепестков, покрытых беловатым пухом. [305] Цветок, растущий на вершине стебля, представляет кучку мелких желтоватых цветочков; плоды круглые и красные с двумя плоскими косточками внутри, ароматом и вкусом напоминающими перец. Корень жинь-шень, за который платят на вес золота и который сделался очень редким, так как повидимому уход за этим растением заставляет его терять все его качества — употребляется во всевозможных видах. Трудно сказать насколько справедливы чудесные свойства, приписываемые китайцами этому корню; европейские доктора, и пробовавшие его, приписывают ему только очистительное и возбуждающее свойства.

Строгие указы императора Канг-Ги и его преемников против вырубка леса, в соединении с дороговизною дров и трудностью перевозки, заставляют китайцев пользоваться исключительно каменным углем для отопления домов.

В горах, на самой ничтожной глубине, находятся пласты каменного угля, который очень легко эксплоатировать.

Со времени войны с Китаем, испробованный французским флотом уголь был найден прекрасным. Будучи привезен из гор на спинах верблюдов до Тонг-Чу, уголь привозится оттуда водою в Та-Ку, где продается по 80 франков за тонну; эта цена очевидно должна уменьшиться, так как английские инженеры забрали себе в голову эксплоатировать этот уголь для сбыта европейским эскадрам, плавающим в Тихом океане и в Индийских морях. [306]

Соли и натра достаточно много, в особенности в Кан-Су, откуда ее присылают большими караванами в Пекин. На востоке провинции Пе-Ше-Ли находится несколько соляных колодцев, из которых соль добывают с глубины более трех сот метров, она очень крепка и бела и перевозится четыреугольными кусками от двух до трех сот метров. Есть также морская соль, которую добывают на берегах, но которая, будучи менее хорошего качества и, имея посторонние примеси, продается простому народу по низкой цене. Соль есть собственность правительства, которое запрещает ее добывание то в той, то в другой провинции и через монополию эту имеет большие выгоды. Место надсмотрщика за добыванием соли считается особенно выгодным. Во всех пунктах империи соль есть предмет самой деятельной контрабанды.

В провинции Пе-Ше-Ли есть кроме того мраморные, порфировые, алебастровые и яшмовые ломки, кроме того кристаллизованный мышьяк, из которого делают чайные чашки, ртуть, каменная соль, медь, железо.

Б Бьюнг-Пинз-Фу есть много прекрасных медных руд, точно так же как много горного хрусталя, лапис-лазури и аметистов, наконец в заливе Лео-Тонг, ловится крупный жемчуг. Продукты животного царства, не менее многочисленны, чем царства растительного, на берегу множество омаров, краббов, устриц и тому подобных раковин; в пресных водах ловятся прекрасные раки и род [307] креветок, которых множество повсюду и которые додаются на рынках по самой дешевой цене.

Между полезными насекомыми мы говорили о шелковичном черве, к нему надо прибавить пчел и даже саранчу, которая пожирает во множестве поля в известное время года, но за то доставляет здоровую обильную и дешевую пищу.

Китайцы, что бы ни говорили, не едят ни жаренных червей, ни маринованных гадов, у них нет ни блох, ни клопов, но за то иного маленьких мошек, а в особенности вшей: простой народ покрыт ими и без всякого стыда предается охоте за этими маленькими насекомыми даже на улицах, у дверей своих жилищ; в особенности их много у нищенствующих бонз, ходящих в лохмотьях, чтобы возбудить более сострадания и не уничтожающих их под предлогом, что всякое существо, созданное богом, имеет право жить. Множество москитов и муравьев мучат людей и уничтожают платье и провизию. В Пекине есть тоже род небольшого скорпиона с белым пятном посредине тела и с черным кончиком хвоста. Один из кули, служивший при посольстве, был укушен однажды в складе провизии подобным насекомым, которого он нашел в глубине банки. Китаец убил его и съел, как мы едим устриц, в виду предохранения от опасных последствий укуса; он отделялся легкой опухолью на пальце.

Рыба играет главную роль среди питательных веществ: Китай покрыт озерами, прудами и [308] большими реками с извилистыми берегами, имеет множество рыб всевозможных родов, похожих на ваши, но совершенно иных. Большие рыбы продаются кусками на рынках, как напр. треска, которая стоит два сантима фунт, другая, как осетрина, которую китайцы называют гоанг-ю и которая считается царским блюдом за свою желтую чешую и которая за то гораздо дороже. Рыбаки сохраняют рыбу в ивовых корзинах, привязанных на веревке к лодке; у них есть также хранилище в кормовой части лодки. В базарные дни они приносят рыбу на рынок в бамбуковых бочонках, зимою ее замораживают: во льду она прекрасно сохраняется.

Искуственное разведение рыб сильно развито в Китае. В начале весны большое число продавцов свежей рыбы разъезжает по деревням, продавая икру владельцам прудов. Есть такие ловкие пловцы, которые ныряют на дно реки, держа в руках очень мелкую сеть, в которую ловят только что происшедших на свет маленьких рыбок, которых воспитывают в отдельных прудах, откуда, когда они немножко подростут, их выпускают в озера и в большие резервуары. В обширных прудах, находящихся около храма Неба в Пекине, разводят дорад, которые весят до двадцати пяти фунтов, карпов и знаменитых киа-ю, домашнюю рыбу. Утром и вечером сторожа приносят траву и зерна рыбам, которые с жадностью кидаются на них [309] и в короткое время, благодаря этому усиленному откармливанию, достигают значительных размеров.

При этих условиях пруд дает своему хозяину гораздо больше дохода, чем самая лучшая земля; морские берега у устья Пей-Го, на всем своем протяжении, покрыты всевозможными сортами рыболовных; снарядов, для того чтобы брать рыбу во время отливов.

Кроме всевозможных сортов рыб попадаются кашалоты и дельфины и много сортов акул, между которыми славится тигровая акула, так как кожа ее идет в выделку и громадные морские черепахи.

Речная рыбная ловля, которая нам лучше известна, производится различными остроумными способами: и в числе их можно назвать ловлю с ручными бакланами, описанную множеством путешественников по Китаю, ловлю с огнями, ловлю трезубцами. В эпоху передвижения рыб-путешественниц, с одного берега реки до другого протягиваются сети и тогда Пей-Го, берега которой усеяны рыбаками, представляют самое оживленное зрелище. На больших лодках помещаются целые семейства: женщины чинят сети, плетут ивовые корзинки, чистят и солят добычу ловли, переносят в предназначенные для того помещения рыб, которых хотят сохранить живыми; дети в плавательных поясах бегают по снастям и поднимаются по мачтам и веревкам как кошки; мужчины забрасывают и вытягивают сети, другие осматривают закинутые мережи, покрывающий все дно реки и которые [310] можно узнать по плавающим там и сим кусочкам дерева, наконец, некоторые спускаются по течению и бьют крупную рыбу трезубцом, привязанным к руке крепкой веревкой. Чтобы не пугать свою добычу, они придумали нечто в роде плота, состоящего из двух бревен, соединенных между собою деревянными палками, так что весь плот имеет форму лестницы, передняя часть которой заострена; на задней, которая четыреугольна, помещается весло, которым они дают направление своему плоту. Чудом равновесия они держатся на ногах, поставив одну ногу на одно бревно, другую на другое, подняв руки и вооружившись трезубцем, вытянув шею, чтобы заметить рыбу, которая спит на солнце, на поверхности воды. Интересное зрелище видеть пять или шесть таких рыбаков, спускающихся вниз по течению на своих утлых плотах. На голове у них большие соломенные шляпы, нечто в роде куртки, сплетенной из соломы и панталоны из мелкого тростника, сшитого вместе; голые руки и ноги сильно загорели от солнца; лицо энергично и спокойное выражение показывает привычку к опасностям. Однако, хотя часто случается, что добыча, более сильная, чем нападающий, заставляет рыбака терять равновесие и падать в воду и ему остается, чтобы не быть увлеченным на дно, только обрезать веревку, привязанную к руке; тем не менее редко слышно о несчастных случаях, так как все китайцы прекрасные пловцы. Ночью слышен странный шум на водах, [311] освещенных каучуковыми факелами, с которыми рыбаки плавают по всем направлениям, громко играя на деревянных барабанах, чтобы согнать рыбу к тем местам, где закинуты их сети

В Пей-Го и его притоках ловится осетры, лососина, форели, род пятнистых окуней, весящих до ста фунтов, громадные сомы, карпы, лещи, ужи и множество других рыб с белым мясом, похожих на рыб, водящихся в европейских реках. Кроме того ловится пять или шесть сортов черепах, которые все съедобны; змей мало, исключая гористых местностей.

В прудах, в окрестностях Пекина часто встречаются светло-серые ящерицы с ярко-красным пятном на голове и белым ожерельем. Охота за змеями весьма прибыльна, благодаря сильному употреблению их яда в медицине. Продавцы змей прогуливаются по улицам, неся на спине бамбуковую палку, на которой висит с одной стороны маленькая ивовая клетка с живыми змеями, а по другой бочонок с бульоном и вареным мясом змей; все они заговаривают змей. Заговариватели змей так же, как л в Индии, показывают удивительные фокусы: они обвертывают себе шею живыми змеями, всовывая в рот готовою вперед большую часть животного; за небольшую монету они тянут за хвост змею, которая не сердится и не старается их укусить.

В числе хищных птиц следует упомянуть о большом черном орле, живущем в лесу Же-голь [312] и на манджурских горах, который, появляясь иногда над плодородными полями Пе-Ше-Ли, возбуждает ужас во всех живых существах, затем о различных породах соколов, которых ловят для императорской охоты. Сороки и мелкие певчие птички наполняют пекинские сады, тогда как вороны живут на улицах, съедая всякую падаль и разделяя с собаками заботу об очищении города: каждый вечер громко каркающая стая, кружится с громкими криками прежде, чем усесться на карнизах и крышах старых храмов. Дичи множество: великолепные, золотистые фазаны, родина которых — северный Китай, во множестве водятся в этой провинции. Драхвы и стрепеты появляются здесь осенью из степи; серых куропаток множество на полях, кустах и в лесах.

Китайцы сделали перепела ручным; он весьма похож на нашего, только больше размером. Самцы на смерть бьются из за самок и китайцы сумели утилизировать этот воинственный инстинкт устраивая бои перепелов, на которых держатся большие пари.

Когда большие озера и широкие реки северных пустынь замерзли и покрыты снегом в течении многих месяцев, множество водяных птиц, гусей, уток, цаплей, лебедей, является на водах южного Китая, ища себе пищи в менее суровом климате.

Китайцы не любят дичи, черное мясо которой им не по вкусу: они предпочитают куропатке цыпленка и бекасу голубя, — тем не менее рыбак, не [313] имеющий зимою дела, ловит во множестве сетями диких уток и продает их на рынке по три или четыре сапека за штуку.

В числе водяных птиц укажу на чирка, хорошо известного в Европе и составляющего лучшее украшение китайских вод.

На фермах разводится множество домашних уток, гусей, голубей и кур. Так как земледельцы признали, что высиживание яиц наседками приносит им большие убытки, уменьшая производство яиц, то они придумали искусственные аппараты для высиживания: это громадные печки, покрытые толстыми циновками, в которых поддерживают постоянно 40° тепла. По средине ставится корзина с яицами, которые и поворачивают пять раз в день, чтобы ровнее распределить жар. Есть целые заводы, куда отдают искусственным образом высиживать тысячи яиц, платят только за те, которые высижены. Нужно тридцать два дня для гусиных яиц, двадцать восемь для утиных и двадцать два для куриных. Цыплята держатся в заведении двадцать четыре часа, в течение этого срока они должны быть взяты хозяевами, иначе продаются другим.

Изгнанные из обработанных равнин хищные звери водятся в большом количестве в лесах и пограничных степях.

Лес Же-голь, посреди которого императоры построили роскошный дворец и который имеет сотню миль в окружности, изобилует медведями, пантерами, рысями, дикими кошками, волками и лисицами [314] в нем попадается даже королевский тигр, охоту на которого страстно любил император Канг-Ги. Эти звери питаются многочисленными пережевывающими жвачку животными, наполняющими лес; там вы встретите целые стада коз, антилоп, диких кабанов и тому подобное. Браконьеры, столь же многочисленные, как и хищные звери, в особенности любят больших оленей, рога которых ценятся особенно дорого, так как употребляются в медицине и зверей, дающих мех: соболя, горностая и куницу.

Зимою в Пекин привозят на верблюдах множество замороженной дачи, тогда антилопа, весящая пятьдесят Фунтов, стоит пиастр.

Зайцы, водящиеся во множестве в долинах Пе-Ше-Ли, продаются за несколько су.

Китайцы не обходятся огнестрельным оружием, они еще употребляют лук и стрелы, которыми действуют весьма ловко, даже вверх. Больших животных ловят в западни; прежде на них охотились со слонами, как в Индии. Всевозможные сорта ловушек употребляются браконьерами, которые достигли в этом замечательной ловкости. Хищных зверей выгоняют из их убежищ сворами больших монгольских собак, точно так же охотятся на коз, антилоп и зайцев.

Замечательно, что у всех китайских собак тупой нос, как у наших мосек: маленькие домашние собачки, с длинной белой шерстью, желтые и черные, все отличаются тем же характером. Этих животных едят на юге Китая, в Кианг-Си, где [315] на рынке вы всегда можете купить откормленную собаку. На севере только бедняки питаются ими; во время холодов в Пекине множество бродячих больших собак, худых, с всклокоченной длинной шерстью, похожих на шакалов, от которых они немногим отличаются по нраву. Они не злы и питаются остатками, выбрасываемыми им мясниками, которые бьют скот на открытом воздухе.

Эти животные невыносимы для европейцев, за которыми они следуют всюду с громким лаем, тогда как не обращают никакого внимания на китайцев. Кроме того, они оказывают большую услугу городу, очищая его и жители питают к ним такое уважение, что кучера громко кричат на них из боязни раздавить, тогда как не дают себе того же труда, чтобы не задавить человека.

Домашняя кошка без хвоста весьма полезна, потому что уничтожает крыс и мышей, которых в Китае множество; много бедняков, конкурируя с кошками, ловят крыс. Их можно видеть проходящими по улицам, с длинной палкой на плече, на котором привешаны за хвост их жертвы.

Ловцы крыс держат в руках трещотку, которою дают знать о своем приближении: некоторые европейцы, не зная языка, заключили из этого, что крыс едят, но это мнение ошибочно. Шкура самого большого размера крыс, с довольно мягкой шелковистой шерстью, идет на выделку простого меха — вот все, на что годятся эти животные.

На пекинских рынках не продается никаких [316] особенных съестных припасов. Когда первое любопытство, встретившее приезд в Пекин иностранцев, улеглось, им сделалось легко ходить по всему городу и ближе знакомиться с нравами жителей.

Одна старая француженка, служившая у английского посланника, каждый день ездила делать закупки на рынок, споря и крича с торговцами среди мирного и вежливого населения. Ей часто приходилось быть жертвою хитрости и ловкости продавцов, которые превосходят все, что можно встретить в этом роде на европейских рынках: великолепный по наружности окорок, оказывался куском дерева, покрытого жирной красной грязью, артистически обтянутого свиной шкурой, дичь была набита внутри камнями; двадцать палочных ударов наказывают за такие обманы, но их невозможно уничтожить, так как любовь к наживе гораздо сильнее боязни наказания.

В провинции Пе-Ше-Ли разводятся во множестве бараны и свиньи, принадлежащие к кохинхинской породе; небольшое мясо их чрезвычайно вкусно и китайцы — хорошие колбасники — предпочитают эту свинью всем другим: они делают из нее прекрасные окорока; свиное сало повсюду заменяет масло.

На севере Китая есть три сорта баранов; первый, наиболее обыкновенный, совершенно белый, покрытый довольно грубой шерстью; самцы без рогов, а самки, необыкновенно плодородные, мечут зараз до шести ягнят.

Второй сорт, у которого тонкая и мягкая шерсть, [317] не так плодороден. Третий сорт европейские: породы, между которыми кан-су, достигает почти величины осла, шерсть его тащится по земле, на спине жировой горб; его употребляют как вьючное животное.

Быки и коровы редко употребляются в пищу, а, напротив, держатся для сельских работ. Прекрасная монгольская порода быстро вырождается, за неимением хорошего корма; тоже самое можно сказать о татарских лошадях и мулах.

В провинции Пе-Ше-Ли разводится довольно много ослов и мулов, употребляемых для перевозки тяжестей. Мулы очень красивы, происходят от помеси ослов с маленькими монгольскими лошадьми. Упомянем наконец о двухгорбом верблюде; эти сильные и довольствующиеся малым животные приносят на себе в Пекин, пройдя холодные пустыни Гоби, произведения России, Тибета, Индии и Туркестана.

Конец.

Текст воспроизведен по изданию: Записки о Китае г-жи Бурбулон. СПб. 1885